«25 лет владычества над миром» (Дорошевич)
| «25 лет владычества над миром» : Юбилей папы |
| Источник: Дорошевич В. М. Собрание сочинений. Том V. По Европе. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 197. |
I
правитьНад Римом нависли тёмные тучи.
К Риму это очень идёт.
В полумраке на фоне свинцового неба ещё грознее встают его старые стены, развалины, его памятники, его форум.
Рим это — старое, заржавевшее, но всё ещё грозное оружие. В пятнах ржавчины мерещится засохшая кровь.
Со странным чувством я подъезжал к этому городу:
— Сколько единиц я получал за него!
Тит Ливий не прав, говоря, что город построен на семи холмах.
По-моему, на семидесяти семи. И я объехал их все, отыскивая, где бы приклонить голову.
Что ни отель:
— Есть свободная комната?
Только улыбаются в ответ:
— За две недели уж всё разобрано. Вспомнил свои лондонские мытарства во время season’а[1]. Там я жил несколько дней в… ванне. К великому смущению какой-то леди, бравшей ванну в шесть часов утра.
— Нельзя ли поместиться хоть в ванной комнате?
— Всё занято!
Бросив отели, поехал по второстепенным меблированным комнатам, по третьестепенным. Всё переполнено.
И вот я, наконец, в каком-то благочестивом пансиончике.
Чуть не расцеловал хозяина, когда он сказал:
— Есть одна комнатка.
Передо мной на стене висит гравюра «Тайная вечеря».
Над моей постелью маленькая олеография:
— Maria Santissima del Divin Patre.[2]
На столе у меня «Diario Romano»[3]. Комната завалена клерикальными изданиями.
С их страниц смотрят портреты папы. Проект памятника Льву XIII. Медаль в память 25-летия папы.
Я сижу над «Constitutiones de electione Romani Pontificis»[4] и перевожу:
— Si electus Papa non potest inthronizari…[5]
В первый раз в жизни пригодился латинский язык,
Войдя в комнату, меня можно принять за благочестивейшего пилигрима, ревностнейшего католика, благоговейно готовящегося к юбилею святого отца.
На юбилей в собор св. Петра роздано 60,000 билетов.
Иду по отелям, по гидам.
Цена билету от 100 до 150 франков.
Надо пошарить около Ватикана.
Лишь только перейдя на другую сторону Тибра, к замку св. Ангела, вы в царстве духовенства.
От них черно на тротуарах и в узких уличках Борга, ведущих к св. Петру.
Подобрав свои рясы, в широких чёрных плюшевых шляпах, патеры, молодые, старые бегут, хлопочут, что-то устраивают.
Совсем не благочестивая мысль приходит в голову.
Вспоминаются «зайцы» в узких переулочках около биржи в «самые горячие часы».
Все языки слышатся кругом. Вот среди итальянского говора мелькнули две испанские фразы
Пробежало несколько патеров-испанцев.
Французский язык. Немецкий. Сзади словно кто-то говорит, щёлкая орехи и выплёвывая скорлупу.
Оглядываюсь, — два породистых бритых англиканских католических патера.
Языки польский, армянский, шведский, венгерский, — всё это смешивается всё более и более, когда вы приближаетесь к св. Петру.
Словно у подножия Вавилонской башни.
Звенят какие-то совершенно уж непонятные наречия.
По площади бегают во всех направлениях чёрные фигуры. Среди них горят алые сутаны семинаристов. У правого крыла колоннады сверкают своими лысинами и белыми аксельбантами огромные папские гвардейцы в колоссальных медвежьих шапках.
На паперти св. Петра вы перестаёте что-нибудь понимать, — до того кругом «смешались языки».
Идея всемирного владычества всегда жила в Риме, от императоров она перешла к папам.
И папа — повелитель мира. В его владениях никогда не заходит солнце.
И вы сейчас увидите это наглядно, — стоит, пройдя левую колоннаду, войти во внутренний двор, ко входу в сакристию.
От картины, которая перед вами, веет лагерем, где собрались солдаты всех родов оружия.
Коричневые францисканцы, белые доминиканцы, в чёрных рясках монахи «ордена Святого Иисуса».
На чёрных, белых, коричневых сутанах нашиты огромные красные, синие, голубые кресты.
От этого веет каким-то заговором.
Недостаёт, кажется, только великолепной музыки Мейербера, чтоб всё это в исступлении подняло руки, и началось благословение мечей.
Есть зловещие фигуры, от которых прямо веет ужасом.
Проходят монахи с закрытыми капюшонами, в которых светятся только в щёлках глаза.
Картина каких-то средних веков.
Ко мне подходит траппист в верблюжьей сутане, подпоясанный верёвкой, босой, в сандалиях, и молча протягивает кружку, другой рукой перебирая чётки.
Он не отстаёт, идёт как тень, безмолвно, перебирая чётки, протягивая кружку.
И когда я даю ему пять чентезимов, он глубоко кланяется и в виде благодарности говорит:
— Memento mori![6]
Единственные два слова, которые может произносить этот давший обет молчания человек.
Какие грубые, без проблеска маломальской интеллигентности, почти дикие лица.
Юркие, подвижные, с интеллигентными умильными мордочками патеры в чёрном, шныряющие среди них, похожи на пронырливых маркитантов, шныряющих среди солдат.
И от этих загорелых, обветревших людей веет, действительно, солдатами, наряженными в сутаны.
Солдатами, явившимися на триумф из далёкого, трудного похода.
Откуда, откуда только не свезли этих «солдат папы» на триумф «двадцатипятилетнего владычества над миром»!
На этих красных, потных, грубых лицах написана энергия. Ничего, кроме энергии. Таких солдат можно вести на какие угодно стены. Всё сломают.
Какие-то странные, дикие звуки раздаются в стороне.
Оглядываюсь туда, — в коричневом капуцине с огромным красным крестом, нашитым на груди, скаля белоснежные зубы, о чём-то говорит монах-негр.
Мимо проходит в белом с двухцветным крестом человек, больше похожий на обезьяну. Лоб ушёл совсем назад. Подбородок острым углом. Вместо носа торчат две ноздри. Огромные красные губы. Вместо волос — коротенькие завитки чёрной шерсти.
Это — зулус.
С лестницы сакристии медленно спускается огромный, статный монах, с прищуренными глазами, с гордым и печальным взглядом.
Где я видал такое медно-красное лицо с приплюснутым носом, с чёрными, жирными волосами, с печальным и гордым взглядом чёрных глаз?
И вдруг мне вспомнилась Америка. Маленькая станция.
К нашему вагону подошёл такой же медленной, словно торжественной походкой человек в рубище, с длинными, чёрными, жирными, лоснящимися волосами, падающими по плечам, с печальным и гордым взглядом.
На шее у него болталась огромная серебряная медаль «за спасение погибавших», как оказалось.
Он слышал, что за две станции случилась катастрофа, и пришёл узнать о подробностях.
Он обратился к кондуктору:
— Много погибло людей?
— Ни одного человека.
Он помолчал.
— А индейцев?
— Индейцев погибло шестеро.
Он посмотрел тем же спокойным, печальным и гордым взглядом, повернулся и пошёл своей медленной, торжественной походкой.
Словно воплощение печали.
Вот где я видел такое лицо, как у этого медно-красного монаха, спускающегося с лестницы сакристии.
Это — индеец.
Какой-нибудь команч или апач, обращённый в католичество и теперь с такой же ревностью охотящийся за человеческими душами, как его отцы охотились за человеческими скальпами.
Со всей страстностью проповедующий религию и царство, где нет деления на «людей» и на «индейцев».
Это центурионы императора-папы, завтра справляющего в Риме свой триумф.
Их навезли со всех стран мира.
Они огласят тысячами говоров собор святого Петра, и это будет самый победный шум.
Все съехавшиеся и переполнившие Рим пилигримы увидят воочию, что царству папы нет границ и пределов, и разнесут это по лицу всей земли. И увидят это populus Romanus[7].
Со всего мира свезены эти «римские центурионы» всех рас и народов.
Свезены самые доблестные, самые отличившиеся из них, чтоб украсить папский триумф.
Свезены как победители и как побеждённые.
Чтоб идти за триумфальным кортежем императора-папы, «папы — победителя мира».
И когда вы после этой картины на площадке пред сакристией проходите мимо папской гвардии.
Этих гигантов в белых лосинах, с белыми напутанными аксельбантами, в огромных медвежьих шапках…
Они кажутся вам оловянными солдатиками.
Вы глядите на эту горсточку с жалостью после той армии.
И думаете с улыбкой сожаления:
— И охота «всемирному владыке» играть в игрушечные солдатики.
II
правитьЗавтра триумф «владычества над миром».
Сегодня исполнена увертюра к этому триумфу.
Она прозвучала эффектно, грандиозно, величественно.
В великолепной церкви Пропаганды Веры алтарь тонет в пурпуре кардиналов.
Всё кругом черно от сутан.
Патеры, присутствующие здесь, это — всё миссионеры, съехавшиеся со всех концов света.
Блестящий смотр накануне триумфа.
Это торжественное собрание.
Academia polyglotta[8].
Оркестр исполнил увертюру Верди в «Силе судьбы», и на кафедру поднялся человек с сильно выраженным семитическим типом.
Послав глубокий поклон залитым пурпуром «князьям церкви» и «рядовым» чёрным сутанам, он заговорил горячо, страстно на каком-то красивом, величавом, но странном языке.
Это Шкубралла Мубарак, миссионер, приехавший с Ливана.
Он на древнееврейском языке прославляет научные труды папы.
За ним вслед поднимается другой семит, пожилой, с огненными глазами, и говорит на странном, гортанном языке, с выкриками, с какими-то необыкновенными звуками.
Это Франческо Каттула, халдей.
За ним следует сириец, турок, араб.
На кафедре появляется человек с орлиным профилем.
Это Андреа Моловик, албанец.
Статный и красивый араб Калиан-Бехнам не говорит, а поёт.
Чёрный, словно обожжённый солнцем, курд Джованни Ниссан, из Курдистана.
Все они славят и прославляют папу, каждый на своём языке.
И словно музыку слушают князья церкви и солдаты-миссионеры эти непонятные речи.
Это говорит вселенная.
Снова гремит оркестр увертюру к «Горациам и Куриацам» Верди, — и на кафедре два человека с жёлтыми плоскими лицами, узенькими, косо прорезанными глазками.
Это Джуэн и Паоло Тьен, китайцы. Они восхваляют подвиги и страдания миссионеров в Китае.
За ними вырастает на кафедре огромный негр.
Это Андреа Нгхиди, кафр.
Его сменяет коричневый сингалез, с ласковыми и нежными глазами, — Маттео Коккикуннель.
И чем дальше звучат эти непонятные речи, тем больше и больше растёт восторг собрания.
Это вселенная всеми голосами мира славит папу.
Этот странный «дивертисмент» длится без конца.
Словно во сне всё это видишь и слышишь.
По рядам слушателей то там, то здесь пробежит улыбка радости.
Армяне, поляки, шведы, испанцы, англичане услыхали с кафедры родную речь.
Я вздрагиваю.
Раздаётся русская речь.
Станислав Бортновский произносит по-русски речь в честь папы.
Я смотрю на аудиторию.
Вздрагивают то там, то здесь, услыхав родную речь среди этого столпотворения.
Голландский язык сменяется румынским, румынский — греческим, греческий — немецким.
Прозвучала венская музыка «Танца часов» из «Джоконды» Поккиели, и на кафедре появился проповедник — индеец Северной Америки, Альберто Неганквет.
За ним вырастает зулус, Луиджи Моисхонга.
Словно какая-то феерия разыгрывается перед вами.
Вся эта пестрота говоров, разнообразие представителей стран, самый порядок, в котором они говорят, Палестина, Мадагаскар, Венгрия, Канада, Китай, рассчитано на то, чтоб поразить воображение.
Это экзальтирует миссионеров.
Перед ними воочию римская церковь покрывает вселенную.
И когда последний из проповедников кончает свою речь, на кафедру поднимается ректор-академик Пропаганды и заканчивает собрание коротенькой речью:
— Перед вами говорили не слабые люди, — вы слышали голос святой римской церкви. Она говорила на своём латино-греческо-еврейско-халдейско-сирийско-турецко-самаритянско-испанско-албанско-арабско-курдско-армянско-кельтско-французско-кафрско-польско-португальско-шведско-коптско-английско-русско-немецко-китайско-сингалезско-индейско-ирландско-зулусско-венгерско-румынско-эфиопско-голландско-норвежско-итальянском языке. На языке всей вселенной. Всюду римская церковь несёт христианскую культуру, нет уголка, где бы не слышалось нашей латинской речи. И на её речь вселенная всеми языками отвечает хвалами Святому Отцу.
Грянувший после этого торжественный марш зазвучал особенно победно.
С горящими глазами шли под его звуки миссионеры.
Словно римские легионеры шли сражаться и побеждать мир.
Все углы улиц заклеены огромными жёлтыми афишами:
— Римляне, иллюминуйте завтра, в день 25-летнего юбилея папы Льва XIII, ваши окна!
Перед церквами толпятся нищие.
Патеры даром раздают лампады для того, чтобы зажигать их на окнах.
Нищие тут же на папертях десятками перепродают их скупщикам.
Всё делается для того, чтобы завтра вечером иллюминованный Рим имел вид «папского Рима».
И какой крошечной, жалкой, ничтожной кажется эта «политическая» манифестация перед той грандиозной, которая устроила сегодня пропаганда в виде предисловия и пояснения к завтрашнему триумфу.
III
править25 лет тому назад, 3 марта 1878 года, кардинал Мертель, исполняя обязанности архидиакона, возложил на голову Леона XIII золотую митру и громким, дрожащим от волнения голосом произнёс сакраментальную гордую формулу:
— Accipe Thiaram, tribus coronis ornatam, et scias te esse Patrem principum et regum, rectorem orbis, in terra Vacarium salvatoris Nostri I. C. cui est honor et gloria in saecula saeculorum.
«Прими тиару, украшенную тремя коронами, и знай, что ты отец властителей и царей, правитель мира, наместник на земле Спасителя нашего Иисуса Христа, Ему же честь и слава во веки веков».
Это происходило в Сикстинской капелле.
С Ватиканского холма отлично виден Квиринал
С Квиринальского холма отлично виден Ватикан.
Но Ватикан не желает замечать Квиринала. Квиринал не желает замечать Ватикана.
Они стоят друг против друга, друг друга не видя. Как поссорившиеся Иван Иванович с Иваном Никифоровичем.
Рядом с трагедией завоевания мира католицизмом разыгрывается водевиль.
И на этой водевильной почве произошло событие, в своё время наделавшее «ахов» и «охов» в дипломатии, над которым посмеются историки.
25 лет тому назад полицейский инспектор Борга, улиц, прилегающих к собору св. Петра, чин небольшой, немногим разве больше участкового пристава, как и все другие чиновники, получил из министерства внутренних дел бумагу:
«Его превосходительство, г, министр внутренних дел извещает вас, что так как правительству официально ничего неизвестно об избрании нового папы, то власти и чиновники должны воздержаться от какого бы то ни было участия в торжестве, которое духовенство устраивает, чтоб отпраздновать это событие».
Получив такую бумагу, участковый пристав не замедлил уведомить «находящийся в соседстве с его участком Ватикан», что так как правительство ни кто официально не уведомлял о восшествии на престол нового папы, а по дошедшим до него, участкового пристава, сведениям в соборе св. Петра готовится торжество, то он, участковый пристав, не ручается за порядок на находящейся в его районе и вверенной его охране площади св. Петра.
Не зная официально ничего об избрании нового папы, правительство не может предоставить в распоряжение Ватикана ни войск ни усиленного наряда полиции. И он, участковый пристав, решительно не отвечает за то, что могут сделать исступлённые католики или возбуждённые анти-клерикалы.
Криспи через участок сносился с Ватиканом и объявлял шах чрез участкового пристава, срывая коронацию.
В ответ на сообщение участкового пристава в Ватикане собрался совет из 60 кардиналов, под председательством папы.
Как быть?
По законам церкви об избрании, сейчас же как только конклав выберет из своей среды нового папу, возвещается с балкона св. Петра.
Кардинал, глава ордена диаконов, выходит на балкон и провозглашает «urbi et orbi[9]», — Риму и миру:
— Annunzio vobis gaudium magnum, habemus Pontificem, Eminentissimum et Reverendissimum Dominum… qui sibi nomen imposuit…
«Возвещаю вам великую радость: мы имеем первосвященником высочайшего и чтимейшего владыку (имя избранного кардинала), который возложил на себя имя (имя, под которым он желает царствовать).»
Затем об этом сообщается всем иностранным дворам, имеющим своих послов при римской курии, чрез посредство этих послов.
Итальянское правительство не имеет посла при святейшем престоле, следовательно, его особо уведомить было не через кого и невозможно.
Само не держит посла, чтоб узнавать ватиканские новости, следовательно, предпочитает узнавать их так же, как и узнает весь остальной мир.
«Всему миру» было объявлено с балкона св. Петра.
Следовательно, итальянское правительство незнанием того, кто теперь папа, отговариваться не может.
Но как же всё-таки быть?
Законы церкви требуют, чтоб папа был коронован в соборе св. Петра.
После коронации он должен с балкона послать собравшимся на площади народом три благословения: присутствующим, своему городу, всему миру.
Без войска, без усиленной полиции, — этот момент обещает быть страшным на площади.
Толпа верных и толпа неверных. В ожидании демонстраций явится с оружием.
Демонстрации, свалка и в результате неизбежное колоссальное побоище на площади.
Собор кардиналов решил, что коронование папы произойдёт в Сикстинской капелле. Папа там, с трона, заочно пошлёт благословение «своему городу».
Это решение одобрил Лев XIII.
Криспи торжествовал.
Участковый пристав квартала Борга оказался решительно молодчиной!
Министерские газеты объявили в ликующих статьях, что такая келейная коронация папы не действительна. Противоречит постановлениям церкви. Что папа, коронованный не всенародно, не в соборе св. Петра, — не папа.
Но собор кардиналов предвидел это заранее.
На совете кардиналов по поводу сообщения участкового пристава были предусмотрены все возражения и подобраны все законы.
Собор кардиналов опубликовал в клерикальных газетах закон… 1059 года.
Извлечение из «Constitutiones de electione Romani Pontificis Nicolai, P. P. in concilio apud Latenarum habito»…[10]
— Si electus Papa, si bellica fuerit tempestas, non potest inthronzinari, nihilominus est verus Papa, et potest regere Ecclesiam Romanan et de omnibus facultati buseius disponere.
Если избранный папа, «по случаю военной грозы», вовсе даже не может торжественно взойти на престол и быть коронован, — всё-таки он остаётся истинным папой, может царствовать над римской церковью и располагать всеми её силами.
Собор кардиналов объявил только переживаемые времена «военной непогодой». Вот и всё!
Так Криспи, объявивший шах, сам получил мат от Ватикана.
Надо было изворачиваться.
Находчивый участковый пристав квартала Борга был моментально выгнан в отставку «за самовольные сношения с Ватиканом».
Министерские газеты поместили официозные сообщения, что министерство внутренних дел никогда никаких представлений Ватикану не делало и никому делать не поручало.
Где происходит какое торжество, — правительство даже не считает себя в праве вмешиваться. Это дело внутреннего распорядка Ватикана.
Правительство относится всегда одинаково ко всем торжествам в соборе св. Петра. При каждом таком торжестве оно всегда посылает на площадь св. Петра для поддержания порядка усиленный наряд полиции и войск. Пошлёт точно так же и на предстоящее торжество 3-го марта.
Солдатам был отдан приказ, в случае появления папы на балконе св. Петра, отдать ему обычные воинские почести.
Об этом было официозно заявлено в министерских газетах.
Так Криспи звал папу на балкон св. Петра.
— Ничто не мешает святейшему отцу послать традиционное пастырское благословение народу.
Криспи делал последний ход.
Он соблазнял даже воинскими почестями, чтобы папа только сделал первый шаг.
Ватикан даже не заметил мирных маневров Криспи.
«Военная непогода».
И по случаю «tempestatis bellicae»[11] коронование папы произошло в Сикстинской капелле, в присутствии князей церкви, послов иностранных дворов при римской курии и немногих избранных высокопоставленных лиц.
Папа Лев XIII, по случаю «военной непогоды», заочно послал благословение «своему городу» и благословил «весь мир» из своей Сикстинской капеллы.
Выстроенные лицом к собору св. Петра в парадной форме, приготовившиеся отдавать почести батальоны так и простояли, не сделав ни одного артикула ружьём, перед пустым балконом.
На балконе никого не появилось.
Положение было тягостное и не умное.
Пришли первыми чествовать, а к ним даже не вышли.
Криспи, вероятно, в этот день чувствовал себя преотвратительно.
Хуже его в Риме чувствовал себя только один человек: выгнанный за «бестактность» участковый пристав квартала Борга.
Такими мелкими и ничтожными обстоятельствами сопровождалось 25 лет тому назад восшествие на престол одного из величайших пап, какого только видела римская церковь.
IV
правитьРим проснулся под проливным дождём.
— Слава Богу! — сказал мне итальянец-патер, с которым я успел подружиться, чтоб он меня протаскивал «где лучше видно», — само Небо покровительствует триумфу святого отца!
— Таким дождём-то?
— Сумасшедшие собирались устроить демонстрацию перед собором святого Петра и омрачить юбилей святого отца. Само Небо разрушило их планы. Пусть явятся под таким дождём.
Площадь святого Петра была перегорожена во всю длину солдатами.
Полицейские, в два ряда, осматривали билеты и пропускали поодиночке.
Происходило что-то странное.
У всех одинаковые билеты.
Но полицейский долго рассматривает, читает, — словно ищет каких-то условных знаков.
Одних пропускает. Других останавливает:
— Нельзя.
И сколько ни спорьте, — перед вами двойная живая стена из полицейских, за ней четверная стена из солдат.
Я не могу утверждать, выдавались ли билеты, могущие попасть в сомнительные руки, с особыми знаками, сами ли полицейские с полицейской психологией выбирали таких, которые «хоть и не демонстранты, но могут быть демонстрантами».
Но происходило что-то странное и таинственное.
Едва где-нибудь скоплялась кучка людей, — на них, словно ненароком, маршировал взвод солдат, и маршировал до тех пор, пока отступавшая кучка не рассеивалась окончательно.
Но с неба лило как из ведра. Ни о какой демонстрации не могло быть и речи.
И все эти военные экзерцисы проделывались просто-напросто над злосчастными иностранцами с Бедекерами и огромными биноклями бегавшими по лужам, по колено в воде, по самой большой площади в мире.
Храм Петра с восьми часов был полон народом.
Приглашения предлагали быть во фраках.
Иностранцы с Бедекерами, с биноклями, — даже с фотографическими аппаратами! — были оттёрты назад и тоскливо бродили на цыпочках, стараясь что-нибудь рассмотреть через море голов.
Впереди плотно сбились одетые во всё чёрное дамы, мужчины во фраках, в чёрных сюртуках. Слышался только итальянский говор.
Это «populus Romanus[7]» стоял по пути триумфального шествия.
Толпа, как южная толпа, была настроена шумно и весело.
Когда в куполах вспыхнуло электричество и осветило пурпур, которым одеты колонны и стены на пути триумфального шествия, — толпа приветствовала это громким, радостным:
— А-а-а-а!
То там, то здесь вспыхивали крики:
— Evviva papa il re!
«Да здравствует папа-король».
Трещал гром аплодисментов.
Но весь собор сдерживал эти преждевременные восторги дружным:
— Тсс…
Волнение и тревога охватывали всех.
Папская месса была назначена в 10 часов.
Одиннадцать… Половина двенадцатого…
— Сможет ли сегодня появиться триумфатор-папа? Льву XIII, как раз накануне, 2-го марта, исполнилось 93 года.
Для своих лет он крепок и здоров.
Как другой великий старец, у нас, в России, он избрал предметом для своих шуток медицину.
Профессор Лаппони, который дежурит при нём неотлучно, несчастный мученик папского остроумия. Папа не может его видеть без улыбки. И преследует шутками на каждом шагу.
После какой-нибудь утомительной церемонии, на которой профессор «советовал бы его святейшеству лучше не присутствовать», девяностотрёхлетний старик, утомлённый, разбитый, вернувшись в свои комнаты, требует, чтоб к нему позвали «почтенного профессора Лаппони».
Только для того, чтобы сказать ему:
— Как видите, снова были правы мы, а не вы. Мы чувствуем себя великолепно.
Недавно, принимая какое-то большое посольство, папа должен был произнести речь.
Профессор Лаппони снабдил его пастилками, чтобы принять, когда утомится голова.
Папа начал свою речь.
В середине, когда пора уже была принять пастилки, Лаппони начал кашлять, чтобы обратить на себя внимание папы и напомнить о лекарстве.
Пала остановился и приказал подозвать Лаппони.
— Мы заметили, что вы кашляете! Не угодно ли вам принять вот этих пастилок?
И после церемонии очень довольный, что поставил профессора в такое положение, он заметил:
— Вы видите, мы ещё можем резвиться как юноша?
В 92 года!
На днях папа, во время торжественного приёма, зацепился за складку ковра и пошатнулся.
Всё замерло в ужасе:
— Неужели?
За каждым шагом его приходится следить со страхом.
В последние дни как раз он каким-то образом простудился и получил насморк и лихорадку.
К тому же папа возвёл в постоянное развлечение не слушаться Лаппони и очень любит пробовать лекарства, которые ему запрещает профессор.
— Что сегодня, с папой?
Но вот из дверей показались алебарды швейцарской гвардии.
Радостное «а-а-а!» вырвалось у толпы.
Триумф начался.
Вынесли крест.
Бесконечной вереницей потянулись мальчики в кружевных накидках сверх красных сутан, священники в ризах, епископы в золотых митрах, князья церкви в пурпуре, князья церкви в фиолетовых облачениях, кавалеры папского двора в чёрных колетах, кружевных воротниках, чёрных перчатках с орденской цепью на шее, со шпагой сбоку, — настоящие Сен-Бри из «Гугенотов».
И вот в дверях мелькнули белые страусовые перья опахал.
Истерический вопль вырвался у толпы, стоявшей у дверей, передался другим, охватил весь храм.
Грянул гром несмолкающих аплодисментов.
60,000 человек ринулись вперёд, едва сдерживаемые папскими жандармами и папскими гвардейцами.
Весь собор св. Петра наполнился одним криком:
— Evviva papa il re!
Женщины махали платками, мужчины — шляпами, зонтами, палками.
Навстречу папе заиграл оркестр, грянула великолепными сопрано папская капелла.
Весь храм гремел:
— Evviva papa il re!
И вдруг эти крики, вопли, музыку, пение прорезал могучий, страшный, адский, словно мефистофельский, свист.
Совсем музыкальная картина из финала пролога бойтовского «Мефистофеля».
Человек пятьдесят, наверное, сбившись кучей, дружно, по команде, издали этот раздирающий свист, освистывая триумфатора-папу.
Полная картина римского триумфа, с хулителями среди кликов восторга.
Но этот свист только подлил масла в пламя. И истерическое «Evviva!» разразилось, загрохотало, забушевало как ураган.
В те несколько минут, пока папу несли по собору св. Петра, люди успели потерять все силы.
Пронесли, и когда стихло всё, кругом красные лица, по которым крупными каплями льётся пот, мокрые волосы. Люди едва переводят дыхание. Многие еле держатся на ногах.
Красные воспалённые глаза, хриплое запалённое дыхание, мокрые, смявшиеся воротнички рубашек.
Словно это продолжалось не несколько минут, а несколько долгих часов.
Можете судить, как ревела толпа.
На высоких носилках, ровно, медленно, еле-еле плывших над толпой, на золотом и пурпурном троне, среди белоснежных опахал из страусовых перьев, в белой одежде, с золотой тиарой на голове несли призрак папы, идею о папе.
Почти бесплотную идею.
Среди белых опахал и белой одежды светло-жёлтое, восковое лицо и руки папы кажутся прозрачными.
Лица нет. Есть только обострившиеся неподвижные черты. И кости, обтянутые кожей.
Очень большой заострившийся нос только и кидается в глаза на этом лице. Всё остальное мелко, почти неразборчиво.
Первую минуту казалось, что на носилках среди страусовых перьев несут закоченевший труп.
Папа лежал в кресле без движения.
Но это был только припадок кашля.
Маленький, жёлтый, восковой человек в огромной золотой тиаре задвигался.
Крики кругом поднялись исступлённые.
Он посылал благословение вперёд, на обе стороны.
Со старческой суетливостью двигался на троне, поворачивался то в эту, то в ту сторону, нагибался к тянувшимся к нему рукам, протягивал свои прозрачные, восковые руки, благословлял.
И там, куда он посылал благословение, поднимался истерический, исступлённый вопль.
Женщины плакали, крича, махая платками.
Папа кашлял, и его провалившиеся щёки надувались. Он повёртывался из стороны в сторону и благословлял дрожащими руками.
Никакой «вечной улыбки», с которой рисуют папу на всех портретах, не играло на его лице. На этом жёлтом, почти не живом уже лице дрожал, мерцал, еле трепетал огонёк жизни. И было что-то милое и доброе в этом огоньке.
Когда папу донесли до его места, — профессор Лаппони первым подбежал к нему.
Но папа чувствовал себя «великолепно».
Началась месса.
Вместо папы её служил один из кардиналов.
Звонко и сочно запела папская капелла.
И когда затихло её пение, вдруг началось шиканье. Оно шло от окружающих папу, кругами расходилось по храму, — и весь храм св. Петра погрузился в мёртвое молчание.
Слепой в эту минуту, стоя среди 60-тысячной толпы, подумал бы, что в храме нет ни души.
Несколько секунд, долгих, бесконечных, длилось это мёртвое молчание.
И вдруг какой-то дрожащий звук донёсся с того места, где папский престол.
Послышалось, — как будто послышалось только:
— Filii…[12]
Гром аплодисментов, воплей, криков:
— Evviva papa il re! — грянул в ответ.
Это войско, двор, епископы, — всё склонило колени перед папой, и он послал своё благословение «urbi et orbi»[9].
То торжественное благословенье, которое должен произнести в храме св. Петра 25 лет тому назад.
— Папу было слышно во всём соборе! — говорили с восторгом, с восхищением, со слезами.
И когда снова поплыли над толпой носилки с этим благословляющим призраком папы, с этой почти бесплотной идеей папы, — новый ураган аплодисментов, криков, воплей, каких-то стонов разразился в храме св. Петра.
Триумф был кончен.
С колоссальной лестницы храма св. Петра, словно бесконечный водопад, лилась человеческая река.
Populus Romanus[7] расходился с триумфа довольный великолепным и победным зрелищем.
Слышались все наречия мира.
Словно во время императоров, когда Рим был властителем «всего круга земель».
Словно на триумфе Тита или Веспасиана.
V
правитьUrbi et orbi[9].
Это не энциклика, не тронная речь. Но даже, будучи напечатано на простой газетной бумаге, это имеет силу документа.
Это статья, помещённая во всех официозных газетах Ватикана.
Такие документы не печатаются без «imprimatur»[13] римской курии.
Эта статья звучит тронной речью, гордой и победоносной.
25 лет тому назад папа Лев XIII, которому история, быть может, даст наименование Мудрого, вошёл на одинокий и всеми оставленный престол.
После «несчастных событий» 1870 года все правительства отвернулись от римской курии. Папство казалось конченным. Криспи, как мы видели, разговаривал с Ватиканом чрез участок.
«Тронная речь», напечатанная в виде статьи, перечисляет все конкордаты, заключённые Львом XIII, все сношения с иностранными державами, им завязанные, все миссии и посольства, чрезвычайные и постоянные, им посланные.
— Пришлось бы переименовать почти все государства цивилизованного мира! — восклицает «речь». — И всё это великое дело «признания папы» снова государем — дело исключительно великого Льва XIII.
Речь сначала говорит об «еретических» странах.
Особенно подробно и внимательно останавливается «речь» на Англии.
Англия пользуется за последнее время особым вниманием со стороны римской курии.
На Англию у Ватикана особый аппетит.
Католичество особенно сильно работает над Англией.
Даже «беатификация» Жанны д’Арк, которой добиваются французские католики, «пока» отклонена Римом:
— Жанна д’Арк, конечно, святая девушка. Но её сожгли англичане. И им это может не понравится!
«В Англии, — говорит „тронная речь“, — где, как они называют, к „папизму“ относились всегда особенно враждебно, римская церковь понемногу делает всё новые и новые завоевания. Этим мы обязаны той отзывчивой и благородной предупредительности, с которой папа Лев XIII относился всегда ко всем событиям за время долгого правления покойной королевы Викторий и за то время, которое царствует Эдуард VII. Слова и действия папы открыли глаза миллионам англичан, предубеждённым против Рима, и заставили пасть старые предрассудки англичан. Римская церковь обязана лично святому отцу этим делом сближения, симпатии и справедливости. Многочисленные теперь в Англии обращения в католическую веру суть пред Господом плоды высокой мудрости, которая характеризует сношения святого отца с могущественной английской нацией. И блестящая миссия, с которой прибыл к подножию папского трона герцог Норфолк, во главе самой отборной и блестящей аристократии Англии является почестью, вполне заслуженной великим старцем, власть которого над душами ещё обширнее, чем Британская империя».
Герцог Норфолк, как известно, постоянный гость Рима. Он живёт в поезде железной дороги. Не успеет окончить одного путешествия «к подножию папского престола», как снова мчится с толпой самых аристократических английских пилигримов «припасть к стопам святого отца».
А «число обращений» всё растёт и растёт в евангелической Англии.
Так работает Рим в самой «еретически-протестантской» из стран.
«Тронная речь» переходит к странам «верным».
У меня перед глазами стоит покойный великий Росси в лучшей из его ролей, — в короле Лире.
Для каждой из дочерей у него свой, особый голос.
Как своё, особое чувство.
— Tu, Gonerilia…[14] — говорит он, и это не тот голос, которым он сейчас скажет:
— Tu, Regana…[15]
— E tu…[16]
И в этом голосе звучит неизъяснимая нежность:
— Mia bella Cordelia![17]
После мелодии, которая зазвучала в этом голосе, становятся уж лишними слова:
— Младшая, но не последняя из наших дочерей!
Гонерилья — Бельгия.
На ней со спокойствием, любуясь ею, останавливается величественная «тронная речь»:
«— Бельгия видела, как во время правления Льва XIII и благодаря умелой деятельности святого отца, либеральная партия потеряла власть в стране и уступила её католической партии, которая широко пользуется этой властью в интересах справедливости и истинной свободы!»
Кто вспомнит хотя бы прошлогодние ужасы, происходившие в Бельгии, тот составит себе понятие о «счастии и процветании» бельгийского народа…
«Тронная речь» переходит к Регане.
Испания.
В классической стране инквизиции патеры должны переодеваться в штатское платье, чтоб безбоязненно пройти по улице. Церковные процессии могут происходить только под охраной батальонов солдат.
Парламент вотирует против духовных конгрегаций.
И в это самое время король посылает особое, блестящее посольство, чтоб принести «к стопам папы» поздравление с 25-летним юбилеем.
Перед великолепным мадридским дворцом день и ночь стоит призрак Дон-Карлоса.
Как Бибиков про Пугачёва, про Дон Карлоса можно сказать:
— Страшен не Дон Карлос, страшно общее негодование.
Как пушкинский Самозванец, Дон Карлос может сказать про себя:
«Я предлог раздоров и войны».
Всё, что есть недовольного, зовёт Дон Карлоса под свои знамёна.
Если армия, в которой приходится безо всякой надобности держать на хорошем жалованье бесчисленное количество офицеров, по большей части за короля, то духовенство, недовольное «слабостью теперешнего правительства», пользуется в Испании славой «карлистов в чёрных и коричневых сутанах».
И забота королевского дома — привлечь духовенство на свою сторону.
Когда пролетает мимо призрак Дон Карлоса, дрожит и колеблется испанский трон.
И юноша-король в испуге хватается за Ватикан.
Это экстренное блестящее посольство в Рим — мольба за то, что вотирует парламент, мольба за то, что вся страна против духовенства.
И Ватикан снисходительно принимает эту мольбу о помощи. Отвечает на неё надменно и бесчисленными «если».
«— Если испанцы и те, кто правит её судьбами, будут иметь счастие следовать благородным и всеобъемлющим советам, которые им будут преподаваться Ватиканом; если они будут приводить в исполнение указания Ватикана, указания на то, как достигать истинного единения, согласия в стране плодоносного процветания труда, истинного прогресса, настоящей свободы, развития искреннего и просвещённого патриотизма; указания, самые высшие, какие только могут быть им даны, потому что эти указания нисходят с высоты апостольского престола! Тогда мы, ни на минуту не сомневаясь, сможем утверждать, что новая эра процветания могущества, величия начнётся для Испании, и Испания снова займёт то место среди других наций Европы, какое она занимала когда-то в иные, чем теперь. времена».
Позволяю себе думать, что после такого утверждения папского престола испанские пезеты не поднялись на бирже ни на один сантим.
Ватикан продолжает победоносно:
«— Несомненно, эти самые мысли и эти надежды внушили молодому королю тот прекрасный акт, который он выполнил с таким великолепием, послав к святому отцу знатнейшее и блестящее посольство, уполномоченное представлять его на великолепных торжествах, и передать папе, с изъявлением благоговения крёстного сына, собственноручное письмо юного короля. Почесть, которая вполне достойна глубокой и признательной почтительности короля».
Так Ватикан, недовольный Испанией, ответил на «знатнейшее блестящее посольство».
— Почести принимаем, как должное. Они делают честь вам, а не нам. Это хорошо, что вы такой почтительный. Если будете во всём слушаться, всё будет хорошо.
Ватикан переходит к Франции.
— E tu, mia bella Cordelia.[18]
И нежностью и глубокою грустью «за любимую дочь» звучат слова римской церкви.
Это почти поэтическая часть «тронной речи».
Так грусть располагает к поэзии!
«Отеческие взоры Льва XIII давно уже направлены на Францию, которая кажется забывшею свою роль и свою миссию любимой дочери церкви»…
E tu, mia bella Cordelia.[18]…
А, может быть, вернее.
— E tu, Desdemona?![19]
«Печальные события, беспрерывные огорчения, непримиримая ненависть, — всё это не уменьшает ни доброты ни терпения и кротости старца, который не только наместник, но и олицетворение (sic![20]) Христа на земле. Он рассеял сокровища своего сердца, чтоб спасти дело церкви во Франции, и, несмотря на чёрную неблагодарность, которую получал в ответ, он всё ещё хочет надеяться. История скажет, потомство оценит, — какое великое дело справедливости, согласия, умитворения умов и истинного процветания было предпринято и велось папой во Франции, чтоб обеспечить ей полное славы грядущее и первенствующее значение в мире».
E tu, Desdemona?!?!…[19]
Папа даже не надеется, папа только «хочет надеяться».
Этой элегической, полной почти отчаянья «за Францию» нотой заканчивается обращение к «верным» странам.
И как орган после Miserere[21] — «Te, Deum», — «тронная речь» гремит в финале великолепными аккордами в честь папства.
«— По лицу всей земли распространяется духовное владычество папы. Ему нет границ, оно не знает пределов. Папство льёт на всю землю лучи христианской культуры, христианского прогресса. И нет места на земле, куда бы теперь не проникали его благодетельные лучи. Юбилей славного, победоносного для церкви 25-летия владычества над миром Льва XIII, Великого, наполнил радостью весь христианский мир и открывает для церкви новые горизонты. Изумлённые народы поднимаются и идут к этому несравненному источнику путеводного света, который Бог возжёг на престоле Петра 25 лет тому назад. Куда стремятся эти тысячи и тысячи пилигримов всех сословий, всех возрастов, всех общественных положений, всех языков и говоров, всех, стран, — куда? В Ватикан! В Ватикан, чтоб лицезреть и славить великого старца, который сближает небо с землёй. Они идут в этот дворец, откуда папа не может выйти и который сделался центром мира. Оракулы Дельф и Эфеса, которые привлекали к себе толпы в древности, бледнеют пред этой святыней — Ватиканом, откуда сияют лучи света и тепла, несущие жизнь и истинный прогресс всем христианским нациям».
Это античное сравнение папы с дельфийским оракулом я перевёл только дословно.
Так заканчивается «тронная речь».
— А Италия? — быть может, спросите вы.
Где ж она?
Её нет ни среди верных ни среди неверных.
Италии, — «безбожной» Италии, Италии Гарибальди и Виктора-Эммануила, — не существует вовсе на свете.
Ватикан её не видит со своего холма.
Всё, что известно относительно Италии, это — то, что объявили католические газеты.
— Папа заплакал, услышав весть о проекте закона о разводе.
— Папа заплакал! Папа заплакал! — кричат, истерически визжат, скулят теперь все субсидированные Ватиканом газеты. — Это правительство нарочно! Это сделано нарочно! Нарочно такой богопротивный закон в юбилейный год великого старца! Старца не пощадили!
И на этой почве изо всех сил стараются подготовить провал закону о разводе.
— Папа заплакал!
В Ватикане об Италии могут только плакать.
Даже не молиться.
Примечания
править- ↑ англ. сезон
- ↑ итал.
- ↑ итал.
- ↑ лат. «Constitutiones de electione Romani Pontificis» — «Положение о выборах папы римского».
- ↑ лат. Si electus Papa non potest inthronizari… — Если папа не может интонизироваться…
- ↑ лат. Memento mori! — Помни о смерти!
- ↑ а б в лат.
- ↑ лат.
- ↑ а б в лат. urbi et orbi — городу и небесам.
- ↑ лат.
- ↑ лат. tempestatis bellicae — военного времени
- ↑ лат. Filii — дети.
- ↑ лат.
- ↑ итал. Tu, Gonerilia… — Ты, Гонерия…
- ↑ итал. Tu, Regana… — Ты, Регана…
- ↑ итал. E tu… — И ты…
- ↑ итал. Mia bella Cordelia! — Моя красавица Корделия!
- ↑ а б итал. E tu, mia bella Cordelia — И ты, моя красавица Корделия.
- ↑ а б итал. E tu, Desdemona?! — И ты, Дездемона?!
- ↑ лат. sic! — да!
- ↑ лат.