Литературная критика 1800—1820-х годов. / Составитель, примеч. и подготовка текста Л. Г. Фризмана. — М.: «Художественная литература», 1980.
О русской литературе! Можем ли мы употреблять это слово? Не одно ли это пустое название, тогда когда вещи в самом деле не существуют. Есть литература французская, немецкая, аглинская, но есть ли русская? Читай аглинских поэтов — ты увидишь дух агличан; то же и с французскими и немецкими, по произведениям их можно судить о характере их наций, но что можешь ты узнать о русском народе: читая Ломоносова, Сумарокова, Державина, Хераскова, Карамзина, в одном только Державине найдешь очень малые оттенки русского, в прекрасной повести Карамзина «Илья Муромец» также увидишь русское название, русские стоны и больше ничего. Театральные наши писатели, вместо того чтобы вникать в характер российского народа, в дух российской древности и потом в частные характеры наших древних героев, вместо того чтобы показывать нам по крайней мере на театре что-нибудь великое, важное и притом истинно русское, нашли, что гораздо легче, изобразив на декорациях вид Москвы и Кремля, заставить действовать каких-то нежных красноречивых французов, назвав их Труворами и даже Миниными и Пожарскими и пр. Если бы во время представления «Димитрия Самозванца»1 восстал бы из гроба сам Димитрий, думаю, он долго бы забавлялся сим зрелищем, не отгадывая, что оно значит, если бы не услышал наконец своего имени и набатного колокола. Вам самим отдаю на суд, любезные друзья! Могли бы только быть у нас, если бы мы воспользовались во всем пространстве нашею древностию, древними характерами российских князей, нашими древними происшествиями? Мы подражаем французским; но французы так оригинальны в своих трагедиях, что и самых греков и римлян превратили во французов, а мы напротив утратили всю оригинальность, всю силу (ênergie) русского духа. При сем случае осмелюсь сделать одно замечание. Если уж непременно должно было нам подражать, то кажется гораздо сроднее бы с духом нашего народа подражать в театре аглинском, а не французском2.
Теперь только в одних сказках и песнях находим мы остатки русской литературы, в сих-то драгоценных остатках, а особливо в песнях находим мы и чувствуем еще характер нашего народа. Они так сильны, так выразительны в веселом ли то или в печальном роде, что над всяким непременно должны произвести свое действие. В большей части из них, особливо в печальных, встречается такая пленяющая унылость, такие красоты чувства, которых тщетно стали бы искать мы в новейших подражательных произведениях нашей литературы. Но трудно уже переменить то, чего, кажется, никто и не подозревает. По крайней мере теперь нет никакой надежды, чтобы когда-нибудь процвела у нас истинно русская литература. Для сего нужно, чтобы мы и в обычаях, и в образе жизни, и в характере обратились к русской оригинальности, от которой мы удаляемся ежедневно. Посмотрим теперь на состояние нашей литературы. Какова она есть, позвольте мне, любезные друзья, сообщить вам о сем некоторые мысли. Может быть, вы их найдете странными, но я полагаюсь на ваше дружеское снисхождение и требую искренних ваших советов и наставлений. Последняя половина протекшего столетия была для нас то же, что для французов век Людвика XIV. У нас явились свои Расины, свои Вольтеры и Малербы, имена всех славнейших в России поэтов будут сиять в летописях Екатерины Великой. Ободренные свободою мыслей и книгопечатания, ободренные монаршею волею, стремившейся разливать в пространной империи свой свет наук и просвещения, потекли они в путь свой, открытый для них прежде бессмертным Ломоносовым, очистили, привели в некоторое совершенство язык свой, прославили мудрую монархиню и себя вместе с нею. Теперь наступает новое столетие, обильнее ли оно будет писателями, нежели прошедшее? Может быть, но, судя по ходу нашей литературы, нельзя ли подумать, что у нас будет больше превосходных писателей в мелочах и что виноват в этом Карамзин. Позвольте напомнить вам, любезные друзья, что я предлагаю здесь о<д>ни сомнения и догадки, предлагаю для того, чтобы узнать ваше мнение. Карамзин сделал эпоху в нашей литературе и вопреки русскому характеру и климату и пр.
Он слишком склонил нас к мягкости и разнеженности. Ему бы надлежало явиться веком позже, тогда, когда бы мы имели уже более сочинений в важнейших родах; тогда пусть бы он в отечественные дубы и лавры вплетал цветы свои.
Скажу откровенно: он более вреден, нежели полезен нашей литературе, и с тою же откровенностию признаюсь, что и сам я, и, может быть, не я один, лучше желал написать то, что он, нежели все эпические наши поэты. Он вреден потому еще более, что пишет в своем роде прекрасно; пусть бы русские продолжали писать хуже и не так интересно, только бы занимались они важнейшими предметами3, писали бы оригинальнее, важнее, не столько применялись к мелочным родам, пусть бы мешали они с великим уродливое, гигантское, чрезвычайное; можно думать, что это очистилось бы мало-помалу. Смотря на общий ход просвещения и особенно литературы в целом, надобно признаться, что Херасков больше для нас сделал, нежели Карамзин.
Должно однако ж сказать, что и сей последний, вместо вреда (который, впрочем, существует, может быть, только в моем воображении), принес бы величайшую пользу, если бы в эту самую минуту, как он явился на сцену, не устремилась за ним толпа безрассудных подражателей. Молодой писатель, видя такой отличный успех (и, впрочем, заслуженный, но только не в свое время) в нежном, всегда скорее склонится на эту сторону, нежели к чему-нибудь важному, великому. Обольщенный минутным одобрением, он истощит жар души своей в безделках, вместо того чтобы по долговременном размышлении устремить оный на что-нибудь достойное, пережить его и возвестить о нем в потомстве. Он захочет лучше пользоваться настоящим днем, нежели будущим веком. Немногие решатся в жизни отбросить прелестный цветок, чтобы по смерти получить лавр, конечно, это и не во власти всякого. С другой стороны, правда и то, что если родится человек с великим духом с gênie[1], то отрасль к нежному на него не подействует. Но человек, чувствующий в себе некоторый талант, будет искать успеху в модной сентиментальности, и если он имеет какие-нибудь дарования от природы, то будет уже действовать на большее число.
Но найдется ли хоть один, кто бы отказался от того и от другого, кто бы, не будучи отлично замечен, хотел содействовать благу и успеху всего отечественного? Те, которые и сделали сие, конечно, сего не ожидали; они стремились к одной славе; но, не достигнув до сей цели, только что противно воли споспешествовали прямому ходу просвещения в целом. Таков, например, Херасков, который, не заслуживая в прочем отличного уважения и славы, содействовал, в хорошую сторону, успеху нашей литературы, открыв дорогу.
Но я не хочу винить Карамзина, всякий бы сделал на его месте то же. Виноват, если смею сказать, один случай, который произвел его слишком рано. Чем медленнее ход успехов, тем он вернее. Правда и то, что иногда один человек явится и, так сказать, увлечет за собою своих современников. Мы это знаем; мы сами имели Петра Великого, но такой человек для русской литературы должен быть теперь второй Ломоносов, а не Карамзин4. Напитанный русскою оригинальностию, одаренный творческим даром, должен он дать другой оборот нашей литературе; иначе дерево увянет, покрывшись приятными цветами, но не показав ни широких листьев, ни сочных питательных плодов.
Андрей Иванович Тургенев (1781—1803) — поэт, представитель семьи, давшей русской культуре и освободительному движению несколько выдающихся деятелей. Ранняя смерть помешала развитию его многогранных талантов. Философская лирика Тургенева принадлежит к наиболее значительным явлениям в поэзии начала XIX века. В 1797—1800 годах он возглавлял кружок предромантиков, оформившийся в 1801 году как Дружеское литературное общество, куда входили В. А. Жуковский, А. Ф. Мерзляков и др. Речи, с которыми А. И. Тургенев выступал на заседаниях общества, характеризуют его как человека преддекабристских настроений, поборника народности и гражданственности искусства, свидетельствуют о его незаурядном критическом даровании.
Впервые — «Русский библиофил», 1912, № 1, с. 26—30, в тексте статьи А. Фомина «Андрей Иванович Тургенев и Андрей Сергеевич Кайсаров». Датируется 22—29 марта 1801 года, на основании дат предшествующей и последующей речей, прочитанных в «Дружеском литературном обществе».
1 Трагедия А. П. Сумарокова (1771).
2 Тургенев утверждает здесь, что русской культуре ближе шекспировская традиция, чем традиция французского классицизма.
3 Говоря о важнейших предметах, Тургенев имеет в виду героическую тематику, которая, по его мнению, отвергалась Карамзиным.
4 Вместе с тем Тургенев критиковал Ломоносова, который, по его словам, «истощая все дарования на похвалы монархам, много потерял для славы своей. Бессмертная муза его должна бы избирать и предметы столь же бессмертные, как она сама. Все почти оды его писаны на восшествие, на день рождения и тому под<обное>» («Литературное наследство», т, 60. М., Изд-во АН СССР, 1956, с. 334).
- ↑ Гений (фр.).-- Ред.