П. Б. СТРУВЕ
править17 октября 1909 г.
править(А. И. Гучков и П. А. Столыпин. — Что такое государственный человек? — Вопрос о русской конституции)1
правитьКонсерватизм: pro et contra, антология
СПб.: РХГА, 2016. — (Русский Путь).
Общее политическое положение характеризуется двумя явлениями: несомненным органическим ростом конституционной идеи в населении России и в то же время ростом того упорства, с которым правящие силы не желают видеть этого факта и вытекающих из него политических необходимостей. Новые частные выборы (в особенности московские) ясно показали, что даже самые умеренные и в подлинном смысле несомненно консервативные круги русского общества освободились от peur bourgeoise2 и решительно не желают участвовать в нудной игре в конституционные «прятки». Выборы эти приложили печать к тому внутреннему поражению, которое постигло политику П. А. Столыпина и А. И. Гучкова3.
Мы называем эти два имени рядом, хотя роль и положение их носителей в нашей внутренней политике весьма различны во многих отношениях. Тем не менее есть нечто и общее в их судьбе. И это общее заключается в том, что оба эти выдающиеся человека являют из себя, если смотреть «поверх текущего момента»4, не виновников, а жертв создавшегося положения.
Что было бы с П. А. Столыпиным, если бы он остался верен той политической линии, которую он сам намечал в 1906-м и даже в 1907 г.? Он просто не был бы председателем совета министров, совершенно так же, как князь Святополк-Мирский в свое время перестал быть министром внутренних дел и как генерал Бекман завтра не будет финляндским генерал-губернатором.
Что было бы, если бы А. И. Гучков стал в решительную оппозицию против новейшей политики П. А. Столыпина, состоящей в подчинении противоконституционным силам? Октябристская храмина рассыпалась бы, и А. И. Гучков оказался бы не лидером самой многочисленной партии Государственной Думы, а просто умеренно-либеральным или либерально-консервативным депутатом от первой курии города Москвы с известным не очень большим числом единомышленников и даже просто сателлитов.
Таким образом, совершенно ясно, что ни тот, ни другой не владеют политическим положением, а, наоборот, последнее владеет и главой правительства, и главой самой сильной думской партии. Оба они дебютировали в большой политике — г. Гучков гораздо раньше г. Столыпина — настоящими конституционалистами. И оба они свернули свой конституционный флаг. Как известно, этот факт делает и сановника и депутата цельбищем насмешек и накопил вокруг их голов неприязненные чувства, переходящие в прямую ненависть. В этой атмосфере насмешек и ненависти гаснет ясное понимание того истинного соотношения сил в современной внутренней политике России, которое делает из гг. Столыпина и Гучкова не виновников, а жертвы политического положения. Можно, конечно, отрицать, что бы А. И. Гучков свертывал когда-либо конституционный флаг, ибо в качестве главы даже самой крупной политической группы в русском парламенте он не несет на себе формальной ответственности за действия правительства. Однако неискренность, глубочайшая внутренняя неправдивость такого отвода бьет в глаза. В политике речь идет не о формальной ответственности, а о морально-политической солидарности. И эту солидарность между правительством и октябризмом, представляемым А. И. Гучковым, отрицать нельзя. Конечно, эта солидарность вынужденная и чисто тактическая со стороны А. И. Гучкова: он хорошо понимает, что, если бы за ним стояла не чрезвычайно разношерстная, исторически сложившаяся группа, а подлинная политическая партия, опирающаяся на прочно сложившееся конституционное правосознание избирательного корпуса, октябристы и его лидер всегда могли бы и должны были бы создать в стране настоящий конституционный кризис и тем заставить правительство изменить свою политику. А. И. Гучков и по всему ходу своего умственного развития, и по всем глубочайшим органическим и эмоциональным основам своей личности настоящий конституционалист. И если он свернул конституционный флаг, то в этом факте обнаружилась невозможность в данный момент в России иного конституционализма, кроме чисто оппозиционного. Вне оппозиции ведется лишь игра в конституционные прятки. Но для А. И. Гучкова перейти в оппозицию значило бы расколоть и разложить «октябризм» и совершенно потерять то значительное формальное политическое влияние, которым он пользуется в качестве лидера «Союза 17 октября» и которым прикрывается его политическое бессилие по существу, как деятеля русского конституционализма…
А. И. Гучков принадлежит к тому типу политических деятелей, самым ярким примером которых в XIX в. является Тьер. Огромное честолюбие и огромная, граничащая с беспринципностью, пластичность. И рядом с этим — подлинный органический и общественный патриотизм, ярким пламенем вспыхивающий в моменты, когда Гучков касается той стороны нашей политической жизни, которая его всего сильнее интересует, — вопросов государственной обороны. Такие натуры могут развертываться и действовать в полную меру своих сил лишь в той атмосфере, которая создается и поддерживается только конституционным строем. В атмосфере вынужденных компромиссов с абсолютизмом их политическая энергия разменивается на интриганство и на «подсиживание» политических противников при помощи разных психологических эффектов.
Иным совершенно вошел в данную политическую ситуацию и иначе должен чувствовать себя в ней П. А. Столыпин. Конституционализм его чисто рассудочный. Он хорошо понимает, что откровенное восстановление самодержавия в том смысле, в каком оно отменено манифестом 17 октября, т. е. в смысле неограниченной власти монарха, было бы в своих последствиях катастрофически-гибельно для русского государства. Но и по своему воспитанию, и по своей натуре он совсем не конституционалист. В этом его глубокое отличие от Гучкова. Поэтому-то он мог, наверное, гораздо легче, чем Гучков, поступиться всем содержанием своего рассудочного конституционализма и оставить неприкосновенной только форму — Государственную Думу, обезвреженную законом 3 июня5. Я бы различие между конституционализмом Гучкова и Столыпина выразил еще так: первый любит конституцию, эмоционально с ней связан, и, изменяя ей, изменяет своей натуре, тогда как второй конституцию не любит и, изменяя ей, быть может, становится неверен своему слову или совершает политическую «ошибку», но неверным своей натуре он от этого не становится. Монархию он любит всем своим существом, конституцию он признает просто как необходимость, стремясь свести ее к возможно более безобидной форме, к той форме, в которой она совместима с «самодержавием». Не надо забывать, что П. А. Столыпин — помещик и чиновник со всеми сильными и слабыми сторонами, со всей натурой того и другого. Я употребляю эти слова «помещик» и «чиновник» совершенно объективно, как обозначения социального типа, как социологические категории. Этими обозначениями для меня характеризуется прежде всего могущественная подсознательная основа деятельности г. Столыпина.
И тут в его деятельности выступает наружу одно основное и в то же время совершенно неустранимое противоречие, с которым нынешний председатель Совета министров связал и свою судьбу, и свое историческое значение.
Конкретное происхождение аграрной программы русского правительства не вполне ясно, но не может подлежать сомнению, что она является той частью общей правительственной программы, которая всего дороже лично П. А. Столыпину.
Многие из того, что эта программа у самого Столыпина психологически несомненно связана с его помещичьими симпатиями, выводят, что и самая эта программа по своему объективному смыслу является помещичьей.
Дело обстоит как раз наоборот. В качестве акушера мелкой личной собственности П. А. Столыпин именно своей аграрной* программой является могильщиком старопомещичьей России, сам того вовсе не желая, во всяком случае, он всех огромных социальных и политических последствий своего дела не учитывает. Ибо именно его аграрная политика со всеми ее следствиями стоит в кричащем противоречии с его остальной политикой. Она изменяет экономический «фундамент» страны, в то время как вся остальная политика стремится сохранить в возможно большей неприкосновенности политическую «надстройку» и лишь слегка украшает ее фасад.
В этом отношении есть полная аналогия между политикой Витте в период 1892—1902 гг. и современной политикой Столыпина. В политике Витте рядом с казовой консервативностью объективно заключался глубоко революционный элемент: его промышленная политика подготовляла элементы новой России. Точно так же и аграрная политика Столыпина кажется консервативной, но в существе своем она есть попытка перестроить Россию в самых ее глубинах.
Думать, что подобная социально-экономическая политика может объективно служить основой для поддержания ублюдочной политической формы конституционного самодержавия, значит не понимать условий исторического развития народов.
К сожалению, П. А. Столыпин, как я уже сказал, чиновник. В России это слово имеет бранный и только бранный смысл, хотя даже русское чиновничество представляет крупную культурную силу и имеет исторические заслуги. Но отрешаясь даже вовсе от бранного значения слова, мы должны сказать: чиновник есть всегда «субальтерн», всегда подчиненное, исполнительное лицо, которое всякое задание берет из чьих-то чужих рук. И тут заключается крупнейшее органическое противоречие во всей исторической фигуре г. Столыпина. В нем есть государственный деятель. Для такового в условиях современной действительности даже России настоящая конституционная жизнь есть необходимая среда, в которой он только и может развернуть свои силы и способности. Перед нами любопытный случай: чувствами и традициями Столыпин совсем не связан с конституцией и к ней не привязан, но весь масштаб его личности делает конституционную жизнь страны безусловно необходимой для полного проявления этой личности. Таким образом, не только по соображениям государственно-рассудочным Столыпин держится за конституционную форму; он и непосредственно ею дорожит как эстетически (в самом общем и в то же время и самом точном смысле слова) необходимой рамкой для его личности. В прежние эпохи такую рамку и такую среду мог давать для государственного человека и абсолютизм. Но в современной России абсолютизм мог бы существовать лишь в состоянии полного вырождения и декаданса, — и поскольку он существует, он носит на себе именно эти «гиппократовы»6 черты.
С другой стороны, в П. А. Столыпине есть чиновник-субальтерн, который подгибает и уже подогнул государственного деятеля под ярмо выродившегося абсолютизма.
Так же как Гучков по своему типу из западноевропейских примеров всего скорее вызывает на память образ Тьера, Столыпина опять-таки по типу всего скорее можно было бы сопоставить с Бисмарком7. Бисмарк тоже только рассудочным путем пришел к признанию конституции. Бисмарк тоже был помещиком и аграрием.
Но в Бисмарке не было ни грана чиновника, и он, человек весь пропитанный тем, что немцы называют «monarchische Treue»8, никогда не был «субальтерно», никогда не брал задания из чужих рук. Бисмарк как «служак» был не чиновником, а скорее военным, хотя среди настоящих активных военных он был «штатский». Однако именно в его понимании осуществления ответственной власти сказывались некоторые черты, которые должны быть присущи военному человеку в таком положении. Любопытно и, наверное, не случайно, что наиболее государственное понимание ответственной власти в новейшей русской истории обнаружили именно военные: граф Милютин, граф Лорис-Меликов, князь Святополк-Мирский и в последнюю эпоху своей деятельности даже генерал Ванновский.
Что такое государственный человек — изучить и понять всего лучше можно именно на политической биографии князя Бисмарка. Для него воля и интересы государства никогда не сливались и не отождествлялись с чьей-либо личной волею. Когда после Кениггреца в конце июня 1866 г. шел вопрос о том, продолжать ли войну с Австрией или закончить ее без всяких территориальных приобретений на счет Австрии, Бисмарк, как известно, с совершенно исключительной дальновидностью и столь же исключительным упорством буквально до слез9 защищал последнее мнение. Когда король и окружавшая его активно военная среда решительно воспротивились этому, Бисмарк не колеблясь во время войны поставил вопрос о своей отставке. В конечном итоге король уступил, сделав на одном из донесений Бисмарка следующую историческую надпись на полях (Marginale): «После того как выяснилось, что мой министр-президент пред лицом врага покидает меня и я здесь лишен возможности заменить его, я обсудил вопрос с моим сыном, и так как он присоединился к взгляду министра-президента, то я к своему прискорбию вижу себя вынужденным после столь блестящих побед армии покориться и принять столь постыдный мир»10.
По существу, не менее характерны другие случаи, когда Бисмарк просил отставки всякий раз, когда «вневедомственные влияния» (ausseramtliche Einflüsse) начинали действовать на волю короля и определять его решения. В этом отношении и доктрина, и поведение князя Бисмарка отличались той абсолютной ясностью и решительностью, которая проводит неизгладимую разграничительную черту между государственным человеком, с одной стороны, и чиновником или придворным, с другой стороны. «Задача, — писал он королю (потом императору) Вильгельму в феврале 1869 г., — устанавливать соглашение между Вашим Величеством и восемью министрами и после того, как оно достигнуто, поддерживать еще связь с тремя парламентскими корпорациями, а также надлежащим образом принимать во внимание союзные и иностранные правительства, до сих пор могла быть более или менее удовлетворительно разрешаема. По моему почтительнейшему мнению, основное условие такого разрешения заключалось в том обстоятельстве, что Ваше Величество до сих пор ни разу с тех пор, что я имею честь состоять на службе у Вашей августейшей особы, не подвергали сомнению раз уже состоявшегося по выслушании министров решения». Далее Бисмарк жалуется на «вневедомственные влияния», которые делают невыносимыми и работу, и положение министров, и прямо говорит, что он при таких условиях не в силах продолжать борьбу, которая уже навлекла на него «немилость высокопоставленных особ и нерасположение влиятельных лиц»11.
Так резко и решительно по ничтожному поводу, по сравнению с которым дело о штатах морского штаба и разъяснении есть нечто по существу огромное, ставил Бисмарк вопрос об условиях осуществления власти государственным человеком. И нужно сказать: при всей своей склонности преклонять ухо к разным «вневедомственным» внушениям, король Вильгельм I не только отвечал на указания и жалобы Бисмарка с далеко не обычным в его положении человеческим добродушием и привлекательною личною скромностью, но обнаруживал при этом воистину замечательно мудрое государственное самоограничение. И только благодаря этому самоограничению власть оставалась в течение десятилетий в руках такого сильного и гениального человека, как Бисмарк, который вообще мог упражнять ее только как ответственное государственное служение, а не как чиновничье-исполнительную службу, осуществляющую чужие задания12.
П. А. Столыпин в решающие моменты очевидно не находил и все менее и менее находит в себе сил — быть государственным человеком. На этом не стоило бы и настаивать, настолько это очевидный и в русской истории ординарный факт; если бы в лице г. Столыпина в русской служилой среде последнего времени не выдвинулся человек, который по свойствам своей личности бесспорно превосходит обычный бюрократический уровень, если бы во главе нынешнего правительства не было абсолютно никакого «материала» для роли настоящего государственного человека. Но это, к сожалению, не так. Подобно г. Витте, государственные дарования которого в известном смысле лишь подчеркивались его беспринципностью и отсутствием солидного образования, г. Столыпин по некоторым свойствам своей личности отнюдь не обыкновенный чиновник. Вот почему, когда мы оцениваем его совершенно объективно, нам видится в нем гораздо более жертва, чем виновник того запутанного и в высшей степени неустойчивого (хотя, быть может, и затяжного) политического положения, в котором находится Россия.
Положение это осложняется еще тем, что внешняя политика России, не становясь более активной и энергичной, в то же время становится более определенной в отрицательном и пассивном смысле. Все яснее и яснее, что в международной политике складывается новая комбинация: Англия — Франция — Россия — Италия и что этой комбинации противостоит все более и более консолидирующийся союз Германии и Австрии. Все международное положение определяется соотношением двух руководящих и борющихся за европейскую гегемонию держав: Англии и Германии. За последнее время Россия довольно определенно движется в орбите Англии. По-видимому, это совершенно неизбежно и в то же время соответствует интересам России. Но не следует забывать, что такое направление нашей внешней политики, несомненно, не только не уменьшает, а скорее увеличивает, при прочих равных условиях, трудность и сложность нашего международного положения и увеличивает риск международного столкновения. Одним из главнейших факторов мировой политики, который нельзя ни на минуту забывать, является внутренняя политическая и финансовая слабость России. Именно эта слабость, как мы на это указывали в другом месте13, есть та черная точка мировой политики, которая может разрастись в грозовую тучу.
Эта внутренняя слабость, превращающаяся в слабость международную, сеть — как ни грустно и ни обидно в этом признаваться — в то же время один из устоев нашей конституции. Спор о том, есть ли в России конституция или ее нет, и если она существует, то не есть ли это существование исключительно бумажно-юридическое, этот спор решается не столь просто и однозначно, как это обычно делается.
Юридически, или в праве, русская конституция несомненно существует, потому что она вписана в манифест 17 октября и в основные законы. Но с другой стороны, в правосознании фактически властвующих, правящих сил в России конституции еще не существует.
Фактически, в жизни конституции не существует, ибо не только не осуществлены реформы, возвещенные в манифесте 17 октября, но и законодательные права Думы сведены почти на нет и широким, совершенно не соответствующим ее смыслу применением основных законов, и новым и притом односторонним истолкованием тех же законов, и значительным расширением полномочий Совета министров, и, наконец, быть может, всего более тем огромным значением, которое приобрели всякие «вневедомственные» влияния: эти влияния совершенно исключают нормальное, в правовых рамках движущееся взаимодействие между правительством и народным представительством. С другой стороны, форма и орган конституции — Государственная дума — фактически существует и, хотя правосознание решающих сил до конституции еще не доросло, эта форма неотменима, потому что на ней держится государственный кредит России и тем самым ее международная дееспособность.
Таков сложный рисунок нашей политической действительности: конституция существует в праве (= законе) и отсутствует в правосознании правящих; конституция отсутствует в жизни, в том политическом воздухе, которым дышит отдельный обыватель внутри страны, и она несомненно присутствует в том политическом воздухе, которым, как член международной семьи, дышит все государство. К этому следует прибавить, что в широких слоях населения идея абсолютизма в корне дискредитирована и прямо ненавистна, что конституционализм стал, — пусть наш народ политически неразвит и фактическое обладание конституцией выпало из неподготовленных рук, в смысле конституционной идеи он достаточно научен и проучен самой жизнью, она стала его органическим достоянием14. Это — факт, тоже, к счастью, неотменимый. Наоборот, для нашей правящей среды конституция есть пока лишь внешний факт, чисто внешнее ограничение и стеснение, формальность и докука, а вовсе не внутренне необходимый и властный факт ее собственного правосознания. Последнему чужды самые элементы конституционной идеи. В этом отношении наше политическое развитие резко отличается от политического развития Пруссии и большинства германских государств — там правовое государство и соответствующее ему правосознание было подготовлено в недрах самого абсолютизма и отчасти теми факторами, которые с точки зрения техники управления составляли опору абсолютизма, а именно бюрократией и, в частности, судебным сословием…
Мы живем в тумане всех этих непримиренностей и несообразностей, которые каждую минуту дают себя знать всяческой болью, острой и тупой, общенародной и личной…
КОММЕНТАРИИ
правитьВпервые: Русская мысль. 1909. Ноябрь. Печатается по: Струве П. Б. Patriotica: Политика, культура, религия, социализм. М., 1997. С. 148—156.
Струве Петр Бернгардович (1870—1944) — философ, публицист и общественный деятель. Струве был из семьи немецкого происхождения, осевшей в России в XIX веке (его дед, В. Я. Струве, был первым директором Пулковской обсерватории). С детских лет Струве, по его собственному признанию, впитал в себя славянофильское воспитание и дух немецкой культуры. В молодости будущий ярый критик коммунизма прошел через увлечение набиравшим на русской почве популярность марксизмом. Струве принимал участие в работе Второго Интернационала, редактировал журналы «Новое слово» и «Начала», а в 1898 г. подготовил «Манифест РСДРП». В целом его взгляды этого периода относят к т. н. «легальному марксизму»; единомышленниками Струве были Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, М. И. Туган-Барановский и С. Л. Франк. Отсюда знаменитый лозунг, сформулированный Струве: «признать нашу некультурность и пойти на выучку к капитализму» (Струве П. Б. Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России. СПб., 1894. С. 287). За свою оппозиционную деятельность он был отправлен в ссылку, затем уехал на Запад. В политическом отношении Струве начинает эволюцию вправо, он был участником программных сборников русских идеалистов — «Проблемы идеализма» (1902), «Вехи» (1909) и «Из глубины» (1918). На волне политической активности Струве становится депутатом Государственной думы, примкнув к правому крылу партии кадетов; выступал за компромисс с властями, поддерживал реформы Столыпина. В 1915 г. он покинул кадетскую партию из-за разногласий по национальному вопросу. К Февральской революции Струве отнесся восторженно, сотрудничал с Временным правительством. Он был назначен директором экономического департамента Министерства иностранных дел, но после отстранения П. Н. Милюкова с поста министра иностранных дел вышел в отставку. Не приняв Октябрьской революции, активно участвовал в организации Белого движения. Оказавшись в эмиграции, занимался научной и публицистической деятельностью. Характеризуя установки своего друга и наставника, С. Л. Франк писал, что Струве «любил называть себя „правым“ или „консерватором“; он и был таковым, но только в том смысле, в каком „консерватизм“ включает в себя „либерализм“ и есть его основание — другими словами, в том смысле, в котором этот „консерватизм“ вообще выходит за пределы традиционной противоположности между „правым“ и „левым“ и основан на ее принципиальном преодолении» (Франк С. Л. Умственный склад, личность и воззрения П. Б. Струве // Струве П. Б. Patriotica: Политика, культура, религия, социализм. М., 1997. С. 485). В 1941 г. после оккупации Югославии Струве был арестован немцами по доносу одного из пронацистски настроенных эмигрантов, но спустя три месяца он был отпущен на свободу. После этого Струве перебрался в Париж, где и умер незадолго до окончания Второй мировой войны.
Основные издания: Струве П. Б. На разные темы (1893—1901 гг.). Сборник статей. СПб., 1902; Струве П. Б. Дух и слово: Статьи о русской и западноевропейской литературе. Paris, 1981; Струве П. Б. Patriotica: Политика, культура, религия, социализм. М., 1997; Струве П. Б. Избранные сочинения. М., 1999; Струве П. Б. Patriotica. Россия. Родина. Чужбина. СПб., 2000.
Литература о нем: Ананьев О. В. Петр Бернгардович Струве: жизнь, борьба, творчество. 2-е изд., перераб. и доп. СПб., 2009; Гнатюк О. Л. П. Б. Струве как социальный мыслитель. СПб., 1998; Ленин В. И. Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве (Отражение марксизма в буржуазной литературе). По поводу книги П. Струве: «Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России». СПб., 1894 г. // Ленин В. И. Полное собрание сочинений. 5-е изд. Т. 1. М., 1967. С. 347—534; Пайпс Р. Струве. Биография. Т. 1-2. М., 2001; Франк С. Л. Биография П. Б. Струве. Нью-Йорк, 1956.
1 В статье П. Б. Струве не только сопоставляются личности двух значительных политических деятелей начала XX в., но и анализируется ситуация в России, создавшаяся после подавления революции 1905—1907 гг.
2 Обывательского страха (франц.).
3 Гучков Александр Иванович (1862—1936) — политический деятель, лидер октябристов, председатель III Государственной думы. По мнению многих современников и исследователей, Гучков играл важнейшую роль в тех интригах, которые привели к крушению самодержавия в 1917 г. (Богданович А. В. Три последних самодержца. Дневник. М., 1990. С. 492; Брачев В. С. Оккультные истоки революции. Русские масоны XX века. М., 2007. С. 420—446).
4 См. мою статью под этим заглавием в № 2 «Московского Еженедельника» за 1909 г. (примеч. П. Б. Струве).
5 Речь идет о роспуске в 1907 г. II Государственной думы, который оправдывался антигосударственным заговором со стороны депутатов социал-демократов. Манифестом 3 июня было изменено положение о выборах, которое теперь предоставляло существенное преимущество представителям помещиков и крупной буржуазии. Напротив, права крестьян и рабочих были сильно ограничены. В оппозиционных кругах роспуск Думы и изменение Избирательного закона получили название «третье-июньский переворот».
6 Автор имеет в виду описание внешних черт человека, приближающегося к смерти, которое было дано Гиппократом.
7 Я говорю о сопоставлении типов, совершенно оставляя в стороне сравнительную оценку личностей. В настоящее время ни всего исторического значения, ни подлинных размеров тех личностей, о которых идет речь, нельзя еще установить. Они наши современники, и исторические «дела» о них не закончены. Может быть, у них есть только прошлое и все у них идет на убыль, а может быть, при изменившихся условиях они приумножат свой исторический актив и у них окажется будущее. Насколько необходима осторожность в подобных суждениях, показывает следующая справка. В начале 60-х гг. большинству интеллигентных немцев Бисмарк рисовался ординарным реакционером, и когда один из оригинальнейших немецких публицистов того времени, Константин Ресслер, написал, что Бисмарк создаст единство Германии, то, по рассказу знаменитого историка литературы Вильгельма Шерера, ему на улице Берлина показывали пальцем на Ресслера, прибавляя: «Вот чудак, который верит, что это сделает Бисмарк». Hans Delbrück в вступительной статье к Constantin Rössler. Ausgewählte Auf sätze. Berlin, 1902. S. XVI (примеч. П. Б. Струве).
8 «Монархическая верность» (нем.).
9 Бисмарк в это время был болен, совет заседал в его помещении. После дебатов нервы его, как он сам рассказывает, не выдержали, и с ним сделалась истерика (Weinkrampf)! (примеч. П. Б. Струве).
10 «Nachdem mein Ministerpräsident mich vor dem Feinde im Stiche lässt und ich hier ausser Stande bin, ihn zu ersetzen, habe ich die Frage mit meinem Sohne erörtert, und da sich derselbe der Auffassung des Ministerpräsidenten angeschlossen hat, sehe ich mich zu meinem Schmerze gezwungen, nach so glänzenden Siegen der Armee in diesen sauren Apfel zu beissen und einen so schmachvollen Frieden anzunehmen». Бисмарк цитирует эту надпись на память. Ср. Gedanken und Erinnerungen. Volks-Ausgabe. Stuttgart, 1905. Band II. S. 67 (в главе XX «Nikolsburg») (примеч. П. Б. Струве).
11 Ср. переписку Бисмарка и Вильгельма. Kaiser Wilhelm und Bismarck. Anhang zu den Gedanken und Erinnerungen. Bd. I. Stuttgart, 1901. S. 188—199. Cp. Gedanken und Erinnerungen. Bd. I. S. 229—236 (примеч. П. Б. Струве).
12 Чрезвычайно характерен следующий эпизод. Противник политики Бисмарка отставной помощник статс-секретаря Грунер был определен на службу в министерство двора с назначением «действительным тайным советником». Этот акт стал известен имперскому канцлеру и прусскому министру-президенту как fait accompli [совершившийся факт (франц.)] и не был контрассигнирован ни одним из ответственных министров. Бисмарк решительно воспротивился опубликованию его в официальной части «Правительственного Вестника» империи и Пруссии. Так назначение г. Грунера никогда и не было официально опубликовано. Об этом эпизоде довольно обстоятельно рассказывает сам Бисмарк в своих «Gedanken und Erinnerungen». Bd. II. S. 226 и след. (примеч. П. Б. Струве).
13 См. мою статью «Современное международное положение под историческим углом зрения», [в журнале] «Русская Мысль», февраль 1909 г. (примеч. П. Б. Струве).
14 Весьма преждевременное суждение, которое, по большому счету, не оправдалось вплоть до нашего времени. Как нам представляется, более адекватно описал русскую ситуацию начала прошлого века М. Вебер (см.: Вебер М. О России: Избранное / Пер. А. Кустарева. М., 2007).