Нина Петровская
правитьЯ и собака
правитьЖдем ее — я и собака.
Дрогнем в ноябрьском тумане — две жалкие черные тени. Я на скамейке, Локи у ног. Мое пальто отсырело и тяжело давит плечи. Локи грязен, как бесприютный уличный пес.
Ждем ее четвертый вечер, четвертую ночь.
В поздний час в конце бульвара меркнет желтый четыреугольник кафе. Кто-то маленький и юркий быстро гасит длинную цепь фонарей, и над нами опускается серый безрадостный мрак.
Тогда мы уходим до завтра. По тротуару тянутся две медленные тени, — моя и собачья, с смешными вытянутыми лапами, с уродливо-мохнатой головой.
Дома нас не ожидает никто. На столе четвертую ночь стоят нетронутые приборы и полная бутылка вина. А на постели мертвыми углами белеют несмятые подушки.
Дни исчезают. Я не знаю, куда деваются дни. Может быть, сплю я днями, и мне видятся странно-блаженные сны. А как стемнеет, мы опять на бульваре.
Я жду, потому что она сказала «приду».
Если бы Локи умел говорить, в эти смертельно-холодные безжалостные ночи мы вели бы длинные, печальные беседы. Одно и то же каждый раз.
Мы говорили бы о страданье, о темном терпеливом человеческом горе, вспоминали бы прошлую радость — её синие глаза, её руки… Жестокие нежные руки в колючих сверкающих кольцах, которые ласкали мои волосы и его мягкие, кудрявые уши.
Быть может, мы плакали бы вместе горестно, тихо и сладко. Но Локи молчит, и в тоскливо-красивых собачьих глазах лишь мертво дробятся желтые веселые огни.
…Она пришла, когда я перестал уже ждать.
Так же ярок был четыреугольник кафе, так же бледен и холоден туман.
Локи бросился к её ногам. Я взял руку и укололся о кольца.
Стоим под фонарем. Вижу лицо её. Страшное лицо женщины, которая перестала любить.
— Я еду на один вечер, — говорит она небрежно и смотрит дерзко, прищурив глаза.
— Отчего ты молчишь, точно не радуешься нашей встрече? Убери собаку, — просит она, с отвращением подбирая шелестящие юбки. — Не понимаю, зачем ты всюду таскаешь его за собой!
Мне хочется схватить и сломать её руки. Вот так, — сжать выше локтя и услышать хруст костей. Хочется дико закричать, сцепиться в один безобразный клубок и валяться по грязи вместе с ней, красивой, нарядной, в шумящих шелковых юбках.
Хочу боли, ужаса и уродства, но складываю губы в спокойную, приветливую улыбку. Закуриваю папиросу и отвечаю: «Правда, Локи мне самому надоел. Я подарил его одному приятелю, и он возьмет его на днях».
Но она уже забыла о собаке и смотрит в лицо мне острым подозрительным взглядом, как пойманный хищный зверок. Может быть, она думает, что я хочу ее убить. Но вид у меня безопасный. Я не прячу рук и вообще не похож на убийцу.
Все обошлось так просто. Она успокаивается и небрежно бросает:
— Ну, прощай! Как-нибудь зайду к тебе. Ты бываешь дома по вечерам?
Я наклоняю голову церемонным поклоном:
— Конечно, и очень часто. Я начал одну большую работу и к тому же, кажется, немного простудился. Ты застанешь меня в любой час.
Чуть касаюсь губами руки. Веду до экипажа. Заботливо укрываю пледом платье, снимаю шляпу и смотрю, как, быстро вращаясь, исчезают в тумане желтые спицы колес.
Мы стоим долго. Может быть, слишком долго для прощального приветствия на улице.
Волосы у меня совсем мокрые. Я забыл надеть шляпу и никак не могу понять, зачем она в руках, почему так странно смяты сырые поля.
Домой мы не идем, а едем. У меня явилась упорная мысль — в эту ночь хочу быть там, где она.
Одеваюсь долго и тщательно. Черный сюртук сидит на мне, как хорошо прилаженный футляр.
Черные сюртуки так сидят на покойниках, — думаю я, оглядывая себя в зеркало. — А надевают мертвым белые галстуки? Совсем не знаю, принято ли надевать им белые галстуки?..
— Прощай, Локи, — говорю я и беру его тонкую, мокрую лапку. У него влажные печальные глаза.
Я приехал поздно. Уже кончался их веселый праздник. По белой лестнице спускались нарядные женщины, но из зала еще неслась музыка.
Прислонился к высокой колонне, В зеркале напротив моя прямая траурная тень.
Глаза со странной верностью отыскали ее.
Кто-то высокий и стройный уверенным движением обнимал её талию, и всякий раз, как на повороте совсем у моих ног легким облаком взлетало её платье, сердце делало острый безумный толчок, и, чтобы не упасть, я плотней прислонялся к колонне.
Последние медленные звуки нежно вздохнули на эстраде.
Она совсем рядом. Вижу лицо её — бледное, с слишком алыми жадными губами, с знакомым выражением в опьяненных счастьем глазах.
Она увидала меня.
— Ты здесь? — говорит она, стараясь улыбнуться. — Зрачки её сузились, губы побледнели.
— Но ведь у тебя большая работа и ты болен?..
— Все это правда, — отвечаю я просто, — но мне вдруг захотелось увидеть тебя еще!..
В её глазах вспыхивает что-то низкое, трусливое.
Наверно, она думает, что я хочу ее убить. Может быть, ей хочется позвать на помощь того, нового. Мои руки в карманах. Что я там прячу?
Я медлю, улыбаюсь, мне нравится эта игра.
Наконец, вынимаю руки и поправляю волосы. Ничего нет. Её губы складываются в презрительную усмешку.
— Уже поздно, — говорит она и ищет кого-то глазами в редеющей толпе.
Тот высокий и красивый, что будет ласкать, ее до утра, накидывает ей на плечи пушистый мех.
— Уже поздно, — повторяю я за ней и в последний раз укалываюсь о кольца.
По лестнице за ними я иду медленно и важно.
Но почему я один в опустелой прихожей? Кто-то с длинными торчащими усами держит мое пальто. Долго не могу попасть в рукава. С трудом застегиваю пуговицы и выхожу.
Туман совсем закутал улицы и дома. От тусклых отсветов фонарей он кажется желтым и густым, точно липнет к телу и лицу.
— В такую погоду ужасно легко простудиться, — говорит кто-то около меня.
— В такую погоду ужасно легко простудиться, — повторяю я а смеюсь. — У меня совсем мокрая голова. Я опять забыл надеть шляпу.
Я иду. Мне кажется, что тянется все одна улица. Все будет длиться ночь, никогда не увижу ни солнца ни неба. Мне холодно. Мне так холодно, что пальцы мои перестали двигаться и стали как деревянные. Я так одинок, что, если я умру сейчас, то завтра никто не вспомнит моего имени.
Вспоминаю о Локи и ускоряю шаги.
Вот мы опять вдвоем. Он тихо и радостно визжит. Белый фонарик ярко вспыхивает над столом, где все так же чинно стоят нетронутые тарелки. В углу холодная несмятая постель.
— Локи, — говорю я серьезно, — мы будем ждать ее и сегодня, и завтра, и всегда. В светлое безумье ожиданья превращу я всю мою жизнь. Может, быть, она вернется, может быть, туда, где дико ликует пьяная страсть, холодным, нежным облаком приникнет к изголовью моя покорная любовь, и она вспомнит меня и тебя, и эту комнату, и розовые блески камина на белой постели… Может быть, Локи?
Собачьи глаза в темном раздумье смотрят на огонь.
Первая публикация: «Столичное утро», № 33, 7 июля, 1907 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.