А. С. ГЛИНКА (Волжский). Собрание сочинений в трех книгах. Книга I: 1900—1905.
М.: МОДЕСТ КОЛЕРОВ, 2005. (Серия: «Исследования по истории русской мысли»).
[Рец. на кн.:] М. Арцыбашев. Рассказы. Т. I. Изд. Скирмунта. 1905 г.
правитьМне уже приходилось говорить о г. Арцыбашеве, как о беллетристе с несомненным дарованием. Его «Жизнь Ланде» заставила говорить о себе. Теперь выпущен сборник его рассказов, составленный главным образом из более ранних вещей. Эти рассказы г. Арцыбашева очень различны по своему характеру и очень неровны, есть здесь вещи совершенно слабые по какому-то недоразумению попавшие в сборник, есть не слишком удавшиеся, но интересно задуманные, есть вещи, удавшиеся автору. Совершенно неудачным кажется мне рассказ «Кровь», эта бледная, точно смазанная картинка, пирожок ни с чем. Слабым кажется мне и «Ужас», в нем, напротив, почти что одна начинка, которая так и выпирает из пирожка. Здесь, как и в рассказе «Паша Туманов», г. Арцыбашев выбирает вопиющий случай жизни; кричащий факт, страшная, бьющая по нервам фабула соблазняет автора, казалось бы, все здесь само говорит за себя, но эта значительность содержания страшно обязывает, она ставит пред автором такие задачи, выполнить которые он не всегда оказывается в силах, и в результате задуманная тема затушевывает исполнение, содержание превалирует над формой, давит ее. Паша Туманов — это гимназист, убивший директора гимназии; автор, пытаясь обнажить внутреннюю правду этого маленького сообщения из газетной хроники происшествий, как-то упрощает свою задачу, местами же обнаруживает свое бессилие справиться с темой вставочными рассуждениями… «Он (Туманов) ошибался: причины его несчастия заключались вовсе не в этих двух чиновниках министерства народного просвещения, не в их относительных достоинствах и недостатках, как преподавателей, людей и чиновников, а в том противоестественном положении вещей, по которому двадцатилетнего юношу, жаждущего смысла и интереса в жизни, заставили зубрить неинтересные, лишенные жизненного смысла учебники и, наоборот, лишали того, чего он в течение всей юности добивался»… Этой упрощенности отвечает несколько искусственная простота самого рассказа, за которой слышится порою несомненное подражание первоклассным, впрочем, образцам. «Паша Туманов», очевидно, из ранних рассказов г. Арцыбашева, но и «Ужас», последний из них, печатавшийся уже в нынешнем году в «Образовании», не лучше его. Факт, послуживший темой рассказа, — изнасилование девушки — сельской учительницы пьяной компанией, состоящей из следователя, врача и станового пристава, это дело, скрытое участниками при расследовании (они же и следователи), вызвало возмущение среди местных крестьян, «бунт» и усмирение войсками, убийство бунтовщиков и скрытие дела блюстителями порядка. Все это, холодно и робко сообщенное мелким шрифтом газетной хроники, действовало бы не менее, быть может, более, чем большой, литературно написанный рассказ г. Арцыбашева. Ужас в самой теме, есть он и в рассказе, но потрясает своего читателя г. Арцыбашев не силой творческого трепета, художественно-трагического проникновения в свою тему, а больше всего, так сказать, естественным криком факта…
Наиболее интересными рассказами в сборнике г. Арцыбашева кажется мне «Подпрапорщик Гололобов» и «Смех»; лучший, наиболее удавшийся рассказ — «Жена».
Г. Арцыбашеву близко острое, светящееся чувство непосредственной радости жизни, прелести естества, ощущение солнца, здоровья, ласково манящих красочных настроений: в нем сильно чисто физическое ощущение жизни, естественный трепет бытия. Сквозь мглу и ненастье блеснет ярко-сияющий золотой луч солнца, и в этом луче, хотя на минуту, сливается все: подымающее, зовущее, весело смеющееся ощущение жизни, счастья, прелести существования, просто ощущение себя, тела своего, здоровья, красоты, света. Власть этого солнечного луча чувствуется в рассказах «Жена», «Бунт». В свете этих настроений освещает здесь г. Арцыбашев брак, семью, проституцию… Но рядом с этой радугой смеющихся настроений в рассказах г. Арцыбашева пробивается нечто прямо противоположное, проступает боль сознания тленности, преходимости бытия, непосредственная радость жизни меркнет, разлагается, и золотой луч солнца убегает куда-то далеко-далеко…
Острое ощущение жизни сменяется столь же острым, дразнящим, мучительным ощущением смерти. Подпрапорщик Гололобов раздавлен тяжестью этого ощущения смерти. Давящий кошмар смерти с ее насилием преследует его. «Я, — говорит он, — жизнь человека нахожу жизнью приговоренного к смертной казни и не желая и не будучи даже в силах дожидаться… я хочу сам… Не ради избавления от насилия, избавиться нельзя, а ради прекращения жизни приговоренного к смерти… Лучше уж скорее»… Это обостренное ощущение смертности приводит Гололобова к самоубийству. Это пронизывающе-острое, подстерегающее ощущение, останавливающее жизнь или, по крайней мере, радость жизни, в рассказ «Смех» доводит доктора, и его пациента до сумасшествия. Чувствуя преходимость своего индивидуального, текучесть, тление, они с раздражением и ненавистью ощущают жизнь; смерть закрывает глаза им на жизнь, на мир, на природу, восстановляет их против ненужной и обидной для них безличной вечности, они бунтуют одновременно против смерти и жизни, вернее, покорившиеся сознанию смертности своей, бунтуют против жизни во имя гибнущего индивидуального, восстают против универсального… «Природе „всеравно“, --жалуется сумасшедший. — Понимаете, мы ей ненужны, „идею нас“ она возьмет, а что касается нас лично, то ей в высокой степени наплевать… И это, извольте видеть, после всей той муки, которую я пережил… Ах, ты стерва! Ей все равно!.. Так мне-то не все равно!.. Плевать мне на то, что ей все равно!..
Совсем не все равно!
Сумасшедший завизжал так громко, так пронзительно, что доктор укоризненно, хотя и совершенно машинально, заметил:
— Ну, вот… сейчас и видно…
— Что я сумасшедший?.. Это еще вопрос… да-с, вопрос… вопросик! Я, конечно, пришел в телячье возбужденье… я закричал… и все такое… но ведь удивительного в этом ничего нет: наоборот — удивительно, что люди, постоянно думая о смерти, боясь ее до умопомрачения, единственно на страхе смерти основав всю свою культуру, так прилично относятся к этому вопросу., поговорят чинно, погрустят меланхолично, иной раз всплакнут в носовой платочек и промолчат, займутся каждый своим делом, отнюдь не нарушая общественной тишины… а я… я думаю, что они сумасшедшие, или просто дураки, если могут перед такой штукой еще приличие соблюдать!»… Ощущение смерти, как неизбывной угрозы, доведено здесь в речах сумасшедшего до безумного бреда, он кричит, бьется головой о стену, не хочет покориться власти смерти, но власть эта в его глазах абсолютная. «Все-таки самому перед собой не так стыдно, — оправдывается он в своем безнадежном бунте: все-таки я, мол, хоть на то употребил свою свободную душу, эту самую, чтобы кричать караул!.. Не шел, как болван, на убой… и не обманывал себя теми благоглупостями, которыми принято себя утешать в сей беде… Удивительное дело! Человек по натуре лакей… ведь природа… она уж действительно вечна, ей есть смысл думать не о факте, а об его идее, но человек сам конечное всякого факта, — туда же пыжится, старается представиться, что и он чрезвычайно дорожит тоже не фактом, а идеей»… И самое большее, на что надеется в своем подполье этот сумасшедший, это гибель природы, того, что, поглощая личное, индивидуальное, «свое собственное», само-то живет вечной и безучастной жизнью. Ему грезится, что через пять-шесть тысяч лет солнце потухнет, и это вызывает у него и у доктора хохот безумной радости, смех ликующего злорадства…
Сумасшедший, однако, ошибается в самом основном — он в своем бунте все еще остался рабом «природы», его восстание — восстание раба, его смех — смех раба, он радуется гибели господина своего, которому он не хочет служить (лакеем быть), но которого все-таки считает господином своим…
Конечно, все это в рассуждениях Гололобова и в «Смехе» сумасшедшего не слишком ново и не очень тонко. Несколько штрихов есть своих, оригинальных и интересных; — своеобразные отголоски, быть может, «Подполья» Достоевского, скорее подполья современного человека вообще. Это подполье чувствуется едва ли не всюду в атмосфере современного искусства, поскольку оно сходит с проезжей дороги.
В конечном итоге настроений своих рассказов г. Арцыбашев остается как бы разодранным на двое между двумя доминирующими моментами — ощущением жизни и ощущением смерти с одной стороны, между рабством «природы» и бунтом против нее — с другой. Он вынужден безнадежно метаться между двумя полюсами, и в плоскости его вдохновений это противоречие неразрешимо. Г. Арцыбашев слишком любит жизнь для того, чтобы не чувствовать смерти, и слишком верит в смерть, чтобы бездумно жить золотым лучем солнца, слишком верит в смерть для того, чтобы надеяться выйти из-под ее угроз, чтобы различить что-нибудь за ней. По характеру настроений своих рассказов и по самой манере письма он «реалист», реалист, боящийся глубины той реальности, около которой ходит…
<1905>