(Рецензии 1838 г.) (Белинский)

(Рецензии 1838 г.)
автор Виссарион Григорьевич Белинский

Опубл.: 1838. Источник: az.lib.ru • 51 рецензия. См. содержание

В. Г. Белинский <Рецензии 1838 г.>

М., Издательство Академии Наук СССР, 1953

Том второй. Статьи и рецензии 1836—1838. Основания русской грамматики

Содержание

Альманах на 1838 год.

Повести и путешествие в Маймай-Чень.

Невеста под замком, комедия-водевиль Н. Соколова.

Были и повести Ушакова.

Приключение с молодым купчиком в Марьиной роще. Повесть.

Литературная тяжба о сих и этих.

Библиотека детских повестей и рассказов. Соч. Виктора Бурьянова <В. П. Бурнашева>.

Советы для детей, или Рассказы занимательных анекдотов… Соч. г. Бульи. Перев. с франц. В. Бурьянова.

Зимние вечера, или Беседы отца с детьми. Соч. Деппинга. Переведено с франц. Виктором Бурьяновым.

Прогулка с детьми по С.-Петербургу и его окрестностям. Соч. Виктора Бурьянова <В. П. Бурнашева>.

Новая энциклопедическая русская азбука и общеполезная детская книга чтения. Составил Виктор Бурьянов <В. П. Бурнашев>.

Детский альбом на 1838 год. А. Попова.

Сборник на 1838 год.

Три водевиля: I. «Хороша и дурна, и глупа и умна». Д. Ленского. II. «Крестный отец…» П. С. Федорова. III. «Стряпчий под столом» Д. Ленского.

Хороша и дурна, и глупа и умна. Д. Ленского.

Крестный отец. П. С. Федорова.

Стряпчий под столом. Д. Ленского.

Крамольники, исторический роман.

Фадей Дятел, атаман разбойников, повесть.

Таинственный житель близ Покровского собора, или Вот каков коллежский регистратор! Быль из времен императрицы Екатерины II. Соч. И. Г-ва.

Ворожея, или Новый способ гадать на картах.

Новый немецкий театр. Часть первая.

Ложь и правда.

Невеста из столицы (Амалия Саксонская).

Повесть и рассказ. Соч. Николая Андреева.

Три повести Ниркомского (1838) — II, 452.

Повести и рассказы. Соч. Платона Смирновского.

Саксонец, повесть, перев. с франц. С. Р…..а.

Чортов колпачок, или Что на уме, то и на языке. Перев. с франц. А***.

Сказка в стихах. О Дадоне, или о том, как дурак сделался умным.

Древняя история для юношества. Соч. Ламе-Флёри. Перев. с франц.

Древняя история, рассказанная детям. Соч. Ламе-Флёри. Перев. с франц.

Греческая история, рассказанная детям. Соч. Ламе-Флёри. Перев. с франц.

Об артисте.

Полное собрание сочинений Д. И. Фонвизина. Издание второе.

Юрий Милославский, или Русские в 1612 году. Соч. М. Загоскина. Издание пятое.

Повести и рассказы Владимира Владиславлева.

Турлуру. Роман Поль де Кока.

Седина в бороду, а бес в ребро, или Каков жених?. Роман сочинения Поль де Кока.

Повести Евгения Сю. Перев. с франц.

Библиотека избранных романов, повестей и любопытнейших путешествий, издаваемая Н. Глазуновым.

Герцогиня Шатору. Соч. Софии Ге. Перев. с франц.

Белошапошники, или Нидерландские мятежи. Соч. Бофдевейна Стумфиуса. Перев. с фламандского.

Кабинет чтения. Том первый <Сост. В. С. Межевич>.

Сказки русские, рассказываемые Иваном Ваненко.

Русские народные сказки, собранные Богданом Бронницыным.

Студент и княжна, или Возвращение Наполеона с острова Эльбы. Соч. Р. Зотова.

Исторические анекдоты персидских государей, изданные Платоном Зубовым.

Восемь дней ваканции, или Время идет скоро. Перев. с франц.

Петровский театр.

Вечера на Карповке. Часть первая.

Вечера на Карповке. Часть вторая.

Мечты и были М. Маркова.

Тайна, роман в четырех частях. Соч. А. Степанова.

60. Альманах на 1838 год, составленный из литературных трудов Бернета, В. А. Владиславлева, П. А. Вяземского (князя), Ф. Н. Глинки, Е. П. Гребенки, Э. И. Губера, В. И. Даля, М. Д. Деларю, И. И. Дмитриева, П. П. Ершова, П. П. Каменского, И. И. Козлова, Н. В. Кукольника, В. Ф. Одоевского (князя), И. И. Панаева, И. Я. Пожарского, А. С. Пушкина, Е. Ф. Розена (барона), Е. П. Р-ой (г…ни), В. И. Соколовского, Н. А. Степанова, А. Н. Струговщикова, Д. Ю. Струйского, Л. А. Якубовича. 1838. Санкт-Петербург. Печатано в Военной типографии. 349. (12).¹

Вот, что касается до альманахов — так на них мода совсем прошла. Но повторяем: ничто хорошее не может быть анахронизмом, а так как мы альманах г. Владиславлева почитаем приятным явлением в нашей литературе, то и поговорим об нем, сколько позволяет нам место.

Этот альманах украшен прекрасно выгравированным портретом ее высочества великой княжны Марии Николаевны и пятью картинками, тоже прекрасно сделанными.²

Из прозаических статей мы прочли с большим удовольствием «Кошелек», очень миленькую, хотя и немного растянутую повесть г. Панаева; «Записки гробовщика» кн. Одоевского; «Рассказ невольника, хивинского уроженца, Андрея Никитина» г. Даля и «Сцены из частной жизни аиста» самого издателя.

Из стихотворений замечательны: «Школа» г. Кукольника, в которой есть довольно счастливые стихи, как эти:

Стонет море; у Рамбова

Молодой гуляет флот;

Бот от домика Петрова

В море синее идет.

Море бурно. Что бояться?

Сам хозяин у руля;

Едет по морю кататься

Государева семья.³

Потом стихотворение Ф. Н. Глинки «Погоня», в котором, несмотря на воду рифмованной прозы и изысканную затейливость вымысла, есть поэтические стихи:

Кони, кони вороные!

Вы не выдайте меня:

Настигают засадные

Мои вороги лихие,

Вся разбойничья семья!..

. . . . . . . . . . . . .

Кони, кони вороные,

Дети воли и степей,

Боевые, огневые,

Вы не ведали цепей,

Ни удушья в темном стойле:

На шелку моих лугов.

На росе, на вольном пойле,

Я вскормил вас, скакунов,

Не натужил, не неволил,

Я лелеял вас и холил,

Борзых, статных летунов.

Прекрасно переведены г. Струговщиковым две «Римские элегии» Гёте; вот одна из них:

Многие звуки мне ненавистны, но более всех

Ухо мое раздирает лай и мурчание пса.

Только один, что живет у соседа, один изо всех,

Как ни ворчал бы, а я слушал бы вечно его:

Он-то однажды залаял навстречу любезной и тем

Чуть было тайны моей не нарушил; зато и теперь

Только услышу его, думаю тотчас: идет!

Или хоть вспомню то время, когда приходила она…

В отрывке из «Фауста» г. Губера много хороших стихов, только нас поразила его поправка Гёте в конце пьесы: кажется, что Гёте не нуждается ни в чьих поправках? Его надо или переводить так, как он есть, или совсем не переводить. Но об этом после, когда выйдет весь перевод вполне.⁴

Лучшее и драгоценнейшее литературное сокровище этого альманаха, без сомнения, составляют два стихотворения Пушкина.⁵ Вот одно из них:

Нет, нет, не должен я, не смею, не могу,

Волнениям любви безумно предаваться;

Спокойствие мое я строго берегу

И сердцу не даю пылать и забываться;

Нет, полно мне любить; но почему ж порой

Не погружуся я в минутное мечтанье,

Когда нечаянно пройдет передо мной

Младое, чистое, небесное созданье,

Пройдет и скроется? Ужель не можно мне

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Глазами следовать за ней, и в тишине

Благословлять ее на радость и на счастье,

И сердцем ей желать все блага жизни сей:

Веселый мир души, беспечные досуги,

Всё — даже счастие того, кто избран ей,

Кто милой деве даст название супруги.

Скоро ли дождемся мы таких стихов? Увы!..

61. Повести и путешествие в Маймай-Чень. А. П. Степанова, автора романа: Постоялый двор. 1838. С.-Петербург. В типографии А. Воейкова и комп. Две части: I — 224; II — 171. (12).^5а

Всем известно, что когда писатель прославится каким-нибудь произведением, то его, да и сам он себя, называют «автор такого-то сочинения»; но, может быть, не всем известно, что г. Степанов написал роман «Постоялый двор», довольно скучное, невероятно растянутое и чрезвычайно странное подражание Поль де Коку и г-же Жанлис вместе, какое-то насильственное соединение разгульного цинизма первого и приторного резонерства второй. Теперь изданы повести этого самого г. Степанова. Мы было хотели сказать кое-что о них, да — во-первых, не из чего хлопотать, а во-вторых — de mortuis aut bene aut nihil^[1] — святое правило!^5б

62. Невеста под замком, комедия-водевиль в 1-м действии. Н. Соколова. Москва. 1838. В типографии Н. Степанова. 100. (12).⁶

Водевили — это гибель для чувства изящного, гибель для театра, гибель для актеров. Во Франции они едва ли не самый пышный цвет литературы, потому что французское искусство не шагало далее песни и куплета, почему Беранже и Скриб, в наших глазах, выше Гюго, Ламартина и всей компании неистовых и идеальных гениев, известных под фирмою la jeune France.^[2] Но у нас — что такое они у нас? Хоть бы, по крайней мере, были своего родного стряпанья, а то переделки безжизненные! Актеры играют их, ничего не понимая. Посмотрите, какою общностью игры отличается представление «Ревизора» на Петровском театре. А отчего? Оттого, что актеры в сфере своей, русской жизни, а потому неестественны. А в водевилях они какие-то образы без лиц.

Что сказать о «Невесте под замком»? Мы еще и не дочли ее и хотели отложить наше суждение до окончательного прочтения пьесы; но, к счастию, увидели на конце следующий куплет:

Теперь решения от вас

С боязнью автор ожидает,

За тем, что он второй лишь раз

Свой труд на суд ваш представляет.

Ах, будьте ж добры, как всегда,

И снисходительно судите…

Нас не браните, господа!

И водевиль наш поддержите.

У кого, после такой униженной просьбы, у кого, говорим мы, подымется рука?.. Ступай, водевиль!..

63. Были и повести Ушакова. Москва. 1838. В типографии В. Кирилова. Две части: I — 102; II — 98. (12).⁷

Что плохие книги пишутся и печатаются — в этом нет ничего удивительного, а удивительно то, что плохие писаки или дают своим мараньям названия сочинений, приобретших известность, или выставляют на них имена Марлинского, Павлова, Вельтмана. Вот, например, как не купить какому-нибудь доброму провинциалу повестей Ушакова, автора «Киргиз-Кайсака», и еще так дешево — за двугривенный какой-нибудь? Ведь он не знает, что это проделка книжного спекулянта и что В. А. Ушаков никогда и не думал писать таких повестей.

64. Приключение с молодым купчиком в Марьиной роще. Повесть. Москва. 1838. В типографии В. Кирилова. 44. (12).⁸

Это одно из тех явлений книжного мира, в которых внешняя неопрятность не есть несправедливость судьбы, а выражение внутренней неопрятности мысли, чувства и смысла. Сверх того, это одна из тех книжонок, которые одному журналисту подают повод и средства изощрять свое остроумие в нападках на Москву, как будто бы в Петербурге нет плохих книг и плохих изданий.⁹

67. Литературная тяжба о сих и этих¹⁰

Тяжба о сих и оных уже давно не новость: еще прежде Барона Брамбеуса один из старинных стихотворцев сказал:

То сей, то оный на бок гнется.

Но вот возникла новая тяжба — о сих и этих. Один петербургский журналист клеймит печатью курсива сих, незаконно забравшихся в русский словарь и проживающих в нем не по пачпорту:¹¹ это тоже старая история, давно известная всякому, «даже и не бывавшему в семинарии», как говорит Иван Иванович Перерепенко.¹² Но, может быть, не всем известно, что другой, петербургский же журналист, по привычке ли, которая есть вторая природа человека, или по нерасположению к первому журналисту, но только питает особенную любовь к проскриптам нашего словаря, хотя, скажем мимоходом, оных и совсем не употребляет, да и с сими, с некоторого времени, обращается реже. Полагаясь на догадливость наших читателей, мы не почитаем за нужное давать им знать, что мы говорим о человеке, которого важные услуги отечественной литературе всем известны; но… у какого Ахиллеса нет своей пятки, и сей журналист точно имеет оную… С первого взгляду всё это кажется очень обыкновенным, но что же? — следствия этого обстоятельства очень необыкновенны, по крайней мере, по их забавности, если не по важности: первый журналист, как мы уже сказали, клеймит курсивом сии, а второй, наперекор ему, клеймит курсивом эти. Странный способ доказывания истины!.. Это напоминает «Двух Иванов» Нарежного: первый Иван, сердясь на второго Ивана, сжег у него голубятню, а второй Иван, чтобы показать первому Ивану незаконность его поступка, сжег у него целый дом со всеми принадлежностями.¹³ Повторяем: странный способ выводить из заблуждения своих ближних, странный даже и для «Двух Иванов»… Бедная наша журналистика! у нас еще играют в нее, как в мячик… И что за вопросы? И как решаются? — по-ивановски!!!.. Что теперь делать нашим авторам: за сии будет их преследовать этот журналист, а за эти их будет преследовать сей журналист. Остается выдумать им новое слово, которое могло бы заменить и сии и эти и отклонить от них неблагосклонность и этого журналиста и сего журналиста — больше делать нечего!..

68. Библиотека детских повестей и рассказов. Сочинение Виктора Бурьянова. 1837—1838. Санкт-Петербург. В типографии Н. Греча. Четыре части: I — 202; II — 169; III — 170; IV — 174. (12).

Советы для детей, или Рассказы занимательных анекдотов, повестей, происшествий и других назидательных примеров (?), посвященных сыновьям и дочерям (чьим?). Новое сочинение г. Бульи. С раскрашенными картинками. Перевод с французского В. Бурьянова. Издание книгопродавцев братьев Заикиных. 1838. С.-Петербург. 240. (12).

Зимние вечера, или Беседы отца с детьми об умственных способностях, нравах, обычаях, образе жизни, обрядах и промышленности всех народов земного шара. Соч. Деппинга. Переведено с четвертого французского издания, с некоторыми изменениями и дополнениями, Виктором Бурьяновым. 1838. С.-Петербург. Печатано в типографии департамента внешней торговли. Две части: I — 375; II — 340. (8).

Прогулка с детьми по С.-Петербургу и его окрестностям. Сочинение Виктора Бурьянова. 1838. С.-Петербург. В типографии главного управления путей сообщения и публичных зданий. Три части: I — 286; II — 381; III — 268. (12).¹⁴

Наша литература особенно бедна книгами для воспитания, в обширном значении этого слова, т. е. как учебными, так и литературными детскими книгами. Но эта бедность нашей литературы покуда еще не может быть для нее важным упреком. Посмотрите на богатые литературы французов, англичан и немцев: у всех у них книг много, но читать детям почти нечего или, по крайней мере, очень мало. Множество и количество ничего не доказывают. У французов, например, писали для детей Беркен, Бульи, г-жа Жанлис и прочие, написали бездну, но, повторяем, дети от этого нисколько не богаче книгами для своего чтения. И это очень естественно: должно родиться, а не сделаться детским писателем. Тут требуется не только талант, но и своего рода гений. Да, много, много нужно условий для образования детского писателя: тут нужна душа благодатная, любящая, кроткая, спокойная, младенчески простодушная; ум возвышенный, образованный, взгляд на предметы просветленный, и не только живое воображение, но и живая, поэтическая фантазия, способная представлять всё в одушевленных, радужных образах. Не говорим уже о любви к детям и о глубоком знании потребностей, особенностей и оттенков детского возраста. Детские книги пишутся для воспитания, а воспитание — великое дело: им решается участь человека. Конечно, есть такие богатые и мощные субстанции, которые спасают людей от погибели, вследствие дурного воспитания, но не менее того несомненно и то, что люди с этими же самыми субстанциями, при хорошем воспитании, получили бы еще лучшее определение и прямее бы дошли до своей цели, с силами свежими, не истощенными в борьбе с случайностями. Не говорим уже о том, что хорошее воспитание дурного делает менее дурным, а порядочного делает положительно хорошим, способствуя ему приобрести определение, ровное его субстанции, что и составляет значение действительности человека, противополагая это слово призрачности. Молодые поколения суть гости настоящего времени и хозяева будущего, которое есть их настоящее, получаемое ими как наследство от старейших поколений. Каждое новое поколение есть зародыш будущего, которое должно сделаться настоящим, есть новая идея, готовая сменить старую идею. На этом и основан ход и прогресс человечества «Не вливают вина молодого в мехи старые», — сказал наш божественный спаситель, и он же изрек о детях, приведенных к нему для благословения: «Таковых есть царствие небесное». Но новое, чтоб быть действительным, должно выйти из старого — и в этом законе заключается важность воспитания, и им же условливается важность призвания тех людей, которые берут на себя священную обязанность быть воспитателями детей.

Обыкновенно думают, что душа младенца есть белая доска на которой можно писать что угодно. Конечно, нельзя отвергать, что воспитание, внешние обстоятельства, опыт жизни имеют на человека великое и важное влияние; но всё-таки возможность определения человека, и истинного и ложного, заключается в его субстанции, а субстанция — в его организме. Каждый человек есть индивид, и как хорошим, так и худым может сделаться только по-своему, индивидуально. Воспитание не делает человека, но помогает ему делаться (хорошим или худым), и поэтому, если душа младенца и в самом деле есть белая доска, то качество и смысл букв, которые пишет на ней жизнь, зависят не только от пишущего и орудия писания, но и от свойства самой этой доски. А тут еще есть, так называемые некоторыми, врожденные идеи, которые суть непосредственное созерцание истины, заключающееся в таинстве человеческого организма. Ребенка нельзя уверить, что 2X2 = 5, а не 4. Но это аксиома конечного рассудка, а есть еще аксиомы разума, развитие которых и должно составлять цель и заботу воспитания.

Нет! не белая доска есть душа младенца, а дерево в зерне, человек в возможности. Как ни старо сравнение воспитателя с садовником, но оно глубоко верно, и мы не затрудняемся воспользоваться им. Да, младенец есть молодой, бледнозеленый росток, едва выглянувший из своего зерна; а воспитатель есть садовник, который ходит за этим ростком. Посредством прививки и дикую лесную яблоню можно заставить, вместо кислых и маленьких яблок, давать яблоки садовые, вкусные, большие; но тщетны были бы все усилия искусства заставить дуб приносить яблоки, а яблоню — жолуди. А в этом-то именно и заключается, по большей части, ошибка воспитания: забывают о природе, дающей ребенку наклонности и способности и определяющей его значение в жизни, и думают, что было бы только дерево, а то можно заставить его приносить что угодно, хоть арбузы вместо орехов.

Для садовника есть правила, которыми он необходимо руководствуется при хождении за деревьями. Он соображается не только с индивидуальною природою каждого растения, но и со временами года, с погодою, с качеством почвы. Каждое растение имеет для него свои эпохи возрастания, сообразно с которыми он и располагает свои с ним действия: он не сделает прививки ни к стебелю, еще не сформировавшемуся в ствол, ни к старому дереву, уже готовому засохнуть. Человек имеет свои эпохи возрастания, не сообразуясь с которыми, в нем можно задушить всякое развитие. Жизнь человека проявляется в движении его сознания. Предмет сознания есть истина, всегда одинаковая, всегда ровная, всегда единая, но развивающаяся для человека во времени, понимаемая им постепенно, в необходимых и один из другого следующих моментах, и потому представляющаяся ему неуловимою, противоречивою, разнообразною. Знать можно только существующее, только то, что есть, и человек, как разумно-сознательная сущность и орган всего сущего, сам для себя есть самый интересный предмет знания, и весь остальной, вне его находящийся мир сущего может сознавать только через себя, перешедши из непосредственного единства с ним в распадение, а из распадения в разумное единство.

В человеке две силы познавания: рассудок и разум. У каждой из них своя сфера: конечность есть сфера рассудка, бесконечное понятно только для разума. Разум в человеке необходимо предполагает и рассудок, но рассудок не условливает собою разума. Рассудок, когда он действует в своей сфере, есть также искра божия, как и разум, и возвышает человека над всею остальною природою, как ступень сознания; но когда рассудок вступает в права разума, тогда для человека гибнет всё святое в жизни, и жизнь перестает быть таинством, но делается борьбою эгоистических личностей, азартною игрою, в которой торжествует хитрый и безжалостный и гибнет неловкий или совестливый. Рассудок, или то, что французы называют le bon sens, что они так уважают и представителями чего они с такою гордостию провозглашают себя, рассудок уничтожает всё, что, выходя из сферы конечности, понятно для человека только силою благодати божией, силою откровения; в своем мишурном величии, он гордо попирает ногами всё это, потому только, что он бессилен проникнуть в таинство бесконечного. XVIII век был именно веком торжества рассудка, веком, когда всё было переведено на ясные, очевидные и для всякого доступные понятия. Разум также переводит в определенные понятия — но уже не конечное, а бесконечное; также выговаривает определенным словом, но уже то, что не подлежит чувственному созерцанию, и его определения и выговаривания не оковывают значения сущего мертвою неподвижностию рассудка, но, схватывая момент вечной жизни общего и абсолютного, заключают в себе бесконечную возможность определений дальнейших моментов. В определениях рассудка смерть и неподвижность; в определениях разума жизнь и движение. Сознавать можно только существующее: так неужели конечные истины очевидности и соображения опыта существеннее, нежели те дивные и таинственные потребности, порывания и движения нашего духа, которые мы называем чувством, благодатью, откровением, просветлением? Вот в этом-то и заключается причина нападок на искусство и философию, которые некоторым людям кажутся призраками расстроенного воображения. И они правы, эти люди: сознавать можно только существующее, а для них не существует содержание искусства и философии, это содержание, которое, как милость божия, дается человеку при его рождении. А для этих людей всё призрак, чего не можно привести в такую же ясную формулу, как то, что 2X2 = 4.

Говоря о воспитании, мы нисколько не отступили от своего предмета, начавши говорить о различии рассудка от разума. Понимание этого различия должно быть краеугольным камнем в плане воспитания, и первая забота воспитателя должна состоять в том, чтобы не развивать в детях рассудка на счет разума, и даже обратить всё свое внимание только на развитие последнего, тем более, что первый и без особенных усилий возьмет свое. Ежели несносен, пошл и гадок взрослый человек, который всё великое в жизни меряет маленьким аршином своего рассудка и о религии, искусстве и знании рассуждает, как о посеве хлеба или выгодной партии, то еще отвратительнее ребенок-резонер, который рассуждает, потому что еще не в силах мыслить. Да, не только развивать — надо душить, в самом ее зародыше, эту несчастную способность резонерства в детях; она иссушает в них источники жизни, любви, благодати; она делает их молоденькими старичками, становит на ходули. Не говорите детям о том, что такое бог: они не поймут ваших конечных и отвлеченных определений бесконечного существа; но заставьте детей полюбить его, этого бога, который является им и в ясной лазури неба, и в ослепительном блеске солнца, и в торжественном великолепии восстающего дня, и в грустном величии наступающей ночи, и в реве бури, и в раскатах грома, и в цветах радуги, и в зелени лесов, и во всем, что есть в природе живого, так безмолвно и вместе так красноречиво говорящего душе юной и свежей, и, наконец, во всяком благородном порыве, во всяком чистом движении их младенческого сердца. Не рассуждайте с детьми о том, какое наказание полагает бог за такой-то грех, не показывайте им бога, как грозного, карающего судию, но учите их смотреть на него без трепета и страха, как на отца, бесконечно любящего своих детей, которых он создал для блаженства и которых блаженство он искупил мучением на кресте. Внушайте детям страх божий как начало премудрости, но делайте так, чтобы этот страх вытекал из любви же и чтобы не боязнь наказания, но боязнь оскорбить отца, благого, любящего, а не грозного и мстящего, производила этот страх. Обращайте ваше внимание не на истребление недостатков и пороков в детях, но на наполнение их животворящею любовию: будет любовь, не будет пороков. Истребление дурного без наполнения хорошим — бесплодно: оно производит пустоту, а пустота беспрестанно наполняется — пустотою же: выгоните одну, явится другая. Любви, бесконечной любви — всё остальное призрачно и ничтожно. «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в боге и бог в нем».

Теперь предстоит вопрос: это цель воспитания, а где же путь к этой цели? Вопрос этот так глубок и обширен, что для решения его мало книги, не только журнальной статьи. Но мы хотим слегка взглянуть на него с одной его стороны — в приложении к детским книгам, с чего мы и начали.

Мы выше сказали, что для человека истина существует, прежде всего, как непосредственное созерцание, во глубине его духа заключающееся. Этим-то непосредственным созерцанием человек видит истину, как бы по какому-то инстинкту, и, не будучи в состоянии доказать ее или вывести из логической необходимости ее очевидности, не сомневается в ней. Это есть то, что в людях с искрою божиею называется убеждением, верою, откровением, или религиозным постижением истины. — Но — повторяем — дитя может только рассуждать — что составляет пустоцвет жизни, и не может еще мыслить — что составляет истинный, плодотворный цвет жизни. Теперь очень естественно рождается вопрос: в чем должно состоять воспитание детей, что должно оно развивать в них, если не мысль, которая еще не существует для них?

Основу, сущность, элемент высшей жизни в человеке составляет его внутреннее ощущение бесконечного, которое, как чувство, лежит в его организации. Чувство бесконечного есть искра божия, зерно любви и благодати, живой электрический проводник между человеком и богом. Степени этого чувства различны в людях, по глаголу Христа: «И дал одному пять талантов, другому два, третьему один, каждому по его силе»; но мерою глубины этого чувства измеряется достоинство человека и близость его к источнику жизни — к богу. Всё человеческое знание должно быть выговариванием, переведением на понятия, определением, словом — сознанием таинственных проявлений этого чувства, без которого, поэтому, все наши понятия и определения суть слова без смысла, форма без содержания, сухая, бесплодная и мертвая отвлеченность. Без чувства бесконечного в человеке не может быть и внутреннего духовного созерцания истины, потому что непосредственное созерцание истины основывается, как на фундаменте, на чувстве бесконечного. Это чувство есть дар природы, результат счастливой организации, и потому свойственно и детям, в которых лежит как зародыш — и развитие, возращение этого зародыша и должно составлять главную заботу воспитания. Но каким путем, каким средством должно совершиться это развитие и возращение?

Мы сказали, что живая, поэтическая фантазия есть необходимое условие, в числе других необходимых условий, для образования писателя для детей: чрез нее и посредством ее должен он действовать на детей. В детстве фантазия есть преобладающая способность и сила души, первый посредник между духом ребенка и вне его находящимся миром действительности. Дитя не требует выводов, доказательств и логической последовательности: ему нужны образы, краски и звуки. Дитя не любит идей: ему нужны историйки, повести, сказки, рассказы. И посмотрите, как сильно у детей стремление ко всему фантастическому, как жадно слушают они рассказы о мертвецах, привидениях, волшебствах. Что это показывает? — потребность бесконечного, начало чувства поэзии, которые находят для себя удовлетворение пока еще только в одном чрезвычайном, отличающемся неопределенностию идеи и яркостию красок. Чтобы говорить образами, надо если не быть поэтом, то, по крайней мере, быть рассказчиком и иметь фантазию живую, резвую, радужную. Чтобы говорить образами с детьми, надо знать детей, надо самому быть взрослым ребенком, не в пошлом значении этого слова, но родиться с характером младенчески простодушным. Есть люди, которые любят детское общество и умеют занять его и рассказом, и разговором, и даже игрою, приняв в ней участие; дети, с своей стороны, встречают этих людей с шумною радостию, слушают их со вниманием и смотрят на них с откровенною доверчивостию, как на своих друзей. Про такого человека у нас, на Руси, говорят: это детский праздник. Вот таких-то «детских праздников» нужно и для детской литературы. Да — много, очень много условий! Такие писатели, подобно поэтам, родятся, а не делаются…

Чем обыкновенно отличаются повести для детей? — дурно склеенным рассказом, пересыпанным нравственными сентенциями. Цель таких повестей — обманывать детей, искажая действительность. Тут обыкновенно хлопочут из всех сил убить в детях всякую живость, резвость и шаловливость, которые составляют необходимое условие юного возраста, вместо того, чтобы стараться дать им хорошее направление и сообщить характер доброты, откровенности и грациозности. Потом стараются приучить детей обдумывать и взвешивать всякий их поступок, словом, сделать их благоразумными резонерами, которые годятся только для классической комедии; а не думают о том, что всё дело во внутреннем источнике духа, что если он полон любовию и благодатию, то и внешность будет хороша, и что, наконец, нет ничего отвратительнее, как мальчишка-резонер, свысока рассуждающий о нравственности, заложив руки в карман<ы>. А потом что еще? — потом стараются уверять детей, что бог наказывает за всякий проступок и награждает за всякое хорошее действие. Истина святая — не спорим; но объяснять детям наказание и награждение в буквальном, внешнем и, следовательно, случайном смысле — значит обманывать их. А по смыслу и разумению (разумеется, крайнему) всех детских книжек награда за добро состоит в долголетней жизни, богатстве, выгодной женитьбе — прочтите хоть, например, повести Коцебу, написанные им для собственных детей. Но дети только неопытны и легкомысленны, но отнюдь не глупы — и от всей души смеются над своими мудрыми наставниками. И это еще спасение для детей, если они не позволяют так грубо обманывать себя; но горе им, если они поверят: их разуверит горький опыт и набросит в их глазах темный покров на прекрасный божий мир. Каждый из них собственным опытом узнает, что бесстыдный лентяй часто получает похвалу на счет прилежного, что наглый затейник шалости непризнательностию отделывается от наказания, а сделавший шалость и чистосердечно признавшийся в ней нещадно наказывается; что честность часто не только не дает богатства, но делает еще беднее, и пр. Да, всё это, к несчастию, узнает каждый из них. Но не каждый из них узнает, что наказание за худое дело производится самым этим делом и состоит в отсутствии из души благодатной любви, мира и гармонии, единственных источников истинного счастия; что награда за доброе дело опять-таки происходит от самого этого дела, которое дает человеку сознание своего достоинства, сообщает его душе спокойствие, гармонию, чистую радость и чрез то делает ее храмом божиим, потому что бог там, где безмятежная, просветленная радость, где любовь. А обо всем этом должны бы детям говорить детские книжки. Они бы должны были внушать им, что счастие не во внешних и призрачных случайностях, а во глубине души, что не блестящий, не богатый, не знатный человек любим богом, но «сокровенный сердца человек в нетленном украшении кроткого и спокойного духа, что драгоценно пред богом», как говорит св. апостол Петр. Они бы должны были показать им, что мир и жизнь прекрасны так, как они есть, но что независимость от их случайностей состоит не в ковре-самолете, не в волшебном прутике, мановение которого воздвигает дворцы, вызывает легионы хранительных духов, с пламенными мечами, готовых наказать злых преследователей и обидчиков, но в свободе духа который силою божественной, христианской любви торжествует над невзгодами жизни и бодро переносит их, почерпая свою силу в этой любви. И если бы всё это они передавали им не в истертых сентенциях, не в холодных нравоучениях, не в сухих рассказах, а в повествованиях и картинах, полных жизни движения, проникнутых одушевлением, согретых теплотою чувства, написанных языком легким, свободным, игривым, цветущим в самой своей простоте, — то могли бы служить одним из самых прочных оснований и самых действительных средств для воспитания детей. И какое обширное, богатое поле представляется таким писателям: не говоря уже об источнике их собственной фантазии, религия, история, география, естествознание — умейте только пожинать! Да, для детей предметы те же, что и для взрослых людей, только изложенные сообразно с их понятием, а в этом-то и заключается одна из важнейших сторон этого дела. Какие богатые материалы представляет одна история! Показать душе юной, чистой и свежей примеры высоких действий представителей человечества, действительность добра и призрачность зла — не значит ли это возвысить ее? Провести детей по трем царствам природы, пройти с ними по всему земному шару, с его многолюдными населениями и пустынями, с его сушею и океанами — не значит ли это показать им творца в его творении, заставить их возлюбить его и возблаженствовать этою любовию?.. Пишите, пишите для детей, но только так, чтобы вашу книгу с удовольствием прочел и взрослый и, прочтя, перенесся бы мечтою в светлые годы своего младенчества… Главное дело, как можно меньше сентенций, нравоучений и резонерства: их не любят и взрослые, а дети просто ненавидят. Они хотят в вас видеть друга, а не наставника, требуют от вас наслаждения, а не скуки, рассказов, а не поучений. Дитя веселое, доброе, живое, резвое, жадное до впечатлений, страстное к рассказам, не чувствительное, а чувствующее — такое дитя есть дитя божие: в нем играет юная, благодатная жизнь, и над ним почиет благословение божие. Пусть дитя шалит и проказит, лишь бы его шалости и проказы не были вредны и не носили на себе отпечатка физического и нравственного цинизма; пусть оно будет безрассудно, опрометчиво, лишь бы оно не было глупо и тупо; мертвенность же и безжизненность хуже всего. Но ребенок рассуждающий, ребенок благоразумный, ребенок-резонер, ребенок, который всегда осторожен, никогда не сделает шалости, ко всем ласков, вежлив, предупредителен, и всё это по расчету, то горе вам, если вы сделали его таким!.. Вы убили в нем чувство и развили конечный рассудок; вы заглушили в нем благодатное семя бессознательной любви и возрастили в нем — резонерство… Бедные дети, сохрани вас бог от оспы, кори и сочинений Беркена, Жанлис и Бульи!..

Много, много еще можно б было сказать об этом предмете, но мы и так уже заговорились больше, нежели сколько позволяют пределы библиографической статьи, и совсем потеряли из виду книжки г. Бурьянова, подавшие нам повод к этим рассуждениям. Что же они, эти книжки г. Бурьянова? А вот постойте — сейчас скажем. Г-н Бурьянов пишет для детей так много, что один журнал назвал его за плодовитость детским Вальтером Скоттом.¹⁵ В самом деле, г. Бурьянов много пишет, и потому между ним и В. Скоттом удивительное сходство! Против этого нечего и спорить. А между тем г. Бурьянов всё-таки самый усердный и деятельный писатель для детей, и если бы в литературной деятельности этого рода всё ограничивалось только усердием и деятельностию, т. е. если бы тут не требовалось еще призвания, таланта, высших понятий о своем деле и, наконец, знания языка, то мы бы первые были готовы оставить за ним имя какого угодно гения, начиная от Гомера до Гёте вступительно. Но… что и как переводит и пишет г. Бурьянов? — а вот посмотрим.

Первая из четырех поименованных нами книг г. Бурьянова, «Библиотека детских повестей и рассказов», есть его сочинение и может служить образчиком его сочинений в этом роде, а вторая, «Советы для детей» Бульи, есть его перевод и может служить образчиком выбора и достоинства его переводов. Первого сочинения мы прочли только одну часть. Нравственное начало есть жизнь этого сочинения: вот его лучшая и полная характеристика. Порок или исправляется, или наказывается: добродетель торжествует — это уж само собою разумеется; но не всякий догадается, что русские повести г. Бурьянова суть переложения французских на русские нравы, или, лучше сказать, на русские имена и фамилии, — то же, что русские водевили. Но есть и оригинальные — мы прочли какого-то «Нового кавказского пленника» — и задумались над словом «новый»: какой же «старый» — неужели Пушкина? Но — в таком случае — что за отношение между ними? уж не такое ли, как между г. Бурьяновым и В. Скоттом? — может быть! Мы уже не говорим, что в этой повести нет ни характеров, ни лиц, ни природы кавказской, ни красок, ни теплоты душевной, ни умения рассказывать, а следовательно, и занимательности, ни слога — ничего этого мы и не искали в ней, но нам показалось досадным искажение местностей Пятигорска: у г. Бурьянова Эльбрус выглядывает из-за Бештау, тогда как Бештау стоит вправе от Пятигорска и в стороне от Эльбруса; черкес набросив на голову лошади бурку (?), низвергается с берега в Подкумок, тогда как берега Подкумка чуть не вровень с водою, а сам он глубиною — воробью по колено; низверженные грозою огромные сосны лежат через бурные потоки, служа г. Бурьянову мостами, тогда как, в окрестностях Пятигорска ни на Машуке, ни на Бештау, ни на других близких к ним горах нет ни потоков, ни сосен, даже маленьких, не только больших, а растет жалкий дубовый кустарник, едва в рост человека.¹⁶ Мы не читали сочинения г. Бурьянова «Прогулка с детьми по России»; но после такого верного описания Пятигорска смеем думать, что немного правды о России выходят дети из этой бесконечной прогулки.

«Советы для детей» — превосходны: чистейшая нравственность так и блестит в них, вместе с лубочными картинками, на которых она представлена в лицах. Не угодно ли полюбоваться? — Малютки — брат и сестра, дети бедного солдата, пошли с кувшином за водою, и мальчик разбил кувшин. Сделавши беду, он начал плакать, боясь, что отец его жестоко накажет; сестра предлагает ему снять вину на себя; мальчик наотрез отказывается от такого ужасного самопожертвования. Этот спор великодушия подслушивает за деревьями одна достаточная вдова; дарит мальчику новый кувшин, приговаривая: «Вот что значит никогда не лгать: рано или поздно бог награждает нас за это». Потом богатая вдова выводит из бедности старого солдата, отца малюток, осыпав его своими благодеяниями, и изо всего этого снова выводится святое правило, что «быть добрым и никогда не лгать очень выгодно, потому что за это платится наличною звонкою монетою». А каков перевод этой книжки — извольте полюбоваться:

Дети эти были: Томи, двенадцатилетний резвый, здоровый и чрезвычайно прямодушный ребенок, живое изображение отца, и Ниса, его сестра, хорошенькая десятилетняя девочка, очень обходительная и ласковая в обращении, одаренная милым личиком, носившим выражение кроткого, хотя и живого характера, заимствованного (?) ею от почтенной ее матери, бывшей некогда горничною в доме одной знатной госпожи, где, конечно, ей было очень хорошо; однако эта добрая женщина, не желая расставаться с мужем, страстно ею любимым, последовала за ним в армию в звании маркитантши.

Какой длинный период, что за роскошь в причастиях, действительных и страдательных!.. Бедные дети! мало того, что г. Бульи иссушает в ваших юных сердцах благоухающий цвет чувства и выращает в них пырей и белену резонерства: г. Бурьянов еще убивает в вас и всякую возможность говорить и писать по-человечески на своем родном языке!..

«Зимние вечера», сочинение какого-то г. Деппинга, имело во всей Европе чрезвычайный успех, как уверяет г. Бурьянов в предисловии к этой книге, переведенной им с четвертого издания. Может быть, эта книга и в самом деле хороша, но так как мы не читали ее в подлиннике, а г. Бурьянов столько же переделал эту книгу, сколько и перевел ее, то, зная направление переводчика, мы и не почитаем себя вправе судить о ней. По крайней мере, в переводе-то она показалась нам довольно сухим и утомительным изложением фактов. А ведь было бы где развернуться! Показать детям мир божий в картине человеческих племен и обществ — богатый предмет! Особенно нам не понравилось обилие сентенций там, где само дело говорит за себя. Но что хуже всего, так это то, что автор или (что вероятнее) переводчик беспрестанно выхваляет добродетель диких народов — безусловное уважение к старости и безусловное повиновение ей, не скрывая, в то же время, обычая многих дикарей убивать своих престарелых отцов. Хорошо уважение! И что за добродетель такая — безусловное уважение и покорность старости? Представьте себе, что какое-нибудь благовоспитанное дитя, поверив г. Бурьянову, вздумает не только безусловно уважать, но и безусловно повиноваться седому камердинеру, седому старосте, лакею своего отца, первому встретившемуся седому нищему: куда бы повела его эта безусловность повиновения седине? Да и вообще, надо осторожно восхищаться добродетелями диких; и в самой Европе, в образованнейших государствах, чернь дика и зверообразна с своей нравственной стороны: чего же хотите вы от дикарей — этих существ, стоящих на степени животных. Первая точка отправления духовного развития людей есть соединение их в гражданские общества, а дикари целые тысячелетия живут, чуждаясь гражданственности. В Америке, например, они совсем истребляются, теснимые Штатами: так истребляется зверь из того места, где водворится человек. И у этих-то полулюдей велят нашим детям учиться нравственности!.. Но эти рассуждения, может быть, слишком высоки и неуместны, когда дело идет о книжках г. Бурьянова, и потому мы перейдем к предмету, ближайшему к ним, и в другой раз попросим наших читателей полюбоваться переводом г. Бурьянова:

Бураном называется на севере ураган или чрезвычайно сильный ветер, свирепствующий часто с таким неистовством, что не только вырывает деревья с корнями, ломает крыши, заносит дорогу, но отбрасывает в сторону овец, а человек, не быв в состоянии противустоять его порывам и блуждая в взволновавшейся снежной пустыне, принужден бывает лечь на землю, где, зарытый с ног до головы в снег, который падает ва него с неба большими хлопьями и налегает густыми столбами, погоняемыми ветром, ожидает терпеливо окончания бури, чтобы снова при свете и в тихую погоду продолжать свой путь.

Не правда ли, что это образец длинных периодов и разговорного слога?..

«Прогулка с детьми по С.-Петербургу» есть самое скучное и голословное исчисление зданий и достопримечательностей Петербурга. А и тут было бы где развернуться, потому что в Петербурге нет ни одного здания, которого вид не пробуждал бы в памяти какого-нибудь случая, какой-нибудь подробности о его великом основателе — Петре, нашей народной гордости и славе, и его великих наследниках. И г. Бурьянов кое-где и берется за это, но его описания вялы, холодны, мелочно-подробны и касаются больше до ширины и вышины стен; а его воспоминания очень походят на общие места. Он даже выписывает местами приличные стихи из Пушкина и Жуковского, но, вместе с ними, прилагает и вирши Рубана.¹⁷ Нет, это книжка не для детей; скучно, утомительно и бесплодно будет им читать ее: они ничего не упомнят из нее, потому что дети понимают и помнят не рассудком и памятью, а воображением и фантазиею, а что за пища воображению и фантазии эти статистические описания, эти сухие, голословные исчисления бесчисленных фактов? Нам скажут: «Это займет детей и удержит их от резвости и шалостей». Положим, что и так, но что за польза в этом! нет, пусть лучше дети шалят и резвятся — это необходимо в их возрасте, пусть лучше бегают по саду или полю и привыкают созерцать живую природу в ее красоте — это развивает в них чувство бесконечного: а такое препровождение времени в тысячу раз полезнее, нежели чтение подобных книг…

69. Новая энциклопедическая русская азбука и общеполезная детская книга чтения. Составил по иностранным образцам, с приноровлением к отечественному воспитанию, Виктор Бурьянов. 1838. Санкт-Петербург. Печатано в типографии Василья Газенбергера. 359. (16).¹⁸

Энциклопедизм этой азбуки, украшенной лубочными картинками, состоит в том, что г. Бурьянов учит в ней сперва выговаривать трудные слоги — вде, вщи, дбы, шря, пшю, фчы, штя, мгны, щмню и т. п.; потом предлагает, для упражнения, употребительнейшие молитвы и десятословие с объяснениями; далее, историйки, из которых ясно видна выгода быть добрым; и, наконец, на 230 страницах, крупной печати, в 16-ю долю листа, проходит с детьми геологию, физическую и математическую географию, астрономию, естественную историю (минералогию, ботанику и зоологию), священную историю, всеобщую и русскую географию, всеобщую и русскую историю, грамматику и, наконец, арифметику. Разумеется, всё это изложено слогом г. Бурьянова. На конце книжки приложено несколько басен Хемницера, а между ними, не знаем чья-то, следующая:

Собака ловит мух, однако не поймает;

И глупая не рассуждает,

Что муха ведь летает,

Лови, собака! то, что сыщешь под ногой;

Не то, что над твоей летает головой.

Превосходная, чудесная басня! чудесная, превосходная азбука!.. что, если это лучшая русская азбука? Бедные дети!..

70. Детский альбом на 1838 год. Собрание повестей, рассказов и драматических разговоров. Подарок на праздник. А. Попова. 1838. Санкт-Петербург. В типографии X. Гинце. Две книжки: I — 122; II — 172. (16).¹⁹

Г-н Попов идет по одной дороге с г. Бурьяновым: перебивается общими местами о нравственности и думает, что действует на образование детей. В одной из своих сказочек, бедных содержанием и богатых фразами, он советует детям наблюдать строгую осторожность в выборе друзей. Но что такое дружба? Как и любовь, она есть взаимное понимание в общем двух субъектов. Во всяком другом случае дружба есть привычка иль связь, основанная на взаимных эгоистических выгодах. Чрез что завязывается истинная дружба между людьми? — чрез стремление к общему, другими словами, чрез любовь к истине. Как один человек может узнать внутреннюю жизнь другого? — чрез обмен мыслей и чувств. В чем же заключается тайна сближения двух человек равной субстанции, но еще не узнавших друг друга с их нравственной стороны? — в симпатии, причина которой заключается в родстве их субстанций, по русской пословице: «Душа душе дает весть». Теперь каким образом можно дать почувствовать детям таинство истинной дружбы и предохранить их от увлечений ложной? — растолковавши им значение дружбы, как взаимного понимания двух субъектов в святом таинстве жизни. Разумеется, что это толкование должно быть сделано понятно для детей и не в рассуждении, а в повести или драме, так чтобы дело говорило само за себя и дети могли бы сами вывести для себя мысль этого сочинения, без помощи нравственных сентенций со стороны автора. А для этого, разумеется, нужен талант и талант. По крайней мере, мы так думаем; но г. Попов думает об этом иначе или совсем не думает об этом: жалеем!..

73. Сборник на 1838 год, составленный из литературных трудов: А. К. Бернета, В. А. Владиславлева, князя П. А. Вяземского, А. П. Глинкнной, Ф. Н. Глинки, Е. П. Гребенки, Э. И. Губера, П. П. Каменского, И. И. Козлова, А. В. Кольцова, Ф. А. Кони, А. Ф. Кораблинского, Н. В. Кукольника, М. М. Михайлова, князя В. Ф. Одоевского, И. И. Панаева, Н. А. Полевого, И. Я. Пожарского, барона Е. Ф. Розена, А. П. и Н. А. Степановых, П. А. Сахарова, Ф. Н. Слепушкина, С. И. Стромилова, Б. М. Федорова, В. С. Филимонова, А. С. Шишкова, Л. А. Якубовича. С.-Петербург. В типографии А. Воейкова и комп. 320. (8).²⁰

Еще альманах! Опять пошло на альманахи! Что ж — были бы хороши, а мы рады. А «Сборник»? — о, мы рады и ему: в нем много золотой посредственности, но в нем есть кое-что и такое, что приятно может занять на полчаса или и на час времени. Обыкновенно, принимаясь за чтение нового журнала или альманаха, вы можете быть уверены, что найдете в том и другом что-нибудь в прозе (большею частию в отрывке) кн. Одоевского и хоть одно стихотворение И. И. Козлова.²¹ Так как мы недавно вычитали в одном петербургском журнале приятное известие, что кн. Одоевский издает полное собрание своих сочинений, то и предоставляем себе в будущем взглянуть на эту, до сих пор отрывочную литературную деятельность, как на нечто целое, и в целом определить ее значение и достоинство. Из прозаических статей мы пробежали с удовольствием: «Плавание из Ревеля в С.-Петербург на пароходе А--е» г. Албенского; «Отрывок из биографических и литературных записок о Д. И. Фонвизине» кн. Вяземского; «Переезд из Англии во Францию» г. Михайлова; «Сумерки у камина», очень живо написанный рассказ г. Панаева; «Первые русские типографщики» г. Сахарова. Из прочих прозаических статей особенно примечательны две: «Вот кому зузуля ковала» — не то пародия, не то неудачное подражание Гоголю г. Гребенки, и отрывки из исторического романа г. Федорова «Князь Курбский», из которых видно, что разнообразное и блестящее дарование Бориса Михайловича так же торжествует и в романе, как и в детских книжках. Из стихотворений мы прочли с удовольствием сперва «Отрывок из III части „Дурацкого колпака“» г. Филимонова; потом «Антики в Париже», перевод из Шиллера А. П. Глинки. Последнее стихотворение особенно примечательно тем, что из него видно, как понимал Шиллер французов со стороны эстетического чувства. Вот оно:

Плод искусства греков славный

Франк, рукой сорвав державной,

К сенским перенес брегам;

И хвастливо средь музеев,

Их поставил меж трофеев —

В изумление векам.

Но те пленники безгласны

Не сойдут к нему в мир ясный,

Не покинут пьедестал:

Тот лишь музами владеет,

Чья душа к ним пламенеет.

Камень видит в них вандал!..

Вандалы!!! — слышите ли?..

Но лучшее украшение «Сборника» составляют два поэтические стихотворения г. Кольцова, которого прекрасное и самобытное дарование видимо крепнет и развивается. Вот одно из них — «Молитва»:

Спаситель, спаситель!

Чиста моя вера,

Как пламя молитвы;

Но, боже, и вере

Могила темна!..

Что слух мой заменит?

Потухшие очи?

Глубокое чувство

Остывшего сердца?

Что будет жизнь духа

Без этого сердца?..

На крест, на могилу,

На небо и землю,

На точку начала

И цели творений,

Творец всемогущий

Накинул завесу,

Печать наложил…

Печать та навеки.

Ее не расторгнут

Миры, разрушаясь,

Огонь не растопит,

Не смоет вода.

Прости ж мне, спаситель,

Слезу моей грустной

Вечерней молитвы:

Во тьме она светит

Любовью к тебе.²²

Да — такие стихи могут выходить только со дна души, которая смотрит на жизнь не зажмурясь и видит в ней не одно разочарование в любви, дружбе, в людях и в самой себе!..

Мы ничего не говорим об «Отрывке из драматического представления „Уголино“» Н. А. Полевого, потому что вскоре надеемся поговорить о целой пьесе и о ее представлении на московской сцене.²³

Впрочем, в «Сборнике» очень много стихов; жаль только, что большая часть из них только рифмою отличается от прозы. Из таких особенно замечательно одно — не помним чье — «Могила Дмитриева»: в нем очень забавно перепародированы два стиха Пушкина о Кутузове:

Сей остальной из стаи славной

Екатерининских орлов²⁴--

в один стих о покойном Дмитриеве:

Последний из стаи орлиной.²⁵

Согласитесь, что довольно смело и, в то же время, очень нерасчетливо пускаться на такие пародии: ведь дело идет о Пушкине, так как раз догадаются и уличат… Хотя гораздо менее, но всё-таки небезопасно брать целиком и стихи из г. Подолинского, как это сделал другой какой-то поэт «Сборника»: г. Подолинский сказал:

Все та же истина: от века

Иной нам опыт не открыл, —

А какой-то поэт «Сборника» говорит:

Все та же истина: от века,

Иной нам мир не открывал.²

Нехорошо так делать! Но, видно, у петербургских поэтов уж так заведено: недавно еще какой-то из них поживился четырьмя стихами г. Кольцова:

Оседлаю коня,

Коня быстрого,

Я помчусь, полечу

Легче сокола, --²⁷

сделав из них два и «легче сокола» переменив на «легким соколом».

74. Три водевиля: I. Хороша и дурна, и глупа и умна. Д. Ленского. II. Крестный отец (служащий продолжением водевиля: Хороша и дурна, и глупа и умна). П. С. Федорова. III. Стряпчий под столом. Д. Ленского. Второе издание. 1838. С.-Петербург. 392. (32).²⁸

У всякого есть свои странности — у меня также: я больше всего на свете не люблю двух вещей — Мольера и водевили. Причина первой странности так удивляет самого меня, что я когда-нибудь решусь представить ее на рассмотрение публики;²⁹ что же касается до второй ненависти, т. е. до водевильной ненависти, то ни сама она, ни ее причины, равно как и ни все русские водевили, не стоят внимания публики, даже чухломской, не только московской. Но как бы то ни было, а г. Ленский всё-таки один из лучших, из первоклассных наших переделывателей французских водевилей, и всё-таки «Хороша и дурна, и глупа и умна» есть лучшее произведение его пера. Да, в этом никак нельзя сомневаться. Но еще несомненнее то, что превосходная игра г-жи Репиной, в роли Наденьки, и достолюбезная игра г. Живокини, в роли Падчерицына, делают этот водевильчик очень милым на сцене. Но то ли он в печати? Не знаем, только в нем есть премиленькие куплетцы — вот хоть… не тот, в котором г. Ленский очень остроумно поет о «жениховой дудке», но вот этот:

Сколько терпенья,

Ласк, угожденья

И снисхожденья

Вправе он ждать!

Надо вниманье,

Надо старанье

Все в нем желанья

Предупреждать;

Надо познанье

И дарованье:

Чрез послушанье

И обожанье

Благодеянья

Вознаграждать.

Ведь, право, недурно? В заключение, г. Ленский заставляет героиню своего водевиля спрашивать у публики о достоинстве водевиля, как будто спрашивая о себе:

Хочу узнать я ваше мненье;

Я хороша или дурна,

Или глупа или умна?

Не правда ли, что очень затейливо? Г-н П. С. Федоров, другой первоклассный водевилист, не дожидаясь решения публики, решил от себя, что водевиль хоть куда, и, ревнуя славе г. Ленского, пустился с ним в соперничество и написал водевиль, служащий продолжением водевилю г. Ленского. Трудно было ему бороться с г. Ленским, но он с честию вышел из этой борьбы, потому что если не победил г. Ленского, то и немногим уступил ему, а ведь — согласитесь — уж много значит и не быть побежденным таким соперником!.. Окончивши борьбу, г. П. С. Федоров, по примеру своего знаменитого соперника, спрашивает публику, чрез одну из героинь своего водевиля:

Наш и автор, наконец,

Был бы рад душою,

Если б крестный вас отец

Насмешил собою!

Да сбудется желание скромного водевилиста!..

Но этим история не кончилась: г. Ленский написал (не знаем, прежде или после) еще водевиль «Стряпчий под столом». За недосугами, мы принуждены были лишить себя удовольствия прочесть его; но вот окончание последнего куплета, в котором, до своему обыкновению, г. Ленский просит защиты у публики:

И когда по притязанью

Злой, сердитый журналист

Против нас ехидной бранью

Измарает целый лист, —

Вы тогда рукой могучей

Защитите нас, прошу!..

Уж какой на этот случай

Я куплетец напишу!

Не знаем, защитила ли публика г. Ленского своего могучею рукою и заплатил ли он ей за это обещанным лихим куплетцем, но конец этой интересной истории заключается в том, что эти три водевиля прелестно напечатаны в одной книжке в 32-ю долю листа.

75. Крамольники, исторический роман из времен Петра Великого. 1838. Москва. В типографии, при императорских московских театрах, содержателя И. Смирнова. Четыре части: I — 81; II — 120; III — 144; IV — 160. (12).

Фадей Дятел, атаман разбойников, повесть. 1838. Москва. В типографии Кирилова. 60. (12).

Таинственный житель близ Покровского собора, или Вот каков коллежский регистратор! Быль из времен императрицы Екатерины II, рассказанная моим дедушкой. Соч. И. Г--в а. 1838. Москва. В типографии В. Кирилова. 31. (12).

Ворожея, или Новый способ гадать на картах. 1838. Москва. В университетской типографии. 46. (12).³⁰

«Ворожея» есть лучшая из этих четырех поименованных нами произведений «фризурной»³¹ литературы толкучего рынка: она учит, как гадать на картах, и не обнаруживает никаких претензий на то, чего в ней нет, т. е. на ум, на талант, тогда как первые три маранья так и рвутся к бессмертию.

84. Новый немецкий театр. Часть первая. I) Ложь и правда. II) Невеста из столицы. 1838. Санкт-Петербург. 222. (8).³²

Две премиленькие нравоучительные комедийки!

В первой из них молодая девушка Юлия, дочь банкира, любит изо всего делать интригу, т. е. разными хитростями и ложью запутать и распутать всякое дело, пустое или важное. Ее любит молодой человек, облагодетельствованный ее отцом. С нею вместе живет ее кузина, племянница ее отца, Фридерика, бедная, скромная девушка, которая не любит ни лгать, ни хвастаться. Надо сказать, что кроме несчастной страсти лгать и интриганить, Юлия прекрасная девушка; но не бойтесь: она исправится. Отец спрашивает ее однажды, свободно ли ее сердце? Скажи она отцу всю правду — через неделю была бы женою любимого ею Франца Вильмара, потому что ее батюшка не любил откладывать до завтра того, что можно сделать нынче. Но лгунья солгала по обыкновению, и вот через месяц из Лейпцига является г. Мерфельд, сын богатого купца, друга г-на Фреймана, является с тем, чтобы жениться на мамзель Юлии. Вильмар человек прямой, и хитрости его возлюбленной ему очень не по сердцу. Он усовещевает ее исправиться; она дает ему слово; он целует ее руку; г. Фрейман это видит. Как быть! Франц хочет признаться во всем, но Юлия его перебивает и смело говорит отцу, что Вильмар объяснялся ей в любви к ее кузине Фридерике. Г-н Фрейман тотчас призывает Фридерику и без дальних околичностей объявляет ей, что через неделю она будет женою Вильмара. Бедная девушка давно уж втайне любила его. Она не верит своему счастию, но г. Фрейман не дает ей опомниться и тащит ее в другую комнату выбирать материю на свадебные наряды. Надо сказать, что Юлия и прежде старалась отделаться от Мерфельда, но отец ее глубоко убежден, что если сердце женщины «свободно от постоя», то первый прохожий может в нем расположиться, и потому слышать не хочет, чтобы она могла не полюбить такого славного человека, как Мерфельд. «Если теперь не любишь, то полюбишь после, как будешь его женою; а я дал слово — переменить его не могу; если б ты четыре недели раньше сказала мне, что любишь другого, я отдал бы тебя за кого тебе угодно». Так говорит ей отец, и проказница видит, что она запуталась в собственных своих сетях. Надо отделаться от Мерфельда — и она приглашает его к себе. Своею оригинальною прямотою он сбивает ее со всех ее хитростей; она прибегает к последнему средству: говорит ему, что будто отец ее обанкрутился и хочет поправить свои дела, выдавши ее за богатого Мерфельда. Но Мерфельд не только богат, но и честен: он уходит, взбешенный. В самом деле: он любит Юлию и видит, что она явно старается отделаться от него; потом узнает, что ее отец — непрямой человек. Разговор этот был подслушан Визелем, обжорою и сплетником. У Фреймана лежали деньги Визеля, 20 000 талеров. Он спешит их взять и открывает тайну банкрутства всем кредиторам Фреймана, которые также требуют назад свои деньги. Как нарочно, в это самое время обанкрутился в Амстердаме один богатый дом, в руках которого была значительная часть капитала г. Фреймана. Это бы ему еще и ничего, да беда в том, что его несчастие огласилось, что его кредит подорван и что он весь свой оставшийся капитал должен употребить на удовлетворение кредиторов. Юлия еще не знает следствий своих хитростей; но ее ожидает еще важнейшая беда.

Вильмар идет в комнату Фридерики, чтоб объяснить ей ошибку и как-нибудь уладить дело. В ее комнате он застает Христину, старую служанку. Она, услышав в кирхе провозглашение о свадьбе своей благодетельницы, приносит ей свежих цветов. Вильмар узнает от нее о прекрасной душе Фридерики. Несмотря на пренебрежение, которое оказывала ей Юлия как ограниченному существу, он и прежде заметил, что Фридерика совсем не глупа, потому что не любит исторических романов, за искажение истины. У всякого свой взгляд на вещи: Франца восхитило это суждение. Теперь он замечает на ее рабочем столике «Орлеанскую деву» и «Валленштейна» Шиллера «Римскую историю Роллена», арифметику, географию и несколько других учебников: явное доказательство, что ум Фридерики столько же просвещен, сколько образовано ее сердце. Он еще и прежде знал, что она отличная кухарка, прачка и счетчица. Чего ж вам больше? — идеал девушки и особенно жены для честного немца и, сверх того, секретаря принца, получающего 2000 талеров! Вдруг входит Фридерика; Вильмар прячется за занавесь окошка. Следует разговор Фридерики с Христиною. Фридерика в отчаянии, что сделано объявление о ее свадьбе. «Неужели ты думаешь, — говорит она Христине, — что я имею такие низкие чувства, что решусь за него выйти, когда он меня не любит?» — «Почему же вы думаете, что он вас не любит?» — возражает ей Христина. Фридерика ей отвечает, хотя и совсем не на вопрос: «Когда я не думала о его любви, то была спокойна и счастлива, а теперь совсем другое. Мгновенная надежда обладать таким сердцем, как его, лишила меня спокойствия».

— Оно твое, совершенно твое, это сердце, которое до сих пор было в заблуждении! Милая Фридерика! возьми его, исцели его!

Так вскричал Вильмар, выбегая из-за занавеси окошка и схватывая Фридерику за руку: сказавши и сделавши всё это, он убегает.

Сам Август Лафонтен мало представит сцен, которые бы могли доставить такое наслаждение чувствительным душам!..

Вильмар объясняется с Юлиею насчет своего нового решения касательно Фридерики. Приходит отец, и Юлия узнает, что он ее хитростям обязан своим несчастием. Она признается во всем и хочет увидеться с Мерфельдом, чтобы спасти честное имя своего отца. Вдруг является Визель и просит Фреймана снова взять его деньги. Подобные требования, изъявленные письменно, со стороны прочих кредиторов Фреймана, показывают ему, что его кредит восстановлен снова. Дело в том, что честный и добродетельный Мерфельд тайно, но от имени Фреймана, уплатил все его долги. Комедия приходит к развязке.

Вильмар женится на Фридерике, Мерфельд на Юлии, которая, оставшись наедине с своим женихом, следующею нравственною сентенциею заключает комедию: «О, я сегодня узнала, что ложь падает на самого лжеца, а истина стоит непоколебимо среди бурь жизни!»

Вторая комедия: «Невеста из столицы» — и меньше объемом и ниже достоинством, но, несмотря на то, заслуживает полное внимание.

Был-жил некто Яков Верингер, честный немецкий фабрикант. У него был друг, ротмистр фон Сельтерн; у него же была родственница, вдова, г-жа Дорнер, у г-жи Дорнер была премиленькая дочка Минхен, которая питала тайную склонность к добряку Якову и могла бы выйти за него замуж, если бы этому чудаку не зашла в голову мысль — жениться на образованной женщине или девушке из столицы. Друг его, ротмистр фон Сельтерн, нашел ему невесту, вдову, г-жу Штерн, и уладил дело так, что жених и невеста, не видавши в глаза друг друга, подписали свадебный контракт. Вот приезжает из столицы г-жа Штерн, в сопровождении ротмистра фон Сельтерна, и останавливается в доме г-жи Дорнер. Простяк Верингер в восторге от своей суженой; но вот беда: она сколько мила, образованна, столько и капризна. Она ставит вверх дном дом г-жи Дорнер; сгоняет старого слугу Верингера, Конрада; падает в обмороки, грабит его деньгами на наряды и прихоти; словом, восхищает и приводит в отчаяние своего жениха. Наконец, ему приходит невмочь; он упрекает своего друга в своем несчастии. Друг его говорит ему, что он сам виноват, желая жениться непременно на столичной невесте, тогда как для него нет лучшей невесты, как Минхен. Это поражает Якова, и он повторяет про себя: «Минхен, Минхен!» К довершению всех его бед и несчастий, он перехватывает любовную записку своего друга, ротмистра фон Сельтерна, к г-же Штерн и вызывает его на дуэль. Минхен падает в обморок, а Яков узнает из этого, что она его любит, и предлагает ей свою руку. Тут ему открывают, что г-жа Штерн — невеста Сельтерна и что он, Верингер, подписал свое имя под тем контрактом, в котором стоят имена г-жи Штерн и Сельтерна, и что, наконец, с ним играли комедию, чтобы вылечить его от странной охоты к женитьбе на столичной невесте. Верингер сознается, «что провинциалу точно не должно жениться на столичной», — что и следовало доказать. Комедия кончилась.

Вообще, если бы в этих комедиях было заметно более мужественности во взгляде на вещи и твердости в пере, то их можно б было поставить наряду с комедиями Коцебу. ³³

Перевод недурен, хотя мы и встретили фразу: «руку на совесть».

85. Повесть и рассказ. Сочинение Николая Андреева. 1838. Москва. В типографии А. Евреинова 354. (12).³⁴

Сочинение длинное, очень длинное, с бесконечными претензиями и на остроумие и на байронизм! Сочинение темное темное, как осенняя ночь, говоря высоким слогом. Впрочем это нисколько не мешает достоинству романа: дело доказанное что темнота часто происходит от глубокости идей и выражения. Если мы ничего не поняли в «Повести и рассказе», из этого еще не следует, чтобы и другие также ничего не уразумели из оной и оного. Но каково же решаться на чтение такого романа, в доступности которого нельзя быть уверену заранее?.. Для отвращения этого неудобства мы предлагаем небольшой отрывочек, как образчик всего романа: кто поймет этот отрывок — тот смело бери в руки и весь роман; кто не поймет — лучше и не берись… Мы сами дочли только до 51 страницы, т. е. до той самой, которою начинается и оканчивается это знаменитое место. Вот и само оно налицо:

И роковой его любви час пробил! в молодой душе Ликариона отозвались священные ее законы: он увидел создание доброе, милое, прекрасное. И он расцвел, наполнился радостию; вдохнул в себя начала жизни, в которой хочется жить очарованием, в которой каждая минута памятна наслаждениями сердца, а не биением его, подобно часовому маятнику единственно для физического нашего бытия. Отделите от жизни этот отрыв фантастического нашего самодовольствия, что останется в ней, кроме горестей действительных, кроме опыта, томительного и печального, кроме людей, холодных как рука покойника…

Понятно ли?..

86. Три повести Ниркомского. 1838. Санкт-Петербург. В Гуттенберговой типографии. 280. (12).³⁵

Отчего именно три повести, а не больше — не пять, не шесть, не десять? А ведь это, во-первых, было бы гораздо выгоднее для сбыта книжки, а во-вторых, было бы очень легко сделать автору: стоило бы только разрезать, перерезать, изрезать свои повести, не вымеривая, не соображаясь, — куда бы рука ни упала, там и руби. Завязка, развязка, ход повести, характеры, словом — ничего бы из этого не пострадало от этой операции, потому что эти «Три повести» принадлежат к числу тех дивных созданий, которые можно читать и с конца, и с середины, и снизу вверх, с таким же или еще и с большим наслаждением, нежели с начала до конца и сверху вниз. Это есть несомненным признак истинно художественного произведения: оно ни в каком случае не теряет. Может, быть, автор «Трех повестей» и предупредил бы наш совет самым делом,

Да умысел другой тут был:

Хозяин музыку любил.³⁶

Дело в том, что, во-первых, есть в нашей литературе «Три повести»,³⁷ которые очень скоро разлетелись по рукам читателей; а во-вторых, есть на святой Руси много таких читателей и покупателей книг, которые верят всему печатному: увидят на книге заглавие «Три повести» и тотчас купят ее; увидят на книге заглавие «Повести и рассказы А. М — ого» и услышат от ловкого продавца, что это «Повести и романы Александра Марлинского» — и тотчас купят ее. Толкуйте им, что это «Три повести», да не те, что это А. М — ого, а не Александра Марлинского: они убеждены, что купили хорошие книги и очень дешево — по двугривенному за экземпляр, и ни за что на свете не захотят позволить себя разуверить. Да и зачем? Оно и дешево и мило. Для подобных же авторов тоже хоть и дешево, да мило, т. е. хоть не блестящий, но выгодный род спекуляции. В добрый час!

88. Повести и рассказы. Сочинение Платона Смирновского. 1838. Санкт-Петербург. В типографии конторы «Журнала общеполезных сведений». 143. (8).³⁸

Г-н Платон Смирновский относится к той же категории писателей, как и неизвестный автор «Сына актрисы». Но между ними есть и большая разница: г. Платон Смирновский далеко превосходит автора «Сына актрисы» и в дикой необузданности своей фантазии и в претензиях на гениальность. Автор «Сына актрисы» если не везде оказывает презрение к обыкновенному здравому смыслу, посредством которого мы, обыкновенные люди, понимаем друг друга, то всегда уважает грамматику и в особенности ту часть ее, которая называется правописанием: господин же Платон Смирновский презирает и то и другое. Со всею наивностию и откровенностию, свойственною всем великим и гениальным людям, рассказывает он в предисловии историю своей внутренней жизни, и так как его рассказ есть драгоценный факт для потомства, то мы и выписываем его здесь.

Я человек откровенный, простой, как проста природа, сам выскажу, оценю, вывешу себя и подведу итог для вашего подписания.

Если хотите вы знать, что я был? если хотите, я отвечаю: я был рожден поэтом. Но люди, едва увидели меня в их (?) обществе, насильно схватили, утащили в мир прозы, оклеили, обшили, окутали меня прозою, и вообразите?.. они хлопотали для сбережения меня от огня поэзии, боялись, чтоб я не сгорел от лучей ее, в дни лета. А на зиму, в душную, скучную осень, бросили меня в четыре стены, в могилу, где кроме ежедневного обеда, ежедневного спанья, ежедневного курения табака — нет ничего! Какая варварская проза, и каждый день какая, чертовская, сплиническая скука! К тому же я решительно один, как одна Этна на Сицилии; один, как один язык (слава богу!) у женщин.

Шесть лет сряду, как угорелый, как сумасшедший бегаю по Петербургу, ищу как голодная собака^[3] ищет пищи, ищу поэзии, изящного, развлечения, хотя минутного наслаждения. Нет! шесть лет нет! Проклятая проза, как саранча, уничтожила поэзию, поэтов, словом, всё изящное.

Виноват! я и забыл пояснить вам то, что я называю прозой. Под категорию прозы причисляю я всё сонное, беспечное, грязное, несносное и проч. и проч. Но думайте однако ж, чтобы я говорил об одном печатном; о нет, совсем нет; значит вы не поняли меня: я говорю о целом мире, со всеми его тварями, и на всем дурном наклеиваю ярлык прозы.

Прошло шесть лет, ровно, чинно, стройно, как фронт; настал седьмой год моему страданию, моей сплинической, убийственной, прозаической жизни; нет поэзии! нет наслаждений, нет жизни! всё мертво, исключая прозаических порядков… Я встал как столб, оброс мхом, оглупел, оброс корою прозы…

О какая глубокая поэзия, какая гениальная откровенность и — главное — какая чистая истина во всем этом! Но — еще немножко:

Кстати! я было и забыл вас познакомить с моим воображением, которое, заметим мимоходом, равной силы с порохом и сухой соломой.-- Еще раз виноват за отступление, продолжаю: и так, я на выбор отобрал поэтов и поэзию, отослал то и другое за предел мира. Силою воли выбросил себя на безвредную дистанцию от планеты всевозможных проз, предварительно начинив ее прозаическую, пустую внутренность всеми убийственными гасами, всеми воспалительными, горючими веществами, и потом сдавливал ее между двух полюсов, ежеминутно усиливая давление, и с хохотом любовался, как волновался мир, как волновалась проза; прыгал в бешеной радости, кричал и бесновался от восторга и наслаждения, когда наконец лопался мир и как пыль разлеталась грязь и проза.

С досады, именно с досады на прозу, пишущих и непишущих прозаиков, я начал писать, так, от скуки, описывал прошедшее стихами и прозой; но будьте покойны, не простой, проклятой мною, прозой, нет, я писал изящной прозой; по крайней мере, мне так казалось.

И почтенный автор не ошибся: его проза точно изящна, как только может быть проза изящна. После этих отрывков, едва ли кто не согласится с скромным автором. Странно только, что г. Платон Смирновский пишет прозою при всей своей ненависти к прозе. Стихи он только еще обещает. Ждем их с нетерпением, а пока заметим, что все выписки из его изящной прозы взяты нами не из предисловия, которого совсем нет при книге г. Платона Смирновского, а из статьи, служащей вместе и предисловием, под заглавием: «Миниатюрный эскиз прозаической шестилетней жизни». Вот что говорит автор с обычною своею скромностию и откровенностию, в выноске к окончанию этой дивной статьи:

Некоторые из моих знакомых, которым читал я в рукописи этот эскиз, находили, что я подражал, местами, одному из известнейших наших писателей. Отвечаю им и здесь то же, что отвечал тогда: дорога словесности протоптана через весь почти мир, естественно кое-где столкнуться идеями, но этот эскиз, как и всё, мною писанное, есть оригинал. Признаюсь, я с детства ненавижу ни копий, ни копиистов! В моем мнении, дурной оригинал едва ли хуже лучшей копии. Извините мою слабость — я откровенен.

Уверяем г. Платона Смирновского, что оригинальность его произведений, его таланта и — главное — его способа выражаться не подвержена ни малейшему сомнению, и что ни у одного писателя, какою бы известностию ни пользовался он, не достанет духу назвать его своим подражателем.

Книга г. Платона Смирновского состоит из шести статей, из которых три — повести, одна — аллегория, одна — фантазия; первая же из шести есть тот неподражаемый эскиз, с которым мы уже познакомили наших читателей. Не почитаем за нужное говорить им, что все статьи г. Платона Смирновского прекрасны, одна другой лучше: они сами могут судить об этом по его эскизу. Разбор наш только лишил бы их удовольствия с первого разу прочесть в целом «Повести и рассказы» г. Платона Смирновского, а далеко не дал бы им настоящего понятия о их высоком достоинстве. И потому мы ограничимся только искренним советом нашим читателям — приобрести — во что бы то ни стало — книгу г. Платона Смирновского: как редкость, она будет чудным украшением их библиотеки, не говоря уже о том удовольствии, какое подобные необыкновенные явления могут доставить подчас, когда бывает очень скучно.

89. Саксонец, повесть, из походных записок 1812 года. Перевод с французского. С. Р……а. 1838. Москва. В типографии В. Кирилова. 167. (12).³⁹

Очень посредственный роман, очень худо переведенный и очень безграмотно напечатанный.

90. Чортов колпачок, или Что на уме, то и на языке, фантастическая сказка-водевиль, в одном действии, заимствованная из итальянского рассказа, перевод с французского А***. 1838. С.-Петербург. В типографии А. Воейкова и комп. 88. (16). С эпиграфом:

Precieux talisman qui devoile le coeur des hommes et meme celui des femmes.

Вelphegоr. {*}⁴⁰

{* Драгоценный талисман, раскрывающий тайну сердца мужчин даже женщин. — Бельфегор. (Франц.). — Ред.}

Вот, право, какое неудобство для рецензента писать об иных книгах не тотчас по их прочтении! Вот, например, хоть эта книжечка, заглавие которой я выписал с такою канцелярскою аккуратностию: право, совсем забыл ее содержание и не знаю, что писать о ней. А всё оттого, что прочел ее назад тому с неделю. Беда с слабою памятью!⁴¹

Сколько помнится, тут всё вертится на колпаке чорта Бельфегора: на чью голову ни прыгнет этот колпак, тот заговорит, что думает. Разумеется, от этого происходят презабавные замешательства со стороны действующих лиц; но пересказать их мы не в силах, потому что не помним. А вместо всего этого вот вам стихи, которыми переводчик посвящает свой водевильчик В. Н. Асенковой; пусть они послужат вам образчиком его водевильного дарования:

Прелестный ваш талант-протей

Игривость придал этой сказке;

Вы очень интересны в ней,

От появленья до развязки;

Не с тем, чтоб подражать другим,

Но восхищаясь вами равно,

Вам посвящаю я одним

Мой труд — Варвара Николавна!⁴²

91. Сказка в стихах. О Дадоне, или о том, как дурак сделался умным. 1838. Москва. В типографии Кирилова. 60. (32). С эпиграфом:

Дела давно минувших дней,

Преданья старины глубокой.

А. Пушкин.⁴³

Книги, печатаемые в типографии гг. Кирилова и Смирнова, вообще не отличаются ни типографической роскошью, ни даже опрятностию, ни орфографической правильностию; но такова сила моды или общего направленья, что даже и из типографии г. Кирилова вышло миниатюрное и, по типографии, довольно красивое изданьице, под титулом, в котором недостает орфографической правильности и синтаксической ясности:

Сказка в стихах, о Дадоне, и пр.

Что же это за сказка? — Автор намекает, что будто простонародная и русская, но это невинная мистификация с его стороны, потому что, вместе с Ягою-Бабою, каким-то дурачком вроде известного Иванушки, с несколькими русскими сказочными выражениями и словами, у него смешаны и дивы и пери, и фантазии и поэзии и пр., чего нельзя найти ни в какой русской народной сказке.

Потом автор уж не намекает, а прямо говорит, будто его сказка писана стихами; но и это, кажется, тоже невинная мистификация с его стороны. Неужели стихи, например, хоть вот это?

С кем придется

Разделить младые дни

И безвкусной жизни осень?--

Все различны так они,

Эти рыцари, тот очень,

Очень мил; а этот страх

Нехорош — лицо рябое; и проч.

Или это:

Теперь очередь другого;

Тот коня разгорячил,

И до третьего этажа

Долетел, и с него прыг;

Раздался и шум и крик;

Вновь история всё та же.

Или это:

Вот он едет, едет, и…

Море, лес, кусты да пни,

Пни да лес, кусты да море,

Всё одно и то же, — горе!

И вся-то сказка написана такими или еще и худшими стихами; но на первых четырех страничках попадаются довольно счастливые, если не поэтические, стихи, например:

А дворец-то у Дадона —

С края к краю небосклона,

Словно крыльями орел

Поднебесную обвел.

Говорят, он был хрустальный,

С изумрудом пополам;

Потолок и пол зеркальный,

В бриллиантах по стенам.

Луч прекрасного светила

Днем с ним радостно играл;

Ночью ж образ месяц милый

В нем застенчиво скрывал.

Или — эти:

Молоком заморской птицы

Умывались поутру,

И под песню Царь-Девицы

Засыпали ввечеру (?).

Погружаясь в полдень ясный

В ароматные струи,

В неге нежно-сладострастной

Пили радости любви.

Но не роскошь наслаждений

Волновала их душой;

Обливал их злобный гений

Искусительной тоской.

Та тоска их губит много,

Гложет сердце жизни цвет; (?)

Страсти верного залога

У царя с царицей нет.

Нет свидетеля их счастья,

Нет ветвей их бытия, и проч.

Но это, повторяем, единственные порядочные стихи во всей сказке, в завязке и развязке которой очень мало складу и толку.

94. Древняя история для юношества. Сочинение Ламе-Флёри (.) Перевод с французского. Санкт-Петербург. 1838. В типографии императорской Российской академии. 183. 6. (12).

Древняя история, рассказанная детям. Сочинение Ламе-Флёри. Перевод с французского. Санкт-Петербург. 1838. В типографии И. Глазунова и К^o. 262. (12).

Греческая история, рассказанная детям. Сочинение Ламе-Флёри. Перевод с французского. Санкт-Петербург. 1838. В типографии И. Глазунова и К^o. 373. (12).⁴⁴

Вот два перевода и два издания одного и того же сочинения, состоящего в подлиннике из девяти книжек, которые гг. переводчики хотят передать на русский язык все. Хорошее бы дело: наша детская и учебная литература так бедны! Худо только то, что эта книга есть плохая компиляция, без всякой жизни, мысли и внутренней связи и, взамен этого, беспощадно начиненная плоскими нравственными сентенциями. Для каких детей назначается эта книжка? Для детей от 3 до 7 лет? — но такие дети играют и слушают басенки и сказочки, а не учатся истории. Для детей от 7 до 12 лет? — но они ничего не узнают дельного из этого безобразного сборника фактов. Это не учебная история, это история для чтения — скажут нам. Всё равно — вздор всё вздор, как ни перевернете его. Задача такой истории должна состоять в том, чтобы без рассуждений, умствований, умничаний и сентенций, одним только картинным изображением фактов, дать детям почувствовать идею общей жизни человечества. А в этих книжонках именно этого-то и нет.

Первый перевод, т. е. «Древней истории для юношества», недурен, даже хорош; но второй — очень плох, для доказательства чего достаточно следующего периода, в котором видно крайнее незнание правил русского языка: «Все сановники, старые друзья отца его, упрашивали не делать этого, представляя -ему, что, будучи весь покрыт потом, такая неосторожность может причинить ему внезапную смерть». В другом месте этот же переводчик заставляет Дария, как какого-нибудь колдуна, оборачиваться в широкий плащ.

95. Об артисте⁴⁵

Знаете ли вы, что такое и кто именно тот артист, о котором я хочу вам говорить? О, если бы вы знали, как интересен этот таинственный артист, вы не отстали бы от меня до тех пор, пока бы я не сказал вам его имени! И я рад бы сказать вам его… но — видите ли — «дело очень тонкого свойства», как говорит Петр Иванович Добчинский, в комедии Гоголя. Если я вам скажу, что в театре Петровского парка, 17 июля, был дан водевиль «Артист» и что именно об нем-то и хочу я вам говорить, — то, как ни ясно и ни обстоятельно такое объяснение, а артист всё-таки останется для вас тайною. Не понятнее ли для вас будет, если я скажу, что в этом водевильном «Артисте» скрывается другой, высшего драматического рода артист, которого зовут не Раймондом и которого играет не г. Богданов 2-й, но которого зовут Эдуардом и которого играет г. П. Степанов. Вот вам и разгадка: артист теперь для вас уже не тайна, не инкогнито — вы теперь знаете его имя, чин и фамилию. «Но что ж тут мудреного? — спросите вы: — эту тайну можно было разрешить еще проще: прочесть афишку». О, нет! — отвечаю я вам: — афишка ничего не пояснила бы вам. Видеть этот водевиль на сцене — это другое дело, очень понятное и для москвича и для жителя Петербурга. Я давно уж слышал об этом водевиле и чудесах, которые творит в нем г. П. Степанов, но увидел его в первый раз только 17 июля — так уж, видно, судьбе угодно было.⁴⁶

Прежде всего надо сказать, что водевиль «Артист» — очень обыкновенный водевиль, кое-как переведенный с французского, и без игры г. П. Степанова он — просто ничего;⁴⁷ но при игре этого актера этот водевиль — чудо, прелесть — он смешит до слез, и чтобы, видя его на московской сцене, не хохотать, надо быть лишенным от природы способности смеяться… Но я лучше расскажу, как было дело, исторически и прагматически, потому что от историка нашего века, кроме изложения фактов, требуется еще и взглядов на события…

Содержание водевиля очень просто и очень пусто. Дело в том, что артист Раймонд, как все артисты, беден и всегда в долгу и, как не все артисты, очень рад своей бедности и очень горд тем, что никому не платит долгов. Квартиру он нанимает у богача, молодого человека, по имени Эдуарда, который влюблен в его дочь, любим ею и желал бы на ней жениться, да чудак-артист хочет, во что бы то ни стало, сделать из своей дочери артистку и выдать ее замуж непременно за артиста. Тогда Эдуард решается мистифировать г. Раймонда. Он является к нему под видом Бемолини и потом Вербуа, его заимодавцев; от лица обоих уверяет его, что его картины распродались за дорогую цену и что не он им, а они ему должны. Бемолини — итальянец, и Эдуард прикидывается композитором, рассказывает содержание будто бы когда-то сочиненной им оперы, поет из нее мотивы — и публика хохочет до слез, потому что ничего смешнее нельзя вообразить. Объясняется он ломаным русским языком и, между прочим, уведомляет г. Раймонда, что он дает его хозяину уроки музыки. «Но есть ли в нем талант-то?» — грустно восклицает г. Раймонд по уходе мнимого Бемолини. Вдруг является лавочник Вербуа, с теми же сказками о сбыте картин. Рассказывает артисту о своей прежней жизни, как он был танцовщиком на театре, как любил свою жену, которая была танцовщицею на том же театре, и как однажды, прыгая с нею в балете, он ревновал ее к другому и, встречаясь с нею на сцене в танцах, объяснялся с нею. Это тоже преуморительная сцена. Сказавши Раймонду, что он учит танцевать его хозяина, мнимый Вербуа уходит. Г-н Раймонд ждет г. Руселя, профессора декламации, который должен давать его дочери уроки декламации. Является опять Эдуард, под видом профессора Руселя. Вдруг входит настоящий, точно таким же образом одетый, как и подложный. Его очень мило играет г. Никифоров. Между профессорами начинается спор — кто из них лучше знает свое дело: сцена, о которой без хохоту нельзя даже и вспомнить. «Я покажу вам образец моего искусства», — говорит г. П. Степанов, играющий роль мнимого Руселя, и начинает декламировать сцену из третьего акта «Гамлета». Эмилия, дочь Раймонда, должна представлять королеву, мать Гамлета, который и обращается к ней с монологом:

Такое дело,

Которым погубила скромность ты!

Сказавши стих:

И небо от твоих злодейств горит! —

он обнимает одною рукою Эмилию через шею, другою указывает на небо и плаксивым и вместе ревущим голосом, как бы исходящим из пустой бочки, восклицает:

Да, видишь ли, как всё печально и уныло,

Как будто наступает страшный суд!

Страшный взрыв хохота и жаркие рукоплескания изъявили восторг публики…

Но этим потеха не кончилась. Вот Гамлет ужасается явления тени и вопит зычно:

Крылами вашими меня закройте, и пр.

Хохот и рукоплескание еще громче. Смешной наряд г. Степанова довершил иллюзию, которая и без того была в высшей степени совершенна. Не думайте, чтобы он усиливался или утрировал⁴⁸ — нет, это была живая природа.

Советуем г. Степанову воспользоваться портретами и монологом:

А вот они: вот два портрета — посмотри.

Не худо бы также взять ему на выдержку и то место из сцены комедии, где, по уходе короля и придворных, Гамлет встает с полу, на котором лежал у ног Офелии, играя ее шейным платком, встает с тем, чтобы упасть снова и поползть по сцене на четвереньках: это тоже была бы живая природа, а не утрировка.

Потом г. Степанов переменил и вид, и голос, и осанку, даже вдруг сделался как-то ниже ростом и, подергивая плечами и как бы силясь выскочить из самого себя, проговорил несколько ямбов из какой-то старинной классической трагедии: публика опять узнала что-то знакомое,⁴⁹ громкий хохот и громкие плески изъявили ее удовольствие.

Но — вот важный факт: за месяц перед этим тоже давали «Артиста», и г. Степанов, также переменив и голос, и рост, и приемы, проговорил монолог из третьего акта «Гамлета» — и мы слышали от многих, что никто из публики даже и не улыбнулся… это очень понятно: на «Илиаду» не было ни одной пародии, а на «Энеиду» была бездна пародий, и пресмешных — вспомните «Энеиду» гг. Осипова и Котляревского… Пародировать можно только поддельное, надутое и натянутое…⁵⁰

Ах, чуть было не забыл: если бы г. Степанов попробовал своих сил в сценах сумасшествия Лира или в сценах из «Отелло»! Ведь он свободен в выборе отрывков. Уверяем его, что если он возьмет «Артиста» себе в бенефис и объявит в афишке тирады из этих драм, то на его бенефисе будет такая же многочисленная публика, какая была на «Короле Лире» и «Отелло»…⁵¹

Но — пора к концу. Водевиль оканчивается тем, что Эдуард признается Раймонду в своей проделке; артист признаёт в нем талант и отдает ему свою дочь.

Водевиль вообще шел очень хорошо: г. Богданов, которого мы, к сожалению, очень редко видим на сцене, играл очень мило. О г. Никифорове я уже упоминал: он был смешон без фарсов. Прочие лица не портили представления.

Пьеса тем более восхитила нас, что перед нею мы очень тяжко назевались, слушая на сцене сентенции и поучения в «Какаду, или Следствии урока кокеткам», классической и очень скучной комедии, писанной шестипудовыми ямбами.⁵³ Зато мы тут имели удовольствие видеть г. Ленского, бесподобно игравшего роль графа Ольгина: г. Ленский удивительно усвоил себе манеры и тон людей высшего круга. Он с головы до ног походил на графа. Чудный талант!..

96. Полное собрание сочинений Д. И. Фонвизина. Издание второе. Москва. 1838. В типографии Августа Семена, при императорской Медико-хирургической академии. 229. (4).⁵⁴

Вот уже второе издание полного собрания сочинений Фонвизина. Первое было сделано книгопродавцем г. Салаевым в 1830 году, в 4 частях, с портретом и факсимилем автора. Этим вторым и компактным изданием мы обязаны усердию московского же книгопродавца П. Н. Глазунова. В книге в 229 страниц, прекрасно напечатанной мелким, но красивым и разборчивым шрифтом, в две колонны, помещены все оригинальные произведения Фонвизина, и стоят только десять рублей. И при этом издании приложен портрет автора и факсимиль. Фонвизин вполне заслуживает такого внимания. Принадлежа к числу корифеев литературного века Екатерины Великой, он теперь представляет собою предмет, достойный глубокого изучения. Всякому русскому, если он только русский не по одному имени, должно знать этого писателя, делающего истинную честь нашей литературе. В отделении критики мы поговорим о нем поподробнее.⁵⁵

97. Юрий Милославский, или Русские в 1612 году. Сочинение М. Загоскина. Издание пятое. Москва. 1838. В типографии Николая Степанова. Три части: I — 195; II — 126; III — 199 и VI. (12).⁵⁶

Пятое издание! Я питаю глубокое уважение к книгам, выдержавшим даже два или три издания; но о книге, удостоившейся пяти изданий, я просто почитаю преступлением ограничиться несколькими строками и не написать целой статьи.⁵⁷ Итак, мы поговорим о «Юрии Милославском» г. Загоскина в отделении же критики, и очень скоро, а пока скажем, что это пятое издание очень мило: оно в одной книжке, бумага и печать прекрасные, к каждой части приложено, на первом заглавном гравированном листе, по картинке; они представляют сцены из романа и уже известны читателям. Книжка продается в прекрасной разноцветной обертке, с заглавием белыми литерами, которые составляют фонд⁵⁸ бумаги. Одним словом, г. Ширяев делает этим изданием прекрасный и вместе очень дешевый подарок публике: «Юрий Милославский» теперь стоит всего пять рублей. Мы так рады распространяющемуся у нас вкусу к компактным и миниатюрным дешевым изданиям, что почитаем долгом, говоря о них, упоминать и о цене. Это важное обстоятельство: книги в России самый дорогой товар, и в провинции только богачи имеют возможность удовлетворять своей охоте к чтению.

99. Повести и рассказы Владимира Владиславлева. Санкт-Петербург. 1838. В типографии Главного управления путей сообщения и публичных зданий. Части III и IV — 283 и 273. (12).⁵⁹

«Повести и рассказы» г. Владиславлева принадлежат к числу тех книг, которые публике доставляют приятное чтение, а рецензентам истинную отраду. Надо перечитывать наподряд кучи этого умственного хламу, которые производит плодовитая деятельность досужей бездарности, чтобы понять, какое наслаждение для рецензента, этого добровольного труженика, этого срочного работника, прочесть что-нибудь умное, дельное, таланливое.

«Повести и рассказы» г. Владиславлева не относятся к области поэзии, на которую скромный их автор и не обнаруживает никаких претензий. Он пишет, или, лучше сказать, записывает то, что ему случалось видеть, слышать. Это скорее анекдоты и заметки, нежели повести; но это отнюдь не уменьшает их цены: видят и слышат все, у кого есть глаза и уши, но понимают видимое и слышимое различно, потому что дело зрения и слуха только принять внешнее впечатление, а усвоивается оно человеку его умом. Человек с умом и в зажженной свечке и в светящемся червяке увидит больше, нежели человек ограниченный в луне и солнце. У г. Владиславлева есть свой оригинальный взгляд на вещи и своя оригинальная манера описывать их. Содержание его статеек очень просто и обыкновенно, но под пером г. Владиславлева оно кажется и новым и необыкновенным. При хорошем языке, его рассказы проникнуты еще этим милым, добродушным остроумием, которое невольно заставляет читателя улыбаться и от души любить автора. Как молодой автор, г. Владиславлев не чужд недостатков, из которых заметнее других — запутанность в завязке и развязке некоторых из его рассказов, как, например, в «Дон Ниерро», где чудное явление брата героя повести, отзывающееся натянутостию, ослабляет силу впечатления от прекрасного рассказа, возбуждая в читателе невольную недоверчивость к автору. Другой недостаток — это иногда невыдержанность естественности в изображении характеров. Так, например, в «Сценах из армейской жизни» жизнь ротмистра Михаила Ильича Вечерина разделена на две резкие половины: в первой — это лихой гусар и армейский философ, гуляка, удалец и добрый, благородный малый, а во второй он вдруг исправляется, рассуждает и пишет письма не хуже г-жи Севиньи.

— Что значит пристальное гляденье ваше на зеленое сукно?

— Это мое умыванье.

— Вы шутите?

— Нисколько. Вчерашний вечер, изволите видеть, провел я не очень порядочно; всю ночь мы играли, пили, ужинали… Я возвратился домой в три часа утра, лег спать — не тут-то было — перед глазами всё пеструшки. Там король с двумя углами, десятка с транспортом — в голове бесполезные мысли: зачем ту поставил на 12, к другой не примазал ничего — так что я заснул перед самым рассветом, а в 9 часов я должен явиться к полковнику. Совестно же придти к нему с красными, как у кролика, глазами: это может навлечь мне невыгодное мнение. Вы знаете, что ничто так не освежает глаз, как зеленый цвет. Летом я обыкновенно выхожу по утрам в сад, а зимою должен прибегать к сукну. Оно мне очень помогает.

Спор шел о необходимости трезвости и умеренности для сохранения здоровья.

Ротмистр подошел к черной доске, на которой по привычке решал я математические задачи, где плюсы и минусы выбивались часто пулями моего соседа, — и спросил меня, принимаясь за мел: «Что есть тело?» — Всякое тело есть явление, — отвечал я, вспомнив профессорскую лекцию. Вечерин взял мел и нарисовал человека.

— Знакома ли вам эта фигура?

— Как нельзя более. Я даже нахожу в ней большое сходство с вами.

— Знаете ли вы, как прочно его существование?

Он взял губку, махнул рукою, — и с доски посыпался мел.

— Вот вам жизнь человека.

После этого я никогда по спорил с ним ни о воздержании, ни об умеренности.

---

Смотрю, у моего соседа еще не отворились ставни. Это удивило меня, потому что ротмистр имел обыкновение вставать очень рано. Я полагал, что он или болен, или уехал.

Спрашиваю денщика, ничего не бывало; вхожу в комнату, темнота — хоть глаз выколи.

— Вы спите, ротмистр, возможно ли — до 12 часу?

— Совсем нет, я проснулся по обыкновению очень рано.

— Вы нездоровы?

— Нет.

— Что ж за охота лежать в такой темноте? Зачем не велите вы отворить ставни?

— Оттого, что впотьмах я лежу в приятном, сладком обмане. Вчера, после вашего ухода, я проигрался начистоту; из всей моей движимости У меня осталось только огниво и кремень, а ружья, пистолеты, сабли, чубуки, седла, ковры, мебель, словом, всё, что вы видели обыкновенно в моих комнатах, всё это вчера перешло в руки поручика С. Лежа в темноте, я воображаю, что мои вещи не проиграны и что они у меня развешаны на обыкновенных моих местах, а когда откроют ставни, тогда голые стены явно изобличат мою потерю. Впрочем, и то правда — не век же лежать. — Гей, Пономаренко! ставни! — и золотые лучи солнца осветили моего роташстра, лежавшего в пустой комнате на соломе, без подушки под старою дорожною шинелью. В другой комнате, посреди множества согнутых и разорванных карт, разбросанных по полу, стоял один только стол, измаранный мелом.

Отворив ставни, Пономаренко подал ротмистру записку, прибавив что податель уже два часа ожидает ответа.

— Знаю, знаю, — прервал мой наставник. — Знакомы ли вы с армейскою перепискою? — продолжал он, подавая мне нераспечатанное письмо. — Взгляните, а я прочту вам его наизусть: «По обещанию вашему прислать мне сегодня в 8 часов вчерашние 500 рублей, посылаю нарочного в десять, покорнейше прося вручить оные подателю сего». Не так ли?

— Ни одной ошибки.

— О, эти циркуляры мне давно известны. Пономаренко, чаю?

— Сахару нет, ваше благородие.

— Трубку.

— Вчера вышел последний табак.

— В самом деле, странно, но это обыкновенно случалось: бывало нет денег — нет ни чаю, ни табаку. Тут все надобности словно из-под полу вырастут — и проклятые жиды поселятся в передней.

Мой ротмистр встал однако ж веселехонек, закурил мою трубку и начал ходить по комнате, рассказывая, по обыкновению, презабавные анекдоты.

Я не мог скрыть моего удивления к равнодушию Вечерина, с которым переносил он свои неудачи, и спросил его, какою философиею утешается он так скоро.

— Я утешаюсь тем, — отвечал он со всем своим простодушием, — что это было не в первый и не в последний раз со мною в жизни, — и он отправился ко мне пить чай, повторяя любимые свои стихи:

Таков, Фелица, я развратен,

Но на меня весь свет похож.

Теперь знакомы ли вы с бравым, лихим, добрым чудаком и оригиналом, типом многих гусарских философов? Не полюбили ли вы его от всей души? Но — вот — посмотрите, как он испортился, когда вздумал исправиться. Послушайте, что он пишет в своих письмах:

Приезжай, ради бога, посмотри, что со мною делается. Или я обезумел, или настает преставление света, но ты не поверишь своим глазам. Войдя в мою комнату, ты скажешь, что это не квартира холостого человека, а будуар кокетки-женщины. Порядок и чистота необыкновенные, нигде ни пылинки. Стены и окна уставлены роскошными цветами. Духи, помада, гребешки и щеточки систематически разложены на столах перед зеркалами; я целое утро завиваю волосы, обрезываю ногти и целый день дома занимаюсь цветами и читаю Бальзака, переписываю ноты и снимаю узоры для прекрасной знакомки моей Елены. Не знаю, веришь ли ты или нет моим словам.

---

В первый раз я испытал истинное наслаждение — это были два часа, проведенные мною в беседе с нею. Мы говорили об Одессе, где воспитывалась она у другой своей родственницы и где, как кажется, она была гораздо счастливее. Елена очень умна, европейски воспитана, в ней много сердечной теплоты, сильного, неподдельного чувства, но она робка до невероятия. При начале нашего разговора она беспрестанно краснела, мешалась в словах, и я должен был ожидать по нескольку минут, пока она успокоится. В этом смущении, с глазами, потупленными на голубой платочек, который живописно колыхался на груди ее, она была невыразимо очаровательна. До сих пор я не видал ничего ни трогательнее, ни восхитительнее!.. Елене двадцать два года, по дядя не выдает ее замуж, чтоб не расстаться с ее имением, которое он прочит для своей дочери. Гнусный корыстолюбец!..

Узнаёте ли вы милого чудака Вечерина в этих письмах? Нет! их писал не он, добрый и разгульный гусар, которого всё литературное образование ограничивалось подпискою имени на деловых бумагах и сочинением известных уже нашим читателям циркуляров: их писал г. Владиславлев, молодой литератор, который прекрасно владеет языком и пишет прекрасные повести. Не спорим, что Вечерин мог перемениться, но и переменившись, он должен был остаться Вечериным — милым, добрым оригиналом. Поверьте, господа романисты, что можно быть умным, благородным, даже глубоким человеком и, в то же время, чудаком и оригиналом в своих формах; можно возбуждать к себе чувство любви и уважения и, в то же время, смешить собою всех. Воспитание, образ жизни и привычки кладут на нас неизгладимое пятно, особенно когда мы уже в летах. В этом и состоит особность и характеристика человека, а без этого он — образ без лица. Посмотрите на Тараса Бульбу Гоголя: какое колоссальное создание! Это гомеровский герой, Аякс-Теламонид своего рода, и по железной мощи его характера и по художественной, резкой определенности его индивидуальности; а между тем он дерется на кулачки с своим сыном и советует ему всякого тузить так же, как он тузил своего отца.

«Добре, сынку! ей-богу добре! Да когда так, то и я с вами еду! ей-богу еду! Какого дьявола мне здесь ожидать? Что, я должен разве смотреть за хлебом да за свинарями? Или бабиться с женою? Чтоб она пропала! Чтоб я для ней оставался дома? Я казак. Я не хочу! Так что же, что нет войны? Я так поеду с вами на Запорожье, погулять!» И старый Бульба мало-помалу горячился и, наконец, рассердился совсем, встал из-за стола и, приосанившись, топнул ногою: «Завтра же едем! Зачем откладывать? Какого врага мы можем здесь высидеть? На что нам эта хата? К чему нам всё это? На что эти горшки?» При этом Бульба начал колотить и швырять горшки и фляжки.

Вы смеетесь от души на эту картину пьяного расходившегося казака; но после вы содрогаетесь от ужаса, видя в нем палача собственного сына и черную заразу, свирепый ураган, прошедший по земле ненавистного ему племени… Вот что значит творчество: в нем не отвлекается какая-нибудь одна сторона, какой-нибудь один элемент человека, но все стороны, все элементы взаимно сопроникают друг друга и представляются в живом конкретном, а не эклектическом единстве. Но мы заговорились и, сами того не замечая, зашли в сферу творческой деятельности, когда дело шло только о простом таланте списывания с действительности. Но если для того, чтобы удачно списывать с действительности, надо пристально приглядываться к действительности, то почему же не приглядываться пристально к действительности, создаваемой великими художниками?..

К числу главных достоинств «Повестей и рассказов» г. Владиславлева мы относим простоту и обыкновенность их содержания. В них нет резни тупым ножом и кровопролития деревянным кинжалом, нет изображения зверских страстей: всё это теперь уже опошлилось, стало mauvais genre^[4] и mauvais ton,^[5] добычею бездарных писак, которые, за неимением таланта, прибегают к эффектам ужаса. Истинное дарование не нуждается в изысканных или запутанных предметах: оно торжествует в обыкновенном, в том, что всякий видит ежедневно вокруг себя и в чем каждый сам принимает большее или меньшее участие; но бездарность здесь-то и разоблачается.

Мы принялись за III и IV части «Повестей и рассказов» г. Владиславлева ex-officio,^[6] а прочли их с таким наслаждением, что, несмотря на недостаток во времени, прочли и первые две части, изданные в 1835 году, и с удовольствием встретились в них с старым знакомцем «На бале и в деревне», прелестным и игривым рассказом, когда-то прочитанным нами в «Библиотеке для чтения».⁶⁰

100. Турлуру (,) роман Поль де Кока. Санкт-Петербург. 1838. В типографии И. Глазунова и К⁰. Четыре части: I — 201; II — 228; III — 234; IV — 233. (12).

Седина в бороду, а бес в ребро, или Каков жених? Роман сочинения Поль де Кока. Москва. 1838. В типографии Евреинова. 270. (12).

Повести Евгения Сю. Перевод с французского. 1. Приключения Нарциса Желена. 2. Корсер. 3. Парижанин-моряк. Москва. 1838. В университетской типографии. 116. (12).⁶¹

Кто не бранит Поль де Кока, кто не гнушается и его романами и его именем, как чем-то пошлым, простонародным, площадным? — Бедный Поль де Кок! Перевернем вопрос: кто не читает романов Поль де Кока и мало того — кто не читает их с удовольствием, даже часто назло самому себе? — Чьи романы с такою скоростию переводятся и с такою скоростию расходятся, как не романы Поль де Кока? — Счастливый Поль де Кок! Иного писателя все хвалят — и никто не читает; Поль де Кока все бранят — и все читают. Странное противоречие! Оно стоит того, чтобы подумать о нем! Всякий успех, а тем больше такой продолжительный и так постоянно поддерживающийся, заслуживает внимания и исследования. Нет явления без причины, и чем важнее явление, тем интереснее его причина. Приговоры толпы не так пусты и ничтожны, как это кажется с первого взгляда, и наоборот, суждения знатоков не всегда так важны и значительны, как кажутся с первого взгляда. Разве голос знатоков не утвердил имени гения за Херасковым, а толпа не отвергла этого российского Гомера и его дюжинных поэм, отказавшись их читать? Кто же был прав: толпа или знатоки? Потом, разве знатоки не отвергли «Руслана и Людмилу», встретив дикими воплями этот первый опыт великана-поэта; и разве не толпа приняла его с радостными кликами? Конечно, знатоки знатокам рознь, но и толпа имеет свое, и еще очень важное значение: не слушайте ее суждений — они часто дики и нелепы, но внимательно наблюдайте за ее вкусами и склонностями — они важны и достойны глубокого изучения.

У нас переведены почти все, если не все решительно, романы — Вальтера Скотта — знак, что они у нас нашли себе читателей, а наши переводчики и книгопродавцы нашли выгоду переводить и печатать их. Это важное обстоятельство, которое много говорит в пользу романиста и публики. Французские романисты неистовой школы пользуются у нас громадною славою, но много ли переведено на русский язык их романов? — Почти ничего. «Сен-Марс», «Стелло» — но их автор не из неистовых, а только из чопорных.⁶² Сколько еще не переведено романов одного Сю, да и переведенные-то не имели особенного успеха. Повести переводились неутомимо, но для журналов, которые их и превозносили. Теперь спросите, сколько переведено романов Поль де Кока? — Все. И какой они имели успех? — самый лучший, так что Поль де Коку у нас посчастливилось наравне с Вальтером Скоттом. Смешно было бы сравнивать гениального шотландского художника с забавным парижским сказочником; но факт остается фактом, и на него надо взглянуть поближе, оставляя в стороне все заранее составленные теории, которые так часто походят на заранее принятые предубеждения.⁶³

Поль де Кок, и во Франции и везде, имеет большой успех, которым, без сомнения, обязан какому-нибудь действительному достоинству, какой-нибудь действительной силе. Наши журналы о нем ничего не говорят, а если говорят, то с презрением и отвращением; французские журналы тоже или совсем не говорят о нем, или говорят, шутя и издеваясь. Может быть, те и другие правы; но знаете ли что? — для меня (собственно для меня) Поль де Кок один из замечательнейших корифеев современной французской литературы. Право! Я не равняю его с Беранже, потому что Беранже поэт, и поэт великий, а Поль де Кок не больше, как веселый рассказчик небылиц, которые очень походят на были. Далее: он для меня выше всех представителей и идеальной и неистовой школы.⁶⁴ Право! Видите ли в чем дело. Идеальные и неистовые похожи на знаменитого ламанчского витязя: он вечно бил невпопад, принимая мельницы за великанов, а бараньи стада за армии; а они, думая изображать жизнь и людей, словом, действительность, изображают какой-то чудовищный призрак, созданный их болезненным и расстроенным воображением; думая осуждать и чернить прекрасный божий мир, чернят самих себя и, колотя по жизни, получают шишки на свой собственный лоб. Не таков добрый и скромный Поль де Кок: он не заносится слишком далеко. Его сфера очень определенна и ограниченна; зато он полный хозяин в ней и рад от всей души угощать вас чем бог послал. Его мир — это мир гризеток, солдат, поселян, среднего городского класса; его сцена — это бульвар, публичный сад, трактир, кофейная средней руки, иногда кабак, комната швеи, бедная квартира честного ремесленника. Он редко заглядывает в салоны, а если, иногда и заглядывает, то не для чего другого, как для показания к ним полного своего презрения. Он входит в них не спросясь и не снимая шляпы, как его честный, добрый и грубый Гаспар, и уж если он войдет в салон, то непременно накладет на паркете пыльных следов и запятнает блестящую мебель. Но это бы еще ничего, а хуже всего то, что в этих салонах, в которые он очень редко заглядывает, он непременно найдет то же самое, что и в бедных квартирах шестого и седьмого этажа, только под другою формою, разумеется, блестящею, и — ведь такой болтун! — тотчас же всё это и расскажет во всеуслышание.

Поль де Кок — это французский Теньер литературы.⁶⁵ Он не поэт, не художник, но таланливый рассказчик, даровитый сказочник. Не обладая даром творчества, он обладает способностию вымысла и изобретения, умеет завязать и развязать историйку, и хотя написал их бездну, но ни в одной не повторил себя. Его лица — не типические образы, но они оригинальны и самобытны. Каждое из них имеет свою физиономию и говорит своим языком. Большею частию это всё народ простой, без претензий и у которого что на языке, то и на уме. Но между этими гризетками, торговками, солдатами, мужиками и всем мелким парижским народом, у него мелькают удачно схваченные с природы портреты петиметров, банкиров, богатых купцов и особенно шулеров, этих chevaliers d’industrie^[7], которые нынче в скверном трактире покупают за несколько су свой обед, а завтра обедают в лучшей ресторации столицы, на счет какого-нибудь молодого купчика или барича, вырвавшегося на волю и мотающего батюшкино имение; нынче не знают, где ночевать, а завтра блестят своей любезностию, остроумием и знанием всего понемножку в каком-нибудь порядочном обществе.⁶⁶ Жизнь всякого народа слагается из многих слоев и кажет себя со многих сторон. Поль де Кок то же для среднего класса, что Бальзак для высшего, с тою только разницею, что картины первого естественнее, вернее подлиннику. Он не гоняется за сильными страстями, не выдумывает героев, а списывает с того, что видит везде. Его романы проникнуты каким-то чувством добродушия, за которое нельзя не любить автора. Он на стороне добра и добрых, и потому развязка каждого его романа есть раздача каждому по делам его. Местами он обнаруживает истинное, неподдельное чувство; но веселость и добродушие составляют главный характер его романов. Кто всегда весел, тот счастлив, а кто счастлив — тот добрый человек. Конечно, доброта не ручается за глубокость души, но Поль де Кок не выдает себя ни за что особенное; и коли вы хотите его полюбить, то полюбите его таким, каков он есть. Чтобы кончить его характеристику, надо сказать, что он ученик, хотя и совершенно самостоятельный, Пиго-Лебрена; но у него нет этой ненависти против религии, нет этой страсти к кощунству, которые были болезнию людей XVIII века. Зато у него есть другой недостаток, занятый им у своего образца и доведенный им до последней крайности: Поль де Кок большой циник, и откровенность его в некоторых предметах доходит до отвратительной грубости. Бог не дал ему ни желания, ни таланта накидывать на некоторые стороны природы легкого покрывала стыдливости и приличия. Он с особенным удовольствием останавливается на грязных картинах и с особенною отчетливостию рисует и отделывает их. Конечно, всё, что ни рисует он, всё это с природы, но кописту надо крепко держаться приличия, потому что у него нет, как у поэта, этой творческой силы, которая преображает действительность, не изменяя и не искажая ее. А Поль де Кок, в этом случае, плебей, и часто ничем не лучше героев своих романов. Есть искусство соблюсти верность изображаемой действительности и, в то же время, не оскорбить эстетического чувства; можно обо многом давать знать, ничего не показывая: Поль де Коку неизвестно это искусство, и он не показывает большой охоты приобрести его. Что делать? — У всякого народа есть свои хорошие и свои дурные стороны: Поль де Кок — француз, а французы никогда не славились опрятностию, в противоположность своим соседам — англичанам, голландцам и немцам. Притом же французская и преимущественно парижская жизнь представляет особенное богатство грязи и грязности, физической и нравственной, так что для верности картины поневоле надо рисовать и эту грязь. Мы уже сказали, что и тут есть своя манера и что эта манера неизвестна Поль де Коку. Поэтому горе беспечному отцу, который не вырвет из рук своего сына-мальчика романа Поль де Кока; горе неосторожной матери, которая даст его в руки дочери! Писатели неистовой школы все отвратительные картины свои набрасывают полутенью, так что они непонятны для неиспорченной юности; Поль де Кок рисует свои с такою отчетливостию и угощает ими с таким добродушием, что через это романы его делаются ядом для неопытной юности. Это зло еще может быть исправимо, если переводчики, уважая нравственное чувство, или выбрасывают, или переделывают подобные картины. Разумеется, и тогда романы Поль де Кока не могли бы составить приятного чтения для девушки и даже для молодого человека, но те, кому всё можно читать, те могли бы их читать, не боясь ни замарать своих рук, ни оскорбить своего эстетического чувства. Но многие ли думают о том, что они делают! Большая часть переводчиков именно этими-то красотами и думают выиграть…⁶⁷

Мы не станем разбирать романов Поль де Кока, заглавия которых выставлены нами в начале этой статьи, потому что все <романы>⁶⁸ Поль де Кока можно только читать, а не разбирать. Для нас довольно сказать, что в них все те же достоинства и те же недостатки, какими отличаются и все его романы. «Турлуру» есть образец бессмысленных переводов: видно, что переводчик не знает ни по-французски, ни по-русски и не верит, чтобы знание грамматики для чего-нибудь было нужно. Не угодно ли полюбоваться образчиками слога г. петербургского переводчика? — «Как я… сказал М. (?) Бельпеш, всякий подумает, потому, что я высок и имею по росту сложение… что я должен много есть… совсем нет! Я очень мало потребляю, например, люблю, чтоб всё было хорошее… Я даже слишком далеко распространил свою охоту… и у себя ничего не хочу, кроме блюд отборных…» Или: «Наблюдательный взор беспрестанно гуляет над ним и замечает малейшие поступки его». Или: «Вот я и вырезал гибель сердец, одним словом, сколько душе ее угодно и с пожарными пламенами». Но это не лучшее: есть целые страницы, в которых не доберешься смыслу. А правописание? — о, чудесное! Переводчик пишет: «Мариѣ», «о Мариѣ», «мадамѣ», «мадмуазелѣ», и тому подобное. Издание стоит перевода: серая оберточная бумага и бездна типографических ошибок составляют отличительное его качество.

Московский перевод тоже не из бойких переводов, но в сравнении с петербургским он просто превосходен; жаль только, что переводчик пишет «двѣрь», вместо «дверь», «смешать» и «говорять» вместо «смешатъ» и «говорятъ», «тѣрпеть», вместо «терпѣть» и т. п.; впрочем, может быть, это орфография типографии г. Смирнова. Издание довольно опрятно, а в сравнении с петербургским — просто великолепно.

Что касается до «Повестей Сю», это, собственно, не «Повести Евгения Сю», а «Три рассказа Евгения Сю»; но, видно, переводчик нашел свою выгоду дать своей тоненькой книжке во 116 страниц такое толстое заглавие, и мы не почитаем себя вправе входить в его экономические расчеты. Три рассказа эти обнаруживают в Евгении Сю талант рассказчика, и их, а особливо последний можно б было с удовольствием читать, если бы из-за них не высовывалось лицо рассказчика с страшными гримасами a lord Byron.^[8] Перевод не совсем дурен.

101. Библиотека избранных романов, повестей и любопытнейших путешествий, издаваемая книгопродавцем Н. Глазуновым и комп. Москва. 1838. В типографии Н. Степанова. Томы: XII — 260; XIII — 228; XIV — 239. (12).

Герцогиня Шатору. Сочинение Софии Ге. Перевод с французского. Москва. 1838. В типографии Н. Степанова. Три части: I — 260; II — 228; III — 239. (12).⁶⁹

По примеру покойной «Библиотеки романов и повестей», издававшейся в Петербурге г. Ротганом,⁷⁰ московский книгопродавец Н. Н. Глазунов вздумал издавать свою, в таком же роде, только с прибавлением «любопытнейших путешествий» и со включением русских оригинальных произведений по части романов и повестей. Дело доброе, которому нельзя не пожелать успеха; но намерение и исполнение не всегда бывает в ладу между собою. Из оригинальных повестей мы прочли в «Библиотеке» г. Глазунова три премиленькие повести г. Вельтмана, из которых «Аленушка» заслуживает большего эпитета, нежели премиленькой, — и в ней же прочли мы «Последнего из князей Корсунских», что-то вроде романа и повести вместе, покойного В. А. Ушакова. Переводные повести в «Библиотеке» г. Глазунова могли бы служить изрядным лекарством от скуки, особенно в провинции; но жаль, что гг. переводчики сделали это лекарство похожим на горькую микстуру. Отличайся издание г. Глазунова и выбором сочинений и достоинством переводов, — оно нашло бы себе многочисленных читателей и почитателей. Охота к чтению у нас с каждым днем распространяется всё более и более, а романы, повести и путешествия — именно то, что избрал г. Глазунов содержанием своей «Библиотеки», — составляют любимое чтение нашей публики. Мы уверены, что г. Глазунов не замедлит обратить свое внимание на улучшение того и другого. Для выбора мы рекомендовали бы ему романы Шпиндлера, плодовитого и очень талантливого немецкого романиста,⁷¹ из многочисленных романов которого у нас переведен только «Еврей» — очень хороший роман. Французская романическая стряпня надоела всем; в самой Франции она набила оскомину. И мало ли еще можно найти у немцев хорошего и совершенно неизвестного нашей публике, такого, что для нее соединяло бы прелесть достоинства с прелестью новости. Не худо бы также поискать чего-нибудь и у англичан и у итальянцев. Да вот — чего лучше? — отчего бы не перевести «Обрученных» Манцони?⁷² Очень бы можно найти хорошего переводчика. Разумеется, всё хорошее будет стоить больших расходов, но зато и будет приносить большие выгоды. Каждое отделение «Библиотеки» г. Глазунова должно состоять из XXIV томов; первого отделения вышло уже XIV томов. Что бы ему второе-то отделение совершенно преобразовать и из издания всякой всячины и кое-чего сделать издание, которое бы могло представить чтение полезное, усладительное и по выбору сочинений и по достоинству их переводов! В успехе сомневаться нельзя. На нашу публику грех жаловаться. Литературные неудачи происходят от самих литераторов и издателей.

«Герцогиня Шатору» составляет последние три тома «Библиотеки» г. Глазунова и, как всё, составляющее ее, издана и продается им и отдельно, с переменою только обертки и исключением ее общего заглавного листка. «Герцогиня Шатору» — роман исторический. История каждого народа отличается собственным характером; французская история есть история дворских сплетней. У Людовика XV, в бесчисленном множестве его любимиц, была любимицею графиня Мальи (Mailly), потом ее сестра, потом другая ее сестра и, наконец, третья ее сестра, маркиза де Турнель. Так как все три сестры маркизы де Турнель были отставлены без ничего, то она и выхлопотала им пенсии по 10 000 франков, а сама за службу при дворе по особым поручениям получила титул герцогини de Chateauroux. В походе в Нидерланды и Эльзас Людовик сделался в Мёце болен гнилою горячкою. При нем была герцогиня Шатору. Узнавши о болезни короля, к нему поспешила в Мёц королева, заняв на путевые издержки 1000 луидоров: у бедной королевы не было ни копейки денег, тогда как любимицы короля получали по 10 000 франков пенсии! Король причастился св. тайн и покаялся. Шатору была уволена, а он, выздоровевши, несколько времени жил хорошо с королевою. Потом опять за старое. Шатору была возвращена, отомстила врагам своим, но скоро умерла.

О дальнейших подвигах любимейшего короля Франции, т. е. о владычестве Помпадур, о Parc-aux-Cerfs, о Marie Vaubernier^[9] и пр., и пр. — умалчиваем. Из этой-то скандалёзной хроники заняла г-жа Софья Ге содержание своего и длинного и скучного романа. Из Шатору она сделала что-то вроде герцогини де-ла-Вальер, только еще выше, героиню, которая будто бы умела возжечь в душе короля пламя благородной, возвышенной страсти; отдалась ему в надежде освободить его от опеки его министра, кардинала Флёри, и возбудить в нем желание царствовать самому. Для этого ей удалось склонить его принять личное начальство над армиею в 1744 году, тогда как его склонил к этому министр его д’Аржансон. Но… довольно — и скучно и пошло распространяться об этом жалком произведении, отличительные свойства которого — длиннота, растянутость, мелочность, надутость, сантиментальность и резонерство.

102. Белошапошники, или Нидерландские мятежи, феодальные картины XIV столетия. Сочинение Бофдевейна Стумфиуса, брата Минора, клирика гентской ратуши. Перевод с фламандского. Санкт-Петербург. 1838. В типографии Николая Греча. 175. (8).⁷³

Сочинение не без занимательности и не без достоинства — ряд драматических картин и род драматической хроники, похожей на «Гёца фон Берлихингена»,⁷⁴ хотя и не отличающейся художественностию. Перевод не совсем хорош, и множество типографических ошибок местами затемняют смысл. Кстати: из этого перевода с фламандского языка мы узнали, что наш Карамзин хорошо знал по-фламандски и помогал клирику гентской ратуши в сочинении «Белошапошников». Право! — коли нам не верите, то спросите у переводчика — нет, не у него: он умер, а у остроумных издателей его очень несовершенного перевода: они вам скажут то же. Перед книгою приложено предисловие издателей с большими претензиями на остроумие; но мы не поняли его ни со стороны остроумия, ни со стороны смысла.⁷⁵

104. Кабинет чтения. Выбор статей, переведенных из лучших иностранных периодических изданий. Том первый. Москва. 1838. В типографии Николая Степанова. 184. (8). С эпиграфом:

Che vuol de l’acqua chiara — vada al fonte.^[10]76

Выписываем предисловие этой книги, которое лучше всего знакомит с ее содержанием.

Читая иностранные журналы прошлых и нынешних годов и находя в них многие статьи, занимательные в литературном или ученом отношениях, которые, однако ж, не были переданы русским читателям, я невольно увлекался мыслию — из этих разбросанных в разных изданиях статей, не замеченных и не переведенных, а между тем достойных перевода, составить книгу, которая для многих может быть и занимательна и поучительна. Вследствие этой мысли, я, во время досугов, переводил сам или поручал переводить другим. Теперь явился у меня довольно значительный сборник. Вдобавок ко всему, я нашел издателя в Ф. Н. Наливкине, который одобрил эту мысль и предложил взять на себя издержки печатания.

Предлагая на суд просвещенной публики начало — первый опыт нашего скромного, не блестящего труда, мы желали бы, чтоб на него было обращено внимание особенно молодых людей, которые в этом издании, составляемом с благонамеренностию и исполняемом с добросовестностию могут найти полезное и занимательное чтение во время своих досугов!

Если начало удостоится благосклонного принятия, — продолжением не замедлим. В. Межевич.

Хотя источник, к которому нас посылает г. Межевич, не отличается ни глубиною, ни светлостию⁷⁸ (иностранные периодические издания пока еще значат французские периодические издания), но мы от всей души желаем полного и совершенного успеха его бессрочному изданию, потому что выбор статей и достоинство переводов в первой книжке служат лучшим доказательством, что свое полезное и дельное издание г. Межевич «составляет с благонамеренностию и исполняет с добросовестностию». Читатели его с большим удовольствием прочтут интересную и дельную статью «О книгах и манускриптах, прежде и после изобретения книгопечатания», потом «Тунис и его внутреннее состояние» из записок кн. Пуклер-Мускау и, наконец, «Домашняя жизнь и последние минуты Вальтера Скотта». Остальные четыре статьи разнообразят содержание книжки, не уменьшая его интереса. Между ними «Мозаисты», повесть Жорж Занда, не то чтобы хороша, по крайней мере без сен-симонистских претензий на преобразование человеческого рода. Ее помещено только начало, а продолжение и конец, вероятно, будут в следующих книжкам.

105. Сказки русские, рассказываемые Иваном Ваненко. Москва. 1838. В типографии Н. Степанова. 265. (12). С эпиграфом:

Гни сказку готовую, что дугу черемховую.

Казак Луганский.

Русские народные сказки, собранные Богданом Бронницыным. Санкт-Петербург. 1838. В типографии А. Воейкова и комп. 100. (12).⁷⁹

Поэзия народа есть зеркало, в котором отражается его жизнь со всеми ее характеристическими оттенками и родовыми приметами. Так как поэзия есть не что иное, как мышление в образах, то поэзия народа есть еще и его сознание. На какой бы степени образования ни стоял человек, он уже чувствует или бессознательно мыслит; на какой бы степени цивилизации ни стоял народ, он уже имеет свою поэзию. Песня составляет его лирическую поэзию, сказка — эпическую. Драматическая поэзия может находиться в том или другом как элемент, но обыкновенно бывает плодом дальнейшего развития искусства у народа. У каждого народа поэзия носит отпечаток его духа. Песня француза часто неблагопристойна и всегда весела, песня немца патриархальна или мрачна, песня русского заунывна, тосклива и могуча. Содержание песни есть субъективное, личное чувство, ощущение, навеянное минутою или обстоятельством; но в сказке преимущественно выражается общее народа, его понимание жизни. Поэтому сказки всех младенчествующих народов отличаются одним общим характером — чудесным в содержании. Рыцарство, богатырство и олицетворение невидимых, таинственных, большею частию враждебных сил составляет неисчерпаемый предмет народных сказок. Физическая мощь есть первый момент сознания жизни и ее очарования; и вот является бесконечный ряд сильных-могучих богатырей и витязей, которые выпивают по ведру вина, закусывают целым бараном, а иногда и быком. Чего человек не знает, не сознает, всё то представляется ему страшным таинством: вот и являются колдуны, волшебники, злые духи, змеи-горыничи, зиланты, русалки и ведьмы.

Смотря с этой точки зрения на народные сказки, видишь в них двойной интерес — интерес феноменологии духа человеческого и народного. Не говорим уже об интересе развивающегося языка. Поэтому, какой благодарности заслуживают те скромные, бескорыстные труженики, которые с неослабным постоянством, с величайшими трудами и пожертвованиями собирают драгоценности народной поэзии и спасают их от гибели забвения. Но некоторые думают оказать ту же услугу, пиша сами в народном духе. Нет спору, что всякий истинный талант народен, не стараясь и даже не желая быть народным, но только будучи самим собою, потому что народ не есть условное понятие, но конкретная действительность, и ни один индивид не может, если бы и хотел, оторваться от общей родной субстанции. Но некоторые поэты хотят быть народными особенным образом, творя в духе народной поэзии. Прошедшего не воротишь: это закон общий и непреложный. Нельзя сделаться баяном времен Владимира Красного Солнышка. Можно воспроизвести древность, но это уже будет древность, воспроизведенная поэтом XIX века, а совсем не каким-нибудь безвестным певцом «Слова о полку Игоревом». Но эта древняя поэзия более или менее сохранилась в простом народе, как менее подвергшемся изменению, — по крайней мере, так кажется. В самом деле, за простонародною поэзиею исключительно осталось имя народной, потому что она не приняла в себя чужих элементов, но осталась в своей девственной самобытности. Поэтому какому-нибудь Кольцову, поэту-прасолу, немудрено заставить крестьянина так выражать свою неудачу в сватовстве за свою суженую, которой ему отец не хочет отдать мимо старших дочерей:

Болит моя головушка,

Щемит мое ретивое,

Печаль моя всесветная,

Пришла беда незваная —

Как с плеч свалить — не знаю сам:

И сила есть — да воли нет,

Наружи клад — да взять нельзя:

Заклял его обычай наш.

Ходи, гляди да мучайся,

Толкуй с башкой порожнею.⁸⁰

Ему очень естественно заставить другого крестьянина, после измены его суженой,

В ночь, под бурею, коня седлать,

Без дороги в путь отправиться —

Горе мыкать, жизнью тешиться,

С злою долей переведаться.⁸¹

Он жил в мире этих форм жизни, сроднился с ними прежде, нежели узнал, что есть на свете вещь, которая называется поэзиею. Теперь ему знакомы и другие миры форм жизни, но прежняя уже всегда существует для него объективно. Напротив, все поэты, не в этой сфере жизни рожденные и воспитанные, только надевают на себя накладную бороду и кафтан, но не делаются народными поэтами: из-за смурого зипуна виднеются фалды фрака. У Пушкина есть так называемые народные стихотворения, как, например, «Буря небо мглою кроет»; и это точно народные стихотворения, потому что принадлежат русскому поэту, и поэту великому, но они не простонародные, а только написанные на голос простонародных и пропетые барином, а не крестьянином. Но это-то и составляет их особенную прелесть. Пушкин обладал гениальною объективностию в высшей степени, и потому ему легко было петь на все голоса. Но и его гений изнемог, когда захотел, назло законам возможности, субъективно создавать русские народные сказки, беря для этого готовые рисунки и только вышивая их своими шелками. Лучшая его сказка — это «Сказка о рыбаке и рыбке», но ее достоинство состоит в объективности: фантазия народа, которая творит субъективно, не так бы рассказала эту сказку.

Творчество должно быть свободно: произвольные усилия подделываться подо что бы то ни было вредят ему.

Или собирайте русские сказки и передавайте нам их такими, какими вы подслушали их из уст народа; или пишите свои сказки, где бы и вымысел и краски принадлежали вам самим, но где бы всё было в духе нашей народности или простонародности. Примером этого может служит талантливый балагур казак Луганский. Но еще лучший пример представляет Гоголь. Вспомните его «Утопленницу», его «Ночь перед Рождеством» и его «Заколдованное место», в которых народное-фантастическое так чудно сливается, в художественном воспроизведении, с народным-действительным, что оба эти элемента образуют собою конкретную поэтическую действительность, в которой никак не узнаешь, что в ней быль и что сказка, но всё поневоле принимаешь за быль.

Сказки гг. Ваненко и Бронницына принадлежат к неудачным попыткам подделаться под народную фантазию. Основы их сказок, по большей части, взяты из подлинных русских сказок, но так смешаны с их собственными вымыслами и украшениями, что из них делается что-то странное. Этим мы отнюдь не унижаем труда гг. Ваненко и Бронницына; напротив, в их неудачных попытках виден талант, который только пошел по ложной дороге, и их сказки, несмотря на то, читаются гораздо с большим удовольствием, нежели многие романы и повести.

Г-н Ваненко пишет сказки и русские и малороссийские, и в тех и других обнаруживает талант рассказа. Жаль только, что он слишком иногда подражает Луганскому, как то можно видеть даже и из его коротенького предисловия:

Может быть, братцы-товарищи, вам мои сказки не по сердцу; прошу не взыскать, не прогневаться: чем богат, тем и потчеваю; и еще сказка есть у меня, да та далеко запрятана; коль отыщу, в люд честной пущу; отдам разумным книжникам, переплетчикам; пусть себе с нею маются; переврут, наберут, сошьют книжкою, первый блин комом, другой испечем, посолим солонее да помаслим масленее; может случиться, и с рук сойдет; не всякая шапка надевается слабо, а всякий портной шьет на свой покрой.

Другой недостаток у г. Ваненки состоит в том, что он, в своих сказках, часто говорит о сатирических романах, кумплиментах и подобных небывальщинах в русских сказках. Вообще его сказки сшиты из разных лоскутков: то из смурого русского сукна, то из английского, то из китайки, то из drap-des-dames.^[11] Обмолвкам и проговоркам — нет числа. К чему, например, в сказке «О мужичке Фоме, умной голове, и о сыне его, дурачке Иванушке», к чему в ней эпизод явления русалки? Лучше всех понравилась нам первая сказка «О крестьянине Якове, по прозванию Простая Голова, о жене его Марфе Сидоровне, и о том, как Яков умным мужем стал». В этой сказке виден неподдельный русский юмор и схвачены верно некоторые черты простонародного деревенского быта. Впрочем, и другие сказки не без достоинства, а местами обнаруживают решительный талант; вот, например, хоть следующий отрывок: не показывает ли он дарования в авторе?

Уселся чорт на полу; зачал его Грицко потчевать. «Вот, не угодно ли, говорит, медку полакомиться?» Даст ему хлебнуть деготку, а сам лизнет патоки. «Или орешков погрызть?» Положит себе в рот грецкий орех, а ему сунет пульку чугунную. Морщится чорт от меду казацкого, гложет орехи, инда зубы трещат, а не достанет ни одного ядрышка. Прискучило ему Грицкино потчеванье, стал он его задабривать словами ласковыми, зачал его расспрашивать.

— А что — добрый молодец, вы, я думаю, родом царевич или королевич какой?

— Ма-буть, що так! — отвечал Грицко.

— Из какого-нибудь королевства славного? Это заметно по вашему виду молодецкому.

— Як же ж, я родом с Высокобритании.

Чорт хорошо знал географию, а про такое царство не слыхивал.

— Известна мне, — говорит, — Великая Британия, а про Высокобританию я что-то и не знаю.

— Как не знать! Это там, где высоко подбривают чубчики.

— А, вот что! А далеко ли она отсюда?

— Да как пойдешь — близко, думаешь, а придешь, скажешь — дорога дальняя.

— Так-с. В которую же это сторону?

— Коли вправо пойдешь, придешь с правой стороны, а пойдешь в левую сторону, слева и туда придешь.

— Точно-с. А велико ваше царство?

— Так велико, что если на одном конце стог сена зажечь, на другом не увидишь и полымя.

— Видите что-с? А много там жителей?

— Старых вполтора меньше, чем молодых, а мужчин и женщин поровну.

— Да-с. Ну, а ваш город у моря, что ль? Велико ли оно и как называется?

— Называется оно море синее, широкое, а так велико, что человеку ни за что без лодки не переплыть.

— Есть у вас тоже и реки большие?

— Реки, как бы сказать, такие, что если тысяча волов будут целую неделю пить из них, то и до половины не убавится.

— И воды есть целительные-с?

— С нашей воды еще никто не умирал, а иной с похмелья только ею и отпивается.

— Так-с. И заводы имеются у вас различные?

— Да, есть такие, что хоть бы тебя, примером сказать, в лес или в степь завести, будешь неделю плутать, на дорогу не нападешь, если кто не выведет.

Чорт мудрен! Он весь этот разговор себе записывал, а после и издал на французском языке «Описание Малороссии». Оно было введено во Франции во многих учебных заведениях, а после и на русский язык переведено, да хорошо, что осталось оригиналом у переводчика.

Г-н Бронницын уверяет, будто его сказки списаны со слов хожалого сказочника, крестьянина из подмосковной. Может быть, оно и так было, только г. Бронницын, верно, записывал их после и так как многое позабыл, то и переиначил. Впрочем, его сказки мы все-таки прочли с удовольствием. Особенно понравилась нам «Сказка о богатыре Голе Боннском»; она отличается тоже неподдельным русским юмором. За исключением немногих мест, слог г. Бронницына везде сказочный. Вот пример:

Дура не ест яблочко, а села в углу, приговаривает: катись, катись, яблочко, по серебряному блюдечку, показывай мне города и поля, и леса и моря, и гор высоту и небес красоту. Катится яблоко по блюдечку, наливное по серебряному, а на блюдечке все города, один за другим видны, корабли на морях и полки на полях, и гор высота и небес красота; солнышко за солнышком катится, звезды в хороводах собираются, так всё красиво, на диво, что ни в сказке сказать, ни пером написать.

Желаем от всей души, чтобы гг. Ваненко и Бронницын перестали пересказывать народные сказки, уже без них и давно сочиненные, а стали бы рассказывать свои: мы с удовольствием послушали бы их.

106. Студент и княжна, или Возвращение Наполеона с острова Эльбы. Историческая повесть. Сочинение Р. Зотова. Санкт-Петербург. 1838. В типографии И. Глазунова и К^о. 310. (12).⁸²

Был, изволите видеть, в Литве князь Пць; у этого князя Пця была дочь Юзефа. Феодальный замок, где он жил, посещался езуитом Пским и племянником его, Генрихом Пским, виленским студентом. Однажды в замке у князя было много гостей и между ними — венгерский барон Терлиц, варшавский граф Замоич и русский полковник Сельмский. Генрих начал говорить о звездах и кометах, говорил безумолку с лишком на тридцати страницах и так скучно и утомительно, что все разошлись, а княжна, оставшись с ним наедине, сделала ему за это признание в любви. Замоич, Терлиц и Сельмский любили княжну, и все вызвали Генриха на дуэль. Не помним, как и почему, Терлиц и Замоич зарезали друг друга насмерть, а Генрих Пский два раза невпопад выстрелил в Сельмского. Дело кончилось тем, что князь выгнал Генриха пошей из замка, а княжна в надутых выражениях поклялась не выходить замуж ни за кого, кроме него.

Генрих определился в русскую армию, назло князю, ненавидевшему русских. Дело было в конце 1811 года. Наконец Наполеон был изгнан из России, а Генрих Пский сделался капитаном и увиделся в Варшаве с князем Пцем и его дочерью, с которою во все время переписывался через жида. Генрих Пский приходит к Пцю свататься за его дочь; князь опять прогоняет его. Тогда Пский заходит в комнату княжны, следуют слезы, вздохи, объятия, поцелуи, громкие фразы и клятвы в любви до гробовой доски. Входит князь и пускает Пскому пулю в рот, но тот или проглотил ее, или она отскочила от него, только остался цел, невредим. Правда, крови вышло много: ведь пуля попала в рот, но без крови что за эффект? Потом князь, всё надеявшийся, что Наполеон сделает из Литвы отдельное герцогство, которое отдаст ему, два раза ездит на остров Эльбу, откуда во второй раз, вместе с ним, отправляется в Париж. Наполеон советует ему оставить свои претензии на корону и выдать свою дочь за Пского. Князь послушался Наполеона, и историческая повесть оканчивается тем, что Наполеона отвозят на остров св. Елены, Пский женится на княжне Пць, а князь Пць оставляет свои претензии на герцогство. Уф! насилу досказал эту историческую повесть, а если бы вы знали, какого труда, каких усилий стоило мне прочесть ее!.. Зачем тут Наполеон и огромные события 12, 13 и 14 годов сплетены с какою-то чувствительною княжною и каким-то пустым студентом Виленского университета? Где тут историческое, в чем тут повесть? — Ничего не понимаем!..

107. Исторические анекдоты персидских государей. От самого основания Персидской монархии до наших времен, изданные Платоном Зубовым. Москва. 1838. В типографии А. Евреинова. 150. (12).⁸³

«Видна птица по полету», говорит русская пословица; «а книга по заглавию», прибавим мы от себя. Вглядитесь, что это такое? — Анекдоты персидских государей, т. е. анекдоты, сочиненные персидскими государями. Впрочем, можно догадываться, что автор хотел сказать «анекдоты о персидских государях», но забыл, что анекдот, как повествование и рассказ, требует предложного падежа с предлогом о, об. Ох, эта грамматика!.. Потом: «От самого основания Персидской монархии до наших времен, изданные Платоном Зубовым», т. е. «анекдоты, которые г. Платон Зубов издал от самого основания Персидской монархии до наших времен!..» Так, по крайней мере, выходит по пунктуации почтенного издателя.

Могут ли быть анекдоты о персидских государях? Разумеется, могут, но только о великих или, по крайней мере, о примечательных государях; но сделать из анекдотов род систематической истории… это что-то странное. Что же за анекдоты предлагает публике г. Зубов? — А вот, не угодно ли посмотреть —

Анекдот VI Привычка делает всё возможным.

Сей государь (какой именно?) особенно тщеславился своим искусством в стрельбе. Желая похвастать однажды оною перед одной из своих жен, которую в особенности любил, (точка) Он взял ее с собою на охоту. Нашедши в одном лесу спящую серну, Вагарам пустил в нее стрелу с таким искусством, что оная только уколола слегка ей ухо. Животное пробудясь подняло ногу, чтоб согнать с уха, (запятая) предполагаемое ею насекомое; (точка с занятою) ее ужалившее. В ту минуту другая стрела (никакого знака) пущенная государем, пригвоздила ногу животного к уху. Восхищенный Багарам, (запятая) побежал тотчас к жене своей, надеясь получить от нее похвалы за столь необыкновенную ловкость. Напротив того, она удовольствовалась только сказать ему: Неско курденз пур курден ест (никакого знака) т. е. привычка делает всё возможным.

Но мы доскажем сами анекдот этот покороче. Царь велел казнить жену свою, но ее спасли. Она поселилась в деревне, у подошвы горы, и жила в такой высокой хижине, в которую надо было всходить по двадцати ступеням. Каждый день втаскивала она туда теленка и так приучила себя постепенно носить тяжести, что через четыре года была в состоянии втаскивать на гору быка. Царь узнал и спросил, как она это делает; она отвечала: «Привычка делает всё возможным». Он узнал в ней жену и помирился с нею.

Это г. Зубов называет «анекдотами персидских царей, изданными им от самого основания Персидской монархии до наших времен».

109. Восемь дней ваканции, или Время идет скоро. Повесть в восьми отделениях. С 10 картинками. Перевод с французского. Москва. 1838. В типографии Н. Степанова. 222. (16).⁸⁴

Очень миленькая детская книжка! Содержание ее весьма просто и поучительно без сентенций. Но перевод убил достоинство оригинала: во-первых, детские книжки должны быть писаны самым легким и разговорным языком, а конструкция периодов г. переводчика отзывается книжным языком. Сверх того, он употребляет такие слова, которые в разговорах не употребляются и взрослыми, не только детьми. Например: «Ну уж этого никак не будет, ибо я очень рад сему происшествию». А сие происшествие состоит в том, что собака испугала кошку, ибо оную не успели от сей спрятать.

Переводчику надобно б было или перевести книжку, как она есть, или переделать ее на русские нравы; но он оставил в ней французские имена, французские обычаи и внес в нее стихи Крылова, Пушкина, дурной и грубый перевод Флориановой басни; заставляет детей кликать собаку венезиси вместо venez ici.^[12]

Издание очень недурно; но некоторые картинки едва сносны, а иные просто уродливы.

110. ПЕТРОВСКИЙ ТЕАТР⁸⁵

Наш театр нынешний год необыкновенно счастлив петербургскими гостями. Весною подвизались на его сцене гг. Каратыгин и Сосницкий;⁸⁶ осенью на нем дебютируют гг. Воротников и Мартынов.⁸⁷ Что же, милости просим! Москва гостеприимна и часто, будучи несправедлива к своим домашним дарованиям, не жалеет рукоплесканий для гостей. Мы не видели г. Воротникова в роли Осипа, но слышали, что он был принят в ней очень холодно. Это немудрено: после г. Орлова надо было выполнить эту роль с неслыханным искусством или не браться за нее.⁸⁸ Когда у публики есть мерка для суждения, есть средство для сравнения, то дебютанту предстоит большая опасность. Нынешнею весною сцена Петровского театра представила самые неоспоримые доказательства этой истины.⁸⁹ Сентября 2 мы увидели г. Воротникова в пьесе князя Шаховского «Федор Григорьевич Волков, или День рождения русского театра»; эта пьеса давалась в его пользу, и он играл в ней роль Фаддея Михеича Михеева. Но прежде чем мы скажем об нем, поговорим о другом актере, который жил давно, когда еще нас не было.

Слишком за сто лет до нашего времени, в 1729 году, 2 февраля, родился в России человек, которому она обязана началом своего театра. Это был Федор Григорьевич Волков, сын костромского купца. Мать Федора Григорьевича, по смерти своего мужа, а его отца, вышла замуж за ярославского кожевенного заводчика Полушкина, который любил ее детей, как своих собственных, и особенно Федора Григорьевича. Заметив в нем необыкновенные дарования и ум, он отправил его в Москву, в Заиконоспасскую академию — учиться закону божию, немецкому языку и математике. Федор Григорьевич отличился в науках, выучился порядочно играть на гуслях и на скрипке, петь по нотам, рисовать водяными красками, особенно пейзажи. Этим уже достаточно выразилась его наклонность к изящным искусствам; но участие в представлениях духовных драм и некоторых Мольеровых комедий, переведенных тогдашним языком, было для него важнее: вероятно, это обстоятельство открыло ему его настоящее призвание. В 1746 г. Полушкин отправил своего семнадцатилетнего пасынка в Петербург, в котором он имел дела по торговле. Поручив ему смотрение за своими делами, он оставил его в немецкой конторе для приучения к бухгалтерии и торговле. Хозяин, полюбив Волкова всею душою, однажды взял его с собою в придворный театр на итальянскую оперу. Блеск представления очаровал Волкова, и этот случай навсегда решил его призвание. «На ловца зверь бежит» — говорит русская пословица, и новое обстоятельство не замедлило еще более подстрекнуть страсть молодого художника. В кадетском корпусе, основанном Минихом, представлялись трагедии Расина и Вольтера на французском языке; Сумароков добился позволения играть там же и его драматические сочинения. Волков нашел случай получить себе местечко за кулисами и, как сам рассказывал И. А. Дмитревскому, «увидя и услыша Бекетова (кадета) в роли Синава, пришел в такое восхищение, что не знал, где он был — на земли или на небесах».⁹¹ Восторг понятный! Представьте себе человека, в душе которого, как таинственный колокольчик Вадима,⁹² раздавался непонятный зов, манивший его к какой-то цели, прекрасной, но непостижимой для него самого, — и вдруг он видит перед глазами то, чего так страстно алкала его пламенная душа, видит сцену, вероятно, устроенную блестящим образом, слышит на ней русскую речь, родные имена, видит представление русского сочинения, восхитившего своих современников! Было от чего прийти в восторг! Тут у него блеснула мысль устроить в Ярославле театр. Он свел тесное знакомство с итальянскими артистами, выучился по-итальянски, присмотрелся к театральному распорядку и устройству, всё срисовывал, списывал и записывал; принялся за основательнейшее изучение музыки и живописи, перевел несколько немецких и итальянских пьес. Это был в полном смысле русский человек — бойкий, твердый, сметливый, переимчивый. Идя неуклонно к своей прекрасной цели, которая тогда могла казаться несбыточною мечтою, он, вопреки мнению тех добрых людей, которые думают, что наука и искусство живут всегда в разлад с действительностию, ловко и успешно вел торговые дела своего отца, хотя и чувствовал к ним решительное отвращение.

Возвратясь в Ярославль, Волков принялся учить драматическому искусству меньших своих братьев, Григория и Гавриила, также и соседних детей, Василия и Михаила Поповых, Чулкова, Ванюшу Нарыкова, родственника его Соколова и других. В день именин своего доброго отчима он сделал ему сюрприз: большой кожевенный сарай вдруг превратился в театр, с кулисами, машинами и пр., и на нем была представлена драма «Эсфирь» и пастораль «Евмонд и Берфа». Первая была, вероятно, та самая, о которой сказано в разрядных книгах 1676 года: «Представлена была комедия „Как Артарксеркс. приказал отрубить голову Аману“»; вторая самим Волковым была переведена с немецкого. Штука удалась: мать Волкова расплакалась, что бог даровал ей такого разумного сына; Полушкин был в восхищении. Получа от природы инстинкт истины, добрый старик в невинном и благородном увеселении не видел бесовской потехи. Более всего поразили его облака, которые сами собою подымались и опускались.

Вельможество и боярство тогдашнего времени отличалось не одною роскошью, пышностью и расточительностию, но и просвещенным меценатством. Волков нашел себе покровителя в особе воеводы Мусина-Пушкина. Он, вместе с помещиком Майковым, отцом стихотворца Майкова,⁹³ уговорил ярославское дворянство и купечество завести театр для чести и славы города. Старания их были успешны, и скоро на берегу Волги выстроился небольшой деревянный театр — дедушка нынешних колоссальных и великолепных театров, как утлый ботик Брандта был дедушкою нынешнего громадного флота России.⁹⁴ Волков был основателем, архитектором, декоратором, машинистом, капельмейстером, актером, автором, переводчиком и директором этого театра; он был всем, и его доставало на всё. Театр был открыт оперою «Титово милосердие», которую Волков перевел с итальянского. Оркестр был набран из домашних помещичьих музыкантов, а хор пет архиерейскими певчими.

Все эти факты заимствованы нами из статьи в XI томе «Энциклопедического лексикона»;⁹⁵ Н. И. Греч в своей статье «Взгляд на историю русского театра до начала XIX столетия»⁹⁶ говорит, что дом под театр был уступлен Майковым-сыном и что, давая по воскресным дням спектакли, Волков начал брать за вход плату: в кресла по 25, в партер по 10, в галлерою по 5, а в раек по 3 копейки. Нарыков и Попов были семинаристы и играли женские роли. Театр всегда был полон: так понравилось публике это увеселение, а мы и теперь еще не отстали от старинной привычки — упрекать ее в холодности и равнодушии в деле искусства.

Слух о ярославских представлениях Волкова дошел до императрицы Елисаветы Петровны, и она пожелала видеть в Петербурге ярославских артистов. В 1725 (?) году, говорит Н. И. Греч^[13], был отправлен в Ярославль сенатский экзекутор Дашков, с повелением — привезти всех тамошних актеров ко двору. Труппа состояла из трех братьев Волковых, Нарыкова, регистраторов Попова и Иконникова, купеческого сына Скочкова, цырюльника Шуйского, двух братьев Егоровых и Михайлова. Они привезены были прямо в Царское Село и на другой день представили трагедию Сумарокова «Синав и Трувор», ту самую, представление которой в кадетском корпусе зажгло страсть к сценическому искусству в пламенной душе Волкова. Федор Волков играл Кия, Попов — Хорева, Григорий Волков — Астраду, а Нарыков — Оснельду. Последнего сама государыня императрица изволила убирать к этой роли. При этом случае она спросила о имени трагической актрисы и, услышавши в ответ, что ее имя Нарыков, сказала ей: «Ты похож на польского графа Дмитревского, и я хочу, чтобы ты принял его фамилию». И таким-то образом из семинариста Нарыкова явился потом знаменитый Дмитревский, задушевный друг и соперник Лекена и Гаррика, знаменитый актер и один из просвещеннейших и образованнейших людей своего времени. Представление понравилось всем; Сумароков был в упоении: самолюбивые мечты его вполне осуществились. Потом наши артисты дали еще четыре представления, в которых играли во второй раз: «Семиру», «Синава», «Артистону» и «Гамлета».⁹⁸ После этого отличнейшие из труппы: Ф. Волков, Дмитревский, Попов и Шуйский — были отданы в кадетский корпус для обучения наукам и иностранным языкам, а прочие были с награждением отосланы обратно в Ярославль. К избранным четырем актерам было присовокуплено восьмеро спадших с голосов певчих. Каждый из них получал в год 60 р. жалованья и по паре суконного платья. Они находились под начальством обер-шталмейстера Петра Спиридоновича Сумарокова и пользовались столом наравне с кадетами. Корпусные офицеры: Мелиссино, Остервальд и Свистунов — преподавали им правила декламации. Итак, кадетский корпус принимал двойное участие в основании русского театра: в нем воспитывались Сумароков, которого по справедливости называют отцом российского феатра, Херасков, Озеров, Крюковской; Княжнин был в нем учителем; бывшие в нем представления были толчком для Волкова, и в нем же нашел он свое образование, вместе с своими товарищами и сподвижниками. Н. И. Греч, из статьи которого мы выписали эти подробности, сообщает интересный анекдот о знаменитом в то время актере Офрене, под руководством которого, в царствование императрицы Екатерины II, кадеты занимались представлением французских трагедий. Государыня сама нередко посещала эти представления и всегда приказывала наставнику, почтенному старцу, страстно любившему свое искусство, садиться в первом ряду кресел подле себя, Офрен, в восторге, нередко забывал, где сидит, и забавлял государыню своими восклицаниями. Сказывают, что однажды, слушая монолог в «Магомете»⁹⁹ (которого играл Железников), он говорил отрывисто, но довольно громко: «Bien! tres bien! comme un dieu! comme un ange! presque comme moi!»^[14]

В 1754 году, для празднования рождения великого князя Павла Петровича, дано было русскою труппою несколько представлений при дворе. В то же время приняты на театр и женщины: из танцовщиц Зорина, две сестры, офицерские дочери — Мария и Ольга Ананьины, Пушкина и знаменитая в то время Авдотья. Артисты тогда назывались не по фамилиям, а по именам, и большею частию уменьшительным: так, например, танцовщик Бубликов славился под именем Тимошки; лучшая певица того времени, г-жа Сандунова, слыла Лизанькою, а танцовщица Берилова — Настенькою. Так их называли тогда даже в журналах, при отчетах о театральных представлениях.

Августа 30 1756 года состоялся именной указ об учреждении русского театра. Директором назначен был Александр Петрович Сумароков, а первым актером Волков. Прочие актеры были: Дмитревский, Попов, Шуйский, Сечкарев (из придворных певчих); девица Пушкина (вышедшая потом замуж за Дмитревского) и сестры Ананьины, вышедшие за Григория Волкова и Шуйского. Два раза в неделю даваемы были русские представления на деревянном театре, близ Летнего сада. От казны отпускалось на содержание театра по 5000 рублей в год. В 1759 году театр переведен в летний дворец (у нынешнего Полицейского моста, где теперь дом Косиковского). Императрица приходила почти на каждое представление, через коридоры, прямо из своих аппартаментов. Репертуар тогдашнего театра состоял из трагедий и комедий Сумарокова и из переводов некоторых пьес Мольера, как-то: «Скупой», «Лекарь поневоле», «Скапиновы обманы», «Мещанин во дворянстве», «Тартюф», «Ученые женщины» и т. д. Из переводных трагедий представляемы были «Полиевкт» и «Андромаха».¹⁰⁰ Первая представленная в России русская опера (1755) была «Цефал и Прокрис», соч. Сумарокова. Музыку сочинил тогдашний капельмейстер Ария; он получил в награду за труд свой богатую соболью шубу и сто полуимпериалов. Первые роли играли дочь лютниста Елисавета Белоградская и певчие графа Разумовского: Гаврила Марценкович (отличный певец, славившийся под именем Гаврилушки), Николай Клутарев, Степан Рожевский и Степан Евстафьев.

В 1756 году Волков, по высочайшей воле, отправился в Москву, чтобы и там открыть театральные зрелища, и, по статье «Энциклопедического лексикона», в 1758, а по статье Н. И. Греча, в 1759 году, московское театральное зрелище существовало уже во всей своей красе. Там играли Троепольский с женою, Пушкин и некоторые студенты Московского университета. Через два года этот театр был упразднен, и две первые актрисы, Троепольская и Михайлова, были переведены в Петербург. Волков, возвратясь в Петербург, где у него за 9 лет блеснула первая, почти детская мысль об основании театра, нашел уже между актерами нескольких отличных дарований. Выписываем остальные подробности о жизни Волкова из статьи «Энциклопедического лексикона»:

Чтобы возвысить и распространить в народе новое для него искусство, Волков с соизволения императрицы возобновил одну из священных и нравственных трагедий св. Димитрия Ростовского, которые некогда представлялись в Заиконоспасском монастыре и в теремах царевны Софьи Алексеевны. «Кающийся грешник» был дан на придворном театре с великолепием и устройством, которое напоминало афинскую сцену. Волков до самой кончины императрицы Елисаветы Петровны удостоивался ее милостивого внимания и пользовался уважением двора и всех просвещенных людей. Волков собрал все священные драматические творения св. Дмитрия, списал с большим тщанием и поднес императрице Екатерине II. Она благоволила отдать их любителю русской старины князю Б. Г. Орлову; но где эти редкие рукописи теперь находятся, неизвестно.

Рассказывают с достоверностию, что государыня, по восшествии на престол, благоволила жаловать Волкова дворянским достоинством и отчиною; но он, со слезами благодарности, просил императрицу удостоить этою наградою женатого брата его, Гавриила, а ему позволить остаться в том звании и состоянии, которому он обязан своею известностию и самыми монаршими милостями. И государыня, которая понимала высокое предназначение и чувства людей, посвятивших себя изящным искусствам, уважила просьбу первого русского актера и основателя отечественного театра. По прибытии в Москву для коронации она поручила ему устройство народных праздников.

В это время заботливой деятельности Ф. Г. Волков простудился, открылась воспалительная горячка, и смерть похитила у России необыкновенного человека, упрочившего ей новый источник народного образования, если согласиться, что во всех странах театр был верным мерилом и указателем общественного просвещения и духа времени.

Ф. Г. Волков не был женат и, как уверяют, никогда не влюблялся, может быть, оттого, что его сердце было преисполнено страстью к своему искусству и творчеству. Нет ни малейшего сомнения, что он перевел многие драматические произведения и писал стихотворения; может статься, что они со временем и отыщутся, но теперь мы знаем только, по изустным преданиям, одну из его эпиграмм:

Всадника хвалят — хорош молодец;

Хвалят другие — хорош жеребец;

А я так примолвлю: и конь и детина,

Оба пригожи и оба скотина.

Но по этой жесткой, хотя и замысловатой эпиграмме, без сомнения, нельзя ничего заключать о литературном даровании Волкова. И. А. Дмитревский утверждал, что современники весьма уважали литературные труды его; только сам автор был недоволен собою и охотно заменял свои переводы чужими: редкое самоотвержение, особенно в драматическом писателе, который в то же время управлял сценою.

Желательно б было иметь верные факты для суждения о сценическом таланте Волкова. Впрочем, если нельзя говорить утвердительно, то можно предполагать, что он мог и не иметь не только блестящего, но и замечательного сценического дарования: кто бывает всем, тот редко бывает чем-нибудь. Волков — лицо историческое, человек великий, но не как артист, а как движитель общественной жизни, в одной ее стороне. Такие люди обыкновенно знают и умеют всё, что нужно им, чтобы достигнуть своей цели, и не знают, не умеют ничего, в чем бы могли быть образцами и чего бы могли быть представителями.

Пришедши в театр 2 числа нынешнего месяца,¹⁰¹ мы, в ожидании поднятия занавеса, дали полную волю своей мечтательности. Скоро ли, думали мы, в русских утвердится полное уважение к самим себе, к своему родному, без ненависти и враждебного пристрастия ко всему достойному уважения у иностранцев? Как часто случается у нас слышать, что в нашем обществе нет страстей, волнование которых составляет романическую прелесть жизни; что у нас нет этого внутреннего беспокойства, которое даже в людях низшего класса пробуждает стремление возвыситься над своею сферою и собственными силами создать себе средства и проложить дорогу к славе. Какое нелепое, пошлое мнение! Как! А этот гениальный рыбак, это дивное явление, которому мало равных в истории человечества?¹⁰² Этот купец, который, попавшись за долги в тюрьму и будучи освобожден из нее милостивым манифестом, по случаю открытия памятника, воздвигнутого Великою Великому, поклялся на коленях заплатить своему благодетелю и посвятил всю жизнь свою на выполнение священной клятвы, и оставил нам огромное сочинение — доказательство, как много может сделать необыкновенный человек, без всяких средств, почти безграмотный?¹⁰³ А этот Новиков, который, почти ничего не написав, так много сделал для русской литературы и русской образованности, как много сделали для того и другого Ломоносовы, Карамзины и другие? А этот сын купца, пасынок кожевенного заводчика, отец русского театра? Помилуйте — надо не уступать французам в умении говорить и писать по-французски и не знать русской орфографии; надо читать «Историю» Карамзина во французском переводе, чтобы не видеть в этих явлениях живейшего доказательства самородного богатства русского духа и русской жизни! И теперь, разве не видим мы и теперь этих самобытных проблесков народного духа и в науке, и в искусстве, и в ремеслах? В Курске борода не мешает считать звезды, а в Воронеже прасольство не мешает творить чудные образы и дивные звуки…¹⁰⁴ А откуда, с какими средствами, с каким подготовлением явился на поприще нашей журналистики тот литератор, которого многосторонняя и разнообразная деятельность принесла и приносит столько пользы нашей литературе?..¹⁰⁵ Но одна ли литература представляет это зрелище? А Данилыч¹⁰⁶ Петра Великого, который часто удерживал на всем маху свою дубинку, вспоминая день Полтавской виктории? А Потемкин, сперва бедный студент Московского университета, а потом

…славы, счастья сын,

Великолепный князь Тавриды?¹⁰⁷

А всё это блестящее созвездие, весь этот планетный мир, вращавшийся около лучезарного солнца — Екатерины Великой? Этот измаильский герой, выигравший столько же побед, сколько давший сражений, умевший покорять своей Матушке царства — и петь петухом, есть сухари и выезжать на битву без мундира, с лентою посверх рубашки?¹⁰⁸ А этот дипломат Безбородко, прогулявший по-русски время работы и прочетший Матушке дипломатическую бумагу своего сочинения — на белом листе?.. Неужели во всем этом нет самобытности, оригинальности, жизни, движения, поэтической прелести? И неужели еще наши писатели, или люди, почитающие себя писателями, будут жаловаться, что русская жизнь не дает содержания для романа, повести, драмы? Но, слава богу, это жалкое предубеждение рассеивается всё более и более, с того времени, как раздался священный голос с престола, повелевающий русским быть русскими и возвещающий, что, кроме самодержавия и православия, всегда бывших и всегда будущих сокровенным родником русской жизни, ее твердою опорою и залогом ее исполинского могущества на страх врагам и благо мира, — да будет еще народность и да проникнет собою и наше знание, и наше искусство, и наши произведения, и да сообщит им ту оригинальность и самобытность, без которых нет прочности и действительности… Появление множества романов, драм и повестей с содержанием из русской жизни, опера «Жизнь за царя»,¹⁰⁹ выразившая стремление воспользоваться в ученой музыке элементами народной музыки, — всё это добро, всё это благо, и всё это есть ручательство и залог прекрасной будущности, начало новой, прекрасной жизни. До Петра Великого русские были самобытны, но эта самобытность была непосредственная, односторонняя, отвлеченная и субъективная; она ненавидела всё чуждое ей, враждебно отстаивала себя от благодетельного влияния чуждых элементов, и потому она должна была разрушиться и, впадши в противуположную крайность, сделаться несправедливою к самой себе. Но это было состояние переходное, временное, другого рода односторонность и отвлеченность, — и должно было возбудить реакцию. Миродержавным судьбам вечного промысла было угодно, чтобы благодетельное воздействие направлению, данному России ее великим преобразователем, было совершено его достойным внуком, благоговейно удивляющимся великому подвигу своего великого пращура, из-за пределов гроба, из царства вечной жизни и славы с умилением взирающего на его великий подвиг и благословляющего его…¹¹⁰

Но мы всё еще как-то не привыкли к мысли, что всё великое и истинное только издалека является во всем своем ослепительном блеске, а вблизи кажется просто и обыкновенно, но что его простота и обыкновенность не должна отрицать его действительности. Вот, например, этот Волков — будь он иностранец, его соотечественники давно бы истребили его жизнь на трагедии, комедии, драмы, оперы, водевили, романы, повести, сказки; а у нас нет даже полной его биографии, потому что негде взять фактов о подробностях его жизни, а многие не знают его и имени, хорошо зная, какого цвета сертук носит г. де Бальзак, как толста его необыкновенная трость и что в ней заключается.¹¹¹ Наконец явился человек, страстный к театру и оказавший ему важные услуги и своими сочинениями и своим непосредственным на него влиянием, — известный и неутомимый наш драматург, князь Шаховской, и сделал водевиль из главного момента жизни Волкова. И что же? — публика толпами ходит смотреть эту пьесу, важную если не по исполнению, то по содержанию? — Ничего не бывало! Я сам, так горько жалующийся на других, увидел ее в первый и — последний раз.

Во-первых: водевиль слеплен и склеен кое-как. Сквозь его водевильные формы так и проглядывает старинная классическая комедия. Простоты — никакой. Волков говорит ужасные фразы, а его мать, отчим и ярославский голова Корнило Борисьевич подтакивают ему, вместо того, чтобы попросить его объясняться языком, более понятным для кожевенников и градских голов, особенно того времени. Конечно, Иван Трофимович Полушкин был человек добрый и по-своему очень умный; но ведь его более всего восхитили облака, которые сами собою поднимаются и опускаются, и в представлении своего пасынка он видел не больше, как забавную потеху: так где же ему было понимать громкие фразы Волкова о значении театра и славе в потомстве? Надо вещи понимать просто. Когда, в последнем акте, Волков читал свою длинную и фразистую речь о важности своего подвига, то мы ожидали, что отчим и голова остановит его и спросят, что за дичь такую несет он им. Ничего не бывало! Они и его превзошли в риторстве. Мать удивлялась делу Волкова потому, что, во-первых, она ничего в нем не понимала, а во-вторых, потому, что оно было делом ее разумного детища. Впрочем, против этой истины автор и не погрешил; только портрет этой доброй бабы он набросал очень бледными чертами. Потом, к чему это искажение анекдотической истины? Зачем этот Нарыков называется Дмитревским, когда еще он не был им? Зачем эта Груша, которая, вопреки всем обычаям, пускается ломать комедию вместе с мужчинами, тогда как и на придворном театре долгое время женские роли выполнялись мужчинами? Но главное, зачем весь водевиль сметан на живую нитку и в его Волкове всего менее виден Волков?..

Во-вторых — обстановка. Г-н Самарин, игравший Дмитревского, был одет каким-то баричем и играл не семинариста, а какого-то барича. Зачем вместо модного сертука и воротничков a l’enfant^[15] на нем не было затрапезного халата, а на затылке пучка? Г-н Богданов, игравший Попова, тоже семинариста, был на сцене в том, в чем ходит всегда, за исключением чулок и башмаков, которых семинаристы никогда не носили. Словом, в обстановке пьесы были употреблены все усилия, чтоб лишить пьесу даже и той правдоподобности, которую могло бы ей придать сценическое представление.

Мы не узнали Мочалова в роли Ф. Г. Волкова. Жестикуляция его была напряженная, сильная до излишества; но одушевления не было. Многие играли недурно, и к этому числу надо отнести г. Соколова и г-жу Сабурову: первый играл Полушкина, а вторая его жену, мать Волкова. Вообще же тяжело и скучно было смотреть на это длинное и вялое представление несообразностей всякого рода, и только одушевленная, грациозная и естественная игра г-жи Репиной оживляла его несколько. Г-жа Репина умела придать значение и жизнь самой несообразной роли, и это потому, что она никакой роли не умеет сыграть дурно, как бы роль ни была дурна.

А бенефициант? — Он играл Фаддея Михеича Михеева, подьячего с приписью,¹¹² и играл — как бы вам сказать! — ну так, как бы сыграл эту роль всякий актер со смыслом и привычкою ко сцене. В интермедии-водевиле «Именины благодетельного помещика» он отличался в роли немца Карла Мартыновича Янсона; но мы не остались на этих «именинах».

После «Федора Григорьевича Волкова» дан был водевиль покойного Писарева «Хлопотун, или Дело мастера боится». В нем очаровал публику М. С. Щепкин, в роли Репейкина, своею живою, одушевленною, пламенною, характеристического игрою, за что и был вызван публикою, которую он так хорошо вознаградил за скуку предшествовавшего представления. Кстати о водевиле: теперь нет уже таких водевилей и, сравнивая его с нынешнею водевильною стряпнёю, поневоле согласишься, что в лице Писарева литература наша и театр понесли чувствительную потерю… Всё так умно, мило, живо, в куплетах такая острота, такая радужная, блестящая игра ума. Музыка куплетов принадлежит г. Верстовскому, — и не надо быть знатоком музыки, чтобы с первых же звуков заметить, что это не обыкновенная музыкальная болтовня без смыслу, а что-то одушевленное жизнию сильного таланта.

Теперь мы должны отдать отчет о представлении 6 сентября и игре другого петербургского артиста, г. Мартынова, которого мы увидели тут в первый раз. Этот отчет для нас тем приятнее, что мы будем говорить об истинном и большом таланте, но тем и строже будет наше суждение о нем. Давался водевиль «Любовное зелье, или Цырюльник-стихотворец», водевиль, разумеется, переведенный с французского. В подлиннике это должна быть — милая, легкая, живая, игривая шалость водевильной французской фантазии; в переезде на русский язык, через Балтийский порт, она значительно отсырела и потому отяжелела. Всё дело в том, что в молодую достаточную вдову влюблен цырюльник, деревенский франт, щеголь, любезник, который говорит вечно в рифму и потому считает себя стихотворцем; потом в эту же вдову влюблен молодой пастух, который с деревенскою простоватостию и грубостию соединяет любящую душу. Как цырюльник смел и любезен по-своему с прелестною вдовою, так пастух с нею робок и неразвязен: твердо решась объясниться с нею, он при виде ее робеет и — то не может вымолвить слова, а то говорит пошлости. Трактирщица предлагает ему зелье, которое должно сделать его смелым. Это зелье — шампанское. Он напивается его и — успевает в любви, потому что вдова и без того его любила. Эту роль играл г. Мартынов. Смущение при виде вдовы, робость в разговоре с нею, робость до того, что у него захватывает дух, прерывается голос, и без того дрожащий, — всё это было выполнено г. Мартыновым с истинным артистическим талантом. Но когда вдова уходит со сцены и он начинает проклинать себя за глупую робость перед него и утрату счастия целой жизни вследствие этой глупой робости, — мы увидели в г. Мартынове истинного художника. Сквозь эту деревенскую грубость и личную простоватость Жано Бижу проглядывало столько истинного, глубокого чувства, что он нам казался нисколько не смешон, хотя и был в высшей степени смешон. Но в целом роль была выполнена г. Мартыновым очень неровно, неудовлетворительно, чему причиною были несносные фарсы на манер г. Живокини. Если г. Мартынов такими средствами будет добиваться рукоплесканий и вызовов, то не далеко уйдет и исказит свой прекрасный талант, свое сильное самобытное дарование. Беда молодому художнику, если он, успевши обратить на себя внимание публики, подумает, что с его стороны уже всё сделано и остается только пожинать лавры рукоплесканий и вызовов! Талант образуется учением и жизнию и не скоро получает право почитать себя талантом: сперва надо поучиться, потрудиться, смотреть на себя поскромнее… И вот самое лучшее доказательство, что расчеты на успех через фарсы не всегда надежны: г. Мартынов был вызван после г-жи Орловой, игравшей Катерину, конечно, очень мило, но всё-таки игравшей второстепенную роль… Г-н Никифоров был прекрасен в роли цырюльника. Вот дарование не большое, не блестящее, но необходимое для нашего театра! К тому же г. Никифоров всегда хорош на своем месте.

За «Любовным зельем» следовал водевиль г. Ленского «Хороша и дурна, и глупа и умна». Этот водевиль нравится публике, и мы с нею в этом согласны. В самом деле, г. Ленский довольно удачно переложил его на русские провинциальные нравы и вывел в нем помещицкий быт средней руки. Разумеется, что его труд не был бы даже и замечен без дарований г-жи Репиной и г. Живокини; но при их пособии он пользуется заслуженным и постоянным вниманием публики.¹¹³ В этом водевиле только одно лицо никуда не годится: это Александр Иванович Алинский, что-то вроде Пирогова г. Гоголя,¹¹⁴ только Пирогова сантиментального. То же должно сказать и о выполнении этой роли: как и создание ее, оно субъективно. Впрочем, когда Алинский узнает, что Наденька не будет его женою вследствие эгоистической честности ее отца, который для щегольства именем честного человека жертвует счастием дочери и уводит ее за руку, отказывая Алинскому от дому до самого времени ее замужества, то г. Ленский неожиданно обнаружил истинный талант — и какой еще! — трагический! Да — он так патетически произносил роковое и последнее прости, так порывисто бросился за Наденькою в двери комнаты, в которую ее уже увел отец, что мы невольно подумали: что бы г. Ленскому попробовать своих сил в роли Гамлета или Отелло! Право, в успехе нельзя бы сомневаться! Именно г. Ленский оттого и играет на нашей сцене такую скромную роль, что выходит не в своих ролях.

Вообще этот водевильчик идет всегда очень хорошо. Не говорим о г-же Репиной, которая создала роль Наденьки гораздо больше, нежели сколько создал ее г. Ленский. Невозможно играть лучше, совершеннее. Это просто значит — сделать всё из ничего. Так же точно г. Живокини создал роль Падчерицына. Это актер с большим дарованием, и если бы он сделал сам для себя столько, сколько сделала для него природа, то пошел бы далеко и оставил бы свое имя в летописях сценического искусства. Г-н Потанчиков играет роль Яузова так умно и отчетливо, что хорош в ней даже и после Щепкина. Г-жа Сабурова очень хорошо выполняет роль Степаниды Карповны Яузовой.

Емельяна обыкновенно играет г. Никифоров; на этот раз его играл г. Мартынов. Общности в его игре не было, типического лица мы не видели, и вообще эту роль г. Никифоров выполняет и забавнее и с большею характеристичностию; но у г. Мартынова вырывались иные слова и жесты так, что характеризовали всех возможных Емельянов лучше, нежели целое выполнение этой роли г. Никифоровым. Повторяем, у г. Мартынова есть талант — и большой; только он еще ученик в искусстве, и если не поторопится объявить себя мастером, то далеко пойдет…¹¹⁴

Было уже поздно, когда кончился этот водевиль, и потому мы не дождались «Ложи первого яруса», которою заключался спектакль.

В воскресенье, 11 сентября, давался «Ревизор». Нельзя не поблагодарить дирекцию за тщательную и умную обстановку этой пьесы: нельзя требовать большего внимания к этому великому произведению драматического гения. Мы всегда были довольны обстановкою «Ревизора», но на этот раз заметили и еще улучшения, например, купцы стали больше походить на купцов уездного городка — и характеристическими бородами и кафтанами; а прежде они были похожи на московских и дородством и нарядом. Костюмы всех прочих лиц в комедии тоже отличаются характеристикою провинциализма в высшей степени. Ход пьесы отличается удивительною целостию; все актеры, даже играющие немые роли, превосходно выполняют свое дело. Жаль только, что нет у нас актера для роли Хлестакова. Ее играют в Москве два артиста — гг. Самарин и Ленский. Первый имеет превосходство над последним в даровании, но наружность второго больше идет к роли. Наружность г. Самарина идет к ролям Чацкого, Кассио, Лаэрта;¹¹⁵ но для Хлестакова ему надо значительно измениться, по крайней мере в своих приемах. Мы уверены, что г. Самарин выработался бы для этой роли, и мы скоро увидели бы на нашей сцене роль Хлестакова, выполняемую с талантом. Г-н Ленский на этот раз делал такие фарсы, что портил ход всей пьесы.

Щепкин — художник, и потому для него изучить роль не значит один раз приготовиться для нее, а потом повторять себя в ней: для него каждое новое представление есть новое изучение. Он всегда играл городничего превосходно, но теперь становится хозяином в этой роли и играет ее всё с большею и большею свободою. Его игра — творческая, гениальная. Он не помощник автора, но соперник его в создании роли. После него всех блестящее выполняет свою роль г. Орлов;¹¹⁶ за ним должен следовать г. Шуйский, превосходно играющий Добчинского. Наравне с ними должно поставить г. П. Степанова, превосходно играющего судью Тяпкина-Ляпкина. Г-жа Баженовская, играющая слесаршу Пошлепкину, и г. Соколов, играющий купца Абдулина, тоже превосходны. Отчетливая, умная и даже характеристическая игра г. Потанчикова в роли почтмейстера и г. Румянова в роли Земляники не мало способствуют совершенству хода целого представления пьесы. Г-жа Львова-Синецкая выполняет свою роль прекрасно; игра г-жи Пановой довольно удовлетворительна. Г-н Шуберт играет роль Мишки лучше, совершеннее, нежели как можно требовать. Прекрасно г. Максин играл роль трактирного слуги, и нам очень жаль, что на этот раз она была отдана другому.

Г-н Мартынов играл Бобчинского очень посредственно; г. Никифоров несравненно выше его в этой роли. Мы этого не ожидали.

Да, великое создание Гоголя на московской сцене не только не роняет своего достоинства, — а и это уж большая похвала, — но и положительно поддерживает его. Публика московская умеет ценить и пьесу и ее сценическое выполнение. Громкие рукоплескания сопровождали почти каждое слово Щепкина, и единодушный, громкий вызов, еще прежде, чем опустился занавес, показал, что Щепкина у нас умеют понимать и ценить. Наконец и г. Орлов дождался давно заслуженной им награды: ему громко аплодировали и его громко вызвали тотчас после Щепкина. К удивлению публики, он вышел с г. Ленским, но громкие крики «Орлова! Орлова!», встретившие его, ясно показали ему, кого нужно было публике…

«Царства женщин», которым заключался спектакль, мы не дождались.

ПРИМЕЧАНИЯ

Данный том охватывает труды В. Г. Белинского, относящиеся к 1836—1838 гг.

В 1836 г. Белинский продолжал сотрудничать в «Телескопе» и «Молве», издателем и редактором которых был Н. И. Надеждин. Наиболее значительными статьями этого года являются «Ничто о ничем» и «О критике и литературных мнениях „Московского наблюдателя“».

К борьбе, которую вел Белинский в 1834—1835 гг. против продажных петербургских изданий, охранявших устои самодержавно-крепостнического государства («Сев. пчела», «Сын отечества», «Библ. для чтения»), прибавилась борьба против «Моск. наблюдателя» и его основного критика, С. П. Шевырева. Белинский беспощадно разоблачил «светские» антидемократические тенденции московского журнала. Вместе с тем он продолжал разрабатывать теоретические основы реалистического демократического искусства.

После закрытия «Телескопа» — осенью 1836 г., из-за «Философического письма» Чаадаева, помещенного в № 15 этого журнала, — Белинский некоторое время не имел возможности печататься. Участие в «Современнике», куда приглашал его Пушкин, не состоялось вследствие смерти поэта. В начале 1837 г. Белинский сделал попытку сотрудничать в «Литер. приб. к Русск. инвалиду», которыми с этого года стал руководить А. А. Краевский. Белинский послал Краевскому рецензию на «Повести» А. Мухина и статью о романах и повестях В. Нарежного. Однако эти работы Белинского в печати не появились, и мы знаем о них только по упоминаниям в письмах Белинского к Краевскому от 14/I и 4/II 1837 г. (см. ИАН, т. XI).

Весной 1837 г. Белинский закончил работу над книгой «Основания русской грамматики для первоначального, обучения», над которой работал уже в 1834 г. Летом 1837 г. он напечатал ее за свой счет, отдельным изданием.

Осенью 1837 г. Белинский начал работать над философским сочинением, которое предполагал назвать «Перепиской двух друзей». Сведения об этой незаконченной и несохранившейся работе имеются лишь в письмах Белинского к М. А. Бакунину от 6/VIII и 1/IX 1837 г. (см. ИАН, т. XI).

В связи с отъездом в Петербург Н. А. Поеового в конце 1837 г. для руководства литературными отделами «Сев. пчелы» и «Сына отечества», Белинский предполагал сотрудничать во втором из них. Однако его участие в петербургских изданиях ограничилось помещением в «Сев. пчеле» начала его статьи: «„Гамлет“. Драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета». Печатать статьи Белинского Полевой отказался.

С марта 1838 г. Белинский взял на себя руководство журналом «Моск. наблюдатель», редактором которого лишь формально являлся В. Андросов. Вместе с Белинским в журнал вошла группа молодых писателей-гегельянцев (М. Бакунин, М. Катков, К. Аксаков). Статьи Белинского этого времени также отражают его интерес к философии Гегеля, что особенно заметно в идеалистической трактовке вопроса о природе искусства. Учение Гегеля о «разумности» действительности до некоторой степени повлияло и на политические взгляды Белинского этого времени, на признание необходимости для России в данный исторический период самодержавия. Однако в основном это признание объяснялось тем, что Белинский в данный период не видел реальных сил и путей для борьбы с самодержавием. В 1840—1841 гг. эта ошибочная политическая позиция Белинского была им окончательно преодолена (см. ИАН, т. III, IV).

В статьях Белинского, помещенных в «Моск. наблюдателе» за 1838 г., значительное место уделено борьбе за русский реалистический театр. Особенно велико значение статьи: «„Гамлет“. Драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета». Она не только глубоко раскрыла смысл гениального произведения Шекспира, увековечила образ великого русского актера, указала на те пути, по которым далее развивалось русское сценическое искусство, но и разрешала ряд проблем реалистической эстетики.

Статьи и рецензии Белинского, составляющие основное содержание тома, расположены в хронологическом порядке. «Основания русской грамматики» вынесены в особый раздел в конце книги.

¹. «Моск. наблюдатель» 1838, т. XVI, март, кн. 1 (ценз. разр. 11/IV), стр. 164—167. Без подписи.

². В альманахе помещены гравюры и картины работы Н. Уткина, В. Шебуева, О. Кипренского, А. Венецианова и Е. Плюшара.

³ Тема стихотворения Кукольника — прославление «орлиного» мужества Петра Великого — мужества, не понятного трусливым придворным.

⁴. Белинский дал высокую оценку переводам Струговщикова в 1841 г., когда «Римские элегии» Гёте вышли отдельной книгой (см. ИАН, т. V). Неясно, в каких словах Белинский увидел у Губера «поправку» Гёте в конце пьесы. Перевод конца очень близок к подлиннику, хотя и не точен. Резкие отзывы о переводе Губером «Фауста» содержатся в письмах Белинского к Панаеву от 10/VIII 1838 и 29/II 1839 г. (см ИАН, т. XI).

⁵. Второе стихотворение Пушкина, помещенное в альманахе, — «Прощание»: «В последний раз твой образ милый…»

^5а. «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVI, март, кн. 1 (ценз. разр. 11/IV), стр. 167. Без подписи.

^5б. А. П. Степанов умер 25/XI 1837 г. Рецензию на «Постоялый двор» Степанова см. н. т., № 3.

⁶. «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVI, март, кн. 1 (ценз. разр. 11/IV), стр. 168. Без подписи.

⁷. Там же, стр. 169. Без подписи.

⁸. Там же, стр. 169. Без подписи.

⁹. Высмеивание лубочной литературы, издаваемой в Москве, было обычной темой журнальных выступлений Сенковского в «Библ. для чтения».

¹⁰. «Моск. наблюдатель» 1838, т. XVI, март, кн. 1 (ценз. разр. 11/IV), стр. 182—183.

¹¹. «Тяжба о сих и оных» была начата в «Библ. для чтения» еще в 1835 г. (см. примеч. 183²).

¹². Иван Иванович Перерепенко — персонаж «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» Гоголя.

¹³. «Два Ивана, или Страсть к тяжбам» (1825), роман В. Т. Нарежного.

¹⁴. «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVI, март, кн. 2 (вышла в свет 28/V), стр. 302—321. Без подписи.

Виктор Бурьянов — псевдоним Владимира Бурнашева, одну из книг которого Белинский похвалил в 1836 г. (см. н. т., стр. 113—114).

Рецензию на незначительные детские книги Бурьянова Белинский использовал для развернутого изложения идеалистических философских представлений, которые в той или иной мере нашли отражение в ряде его статей конца 1830-х годов. Открываемой «разумом», просветленной «действительной» жизни, постигающей «бесконечное», противопоставляется жизнь «призрачная», единственно доступная «конечному рассудку», «здравому смыслу». Это противопоставление «действительного» и «призрачного», «разума» и «конечного рассудка» Белинский разъяснял также в «Журнальной заметке» (н. т., № 92). Однако, вопреки общей идеалистической концепции статьи, в ней нашло место первое выражение тех мыслей о воспитании и детской литературе, которые продолжал развивать и Белинский-материалист в 1840-х годах и которые оказали благотворное воздействие на передовую русскую педагогику.

¹⁵. «Библ. для чтения» 1833, т. XXVI, № 1, отд. VI, стр. 20: «Мы здесь встречаемся опять с неутомимым Бурьяновым, в котором дети имеют маленького Вальтера Скотта — относительно плодовитости».

¹⁶. Белинский указывал на ошибки Бурьянова в изображении природы в Пятигорске на основании своих воспоминаний о жизни в нем летом 1837 года.

¹⁷. Бурьянов при описании Петербурга довольно обильно цитировал Пушкина («Евгений Онегин», «Медный всадник», «Воспоминания в Царском селе»), Жуковского, Вяземского, Воейкова, Хераскова, Рубана и Слепушкина.

¹⁸. «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVI, март, кн. 2 (вышла в свет 28/V), стр. 321—322. Без подписи.

¹⁹. «Моск. наблюдатель» 1838, т. XVI, март, кн. 2 (вышла в свет 28/V), стр. 323—324. Без подписи.

²⁰. «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVI, апрель, кн. 1 (ценз. разр. 6/VI), стр. 468—471. Без подписи.

Издателем сборника был владелец типографии А. Ф. Воейков. Сборник составился из статей, которые авторы подарили Воейкову в связи с открытием типографии.

²¹. В «Сборнике» были помещены «Сегелиель, или Дон Кихот XIX столетия (отрывок из 1-ой части)» В. Ф. Одоевского и два стихотворения И. И. Козлова.

²². Второе стихотворение Кольцова, помещенное в «Сборнике» — «Глаза. Русская песня».

²³. См. в п. т., № 83, статью Белинского о пьесе Н. А. Полевого «Уголино». Статья была напечатана в первой майской книжке «Моск. наблюдателя».

²⁴. Из стихотворения Пушкина «Перед гробницею святой» (1831).

²⁵. В стихотворении Л. Якубовича «Могила Дмитриева» читаем:

Могучий блюститель могучего слова,

Последний из стаи орлиной!

²⁶. В стихотворении Л. Якубовича «Мудрецу» сказано:

Все та же истина от века,

Иной нам мир не открывал:

Жил человек, любил, страдал,

И нет уж боле человека!

У А. Подолинского в стихотворении: «На развалинах Десятинной церкви в Киеве» («Повести и стихотворения», ч. II, стр. 99, 1837) соответствующая строфа читается:

Все та же истина: от века

Иной нам опыт не открыл,

Мы видим крепость вышних сил

И всю ничтожность человека!

²⁷. Цитата из стихотворения Кольцова «Песня старика». В журнальном тексте вместо: «Легче» ошибочно напечатано: «Быстрей». Далее у Белинского указание на стихотворение Тимофеева «Тоска», напечатанное в «Библ. для чтения», т. XXVI, 1838, № 2, стр. 98, и начинающееся строками:

Оседлаю коня, коня быстрого;

Полечу, понесусь легким соколом

От тоски, от змеи, в поле чистое!

²⁸. «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVI, апрель, кн. 1 (ценз. разр. 6/VI), стр. 472—474. Без подписи.

²⁹. Отрицательное отношение Белинского к Мольеру в конце 1830-х годов было связано с его отрицательной оценкой французского классицизма и с борьбой против дидактизма в поэзии и «фарсов» на сцене. Через полтора года, в статье о «Горе от ума» (ИАН, т. III), он назвал Мольера талантом, «местами поэтом», но не художником. В сороковых годах Белинский изменил свое отношение к Мольеру, неоднократно ставил его в один ряд с Шекспиром, Шиллером, Вальтером Скоттом и Пушкиным, а в «Мыслях и заметках о русской литературе» (1846 г.; см. ИАН, т. IX) признал его «огромное Влияние на современное ему общество», которому Мольер дал «целый театр», что мог сделать «только человек даже не просто с талантом, а с гением».

³⁰. «Моск. наблюдатель» 1838, т. XVI, апрель, кн. 1 (ценз. разр. 6/VI), стр. 474—475. Без подписи.

³¹. «Фризурная» лптература (иногда «фризовая») — литература, рассчитанная на малограмотного городского читателя (мещанство, дворовых и т. п.). Название произведено от «фризовых шинелей», «фризовых капотов», в которых обычно ходили бедные сочинители, поставщики литературного хлама (фриз — грубая, дешевая материя).

³². «Моск. наблюдатель» 1838 г., ч. XVII, май, кн. 1 (ценз. разр. 11/VI), стр. 117—122. Без подписи.

Судя по публикациям «Библ. для чтения» (1838, № 1, отд. V, стр. 77, и № 5, отд. I, стр. 43—126), автором комедий была принцесса Амалия Саксонская. Как в «Сыне отечества» (1838, № 2, стр. 145), так и в «Современнике» (т. IX, 1838 г., стр. 102) комедии встретили одобрительный отзыв.

³³. Сопоставление комедий с произведениями Августа Лафонтена и Коцебу, т. е. писателей, которых Белинский постоянно высмеивал, говорит о явно ироническом характере его похвал.

³⁴. «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVII, май, кн. 1 (ценз. разр. 11/VI), стр. 122—123. Без подписи.

³⁵. «Моск. наблюдатель» 1838, май, ч. XVII, кн. 1 (ценз. разр. 11/VI), стр. 123—124. Без подписи.

³⁶. Цитата из басни Крылова «Музыканты».

³⁷. «Три повести» Н. Ф. Павлова. М., 1835.

³⁸. «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVII, май, кн. 1 (ценз. разр. 11/VI), стр. 127—131. Без подписи.

³⁹. «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVII, май, кн. 1 (ценз. разр. 11/VI), стр. 131. Без подписи.

⁴⁰. «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVII, май, кн. 1 (ценз. разр. 11/VI), стр. 131—132. Без подписи.

⁴¹. Жалобы Белинского надо, конечно, понимать как иронию: бездарные, бесцветные произведения не сохранялись в памяти читателя даже несколько дней.

⁴². Варвара Николаевна Асенкова — талантливая петербургская актриса.

⁴³. «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVII, май, кн. 1 (ценз. разр. 11/VI), стр. 132—134. Без подписи.

⁴⁴. «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVII, май, кн. 2 (ценз. разр. 6/VIII), стр. 291—292. Без подписи.

⁴⁵. «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVII, май, кн. 2 (ценз. разр. 6/VIII), стр. 298—302. Без подписи.

⁴⁶. В письме к М. А. Бакунину, датируемом концом июля 1838 г. (см. ИАН, т. XI), Белинский писал: «Третьего дня был в театре Петровского парка… Давали „Артиста“, Степанов божественно передражнивал Каратыгина, публика хохотала, и я хохотал, не столько за себя, сколько за других».

⁴⁷. Белинский поместил в «Молве» 1835 г. №№ 27—30 краткий отзыв о водевиле «Артист» (вольный перевод с французского А. И. Булгакова), в котором говорил, что трудно найти в целой французской литературе «водевиль нескладнее, бестолковее и нелепее „Артиста“» (ИАН, т. I, стр. 241).

⁴⁸. В «Сочинениях В. Г. Белинского» изд. Солдатенкова и Н. Щепкина 1859, т. II, стр. 597 к этому месту имеется примечание: «Каратыгина». П. Степанов пародировал исполнение роли Гамлета Каратыгиным, которую последний играл во время весенних гастролей в 1838 г. в Москве и о которой Белинский писал в специальной статье (см. н. т., № 65). Сцены из 2 и 3 действия «Гамлета», которые Белинский далее предлагал включить Степанову в его пародию, очевидно, представляли особенно благодарный материал для этого.

⁴⁹. В издании Солдатенкова (см. примеч. ⁴⁸) к этому месту (т. II, стр. 598) имеется примечание: «Мочалова».

⁵⁰. Белинский осудил имевшую место в прежних спектаклях «Артиста» попытку Степанова пародировать Мочалова в роли Гамлета.

⁵¹. Белинский предлагал Степанову продолжить пародию на Каратыгина, который выступал в Москве также в ролях Лира и Отелло.

⁵². Комедия А. А. Шаховского (1820),

⁵⁴. «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVII, июнь, кн. 1 (ценз. разр. 28/VIII), стр. 389—390. Без подписи.

⁵⁵. Белинский поместил во второй июльской книжке «Моск. наблюдателя» начало статьи, которую он предполагал посвятить разбору сочинений Фонвизина и Загоскина. Однако за напечатанным введением общего характера продолжения с обещанным критическим разбором не последовало (см. н. т., № 113).

⁵⁶. «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVII, июнь, кн. 1 (ценз. разр. 28/VIII), стр. 390. Без подписи.

⁵⁷. См. примеч. ⁵⁵.

⁵⁸. Т. е. фон (франц. «fond»).

⁵⁹. «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVII, июнь, кн. 1 (ценз. разр. 28/VIII), стр. 395—401. Без подписи.

⁶⁰. Рассказ Владиславлева «На бале и в деревне» был напечатан в «Библ. для чтения» 1835 г., т. XI, стр. 60—80, и перепечатан в «Повестях и рассказах» Владиславлева, изд. в 1835 г.

⁶¹. «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVII, июнь, кн. 1 (ценз. разр. 28/VIII), стр. 402—408. Без подписи.

⁶². «Сен-Марс» (Сен-Map) и «Стелло» — произведения А. де Виньи, которого Белинский назвал «чопорным», следуя за определением Пушкина (см. н. т., примеч. 354¹).

⁶³. Белинский сам отзывался резко отрицательно о Поль де Коке в 1835 г., называя его «корифеем кабаков и лакейских» (ИАН, т. I, стр. 250). В настоящей рецензии он подчеркнул демократическую струю и реализм отдельных образов в романах Поль де Кока, которые делали его любимцем толпы. И позднее Белинский характеризовал Поль де Кока, как «доброго, почтенного, талантливого писателя, живо, остроумно и верно изображавшего действительность», хотя и отмечал «тесный кругозор его внутреннего созерцания», его погруженность «в царство инфузорий».

⁶⁴. См. примеч. 467².

⁶⁵. Белинский сравнивает Поль де Кока с фламандским живописцем XVII века, Давидом Тенирсом (Теньером) — автором многих картин, изображающих жанровые сцены из жизни народа.

⁶⁶. Данное здесь Белинским изображение проходимца-шулера взято им из романа Поль де Кока «Madeleine» («Магдалина»), который он перевел в 1832 и издал в 1833 году.

⁶⁷. Сличение перевода «Магдалины» с оригиналом показывает, что Белинский выбросил большой отрывок в конце главы «Как всё это кончилось», имеющий эротический характер.

⁶⁸. Слово «романы» в журнальном тексте пропущено.

⁶⁹. «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVII, июнь, кн. 1 (ценз. разр. 28/VIII), стр. 409—411. Без подписи.

⁷⁰. На издание Ротгана Белинский написал в 1835—1836 гг. три рецензии (см. ИАН, т. I, № 91 и № 106, и н. т., № 19).

⁷¹. Белинский еще в 1835 г. рекомендовал переводить романы Шпиндлера, пользовавшегося славой счастливого подражателя Вальтера Скотта (ИАН, т. I, стр. 131). В 1834—1836 гг. вышел перевод романа Шпиндлера «Еврей». На перевод «Иезуита» Белинский дал в 1847 г. отрицательный отзыв, указывая на подражание Шпиндлера модным французским романам (см. ИАН, т. X).

⁷². Манцони Белинский поставил в «Литературных мечтаниях» в ряд с Мицкевичем и другими крупнейшими современными национальными поэтами.

⁷³. «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVII, июнь, кн. 1 (ценз. разр. 28/VIII), стр. 412. Без подписи.

⁷⁴. «Гёц фон Берлихинген» — драма Гёте.

⁷⁵. В предисловии к «Белошапошникам, или Нидерландским мятежам», написанном в шутливом тоне, издателями сообщалось о смерти переводчика книги, Алексея Корейского, завещавшего после его смерти допечатать недоконченное им издание. Ценз. разр. книги 4/II 1832 г. Имена издателей не указаны. Перед предисловием помещен отрывок из Карамзина о торжестве порядка и закона над бедствиями мятежей, содержание которого, очевидно, должно было осветить точку зрения издателей на события, изображенные в книге.

⁷⁶. «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVII, июнь, кн. 2 (ценз. разр. 22/IX), стр. 514—528. Без подписи.

⁷⁷. «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVII, июнь, кн. 2 (ценз. разр. 22/IX), стр. 528—530. Без подписи.

⁷⁸. Белинский имеет в виду итальянский эпиграф, взятый Межевичем (см. текст). В. С. Межевича Белинский знал еще в университете, а после исключения из университета помогал Межевичу в переводах. После пути их резко разошлись. Межевич стал врагом Белинского, который постоянно, беспощадно преследовал его беспринципность и высмеивал бездарность.

⁷⁹. «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVII, июнь, кн. 2 (ценз. разр. 22/IX), стр. 530—537. Без подписи.

⁸⁰. А. В. Кольцов: «Пора любви» (1837).

⁸¹ А. В. Кольцов: «Измена суженой» (1838). Первые строки читаются так:

В ночь, под бурей, я коня седлал;

Без дороги в путь отправился

Стихотворение было напечатано в «Моск. наблюдателе», т. XVII, стр. 387—388 («Песня»).

⁸². «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVII, июнь, кн. 2 (ценз. разр. 22/IX), стр. 537—538. Без подписи.

⁸³. «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVII, июнь, кн. 2 (ценз. разр. 22/IX), стр. 538—540. Без подписи.

⁸⁴. «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVII, июнь, кн. 2 (ценз. разр. 22/IX), стр. 542—543. Без подписи.

⁸⁵. «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVII, июнь, кн. 2 (ценз. разр. 22/IX), отд. VI, стр. 544—565. Без подписи.

В 1830-х годах в Москве существовали два казенные театра: Большой театр (открыт в 1825 г.) и Малый театр (открыт в 1824 г.), которые в то же время назывались Большим Петровским театром и Малым Петровским театром, так как были построены на Петровке. Петербургские актеры играли в Большом Петровском театре.

⁸⁶. О гастролях актеров петербургского Александрийского театра В. А. Каратыгина и И. И. Сосницкого в Москве весной 1838 г. см. н. т., №№ 65 и 66.

⁸⁷. А. В. Воротников и А. Е. Мартынов — артисты петербургского Александрийского театра.

⁸⁸. Об исполнении П. Н. Орловым роли Осипа см. н. т., № 66.

⁸⁹. Белинский имеет в виду невыгодное для петербургских актеров сравнение Сосницкого с Щепкиным в роли городничего и Каратыгина с Мочаловым в роли Гамлета.

⁹⁰. Белинский цитирует статью Греча о Ф. Г. Волкове; см. примеч. ⁹⁵.

⁹¹. Вадим — герой одноименной баллады Жуковского.

⁹³. Поэт-сатирик XVIII века В. И. Майков.

⁹⁴. Ботик Брандта — ботик Петра Первого (ранее принадлежал двоюродному брату деда Петра I H. И. Романову), капитально отремонтированный в 1688 г. плотником Карстеном Брандтом, который стал первым наставником Петра в мореходном деле.

⁹⁵. Белинский ссылается на статью «Волков, Ф. Г.», напечатанную без подписи в XI томе «Энциклопедического лексикона» Плюшара (СПб., 1838, стр. 353—355); автором статьи был Н. И. Греч.

⁹⁶. Статья вошла в «Сочинения Николая Греча» (ч. V, СПб., 1838, стр. 43—84). Об этой статье Белинский положительно отозвался в рецензии на «Сочинения Н. Греча» в «Моск. наблюдателе» 1838, ч. XVIII, кн. 1 (см. н. т., № 111).

⁹⁷. У Греча действительно опечатка: указан 1725 г. вместо 1752 (см. Сочинения Н. Греча, ч. V, стр. 58).

⁹⁸. «Семира», «Синав и Трувор», «Артистона» — трагедии Сумарокова; «Гамлет» — его же переделка одноименной трагедии Шекспира.

⁹⁹. «Магомет» — трагедия Вольтера.

¹⁰⁰. «Полиевкт» — трагедия Корнеля, «Андромаха» — трагедия Расина.

¹⁰¹. Белинский говорит о спектакле 2 сентября 1838 г. (см. н. т., стр. 516).

¹⁰². Ломоносов.

¹⁰³ Имеется в виду И. И. Голиков, который за злоупотребления по винным откупам был приговорен к ссылке в Сибирь и помилован в 1782 г. в связи с открытием памятника Петру I (Медного Всадника) в Петербурге. В 1788—1789 гг. он выпустил «Деяния Петра Великого» (12 томов), а в 1790—1797 гг. — «Дополнения» к ним (18 томов). Труд Голикова, представлявший собой панегирик Петру I, был переиздан в 1837—1843 гг. (рецензии Белинского на отдельные тома «Деяний» см. в ИАН, тт. III, IV, IX). Слова Белинского «Великою великому» относятся, очевидно, к надписи на памятнике (на латинском языке): «Петру Первому Екатерина Вторая».

¹⁰⁴. Имеются в виду астроном-самоучка Ф. А. Семенов и поэт А. В. Кольцов.

¹⁰⁵. Речь идет о Н. А. Полевом, историке, литераторе и журналисте.

¹⁰⁶. Александр Данилович Меншиков.

¹⁰⁷. Из оды Державина «Водопад».

¹⁰⁸. Речь идет о А. В. Суворове.

¹⁰⁹. «Жизнь за царя» — опера М. И. Глинки «Иван Сусанин», впервые поставленная в 1836 г. на сцене петербургского Большого театра.

¹¹⁰. Речь идет о Николае I, праправнуке Петра Великого. Об отношении Белинского в конце 1830-х годов к самодержавию, нашедшем отражение в его словах о Николае I, см. ИАН, т. III, примечание к статье «Бородинская годовщина».

¹¹¹. О необыкновенной по величине трости Бальзака, в набалдашник которой было вставлено кольцо, подаренное Бальзаку одной почитательницей его таланта, рассказывается в романе Э. Жирарден (Дельфины Ге) «Трость Бальзака». В 1837 г. в Петербурге вышли два перевода этого романа.

¹¹². Т. е. мелкого служащего в суде, имевшего право подписывать деловые бумаги.

¹¹³. См. н. т., № 74.

¹¹⁴. Поручик Пирогов, один из героев повести Гоголя «Невский проспект».

¹¹⁵. Предугадав в молодом, начинающем водевильном артисте А. Е. Мартынове большой талант, Белинский неоднократно писал о нем; по словам самого Белинского, он «с… внимательностию и …любовью» следил за «развитием таланта» Мартынова. (См. ИАН, т. IV). Уже в 1840 г., в рецензии на драматический анекдот «Солдатское сердце» и другие драматические произведения Полового (ИАН, т. IV), Белинский высказал предположение, что Мартынов может стать петербургским Щепкиным. И действительно, отойдя в 1840—50-е годы от водевильного репертуара и выступая в крупных драматических жанрах — серьезной комедии и драме, в первую очередь в пьесах Гоголя и Островского, — Мартынов действовал как талантливейший преемник Щепкина, продолжатель его борьбы за демократическое и реалистическое театральное искусство.

¹¹⁵. Лаэрт — действующее лицо в трагедии Шекспира «Гамлет», Кассио — персонаж его же трагедии «Отелло».

¹¹⁶. В «Моск. наблюдателе» Белинский неоднократно писал о постановке «Ревизора» на московской сцене, причем особо отмечал прекрасное исполнение Щепкиным роли Городничего (см. н. т., № 76) Положительно отзывался Белинский и об исполнителе роли Осипа актере московского Малого театра П. Н. Орлове — см. н. т., № 66 и начало настоящей статьи.

¹¹⁷. «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVIII, июль, кн. 2 (ценз. разр. 16/XI), отд. IV, стр. 220—235. Без подписи.

Автор рецензируемых книг — М. И. Жукова.

¹¹⁸. Такое противопоставление лирики и драмы эпосу (роману и повести) характерно для Белинского 1830-х годов; см. его рецензию на роман Вельтмаиа «Предки Калимероса» (н. т., № 27).

¹¹⁹. Цитируется повесть «Немая» («Вечера на Карповке», ч. II). Цитата приведена с небольшими неточностями, частью отмеченными в примечаниях.

¹²⁰. Исправлено по цитируемому тексту; в «Моск. наблюдателе» вместо: «по понятию общественному, но нравственно» — «но, по понятию общественному».

¹²¹. Слово «певчие» вставлено по цитируемому тексту.

¹²². Далее Белинский цитирует и передает содержание повести «Медальон» («Вечера на Карповке», ч. I).

¹²³. В «Моск. наблюдателе» «по» пропущено.

¹²⁴. В 1839—1841 гг. Белинский неоднократно положительно высказывался о повестях Жуковой, видя в них «полноту чувства» и «необыкновенный талант рассказа», хотя и не считал их истинно художественными произведениями (см., например, рецензии на «Повести Марьи Жуковой» и «Русские повести Марьи Жуковой» в ИАН, тт. IV и V). Впоследствии Белинский осудил повести Жуковой за то, что «жизнь в них представляется не в ее собственном цвете, а раскрашенная розовою краскою поддельной идеализации», за «отсутствие такта действительности» (рецензия на Сочинения Зенеиды Р-вой, 1843; см. ИАН, т. VI). Жукова сотрудничала в «Отеч. записках» (в 1839, 1843—1845 и 1847 годах).

¹²⁵. Дальше цитируется повесть «Немая».

¹²⁶. Правительница — царевна Софья Алексеевна.

¹²⁷. «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVIII, июль, кн. 2 (ценз. разр. 16/XI), отд. IV, стр. 235—236. Без подписи.

¹²⁸. Речь идет о повести «Честное слово». Эту часть отзыва, включая и цитированные выше стихи, Белинский в 1845 г. вставил в свою рецензию на «Сто русских литераторов» (см. ИАН, т. IX).

¹²⁹. «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVIII, июль, кн. 2 (ценз. разр. 16/XI), отд. IV, стр. 237. Без подписи.

¹³⁰. В письме к Белинскому от 29 марта 1838 г., Панаев писал о «Тайне»:

«Скоро выйдет роман Степанова. По пословице de mortuis aut bene aut nihil не говорите об нем ничего, чтобы не сказать дурного слова» (Белинский и его корреспонденты. М., 1948, стр. 198). Белинский не согласился с Панаевым; он так ответил Панаеву 10 августа 1838 г.: «Роман Степанова разругаю, потому что это мерзость безнравственная, — яд провинциальной молодежи, которая всё читает жадно. Если бы это было только плохое литературное произведение, а не гнусное в нравственном смысле, то я уважал бы пословицу „de mortuis aut bene aut nihil“». Резко отрицательный отзыв Белинского (1836 г.) о романе Степанова «Постоялый двор» см. н. т., № 3 и примеч. 51².

---

1. о мертвых либо ничего, либо только хорошее (латин.). — Ред.
2. юная Франция (франц.). — Ред.
3. Здесь уже не только слова и выражения, но и знаки препинания списаны с дипломатическою точностию.
4. дурным вкусом (франц.). — Ред.
5. дурным тоном (франц.). — Ред.
6. по долгу службы (латин.). — Ред.
7. проходимцев (франц.). — Ред.
8. в духе лорда Байрона (франц.). — Ред.
9. об Оленьем парке, о Марии Вобернье (франц.). — Ред.
10. кто хочет чистой воды — иди к источнику. (Итал.). — Ред.
11. дамского сукна (франц.). — Ред.
12. идите сюда (франц.). — Ред.
13. Тут явная ошибка в годе: сам же Николай Иванович сказал выше, что Волков начал стремиться к своей цели около 1750 года.⁹⁷
14. «Хорошо! очень хорошо! как бог! как ангел! почти как я!» (Франц.). — Ред.
15. наподобие детского (франц.). — Ред.