Яд (Авилова)/ДО

 См. также одноимённые страницы.

Ядъ
авторъ Лидия Алексеевна Авилова (1864 — 1943)

Источникъ: Л. А. Авилова. Счастливецъ и другіе разсказы. С.-Петербургъ. Типографія М. М. Стасюлевича В. С., 3 л., 28, 1896

— Вотъ, здѣсь приготовлено для тебя,— сказала Марья Сергѣевна, маленькая полненькая блондинка среднихъ лѣтъ, отворяя дверь просторной комнаты съ бревенчатыми стѣнами и бѣлымъ некрашеннымъ поломъ. На кругломъ столѣ у постели горѣла лампа, по стѣнамъ и у оконъ стояло нѣсколько тяжелыхъ старинныхъ креселъ, на стѣнѣ, въ широкой рамкѣ краснаго дерева висѣло большое зеркало. Ольга Владиміровна засмѣялась.

— Какъ это оригинально! — сказала она, указывая на стѣны,— и пахнетъ сосной.

Весь день, съ пріѣзда своего въ Прудики, гдѣ она гостила теперь у своей подруги Марьи Сергѣевны, она чувствовала себя необычайно возбужденной: она много смѣялась, бѣгала взапуски съ маленькимъ Вавой и вдругъ, среди самой веселой и беззаботной болтовни, ее охватывало желаніе броситься лицомъ въ свѣжую нѣжную травку, биться объ нее головой, какъ билась когда-то при ней одна припадочная баба, и рыдать, хотя бы безъ слезъ, потому что слезъ у нея не было.

— А ты, Оленька, все та же дѣвочка, какой была до замужества,— говорила ей Марья Сергѣевна.

Теперь необычная обстановка комнаты умилила и обрадовала Ольгу Владиміровну.

— Ты знаешь,— сказала она,— я не запомню, когда я была въ деревнѣ, въ настоящей, какъ здѣсь. Весной, навѣрное, никогда.

— Ложись,— торопливо посовѣтовала Марья Сергѣевна,— а я сейчасъ же вернусь къ тебѣ, только зайду проститься съ Васей и скажу, чтобы онъ спалъ. Мы еще поболтаемъ.

— Все еще нѣжности съ мужемъ! — подумала Ольга Владиміровна, провожая подругу глазами.— Если это искренно, то… странно. Сколько имъ? лѣтъ десять супружества. А мнѣ — скоро шесть.— Она подошла къ окну, открыла его и высунулась.

Ночь была ясная, лунная, но въ воздухѣ было холодно и сыро. Еще немногочисленные листья серебристыхъ тополей дрожали въ лунномъ сіяніи, какъ отъ озноба. Днемъ прошелъ дождь и на площадкѣ передъ домомъ стояли лужи. Отъ тополей, отъ дождевой воды на пескѣ и травѣ вѣяло свѣжестью и едва уловимымъ ароматомъ. За широкимъ полукругомъ тополей было темно: тамъ толпились еще полуодѣтыя, озябшія деревья сада; они молчали и жадно ждали дня съ его тепломъ и солнцемъ, отъ которыхъ радостно развертывались ихъ молодые клейкіе листочки, готовясь жить и наслаждаться жизнью.

— Боже мой! — съ внезапной тоской прошептала Ольга Владиміровна. Она сѣла на подоконникъ и подставила свое поблѣднѣвшее лицо холодной ласкѣ луннаго свѣта. Глаза ея закрылись, и ей стало казаться, что холодъ и покой, которые она чувствовала кругомъ себя, проникаютъ въ ея тревожную душу, успокаиваютъ и убаюкиваютъ ее.

— Это безуміе, Оля! — вскрикнула Марья Сергѣевна, появляясь въ дверяхъ,— ты простудишься и настудишь комнату.

Она быстро подошла и ласково обняла Ольгу за плечи, стараясь отвести ее отъ окна.

— Оставь меня! — тихо попросила Ольга.

— Но ты спишь…— ласкаясь, возразила Маня.

— Я не сплю… я слушаю.

— Соловьевъ еще нѣтъ. Погости подольше: недѣли черезъ двѣ нельзя будетъ спать отъ ихъ свиста и трелей. Тамъ, у себя въ Петербургѣ этого не услышишь.

— Да, не услышишь,— разсѣянно подтвердила Ольга. Маня прижалась лицомъ къ плечу подруги, тихо зѣвнула и вдругъ вздрогнула отъ холода.

— Нѣтъ, накинь что-нибудь; такъ нельзя!— озабоченно замѣтила она и отошла въ глубь комнаты за теплыми платками.

— Мнѣ за тебя отвѣчать передъ… Борисомъ Николаевичемъ,— припомнила она имя мужа Ольги. Ольга открыла глаза и стала глядѣть въ садъ.

— Маня! — глухо позвала Ольга Владиміровна,— у тебя этого нѣтъ?.. Видишь, мнѣ кажется, что самое большое наслажденіе въ жизни, это — страданіе?

Марья Сергѣевна удивленно глянула на подругу изъ-подъ платка.

— Ну… какъ же? — недоумѣвая протянула она. Ольга усмѣхнулась.

— А если не чувствуешь этого, то, все равно, не поймешь.

Какая-то птица, встрепенувшись со сна, качнула вѣтку тополя, листья тревожно зашептались и по песку площадки закачались тѣни. Въ то же время тихій, протяжный крикъ донесся откуда-то издали и затихъ.

— Да неужели,— тихимъ, словно сдавленнымъ голосомъ заговорила Ольга,— неужели ты такъ и жила, такъи живешь и ничего, кромѣ Васи и Вавы, не занимаетъ тебя, не тревожитъ? Всю жизнь, такъ, безъ грѣха на душѣ, безъ… искушенія? Да, Маня?

Марья Сергѣевна встрепенулась и вмѣсто отвѣта быстро заморгала уже немного сонными глазами.

— Да, Маня? Ни разу, ни одного увлеченія? ни одного пятнышка?

— Какія же тутъ увлеченія? — немного обиженно отвѣтила Маня,— я не понимаю.

— Ну, такъ, такъ…— съ блѣдной усмѣшкой подтвердила Ольга.

— Да что «такъ»-то? — уже совсѣмъ проснулась Марья Сергѣевна,— можно подумать, что у тебя этихъ увлеченій и всякихъ грѣховъ..

— У меня…— упавшимъ голосомъ повторила Ольга.

Лицо Марьи Сергѣевны приняло испуганное выраженіе; нѣкоторое время она пристально смотрѣла въ лицо подруги.

— Оленька! — сказала она вдругъ, приподнимаясь со стула и какъ-то по-дѣтски потянулась къ Ольгѣ,— Оленька! да что же это такое? Не можетъ быть! успокой меня.. Вѣдь не можетъ быть?

— Что? — глухо спросила Ольга.

— Ну, это самое… Ты любишь мужа? Ты счастлива?

Ольга молчала.

— Какая мука! — сказала она вдругъ и ея руки, стройныя и бѣлыя, поднялись и опять безпомощно упали на колѣни.

— Ну, скажи мнѣ все, все! — шопотомъ стала умолять Маня. — отчего мука? Что у тебя на душѣ?

Ольга отвернулась.

— Не все ли равно? Я погибла,— тихо сказала она.

— Да нѣтъ, нѣтъ! — чуть не крикнула Марья Ссргѣевна, и слезы ручьями побѣжали по ея щекамъ.

— Я погибла,— повторила Ольга. — Я знаю это теперь. Я подслушала свой позоръ… у этого чистаго воздуха, у ночи, у тополей. И это не фразы. Пойми: мнѣ ни разу не было стыдно, а теперь… Если это не пройдетъ, какъ же я буду жить теперь?

— Развѣ твой Борисъ знаетъ? догадался?

— Я знаю! — чуть не крикнула Ольга,— я… Я знаю, какъ я низко пала, а подняться нѣтъ силъ. Ты развѣ женщина? Ты голубь! И любовь, и всѣ чувства твои у тебя какія-то голубиныя, кроткія… Скажи, когда-нибудь ты любила?

Маня плакала.

— Но ты знаешь все, Ольга. Прежде до замужества еще… помнишь? Да Богъ съ ней, съ любовью, если отъ нея одни страданія! — Ольга вдругъ выпрямилась.

— Такъ я тебѣ скажу,— глубокимъ, вздрагивающимъ голосомъ заговорила она,— за одинъ день такихъ страданій я бы отдала всю твою жизнь съ ея покоемъ и… соннымъ счастьемъ. Да, всю жизнь! Пусть это безуміе! Сойти съ ума, потерять голову отъ страсти, муки и ненависти, да развѣ это уже не жизнь? не счастье? Тебѣ не понять, но я… чѣмъ больше я страдаю, тѣмъ глубже наслаждаюсь. Видишь ли, меня…— она пріостановилась, губы ея повело горькой усмѣшкой и одной рукой она сдѣлала рѣзкій жестъ.

— Меня отвергли. Ну, да. Мнѣ даже прочли… мораль. И ты думаешь, я опомнилась? Ты думаешь, я почувствовала стыдъ, упреки совѣсти и все, что въ этомъ случаѣ полагается? Хочешь знать? Я все забыла: стыдъ, гордость, я чувствовала только, что отъ горя и ревности я схожу съума, теряю послѣднее самообладаніе. Еслибы ты знала, какая это мука — любить! Мука и счастье! Но, клянусь тебѣ, я не знала до сихъ поръ, что я дѣлаю зло. Я думала, что жизнью моей овладѣло несчастье, что не я гублю себя и семью, что не мнѣ передъ совѣстью отвѣчать за все, что произойдеть отъ моей погибели. Я гибла съ упоеніемъ. Я пила ядъ и каждая капля его разливалась по мнѣ блаженнымъ страданіемъ.

Ольга тихо опустила голову и задумалась.

— Ты… ядъ? — еле выговаривая слова отъ ужаса, переспросила Маня. Ольга улыбнулась.

— Не бойся, не въ прямомъ смыслѣ: я не думала отравляться. Я сказала, что я пила ядъ въ видѣ сравненія. И этотъ ядъ разлитъ всюду! Маня, скажи, развѣ я виновата, что душа у меня такая тревожная, что въ жизни я хочу жизни и всего, что она можетъ мнѣ дать, и сладкаго и горькаго, все равно! И развѣ прежде, до моего паденія, я была хуже другихъ? Развѣ я думала сложить всю душу, всѣ силы на одну нелѣпую, позорную страсть? Боже мой! развѣ и у меня не было этой благословенной жажды труда, истины и вѣчной любви. Съ моей-то выносливостью и живучестью чувства, да возьмись я за настоящее живое дѣло!.. Нѣтъ, какое же для меня могло быть дѣло? Мужъ, какъ и всѣ мужья, давалъ мнѣ полную возможность распоряжаться своимъ временемъ по своему усмотрѣнію, но оказалось, что я часто не могла найти свободной минуты: я ѣздила по знакомымъ, принимала у себя, придумывала и примѣряла новые туалеты. Чаще всего и больше всего я слушала музыку и сама занималась ей. Ахъ, эти звуки! сколько въ нихъ злой и неотразимой силы. Когда сидишь праздная и скучающая, съ пустотой въ душѣ и въ мысляхи, и вдругъ хлынетъ этотъ звуковой потокъ… Оглянешься и не узнаешь себя и другихъ… Звуки говорятъ о какой-то опьяняющей нѣгѣ; горе ли, счастье ли, все полно поэзіи… Слушаешь и сердце щемитъ отъ тоски по этому счастью и этимъ страданіямъ. А въ дѣйствительности: мелочи, будни, болѣзни… Счастье и страданіе! Если преступно искать ихъ въ жизни, зачѣмъ будить тоску по нимъ? будить мечту, которой никогда не суждено осуществиться и которая всегда, всегда переходитъ въ стыдъ и боль. Маня! развѣ вся эта праздность, поэзія и искусственный нервный подъемъ, развѣ это не ядъ? И всѣ кругомъ пьютъ и толкаютъ тебя: «пей, пей!» А потомъ — или отупѣніе до полной безжизненности, или паденіе и позоръ.

— Но все это еще можетъ пройти,— горячо заговорила Маня,— еще ничего не погибло. Ты сама призналась…

— Что можетъ пройти? — грустно спросила Ольга.— Любовь? Можетъ быть. А если не пройдетъ другое? Ты посмотри,— тихо сказала она и жестомъ, полнымъ тоски, протянула руку къ саду,— ты послушай… Или твоей голубиной душѣ ничего не говорятъ ни воздухъ, ни небо? Ты въ дружбѣ съ ними, а мнѣ… мнѣ кажется, что я недостойна дышать такимъ чистымъ воздухомъ, кажется, что среди тиши и святости природы моя душа, все мое я, одно позорное пятно. Чувствовать себя въ разладѣ со всѣмъ, что чисто и свято — это наказаніе выше всего.

Маня слушала Ольгу, глядѣла на нее и плакала.

— Бѣдная моя! бѣдная! — говорила она, зарываясь головой въ ея колѣни.— Неужели, Оленька… неужели онъ тебя не любилъ?

Ольга вздрогнула и глаза ея блеснули изъ-подъ рѣсницъ.

— Неужели не любилъ? тебя? — лѣниво повторила Маня.— А ты писала ему? Хуже всего, опаснѣй всего — письма. Ну, я все-таки рада, что ты осталась честной женой. Ты такъ напугала меня!

Маня нашла удобное положеніе въ колѣняхъ подруги и замолчала.

— Ты спать хочешь? — холодно, почти злобно спросила Ольга. Маня сладко зѣвнула.

— А ты? — отвѣтила она вопросомъ.

— Праведница! — горько усмѣхнулась про себя Ольга Владиміровна. И вдругъ ей стало ясно, что пріѣзжать сюда ей было не зачѣмъ, что все здѣсь: и бѣлокурая голова подруги на ея колѣняхъ, и воздухъ, и озябшій садъ, и застывшее небо, все было для нея далеко и чуждо. Чуждо ей было и то настроеніе, которому невольно поддалась она, и стыдъ, и раскаяніе… Все было ей чуждо и враждебно.

— Я озябла! — сказала она и стала приподниматься, Сонное, заплаканное лицо Мани ласково улыбнулось ей; въ окно потянуло сыростью и свѣжестью ночи.

— Имъ я дала право судить меня! — съ злобной запальчивостью сказала себѣ Ольга, смѣшивая въ одномъ чувствѣ враждебности улыбку подруги съ безмятежнымъ спокойствіемъ ранней весенней ночи. Она быстро захлопнула окно, и тогда, какъ бы вступая вновь въ свои права, зажглось въ ней знакомое жуткое, жгучее чувство. Кровь прилила къ головѣ.

— Голуби! — хотѣлось ей крикнуть всему окружающему,— а такъ любить, какъ я, вы умѣете?

Позже она лежала въ своей постели и глядѣла передъ собой широко открытыми глазами. Ночь, съ ея свѣжестью и ароматомъ, осталась за окномъ; въ комнатѣ было тѣсно и душно, и только въ щели ставней проникалъ блѣдный, холодный свѣтъ.

Ольга вдругъ приподнялась, сѣла и закрыла лицо руками.

— Ну, что же… судите меня! — мысленно говорила она кому-то. Судите… Я виновата, я несчастна и никуда, никуда не уйти мнѣ отъ этого безумія! Боже мой! Дай мнѣ искупить мою вину! дай мнѣ умереть! Только не отнимай у меня, не отнимай моей… любви. Я не хочу!

И она уже не думала о томъ, что подсказали ей ночь, воздухъ, тополи… То, что въ порывѣ стыда и раскаянія она назвала позоромъ и гибелью — вновь казалось только счастьемъ. Ядъ дѣйствовалъ.