ЯСНЫЕ ДНИ.
правитьО gioventù — primavero della vita!
Вамъ, можетъ быть, случалось, мой читатель, или моя читательница, не разъ искрещивать Русь не по однимъ шоссе и, отправляясь на лѣто въ деревню, дѣлать пути въ тысячу верстъ, моторахъ бы за-глаза хватило, чтобы, перерѣзавъ всю Германію, доѣхать отъ Петербурга до Парижа, — и если случалось, то вы, конечно, помните эти длинные, жаркіе лѣтніе дни, когда утомленные, зноемъ, безсонницей, вы ѣдете пять-шесть дней. Воображеніе чаще долго занимало и тѣшило васъ; наконецъ оно устало и утомилось, какъ ваше тѣло: въ больной головѣ нѣтъ мыслей; передъ закрытыми глазами нѣтъ ни одной картины, а вы все ѣдете, ѣдете, трясетесь вы по избитой дорогѣ и ни о чемъ не думаете; а зной такъ и душитъ, пыль стоитъ неподвижно, лошади бѣгутъ самой несносной перевалкой, которую онѣ, кажется, нарочно выдумали, чтобы сердить васъ; а передъ вами все безконечная, широкая дорога, съ двумя рядами березокъ, между которыми, по волѣ колеи, лавируетъ вашъ экипажъ отъ одного ряда къ другому, какъ мореходъ по фарватеру; и безконечная дорога отъ этого дѣлается еще длиннѣе, еще безконечнѣе.
Но вотъ зной спалъ, вечерѣетъ, станція близко, и лошади побѣжали дружнѣе; при въѣздѣ на мостикъ васъ такъ тряхнуло, что вы только успѣли вскрикнуть: «эхъ!» — и сонъ какъ рукой сняло. Свѣжій вѣтеръ пахнулъ вамъ въ лицо, Вы начинаете подумывать о кипящемъ самоварѣ, который васъ ждетъ на станціи, погоняете ямщика и закуриваете папироску; можетъ быть, къ этому прибавляется сладкая мысль, что вамъ осталось всего какихъ нибудь сотни двѣ верстъ до мѣста, и что завтра, въ эту пору, вы будете дома. Оживилось ваше воображеніе, и видится вамъ старушка-мать, сидящая близко-близко возлѣ васъ, и отецъ, много посѣдѣвшій въ послѣднюю разлуку, въ спокойно веселыхъ распросахъ котораго звучитъ его мужская, не пробивающаяся наружу, но глубокая любовь; а въ сторонѣ сосѣдка, или кузина, съ синими глазами, русой косой въ три кольца и зарумянившимся какъ заря лицомъ, или юноша, неспускающій съ вашего лица задумчивыхъ и полныхъ жизни глазъ… И вамъ хорошо, взоръ вашъ просвѣтлѣлъ, и, очнувшись отъ своихъ думъ, вы полной грудью пьете свѣжій, душистый вечерній воздухъ и любопытно озираетесь по чужимъ, незнакомымъ мѣстамъ. Вдругъ березки распустились; узкій проселокъ бѣжитъ, изгибаясь, въ сторону; вы слѣдите за нимъ, и вотъ веселая деревня разсыпалась передъ вами задумчивыми, разнохарактерными избушками; пылъ стоитъ облакомъ, у околицы стадо пестрѣетъ и гремитъ подъ ней; а въ сторонѣ одинокая деревянная церковь, окруженная могильными крестами, деревянная церковь, ветхая, но богатая теплыми молитвами, которыя усердно шлетъ въ ней и молодой мужикъ, и ветхая старушка, и румяная дѣвица — всѣ молятся о своихъ скромныхъ желаніяхъ. За ней, на пригоркѣ, сквозь густую зелень сада, проскользнетъ и встанетъ передъ вами широкій барскій домъ, весь облитый золотисто-румяной краской заката, съ блестящими на солнцѣ стеклами. На пространномъ дворѣ видно движеніе: баба несетъ въ горницы клубящійся паромъ самоваръ; мальчикъ пробѣжалъ съ приказаніемъ; осѣдланный конь играетъ у подъѣзда въ рукахъ кучера; стройная женская фигура, въ легкомъ нарядѣ, мелькнула между цвѣтовъ и зеленью балкона и остановилась на немъ, завидя вашу пылящую тройку, и пристально глядитъ вслѣдъ за ней, рисуясь, какъ воздушное видѣніе, въ рамѣ олеандровъ и рододендръ, вся розовая и пышно освѣщенная послѣднимъ лучемъ солнца. И воображеніе ваше разъигралось, и глазъ вашъ не хочетъ оторваться отъ этой живой картины, которая скоро и, быть можетъ, навсегда промелькнетъ передъ нимъ; и спрашиваете вы ямщика: «Чей это домъ, братецъ?» — «Да господскій», отвѣчаетъ онъ вамъ. — «А кто господинъ?» — «Петръ Афонасьичъ Нена… Нена… Ненабоковъ, кажись…» И, какъ бы создаваясь, что онъ немного погрѣшилъ, надѣливъ человѣка непринадлежащихъ ему прозвищемъ, ямщикъ ударитъ по лошадямъ, и полетѣли вы впередъ и впередъ, вздымая желтую пыль на мягкой дорогѣ, и пока вашъ взглядъ спѣшитъ уловить убѣгающую картину, воображеніе пытается угадать, то это Петръ Аѳанасьичъ, и чей конь рвется у крыльца изъ рукъ дюжаго конюха, и чья стройная фигура мелькнула на балконѣ, склонясь надъ затуманившеюся далью, неясный узоръ романа заткался въ головѣ вашей, и, не замѣчая длинныхъ верстъ, задумавшись, доѣзжаете вы до станціи.
Я вамъ разскажу, если хотите, нѣсколько сценъ изъ этой сельской жизни, — сценъ, которыя рисуетъ и старается отгадать ваше воображеніе. Не обѣщаю, впрочемъ, ни повѣсти, ни романа.
Но прежде нежели я введу ваше вниманіе въ средину сельской жизни, мою любимую среду, гдѣ тамъ много простоты, солнца, воздуха, раздольныхъ полей и темнаго лѣса, я прошу васъ побыть немного въ Петербургѣ.
По календарю была весна. Молодая грудь просила душистыхъ ночей; горячая кровь, оживленная теплымъ воздухомъ, сильно играла въ венахъ. И вотъ позеленѣли стройныя березки за городскими заставами, пыль поднялась по улицамъ, барки задвигались по Невѣ и каналамъ, временемъ перепадали легкіе дождики. Петербургцы потянулись на дачи.
По календарю *** военнаго училища, была другая весна. Экзаменъ кончился, выпускъ затворилъ двери класснаго ученья и отворилъ ихъ для новой тяжелой науки — науки жить. Шумно и весело вышла молодежь, полная силы и надеждъ, на вольный свѣтъ, и радостно спѣшила зажить своей весной, не глядя въ будущее, не думая, что эта весна подчасъ скучнѣе и ненастнѣе петербургской весны. Чудная пора радужныхъ надеждъ!
Около этого времени, небольшая квартирка, о двухъ комнатахъ и передней въ которомъ-то полку, съ недѣлю какъ была занята прапорщикомъ Рожковымъ. Квартира была чистенькая, свѣтлая, отдѣланная за-ново. Все въ ней было въ свѣжемъ безпорядкѣ. Это не былъ безпорядокь обжитый, хроническій, сдѣлавшійся своего рода порядкомъ. Напротивъ, всякая вещь только начинала служить своему назначенію и говорила о неустановившемся хозяйствѣ. Въ первой комнатѣ, у науличной стѣны, стоялъ большой письменный столъ; на немъ въ безпорядкѣ было разбросано нѣсколько бездѣлушекъ, только что принесенныхъ изъ магазина, нѣкоторыя еще не развернутыя, другія рядомъ съ оберточной бумагой, валявшейся тоже на столѣ и еще вгрубѣ хранящей ихъ форму. Противъ стола — большое комфортное кресло, на спинкѣ котораго голова еще не оставила темнаго слѣда; нѣсколько креселъ полукомфортныхъ, турецкій диванъ и ломберный стокъ. Справедливость, однакожъ, заставляетъ меня замѣть, что дѣвственность зеленаго сукна этого стола была уже нарушена безпорядочной группой неровныхъ, нетерпѣливо начертанныхъ цифръ, между которыми одинъ рядъ стройно и многозначительно прошелъ по серединѣ, видимо обличая аккуратную и солидную руку. О назначеніи другой комнаты давала понятіе простая односпальная кровать у внутренней стѣны. Въ ней было еще болѣе безпорядка: каска, шпага, эполеты, въ ящикахъ и безъ ящикомъ, лежали въ разныхъ мѣстахъ; у она стоялъ небольшой столъ; на немъ складное зеркала, бритвенный приборъ и нѣсколько баночекъ съ помадой, духами и мылами; среди комнаты стоялъ стулъ, у котораго новенькій военный сюртукъ, свѣсивши рукава, обнималъ спинку.
Былъ часъ второй дня. Надо было особенное счастіе, чтобы въ это время застать дома вновь выпущеннаго офицера. Однакожъ, прапорщикъ Рожковъ былъ у себя. Его можно было видѣть во второй комнатѣ, передъ зеркаломъ. Рожковъ былъ высокаго роста, еще несовершенно, но крѣпко сложенъ; румяное лицо его весело и открыто; онъ былъ видимо добрый малый. Костюмъ его въ настоящую минуту выказывалъ недавнее возвращеніе, потому что въ немъ, для совершенной полноты, недоставало только сюртука, заботливо повѣшеннаго руками камердинера на спинку стула.
Рожковъ сидѣлъ передъ зеркаломъ и пристально разсматривалъ верхнюю губу; не довѣряя глазамъ, онъ проводилъ надъ ней кончикомъ мизинца, менѣе другихъ пальцевъ утратившаго чувствительность: юноша-Рожковъ, какъ видите, наблюдалъ за рощеніемъ усовъ, для ускоренія котораго онъ вчера обрилъ ихъ. Въ это время въ прихожей зазвенѣлъ колокольчикъ.
— Дома? спросилъ кто-то,
— Дома, батюшка, пожалуйте, отвѣчалъ голосъ стараго слуги.
Дверь отворилась; Рожковъ поближе подвинулъ лицо къ зеркалу, торопливо посмотрѣлъ съ той и другой стороны на пробивающіеся бакенбарды, которыми онъ прежде не успѣлъ заняться, и, еще не видя гостя, закричалъ:
— Здравствуй, Волжинъ!
И, вслѣдъ за тѣмъ, онъ подалъ вошедшему руку.
Волжинъ былъ — какъ вы справедливо догадываетесь — товарищъ Рожкова, и я съ удовольствіемъ познакомлю васъ съ нимъ, въ увѣренности, что онъ вамъ непремѣнно понравится. Представьте себѣ нѣжную, мужскую натуру, въ первой порѣ ея развитія, въ то переходное время, когда еще не знаешь, какъ опытъ жизни выработаетъ ее; съ невольнымъ участіемъ всматриваешься въ нее и желаешь спросить у будущаго: свѣтлыми днями, или мелкимъ дождемъ да холодной изморозью оно будетъ родить этотъ свѣжій ростокъ, и одѣнется ли онъ твердой корой, которой не пробьетъ ни жаркій лучъ, ни морозная ночь, или будетъ вытягиваться подъ тонкой оболочкой, со страхомъ вглядываясь въ каждую тучку, или, наконецъ, можетъ быть, смѣло и стройно взнесется онъ красивымъ, зеленымъ деревомъ и гордо будетъ купаться кудрявой головой въ синемъ небѣ, и спокойно ждать грозы и ведра.
Волжину было небольше восемнадцати лѣтъ; лицо правильное, съ тонкими и легко изогнутыми очертаніями, блѣдное, но блѣдности не болѣзненной, а нѣжной, не подкрашенное румянцемъ, но оттѣненное синими нервами, большими темно-карими глазами подъ длинными рѣсницами и легкой прорѣзью усовъ; мягкіе съ волною волосы были совсѣмъ свѣтлые, съ пепельнымъ отливомъ; весь онъ былъ тоненькій и стройный, и новенькій сюртучокъ легко обхватывалъ его длинный и гибкій станъ.
Волжинъ скинулъ замшевую перчатку, протянулъ свою худенькую и продолговатую руку Рожкову и весь ушелъ въ мягкое кресло.
— Ну, что? спросилъ Рожковъ.
— Ничего! отвѣчалъ Волжинъ.
И договоръ переменился. Рожковъ спросилъ трубку, и Волжинъ закурилъ папироску.
— Ты у Скосырева берешь эполеты? спросилъ Рожковъ.
— Нѣтъ, у Валдьнека.
— А перчатки?
— Перчатки въ Космикъ.
— А я для деревни заказалъ лѣтній сюртукъ.
— А ты ѣдешь въ деревню?
— Хочу на дняхъ подать въ отпускъ на двадцать-восемь дней.
— Счастливецъ!
— Да, братецъ! Что дѣлать здѣсь лѣтомъ? да я же и дома давно не бывалъ…. А ты?
— Куда же мнѣ дѣваться? Бабушка наняла дачу у самой заставы, чтобы больше глотать пыль. Имѣнье далеко; да и что мнѣ одному дѣлать въ немъ? А, признаться, хотѣлось вспомнить старые годы! Я до двѣнадцати лѣтъ жилъ въ деревнѣ и съ удовольствіемъ вспоминаю о ней.
— Да, хорошо въ деревнѣ, особенно, если сосѣди есть; а какая, братъ, у насъ сосѣдка — тебѣ скажу!
Рожковъ, для поясненія фразы, приложилъ кончики трехъ пальцевъ къ губамъ и чмокнулъ.
— А мѣсто хорошо?
— И мѣсто славное. Болото за самымъ домомъ; бекасовъ пропасть. Ты вѣдь охотникъ?
— Охотился; да ужъ года три ружья въ рукахъ не бывало. Я думаю, и стрѣлять разучился; а подъ Петербургомъ какая окота!
— Знаешь что, Волжинъ: поѣдемъ ко мнѣ.
— Какъ къ тебѣ?
— Бери отпускъ, да и поѣдемъ вмѣстѣ! Мои будутъ тебѣ рады, какъ родному… А ужь какъ мы поохотимся, а сосѣдки какія! Чудо какъ славно заживемъ вмѣстѣ. Поѣдемъ; душа моя! сказалъ Рожковъ особенно мягкимъ голосомъ.
Волжинъ улыбнулся; какъ улыбаются въ его годы всякой сладкой мысли.
Можетъ быть, въ его воображеніи пронеслось и синее небо, и бѣлая рѣка, и старинный домъ, который смотрятся въ эту рѣку; и темная дубовая роща съ ея задумчивымъ шопотомъ, — вся свѣтлая и чудная картина обжитаго дѣтства.
— Какъ же это сдѣлать! сказалъ онъ въ раздумьи: — твои родные меня не знаютъ, да и бабушка не отпуститъ.
— Вотъ пустяки! мой лучшій товарищъ будетъ у нихъ первымъ гостемъ, и ручаюсь, что тебя полюбятъ, какъ меня; у меня славные старики! И ты ихъ полюбишь… а бабушку уговори; скажи, что здоровье нужно поправить: она для твоего здоровья все сдѣлаетъ. Поѣдемъ, душа моя, вотъ разодолжишь… ну, сдѣлай мнѣ дружбу.
И Рожковъ протянулъ руку Волжину.
— Дай подумать, по крайней мѣрѣ, посовѣтоваться съ бабушкой.
— Ну вотъ, что тутъ раздумывать! бабушка — ничего! а кузины да тетушки еще будутъ отговаривать. Душенька… поѣдемъ… не откажи! приставалъ Рожковъ.
За Рожкова былъ сильный ходатай у Волжина — его собственное желаніе. Онъ защищался слабо и наконецъ согласился.
— Ну, вотъ разодолжилъ! закричалъ Рожковъ, вскочивъ съ мѣста и бросаясь обнимать Волжина: — вотъ это по-товарищески! вотъ спасибо!
И Рожковъ былъ совершенно счастливъ.
— Иванъ, Иванъ! кричалъ Рожковъ своего стараго слугу. — Сходи за полковымъ писаремъ, сказалъ онъ, когда тотъ вошелъ: — знаешь, Волжинъ съ нами ѣдетъ въ деревню.
— Чтожъ, батюшка, милости просимъ! Василій Сергѣичъ и Марья Степановна будутъ вамъ рады: они у насъ господа добрые, хлѣбъ-соль любятъ, да и намъ съ Петромъ Васильичемъ будетъ не скучно, отвѣчалъ Иванъ Семеновъ.
— Ну, пошли же за писаремъ, Иванъ! Сейчасъ мѣстѣ и просьбу подадимъ. Да знаешь, Волжинъ, съ радости бутылочку бы холодненькаго..
— Пожалуй, улыбаясь, сказалъ Волжинъ.
— Иванъ, слышишь, бутылочку!
Иванъ Семеновъ задумался, помолчалъ и сказалъ нерѣшительно:
— Клеко прикажете?
— Нѣтъ! редереръ.
Иванъ Семеновъ молча повернулся и медленно вышелъ.
Долго сидѣли Рожковъ и Волжинъ вмѣстѣ. Волжинъ разспрашивалъ, Рожковъ отвѣчалъ, рисуя все розовыми красками. Сговаривались, что взять съ собой и какъ проводить время. И весело и немолчно шла ихъ бесѣда, и нехолодное вино подогрѣвало ее. Богато и щедро стелетъ воображеніе своя узоры въ извѣстные годы, особенно когда двумъ собесѣдникамъ вмѣстѣ не пробило зрѣлости одного человѣка, когда изъ обоимъ нѣтъ еще и сорока лѣтъ.
Теперь въ тотъ край, куда давно зоветъ меня воображеніе, — въ край, гдѣ такъ много поэзіи, — въ деревню, которую я такъ люблю, можетъ быть и оттого, что живу постоянно въ городѣ.
Дня на три пути отъ Петербурга на югъ была тоже весна, но такая полная весна, что уже переходила въ молодое лѣто. Вечерѣло, и глазъ, утомленный долгимъ однообразіемъ бѣлаго снѣга, съ наслажденіемъ останавливался на темной зелени лѣса, который горѣлъ и трепеталъ подъ малиновымъ лучемъ заката. Торный проселокъ бѣжалъ въ гору отъ большой дороги. Ранней весной, когда снѣгъ еще не совсѣмъ стаялъ и лужи свѣтлой воды стояли между проталинами, въ базарный день, мужики сбирались изъ городу. Продажа была хорошая и зашли мужики попробовать, съ барышей, на дорогу зелена вина. За тѣмъ передовой мужикъ влѣзъ въ телѣгу, стегнулъ сивку и, положивъ голову на нахлестку, преспокойно заснулъ на ней; какъ на пуховой подушкѣ. Его примѣру послѣдовали и остальные, и порожняки тронулись. Сивка довольно небрежно и равнодушно бѣжала по дорогѣ, весьма дерзко не сворачивая предъ встрѣчными экипажами, къ крайнему оскорбленію почтовыхъ ямщиковъ и нѣкоторыхъ изъ господъ проѣзжающихъ. Справедливость требуетъ замѣтить, что по этому случаю ея хозяину доставалось нѣсколько хлыстовъ по кожаному тулупу, сопровождаемыхъ весьма сильными выраженіями; но хозяинъ, однакожъ, не обратилъ вниманія ни на то, ни на другое, и продолжалъ спокойно опочивать, постукиваясь головой о деревянную нахлестку. Итакъ, сивка добѣжала до поворота и, завидя село, возъимѣла похвальное намѣреніе прибавить рыси; но тутъ ей представилось затрудненіе: старая дорога была потоплена водою. Однакожъ, она не потерялась, подумала и пустилась лавировать цѣликомъ между лужами. За сивкой отправилась пегашка, за пегашкой буланка и т. д., и когда всѣ онѣ добѣжали до села и остановились каждая у своихъ воротъ, проселокъ былъ проложенъ, — и вотъ вамъ его исторія.
Мы проѣдемъ по этому проселку прямо къ барскому дому. Домъ былъ деревянный, обшитый тесомъ, въ два этажа и съ мезониномъ: видно было, что онъ сразу былъ строенъ для большаго семейства, потому-то не пестрѣлъ пристройками и имѣлъ претензію на архитектуру. По правдѣ сказать, собственно архитектуры въ немъ не было, хотя тѣнь его строителя крайне бы огорчилась, или, просто, не повѣрила бы этому замѣчанію, приписавъ его моей зависти; но эта претензія составляетъ сама собой особый домашній родъ архитектуры. Домъ стоялъ бокомъ къ селу, принимая гостей широкими воротами къ крытому подъѣзду. Лицомъ онъ былъ къ полю. Длинный балконъ втораго этажа лежалъ на шести толстыхъ колоннахъ — колонны упирались на широкую террасу; терраса лежала передъ разбитыми въ трехъ угольники цвѣтникомъ. За цвѣтникомъ начинались густыя аллеи, которыя медленно спускались по скату къ пруду. Среди пруда стоялъ — затѣя сельской остроты — искуственный островъ съ китайской бесѣдкой; маленькій плотъ плавалъ по канату и служилъ для сообщенія. За прудомъ начиналось поле съ перелѣскомъ, и горизонтъ замыкался рядами березъ, пересѣкающихъ его вмѣстѣ съ большой дорогой. Внутренній фасъ дома съ подъѣздомъ смотрѣлъ на дворовыя службы. Но мезонинъ былъ счастливѣе другихъ этажей. Съ одной стороны тремя маленькими окнами, съ бѣлыми занавѣсками, переглядывался онъ черезъ дорогу съ дальнимъ полемъ, пестрѣющимъ сосѣднею деревушкой, съ другой — черезъ низкія крыши службъ смотрѣлъ онъ на густой лѣсъ, начинающійся за дворомъ. Раннимъ утромъ и позднимъ вечеромъ бѣлый паръ по зарѣ вставалъ надъ зеленямъ лѣснымъ болотомъ, и чудно драпировался тогда темный лѣсъ это; густымъ и длиннымъ облакомъ.
Было время, домъ этотъ былъ первымъ домомъ въ уѣздѣ и не послѣднимъ въ губерніи. Жилъ въ немъ сѣдой старикъ-подагрикъ, вдовецъ, коротавшій конецъ жизни, какъ говорится, въ сельскомъ уединеніи…
Домашній очагъ составляли: ключница, управлявшая хозяйствомъ, нахлѣбникъ, лицо страдательное, худое, кланяющееся, да шутъ изъ дворни. Года въ два-три разъ во весь опоръ подъѣзжала къ дому коляска и выскакивалъ изъ нея стройный гусаръ, и дворня кричала:
— Молодой баринъ пріѣхалъ.
Тогда ключица становилась со всѣми ласковѣе и бѣгала съ утра до вечера; тогда, вынимались изъ погреба завѣтныя бутылки, чаще подъ руки проводили изъ-за стола нахлѣбника, шутъ постоянно ходилъ въ своемъ колпакѣ, а деревенскія красавицы въ кумачныхъ сарафанахъ. Все оживлялось.
Прошли года.
Въ склепѣ сельской церкви прибавился одинъ гробъ; вскорѣ вынесли и ключницу въ церковную ограду. Тадъ же въ уголкѣ пріютились смирно и безмолвный нахлѣбникъ, и краснобай-щутъ. И во всемъ домѣ остались два памятника отъ прежнихъ жильцовъ: въ гостиной — портретъ сѣдовласаго старика, да внизу, въ бильярдной, широкоплечій бюстъ шута въ колпакѣ, довольно похоже, послѣ шести неудавшихся опытовъ, снятый домашнимъ ваятелемъ, посредствомъ весьма простаго способа налѣпливанія алебастра на лицо, — способа тѣмъ болѣе удобнаго, что лицо это, подернутое природнымъ глянцемъ, не нуждалось въ смазкѣ.
Нѣсколько лѣтъ домъ стоялъ пустой и, одѣваясь пылью и паутиной, ждалъ новыхъ жильцовъ.
Наконецъ, въ одно прекрасное, а можетъ и дурное утро, смели съ него пыль и паутину, и новые жильцы пріѣхали: Василій Сергѣичъ Рожковъ съ супругой Марьей Степановной поселились въ родовомъ наслѣдіи, почить отъ московской жизни, а можетъ, какъ говорили злые языки, поправлять неудачи спекулятивныхъ оборотовъ съ опекунскимъ совѣтомъ.
Я не буду утомлять ваше воображеніе разсказомъ, какъ новый владѣлецъ и жена его, прежде модная мечтательная московская барышня, превратились въ сельскихъ жителей, какими мы ихъ увидимъ.
Время сбиваетъ мечты и драпировку чувствъ, какъ бѣлый градъ пожелтѣлые листья, и человѣкъ, въ извѣстную пору, является наблюдательному глазу во всей наготѣ безъискуственной природы. Не будемъ же на живые образы наводить утраченныя краски, затѣмъ, чтобы показывать, какъ линяли онѣ, и войдемъ прямо въ домъ.
Взобравшись, по довольно широкой деревянной лѣстницѣ изъ нижняго въ бэль-этажъ, я бы остановился въ передней, потому, что передняя вообще любопытная и чрезвычайно характеристическая часть дома; но эта передняя не представляетъ ничего замѣчательнаго ни въ дурномъ, ни въ хорошемъ отношеніи. Зала тоже не стоитъ особаго вниманія — съ своими бѣлыми стѣнами и рядомъ прямоспинныхъ стульевъ. Большая, свѣтлая, высокая, она была хороша для многолюднаго обѣда, а еще лучше для того, чтобы вечеромъ, въ часъ тихихъ сумерекъ, склонивъ голову и скрестивъ руки, долго и однообразно мѣрять ее длинными шагами, и подъ ихъ ровный стукъ думать тихую думу и далеко нестись вольною мыслью, и вновь переживать чутко настроенной душою и грусть раздай, и радость свиданія, и шопотъ чуднаго разговора, отзывать когда-то недосказанныя рѣчи и слышатъ, къ безмолвной тиши, сладко-звучащіе, желанные отвѣты.
Гостинная была совсѣмъ въ другомъ родѣ: она была темна — и отъ темныхъ обоевъ и отъ трехъ широко-разставленныхъ оконъ, мало дававшихъ свѣта ея глубинѣ.
На длинной, полуосвѣщенной стѣнѣ надъ диваномъ висѣли два портрета одинъ — про который мы говорили — старика съ рѣзкимъ профилемъ и густыми, бѣлыми волосами; другой — женщины, еще молодой, съ красивыми, но дурно сгармонированными чертами, обезображенными костюмомъ старой моды, который непріятно поражаетъ отвыкшій глазъ, при всемъ желаніи съискать въ немъ что нибудь живописное. Странное впечатлѣніе производилъ этотъ портретъ. Въ немъ было что-то недосказанное, что-то невыдержанное, непріятно привлекающее и отталкивающее любопытство, какъ неудавшійся романъ талантливаго пера. Была ли эта неполнота недостаткомъ портрета, или составляла вѣрно схваченный характеръ самого оригинала, выказывающій грустную повѣсть жизни, не берусь рѣшить; но портретъ, въ соединеніи рядомъ съ своимъ рѣзко очерченнымъ сосѣдомъ, производилъ тяжелое впечатлѣніе. Оба они безмолвно глядѣлись въ два зеркала, наклонно висѣвшія противъ нихъ, въ простѣнкахъ оконъ. Зеркала эти были въ темныхъ рамахъ краснаго дерева, съ высокими верхними досками, въ которыхъ блестѣли черныя кружки съ золотыми изображеніями богинь, неизвѣстныхъ ни въ одной извѣстной миѳологіи. Затѣмъ вся комната была завалена мебелью цѣльнаго краснаго дерева.
Гостинная, какъ вы можете судить, была мрачная и производила тяжелое впечатлѣніе, по этому оставалась почти всегда пустою, кромѣ какихъ нибудь экстренныхъ дней, когда, наѣхавшіе сосѣди оживляли ее.
Но рядомъ съ ней была другая, болѣе счастливая комната, напоминающая собою любимое дитя въ большой семьѣ. Изъ нея слышится звонъ чашекъ и веселый говоръ, и въ ней мы остановимся.
Я вамъ сказалъ уже, кажется, что былъ вечеръ, чудный майскій вечеръ, тихій, румяный и, душистый; небольшая комната, въ которую мы входимъ, была вся залита его свѣтомъ. Дверь изъ этой комнаты на балконъ была отворена и закатный лучъ, пробившійся сквозь зелень сада вверхъ до втораго этажа, горѣлъ на ея стеклѣ такъ, что больно было глазамъ смотрѣть на него, а дымъ отъ трубки, попадая подъ него, тянулся синими полосками.
Въ глубинѣ комнаты, прямо противъ двери на балконъ, стоялъ длинный столъ, покрытый бѣлою скатертью; широкій турецкій диванъ, по стѣнамъ, огибалъ его съ трехъ сторонъ. Большой, красной мѣди, ярко вычищенный самоваръ кипѣлъ на столѣ и клубился паромъ. Разнообразная группа сидѣла крутъ стола за вечернимъ чаемъ.
Прямо передъ самоваромъ сидѣла высокая, полная женщина, лѣтъ сорока. Это была хозяйка дома, Марья Степановна. Еслибъ съ ея круглаго, неправильнаго, но добраго и озабоченнаго лица снять лѣтъ двадцать, мы бы увидѣли московскую барышню, очень не дурную собой, съ добрымъ задаткомъ свѣжести и здоровья на многіе годы, — одну изъ тѣхъ барышень съ сантиментальными мечтами, которыхъ судьба, на перекоръ ихъ мечтамъ, творитъ какъ будто нарочно, чтобы быть хлѣбосольными хозяйками. И Марья Степановна исполняла свое призваніе: бразды хозяйства она держала не совсѣмъ граціозными, но полными и ловкими руками, изъ которыхъ ничто не вывалится. Шеоковый распашной капотъ плотно облегалъ, нисколько, впрочемъ, и стѣсняя — на что было обращено особенное вниманіе — ея сильно развитыхъ формъ. Обставленная вареньемъ, сливками, лепешечками, сдобными кренделями, чашками, блюдечками и стаканами, она, передъ увѣсистымъ, клокочущимъ самоваромъ, съ своимъ одноцвѣтнымъ и крѣпко румянымъ, но добрымъ лицомъ, составляла типъ сельской барыни-хозяйки. Марья Степановна одна занимала всю длинную сторону стола, какъ будто выражая этимъ, «что ужъ тамъ, дескать, гдѣ я, такъ прошу не соваться: не нужна мнѣ ничья помощь, и что хоть и я женщина, и слабая женщина, а ужъ авось какъ нибудь сама справлюсь, а на свою нашесть сосѣдову курицу не пущу, — нѣтъ ужъ, не пущу!»
На другой сторонѣ дивана сидѣла Татьяна Терентьевна. Татьяна Терентьевна была сосѣдка изъ мелкопомѣстныхъ, лѣтъ пятидесяти. Она жила въ своей деревушкѣ, изъ пяти дворовъ, въ двухъ верстахъ отъ Рожковыхъ, и каждый день приходила къ нимъ. Если вы по этимъ даннымъ составите себѣ идею о бѣдной старушкѣ, ухаживающей за богатыми сосѣдями, въ томъ чаяніи, что они къ празднику пришлютъ ей пары двѣ гусей да утокъ, а къ Великому посту гороху да гречихи, вы крайне ошибетесь. Татьяна Терентьевна была вершковъ шести ростомъ; сухія формы ея прямаго стана были крѣпки и сильны; темное, рябоватое лицо, съ орлинымъ носомъ и быстрыми глазами; волосы съ просѣдью и маленькой косичкой, кое-какъ причесаны и безъ чепца; голосъ громкій и рѣзкій; нога въ грубомъ чулкѣ и кожаныхъ башмакахъ, смѣло выставленная изъ подъ короткаго платья, не стыдилась своего поларшиннаго размѣра. Оставаясь весь вѣкъ дѣвицей, Татьяна Терентьевна каждый день аккуратно бывала у Рожковыхъ, потому что ей скучненько было одной, и любила она Рожковыхъ, какъ добрыхъ сосѣдей, и Рожковы ее любили, потому что въ сущности она была добрая женщина; а, можетъ даже, у Татьяны Терентьевны была и цѣль, смѣлая цѣль, которую мы объяснимъ впослѣдствіи.
Возлѣ Татьяны Терентьевны лежалъ завязанный шарфъ изъ толстой красной шерсти на аршинныхъ иглахъ; рядомъ съ шарфомъ рабочій мѣшокъ исполинскихъ размѣровъ; а возлѣ мѣшка сидѣла худенькая и щепетильная Маланья Аркадьевна, которая по нуждѣ могла бы умѣститься въ него. Маланья Аркадьевна была кузина Марьи Степановны, ея необходимое дополненіе, существо, жившее ея утраченными мечтами, въ противоположность ей отдалившее отъ себя всѣ существенныя заботы и крѣпко усвоившее всю эфемерную, испарившуюся часть ея юношескихъ грёзъ. Маланьѣ Аркадьевнѣ было тоже подъ сорокъ; она была небольшаго роста, худенькая и увертливая. Съ перваго взгляда она бы показалась вамъ немного смѣшна; но, узнавъ ее, вы бы непремѣнно примирились съ ней и весело бы полюбили ее. Маланья Аркадьевна любила, когда ее звали Мэланіей Аркадьевной. Лицомъ она была далеко не хороша; но въ немъ ничего не было непріятнаго; маленькій носъ ея былъ расплюснутъ съ конца и даже немного сдвинуть въ бокъ, какъ будто нарочно, чтобы посмѣшить васъ. Лобъ маленькій, рябоватый, глаза узенькіе, сѣрые, но живые и умные. Маланья Аркадьевна одѣвалась всегда чисто, щеголевато, но безъ претензіи; ея жиденькіе волосы были тщательно приглажены и пробраны широкимъ рядомъ накось; черепаховая гребеночка весьма живописно торчала въ маленькой косичкѣ.
Маланья Аркадьевна была слишкомъ умна, чтобы не понять, что претензіи въ ея года и съ ея фигурой были бы крайне смѣшны; но она не могла вполнѣ примиряться съ дѣйствительностію, — въ хозяйствѣ любила только то, что проявлялось подъ романической формой: собирать грибы, снимать сливки къ чаю, сушить розовый цвѣтъ; и разсказывая о какой нибудь прогулкѣ, она не могла никогда умолчать о такихъ, напримѣръ, подробностяхъ, что «вечеръ былъ прелестный, соловьи поютъ, цвѣтки цвѣтутъ, и ручеекъ этакъ въ сторонѣ, а кавалеры все такіе ловкіе.»
Но, отказавъ себѣ, по природному уму, въ надеждахъ осуществить свои грёзы, Маланья Аркадьевна не могла совершенно отречься отъ нихъ и нашла случай примирить мечты съ дѣйствительностью: она перенесла ихъ на свою Лизу. Лиза была дочь Марьи Степановны и Василья Сергѣича. Поэтъ сказалъ бы, что надъ ея темно-русой головкой шла шестнадцатая весна. Но я имѣю свои причины считать иначе: я скажу весьма просто, что ей было невступно шестнадцать лѣтъ, но что она только вступала въ стою первую весну. Только тогда, когда тонкая травка пробьется на свѣтлый лучъ и весело заиграетъ, свѣжей зеленью надъ черною пашнею, мы говоримъ: «взошло!» и любопытно слѣдимъ, что выйдетъ изъ зеленой травки — выбѣжитъ ли стройный колосъ, колеблющійся отъ тяжести благодатнаго зерна, подъ дуновеніемъ вѣтра, или взойдетъ красивый, но безплодный цвѣтокъ, мимолетно веселящій нашъ праздный взоръ, или встанетъ грубое, неблагодарное плевело.
Лиза, по годамъ, была довольно большаго роста. Можно было сказать, что у нея были черные волосы, если бы наши русскіе черные волосы не имѣли своего матоваго, свѣтлаго отлива, отличавшаго ихъ отъ черныхъ волосъ юга и востока. Но эти черно-русые волосы такъ хороша обрамливаютъ молочную бѣлизну съ пышно-розовымъ румянцемъ нашихъ русскихъ красавицъ, что надобно быть очень требовательнымъ, чтобы не удовольствоваться имъ. Такіе волосы были у Лизы; они были подстрижены и падали пышной кудрявой волной на ея голую шею, оставляя наружѣ только одно горлышко. Лицемъ она не была красавица. Это было просто кругленькое, полненькое, хорошенькое личико, съ двумя ямками на щекахъ, подернутое легкимъ весеннимъ загаромъ, какъ будто нарочно для того, чтобы оно къ зимѣ выглянуло бѣленькое и розовое, какъ первый снѣгъ на утренней зорькѣ. Станъ Лизы еще не сформировался; но это былъ тотъ мягкій и упругій станъ, который можно сжать двумя кистями руки, но который хочется обвить только одною. Вообще, Лиза была деревенское дитя, вскормленное на чистомъ воздухѣ молокомъ и домашними булочками, — чудесное дитя, отъ котораго вѣяло жизнью, свѣжестью и весельемъ.
Лизѣ, по моему счету, была первая Весна. Она выходила изъ дѣтей и не была еще дѣвицей. Съ первымъ теплымъ лучемъ солнца, когда сбѣжалъ мартовскій снѣгъ, которымъ она не забыла умыться, и душистый вѣтеръ пахнулъ въ ея веселое личико, и соловей запѣлъ вечеромъ въ зеленомъ лѣсѣ, и лѣсъ впервые зашелестилъ новыми листьями. — сердце какъ-то странно забилось въ молодой, только что начинающей округляться груди Лизы, и вопросительно, любопытно обсмотрѣла она своими черными, свѣтлыми глазками изъ-подъ черныхъ рѣсницъ на окружающія ее лица; а лица всѣ были тѣже добрыя, немного озабоченныя и хлопотливыя, полныя лица, которыя всегда окружали ее. Только одна тетя, ея балунья-тетя, какъ будто лукаво посматривала на нее своими маленькими, сѣрыми глазками, и только какъ будто кончикъ ея приплюснутаго носика побольше сбоченился отъ сдержанной улыбки, только она, какъ ребенокъ передъ сюрпризомъ, будто хотѣла сказать ей: «Подожди, Лизочка! посмотри-ка, что будетъ изъ тебя!…» И Лиза чего-то весело ждала, сердечко ея билось, билось…
Лиза сидѣла за тѣмъ же столомъ, спиной къ балкону, возлѣ своей тети; Марья Степановна угостивъ всѣхъ, благоразумно подумала о себѣ: налила чернаго какъ сусло чаю въ свою чанку, долила ее густыми, кипячеными съ пѣнкой сливками, выбрала подрумянившійся кренделекъ и съ степенностью доброй хозяйки принялась наслаждаться перкой чашкой.
Но вдругъ, проглотивъ кусокъ, она остановилась въ какомъ-то странномъ недоумѣніи; блюдечко въ одной рукѣ и кренделекъ въ другой остались, неопущенные, на воздухѣ, и Марья Степановна нѣмымъ, вопрошающимъ взглядомъ обвела окружающихъ. Окружающіе молча смотрѣли на нее, остановивъ тоже свои приподнятыя чашки: всѣ ждали чего-то необыкновеннаго, пришло мгновеніе мертвой тишины.
— Никакъ крендельки кислы? сказала Марья Степановна съ волненіемъ.
— Нѣтъ, кажется, не кислы, замѣтила, сообразивъ важность вопроса, Маланья Аркадьевна.
— Нѣтъ; maman, не кислы, сказала Лиза.
— Совсѣмъ не кислы. Это вамъ такъ показалось. Когда у васъ бываютъ кислыя кренделя! рѣзко сказала Татьяна Терентьевна, какъ будто упрекая Марью Степановну тѣмъ, что у нея не бываетъ кислыхъ кренделей.
— Нѣтъ! это, можетъ, у васъ не кислы; а мнѣ попался кислый. Вотъ попробуйте моего; продолжала Марья Степановна, отломивъ кусочекъ своего кренделя и подавая Татьянѣ Терентьевнѣ.
— И пробовать не хочу. Знаю, что не кислы. Вы просто обмишулились, рѣшила Татьяна Терентьевна; и принялась съ аппетитомъ за свой.
— Попробуй, кузина, продолжала неуспокоивающаяся Марья Степановна.
Кузина попробовала, внимательно пожевала и, проглотивъ, еще подумала и потомъ утвердительно отвѣчала, что крендельки не кислы.
На вкусъ Лизы Марья Степановна не полагалась, и потому въ раздумьѣ и нерѣшительно обратилась къ своему.
— Странно! наконецъ сказала она, вѣдь въ самомъ дѣлѣ не кислы! отчего же мнѣ это показалось?
Въ это время къ столу приблизилась небольшая мужская фигура, съ длинными усами, и, протянувъ руку съ двумя сложенными пальцами; сказала сладенькимъ голосомъ:
— Марья Степановна, позвольте и мнѣ попробовать вашего кренделька.
Марья Степановна съ искреннимъ сожалѣніемъ посмотрѣла на фигурку и жалобно отвѣтила:
— Да-ужь нѣтъ, Иванъ Иванычъ, я его съѣла.
Иванъ Иванычъ смѣшался и поспѣшилъ отдернутъ руку.
— Экъ, батюшка, когда хватился пробовать! сказала Татьяна Терентьевна и громко захохотала.
Ея примѣру послѣдовали другіе и громкій смѣхъ огласилъ всю комнату, и въ немъ смѣхъ Лизы долго звенѣлъ какъ колокольчикъ, пока другой густой смѣхъ не послышался изъ угла и не покрылъ его своимъ перекатомъ. Это былъ добродушный смѣхъ Василья Сергѣича.
Но виноватъ! я, кажется; ничего не сказалъ ни объ Иванѣ Иванычѣ, ни о Васильѣ Сергѣевичѣ; когда я заговорю о женщинахъ, я вѣчно забываю о мужчинахъ…. Впрочемъ, въ мои года это извинительно.
Иванъ Ивановичъ Чепыжниковъ былъ племянникъ Татьяны Терентьевны.
Отслуживъ лѣтъ двадцать въ какомъ-то пѣхотномъ армейскомъ полку и получивъ наслѣдство отъ покойныхъ родителей восемьдесятъ душъ, онъ съ чиномъ штабсъ-капитана вышелъ въ отставку и поселился въ деревнѣ, подъ покровительствомъ сосѣдки-тетушки. Татьяна Терентьевна любила его по своему — не весьма нѣжно, но тѣмъ не менѣе сильно. Ваня, составлялъ предметъ ея гордости и заботливости. Она думала, что лучше ея Вани никаго на свѣтѣ нѣтъ! А Ваня былъ простой и добрый малый. Онъ имѣлъ одну претензію — на красоту, въ которой ему рѣшительно отказала природа. Онъ носилъ волосы подъ гребенку и огромные усы, которыя на ночь тщательно завивалъ и безпрестанно закручивалъ. Ничего не было страннѣе, какъ видѣть подъ этими усами узенькій, заостренный носъ, маленькіе, чрезвычайно добродушные глаза и вѣчную пріятную улыбку. Иванъ Иванычъ постоянно ходилъ въ венгеркѣ, сильно перхватывавшей его аляповатый станъ. Венгерка эта составляла предметъ его всегдашней мечты, и онъ былъ счастливѣйшій человѣкъ въ мірѣ, когда въ первый разъ надѣлъ ее. Онъ считалъ венгерцу верхомъ хорошаго тона и изящнаго вкуса, а по этой причинѣ весь гардеробъ его состоялъ изъ различныхъ венгерокъ. Онъ этимъ гордился.
Иванъ Иванычъ, представленный тетушкой, каждый день бывалъ у Рожковыхъ, и я нивакь не поручусь, что онъ не имѣлъ тайныхъ видовъ на Лизу, потому что всегда особенно пріятно улыбался ей. Въ настоящее время онъ, какъ между двумя магнитами, сидѣлъ въ срединѣ между столомъ, окруженный дамами и Васильемъ Сергѣичемъ, съ которымъ онъ большею частію игралъ въ шашки, а остальное время имѣлъ привычку постоянно молча сидѣть, показывая этимъ знакъ своего особеннаго вниманія.
Въ заключеніе картины, мнѣ остается сказать о самомъ хозяинѣ, Васильѣ Сергѣичѣ. Онъ былъ очень полонъ, чтобы не сказать толстъ; но толщина его умѣрялась большимъ ростомъ. Лицо полное, сильно рябоватое и смуглое; рѣденькіе съ просѣдью волосы, на головѣ были гладко приглажены. Видно было, что Василій Сергѣичъ, съ своимъ атлетическимъ сложеніемъ, былъ когда-то молодецъ. Но года пронеслись надъ нимъ, и вотъ вышелъ передъ нами добрый, здоровый старикъ, спокойно отдавшій себя и хозяйство въ управленіе распорядительной супруги, и наслаждающійся круглый годъ счастливымъ кейфомъ, прерываемымъ иногда охота, и то въ воспоминаніе прежнихъ лѣтъ и для возбужденія аппетита. Каждый день Василій Сергѣичъ, для разнообразія, имѣлъ привычку, въ одиннадцать часовъ утра и въ девять вечера, кромѣ, обыкновенной порціи передъ обѣдомъ и ужиномъ; выпивать по рюмкѣ травнику, послѣ которой непремѣнно долженъ былъ крякнуть, чѣмъ выражалъ свое полное удовольствіе. Если ему случалось, почему либо, послѣ выпитой рюмки не крякнуть, она для него теряла половину наслажденія, и тогда онъ обыкновенно наливалъ себѣ четверть рюмочки, выпивалъ и крякалъ, уже сильнѣе и продолжительнѣе. Изъ этого никакъ не слѣдуетъ, чтобы Василій Сергѣичъ придерживался чарочки; напротивъ, это была обыкновенная порція, нисколько не измѣняющая нормы его расположенія духа.
Въ нѣкоторыхъ случаяхъ, когда онъ чувствовалъ ознобъ или боль подъ ложечкой, Василій Сергѣичъ прибѣгалъ къ травнику, какъ уже къ лекарству, никогда ему неизмѣнявшему. Пособіе, въ этомъ случаѣ. дѣлалось, необыкновенно скоро и почти очевидно. Проглотивъ цѣлебное, Василій Сергѣичъ тотчасъ слѣдилъ рукой направленіе, по которому текла внутри его живительная влага, и говорилъ: «ну, вотъ, теперь, хорошо». Этимъ леченіе оканчивалось, и кромѣ его не зналъ Василій Сергѣичъ другихъ леченій. Но одно происшествіе, незадолго до эпохи нашего разсказа, сильно смутило Василья Сергѣича.
Это было за обѣдомъ. Не предчувствуя ничего особеннаго, онъ преспокойно занимался бараньимъ ребрышкомъ, какъ вдругъ что-то хрустнуло у него во рту. Онъ поднесъ руку и вынулъ вывалившійся; совсѣмъ здоровый, передній зубъ. Василій Сергѣичъ взглянулъ на него и поблѣднѣлъ какъ полотно: такъ его поразилъ, первый признакъ разрушенія, который коснулся его крѣпкой натуры. Весь этотъ день Василій Сергѣичъ ходилъ пасмуренъ а, выпивъ вечернюю рюмку, совсѣмъ не крякнулъ и долго послѣ того съ удивленіемъ и горькой улыбкой разсказывалъ всѣмъ, что и онъ старикъ, что и у него ужъ зубъ выпалъ, при чемъ, въ подтвержденіе словъ, показывалъ его мѣсто и даже предлагалъ показать и самый зубъ.
Въ то время, когда его густой смѣхъ, заглушивъ собой смѣхъ другихъ, обратилъ на него наше вниманіе, Василій Сергѣичъ сидѣлъ въ спокойныхъ креслахъ у отворенной двери балкона; на своемъ никогда неизмѣняющемся мѣстѣ, такъ что въ мягкой спинкѣ этого кресла выпечаталась постоянно давящая ее фигура.
Передъ Васильемъ Сергѣичемъ стоялъ Ѳедулъ съ дѣтьми. Чтобы не вовлечь въ недоразумѣніе читателя, спѣшу сказать, что это былъ не человѣкъ, а самый невинный, домашней работы, столикъ о четырехъ прямыхъ ножкахъ, въ который вкладывалось еще нѣсколько такихъ же столиковъ, одинъ меньше другаго. Въ настоящее время Ѳедулъ-отецъ не наслаждался полнымъ семействомъ. Въ то время, когда самъ онъ важно держалъ возложенную на него большую, любимую хозяйскую чашку съ чаемъ, самый маленькій Ѳедульчикъ, не пользующійся особеннымъ довѣріемъ, по причинѣ весьма близко-сходящихся ножекъ, робко стоялъ возлѣ, узенькій и тоненькій, едва держа поставленную на него шитую табачницу съ жуковскимъ, и ожидалъ перваго толчка, чтобы, упасть вмѣстѣ съ ношей къ стопамъ большаго Ѳедула.
Когда женскій смѣхъ затихъ, Иванъ Иванычъ сидѣлъ уже на своемъ мѣстѣ и, чтобы оправиться отъ промаха, съ ожесточеніемъ принялся за трубку и, улыбаясь, испускалъ страшные клубы дыма: но по мѣрѣ спокойствія, возстанавливавшагося въ его крови, клубы становились меньше и меньше, и наконецъ, какъ знакъ совершенной тишины духа, его губы сложились нуликомъ, и изъ нихъ, какъ голубь мира, вылетѣло круглое дымовое колечко, за нимъ другое и третье, и, перегоняя одно другое, они растягивались волнующимися кругами въ спокойномъ воздухѣ.
Вдругъ Лиза подняла вверхъ пальчикъ и остановилась, къ чему-то прислушиваясь; черезъ минуту съ большой дороги послышался колокольчикъ. Лиза тотчасъ очутилась на балконѣ и, прикрывъ отъ солнца рукою глаза, отчего эта рука сдѣлалась будто прозрачная и видно было, какъ розовая кровь переливалась въ ней по жилкамъ, стала всматриваться. Но она вскорѣ съ досадой повернулась и, садясь у оставленной чашки, сказала:
— Нѣтъ, мимо.
— А скоро Петръ Васильичъ-то пріѣдетъ? спросила Татьяна Терентьевна.
— Да, скоро долженъ бытъ, отвѣчала Марья Степановна: — онъ писалъ намъ отъ семнадцатаго, что, говоритъ, на будущей недѣлѣ надѣюсь выѣхать. Сегодня у насъ…. которое у насъ сегодня число, Василій Сергѣичъ?
Василій Сергѣичъ очень равнодушно отвѣчалъ: — Не помню, матушка.
— Сегодня двадцать-осьмое, сказала Маланья Аркадьевна.
— Нѣтъ, двадцать-седьмое, утвердительно сказала Татьяна Терентьевна.
— Э! двадцать-осьмое, возразила Маланья Аркадьевна съ весьма хитрой улыбкой.
— Да ужъ не спорьте, Маланья Аркадьевна! я знаю навѣрно, что двадцать-седьмое. Я посмотрѣла въ святцы: двадцать-седьмаго — Ферапонта.
Этимъ доказательствомъ всякое недоразумѣніе было прекращено.
— Ну, такъ, видите ли, двадцать-седьмое суббота, двадцать-шестое пятница, двадцать-пятое четвергъ; далѣе Марья Степановна продолжала что-то вполголоса, отсчитывая пальцемъ правой руки пальцы лѣвой. — Семнадцатое середа! сказала она громко: — значитъ, онъ писалъ въ прошедшую середу, что выѣдетъ; ну, и коль онъ выѣхалъ хоть въ четвергъ послѣ обѣда, сегодня бы ужъ долженъ быть здѣсь.
— Ну, и этотъ съ нимъ ѣдетъ, другой-то…. какъ его?
— Волжинъ, Павелъ Николаичъ? какже! съ нимъ.
— Ну, а зачѣмъ его несетъ сюда? продолжала Татьяна Терентьевна: — что вы, родня ему, что-ли! Отъ роду и не слыхивали и не видывали другъ друга; вдругъ, ни съ того, ни съ сего, къ чужимъ людямъ въ гости ѣдетъ. Что, нынче мода, что ли, такая?
На эту сердитую выходку взялась отвѣчать Маланья Аркадьевна, вѣчная защитница юности и романтизма. Она очень краснорѣчиво опысывала узы дружбы, связывающія Волжина съ Пьеромъ, какъ имъ пріятны эти узы, и какъ молодому человѣку сладко вдыхать ароматическій воздухъ деревни, наслаждаться пѣніемъ соловья, подъ сѣнію мирнаго семейства своего друга.
Татьяна Терентьевна что-то ворчала про себя, и, къ стыду ея, я долженъ сказать, что краснорѣчіе Маланьи Аркадьевны не производило на нее никакого эффекта. Это я могъ заключить изъ того, что, возвращаясь домой, въ темные сумерки, пѣшкомъ, опираясь на суковатую палку и размахивая руками, Татьяна Терентьевна говорила сама съ собою, какъ имѣютъ привычку это дѣлать героини мелодрамъ на сценѣ, у которыхъ она, впрочемъ, ничего не могла заимствовать — по той причинѣ что никогда не видала ихъ:
— Гм! Не себѣ ли Маланья жениха прочитъ? Пора! Али для племянницы выписываетъ… Много тамъ голи-то всякой! Да нѣтъ, дудки! у насъ свой найдется. Татьяны не проведешь! Нѣтъ, не проведешь!…
И тутъ она глухо засмѣялась, такимъ смѣхомъ, что вблизи стоящая береза затряслась каждымъ листомъ и спугнула заснувшую на ней ворону. Ворона встрепенулась и полетѣла, каркая, надъ Татьяной Терентьевной.
— На свою голову! сказала она громко, обращаясь къ воронѣ, и бойко продолжала путь свой.
Но возвратимся въ чайную.
Прежде нежели кончился краснорѣчивый монологъ Маланьи Аркадьевны въ защиту юности, Василій Сергѣичъ снялъ съ этажерки гитару, вошолъ на балконъ, прислонился къ стѣнѣ, и утвердясь предварительно на одной ногѣ, закинулъ другую, какъ гидальго, когда поетъ серенаду подъ окномъ своей дольчезы, и затѣмъ взялъ нѣсколько аккордовъ.
Услышавъ ихъ, Маланья Аркадьевна оставила безполезный споръ и, обратясь къ Василью Сергѣичу, сказала сладенькимъ голосомъ:
— Братецъ! съиграйте «Сизаго голубочка»; вы его давно не играли.
— «Голубочка»? чтожь и «голубочка» съиграю, отвѣчалъ добрый Василій Сергѣичъ.
И, сдѣлавъ приличную прелюдію, онъ заигралъ извѣстную: «Стонетъ сизый голубочекъ».
Продолжая играть, Василій Сергѣичъ такъ умилялся и трогался своей игрою, такъ что чрезъ нѣсколько минуть тихо, безъ словъ, началъ подпѣвать себѣ. Голосъ его былъ хриплъ и юеззвученъ, но довольно глубокъ. Впрочемъ, верхнія ноты Василій Сергѣичъ выдѣлывалъ преимущественно бровями, и вообще мимика играла едва ли не главную роль въ его пѣніи.
Но не безъ интереса и особеннаго рода грустной прелести было это пѣніе въ настоящей обстановкѣ. Сумерки спускались на землю. Говоръ женскихъ голосовъ слышался изъ комнаты, а вечеръ мертвой тишиной стлался передъ глазами, и было видно, какъ вся земля кругомъ засыпала. И въ это время, слушая беззвучную пѣсню, стоило внимательно всмотрѣться въ лицо Василья Сергѣича, принимавшее грустное выраженіе. И послышался бы вамъ тогда другой голосъ, невидимо отъ него, безсознательно для него, глухо поющій въ его груди. И пѣлъ бы для васъ этотъ голосъ грустную пѣсню, горькую жалобу когда-то полнаго надеждъ, крѣпкаго и свѣжаго молодостью духа.
И часто любилъ пѣть Василій Сергѣичъ; это была привычка, оставшаяся въ немъ отъ молодости; а самъ онъ не зналъ, отчего онъ любилъ пѣть и что тогда шевелилось въ его груди и волновало его до такой степени, что онъ всегда послѣ пѣнія съ особеннымъ удовольствіемъ выпивалъ травнику, закуривалъ трубку и отдыхалъ въ своемъ креслѣ. И не знаю, долго ли бы онъ пѣлъ къ тотъ разъ, если бы стѣнные часы въ залѣ не пробили девяти. Съ послѣднимъ звукомъ пружины, Василій Сергѣичъ вошелъ тихо въ комнату, положилъ на мѣсто гитару и вышелъ. И едва шаги его замолкли въ гостиной, какъ въ дальнихъ комнатахъ кто-то сильно крикнулъ.
Въ этотъ вечеръ ничей пріѣздъ не возмутилъ обычнаго порядка, и часа черезъ два, когда бѣговыя дрожки унесли Ивана Иваныча, когда Татьяна Терентьевна, опираясь на сучковатую палку, успокоенная обращеніемъ въ воронѣ, большими шагами проходила просѣку, одна полная луна глядѣла черезъ балконную дверь въ знакомую намъ комнату и съ особеннымъ любопытствомъ свѣтила прямо въ лица двухъ акварельныхъ портретовъ: одного, изображающаго весьма довольнаго собой гусара, другаго — какой-то мечтательной и интересной дама въ бѣломъ платьѣ съ таліей подъ мышками, съ улыбкой на устахъ протягивающей огромный розанъ вплоть къ золоченой рамкѣ, — портреты Василья Сергѣевича и Марьи Степановны въ дни ихъ прошедшей молодости!
Тарантасъ, запряженный тройкой ямскихъ, бойко ѣхалъ по большой дорогѣ подъ ночнымъ холодомъ. Два запыленные юноши дремали въ немъ, покрикивая изрѣдка въ просоньи: «пошелъ»! Это были наши знакомые, давно жданные Рожковъ и Волжскій. Темное передутреннее небо поблѣднѣло, и розовая зорька только что заиграла на небѣ, когда тарантасъ поворотилъ влѣво на проселокъ. Тогда Иванъ Семеновъ, бывшій дядька, и пажъ камердинеръ Рожкова, обернулся и промолвилъ:
— Лавръ Васильичъ! проснитесь, батюшка: къ дому подъѣзжаемъ.
— А! Въ самомъ дѣлѣ! сказалъ Рожковъ, протирая глаза, и радостно сталъ осматривать и признавать знакомыя мѣста. Волжинъ тоже встрепенулся и съ любопытствомъ всматривался въ раскрывающуюся незнакомую мѣстность, которая выставлялась ясно и рѣзко полуосвѣщенными сторонами, и еще болѣе манила взглядъ своими темными, сливавшимися во мракѣ очертаніями. А между тѣмъ тарантасъ въѣхалъ въ еще не проснувшееся село. Двѣ-три собаки встрѣтили и провожали его лаемъ; ямщикъ свиснулъ и прикрикнулъ, и чрезъ нѣсколько минутъ тройка въѣхала въ незатворенныя ворота и остановилась подъ крытымъ подъѣздомъ. Рожковъ выскочилъ первый и постучался въ запертую дверь. Сердце его сильно билось. Цѣнная собака подала свой голосъ. Занавѣска въ окнѣ спальной зашевелилась, и вскорѣ шаги послышались по лѣстницѣ.
— Кто тутъ? сказала заспанная горничная, отворивъ двери, и, прежде нежели получила отвѣтъ, ахнула: — Петръ Васильичъ! и побѣжала опрометью наверхъ.
Рожковъ наскоро показалъ Волжину комнаты внизу и скрылся.
И пока на верху слышались бѣготня и неясный говоръ голосовъ, Волжинъ одинъ остался въ незнакомыхъ комнатахъ, въ которыя вскорѣ начали вносить ихъ вещи.
Я долженъ немного познакомить васъ съ прошедшей жизнью Волжина; но не бойтесь: я буду кратокъ.
Волжинъ лишился рано отца и матери. У него осталось о нихъ только неясное и полное грустной прелести воспоминаніе, какъ объ образахъ, видѣнныхъ во снѣ. Поэтому онъ подросталъ и воспитывался въ домѣ бабушки, вмѣстѣ съ ея внучками. Кузины были старше Волжина и любили его покровительствующей любовью. Какъ меньшой въ семействѣ, какъ единственный представитель мужской линіи, онъ былъ въ немъ всеобщимъ любимцемъ. Всѣмъ извѣстно вліяніе, которое имѣетъ домашнее воспитаніе на внутреннее развитіе, на взглядъ и на манеры человѣка: женскій воспитанникъ, маленькій Волжинъ, взглянувъ на свѣтъ въ офицерскихъ эполетахъ, сохранилъ на себѣ отпечатокъ этого воспитанія. Хотя кадетская жизнь сгладила и укрѣпила въ немъ много его слабыхъ сторонъ, и отъ этого онъ много выигралъ, но онъ все-таки былъ склоненъ къ мечтательности, нервозенъ и, можетъ быть, немного болѣе женственъ, чѣмъ бы слѣдовало. Но въ его года это такъ извинительно; зато въ Волжинѣ сохранился этотъ тонкій тактъ, эта задушевная склонность и симпатія ко всему прекрасному и поэтическому, наконецъ эта изящная прелесть въ манерахъ и одеждѣ, которая составляетъ неотъемлемыя достоинства женщинъ. Волжинъ, взросшій между ними, въ обществѣ не былъ ни робокъ, ни застѣнчивъ; но, оставшись одинъ въ домѣ, гдѣ ему были знакомы только два лица, Петръ Рожковъ да его пестунъ Иванъ Семеновъ, и пріѣхавъ въ этотъ домъ не съ визитомъ, не на день, а на мѣсяцъ, вступая произвольно въ домашнюю жизнь чужаго семейства, онъ съ меньшей увѣренностью спросилъ себя: хорошо ли онъ сдѣлалъ, что такъ нецеремонно пріѣхалъ гостить, и съ любопытствомъ осматривалъ въ немъ незнакомыя комнаты и бюстъ шута, который стоялъ въ углу, думая по нимъ ознакомиться съ характеромъ жильцовъ. Но утренній свѣтъ дрожалъ на голыхъ, бѣлыхъ стѣнахъ комнаты, и полинялый бюстъ шута какъ-то жалко смотрѣлъ въ этомъ полу-свѣтѣ. Деревенскій лакей, переносившій вещи, замѣтивъ его вниманіе въ бюсту, сказалъ Волжину: «Это, сударь, былъ шутъ покойнаго барина», изъ подтвержденіе своихъ словъ, проходя мимо, далъ шуту щелчекъ въ носъ, проговоривъ: «ну, ты, Мироша, глупая рожа!» хотя у него самого рожа была ничуть не умнѣе, и шута звали совсѣмъ не Мирошей, а Селифонтомъ.
Въ отвѣтъ на эту остроумную шутку, Волжинъ попросилъ умыться.
Рожковъ не надолго забылъ своего товарища: онъ вскорѣ сбѣжалъ внизъ и потащилъ Волжина къ чаю. Тотъ было вздумалъ отговариваться и ранней порой, и тѣмъ, что въ первыя минуты свиданія съ родной семьей посторонніе бываютъ лишніе, но вдругъ явился Василій Сергѣичъ и прекратилъ его совѣстливость. Поблагодаривъ Волжина за дружбу къ сыну и за любезность, съ которой онъ подарилъ его семейство своимъ пріѣздомъ, добрый Василій Сергѣичъ, разчувствовавшись отъ собственныхъ словъ, какъ Щепкинъ, читающій патетическое мѣсто, сказалъ, что теперь онъ не чужой въ ихъ семьѣ, и въ доказательство заключилъ Волжина въ свои объятія. Волжинъ понялъ искренность этого радушія и былъ благодаренъ за него. Съ своей стороны, Василій Сергѣичъ, обнявъ Волжина, нашелъ его такимъ маленькимъ, такимъ худенькимъ въ сравненіи съ размѣромъ своей особы, что почувствовалъ къ нему необыкновенную покровительствующую склонность, и чрезъ нѣсколько минутъ они шли вверхъ по лѣстницѣ рука объ руку, совершенно довольные другъ другомъ.
Столь, накрытый бѣлой скатертью, въ извѣстной намъ комнатѣ, уже былъ почти весь заставленъ чайными принадлежностями, и самоваръ красной мѣди клокоталъ на немъ и дымился бѣлымъ паромъ. Короткое время отсутствія Петра Рожкова было употреблено дамами на поправку слишкомъ поспѣшно сдѣланнаго туалета, и вся семья только что сошлась вмѣстѣ, когда Василій Сергѣичъ ввелъ Волжина. Представленіе было коротко.
— Вотъ вамъ нашъ дорогой гость, сказалъ Василій Сергѣичъ и, потомъ, обратясь къ нему, наименовалъ: — вотъ жена моя, вотъ кузина, вотъ дочь; а этого, чай, вы сами знаете, прибавилъ онъ, показывая на сына.
Марья Степановна, въ избыткѣ радости, не по-англійски, а по-русски подала обѣ руки Волжину. Маланья Аркадьевна, быстро окинувъ его съ головы до ногъ сѣренькими глазками, тотчасъ замѣтила про себя, что онъ хоть и не бель-омъ, но премиленькій кавалеръ, и, какъ свѣтская дѣвица, сказала ему нѣсколько привѣтственныхъ фразъ такимъ сладенькимъ голоскомъ, и при этомъ ея предательскій носикъ такъ мило погнулся, что въ ея радости сейчасъ было замѣтно удовольствіе видѣть такого друга у племянника, Лиза не сказала ни слова; но она такъ открыто и привѣтно посмотрѣла на него своими черными глазами изъ подъ высоко приподнятыхъ рѣсницъ, что Волжинъ почувствовалъ, какъ кровь теплою струей побѣжала къ груди его. Весело и отрадно смотрѣть на чужую радость: весело моему перу писать эти строки.
Какая славная въ эту минуту была эта маленькая комната въ барскомъ домѣ Рожковыхъ! Въ ней было столько свѣтлой, невозмутимой радости, что кажется, ею можно было дышать какъ воздухомъ. И какія славныя лица были тогда у этой группы, усѣвшейся вокругъ самовара! У пожилыхъ какъ будто свѣжая кровь потекла по жиламъ, и черты ихъ точно сбросили тяжелые слѣды лѣтъ, и взглянули изъ подъ нихъ свѣжія и помолодѣлыя, какъ вновь открытыя изъ подъ пепла помпейскія картины. А молодежь, и безъ того полная жизни и надеждъ! Хорошъ былъ этотъ Петя, выѣхавшій рослымъ и рѣзвымъ мальчикомъ, съ откиднымъ воротничкомъ, который отлично спускавъ змѣя, ѣздилъ верхомъ на клаперѣ и съ ранняго утра пропадалъ изъ дому, возвратившійся теперь молодцомъ-офицеромъ въ давно оставленную семью и съ свѣтлымъ отъ радости лицомъ торопящійся наглядѣться и наговориться сь своими дорогими. Хорошъ былъ и Волжинъ, съ своей тоненькой, стройной фигуркой, которая еще рѣзче и легче выдавалась среди деревенскихъ лицъ; форменный сюртукъ его былъ застегнутъ на всѣ пуговицы, блѣдное лицо немного завѣтрено, большіе темные глаза утомлены отъ дороги. Напротивъ его сидѣла Лиза въ бѣломъ утреннемъ капотѣ, который она забыла перемѣнить. Ея розовое личико еще хранило слѣды недавняго сна и дышало свѣжестью; прибавьте, къ этому раннюю пору встрѣчи, которая еще больше оживляла ее. Солнце только-что вставало по другую сторону дома. Его лучи не попадали въ комнату; но вся развернутая передъ нею даль зарумянилась отъ нихъ. Лиза растворила дверь балкона, и майское утро, съ всѣмъ ароматомъ, свѣжестью и гармоніей, со всей своей чудной поэзіей, повѣяло ей на встрѣчу. А разговоръ быль полонъ отрывистыхъ, перерывающихся, живыхъ и умныхъ разговоровъ. Самоваръ клокоталъ въ срединѣ собравшейся семьи, и вьющійся дымъ табаку былъ такъ пріятенъ въ смѣси съ чистымъ воздухомъ. Даже маленькая живая фигурка Маланьи Аркадьевны, съ сѣренькими, улыбающимися глазками, приплюснутымъ носикомъ и маленькой косичкой, приколотой сбоченившейся гребенкой, гармонировала въ этой картинѣ. И теперь скажите мнѣ, не любо ли, ни весело ли слѣдить эту группу?
Но еще лучше, другъ-читатель, положить перо, закрыть книгу и тихо задуматься надъ другою глубоко отмѣченною въ памяти, встрѣчею, отъ которой шибко, шибко когда-то билось твое сердце!
Въ это утро Татьяна Терентьевна и Иванъ Иванычъ, проснувшись отъ сна, хотя и жили въ разныхъ деревняхъ, первымъ словомъ услышали вѣсть: что въ Рожково на зарѣ молодой баринъ пріѣхалъ. Дивно передаются извѣстія между, деревенскими сосѣдями. Если у васъ на званомъ обѣдѣ не удалось пирожное, или получите письмо, что тетка у васъ умерла, или ночью корова принесла двойни, можете быть увѣрены, что чрезъ часъ узнаютъ объ этомъ всѣ сосѣди. Богъ вѣсть какими тайными путями и случайностями доходятъ вѣсти, но онѣ доходятъ необыкновенно скоро. Непремѣнно случится, что въ минуту происшествія или разнощикъ съ товаромъ продалъ тутъ тесемки и старыя книги, или тетка вашей Аксиньи забѣжала въ чужую усадьбу; или, наконецъ, ужь если и этого не было; такъ просто надо допустить, что извѣстіе, какъ говорится, сорока на хвостѣ принесла; но, какъ бы то ни было, посредствомъ торгаша, тетки или сороки, вѣсть тотчасъ дойдетъ до васъ. Это меня заставляетъ думать, что электрическіе телеграфы намъ вовсе не нужны. Послѣ этого объясненія всякому, вѣроятно, будетъ понятно, какимъ образомъ Татьяна Терентьевна и Иванъ Иванычъ узнали о пріѣздѣ Рожкова, и никого не удивятъ, невинныя измѣненія туалета, въ которомъ они явились въ это утро.
Татьяна Терентьевна явилась первая, и въ ней эти измѣненія почти не были примѣтны: она также пришла пѣшкомъ, не смотря на двадцать-пять градусовъ тепла, поставила въ сѣняхъ, сучковатую палку, и явилась въ маленькую гостиную, съ огромнымъ мѣшкомъ на рукѣ и горѣвшимъ какъ зарево лицомъ; только, вмѣсто капота изъ простой холстинки; на ней былъ капотъ изъ холстинки аглицкой; впрочемъ, той же фабрики.
Татьяна Терентьевна была прилично радостна. Широко растворивъ двери, она живописно остановилась въ нихъ, какъ будто хотѣла сказать пріѣзжимъ: «Смотрите, вотъ она, Татьяна!» и, окинувъ комнату свѣтлымъ взглядомъ, оставовила его на Петрѣ Рожковѣ, и подлетѣла къ нему, съ словами:
--А, соколъ ясный!..
Соколъ ясный любезно поспѣшилъ ей на встрѣчу и, въ порывѣ воспоминанія дѣтства, готовъ былъ поцѣловать ея ручку, но, взглянувъ на нее, пришелъ почему-то въ замѣшательство.
Однако Татьяна Терентьевна тотчасъ вывела его изъ ложнаго положенія: она преспокойно обняла его и поцѣловала въ обѣ щеки, проговоривъ:
— Что ты, батюшка, не узналъ, что ли, меня? къ ручкѣ вздумалъ подходить, точно въ первый разъ видишь!
Потомъ она отодвинулась отъ него, какъ будто для того, чтобы лучше его разсмотрѣть, окинула съ голова до ногъ и прибавила:
— Экой молодецъ! А вы, чай, Марья Степановна, гостю-то совсѣмъ не рады.
Марья Степановна только улыбнулась на тонкую шутку Татьяны Терентьевны и посмотрѣла на Петрушу, и на глазахъ ея навернулись слезы радости. Тогда молодой Рожковъ представилъ Татьянѣ Терентьевнѣ своего товарища. Обернувшись къ нему, лицо Татьяны Терентьевны вдругъ приняло какое-то спокойно-величественное выраженіе; неостанавливаясь, она отвѣчала на поклонъ Волжина, приподнявъ голову и подавшись впередъ богатырскою грудью, и при этомъ пришаркнула ногой на ходу и посмотрѣла на него прищурясь. Сдѣлавъ этоъ маневръ, Татьяна Терентьевна усѣлась на свое обычное мѣсто, довольная сознаніемъ, что она высказала пріѣзжему франтику, въ какой степени знакома съ манерами высшаго круга. Вскорѣ застучали бѣговыя дрожки и явился Иванъ Иванычъ. При взглядѣ на него, Татьяна Терентьевна осталась имъ недовольна; онъ, по ея мнѣнію, слишкомъ много выказалъ вниманія къ пріѣзжимъ своимъ туалетомъ. Въ самомъ дѣлѣ, Ивамь Иванычъ былъ въ совершенно новой венгеркѣ, сплошь исписанной снурками, и весь усъ его былъ круто завитъ локономъ. И ему представили пріѣзжихъ. При этомъ Иванъ Иванычъ выказалъ обычную скромность и любезность, отвѣтивъ на представленіе самой пріятной улыбкой, послѣ которой поспѣшно поправилъ усы, боясь, вѣроятно, не разстроила ли она ихъ.
И день пошелъ бы обычной чередой, какъ шли всѣ дни въ благодатномъ селѣ Рожковымъ, если бы лицо Волжина; изъ другой среды нечаянно вошедшее въ этотъ кругъ, не смутило его нѣсколько. Я говорю: Волжина, потому что Петруша былъ свой; на Петрушу любуются, Петрушей восхищаются, но Петрушу не нужно занимать. Занимать! великая обязанность! камень испытанія хозяйской любезности въ провинціи, камень преткновенія для многихъ, которые считаютъ необходимымъ занимать гостей.
Утомленный дорогою, не оглядѣвшійся между новыми лицами, да еще слишкомъ молодой и ненабравшійся достаточно опытности, чтобы принять на себя издержки разговора, Волжинъ составлялъ предметъ хозяйской заботливости, и Василій Сергѣичъ, забывъ лѣнь, съ радости и въ порывѣ расположенія, занялся имъ исключительно и превзошелъ самого себя. Онъ спросилъ Волжина, охотникъ ли онъ, и, получивъ отвѣтъ, что охотникъ съ ружьемъ, показалъ ему свою небольшую оружейную, разсказавъ исторію каждаго ружья и предложивъ, на случай поля; выбирать любое.
— Я бы вамъ совѣтовалъ взять, вотъ это, сказалъ онъ, подавая ему одностволку въ сажень длины съ полдюймовыми стѣнками. — Настоящій Кингельстонъ, на сто шаговъ кряковную держитъ, и ложа настоящая французская; попробуйте, какъ прикладисто.
Волжинъ попробовалъ и нашелъ, что его кадетское ружье было. перышко въ сравненіи съ этимъ.
— Ружье доброе, сказалъ онъ: — но у меня есть свое съ собой.
— А! у васъ есть ружье! позвольте взглянуть.
Волжинъ хотѣлъ идти за нимъ, но Василій Сергѣичъ не допустилъ его и крикнулъ слугу.
Въ этотъ день, день радостнаго волненія, прислуга оказала чудеса бдительности и аккуратности. На зовъ Веселья Сергѣича выскочили двое мальчиковъ.
— Скажи кто нибудь Ивану Семенову, чтобы подалъ ружье Павла Николаича.
Мальчики выскочили оба, на лѣстницѣ подрались изъ-за того, кому идти, и, не рѣшивъ вопроса, въ перегонку бросились оба.
Черезъ нѣсколько минутъ, въ маленькую гостиную, съ приличной важностью, вошелъ Иванъ Семеновъ и внесъ небольшой ящикъ палисандроваго дерева, съ мѣдными наугольниками и бляхой, на которой были вырѣзаны буквы П и В.
— Что это? сказала Лиза, подбѣгая къ ящику, на который съ любопытствомъ смотрѣли дамы.
— Это мое ружье, отвѣчалъ Волжинъ, отпирая его и вынимая изъ бархата тоненькіе, матовые англійскіе стволы.
— Ахъ, Боже мой, ружье! закричала съ ужасомъ Маланья Аркадьевна.
— Чего испугалась, матушка? сказалъ Василій Сергѣичъ: — развѣ не видишь, что разобрано?
— Да оно, можетъ, и такъ выстрѣлитъ, продолжала она.
Татьяна Терентьевна только посмотрѣла на нее.
— Не бойтесь: оно не заряжено, сказалъ Волжинъ, сбирая ружье.
И Маланья Аркадьевна успокоилась.
Василій Сергѣичъ, посмотрѣвъ на англійскую надпись и не разобравъ ея, продолжалъ осматривать ружье.
— Славное ружьецо! Мастера англичане, нечего сказать! только легко черезчуръ!.. А, впрочемъ, на бекасовъ хорошо. А далеко бьетъ?
— Не пробовалъ, отвѣчалъ Волжинъ.
— Какъ же это? не пробовавши, купилъ?… А какъ цѣна?
— Двѣсти-пятьдесятъ.
— Двѣсти-пятьдесятъ!.. Коли порядочно бьетъ, очень недорого. Одна укладка чего стоитъ. Я. вѣдь за Кингельстона далъ сто-восемьдесятъ.
— Да вѣдь это серебромъ, папа! сказалъ Петръ Васильичъ: — а вы заплатили ассигнаціями.
— Серебромъ?.. Позвольте, чтожъ это выйдетъ?
Онъ приготовился смекнуть, но Волжинъ отвѣчалъ:
— Восемьсотъ-семьдесятъ-пять.
— Восемьсотъ-семьдесятъ-пять… Точно! я подумалъ: «не попробовавши!»
Размышленіе свое Василій Сергѣичъ заключилъ многозначительнымъ «гм!» и, посмотрѣвъ еще на ружье, продолжалъ:
— А вотъ, сударь мой, я вамъ покажу ружья наши… Это, позвольте узнать, гдѣ вы изволили купить?
— Въ англійскомъ магазинѣ.
— Да-съ! Ну, а у насъ не нѣтъ англійскаго магазина, а бьютъ недурно: вы эдакихъ ружей не видали… Позвать Парфена съ Степаномъ-чеботаремъ, да велѣть имъ и ружья захватить.
Иванъ Семеновъ отправился, а Иванъ Иванычь рѣшился подать голосъ.
— Славное, ружьецо, сказалъ онъ, мило улыбаясь. — А вотъ-съ, когда мы стояли въ мѣстечкѣ Тептелевѣ, такъ поручикъ Ендуковъ, мой товарищъ, выпонтировалъ у одного проѣзжаго ружье, тоже очень хорошее, аглицкое ружье.
Послѣ этого онъ немного смѣшался, отодвинулся и поправилъ усы.
Вскорѣ доложили, что Парфень съ Степаномъ-чеботаремъ пришли. Мужчины вышли въ переднюю.
Степанъ-чеботарь былъ парень высокій и бойкій, по праздникамъ являвшійся даже за барскимъ столомъ. Зная, въ чемъ дѣло, онъ подошелъ первый въ растворенныя двери, поклонился и, улыбаясь, подалъ необыкновенно длинное и широкодульное ружье, самой грубой работы.
— Не угодно ли полюбоваться? сказалъ, усмѣхаясь, Василій Сергѣичъ.
Волжинъ повертѣлъ ружье, нашелъ его крайне плохимъ и грубымъ, и не зналъ, что сказать.
А Степанъ-чеботарь улыбался подъ носъ и развязно переступалъ съ ноги на ногу.
Василій Сергѣичъ наслаждался недогадливостью Волжина.
Вдругъ Волжинъ вскрикнулъ:
— Что это? стволъ совсѣмъ кривой! изъ него стрѣлять нельзя!
Лицо Василья Сергѣича просіяло, и на устахъ Степана-чеботаря явились такая улыбка, которая навѣрное пробѣжала бы кругомъ головы, еслибъ ей не помѣшали уши.
— Вотъ тутъ-то и штука, сказалъ Василій Сергѣичъ: — что онъ этимъ ружьемъ обстрѣляетъ надалекѣ и васъ, и меня.
Степанъ-чеботарь, знавшій, по неоднократнымъ опытамъ, что послѣ этихъ словъ слѣдуетъ ему вступать въ объясненія, началъ:
— Это ружье, сударь, смѣю доложить, сначала было очень хорошо, только я, примѣрно, уронилъ его и, должно быть, помялъ. Какъ помялъ, оно и начало бить вправо. Жалко стало ружья. Вотъ я, напримѣрно, и подумалъ: коли оно бьетъ вправо, такъ надо его погнуть влѣво. Пошелъ къ Парфену въ кузницу (Парфенъ кузнецъ, онъ же и слесарь, при этомъ скромно погладилъ бороду) и говорю ему: такъ, молъ, и такъ. Парфенъ говоритъ: можно погнуть, да не испортить бы ружья; попробуемъ, говоритъ. И погнули немного. Выстрѣлили потомъ въ цѣль — оно еще правитъ. Вотъ мы, напримѣрно, взяли да еще погнули. Гнули, гнули, да такъ напримѣрно, и пригнали въ цѣль.
— Да изъ него цѣлить нельзя, замѣтилъ Петръ Рожковъ.
— Оно и точно, что было неловко, да приноровился, напримѣрно, такъ ничего…
Ружье обошло по рукамъ и было возвращено Степану-чеботарю. Тотъ видѣлъ, что его роль кончена, самодовольно улыбнулся и отступилъ за Парфена.
Парфенъ былъ коренастый мужикъ, весь въ сажѣ, съ всклоченными волосами и такой же-бородой.
— А какъ вамъ понравится вотъ это ружье? сказалъ Василій Сергѣичъ: — оно мастера Парфена, деревенскаго.
Парфенъ выступилъ, поклонился и, съ скромностью самороднаго таланта, подалъ свое произведеніе Волжину.
Это было двухствольное ружье, собранное Парфеномъ; стволы его были разнаго калибра и толщины, грубо спаянные. Простая ложа крайне плоха, но замки выказывали русскую смѣтку. Правый замокъ не представлялъ ничего особеннаго и, вѣроятно, принадлежалъ тому же ружью, изъ котораго быль и стволъ; но лѣвый — отъ одноствольнаго ружья — уже не годился, потому что вся внутренность его была обращена влѣво. Парфенъ нашелся. Онъ прирѣзалъ замокъ на оборотъ, такимъ образомъ, что собачка спускалась прямо къ носу; а чтобы не тянуть спускъ отъ себя, что было бы неловко, онъ привязалъ къ нему веревочку, которая огибала вбитый противъ него гвоздь и такимъ образомъ замѣнила приводъ.
Всѣ посмѣялись находчивости Парфена; но Василій Сергѣичъ не удовольствовался этимъ и снова обратился въ Парфену.
— Какъ называется твое ружье?
— Сами изводите знать, отвѣчалъ Парфенъ, почесываясь.
— Ну, говори, братецъ!
— Съ противорѣчіемъ, тихо сказалъ Парфевъ.
— Какъ?
— Съ противорѣчіемъ! повторилъ Парфенъ.
Смѣхъ снова возобновился. Комедія была кончена; Парфену съ Степаножь-чеботаремъ велѣно было поднесть по чаркѣ, и господа пошли въ гостиную.
— А что, вашъ поручикъ Ендуковъ, я чай, такихъ ружей не выигрывалъ? спросилъ Василій Сергѣичъ.
— Нѣтъ-съ, не случалось! улыбаясь отвѣчалъ Иванъ Иванычъ, и вслѣдствіе этого поправилъ усы.
Василій Сергѣичъ уже затруднялся, чѣмъ занять гостя и въ раздумьи зашелъ въ буфетъ, гдѣ и крякнулъ вполголоса; но, къ счастію, въ это время подали завтракъ и затѣмъ кофе. За кофеемъ мужчины спросили трубки: Волжинъ, который не имѣлъ привычки курить до завтрака, тутъ вынулъ папироску и попросилъ у дамъ позволенія. Дамы, особенно Татьяна Терентьевна, очень удивились, что на подобныя вещи просятъ позволенія, а Маланья Аркадьевна замѣтила, что Волжинъ очень милый и деликатный кавалеръ. Папироски въ то время еще были новостью, которая не появлялась въ продажѣ. Волжину приготовлялъ ихъ его лакей, не вставляя картона, а просто — насыпая сухой табакъ въ заграничную бумажку, и потому курилъ онъ ихъ изъ янтарнаго мундштука, или осторожно приставляя къ губамъ тоненькую обертку. Новость возбудила вниманіе мужчинъ; дамы полюбовались серебряной портъ-сигаръ. Иванъ Иванычъ не удовольствовался этимъ и съ застѣнчивостію сказалъ: «Позвольте попробовать.»
Волжинъ подалъ ему папироску и огня. Иванъ Иванычъ забралъ ее въ зубы, курнулъ и въ недоумѣніи раскрылъ ротъ; намоченная бумажка въ немъ развалилась, и сухой табакъ облѣпилъ горло Ивана Иваныча. Долгій смѣхъ разразился насчетъ бѣднаго Ивана Иваныча. Благодаря этому происшествію, которое еще болѣе возстановило противъ Волжина предубѣжденную Татьяну Терентьевну, было убито все утро. Когда разговоръ прерывался, Василій Сергѣичъ обращался къ Чепыжникову и спрашивалъ его:
— А что, Иванъ Иванычъ, не хотите ли папироски?
И смѣхъ возобновлялся снова. А время шло. И скоро Василій Сергѣичъ крякнулъ въ другой разъ; это значило, что кушанье подано.
За столомъ Василій Сергѣичъ, принимаясь за баранью котлетку, вдругъ ударилъ себя по лбу, положилъ вилку и обратился къ сыну.
— Петя! сказалъ онъ.
— Что, батюшка?
— А ты видѣлъ у меня обновку?
— Какую?
— Посмотри!
И онъ полуоткрылъ ротъ и мизинцемъ показалъ на пустое мѣсто зуба.
— Что это, зубъ выпалъ?..
— Да, братецъ!.. Представь, года два назадъ, тоже вотъ эдакъ за столомъ, ѣмъ я баранье ребрышко. Вдругъ… И Василій Сергѣичъ подробно разсказалъ исторію, заключивъ со вздохомъ: — да, старость приходитъ.
Послѣ этого онъ уже рѣшительно не зналъ, что показывать, и потому тотчасъ послѣ обѣда ушелъ спать, предоставивъ Волжина дамамъ.
…Дамы имѣютъ больше такта, чѣмъ мужчины; это вещь неоспоримая. Поэтому, не показывая никакихъ рѣдкостей, онѣ незамѣтно провели послѣобѣда. Когда спалъ полдневный жаръ, и садъ съ цвѣтущими деревьями одѣлся тѣнью и пахнулъ свѣжестью, Пьеръ, подъ руку съ сестрою, Волжинъ и Маланья Аркадьевна спустились въ него. Весело и долго ходили они по его темнымъ аллеямъ, неумолчно болтая. Разъ, выйдя въ цвѣтнику, они взглянули на домъ, горѣвшій румянцемъ заката, и, въ открытомъ окнѣ, передъ ними нарисовалась фигура только что проснувшагося Василья Сергѣича, вся освѣщенная солнцемъ и дышащая довольствомъ. Не говоря ни слова, дамы повернули въ комнаты, въ увѣренности, что самоваръ уже поданъ. И опять собрались всѣ вокругъ знакомаго имъ стола, на которомъ клокоталъ самоваръ. Душистый чай полился въ стаканы, табачный дымъ струйками тянулся въ открытыя окна, и Ѳедулъ cъ дѣтьми радушно раскинулся для пріѣзжихъ. А между тѣмъ солнце закатилось, и смуглый вечеръ, одѣваясь тѣнью и дыша ароматомъ, тихо и тихо спустился. Есть что-то чарующее въ этой тишинѣ, и какъ бы ни была шумна бесѣда, она смолкаетъ подъ ладъ всей природѣ. Такъ было и въ семьѣ Рожковыхъ: мужчины молча курили; дамы изрѣдка, въ полголоса, перебрасывались словами. И это въ природѣ людей, когда день проведенъ весело и счастливо: вечеръ долженъ быть тихъ и полонъ сладкой думы.
Въ это время сумерекъ, когда всякій занятъ собой, когда взглядъ неглядя бродитъ по предметамъ, а мечта расправляетъ крылья, Лиза, пріютившись въ углу дивана, долго и пристально смотрѣла въ одну сторону, а въ этой сторонѣ, въ широкихъ и мягкихъ креслахъ, рисовалась темнымъ силуэтомъ тоненькая, немного согнутая фигура Волжина: одинъ только правильный профиль лица довольно рѣзко отдѣлялся на полуосвѣщенномъ окнѣ, и голова его была задумчиво опущена. Не имѣю сказать: на него ли смотрѣла Лиза, пользуясь темнотой и мѣстомъ, на которомъ никто не могъ подмѣтить ея взгляда, и не знаю, что могли разсмотрѣть въ этой темнотѣ ея черные, шестнадцатилѣтніе глаза, только вдругъ лукавая улыбка пробѣжала по ея пунцовымъ губамъ. Она осторожно встала и, неслышно ступая, подкралась къ Волжину. Всѣ смолкли и смотрѣли на нее; а она приложила пальчикъ къ устамъ и, стройная и хорошенькая, свѣжая, какъ только что распустившаяся роза, тихо, тихо нагнулась надъ незамѣчавшимъ ее Волжинымъ. Тогда осторожный смѣхъ зашумѣлъ по комнатѣ. Волжинъ приподнялъ голову, и взглядъ ихъ встрѣтился. И много было чудно-граціознаго въ этой живой картинѣ, полуосвѣщенной сумерками. Лиза, нагнувшаяся, какъ цвѣтокъ на стеблѣ, съ пальчикомъ на губахъ, вся вспыхнула румянцемъ, какъ ребенокъ, пойманный въ шалости. Волжинъ, утомленный дорогою, забывшійся отъ усталости и вдругъ приподнявшій блѣдную голову, увидѣлъ надъ собой лукаво-склонившуюся, хорошенькую Лизу.
— Лиза! Лиза! сказала, покачавъ головою и невольно улыбаясь, Марья Степановна.
Лиза отбѣжала; Волжинъ вскочилъ; а Пьеръ, обратясь къ нему, лаконически спросилъ:
— Вздремнулъ?
— Замечтался! смѣясь, отвѣчалъ онъ.
Дружный, добродушный смѣхъ отвѣтилъ ему, и ледъ этикета былъ разбитъ.
Волжинъ не извинился; Рожковъ не думалъ претендовать на него. Съ этой минуты онъ сталъ свой и съ нимъ перестали церемониться. Есть такія неловкости, изъ которыхъ надо только выдти свободно, и шагъ къ короткости сдѣланъ.
— Вы устали съ дороги: цѣлую ночь не спали и поцеремонились отдохнуть послѣ обѣда, съ упрекомъ сказала Марья Степановна. — А это все я виновата. Мы съ радости готовы были проговорить еще сутки. Я велю подавать ужинать.
— Пожалуйста, не спѣшите! отвѣчалъ Волжинъ: я, дѣйствительно, былъ немного утомленъ, но теперь снова готовъ сидѣть до разсвѣта. А за то, что вы меня разбудили, Лизавета Васильевна, продолжалъ онъ, обращаясь къ ней: — я попрошу васъ съиграть что нибудь.
— Я дурно играю, сказала она, выходя въ залу: — и вамъ не удастся вздремнуть подъ мою музыку.
— Заставь его лучше спѣтъ, сказалъ Пьеръ сестрѣ.
— Споете? сказала она, остановись и повернувъ къ нему головку.
— Извольте, отвѣчалъ онъ.
И они оба ушли.
— Что это, батюшка, твой-то пріятель не выспался, что ли, въ Петербургѣ? спросила Татьяна Терентьевна тотчасъ, когда за Волжинымъ едва затворились двери.
— Онъ не спалъ всю дорогу, отвѣчалъ Пьеръ: — я увѣренъ, maman извинитъ его.
— Полно, Пьеръ! онъ такой славный; я отъ души рада ему.
— Въ самомъ дѣлѣ, бѣдненькій, онъ долженъ быть очень утомленъ, прибавила Маланья Аркадьевна: — онъ такой худенькій, интересненькій.
Татьяна Терентьевна видѣла, что всѣ берутъ сторону Волжина, но, не привыкнувъ отступать въ бою, вѣроятно, продолжала бы споръ, если бы въ это время, въ высокой и длинной залѣ, не зазвучаль рояль, и свѣжій, мягкій теноръ не запѣлъ аріи изъ «Пуританъ».
Всѣ смолкли и заслушались.
— Какой прекрасный голосъ! воскликнули дамы, когда арія кончилась.
— О! голосъ во сто тысячъ франковъ! отвѣчалъ Пьеръ тономъ знатока.
А между тѣмъ раздалась другая музыка — звонъ тарелокъ и рюмокъ. Вскорѣ доложили, что подано кушать.
Не знаю, какой эффектъ произвело пѣніе Волжина на Лазу; но, проходя гостиную, она въ полголоса сказала ему:
— Вы на меня не сердитесь за то, что я васъ разбудила?
— Вы надо мной не будете смѣяться? отвѣчалъ онъ.
И они, веселые, вошли вмѣстѣ.
И такъ кончился день… Скоро послѣ ужина разошлась немного утомленная длиннымъ днемъ счастливая семья Рожковыхъ. Только одна Татьяна Терентьевна, Богъ вѣсть почему, ушла, какъ говорится, не въ своей тарелкѣ, и, идя темной просѣкой, шибко размахивала палкой и что-то тихо шептала. А въ это время надъ барскимъ домомъ уже стояла мертвая тишина, и спали всѣ, отъ мала до велика; спала счастливая семья, встрѣтивъ жданаго гостя, спала Лиза тонкимъ дѣвичьимъ сномъ: какъ убитый спалъ Волжинъ крѣпкимъ сномъ молодости, и всю ночь чудилось ему, что стоитъ, нагнувшись надъ нимъ, какое-то стройное существо и звучно смѣется дѣтскимъ смѣхомъ.
И пошла жизнь прежнимъ чередомъ въ благодатномъ селѣ Рожковѣ. Она не измѣнилась нисколько съ пріѣздомъ двухъ товарищей; но оживилась имъ. Время шло такъ же; но юность внесла въ него свои силы, мечты и живость, и поэзія жизни проглянула сквозь утомительно-однообразный порядокъ. Планы Петра Рожкова несовсѣмъ сбились. Сосѣдки, о которыхъ онъ мечталъ, уѣхали куда-то на воды, и изъ всей заманчивой группы, какъ голая существенность, осталась одна Татьяна Терентьевна. Но онъ отъ этого не унылъ; время, на которое онъ пріѣхалъ, было коротко: сельскихъ удовольствій въ его года много. Однакожъ, въ этой мирной семьѣ образовалась группа, въ которой тихо развивалась маленькая драма — драма простая, какъ деревенская жизнь, свѣтлая, какъ весеннее утро съ розовымъ небомъ, по которому иногда бѣгаютъ сѣрыя тучки. Я говорю о Лизѣ и Волжинѣ. Терпѣливый и догадливый читатель, вѣроятно, давно ожидаетъ, когда эти два существа, оба въ первой порѣ развитія, повинуясь взаимному влеченію, улучатъ удобную минуту въ то время, когда почиваютъ папенька и маменька, а тетушка сидитъ за работой, пріютятся гдѣ нибудь подъ тѣнію деревъ, при легкомъ дуновеніи вѣтерка, и, посмотрѣвъ достаточное время другъ на друга, въ робкомъ и мятежномъ молчаніи, вдругъ какъ-нибудь нечаянно коснутся руки рукою и объяснятъ, какъ дважды два — четыре, что они любятъ другъ друга и намѣрены любить до гроба, а пожалуй, коли мало покажется, такъ и за гробомъ. Но, увы! пусть гнѣвъ читателя теперь обрушится на меня: я не хочу вводить его въ заблужденіе и признаюсь, что въ моей простой исторіи не будетъ подобнаго эпизода, который я могъ бы описать съ большимъ жаромъ. Я предчувствовалъ, что мои молодые герои не сдѣлаютъ ничего подобнаго и лишатъ меня случая выказать вполнѣ мой талантъ; поэтому прошу читателя вспомнить, что я не обѣщалъ ему романа. Романъ я напишу послѣдствіи: у меня въ воображеніи уже раскидывается его широкая канва, и перо ждетъ только досуга и просятся рисовать, его затѣйливые узоры; но теперь оно чертитъ эти простые контуры, и я возвращаюсь къ моей исторіи.
Да! герои мои, противъ всякаго ожиданія, не влюбились другъ въ друга. Живя среди сельской свободы, вдыхая полной молодой грудью этотъ прозрачный и живительный весенній деревенскій воздухъ, который, кажется, пропитанъ ароматомъ рощи, волей и нѣги, они, оба молодые, оба хорошенькіе, оба въ первой порѣ полнаго развитія, они не бросились другъ другу на встрѣчу! Была ли этому причиной натура ихъ, или этотъ богатый запасъ жизни и надеждъ, которыхъ лишены мы, поизжившіеся служители свѣта, торопящіеся пользоваться коротенькими благопріятными обстоятельствами, я не берусь рѣшить. Но, не любя, или не сознавая, любви, тѣмъ не менѣе Волжинъ и Лиза были часто вмѣстѣ; ихъ невольно какъ-то влекло другъ къ другу, и они не противились этому влеченію, и имъ было такъ хорошо… Часто утромъ, когда еще жаръ не успѣвалъ пробить темныя аллеи, и Василій Сергѣичъ, крякнувъ, усаживался за шашечницу съ Иваномъ Иванычемъ, Волжинъ подъ руку съ Лизой сбѣгали въ садъ, и долго подъ густымъ и темнымъ сводомъ акацій мелькало ея бѣлое платье, или, гдѣ-нибудь на деревянной скамейкѣ, подъ наклоненными вѣтвями цвѣтущей липы слышался ихъ смѣхъ и говоръ. Иногда, послѣ обѣда, когда солнце безпощадно жгло землю, когда вся природа млѣла и замирала подъ его лучами, неподвижный воздухъ былъ густъ и зноенъ, Лиза вытаскивала свою тетю, которая ни въ чемъ не умѣла отказать ей, и втроемъ съ Волжинымъ пробирались онѣ вдоль узенькой тѣни строенія, и отправлялись въ рощу. Тамъ миніатюрная Маланья Аркадьевна, вся красненькая отъ жару, въ утомленьи садилась надъ первымъ деревомъ, а Лиза и Волжинъ отправлялись рвать ландыши. Но и надъ свѣжими силами утомленье брало верхъ. Вскорѣ возвращались и они. Лиза, покрывъ бѣлымъ платкомъ смуглую головку, вся румяная, какъ созрѣвшая роза, высоко дышала полной грудью и помахивала, вмѣсто опахала, пучкомъ ландышей на разгорѣвшееся лицо. Нѣжная кожа его и прикрытыхъ кисейной пелеринкой плечъ, открывъ, невидимыя поры, была влажна, и черные глаза, прикрытые длинными рѣсницами, млѣли отъ истомы. Волжинъ шелъ возлѣ нея, лѣниво, покачивая свой тоненькій станъ, который, казалось, не имѣлъ силы держаться прямо. Въ утомленьи оба они скорѣе падали, чѣмъ садились подъ густую тѣнь зелени, гдѣ-нибудь недалеко отъ Маланьи Аркадьевны, и долго молчали отъ усталости., Лиза сдергивала платокъ, и подстриженныя кудри черныхъ волосъ чудесно обрамливали тогда ея полу-дѣтское личико. Волжинъ снималъ бѣлую фуражку, и бѣлизна его высокаго лба, прикрытаго козырькомъ, рѣзко отдѣлилась отъ загорѣлаго лица. Мало-помалу они отдыхали, и скоро завязывался отрывчатый, безцѣльный, но полный чудесной для нихъ пустоты разговоръ. А жаръ, казалось, жегъ кругомъ. Тишина была мертвая. Даже птицъ не слышно было по лѣсу, и все въ природѣ, казалось, не смѣло двигаться; только душистый паръ тихо поднимался маревомъ надъ болотомъ, поросшимъ желтыми и бѣлыми цвѣтками, склонившимися надъ широкими листьями, да сосновая роща дышала смолистымъ жаркимъ воздухомъ. Между тѣмъ, добрая Маланья Аркадьевна, гдѣ-нибудь въ нѣсколькихъ шагахъ, согнувшись клубочкомъ, дремала подъ деревомъ. Да не сердятся на нее за неосторожность тѣ неусыпныя тетушки и старыя кузины, которыя олицетворяютъ отжившихъ аргусовъ. Любя отъ души моихъ юныхъ героевъ, я заступлюсь за ихъ добраго генія и замѣчу, что, по моему мнѣнію, при встрѣтившейся въ обманѣ надобности трудно было бы имъ провести ихъ добренькую тетю. Но въ этомъ случаѣ она, вмѣстѣ со мной, могла быть увѣрена, что опасности никакой не существуетъ. Впрочемъ, и тутъ я никакъ не поручусь, чтобы ея сѣренькіе, маленькіе глазки не поглядывали иногда украдкой изъ подъ опущенныхъ рѣсницъ на молодую чету, дружно и живописно сидящую подъ густой тѣнью. Но я думаю, что эти взгляды скорѣе смотрѣли для наслажденія; нежели надсмотра: Маланья Аркадьевна такъ любила свою Лизу! И надо создаться, что она любила и Волжина, во-первыхъ за то, что онъ нравился ея Лизѣ, во-вторыхъ, за его свободную и граціозную прелесть манеръ, даже, можетъ быть, и за тотъ мягкій и гармоническій выговоръ, съ которымъ онъ произносилъ ея имя такъ, что въ немъ не слышно было ни грубой и деревенской опредѣленности Маланьи, на приторной-нѣжности романической Métairie. Къ тому же, сердце Маланьи Аркадьевны не всегда безплодно билось въ груди. Романъ ея жизни былъ простъ и коротокъ. Давно, можетъ быть десятка за два лѣтъ назадъ, когда Василій Сергѣичъ только женился на Марьѣ Степановнѣ, въ домъ ея матери ѣзжалъ молодой гусарскій офицеръ, Маланьѣ Аркадьевнѣ, которая жила у тетки, было тогда семнадцать лѣтъ. Она не была хороша собою, но маленькая талія ея была гибка и хорошо схвачена, разговоръ живъ и веселъ, сѣренькіе глаза быстры и лукавы. Гусаръ былъ ловокъ и строенъ; черный, небольшой усъ его лежалъ живописно и обѣщалъ современемъ закрутиться. Онъ протанцевалъ мазурку съ Маланьей Аркадьевной, и любилъ иногда поболтать съ ней и углу гостиной. Малаша, бѣдная Малаша, не устояла: она влюбилась въ гусара со всею пылкостью семнадцатилѣтняго романическаго сердца, продумала о немъ напролетъ цѣлую ночь и весь день искала его сѣренькими глазками. И гусаръ, кажется, не былъ равнодушенъ къ ней, онъ чаще садился въ уголку гостиной и, во время танцевъ, возъимѣлъ привычку крѣпко держать ея руку. Но въ то время, когда романъ созрѣвалъ подъ самыми благопріятными признаками, судьба готовила ему другую развязку. Въ одно утро, гусаръ явился и объявилъ, что онъ заѣхалъ проститься: его полку велѣно было выступить въ походъ. Бѣдная Малаша навѣрное лишилась бы чувствъ, если бы въ гостиной въ это время не было ея тетки. Она ушла къ себѣ въ комнату и, горько плача, едва успѣла нашить маленькую прядь и безъ того жиденькихъ волосъ въ сердечко изъ розоваго атласа, и въ этомъ зашиваньи потеряла послѣднія минуты, которыя могли бы быть посвящены прощальной бесѣдѣ. Когда она вошла въ гостиную, гусаръ, вѣроятно только и ожидавшій ее, всталъ и началъ прощаться; онъ былъ развязенъ и веселъ, а она едва держалась на ногахъ. Однакожъ, протянувъ ему руку, она успѣла вложить ему розовое сердечко съ волосами и сердоликовое колечко. Гусаръ посмотрѣлъ на нее какъ-то вопросительно, поклонился и вышелъ. На другой день, рано утромъ, заиграли трубы, и полкъ выступилъ, а бѣдная Малаша лежала вся въ жару: черезъ нѣсколько дней у нея открылась оспа. Когда она оправилась, полкъ уже былъ на границѣ, а оспа унесла бѣдный остатокъ красоты и свѣжести, который ей удѣлила природа: романъ Малаши грустно остановился на первой страницѣ. И потомъ пошли долгіе годы; Малаша, сирота, небогатая племянница, да еще дурная собой, стала старою дѣвой. Сказать эти слова коротко; но пережить все, что въ нихъ есть грустнаго и горькаго, трудно, трудно! И великъ долженъ былъ быть запасъ ея доброты и терпѣнія, чтобы не озлобиться противъ свѣта, противъ молодости и красоты, которая весело проходила передъ ней съ своими надеждами и радостями, насмѣшливо поглядывая на старую дѣву. Но она пережила тяжелый періодъ и, съ поблекшими мечтами, съ жизнью почти безъ прошлаго, успѣла сохранить теплое сердце, и стала той доброй теткой, которую мы знаемъ. А гусаръ? спросите вы. Гусаръ какъ въ воду канулъ. Недаромъ говорится, что дарить волосы — дурная примѣта. Разъ, правда, когда фамилію его по какому-то случаю, закраснѣвшись по старой памяти, произнесла Маланья Аркадьевна, Иванъ Иванычъ выпустилъ трубку и тихо замѣтилъ: «Я ихъ знаю-съ».
— Какъ, гдѣ же вы его знали? спросила Маланья Аркадьевна съ біеніемъ сердца.
— Когда мы остановились въ мѣстечкѣ Мяломонешти, сказалъ Иванъ Иванычъ: — такъ Ендуковъ, Петръ Осипычъ, и говоритъ мнѣ: у меня есть здѣсь знакомый, говоритъ, пойдемъ къ нему, Чепыжниковъ; я говорю ему: не поздно ль? нѣтъ, говоритъ, онъ долго сидитъ; такъ не помѣшаемъ ли? говорю, можетъ они чѣмъ заняты. А онъ усмѣхнулся, да и говорить: у него, братецъ, говоритъ одно занятіе: какъ ни приди, все карты тасуетъ. — Вотъ мы зашли, а они сидятъ одни и перепускаютъ колоду картъ изъ одной руки въ другую, да этакъ вѣеромъ мастерски перепускаютъ, а какъ увидали насъ и говорятъ: не сразиться ли господа? Созя, вели-ка, говоритъ, подать новыя; а Созя такая хорошенькая…
Но тутъ Маланья Аркадьевна вскочила и сказала:
— Вы, Иванъ Иванычъ, Богъ вѣсть про кого разсказываете. У насъ въ домѣ тетушки такихъ знакомыхъ не водилось!
И, несмотря на всю деликатность манеръ, она ушла, хлопнувъ дверью, и долго, къ крайнему удивленію Ивана Иваныча, не-вѣсть за что сердилась на него. И теперь, когда она перенесла всю свою любовь и надежды въ Лизу, и когда въ полу-дремотѣ она поглядывала на нее маленькими глазками изъ подъ опущенныхъ вѣкъ, сознайтесь, небыль ли это скорѣе взглядъ наслажденія, нежели дозора? He видѣлась ли ей въ шестнадцатилѣтней Лизѣ ея короткая и безплодно погибшая весна жизни, возродившаяся теперь въ новой прелести и укршенная много-обѣщающими надеждами? А Волжинъ, сидящій возлѣ Лизы, не напоминалъ ли ей другой оставшійся въ сердцѣ образъ, тѣмъ болѣе дорогой, что онъ былъ единственный, И дремота, смѣшавъ дѣйствительность съ грезами, доставляла ей сладкія минуты, и согнувшейся клубочкомъ, рябоватой и красненькой тетѣ Маланьѣ Аркадіевнѣ казалось, будто снова была она Малаша, похорошѣвшая, точно по манію волшебника, и будто снова сидѣлъ возлѣ нея стройный гусаръ, лучше и стройнѣе прежняго, и, снова лаская ея слухъ забытыми звуками, лилась его рѣчь тихо и сладко, тише и слаще прежняго…. Вотъ отчего Маланья Аркадьевна, не смотря на послѣобѣденный жаръ, никогда неотказывала Лизѣ идти съ нею въ рощу; вотъ отчего просиживала она съ ними до тѣхъ поръ, пока солнце спускалось за высокую рощу и просыпался Василій Сергѣичъ, и самоваръ красной мѣди, шумящій кяпяткомъ и дымящійся бѣлымъ паромъ, торопливо проносился кухаркой по двору.
А тамъ наступалъ вечеръ, тихій, душистый; кружокъ, собравшійся за чайнымъ столомъ, размыкался, и всѣ отправлялись въ садъ. Оставался только Василій Сергѣичъ, на обычномъ мѣстѣ, у открытаго окна; лаковая шашечная доска водружалась на Ѳедула-отца; молча подсаживался къ ней Иванъ Иванычъ, которому, можетъ, и хотѣлось бы спуститься въ темныя аллеи, откуда слышались звонкіе голоса; но ни миной, ни нетерпѣливымъ движеніемъ не высказывалъ онъ нескромнаго желанія, и начинался однообразный, непрерывный стукъ костяныхъ шашекъ въ опустѣвшей комнатѣ. А въ саду, между тѣмъ, тихо и чинно ступая по широкимъ аллеямъ, толковали барыни объ ежедневныхъ, ничего не значащихъ пустякахъ. Вдругъ у пруда рѣзвая Лиза вскакивала на плотъ и говорила, посматривая кругомъ:
— Кто со мной?
Но братъ ея куда-то обыкновенно исчезалъ, дамы были заняты разговоромъ и поворачивали въ другую аллею; оставался одинъ Волжинъ. Легко вспрыгивалъ онъ на плотъ, и тихо отдѣлялись они отъ берега, скользя какъ тѣни по нешелохнутой глади пруда. Иногда достигали они бесѣдки, и тогда, подъ ея легкимъ наметомъ, долго на блѣднѣющемъ оранжевомъ небѣ рисовались ихъ стройные и тоненькіе силуэты; иногда, заговорившись, останавливались они среди пруда и, облокотясь за перила, тихо покачивались на упругой влагѣ. О чемъ разговаривали они, Богъ вѣсть! Если уловить и положить на бумагу ихъ отрывчатый, иногда-прерываемый долгими паузами разговоръ, вышла бы ничего-незначущая, пустая болтовня, и, вѣрьте, подозрительный читатель, что любви въ ней не было и помину. Волжинъ говорилъ о томъ, какъ отрадно, покинувъ шумной и многолюдный городъ, жить на деревенской свободѣ, вдоволь дыша цвѣтами и воздухомъ. Лиза говорила, какъ должно быть весело носиться по скользкому паркету подъ оживляющіе звуки оркестра, передъ глазами блестящей и шумной толпы… Вы видите: Волжинъ завидовалъ Лизѣ, Лиза завидовала Волжину; тому и другому хотѣлось ближе войти въ ту полуизвѣстную среду, въ которой жили они. Они разспрашивали другъ друга, и часто одинъ разсказывалъ какой-нибудь незначительный эпизодъ своего короткаго прошлаго, другой внимательно слушалъ, и такъ шла ихъ бесѣда, иногда веселая, иногда полная какой-то невысказываемой грусти, всегда ничего почти незначущая и всегда для нихъ прелестная. А между тѣмъ примѣтно темнѣло; холодная роса, испарина жаркой земли, выступала на зеленой травѣ; бѣлый туманъ поднимался съ пруда, и за домомъ, изъ лѣснаго болота, соловей, спрятавшись въ покрытой бѣлыми цвѣтами, душистой черемухѣ, заводилъ свою пѣсню, сначала прерывистую и нерѣшительную, потомъ громкую и блестящую. О чемъ пѣлъ онъ? что онъ высказывалъ своими трелями? Можетъ быть, вся его длинная и чудная пѣснь могла бы быть передана двумя самыми прозаическими словами… А между тѣмъ, заслушавшись ее, можно провесть въ чудномъ раздумьѣ цѣлую ночь! Не удивляйтесь же, что я не передалъ разговоровъ Лизы и Волжина: въ нихъ была музыка невысказываемаго, непонятнаго имъ самимъ чувства.
Тогда Лиза и Волжинъ возвращались въ домъ. Волжинъ садился за рояль, бралъ сначала пустые аккорды, прерываемые фразами, потомъ пѣлъ. Иногда онъ пѣлъ «Серенаду» Шуберта, и ему казалось, что въ самомъ дѣлѣ онъ вызывалъ кого-то на тайное свиданіе. Не было еще формы у его мечты; но онъ уже былъ полонъ скрытой мольбы; а пѣсня соловья, какъ будто нарочно, чтобы дополнитъ иллюзію, долетала, замирая, изъ ближней рощи, и Лиза непонимала, кто и куда, но какъ-будто зоветъ ее. Иногда онъ пѣлъ «Русалку» Лангере, эту чудную гармонію звуковъ, дополненную чудной гармоніей словъ, и тогда въ этой пустой, едва освѣщенной выходящею луной, да умирающими сумерками залѣ, казалось, плескала волна объ волну и невидимая русалка начинала свою тоскливую пѣсню, свою грустную и полную страшнаго недоумѣнія жалобу на этого загадочнаго рыцаря чужой стороны, который спитъ на ея груди страннымъ сномъ, и не дышетъ, не шепчетъ во снѣ… Слова замирали, пѣсня кончалась, и только слышанъ былъ плескъ далекихъ волнъ въ темнѣющей залѣ…. А между тѣмъ, во время пѣнія, тихо растворялись двери, и неслышно входили и Маланья Аркадьевна, и Марья Степавовна, и даже Татьяна Терентьевна съ вязаньемъ и длинными спицами въ рукахъ, и всѣ неподвижно слушали. Только оставались на своихъ мѣстахъ Василій Сергѣичъ съ Иваномъ Иванычемъ, за шашечницей, водруженной на Ѳедулѣ-отцѣ, при одной свѣчѣ; довѣренной худенькому Ѳедулу-сыну; а то, во время какой нибудь блестящей, свѣжей ноты, останавливалась на воздухѣ, съ приподнятой шашкой, рука Василія Сергѣича, не трогавшаго гитары съ пріѣзда Волжина, и, повернувъ ухо и сбоченивъ немного голову, онъ неподвижно вслушивался и потомъ, спуская шашку, говаривалъ:
— Экой голосъ!
— Да-съ! считалъ обязанностью прибавить Иванъ Иванычъ: — хорошо поютъ-съ — А вотъ у насъ въ ротѣ былъ пѣсенникъ Антиповъ: пьяница горькая, а тоже славно пѣлъ.
Послѣ этого онъ торопливо поправлялъ усы и замышлялъ пробраться въ довѣди.
И такъ шли дни за днями — славные, ясные дни. И погода, казалось, была заодно съ рчастливой семьей: ни одного облачнаго, ненастнаго дня; изрѣдка набѣгутъ тучи, крупный дождь прольется съ шумомъ, быстро убѣгая за ними, освѣжительный громъ прокатится но небу, — смирные обитатели села Рожкова перекрестятся… Глядь, и опять тучи разбѣжались, солнце заблистало еще свѣтлѣе, играя лучами на дождевыхъ капляхъ, воздухъ сталъ душистѣе, свѣжѣе; только дворовые гуси да утки подняли крикъ и бросились купаться въ широкія лужи, да деревенскіе, бѣловолосые мальчишки соперничали съ ними и, приподнявъ рубашонки, отправлялись въ мутную воду, осторожно и, съ наслажденіемъ ступая въ грязь босыми ногами. А дни шли да шли — ясные, однобразные дни.
Признаюсь, въ началѣ этого разсказа я много надѣялся на Татьяну Терентьевну. Описывая ея темную, рембрантовскую фигуру, вглядываясь въ ея смуглое, рябоватое лицо, съ уваженіемъ мѣряя глазами ея огромный ростъ и вслушиваясь въ жесткія рѣчи, отрывисто бросаемыя ея громкимъ и грубымъ голосомъ, я думалъ, что она оттѣнитъ мою свѣтлую картину; я думалъ, что она смѣло вмѣшается въ идиллію моихъ героевъ и смутитъ ихъ ясные дни. Но, увы! и она измѣнила мнѣ. Татьяна! Татьяна! гдѣ твои замыслы? гдѣ твоя энергія? Что сталось съ твоими смѣлыми предположеніями, которыя высказывала ты себѣ, идя вечерамъ по лѣсной просѣкѣ и торопливо шевеля губами? Надъ кѣмъ смѣялась ты своимъ густымъ смѣхомъ, спугнувшимъ дремлющую ворону? Надъ собой ты смѣялась, Татьяна! И въ тебѣ недостало смѣтки и рѣшимости. Смутилась ты своимъ топорнымъ умомъ, когда, вмѣсто мощнаго соперника, увидала жиденькую фигурку, которую легко могла бы перешибить пальцемъ. Удивилась ты, когда эта фигурка отвѣчала мягкимъ, вѣжливымъ голосамъ на твои заносчивыя выходки и граціозно поклонилась на твой гордый пріемъ. Ты, вѣрно, думала встрѣтить десятивершковаго молодца съ перехватомъ въ таліи да лихо закрученнымъ усомъ, который начнетъ сыпать остроты да играть черными глазами? Вѣдь эти люди неопасны, Татьяна: вѣдь это люди дурнаго тона; понимаешь ли? А разъ увидала ты блѣдненькаго, худенькаго, съ узенькими плечами, по твоему выраженію, молокососа, съ его свободно развязными манерами, да попробовала подслушать его равнодушно-пустую, ни на что не напрашивающуюся, безпритязательную рѣчь — успокоилась ты своимъ недальнимъ умомъ и спустила рукава!
А знаешь ли ты, что этотъ добренькій мальчикъ, который, кажись, пальцемъ воды не замутитъ, навсегда разбилъ всѣ твои лучшія почты, всѣ твои любимые замыслы? Знаешь ли ты, что имѣвшій невѣжливость задремать въ гостиной въ первый день пріѣзда, да еще и не извинившись послѣ того передъ дамами, не покраснѣвъ даже, а отдѣлавшись передъ Лизой одной только пѣсенкой, убилъ, наповалъ убилъ твоего вѣчно услужливаго, предупредительнаго Ваню, каждый день завивающаго на ночь усы и играющаго по цѣлымъ днямъ въ шашки съ Васильемъ Сергѣичемъ. Да, Татьяна Терентьевна! пропали твои планы, пропалъ твой Ваня, и съ венгеркой, и съ усами и съ ловко разсказанными кстати воспоминаніями. Между нимъ и Лизой вѣчно будетъ стоять, покачиваясь, худенькая фигурка Волжина: уѣдетъ онъ, не воротится, безъ вѣсти пропадетъ — а будетъ вѣчной помѣхой… Что безпокойно озираешься ты, что поглядываешь то на Лизу, то на Волжина, то на безмолвнаго, съ улыбкой на лицѣ, ловко пускающаго дымовыя колечки Ваню? Ты начала догадываться!… Ты замѣтила улыбку Маланьи Аркадьевны, которая смотритъ на тебя, прищуря сѣренькіе глазки и насмѣшливо, сбоченивъ маленькій носикъ! Да! опростоволосилась ты, Татьяна Терентьевна; догадалась, да поздно — поздно: я уже кончаю!…
Да, наша простая исторія близка къ концу. Ясные дни не длятся долго, да и хорошо дѣлаютъ. Перемѣна погоды необходима для здоровья прозябанія, — перемѣна обстоятельствъ нужна ли полноты жизни. И, къ тому же, отпуска въ двадцать восемь дней проходитъ скоро. А наши пріѣзжіе были уволены всего на четыре недѣли.
Къ концу этого времени темное облако какъ будто начало бросать тѣнь на спокойную жизнь нашей деревенской семьи. День отъѣзда близился; свѣтлыя лица становились задумчивѣе, въ веселомъ разговорѣ слышалась затаенная грусть. Разъ, вечеромъ, когда рѣчь зашла о скорой разлукѣ, Марья Степановна нерѣшительно замѣтила что-то о короткомъ знакомствѣ своемъ съ уѣзднымъ докторомъ, и съ тайнымъ волненіемъ посмотрѣла на Петрушу и Василья Сергѣича; но намекъ ея остался безъ послѣдствій, и день отъѣзда былъ назначенъ.
Тогда семейный кружекъ сомкнулся тѣснѣе.
Маланья Аркадьевна вмѣстѣ съ Лизой принялись вышивать дорожный мѣшокъ ли Петруши. Работа была спѣшная, и онѣ проводили за нею большую часть дня; кромѣ того, Лиза вязала кошелекъ Волжину, и это отнимало у нея послѣднее свободное время. Небо хмурилось заодно съ лицами, и прогулки прекратились. Волжинъ обыкновенно садился около пялецъ. Общая бесѣда его, Лизы и Маланьи Аркадьевны была весела, игрива и, должно признаться, немного мечтательна. Юность брала свое, а добрая Маланья Аркадьевна въ душѣ была не старѣе ихъ. Но въ рѣдкія минуты, когда Маланья Аркадьевна зачѣмъ-нибудь покидала работу, и Волжинъ оставался вдвоемъ съ Лизой, разговоръ ихъ не клеился и часто прекращался, и странное что-то творилось въ нихъ во время этого молчанія. Въ умѣ каждаго возникали какіе-то неясные, задушевные вопросы другъ къ другу; имъ хотѣлось бы высказать ихъ, дорого бы дали они, чтобы получить отвѣты на эти несознанные и невысказанные вопросы, а между тѣмъ они упорно молчали. Они думали о скорой разлукѣ, они мечтали другъ о другѣ, и имъ хотѣлось бы наглядѣться на черты, которыя скоро останутся только въ памяти, и ни одинъ изъ нихъ не поднималъ глазъ на другаго. И было что-то тяжелое и, вмѣстѣ, пріятное въ этой нѣмой бесѣдѣ съ упрямо-потупленными глазами, и сердца ихъ бились шибко, шибко, и невольный румянецъ игралъ на лицахъ, будто они ждали чего-то трепетно, сладко. Случалось иногда, что взглядъ Ивана Иваныча, отрываясь отъ шашечницы, упадалъ въ это время за молчаливую пару, и Иванъ Иванычъ, не знаю почему, смущался и терялся. Тогда Василій Сергѣичъ медленно снималъ одну изъ его шашекъ, перевертывалъ ее и, поплевавъ ей въ задокъ, отставлялъ въ сторону.
— Что это вы дѣлаете, Василій Сергѣичъ? спрашивалъ, встрепенувшись, Иванъ Иванычъ.
— А фукнулъ вашу шашку, Иванъ Иванычъ: вамъ слѣдовало брать мою, да вы прозѣвали; я и фукнулъ. Не зѣвайте впередъ.
Тогда Иванъ Иванычъ смущался еще болѣе и, вмѣсто отвѣта, торопливо поправлялъ усы и внимательно погружался въ разстроенную игру.
А между тѣмъ, послѣ каждой ночи, день отъѣзда какъ будто видимо приближался.
И вотъ, въ одно утро, дорожный мѣшокъ былъ конченъ, кошелекъ довязанъ, подарки розданы по принадлежности; вечеромъ этого дня Рожковъ и Волжинъ должны были ѣхать.
Тучи заволокли небо, мелкій дождь моросилъ какъ сквозь сито; вплоть до обѣда всѣ просидѣли вмѣстѣ, толкуя о предположеніяхъ, о будущей зимѣ, о слѣдующемъ свиданьѣ. За обѣдомъ передъ жаркимъ, Василій Сергѣичъ подозвалъ дворецкаго и тихо отдалъ какоо-то приказаніе. Вслѣдъ за тѣмъ дворецкій явился съ бокалами, и почти всѣ взглянули на нихъ съ затаеннымъ вздохомъ. Не думала вздыхать только Татьяна Терентьевна, никогда ни о чемъ не вздыхавшая; да Иванъ Иванычъ, посмотрѣвъ на узенькую талію бокала, въ первый разъ, кажется, съ опредѣленной цѣлью расправилъ усы. И вскорѣ дворецкій громко хлопнулъ пробкой и начать пѣнить вино.
Я не люблю шампанскаго; да и вообще мы, русскіе, не столько любимъ пить, сколько истреблять его; но надо признаться, что иногда въ одномъ бокалѣ, выпитомъ въ извѣстную минуту, болѣе грусти и поэзіи, чѣмъ капель вина!
И много было грустнаго для семьи Рожковыхъ и Волжина въ этихъ прощальныхъ бокалахъ. Выпили ихъ, разумѣется, за здоровье отъѣзжающихъ, и Марья Степановна при этомъ случаѣ поплакала. Отъ души поблагодарили радушные хозяева Волжина за удовольствіе, которое онъ доставилъ имъ, и Волжинъ не остался въ долгу по искренности своего отвѣта; добрая Маланья Аркадьевна съ особеннымъ чувствомъ пожелала ему всего хорошаго и попросила не забывать ихъ, и при этомъ лукавая улыбка блеснула въ ея сѣренькихъ глазахъ и кончикъ носа погнулся самымъ насмѣшливымъ образомъ. Лиза не сказала ни слова Волжину; она только кивнула ему головкой, да дотронулась бокаломъ о бокалъ и обмочила въ него алыя губки; за то Волжинъ выпилъ свой до капли. Затѣмъ Татьяна Терентьевна встала во всю величину своего роста и весьма пространно и подробно вычитала Петру Рожкову различныя блага, которыя желаетъ ему, и, обратясь къ Волжину, прибавила: «И вамъ того же.» Послѣ этого спича она выпила бокалъ разомъ и, садясь на мѣсто, крѣпко имъ стукнула. Иванъ Иванычъ былъ по обыкновенію кратокъ; онъ только сказалъ: «Счастливаго пути-съ», расправилъ усы, хотѣлъ выпить бокалъ однимъ глоткомъ, какъ дѣлалъ одинъ его знакомый — Тютергинъ, Григорій Григорьичъ, но поперхнулся и закашлялся до такой степени, что Татьяна Терентьевна, сидѣвшая возлѣ него, не утерпѣла и замѣтила: «экъ тебя!» Но потомъ чувство нѣжности взяло верхъ, и она сказала: «Дай я тебѣ стукну въ спину», и затѣмъ въ самомъ дѣлѣ такъ стукнула бѣднаго Ивана Иваныча, что спереди у его венгерки отлетѣла одна пуговица, сдѣланная въ видѣ боченка. Однакожъ, лекарство помогло, и всѣ встали, изъ-за стола.
Послѣ обѣда, не знаю почему, Лиза и Волжинъ взглянули въ одно время въ окошко; но сѣрыя тучи все висѣли на небѣ и мелкій дождь моросилъ какъ сквозь сито.
Въ этотъ день Василій Сергѣичъ и Марья Степановна не почивали послѣ обѣда. Общій разговоръ былъ вялъ и грустенъ: всѣмъ хотѣлось на прощаньи высказать многое и всѣмъ какъ-то не говорилось. Волжинъ былъ, не знаю почему, безпокоенъ; ему хотѣлось сѣсть возлѣ Лизы и поговорить съ ней, и, смѣшно сказать, это ему не удалось. То ему казалось неловкимъ подойти просто къ ней, тогда какъ прежде онъ дѣлывалъ это весьма часто и не подумавши, то мѣшалъ ему кто нибудь. Разъ, онъ вышелъ въ залу, сѣлъ за рояль и началъ разсѣянно брать аккорды. Онъ думалъ, что Лиза выйдетъ на этотъ неусловленный призывъ; сердце его билось шибко отъ ожиданія, и оно, казалось, не обмануло его: вскорѣ послышались шаги, дверь растворилась и вошла — Татьяна Терентьевна. Волжинъ вскочилъ со стула и ушелъ, а Татьяна Терентьевна насмѣшливо проводила его глазами.
Не помню, сказалъ ли я моему читателю о тайномъ замыслѣ Татьяны Терентьевны; впрочемъ, думаю, онъ и безъ меня догадался о немъ: Татьяна Терентьевна задумала женить своего Ваню на Лизѣ и войти въ семейство Рожковыхъ не съ шаткими правами нецеремонной гостьи, которыми она до сихъ поръ пользовалась, а со всею властью близкой родственницы. Но, увы! ея смѣлому плану едва ли суждено осуществиться: легкій и граціозный образъ Волжина свободно ложился въ сердцѣ Лизы и глубоко затушевывалъ тотъ ничтожный слѣдъ, который такъ трудно и терпѣливо пробивалъ бѣдный Иванъ Иванычъ своими ежедневными посѣщеніями, своей безмолвной, покорной и улыбающейся услужливостью. И почуялъ, вѣрно, опасность недальновидный инстинктъ Татьяны Терентьевны: въ день отъѣзда она встрепенулась, стала на-сторожѣ и упорно мѣшала столкновенію Лизы съ Волжинымъ.
А между, тѣмъ время шло, день клонился къ вечеру; а небо все было пасмурно, дождь все моросилъ какъ сквозь сито. Марья Степановна поговаривала было, чтобы отложить отъѣздъ до завтра; но молодымъ офицерамъ откладывать было некогда; день отъѣзда былъ ими разсчитанъ слишкомъ точно; къ тому же дождь былъ маленькій, а Татьяна Терентьевна замѣтила, что выѣзжать въ дождь весьма счастливо.
Велѣли вывезти дорожный экипажъ и укладываться, а между тѣмъ подали знакомый намъ самоваръ красной мѣди, и въ послѣдній разъ семейный кругъ дружно и тѣсно сомкнулся вокругъ стола. Вскорѣ послышалась суетня людей, выносящихъ вещи, и вдругъ звякнулъ колокольчикъ.
Минуты до отъѣзда были сосчитаны.
Тогда Волжинъ, въ какомъ-то порывѣ, всталъ, закурилъ наскоро сигару и пошелъ къ балкону.
— Куда это вы, Павелъ Николаичъ? спросила Маланья Аркадьевна своимъ мягкимъ, нѣжнымъ голосомъ.
— У меня крѣпкая сигара, сказалъ онъ и вышелъ, затворивъ за собой стеклянную дверь.
Тогда онъ сталъ одинъ, прямо передъ этимъ садомъ, въ которомъ гулялъ такъ часто, — прямо передъ зелеными полями, перелѣскомъ, незнакомой сосѣдней деревушкой, которая выглядывала черезъ дорогу, прямо передъ всей короткой, ясной и полной спокойствія деревенской жизнію: и всѣ знакомыя мѣста, и вся эта жизнь, казалось, были передъ его глазами, и смотрѣлъ онъ на нихъ, тихо задумавшись, и цѣлый рой смѣшанныхъ думъ проходилъ въ головѣ его, и отъ всего этого хаоса думъ ему было тяжело и грустно. И, задумавшись, онъ молча курилъ и смотрѣлъ тѣми неподвижными глазами, которые направлены на какой-нибудь листокъ или тычинку, и передъ которыми, между прочимъ, ясно проходятъ желанныя картины…
Дождь только что пересталъ идти. Въ воздухѣ было свѣжо и тихо. Но по небу быстро бѣжали тучи разнообразными, причудливыми массами, сходясь и расходясь, и смѣшиваясь. Солнца не было видно: оно было за густой, сизой тучей; но лучи его просвѣчивали сквозь ея прозрачные, бѣловатые края, и отъ этого во всемъ воздухѣ было какое-то желтое, странное освѣщеніе. Иногда какой нибудь обрывокъ облака попадалъ подъ лучи и одинокой яркой полоской горѣлъ причудливыми красками на прочистившейся лазури неба; и легко бѣжалъ, играя своимъ нарядомъ. Зелень сада была изумрудно чиста, цвѣты во всей свѣжести красокъ, окропленные дождемъ, стояли неподвижно, но какъ-то грустна, стройно, и, вязалось, чего-то ждали; за садомъ лежала дорога черной полосой, и ни одинъ проѣзжій или прохожій не виднѣлся ни ней; далекія избушки, крытыя лубкомъ или соломой, всякая тычинка забора, всякій сучокъ дерева — все ясно и рѣзко виднѣлось и бросалось въ глаза; и все въ этомъ желтоватомъ освѣщеніи, въ этомъ свѣжемъ неподвижномъ воздухѣ и тишинѣ было полно какой-то непонятной оригинальности, какъ будто вся природа сбросила ежедневныя формы и явилась въ настоящемъ, безискусственномъ видѣ, котораго каждая сторона, каждый кусокъ говорилъ внятно и ясно свою мысль, вложенную въ него при созданіи, свое слово, которое носилъ онъ отъ вѣка въ великой книгѣ бытія. Словомъ, это была одна изъ тѣхъ картинъ, богатыхъ не разнообразіемъ и живописностью вида, но тономъ и освѣщеніемъ, — одна изъ тѣхъ минуть, въ которыя, подойдя къ окну, вдругъ увидишь всю знакомую, привычную глазамъ обстановку въ какомъ-то новомъ, чуждомъ ей свѣтѣ; и долго простоишь молча, глядя на нее, и много, много передумаешь доселѣ недуманнаго. Такъ стоялъ и Волжинъ на балконѣ, прислонясь спиною къ холодной стѣнѣ дома, куря сигару и безсознательно глядя на раскрытую даль. Его тоненькая, интересная фигурка была какъ нельзя болѣе кстати настоящей картинѣ. Блѣдное лицо его было блѣднѣе обыкновеннаго; синіе нервы ясно выступали на вискахъ и открытомъ, слегка наморщенномъ лбѣ, и онъ, какъ и все окружающее, былъ полонъ какой-то новой мысли. И мысль эта была о Лизѣ. Его юное и свѣжее воображеніе, какъ на зло, за минуту до отъѣзда, ясно рисовало ему эту хорошенькую, полную едва распустившейся красоты дѣвочку, во всѣхъ заманчивыхъ, разнообразныхъ положеніяхъ, во всемъ спокойствіи и безпечности деревенской жизни. И, въ тоже время, ему вспоминался шумный Петербургъ, съ его вѣчной суетой и дѣятельностью. Ему ясно рисовалась вся его будущая жизнь въ немъ: балы, мимолетныя встрѣчи, разговоры о вчерашней оперѣ, о завтрашнемъ балетѣ, о вновь купленной лошади и о вновь показавшейся танцовщицѣ. Ему было жаль оставить въ деревенской тиши, въ этой однообразной и монотонной, какъ стукъ дождевыхъ капель, жизни маленькую Лизу, которая, такъ чудесно созрѣла для другой жизни, волной чувствъ и дѣятельности; ему было грустно думать, что разводитъ ихъ разная дорога, въ разные кружки общества, и что, можетъ быть, имъ не суждено и встрѣтиться. О, гордый человѣкъ! ему было досадно, что онъ не унесетъ съ собой отъ этого столкновенія ничего — ничего, кромѣ воспоминанія объ ясныхъ дняхъ, да сожалѣнія о безцѣльно потерянныхъ и все-таки чудесныхъ минутахъ… И, задумавшись, онъ стоялъ такъ долго, и вдругъ балконная дверь тихо стукнула; онъ поднялъ глаза: передъ нимъ стояла Лиза. Въ чайной былъ разговоръ о томъ, совершенно ли пересталъ дождь, или только переменился, и будетъ ли онъ мочить отъѣзжающихъ, или не будетъ. Мнѣнія на этотъ счетъ были совершенно разногласящія; заинтересованная вопросомъ, Лиза встала и, сказавъ: «а вотъ я посмотрю», вышла на балконъ.
Для насъ совершенно неизвѣстно или, какъ говорится въ исторіи древнихъ временъ, покрыто мракомъ неизвѣстности, дѣйствительно ли съ этой цѣлью вышла Лиза. Но, затворивъ за собою дверь, она быстро окинула быстрыми черными глазами и прозрачную даль, и волнующееся тучами небо, и остановила ихъ на Волжинѣ. И даль, и небо, и Волжинъ — все было въ какомъ-то желтомъ картинномъ свѣтѣ; все ей что-то говорило — говорило новое, несказанное… и вдругъ какія-то чуждыя ей доселѣ мысли толпой нахлынули въ ея дѣтскую темнокудрявую головку… сильно забилось сердце, вспыхнули какъ заря алыя щеки, и стояла она, себя не чувствуя, вся зардѣвшаяся, передъ Волжинымъ, и Волжинъ, взглянувъ на нее, весь смутился. Тогда встрѣтившіеся ихъ взгляды слились въ одинъ взглядъ, и вмигъ они поняли и себя, и одинъ другаго.
И поняли они все, что влекло ихъ другъ къ другу, всю неясную прелесть ихъ пустыхъ бесѣдъ, ихъ долгихъ прогуловъ; и поняли они, что любили другъ друга, давно-давно, можетъ быть, съ первой встрѣчи, но что любовь ихъ, не вызванная наружу ни однимъ происшествіемъ, ни однимъ постороннимъ вліяніемъ, тихо дремала въ ихъ сердцѣ, подъ однообразный ходъ деревенской жизни, и могла бы такъ продремать еще долго… Но всколыхнулась ихъ жизнь предстоящимъ отъѣздомъ, и, въ послѣднее минутное свиданіе, отъ одного встрѣтившагося взгляда вспыхнуло ихъ глубоко таившееся чувство, и поняли они разомъ и всю сладкую нѣгу первой любви, и всю горькую, сжимающую сердце разлуку.
И стояли они такъ другъ передъ другомъ, смущенные, зарумянившіеся, не въ силахъ отвести слившихся взглядовъ. Имъ казалось, можетъ, что они переживали цѣлый вѣкъ, короткій какъ мгновеніе: это было то чудное состояніе, въ которое не чувствуется времени. Головы ихъ были полны какихъ-то неясныхъ мыслей, имъ было чудно хорошо и страшно больно, хотѣлось что-то сказать и не говорилось, и руки готовы были встрѣтиться и сжаться крѣпко-крѣпко.
— Я вѣдь говорила, что дождь пересталъ, сказала Татьяна Терентьевна, растворивъ дверь и остановившись въ ней во всей красѣ своего богатырскаго роста.
— Да! сказалъ Петръ Рожковъ: — теперь намъ можно ѣхать.
Волжинъ и Лиза повернулись лицомъ къ саду и чуть не заплакали.
Чрезъ полчаса, дорожный экипажъ, гремя колокольчикомъ и бубнами разгонной тройки, отъѣзжалъ отъ крытаго подъѣзда барскаго дома. Молодой Рожковъ и Волжинъ, повернувъ голову, махали своими военными фуражками. На козлахъ, рядомъ съ кучеромъ, сидѣлъ степенный слуга Иванъ Семеновъ, медленно раскланиваясь съ вокругъ стоящей дворней. На подъѣздѣ осталась вся знакомая намъ деревенская семья: полная фигура Василья Сергѣича, съ крѣпко-румянымъ, растроганнымъ лицомъ, во всегдашнемъ бѣломъ сюртукѣ, котораго пуговицы не были знакомы съ петлями, — Марья Степановна, вся заплаканная и разстроенная, — Лиза, приклонившая чернокудрую головку въ плечу, — Маланья Аркадьевна, у которой слезы, пробравшись по рябоватому лицу, капали съ приплюснутаго носика, и Татьяна Терентьевна, у которой лицо не въ состояніи были пробить ни слезы, ни улыбки; а сзади Иванъ Иванычъ съ физіономіей, приличной обстоятельству; кругомъ вся дворня отъ мала до велика, отъ ветхаго старика до груднаго ребенка, и все смотрѣло, не спуская глазъ съ дорожнаго экипажа. А экипажъ бойкой рысью выѣхалъ со двора и помчался по гладкой дорогѣ, прямо къ селу, гдѣ весь свободный людъ уже высыпалъ къ воротамъ; вотъ онъ уже у церкви, вотъ сейчасъ повернетъ за ограду и скроется, и въ послѣдній разъ Рожковъ и Волжинъ махнули бѣлыми фуражками….
— Стойте! постойте! вдругъ раздался голосъ Марьи Степановны.
И материнскій плачъ слышался въ этомъ голосѣ, и была въ немъ боязнь, что не долетитъ ея зовъ до отъѣзжающихъ.
— Стой! стой! закричала вся дворня, басомъ всѣхъ кучеровъ и визгливымъ дискантомъ бабъ, махая руками.
И экипажъ остановился.
— Положили ли цыплятъ жареныхъ? сказала Марья Степановна прерывающимся отъ слезъ голосомъ.
— Положили ли цыплятъ жареныхъ? кричали бабы и дворовыя дѣвки, побѣжавъ къ экипажу и адресуясь въ Ивану Семенову.
Голоса Ивана Семенова не было слышно; но вся его степенная фигура ясно обрисовывалась на высокихъ козлахъ. Онъ выразительно показалъ рукою на ящикъ и утвердительно кивнулъ головою. Тогда колокольчикъ снова зазвенѣлъ, экипажъ повернулъ за уголъ и скрылся.
И, постоявъ еще минуту, грустно вошли господа въ опустѣвшій домъ, и, толкуя про молодыхъ господъ, медленно потянулась по службамъ многочисленная дворня. Остался одинъ только столяръ Епифанъ, извѣстный въ дворнѣ глубокомысліемъ своихъ замѣчаній, да садовникъ Вавило, къ имени котораго дворовые остряки обыкновенно прибавляли: «воткни голову на вилы», извѣстный тѣмъ, что онъ никогда не дѣлалъ никакихъ замѣчаній.
Епифанъ, подперевъ руки въ бока и значительно посмотрѣвъ на дорогу, обратился къ Вавилѣ.
— Оченно хорошіе господа! сказалъ онъ.
— Хорошіе, отвѣчалъ Вавило.
— И не грѣхъ бы было пожелать имъ благополучнаго пути и скатертью дороги, замѣтилъ Епифанъ.
— Не грѣхъ бы, отвѣчалъ Вавило.
Больше они не разсуждали, но тихо начали спускаться подъ горку къ одному хорошо имъ извѣстному домику у большой дороги.
Между тѣмъ не совсѣмъ еще разсталась добрая семья съ своими дорогими гостями: всѣ знали, что почти прямо передъ домомъ разступается безконечный рядъ березъ, и широкая дорога открыто лежитъ изрытой полосою, и всѣ поспѣшно проходили длинныя, казалось, опустѣлыя комнаты, и всѣ торопились на широкій балконъ, хотя уѣхавшіе нескоро могли показаться передъ нимъ.
И вотъ, черезъ нѣсколько минутъ грустнаго ожиданія, послышался снова дребезжащій колокольчикъ, и знакомая тройка вдругъ выбѣжала изъ-за березокъ. Тогда, передъ собравшейся на балконѣ группой, въ клубахъ желтой пыли, промелькнулъ дорожный экипажъ, въ которомъ сидѣли двое молоденькихъ военныхъ, пристально глядящихъ на нее и махающихъ бѣлыми фуражками. Тогда передъ дорожными мелькнулъ двухъэтажный, съ балкономъ и террасою, домъ, и на балконѣ пестрая группа, махающая платками и вся ясно обрисованная и ярко освѣщенная румянымъ закатомъ. Еще минута — и скрылся экипажъ; только пыль, клубясь желтымъ облакомъ, постояла надъ слѣдомъ; но и та улеглась мало по малу; почти въ это же время опустѣлъ и широкій балконъ. Но въ углу его, между зеленью южныхъ деревьевъ, долго и неподвижно стояла Лиза; бѣлое платье ея пышно горѣло отъ лучей заката; заслонивъ рукою лицо отъ солнца, она смотрѣла на большую дорогу, и рука ея казалась прозрачной. Межъ тѣмъ вечерѣло замѣтно; бѣлый паръ началъ подниматься надъ болотомъ; съ широкаго стекляннаго пруда, надъ которымъ одиноко торчала китайская бесѣдка, пахнуло сыростью; а Лиза, склонивъ надъ рѣшеткой чернокудрую голову, все смотрѣла на дорогу. Дорога длинной, темной полосою, обозначаясь двумя рядами березъ, тянулась далеко, далеко, и ни одна живая душа по ней не шла и не ѣхала; а сзади Лизы спокойно стоялъ домъ, съ своей широкой террасой и толстыми колоннами, сверкая длиннымъ рядомъ оконъ. Тихъ и пустъ казался онъ, и не было въ немъ замѣтно никакого движенія. А солнце садилось безоблачно и чисто; у околицы, вздымая пыль, гремѣло стадо, и впереди его медленно шла бѣлая корова: завтра, по всѣмъ примѣтамъ, опять будетъ ясный день.
Но до этого завтра намъ уже нѣтъ дѣла. Какое намъ дѣло до жизни какой-нибудь помѣщичьей семьи, когда поэзія юной любви перестала освѣщать его своимъ розовымъ свѣтомъ. Я и такъ уже надоѣлъ, я думаю, тебѣ, мой терпѣливый читатель, тихо развертывая передъ тобою первое робкое чувство, которое медленно развивалось въ тиши и только въ самомъ концѣ разсказа едва обозначилось, какъ новый, только-что прорѣзавшійся мѣсяцъ за блѣдномъ еще небѣ. Можетъ-быть, ты спросишь: что сталось съ этимъ юнымъ чувствомъ? что сталось съ нашими юными героями? По правдѣ сказать, я объ этомъ ничего не знаю. Но думаю, что съ ними сбылось то, что обыкновенно бываетъ. Юноши мужаютъ; первое чувство, какъ ранній цвѣтъ, не созрѣвъ, вянетъ и падаетъ. Наши герои не были разлучены какимъ-нибудь грознымъ препятствіемъ. Сблизилъ ихъ простой случай — пріѣздъ въ отпускъ; разлучила ихъ самая простая вещь — конецъ отпуска; каждый изъ нихъ возвратился въ свою среду, изъ которой временно вышелъ, и каждый нашелъ, что такъ и быть слѣдовало. Очень можетъ быть, что и свидятся они, и вспомнятъ прежнее время. Но какъ вспомнятъ?… Хорошо, если добромъ помянутъ они эти ясные дни, это чистое и свѣтлое чувство; и благотворно освѣжитъ ихъ это воспоминаніе и, тихо улыбнувшись, они скажутъ: «славные были дни!» Но очень можетъ статься, что — люди свѣтскіе — посмѣются они и надъ прежними длинными, безцѣльными прогулками, и надъ своей робкой, безмолвной, какъ застѣнчивое деревенское дитя, любовью, посмѣются и надо мной, который сдѣлалъ изъ этой любви какую-то идиллію, и надъ тобой, который терпѣливо дочитываетъ ее…. Надъ чѣмъ не смѣется человѣкъ!