Вильгельм Кюхельбекер
Ю Р И Й И К С Е Н И Я
(Поэма в шести песнях)
Оригинал здесь: «Друзья и Партнеры».
ПОСВЯЩЕНИЕ
«Не Ахиллесов гнев и не паденье Трои,
Нет, Душеньку пою!» — так добрый Ипполит
Когда-то говорил, и баловню харит,
Сложив косматый шлем, повесив меч и щит,
Внимали русские герои;
Гордились деды им, он дорог был отцам;
И много дней прошло, — а дорог он и нам.
Поэт беспечный был храним Екатериной:
Писала в оный век законы племенам
Великая жена рукой единой;
Другую же к певцам
С приветом, с лаской простирала,
Их берегла, любила, утешала
И улыбалась их стихам.
Он, не искав, нашел любовь, покров, защиту…
Себя не уподоблю Ипполиту;
Все сходство: как и он, я не войну пою.
Вам песнь смиренную, вам, други, отдаю:
Но будет ли певца счастливее творенье?
Ах! донесет ли к вам простую быль мою
Попутных ветров дуновенье?
На вас взглянуть бы, на семью
Со мною связанных не только кровью,
Но верной, но в бедах испытанной любовью!
О! пусть бы брату вы предстали не во сне!
Пусть и она рассказ о русской старине
Пришла бы слушать! — Ей, моей родимой,
Рукой судьбы непостижимой
Страданий чаша полная дана.
Стихов, быть может, светлая волна
С ее души тоску снесла бы на мгновенье,
Дала бы боли сердца облегченье,
И нам казалось бы: еще все те же дни,
Когда и мы не ведали печали,
Когда в прекрасном Закупе они
Для нас без бури протекали.
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
Над бором громоздятся тучи,
Завыл под ними бор дремучий;
С дерев срывая хрупкий лист,
Подъемлет ветер рев и свист.
Печальны вопли бури хладной;
Глухая ночь; звезды отрадной
Нет в тверди; бледная луна
Ненастной мглой поглощена;
Шумят потоки дождевые
И шепчут что-то, как живые,
И под шатром седых небес
Сквозь сон им отвечает лес.
Шагает в темноте глубокой
По стежке путник одинокий:
Скользка та стежка, словно лед,
Здесь пни, тут кочки; но вперед
Все дале, дале в бор безбрежный
Он продолжает путь прилежный,
Не устает и смотрит — глядь!
Что там сверкнуло и опять
Погасло? — Глаже и ровнее
Тропинка; странник стал бодрее,
Идет проворней. Снова свет!
Огонь ли то болотный? Нет,
Не так блестит огонь болотный.
Тут жило: пес же приворотный
Залаял… Вот и ветхий кров…
И вышел изо тьмы дубов
И стукнул путник в дверь избушки;
И чу! не голос ли старушки,
Не песнь ли бабушки лесной?
А та старушка под луной
Все знает, все, что есть и было;
И ветр завоет ли уныло,
Гром зарокочет ли — она,
Призывом их пробуждена,
Встает и ловит их вещанья
И слышит из их уст деянья,
Событья нерожденных лет,
И принуждает дать ответ
Волшебной силой слов чудесных
Духов земных и поднебесных.
Стоит пришелец у дверей;
Она поет, он внемлет ей:
«Светлый месяц не блещет,
В тучах, батюшка, спит;
Крупный дождичек хлещет,
Непогодка гудит;
Сыр-бор гнется и воет…
Сердце вещее ноет:
С вещим ведут разговор
Ветер и дождик и бор.
Сыр-бор, мати дуброва!
Что ты, мати, шумишь?
Ох! шумишь и три слова,
Три словечка твердишь:
„Быть, — твердишь ты, — разлуке,
Быть кручине и муке!“
Что же сулишь под конец?
Слушаю — слышу: „Венец!“
Дождик, дождичек крупный!
Что ты, сударь, стучишь?
Стук и стук, неотступный!
Три словечка твердишь:
„Быть, — твердишь ты, — веселью,
А с веселья да и в келью!“
Что же, скажи, под конец?
Слушаю — слышу: „Чернец!“
Ветер буйный и шумный!
Что, родимый, кричишь?
Рвешься, будто безумный,
Три словечка твердишь:
Слово первое: „Пойте!“
А другое: „Заройте!“
Третье-то слово, отец?
Слушаю — слышу: „Мертвец!“»
И песню кончила старушка,
И отворилася избушка,
И статный молодец вошел.
Там чудно: посреди котел,
В нем пенится, кипит и бродит;
А черный кот, мурлыча, ходит
Кругом кипящего котла,
А на коте, как снег бела,
Воркуя, крыльями махая,
Голубка едет молодая.
Оттуда ж, где бы быть должны,
Лампадкою освещены,
Угодников господних лики,
Несутся хохот, визг и крики,
И, длинным саваном покрыт,
Высокий остов тут стоит,
И что ж? под лад коту и птице,
Смеясь, играет на скрыпице.
Огромный сыч в другом углу;
Темно и душно, да сквозь мглу
Глаза сыча горят, как плошки:
Он под мяукание кошки,
Под скрып и свист, под шум и вой
Кивает толстой головой,
Дрожит и хлопает глазами.
Старуха с бородой, с усами;
Простоголова и боса,
Она седые волоса
По самый пояс распустила:
Их тайная взвевает сила;
Хрустит бесперерывный треск
И пробегает белый блеск
По вылитой вкруг желтой шеи
Реке волос живых, как змеи.
Пришлец — удалый славянин:
Ему не страшен злой мордвин,
Ни берендей, наездник хищный,
Ни тот разбойник безжилищный,
Тот не монашеский клобук,
Который любит гром и стук
Ковшов и копий, а за плату
Всем служит — и врагу и брату;
Пришлец к любому сопостату
Готов лететь на смертный спор, —
Но тут смельчак, как бросил взор,
Чуть не прыгнул назад на двор.
А кто он? — Доблестный воитель,
Любимец князя. Повелитель
Приволжской Руси, Ярослав,
Его, средь сверстников избрав,
Осыпал и сребром и златом
И не слугой зовет, а братом.
Чего ж он ищет здесь? чего
Недостает душе его?
Гремела брань над волжским брегом:
Кровавым, мстительным набегом
Был утесняем Ярослав;
Родство забвению предав,
Пошли под Тверь из Новаграда
Свободы дерзостные чада;
Подъемля пламенник и меч,
Нахлынули, грозили сжечь
Соседа юную столицу.
Князь Ярослав простер десницу,
Извлек сверкающий булат
И у Тверских дрожащих врат
Их встретил с верною дружиной.
И разразилось над равниной:
Лилася долго кровь славян,
Вился над ними жадный вран,
И клект орла был слышен дикий,
И звал он птиц на пир великий.
Уже приволховская рать
Полки тверитян стала гнать;
Да князь сказал: «Костьми здесь лягу,
А им не уступлю ни шагу», —
И стал. Разливом грозных сил
Посадник князя окружил:
Князь пал бы; вдруг увидел Юрий,
Собрал друзей, напором бури
Нагрянул, смял толпу врагов
И государя спас. — С холмов
Крутых, прибрежных оглянулись
Бежавшие и обернулись
И снова ринулися в бой.
Тогда шатнулся полк псковской,
Смешалась вольница лихая,
Онежцы дрогли; горсть чужая,
Варяжская, еще стоит;
Но свист: стрела! их вождь убит,
И — ко щиту примкнула щит,
Назад не обратила тыла,
А с поля горстка отступила.
Своих злодеев разогнав,
Пал на колена Ярослав
И господа вознес хвалою,
Поднялся и вещал герою:
«Спасеньем божией судьбе
Я, Друг, обязан — и тебе.
И ныне, — нет! не воздаянье, —
Но чтоб о том воспоминанье
В твое потомство перешло,
Я Едимоново село
Тебе в наследие дарую».
И здесь-то, где Тверцу живую
В объятья Волга приняла,
Краса и честь всего села,
Как ландыш, Ксения цвела.
Отец ее старик был честный,
Да темный; в стороне окрестной
Был славен дочерью своей
Простой церковник Елисей,
И — только. В хижине убогой
С заботой нежною, но строгой
Он милое дитя свое
Взрастил, в<з>лелеял — для нее
Дышал и жил. — Он не порочил
Богатых, знатных, только прочил
Ее за ровню жениха,
И пуще всякого греха
Старик разумный и смиренный
Боялся спеси ослепленной.
А дочь? — Она, моя душа,
Добра, невинна, хороша,
Да дело девичье: с уборов
Не отвратит, наморщась, взоров,
И любо ей в кругу подруг
Завесть беседу про жемчуг,
Про шелк, про ткани дорогие,
В каких красотки городские
В храмовый праздник и в Семик
В село приходят, чтобы лик
Почтить угодника святого
Или с пригорка лугового
Взглянуть на сельский хоровод.
Их, чванных, сравнивал народ
С малюткой дяди Елисея
И, барышень хулить не смея,
Все ж находил, что и при них
Она не посрамит своих,
Что ей казаться в люди можно;
А молодежь неосторожно
Подчас и прямо молвит: «Нет!
Цветет она, как маков цвет…
Те, правда, чопорны, жеманны,
Дородны, белы и румяны,
Да что в них?» — Боле всех хвалил
Малютку молодой Ермил;
Всех чаще резвую ловил
Над речкой под вечер в горелках;
Всех чаще был на посиделках,
Где знал, что будет; а речей
Людских послушать: мил и ей
Молодчик статный, чернобровый.
Но вот приехал барин новый:
Ее увидел средь подруг
И — вздрогнул, очарован вдруг,
И на щеках его прекрасных
Вспылал огонь, и взоров ясных
Уж свесть с нее не в силах он;
Не в снедь и снедь, и сон не в сон!
Он для девицы светлоокой
Забыл все в мире: сан высокий,
И двор, и город, и войну,
И милость князя, и — княжну.
А ведь княжну обворожила
Неодолимой страсти сила
И молодечество его.
Болтают: «Будет торжество!
Увидим стол и столованье,
Поднимут пир и пированье,
В Твери польется мед рекой:
Быть Ольге Юрия женой».
И лести ж не было опасной
В улыбке светлой и согласной,
С какой смотрел князь Ярослав,
Княжну-сестру врасплох поймав,
Когда, бывало, в грусти сладкой
Она на Юрия украдкой
Глядит — и вдруг уйдет, горя
Живым румянцем, как заря.
Тогда и Юрий умиленный
Еще берег, как дар бесценный,
Все знаки, что к нему княжна
И благосклонна и нежна.
Супругом быть такой супруги
Ему казалось за заслуги
Наградой выше всех заслуг…
И что же? все забыто вдруг:
Он ныне увлечен судьбою,
Он дышит Ксенией одною;
Ему награда стала в казнь,
Надежда — в ужас и боязнь.
Что будет с ними? ведь Ермила,
Кажись, малютка полюбила,
Ему дала в любви обет,
Не на словах конечно, — нет!
А вздохом девственным и скромным,
А взором влажным, взором томным,
Тем взором, языком страстей,
Что самых страстных слов сильней…
И ей ли быть теперь неверной?
Его ли горести безмерной,
Тщеславьем грешным прельщена,
Отчаянью предаст она?
Кто без весла и без кормила,
Без путеводного светила
В открытый выйдет океан,
Хотя б и не парил туман
По лживой, зеркальной равнине,
И ветер по немой пучине
Не мчался, самая лазурь
Не предвещала гроз и бурь, —
Но пусть же ждет от злобы моря
Смельчак несчастный бед и горя;
И пусть и тот страданий ждет,
Кто слепо сердце отдает
Красавице, которой взгляды
С восторгом смотрят на наряды,
На блеск и мишуру.- «Дитя!»
И точно! а резвясь, шутя,
Играючи, дитя погубит
Того безумца, кто полюбит
Не в шутку, пламенно ее,
Кто посвятит ей бытие.
Вот так-то и она сначала
Не с прежней тихой лаской стала
Приветам друга отвечать;
Потом уж стала убегать
С ним радостной когда-то встречи…
Меж тем пошли людские речи:
Насмешливый, ревнивый глаз
За ней, за Юрием не раз
Следил тайком. Доходят слухи
И до отца; сошлись старухи
И говорят ему: «Сосед!
Ты нынче стар и дряхл и сед,
И плохо видишь; мы не скажем
Дурного слова, лишь укажем
На сокола. — Сокол богат,
Хорош, пригож и тороват;
Да только пташечке ничтожной,
Неопытной, неосторожной,
Водиться худо с соколом».
Такие вести словно гром
Отца сразили: он трепещет,
Слеза в седых ресницах блещет,
Лицо рукой закрыл старик
И белой головой поник;
Встает, и всем поклон смиренный,
И вышел, скорбный и смущенный.
А в эту пору у окна,
В мечтания погружена,
Сидела Ксения; рукою,
Подобной снегу белизною,
Головку, светик, подперла;
С ее прекрасного чела
Волнами кудри золотые
Лились на перси молодые;
Глядели очи голубые
(Сдавалось так) не без тоски
На бег излучистой реки,
И ножкой душенька небрежной,
Разутой, розовой и нежной
Домашнего трепала пса…
(Людей недобрых пес гроза,
Зверей лесных противник смелый;
Сама она рукою белой
Привыкла верного кормить.)
Отец вошел и прервал нить
Ее раздумия немого;
И встала девица, родного
Встречает с лаской, как всегда,
Но он для знаменья креста,
Чтобы ей дать благословенье,
Руки не поднял: выраженье
Его лица являет гнев;
Он отступил и, посмотрев
На Ксению суровым взором,
Ей молвил с горестным укором:
«Ужель еще ты дочь моя?
Молчи! молчи… Тобою я
Забавой, притчей стал соседства…
Зачем мне до такого бедства
Дожить судил господь мой бог?
Сломил моей гордыни рог,
Меня унизил вседержитель!
Так! ныне грешный твой родитель
Достиг семидесяти лет,
А говорит: почто на свет
Взираю скорбными очами?
Я плакал над пятью сынами,
Рыдал над матерью твоей,
Да не роптал: душе моей
Ты заменяла их; тобою
Я жил, дышал тобой одною…
И что ж? — увы мне! — сводишь ты
В жилище вечной темноты
Главу мою седую с срамом!
Ты клятву вспомни, что над Хамом
Изрек разгневанный отец:
Той тяжкой клятве внял творец,
Он ухо и к моей преклонит».
Как затрепещет, как застонет,
Как зарыдает тут старик!
Страдальца ужас вдруг проник,
Когда себе представил ясно,
Что вымолвил. — Дрожа, безгласно,
Как смерть бледна, стояла дочь;
Вдруг очи ей покрыла ночь:
Добыча страха и страданья,
Она упала без дыханья.
«Дитя мое! дитя мое!» —
Старик завопил и ее
С помоста поднял; но, лишь снова
Глаза открыла, ей ни слова
Не говоря, снимает он
С гвоздя свой лучший балахон,
Надел — и кушаком камчатым
Опоясал и, с сердцем, сжатым
Стыдом, кручиной и тоской,
Выходит на берег крутой,
Отколе терем возвышенный,
Дубовым тыном окруженный,
Глядится в светлую Тверцу.
«Как знать? он старику отцу
И явит, может, состраданье
И не предаст на поруганье
Того, кто низок и убог,
Но за кого заступник — бог!» —
Подумал старец огорченный
И входит в терем возвышенный.
Младой боярин Юрий там
Дает богатый пир друзьям:
Их много за столом накрытым,
Сидят — и за обедом сытым
Похваливают мед его;
И речь зашла про сватовство,
И с смехом молвил Глеб дебелый,
Лихой наездник, ратник смелый,
Но жесткий, как его булат:
«Послушай, Юрий! в битве хват,
А что в любви — ты трусоват;
Вот мешкать! — Пусть другого, брат,
Да ведь тебя князь не обидит;
Он только то и спит и видит,
Чтоб вышла за тебя сестра.
Сестра же… сжалься, друг: пора!
Бедняжка по тебе вздыхает,
Горюет, плачет, сохнет, тает!»
Смеются гости. У дверей
Вдруг показался Елисей;
И продолжает Глеб: «Ужели
Тебе еще не надоели
Твои красотки? — Не шали!
Смотри, чтоб слухи не дошли
До суженой твоей ревнивой».
И снова хохот. Молчаливый
Хозяин на иглах сидит;
В дверях церковник, как убит,
Тяжелой грустию тягчимый,
Стоит немой и недвижимый.
«Добро пожаловать, отец! —
Боярин молвил наконец.-
Эй, кубок!» — и перед друзьями
Своими белыми руками
Подносит кубок старику;
Но, ах! зальет ли мед тоску?
Смягчат ли честь и пированье
Растерзанной души страданье?
Разъехались: и вот они,
И витязь и старик, одни.
Церковник начал: «Благодарен
За ласковый прием, боярин!
Ты милостив, ты не спесив;
Надеюсь, будешь терпелив,
Не вспыхнешь.- Человек я хилый,
Изволишь видеть; над могилой,
Готовой для меня, стою:
Щади, помилуй дочь мою!
Служитель я господня храма:
Ты в землю дай мне лечь без срама?»
И прервал Юрий старца речь:
«Пусть сердце мне пронзит мой меч
Пусть мне не будет во спасенье
Ни кровь Христа, ни искупленье,
Когда, бесчувственный злодей,
Бесславьем дочери твоей
Тебя, старик, убить намерен!
Клянусь (и будь, отец, уверен:
Нет клятвы для меня святей), —
Чрез три дня я женюсь на ней!»
Про князя помянул церковник,
Про Ольгу; пламенный любовник
Все возраженья отстранил:
Он государю точно мил;
Да верить можно ли известью,
Чтобы его взыскали честью,
Которая так велика,
Что даже мысль о ней дерзка?
Не лицемер младой боярин:
Он честен, прям и не коварен,
Да ослеплен огнем своим.
Когда ж старик расстался с ним,
Он вновь, унынием тягчим,
Он все то весит, все то мерит,
Чему и верит и не верит,
Что вздором назвал бы иной,
Но что загадочной игрой
И чувств и мыслей, сколь ни мало,
Терзать его, как пыткой, стало:
«Согласье даст ли Ярослав
На этот брак? во всем ли прав
Я перед юною княжною?»
Так, мучим страхом и тоскою,
В уединенном терему
Он размышляет. Вот ему
Как будто шепотом сказали:
«Встань! пользы нет в пустой печали.
В дубраву! труд ведь не большой:
В дубраву, к бабушке лесной!
Она беде твоей поможет.
Чего боишься? грех тревожит?
Никто не прожил не греша:
Не пропадет же вдруг душа».
Шептал ли то ему лукавый?
Да вот он уж в глуши дубравы,
И вот уж в хижине лесной,
И ведьму видит пред собой.
ПЕСНЬ ВТОРАЯ
Герой, добыча удивленья,
На все, что видел, без движенья,
Хотя и мужествен и смел,
Объятый ужасом, смотрел.
Промолвить напоследок хочет,
Но бабушка как захохочет,
Как взвизгнет ведьма, — замер дух;
А та спросила: «Нас, старух,
Неужто трусишь, храбрый воин?
Чего боишься? будь спокоен:
Не сотворю я зла тебе.
Пришел ты о своей судьбе
Наведаться… Не так ли? — Знаю!
Я даже мысли все читаю
В душе твоей.- Присядь, сынок,
На — кубок! выпей: уж медок!
Не брезгай нашей хлеба-соли…
Не хочешь? уморился, что ли?
Ну, как угодно! отдохни,
Усни часочек».- «Да! усни! —
Подумал Юрий, — тут до сна ли?»
Однако сел, и вдруг пропали
И кот и филин и мертвец,
И, ободряся, молодец
Сказал: «Есть не дает кручина.
Открой, какая мне судьбина
Назначена?» — Она в ответ:
«Стоял ты у дверей, мой свет,
И заперта была избушка,
А пела про тебя старушка…
Ты песню слышал ли мою?
Не слышал? раз еще спою».
— «Ты пела, — отвечает Юрий, —
Под стон лесов, под вопли бури;
Но что ты пела, — слышал я,
Да песня мудрена твоя».
И просит бабушку лесную:
«Пропой мне песенку другую!
Тебя, старушку, награжу;
Привезть — и завтра ж — прикажу
Сюда все, в чем тебе потреба:
Холста и живностей и хлеба,
Зерна и меду и вина».
— "Спасибо! — прервала она.-
Своим попам сули подарки:
Я не без брашна, не без чарки
Вина и меду; мой запас
Не истощится, как у вас.
Бог христиан — властитель строгий,
Но ласков Велес козлоногий
И щедр прекрасный Световид.
Не спорю: много нам обид,
И мало нас осталось ныне,
Их верных слуг, и те в пустыне,
В сухих степях, в глухих лесах,
И нам защита только страх
В тех дебрях и борах, где бродим;
Да страх же на народ наводим
Наукой дедов и отцов,
Неведомой для вас, слепцов!
Чудна наука! ей вовеки
Вас не научат ваши греки;
На зов волшебных наших струн,
На наши песни сам Перун
В громах и молниях слетает.
От вас же взор он отвращает:
Он ваша кара, а не щит
С тех пор, как лик его разбит,
Как нет у вас ни жертв, ни тризны,
Как перестал к богам отчизны
В дубравах славянин взывать
И повелел волнам предать
Владимир истуканы ваши;
С тех пор на вас из полной чащи
Уж не прольет своих даров
Златая Баба, мать богов.
А мы — ее жрецы и жрицы:
И хлебом нас питают птицы,
И варят нам березы квас;
Медведь находит сот для нас
И сам несет под нашу кровлю;
Для нас выходит волк на ловлю,
И, хитрый ткач, хотя без рук,
Полотна наши ткет паук…
Своим попам сули подарки:
Я не без брашна, не без чарки
Вина и меду; так спою.
Поймешь ли песенку мою?
Рассердился медведь да на пахаря;
Говорит мужичок: «Спрошу знахаря».
«Все ли здравствуешь, свет, знахарь-дедушка?
Присоветуй совет мне, соседушка!
Ох! медвежья боюсь зову зычного:
Зверь не съел бы меня горемычного!»
Как промолвится тут знахарь-дедушка:
«Не сердитого бойся, соседушка!
От сердитого, брат, ведь же спрячешься;
А как ласков медведь — уж наплачешься!»
Так ведьма пела, и уныло
В сыром бору ненастье выло;
Качал в раздумьи головой
И слушал витязь песнь и вой.
С усмешкою невыразимой
Взглянула ведьма: «Что ж, родимый?
Ты песню понял ли мою?
Не понял? — Ну! еще спою:
Раздался звон:
Она и он
Спешат во храм;
По их следам
Народ шумит,
Народ бежит.
Все хвалят их:
„Хорош жених,
Хорош, пригож,
Невеста тож“.
В толпе людей
Кто им злодей?
Одна беда:
Им ждать вреда,
Бояться зла
От сокола.
Конь с седоком
За соколом
Несется вдаль,
Несет печаль.
Не виноват
Ни брат, ни сват;
Не злой сосед
Причиной бед;
Тут нет проказ
От вражьих глаз…
Тут та беда,
Что ждать вреда,
Что ждать им зла
От сокола!
Сокол-пострел!
Зачем ты сел
На светлый шест,
На самый крест?
Лукав и зол
Пострел сокол:
Вот молодца
Из-под венца
Прогнал же вор
В дремучий бор!
От сокола
Ждать было зла,
Ждать было зла
От сокола!»
И кончила.- «Меня морочишь
Или мне впрямь беду пророчишь? —
Так говорит ей молодец.-
Поведай ясно наконец:
Могу ли ждать в любви успеха?
Поведай: будет ли помеха
От князя счастью моему?»
— «От князя? — Поезжай к нему:
Не скажет князь худого слова!
В Твери-то княжич из Ростова:
Ростовский князь богат, силен,
Тверской расчетлив и смышлен;
Княжна-сестрица? — ххмм! услышит,
Что милый, кем живет и дышит,
Что друг другую полюбил,
И соберет остаток сил,
И распрощается с любовью,
И руку, обливаясь кровью,
Отдаст немилому.- Ты рад?
Послушай: раз нашла я клад;
Ты бы запрыгал? Я — нисколько;
Нет, заступ я взяла и только
Сказала: „Клад своим добром
Считать я стану под замком;
В пути бы не отбили воры!
Да и подземных стражей взоры
Остры, и велика их власть:
Их обмануть, их обокрасть
Совсем не шуточное дело“.
Ты к князю можешь ехать смело;
Гроза, однако, не прошла;
Ведь пела ж я про сокола:
Сокол лукав, сокол коварен;
Той песни не забудь, боярин!»
Ее угроз последних он
Уж не слыхал, а встал: поклон,
И вышел опрометью вон.
Сбылись старушки предвещанья, —
Сбылись любовника желанья.
В Тверские Юрий ворота
Въезжает: стук и теснота
С ним встретились у входа;
Глядит — кипит толпа народа,
И слышит — молвил брату брат:
«Наш светлый гость — сказать, что хват!
Он сам и слуги все лихие».
— «А что? — спросили тут другие, —
Уж верно не по пустякам
Пожаловать изволил к нам?
Поход куда-нибудь?..» — «Пустое!
Войны не будет: все в покое.
Вот разве свадьба».- «Да жених?»
— «Жених».- И разговор утих,
Взвилася песнь, раздался топот,
В толпе глухой несется шепот:
Сияя в злате, как в огне,
Промчался Юрий на коне
И вот у терема княжого
Спрыгнул с коня и ретивого
К стальному привязал кольцу,
И, медля, всходит по крыльцу.
Встречают гостя не без чести:
Не сам ли вышел князь при вести,
Что прибыл витязь, на крыльцо?
Да вот: и ласково лицо,
А что-то князя ведь тревожит;
Иной сказал бы: князь не может
На друга, не смутясь, взглянуть.
Заметил Юрий — что ж? ничуть
Он не смешался: знать, заметил,
Чего желал; он бодр, он светел.
Но вот вступает во дворец:
Тут выдержит ли молодец?
Там Ольга, бледная, немая,
Сидит — и, словно неживая,
Роняет, кроясь от подруг,
Жемчуг на тот другой жемчуг,
Который по зеленой фольге,
Тоскуя, нижет. Входят к Ольге,
И Ольга задрожала вдруг:
Пред нею милый, милый друг,
Предмет всех дум, предмет печали,
Он, с кем расстаться приказали!
Вся вспыхла; но чудесна власть,
Красавицы! с какою страсть,
С какою радость и мученья
Таите! — вот еще моленья
Обычного не кончил он,
Еще не свел очей с икон, —
Не боле одного мгновенья, —
И след исчез ее смятенья,
Потух румянец, и она
Грустна, как прежде, а важна,
И на его поклон глубокий
Кивнула головой высокой,
Почти надменно; был ответ
На трепетный его привет
Спокоен, хладен. Но чего бы
Тут не нашли глаза и злобы,
То он нашел; он стал, глядит —
И видит: вырван и убит,
Растоптан цвет души прекрасной!
Недвижим витязь; он, безгласный.
Смущенный потупляет взор:
Его пронзил живой укор;
Он думает: «Увы! когда бы
Все, все ты знала!» —
Сколь мы слабы!
То идолу готовы несть
На жертву жалость, долг и честь,
То таем вдруг от состраданья.
Достигли мы меты желанья,
И что же? — Счастие нашли?
Как прежде, счастие вдали
И прежней манит нас улыбкой;
Не вразумились мы ошибкой
И, средь неверной, лживой тьмы,
Вновь за мечтой стремимся мы.
Противных, бурных дум волненье
В душе героя; их теченье,
За ним в молчанья наблюдав,
Незапно прервал Ярослав:
«Нас любишь, Юрий; наше счастье
Ведь встретит же в тебе участье:
Итак, поздравь нас!» — «С чем?» — «Княжна
Выходит замуж».- Тут, бледна
Как полотно, она трепещет,
На брата взгляд угасший мещет
И — поспешила в терем свой.
«Оставить грустно край родной, —
Так продолжает князь.- Бедняжка!
Но вечно ли сидит и пташка
У милой матки под крылом.
Расстаться должно же с гнездом
Отеческим, чтоб в новом месте
Другое свить, — свое! Невесте
Подумать о своей судьбе,
Вестимо, страшно; все ж тебе
Ручаюсь, как княгиней будет,
Нас позабыть — не позабудет,
А уж не станет всякий час
С слезами вспоминать о нас.
К тому ж далеко ль до Ростова?
Не край земли.- Еще два слова:
Пример обоим нам сестра;
Остепениться нам пора,
Покинуть вольность удалую,
Хозяйку выбрать молодую
Пора и нам бы.- Мне своя
Княжна Прасковья, — жаль! а я
Ее бы взял: умна, богата,
Наследница отца и брата;
Довольно всякого добра:
И золота, и серебра,
И вотчин у нее немало…
Послушай, что на ум мне вспало,
Подумай и решись: я сват;
Тебя прославил твой булат,
Ты храбр, хорош, — княжна Прасковья…»
— «Нет, князь! — дай бог тебе здоровья!
Слугою я рожден, и мне
Нейдет и думать о княжне.
Своим достатком я доволен
И молвлю: я уже не волен.
Не гневайся, — перед тобой
Винюся, повелитель мой:
Я обручен».- «Помилуй! Что ты?
Достало ж у тебя охоты
Скрываться! — руку друга сжав,
Смеясь, воскликнул Ярослав.-
Ну, в добрый час: господь с тобою!
Проказник! рад я всей душою,
И Ольге поспешу принесть
Такую радостную весть».
Так отвечал не без искусства,
Но с лаской князь.- Какие чувства
Бороли Юрья между тем?
Стоял он, поражен и нем,
Перед княжим лукавым взором;
С досадой стыд, любовь с укором,
С восторгом мука и печаль
Сражались в нем: то Ольги жаль, —
Он бедную над бездной видит,
Клянет себя и ненавидит
И презирает за нее;
То опостыло бытие
Без Ксении, — без девы милой
Желает он быть взят могилой;
То князя осуждает: «Сам
Когда-то льстил моим мечтам,
Взрастил, взлелеял их — и что же?
Теперь, теперь — великий боже! —
Забыл и продает княжну!»
Свалить на князя всю вину
Страдалец силится; напрасно!
«Ты рад предлогу! — слышит ясно
Из глуби сердца своего.-
Пенять тебе ли на него?»
Другое горе: Ярославу
Не будет ли в игру, забаву,
В посмешище его любовь?
Заране в нем бунтует кровь…
Но одолел себя любовник
И говорит: «Простой церковник,
Старик смиренный Елисей
Родитель суженой моей».
И, хладным воружась отпором,
С насмешливым, веселым взором
Он бодро встретиться готов…
Ошибся: князь без колких слов
И с видом ласковым, но важным,
Без смеха, голосом протяжным
Промолвил: «Юрий! ты мне брат,
На ком бы ни был ты женат».
Был вечер.- Солнце догорало,
Погасло; пламенно и ало
Пылало небо; вод зерцало
Его отливы отражало;
Последний блеск лучей дневных
Златил верхи дерев седых.
В мечтаньях смутных и немых,
По скату берега крутого,
Узду покинув ретивого,
Боярин ехал из Твери.
Потух последний след зари
На тучах смеркнувшей лазури;
Спустился в дол со ската Юрий.
Под лесом разделился путь:
Налево только повернуть —
И витязь прибыл бы в свой терем;
И что же? (Случай ли? не верим:
Все здесь под властью мудрых сил.)
Направо конь поворотил:
Давно коню стезя знакома
Туда, где ожидают дома
Покой и сено и овес,
Да седока он в скит понес.
Там жил отшельник: в мире телом,
Но, дум и чувств в полете смелом,
Душой заране в небесах,
Он в размышленьях и трудах,
В молитвах, испытаньях строгих
Остаток дней благих и многих
Единому владыке сил
В уединеньи посвятил;
И пребывал с ним вседержитель:
Скорбей иного исцелитель,
Иному же на небо вождь
Был мудрый старец; будто дождь
Поля сухие, жизни словом
Он всех поил, — и в граде новом
И по окрестности молва
Разносит мощные слова
И праведные предсказанья
И дивные его деянья.
К нему-то был ведом судьбой
В ту ночь боярин молодой.
От дум и легких и тяжелых
И то унылых, то веселых
На полпути очнулся он:
Вернуться ли? но клонит сон,
Но конь устал; к тому ж и мраком
Покрыта будущность: пред браком
От старца — с ним же благодать —
Благословенье бы приять!
И дале от Тверцы сребристой,
Закрытой высотой лесистой,
А долго слышной, в бор глухой
Он мчится тою же тропой.
Все смолкло; самый конь не пышет,
Кругом одно молчанье дышит, —
И вот над краем тишины
Прорезал тучи рог луны,
И, осребрен луны лучами,
Белеет крест между древами.
Чтоб соскочить с седла, герой
Оперся об луку рукой,
Хотел привстать — и в то же время
Увидел: держит кто-то стремя.
Он смотрит: перед ним Ермил.
«Ты что здесь?» — витязь вопросил.
— «Боярин, — был ответ, — печали
И на мою же долю пали.
Страдал я, — было изнемог:
Здесь укрепил меня мой бог…
Но слушать скорбь мою тебе ли?
И мне ж уведомить велели,
Что ожидают».- «Как? меня?
(И Юрий вдруг спрыгнул с коня.)
Не ведал сам я, что сегодня
Мне быть в дому раба господня,
А старец знает!» — В тот же миг
Он прага хижины достиг;
Ермил же привязал ко древу
Коня того, кто отнял деву,
Кто взял полжизни у него;
Из глуби сердца своего
Вздохнул, пошел и в весь родную
Понес тоску свою немую.
ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ
Пора мне обратиться к вам,
Красавицы! — не вы ль певцам
Даете жар и вдохновенье?
И не рекло ли провиденье:
«До окончания веков
Поэтов, сладостных послов
Из мира красоты нетленной,
Союз бессмертный и священный
Да свяжет с красотой земной!»
И, заповеди вняв святой,
Певцы, касаясь арф согласных,
Улыбки жаждут уст прекрасных.
Из-под волшебных, мощных рук
Исторгнется ли дивный звук,
Дающий тело и дыханье
Всему, что зиждет дарованье, —
Скажите: чье они вниманье,
Сквозь тонкую завесу мглы
Хотят увидеть? — Чьи хвалы
Блаженство их, когда их струны
Бросают в мрак времен перуны,
Когда их дух, отваги полн,
Ныряет в бездну светлых волн,
В безбрежный океан видении,
И машет, гость из рая, гений
Широким, радужным крылом
Над их сияющим челом?
Не ваши ли рукоплесканья
И мне прельстители — мечтанья
Вливали в алчный слух подчас?
Очами духа зрел я вас
И скорбь позабывал земную,
Восторга пил струю златую,
И чудотворный ток огня
Небесного живил меня;
Шептал я: «Дева лет грядущих
Под сению сирен цветущих,
При тихом лепете ручья,
При стоне томном соловья,
На длань приникнет головою,
Прочтет рассказ мой и — слезою,
Росой лазоревых очей,
Почтит отзыв души моей,
Уже спокойной и блаженной,
Но из Эдема привлеченной
К душе ей близкой!» — О мечта!
И сладкие твои уста
Коварного полны обмана?
И, как созданье из тумана,
Подобье замка, легкий пар
Не стерпит, тает, если жар
Прольется с тверди раскаленной, —
Так песнь моя исчезнет? — Пусть!
Я все ж был счастлив: боль и грусть
Стихи от сердца отгоняли,
И отлетали все печали,
Когда, бывало, горних дев,
Цариц гармонии, напев
Ловлю я упоенным ухом
И, уносясь за ними духом
В страну священной старины,
За жизнь и мир приемлю сны!
Не им ли я и ныне внемлю?
Чудесный сходит гул на землю:
Картину древности седой
Мой гений пишет предо мной.
Из-за дубравы восходило
Дневное, пышное светило;
Вспылал, как жар, Тверцы кристалл, —
«Домой боярин прискакал
К невесте?» — Нет, не отгадали:
Под тайным бременем печали
Он мимо окон дорогой
К холму поехал в терем свой…
Боярский терем — тес и камень,
А ведь и он, одетый в пламень,
В багрец и злато, светел, ал,
Боярыни, казалось, ждал.
Живит веселье сердце скал,
Холмы, луга, равнину, воду, —
Роскошный пир на всю природу;
Ликуют дол и высь небес;
Все, даже и осенний лес
Смеется в пурпурном уборе;
Все радостно во всем обзоре, —
Всего не он ли властелин?
Зачем же мрачен он один?
Но вот невесте шлет подарки:
Тут ткани, драгоценны, ярки,
Великолепны; тут жемчуг, —
Из прежних молодых подруг
Счастливой Ксении какая,
На нитки крупные взирая,
Дерзнет сказать: «Жемчуг такой
Видала я».- Жених рукой
Не скудной, прямо тороватой
Прислал невесте дар богатый,
Богат-то дар, да для чего
Нет с даром самого его?
А что невеста? — Что с ней было
С поры, как, тихо и уныло
На полживую посмотрев,
Отец смирил свой правый гнев,
В слезах, в тоске ее оставил
И в дом боярский путь направил?
Поражена, оглушена,
Немая, бледная, — она
Себя не помнила сначала:
Ни чувств ни дум не обретала
В душе растерзанной; потом…
Как в летний зной незапно гром
За душной, грозной тишиною
Стоустной заревет трубою,
Вослед удару вновь удар,
По тверди запылал пожар,
Дождь бесконечный льет ручьями, —
Так дева залилась слезами;
Но в них и ожила она,
Но ими-то и спасена:
Роса надежды — плач печали;
Где вздохи сердце всколебали,
Там уж отчаяния нет;
Сиянье слез — зари привет,
Луч первый вставшего светила
Того, чьи пламенные крила
Свевают с тверди хлад и мрак.
Как по грозе смоченный мак
Головку робкую подъемлет
И шепоту зефира внемлет,
Так, порыдав, на небеса
Взвела и девица-краса
От влаги блещущие взоры
И вслушалася в разговоры
Туги сердечной… Да о чем?
Когда впервые мы найдем,
Что мир обманщик, — грусть младая,
Лелея вместе и терзая,
Нас будто манит в рощи рая,
Но к миру тайную любовь
Не грусть ли в нас вдыхает вновь?
Ведь же, прощаясь с братом милым,
Мы взором нежным и унылым
Сквозь слезы смотрим на него;
Пусть до мгновения того
И были ссоры меж друзьями,
Мы их не помним: перед нами
Он, — и расстаться мы должны!
Мечтает дева: «Где вы, сны
Неверные? — взвились толпою…
Мне под доскою гробовою,
В объятиях земли сырой
Найти отраду и покой;
Искать их прежде — труд напрасный!
А был же люб мне мир твой красный,
Мой господи!» — И вот опять
Малютка плакать и рыдать.
Пришел старик: он сел без пени,
Без укоризны. На колени
Она упала перед ним:
«Итак, с проклятием твоим
Твое дитя в могилу ляжет!»
И вся дрожит и ждет, что скажет…
Он дланью вдоль ее ланит
Повел, их оттер, говорит:
«Всегда ли, Ксения, с устами
Согласно сердце? Я словами
Жестокими тебя сразил;
Но у меня ли станет сил
Тебя проклясть?» — Все каплют слезы,
Да уж на щечках снова розы:
Страшливой нежности полна,
Его лобзает грудь она,
Лобзает и плечо и руки.
Сдавалось, минул срок раз луки,
Сдавалось, с долгого пути,
С опасного, в свой дом придти
Ему судило провиденье…
И вот, окончив поученье,
«Дочь, — он сказал, — благодаренье,
Хвала небесному отцу! —
Нет, не к могиле, а к венцу
Готовься!» — Что же? грудь трепещет?
В очах перун восторга блещет?
Пирует сердце? — Нет? — Ужель?
Достигнута желаний цель,
Мета надежды дерзновенной:
Так может ли в груди блаженной
Еще остаться тайный стон?
О чем теперь, скажите, он?
Падет ли с моря к корню леса
На берег влажная завеса,
Пусть белым паром дол заткан,
Все ж лес чернеет сквозь туман.
Так и родитель сквозь обман,
Сквозь кров блестящий, но прозрачный
Ее улыбки тучи мрачной
Не мог не видеть; да не вник
В вину ее тоски старик.
Он рад, он мыслит: «Буря страсти
У ней не отнимает власти
Столь редкой, трудной над собой.
Прощаясь с скромной нищетой,
Жалеет… Право! — не без боли
Плетется нить высокой доли».
Уже осенний день потух;
О счастии соседа слух
Разнесся по всему селенью, —
И поднялись: кто по влеченью
Души, приемлющей и впрямь
Участие, что вот к друзьям
Сошла благих небес щедрота;
Но боле нудит их забота
Снискать благоволенье той,
Которой суждено судьбой
Супругой быть их властелина;
Иных же ест, грызет кручина:
«Нам — ничего, все для других!» —
Так громко ропщет сердце их,
Да тем бегут они скорее:
«О добром дяде Елисее,
О милой Ксении с хвалой,
Перед другими, меж собой,
Ведь мы всегда же поминали!
Теперь — минули их печали;
Отныне злая клевета —
Мы ради! — заградит уста…
А странно: темных и убогих,
Их бог возвысил: на немногих,
Что, и кажись, не хуже их,
Он льет поток даров таких!» —
Вот как дорогою толкуют;
Но в дом вошли и — торжествуют;
Невольно скажешь: «Слух судьбы
Внял воплю давней их мольбы!»
Все поздравляют. Рой мечтаний
Пред девой пляшет; нет страданий:
Восторгом смыты, снесены;
Не спит она, а видит сны:
В златых чертогах Ярослава
Гуляют мысли; блеск и слава
И радости за ней текут…
Любовь? — ах! до любви ли тут?
Средь вихря шумной, пестрой бури
Забыт Ермил, забыт — и Юрий.
Давно сошла на землю ночь,
Как провели отец и дочь
Друзей, соседей и соседок,
И вот остались напоследок
В своих родных стенах одни;
Вот разлучились и они.
Но со всего, что испытали
В сей день блаженства и печали,
В сей день и страха и надежд, —
Впервые их беспечных вежд
Чуждался верный посетитель
Укромных хижин, усладитель
Дневного горя и работ —
Безмолвный, мирный ангел тот,
Кого нередко все усилья
Детей роскошных изобилья
Усталой, жаждущей душой
Вотще зовут средь тьмы ночной.
Припав к земле пред ликом спаса,
Молился до златого часа
Зари неранней Елисей:
«Пошли, Христе! все блага ей! —
Он повторял в тиши священной.-
А паче кроткий дух смиренный
И сердца чистого покой».
Слеза катилась за слезой
И вздох за вздохом к богу силы
Взносился, словно огнекрилый
Господень ревностный посол,
Что, совершив его глагол,
Вспять, в рай парит, покинув дол.
И вот белеет край востока,
Мелькнул по зеркалу потока,
Взбежал на выси первый свет;
Луг только тьмой еще одет.
Дотоле, верой укрепленный,
Подъялся, бденьем утружденный,
И лег церковник и — уснул;
Среди ж дремоты тихий гул,
Отзыв моления живого
В душе молельщика седого
Не умолкал. — Тогда, как он
Забыл было для бога сон,
И дочь не спала: мудрено ли?
Снимает ночь узду неволи
И разбивает цепи дум,
А в деве и дневной же шум
Не мог смирить их… вдруг взглянула,
И — с неба темнота спорхнула,
Зарделись тучи, твердь светла;
И дева встала и вошла
К отцу приять благословенье;
Но видит: спит он, усыпленье
Так и лелеет старика…
«Назад!» — и уж, как дух легка,
Без шороху, подобно тени
Пошла, да стала, — на колени
Спустилась к старцевым ногам,
Потом она к его рукам
Чуть прикоснулася устами
И в дверь неслышными шагами
Скользнула… Нужно, нужно ей
С наследием семьи своей
Проститься, словно с старым другом:
С убогой нивой, малым лугом,
С тем огородом, где и мак,
И овощ, и целебный злак,
И куст малины, дар Ермила,
Сама заботливо растила;
А вот теперь туда ей путь,
Где бог дал милым отдохнуть,
Где пали в хладные объятья
Сырой земли и мать и братья.
Все спит; еще в соху волов
Не запрягали: рога зов
Еще с села не собрал стада.
Идет девица. Вот ограда,
За ней часовня. — Глядь: во мгле,
Которая там по земле
Ползет, как нити паутины,
В парах, свеваемых с равнины,
Старушка. — «Нищей быть должна…
Так точно; кстати же она:
Подам бедняжке подаянье».
Но страх сменяет состраданье:
«Ххмм! почему было не в весь
Зайти ей? — в этот час и здесь?»
И дрожь пошла по членам тела,
И чуть боязнь не одолела;
Однако нет: пусть не смела,
А все ж девица подошла
И шепчет: «Бабушка, здорово!»
Да только сил и стало слово
То вымолвить, так в ней душа
Вся обмирает; прочь спеша
С давно ославленного места,
Старушке подает невеста
Все, что находит. — «Нет же! стой
И слушай! — говорит старушка.-
Мне не нужна твоя полушка.
Ты сердобольна и красна,
Надеюсь, будешь и умна…
Как погляжу, не сизый иней
Сверкает там под твердью синей,
А над тобою, над княгиней
Для вещих, прозорливых глаз
Сверкают бисер и алмаз;
Алмаз и бисер над тобою
Польются блещущей рекою!
Тебе из злата есть и пить,
По шелку, по сребру ходить!
Сокол-то, дитятко, коварен;
Смотри: клобук надел боярин!
Да ты княгиня, ты светла:
Бранить ли станешь сокола?» —
И дикий хохот подняла,
Взвизжала нищенка седая;
Лицо руками закрывая,
Девица как осинный лист
Дрожит… Чу! это что за свист?
Задребезжал он из-под лесу…
Невеста смотрит: снял завесу
С долины ветер; мглу холмов
Испило лоно облаков.
Где ведьма? — Вместе ли с парами
Растаяв, шумными волнами
Воздушной бездны снесена?
А ведь, как призрак, чадо сна,
Как бледное созданье бреда,
Быстрее молнии, без следа
Пропала… Ксения соседа,
Очнувшись, видит пред собой.
Он поклонился. — «Бог с тобой!
Куда ты?» — «В рощу, за дровами».
Сказал и хитрыми глазами
Глядит на деву между тем:
Распространять сосед Ефрем
Охотник всякие рассказы
И вести, слухи, вздор, проказы;
Где случай — промаха не даст,
Ефрем и выдумать горазд;
Пошел, качая головою.
Что ж? под вечер село молвою
Наполнилось: за ворожбою
На черном месте в эту ночь
Застал церковникову дочь
Ефрем Наумов.- «Вражья сила,
Знать, барина к ней приманила!» —
Лепечут жены и мужья.
И вот, любезные друзья,
Образчик вам людских суждений:
Полны отравы и мучений,
Нередко в гроб они кладут;
А как же часто глупый шут,
Презренный лжец, давно известный,
Злодей бездушный и бесчестный
Родоначальник той молвы,
К которой, может быть, и вы
Склоняли слух в иное время!
Да! злоречиво Евы племя;
Наклонность верить клеветам
В наследство передал Адам
Своим безжалостным сынам.
ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ
«Уж эти слезы мне и вздохи!
Ни игрища, ни скоморохи,
Ни песни, ни пиры ее
Не веселят; твердит свое:
„Позволь мне, ласковый властитель,
Вступить в священную обитель,
Позволь постричься…“ Стыд и срам!
Нет, не позволю ей, не дам
Унизиться перед слугою.
Конечно, — будь и он тоскою
И мукой, как она, объят,
Люблю его, — я князь, но брат, —
Им, правда, не сказал ни слова,
Да если бы к нам из Ростова
Не прибыл княжич… Все впопад
Случилось; я сердечно рад,
А все досадно! — Ногу в стремя!
Прочь! с плеч долой заботы бремя!» —
Так в третий день, с одра восстав,
С самим собой князь Ярослав
Беседовал. С скамьи дубовой
Потом поднялся: конь готовый
Стоит под княжеским крыльцом, —
И князь выходит с соколом
Любимым на руке державной.
Тверской гордится птицей славной:
Нет на Руси в полете равной,
Вернее же под солнцем нет;
Чуть свет долой — увидит свет,
Вспорхнет — и вмиг за облаками,
И смотрит острыми глазами,
Лебедку белую блюдет
И вдруг что молния падет:
Добыче не найти спасенья.
А пусть средь смелого паренья
Услышит властелина зов —
Покинет самый лучший лов,
Забудет вольность золотую
И сядет на руку княжую.
«За нашим гостем дорогим
Ступайте; соколом своим
Пощеголяю перед ним!» —
Так Ярослав и птицу мечет
И говорит: «Известен кречет
Отца Борисова; но Вор,
Ручаюсь смело, столь же скор,
Да и послушен. Нет, такого
Навряд ли где сыскать другого».
Вот гость, и свистнул Ярослав,
И тут как тут, с небес упав,
Свистку господскому покорный,
Сверкнул, блеснул сокол проворный,
Мгновенье в воздухе повис,
Вскричал, спустился. — «Князь Борис,
Что скажешь? — птица не дурная!» —
Любимца гладя и лаская,
Промолвил гостю князь Тверской.
И шумной понеслись толпой
Из города и в чистом поле
Уж скачут, тешатся по воле.
Пестры, красны одежды их;
Из-под копыт коней лихих
Бьют искры, вьется облак пыли.
Вдруг трубы и рога завыли,
Тем воем пробужденный гул
Зверей дубравы ужаснул, —
И топот слышен стал кабана,
И волк мелькнул из-за тумана,
И серну, вышедшую в луг,
Обратно в бор прогнал испуг.
Но ныне не зверям дубравы
Бояться ловчих: нет облавы,
Непримиримых их врагов,
Свирепых, быстроногих псов
Убийства жаждущего лая
Не повторяет глубь лесная.
Пернатым брань, и в брани сей
Помощник и клеврет людей,
Кровавой воле их послушный,
Изменник родине воздушной,
Сокол, безжалостный злодей
Товарищам минувших дней.
И было ж время, как с лазури,
Оттоле, где родятся бури,
Где зарождается перун,
И он, могуч и смел и юн,
Бросал надменный взор в долину
И, неподручный властелину,
Ловцам смеялся с оных стран,
Куда не досягнет туман,
Ни лук, ни копья, ни те страсти,
Которых смертоносной власти
Земли владыка, человек,
Покорствует из века в век.
Там он ширялся, сын свободы;
Как на ковре лицо природы
Без крова видел из-под туч;
Впивал златого солнца луч,
Купался в глубинах эфира;
Казалось так: иного мира,
Счастливейшего, житель был.
И ныне сила смелых крыл
Не сокрушилась: он ныне
К небесной, пламенной пустыне
Дорогу ведает, не слаб,
Отваги не лишен, — но раб…
Раб прежний воздуха властитель!
Вот, братий ужас и губитель,
У князя на плече сидит;
Строптивый дух его убит,
Он дремлет, сеткою завешен,
А между тем, свиреп и бешен,
Холоп такой же, как и сам,
Под ним по долам, по холмам,
Вдоль Волги над снятою нивой
Несется вихрем конь ретивый.
Вдруг лебедь по реке поплыл;
Увидели, и — рог завыл,
И в быстроте дрожащих крыл
Спасенья ищет лебедь белый…
Вотще! — стрелою, грозный, смелый,
Сокол взвился — и уж над ним.
Стал хвастать соколом своим
И молвил князь: «Умен сердечный!
Хитер! Со стороны приречной
Летит и перерезал путь,
Чтобы за Волгу ускользнуть
Не мог коварный неприятель…
Да! дал и птице смысл создатель!»
И вот — за быстрым летуном,
Вздымая пыль густым столбом,
Чрез холм и дол и мост оврага
Несется бурная ватага;
Вот с камышовых берегов
Уж отогнал сокол свой лов:
Слабеет лебедь — ниже, ниже!
А тот играет: только ближе
Кружится… Вот въезжают в лес, —
И что же? лебедь вдруг исчез;
Когда ловцы уже победу
Трубить хотели, — нет и следу;
И, пристыженный в первый раз,
Для самых зорких, острых глаз
Чуть видный, — в высоте безмерной
Сокол мелькает! — «Плут неверный!
По милости твоей я в грязь
Лицом ударил! — крикнул князь.-
А сам ношу тебе, злодею,
И корм и пойло! Шею, шею
Сверну мерзавцу!» — Подал знак, —
Слуга покорный! как не так!
Негодный будто и не слышит;
Тверской едва от гнева дышит,
Свистит: летун висит над ним,
Трепещется, да вдруг, гоним
Стыдом и страхом, дале, выше…
Вновь к князю, чуть поскачут тише;
Но чуть скорее — вверх и вдаль.
Тому досадно, а и жаль
Лишиться птицы; за провором
Вперед дремучим, черным бором,
То шагом, то к луке припав,
Сердясь, пустился Ярослав.
Уж солнцу оставалось мало
До отдыха; почти кончало
Свой путь оно: с деревьев тень
Длинней ложилась; дряхлый день
Почуял приближенье ночи,
Тускнел и путниковы очи
Густейшим златом веселил.
Так старец по ущербу сил
Познал, что близко до кончины,
И мыслит: «Пусть хотя седины
Их отходящего отца
Родимых радуют сердца!»
Бывал смущаем шумной кровью,
Но ныне с кроткою любовью,
Нежнее, чем во цвете лет,
Приемлет каждый их привет.
Подобно и вечерний свет
Дробился краше над поляной,
Чем в полдень, сыпался румяный,
И, как прощающийся друг,
На мураву ронял жемчуг.
В бору бесчисленные круги
И князь и гость его и слуги
Назад, вперед, опять назад
Прорыскали, а словно клад,
Который в руки не дается,
Летун то в твердь от них несется,
То перед ними по кустам
Порхает.- Речка их глазам,
Опоясуя скат лесистый,
Открылась вдруг в равнине чистой;
И слышат: будто тихий стон
Души, взыскавшей бога, — звон,
Призыв к вечернему моленью,
Передается отдаленью;
И вот виднеется село,
Вот церковь: всю ее зажгло,
Всю колокольню позлатило,
Клонясь на запад, дня светило;
И уж беглец не упадет:
Туда, туда его полет,
Прямой, высокий без круженья…
Чу! — ветер гул святого пенья
Уже заносит в близкий дол:
И вот привел ловцов сокол
К деревне светлой и приветной.
Усталые с погони тщетной,
Въезжают и глядят: все там
Разряжены, все в божий храм
Бегут, друг друга упреждая.
«Эй, парень! — это весь какая?» —
Тверской молодчика спросил;
А ведь молодчик-то Ермил:
Сегодня не ему дорога
За прочими; он у порога
Домашнего стоит один
И отвечает: «Властелин,
Здесь Едимоново Лесное».
— «Теперь я вспомнил: Полевое
Там вправо. — Праздник, брат, у вас?»
— «Боярин наш повел тотчас
К венцу невесту», — так насилу
Промолвить удалось Ермилу,
Ермилу князь: «Спасибо, брат!»
И птицы ищет: «Где мой хват?
Где мой повеса?» — Глядь: лукавый
На колокольне златоглавой,
На самой маковке сидит.
«Слетит, надеюсь!» — и свистит;
И — отгадал: слетает смело
Проказник, словно сделал дело,
И на плечо Тверскому сел.
«Ты уморил меня, пострел!
Да вот же к Юрию в усадьбу
И сверх того к нему на свадьбу
Меня привел ты: не дурак!
Ну, бог с тобой! пусть будет так!»
И обратился князь к клевретам:
«Друзья, окажем честь обетам,
Которые боярин мой,
Мой верный Юрий Удалой,
Пред богом в божией святыне
С невестой произносит ныне».
И все спешат с коней сойти.
Но в Ярославовой груди,
При мысли о венце, о браке,
Дремавшая в сердечном мраке
Досада вновь проснулась: «Там, —
Он думает, взглянув на храм, —
Смеются Ольгиным слезам!
И все спустить? все так оставить?
Нет! хоть себя бы позабавить,
Хоть подтрунить бы мне над ним!»
И в храм с намереньем таким
Вступает князь,
В то время в храме
В благоуханном фимиаме
Поющих глас к владыке сил
На радостных крылах парил;
Но оно таинство святое,
Которым тех, что было двое,
Законодавец сам господь
Связует во едину плоть,
Еще над юною четою
Не совершилось: их к налою
Лишь подводили. Вдруг, смутясь:
«Князь, — зашептали, — в церкви князь!»
И вот, как пенистые волны
Расступятся, боязни полны,
Когда меж них владыко вод,
Корабль, прострет крылатый ход, —
Так, светлым сонмом окруженный,
Главой над всеми возвышенный,
Меж стен народа Ярослав
Идет, могуч и величав.
Что ж? стал и обомлел властитель…
А бога вышнего служитель
Уж подходил с святым крестом.
Но тут зарокотал не гром:
«Стой!» — крикнул князь, и все трепещут,
И взоры князя пламя мещут;
Весь мир забыт, — он рвется к ней
И молвил: «Блеск твоих очей
Палит мне сердце, жжет мне душу!
Ах! счастье ли твое разрушу,
Красавица, когда с тобой
Я, сам я обойду налой?»
Да он помучить только хочет
Боярина? вот захохочет
И — даст согласие на брак?
Быть может, что и было так
Им предположено сначала;
Но девы грудь затрепетала,
Но по щекам ее вспылал,
И свеж и нежен, жив и ал,
Румянец молодой денницы,
И вдруг за длинные ресницы
Стыдливых взоров чистый свет
Скрывается, — и силы нет.
«Ты мне назначена судьбою;
Мне жить и умереть с тобою!» —
Тверской воскликнул… И она…
Предательству не учена —
Ведь провела ж, дитя природы,
В селе младенческие годы, —
Да ей уже знаком обман:
Она, жалея тяжких ран,
Которые душе Ермила
(А был он мил ей) наносила,
Скрепяся, нанесла же их!
Теперь не милый ей жених:
Ей победить ли искушенье?
О! почему в сие мгновенье
В ней все прелестно, все краса?
Все — в легких тучах небеса
Очей, как бирюза лазурных,
И колыханье персей бурных,
И боязливый, умный взор,
В котором борется укор,
Сомнение и страх с желаньем,
Который то с живым вниманьем
На князя устремлен, то вдруг,
Как будто чувствуя испуг,
К земле опущен, полн смятенья;
Все — и румянец восхищенья,
И та улыбка, сердцу яд,
С которой чуть увидишь ряд
Зубов жемчужных из-за алых,
Как две гвоздички, свежих, малых,
Волшебных губок! — Тяжкий миг
Ужасный Юрия постиг:
Изменница простерла руку
К сопернику — и ада муку,
Нет! ад весь Юрий ощутил!
Вдруг дрогнул он, лишенный сил,
И выбежал.- Меж тем к обряду,
Послушный властелина взгляду,
Послушный робости своей,
Уж приступает иерей.
Вот совершен обряд священный;
Союз, пред богом заключенный,
В величье Ксению одел:
Он, неразрывный, за предел
Надежды самой дерзновенной
Жилицу хижины смиренной
Вдруг поднял на престол княжой.
Но блеск заменит ли покой?
Там на княжом златом престоле
Она найдет ли счастья боле,
Чем в хижине, чем в низкой доле?
Не знаю, — только в дом отца
По совершении венца
Пришла княгиня с князем… Что же?
Старик взглянул и молвил: «Боже!
Смиряюсь пред тобою я!
Скончалась в день сей дочь моя,
Убита грешною гордыней…
Склоню колена пред княгиней!»
И вспыхнул гнев в княжих очах,
И всех кругом объемлет страх,
Всех, кроме старца… Пал во прах,
Почтил княгиню поклоненьем,
Но тверд, но над своим рожденьем,
Над чадом нежности своей,
Над чадом падшим — Елисей,
Презрев угрозы и моленья,
Не произнес благословенья.
ПЕСНЬ ПЯТАЯ
«Не покинутый ребенок
Плачет по родной;
Не к волкам забрел теленок
С паствы в бор глухой:
Бродит по бору глухому
Над Тверцой-рекой
Там по бережку крутому
Молодец лихой…
Молодец лихой да знатный,
Барин многих слуг,
Первый на потехе ратной,
Первый князю друг:
Не его ль осанке статной,
Удальству, красе,
Взору, поступи приятной
Дивовались все?
Был таков, — а ныне, ныне…
(Смех меня берет)
Без пути, один, в пустыне,
Как шальной, бредет.
Бесталанный! что с тобою?
Что на небеса,
Заволоченные тьмою,
Пялишь так глаза?
Нет на небесах помоги
Злой твоей судьбе;
Как ни думай, нет дороги
Из беды тебе!
Есть одна тебе дорожка:
Та дорожка — скок
Не с крылечка, не с окошка —
С бережка в поток!»
Так голос пел из глуби леса
И, песню кончив, смехом беса
Ненастный воздух огласил.
На мрачной тверди нет светил;
Валят густые хлопья снега,
Но лед еще живого бега
Тверцы стенящей не сковал:
За валом вдаль сверкает вал,
Дол заливает, землю роет,
Ярится, катится и воет;
Дубравы темной черный зев
Плач издает, и свист, и рев.
А в бурю вышел кто-то смелый;
Как труп, от стужи посинелый,
Для стужи бледный странник туп,
Бесчувственный, как тот же труп,
И, тою песнью беспощадной
Из уст дремоты безотрадной
Незапно, страшно извлечен,
Он дрогнул, болию пронзен.
А нечестивых слов певица,
Кумиров падших злая жрица,
Ему предстала тут же вдруг
И говорит: «Давно ли, друг,
Ты полюбил скитаться в пору,
Когда и волк, залегший в нору,
Не выйдет из норы на лов?
Узнал ли ты моих богов?
В столетья славы и победы
Им поклонялись ваши деды;
Их дивной силой волхв Олег
Своих стругов отважный бег
По суше под Царь-град поставил;
Их Святослав и чтил и славил;
Не через них ли сокола
И я на брак твой пригнала? ..
И вот, как зверь, по дебри рыщешь:
Где преклонить главу, не сыщешь,
Не сыщешь, чем унять алчбу!
А ты давно ль блажил судьбу
За жребий, мнилось, беспримерный?
„Из всех друзей мне каждый верный,
Прямой, нелицемерный друг“, —
Так думал ты… Что ж их услуг
Не видит дикая дубрава?
Ты причислял к ним Ярослава, —
А скорбь твоя ему забава,
Ему твое мученье — смех!
Ты (вот удар тяжеле всех!),
Ты был любим, по крайней мере
Всем сердцем предавался вере,
Что мил невесте; только миг —
И ты блаженства бы достиг
И звал бы Ксению своею…
Но миг (хвалиться я не смею:
И я не ждала!) — и она,
Не силою увлечена,
Нет! по своей по доброй воле
Изменою, какой дотоле
Не знали, растерзав тебя,
Другому отдала себя!
Рвись, рвись же, жертва поруганья!
Пусть когти лютого страданья
В тебя вонзятся! пусть любовь
Обманутая выжмет кровь
Из глаз твоих! Перед тобою
Не дуб ли? об дуб головою!
Разбрызгай мозг свой! Где твой бог?
Чем в бездне зол тебе помог?
Наказан ли им похититель?
Клятвопреступным грозный мститель,
Он, упование твое,
Разбил ли молнией ее?
Но столь же щедры, сколь и строги
Твоих могучих предков боги:
Они зовут, предайся им, —
И за тебя мы постоим!
Проси их помощи надежной
И узришь скорый, неизбежный
Твоих злодеев злой конец».
Но укрепил его творец;
Он прервал грешницу седую:
«В слезах лобзаю длань святую
Непостижимого уму!
Не легок крест мой, — а ему
Я и под игом посещенья
Воздам хвалу благословенья.
Волхвица! именем Христа
(Он вложит мощь в мои уста!)
Повелеваю и глаголю:
Иди!» — и вдруг пустому полю
Передает дубрава визг,
И вспыхнул столб блестящих брызг,
И тут же с неба быстрый пламень,
Плеснуло что-то, словно камень
Скатился в воду… Ведьмы нет!
Тогда ли чародейки свет
Погас, Тверды волнами залит?
Тверца кипит и волны валит, —
О смерти ж ведьмы ни одна
Не молвит бурная волна;
А не встречали уж крестьяне
Ни в сизом, утреннем тумане,
Ни поздно при звезде ночной
Зловещей бабушки лесной.
Нет месяца средь тьмы глубокой;
По-прежнему разлив широкий
За валом гонит грозный вал;
Свистящий, хладный вихрь не пал;
Как прежде, воют вопли бури, —
Но уж не тот, как прежде, Юрий.
«Служил довольно миру я, —
Он мыслит, — жизнь моя
Да будет господу отныне
Принос и дар в святой пустыне!
С зениц прозревших снят туман:
Прости же, горестный обман
Мучительных, слепых желаний!
Мне быть игралищем мечтаний,
Быть жертвой безотрадных снов
Довольно.- Сень немых дубов,
Священный кров седого бора,
Прими меня! — С тоскою взора
Не обращу назад, туда,
Где не бывало никогда
Для сердца прочного покоя…
Я духотой земного зноя,
Грозами жизни утомлен:
Нужна мне пристань; освещен
И путь мой к пристани надежной
Из треволненной и безбрежной
Пучины лести, зол и бед!
Убийствен твой кровавый след,
Безумной страсти ослепленье!
Прости навеки!» — Чувств волненье
Его высокое чело
Вновь быстрой тучей облекло;
Но верным близок вседержитель:
Отныне ангел-утешитель
Ему сопутствует везде;
Звезда, подобная звезде
Вождю пловцов в ненастном море,
Горит пред ним и в самом горе.
Вот и отшельник, божий раб,
Из чащи вышел: «Ты не слаб, —
Вещает старец, — но гордыне
Да не предашься! — Как о сыне
Печется день и ночь отец,
И о тебе же твой творец
Так пекся: богу, богу слава!
Мощь — жезл его; любовь — держава.
В свой дом да идешь! — так, не вдруг
(Не скрою) тяжкий твой недуг
Медлительной цельбе уступит:
Не скоро мир сердечный купит,
Кто потерял сердечный мир…
Ни он покров тому, кто сир,
Он слышит страждущих молитвы,
И рано ль, поздно ль, а из битвы
И ты изыдешь, увенчан».
— «Увы! в крови смертельных ран, —
Воскликнул Юрий, — утопаю:
Закроются ль когда? — не знаю;
Но гаснет в персях жизнь моя.
Могу ли возвратиться я?
Когда орлу подрежешь крылья,
Вотще, вотще тогда усилья:
Уж не поднимется с земли!
Нет! дни те для меня прошли,
В которые, неутомимый,
И князю и стране родимой
И я служить способен был.
Не даст ли бог иных мне крыл?
Не время ли к нему, к благому?
К владыке крепкому, живому?
Томлюсь и жажду! Как под тень
К источнику воды олень
Желает из степи палящей,
Так, воспален тоской горящей,
Стремлюсь к единому, к нему!»
— «Завесу с вежд твоих сниму:
Ты край прельщенья ненавидишь;
Но — в нем утех уже не видишь,
Но — обманул тебя тот край.
Нет, друг! стезя иная в рай.
Ты в силах ли в часы моленья
За тех, которых оскорбленья
Отяготели над тобой,
Нелицемерною душой,
Любовью чистой окрыленный,
Взывать к правителю вселенной?
Когда же ты и за врагов
Ему молиться не готов,
Тогда не можешь дать залога,
Что ищешь ты в пустыне бога».
Так отвечал седой мудрец,
Проникший в глубь людских сердец,
Муж опытный и прозорливый,
Который мрак изведал лживый
Вертепов, где игра страстей
Привыкла крыться от очей.
Под мировым огромным сводом
Пред пышным солнечным восходом
Лежит святая тишина;
Журча, не пробежит волна
В реке, стеклу подобно гладкой;
Дается сон и самый сладкий
Пред пробуждением земле;
Луга и горы в влажной мгле,
И дол и небо в ожиданьи,
Пока в торжественном сияньи
Из моря разноцветных зарь
Не выплывет природы царь:
Так точно старцево вещанье
Повергло Юрия в молчанье;
Он строгий взвешивал глагол;
Прилив и дум и чувств борол
В нем дух, с собою несогласный;
Он долго пребывал безгласный;
Но вот промолвил наконец:
«Притворство чуждо мне, отец!
И не таю: я силой скуден;
Тяжел же долг и подвиг труден,
Взложенный на меня тобой;
Но укрепит создатель мой
Изнемогающую душу.
Клянусь, — и клятвы не нарушу:
Врагов прощаю; за врагов
Ему молиться я готов».
Взошло в груди его смиренной
Светило жизни обновленной;
Взошло — и бросило свой луч
Прекрасный, дивный из-за туч
И над свинцовой мглой страданья
В венце чудесного сиянья
Свое бессмертное чело,
Как победитель, вознесло!
Взирал пустынник с умиленьем
На юношу и, вдохновеньем
Предведенья объятый вдруг,
Воскликнул: «Сонм господних слуг
Возникнет здесь в немой пустыне!
Кладешь основу той святыне
И в ней уснешь желанным сном…
Ты взял свой крест, и под крестом
Любовь Христа в тебе созрела.
О сын мой! из темницы тела
Изыду вскоре; близок час —
И ангела услышу глас:
Мне кончились земные лета.
Но бог дает тебе клеврета,
Сподвижника: найдешь его
Под кровом скита моего.
Друг! и ему мечты, надежды,
Обманы, ложь слепили вежды,
Ты враг ему, а он тебе.
Хвала таинственной судьбе!
Благая вас соединила,
Да возрастет в обоих сила,
Да примешь ты клеврета стон
И да тебя утешит он!»
И вот идет за старцем Юрий.
Утихла ярость зимней бури,
И уж рассеян мрак ночной
Над лесом, долом и горой;
Уж день родился: он не красен,
Как мощный вешний день, а ясен;
Не сыплет утро в путь свой роз,
А в серебро одел мороз,
В сверкающий алмазом иней
Седые сосны; в тверди синей
Пожара нет, а все светло, —
И все страдальцу предрекло:
«Мятеж и твоего ненастья
Пройдет, и серафим бесстрастья
В уединении святом
Покроет и тебя крылом».
Но вот и скит, приют отрадный
Больной души, покоя жадной;
И кто же дверь им отворил?
Кто их приветствует? — Ермил.
В ту ж ночь до утра: «Князю слава!» —
Взывало в доме Ярослава;
Гремели гусли, трубы, рог;
Пылал, горел златой чертог, —
И гости чашу круговую
За Русь и за чету младую
Не уставали выпивать;
А Юрия не смел назвать
Никто за чашей круговою.
Лишь Ольга с многою тоскою
В своей светелке за него,
Тебя и сына твоего,
Покров скорбящих, пресвятая!
Свои страданья забывая,
В слезах молила до зари
Одна в ликующей Твери.
ПЕСНЬ ШЕСТАЯ
Воскресла мертвая природа:
Летит с лазоревого свода
На землю красная весна;
А тело старца глубина
Давно прияла гробовая;
И смотрит он уже из рая,
Как трудятся его сыны.
Их мысли в небо вперены:
Хотя в сердцах их тишины
Всегдашней, светлой, совершенной
И нет еще, и тьмой мгновенной
Бывает дух их омрачен,
Но, твердой верой укреплен,
Он почерпает мощь в молитве,
Он побеждает в каждой битве,
Он расторгает, дивный луч,
Покров мимолетящих туч.
Так! бодр их дух; однако тело
Григория с тех битв слабело…
(Пред смертью божий человек
Постриг их; Юрия нарек
Григорием, по толкованью:
«Не предающийся дреманью,
Муж, победивший грешный сон».
Ермила ж Савой назвал он.)
Нередко Сава в час трапезы
На брата бледного сквозь слезы
Глядел и про себя шептал:
«Уныл же век твой был и мал!»
Любимца вспомнил князь: не минул,
Не потухал еще, не стынул
Счастливой страсти первый жар,
Еще пирует сонм бояр,
А уж раскаяния жало
Грудь Ярослава растерзало, —
И в третий день, друзей собрав,
Простер к ним слово Ярослав:
«Труды отбросив и печали,
Со мной вы два дня пировали…
Для пира я и третий день
Назначил было; да, как тень
Убитого вослед убийцы
Идет и воет, — так с денницы
Мутит мне душу до луны,
Так даже в ночь мои все сны
Тревожит образ незабвенный…
Ах! брат мой, мною оскорбленный!
Спасите князя своего!
Где Юрий? — дайте мне его!
Найдите мне его, живого!
Его престолом трисвятого,
Всевышним богом закляну
Мне отпустить мою вину,
Простить мне грех мой!» — Во мгновенье
Княжих гостей объяло рвенье:
Казалось, сердца лишены;
Но, вдруг усердьем возжжены,
Бегут и ищут.
Вот до Глеба
В тот день, когда в обитель неба
Взлетел святого старца дух,
Дошла молва, народный слух:
«Отшельник запрещает ныне
Приблизиться к своей пустыне;
И что же? любопытный взор
Сквозь обнаженный стужей бор
Двух юношей, небезызвестных
Крестьянам деревень окрестных,
Молящихся перед крестом
Однажды видел с стариком».
Тут догадались Глеб и други
И предложить свои услуги
Любимцу князя в лес спешат;
Надеждой лживою объят,
Мечтает каждый: «Благодарен
За память будет мне боярин;
Меня и князь-то наградит».
Прошли они в дубравный скит,
Глядят и видят: два монаха
Покою гроба, лону праха
В лесу кого-то предают.
Был храбрый Глеб суров и крут,
Все у него так и кипело:
Молчать и ждать его ли дело?
Он стал и крикнул: «Чернецы!
Вы что творите, молодцы?
Добром скажите!» — Речь пришельца
Монаха, сына земледельца,
Перепугала; да другой
Так отвечает: «Бог с тобой!
Не видишь ли?» — И, погруженный
В безмолвье, кончил труд священный.
И скорбный совершен обряд,
И потупили томный взгляд
И стали удаляться братья;
Вдруг Юрия схватить в объятья
Дебелый бросился пришлец,
Но Юрий отступил: «Отец
И сын и дух святый с тобою!
Ты не мути нас суетою».
Так, Глеба оградив крестом,
Промолвил он и хочет в дом;
Да воин, переняв дорогу,
Воскликнул: «Не пущу, ей-богу!
Боярин, — нет! ступить не дам! —
Твое благословенье нам
Не нужно, Юрий; от клеврета
Желаем ласки, ждем привета».
— «Благословенье — мой привет;
Не Юрий я, не ваш клеврет,
Считайте Юрья погребенным:
Зовусь Григорием смиренным;
Здесь не боярин пред тобой,
А грешный инок».- «Нет, постой
И выслушай! ты Ярослава,
Ты князя пожалей: ни слава,
Ни золото, ни блеск, ни власть,
Ни даже счастливая страсть
И Ксении краса и младость
Без Юрия ему не в радость;
Твердит одно: „Его! его!
Не пожалею ничего:
Сыщите Юрья моего!“
Оставь же пустынь, — сделай дружбу!
Опять за меч, опять за службу!
На князя гнева не держи:
Пойдем, боярин! не тужи!»
Тут, указав на рясу Глебу:
«Любезный брат, я ныне небу, —
Григорий говорит, — служу.
На князя гнева не держу,
Не сетую и на княгиню:
Но променять на мир святыню
Дерзнет ли раб Христа — монах?
Вот жизнь где кончу — в тех стенах.
За князя теплые моленья,
За вас в тиши уединенья
По гроб свой стану воссылать:
Да будет с вами благодать,
Да осенит вас длань господня!
В последний раз меня сегодня
Ты видел… руку дай! прости!»
Сказал и — скрылся. Не уйти
Тогда уж стало невозможно:
Пошли и князю осторожно,
Что жив, да от сует земли
Отрекся Юрий, — донесли.
Но долго же утрату друга
Из сердца князя взять супруга
Была не в силах.-
Мчится вал,
Несутся годы: амигдал
Уж расцветать там начинал
И ночь пророчил белизною,
Где некогда текли волною
На плечи с гордого чела,
Чернее вранова крыла,
Густые кудри Ярослава.
Не посещалась им дубрава,
Но бог ему дал двух сынов,
Их князь порой не без даров
В обитель отпускал лесную, —
И радость примечал живую
Брат Сава в братиных чертах,
Когда они в своих стенах
Прекрасных княжичей видали…
(Легко стереть письмо с скрижали;
А на душе раз напиши
Волшебный образ — и с души
Уж не сотрешь его до гроба.)
Им отроки любезны оба,
Да чаще взор им поднимать
Случалось на меньшого. «В мать!
Весь в мать!» — шепнул однажды Сава;
Любимец прежний Ярослава
Кивнул, задумчив, головой.
Волна струится за волной;
Дни пролетают, с ними годы:
Князь Ярослав уже в походы
Сынов решился отпускать.
Он собрал удалую рать:
Та рать на чудь и ливь и немцев;
Унять он хочет иноземцев,
Чинящих буйство и разбой
На рубежах Руси святой.
Отправил рать и с ратью той
Отправил и детей властитель, —
И Тверь в дубравную обитель
Не посылает уж гостей.
Прошло еще довольно дней,
И — Ольга овдовела; ей
Теперь бы свидеться с родными,
Теперь бы плакать вместе с ними!
И вот оттоле, где теперь
Ей все постыло, Ольга в Тверь
На время прибыла. Гостила
В Твери вдовица, отгостила
И завтра едет. Как могила,
Молчала и в пучине сна
Еще тонула вся страна:
И что же? — Гостья, сколько можно
Без шуму, тихо, осторожно,
Поднялась без прислуг с одра…
Напрасно все: уже вчера
Хозяйка знала, что сестра
Идти готовится куда-то.
Хозяйки сердце болью сжато:
Как ей не отгадать, куда?
Зовет же и ее туда
Непобедимое влеченье:
Давно в ней тайное мученье,
Давно и прежде ей тоска:
«Ступай!» — твердила; но робка
Виновных совесть, — и, по долгой,
Но горестной борьбе, над Волгой
Решилась ждать сестры она.
«У них не буду же одна;
Да! слез бесплодных не уронит
Хоть Ольга, — может быть, преклонит
Хоть Ольга их сердца ко мне».
Так в предрассветной тишине
Всеобщей, грозной и глубокой,
Она шепталась с одинокой,
Болезненной душой своей.
Идет сестра… Княгиня к ней;
Сошлись; свидетельству очей
Не верит Ольга: «Ты? ужели?»
И — не нашлись: оторопели,
Как уличенные в вине,
Одна перед другой оне.
Но победит, кто чист душою,
Неправый стыд: «Сестра, не скрою, —
Сказала гостья, — в лес я шла.-
Потом, подумав: — Я была
Женой покорной мужу; жала,
Надеюсь, я не погружала
Борису в сердце ни тоской,
Ни ропотом, — я верь: слезой
Не лживой я его почтила,
И свята мне его могила,
Но вырвать из груди своей
Любовь моих цветущих дней
Я силилась постом, молитвой,
Вступала в битву я за битвой;
Напрасно! не могла! — С утра
До ночи, милая сестра.
Во мне одно горит желанье,
В одном желаньи и страданье
И радость почерпаю я:
Вот так и рвется жизнь моя
Раз на него взглянуть, не боле!
Увы! я с ним и в низкой доле
Была бы счастливей царей!
Не ведал он любви моей,
Да, Ксения! — по крайней мере
Предамся этой сладкой вере:
Не ведал Юрий силы всей
Боязненной любви моей…
И мог ли, друг он мой несчастный?
Ведь, над душой своей не властный,
Сам не избег того ж огня:
Любил и он, — но не меня!..
Просить отшельника святого
Хочу я, чтобы всеблагого
Порой и за меня молил:
Сестрица, мне — мне много сил
Потребно в жизненной пустыне».
Так молвила Тверской княгине
Вдова Бориса; та мрачна,
Тиха, угрюма, — вдруг она
Взрыдала, Ольгины колена
Вдруг обняла: «Моя измена
Мне душу жжет сильней огня;
Предательство мое меня,
Гора свинца, тягчит и давит!
Пред светом, пред людьми лукавит
Улыбка моего лица…
Ах! клятва гневного отца
Меня и в славе поразила!
Не выдаст старика могила;
Пусть хоть сопутствую тебе:
О! дай мне вымолить себе, —
Нет, ты мне вымоли прощенье!
Мое отвергли бы моленье
Страдалец Юрий и…» — Ермил
Сказать у ней не стало сил.
Покинув ложе, дня светило
Взошло — и жизни ток излило
На землю с тверди голубой.
А тихо в пустыни лесной:
Там лишь перед двумя крестами,
Внимаем только небесами,
Печальный молится монах.
Знать, иноку любезный прах
Тут спит в безмолвной тьме могильной.
Уж холм один травой обильной
Оброс, ушел и в землю он;
Под холм другой на мирный сон,
Кажись, легло недавно тело:
И дерево креста-то бело,
И дерна нет еще на нем,
И влажен рыхлый чернозем;
Да он и сам, чернец унылый,
Исполнен скорби неостылой.
Что ж посох у него в ногах?
Не в путь ли собрался монах?
Так, — вот безмолвное моленье
Он кончил, встал, еще мгновенье
Стоит в раздумьи пред крестом
И обращается потом,
И хочет бросить взгляд прощальный
На стены хижины недальной;
Но тут его потряс испуг:
К нему приблизилися вдруг
Две странницы осанки статной.
«Нас, грешных, старец благодатный,
Благослови!» — они рекли
И поклонились до земли,
И, будто собирая силы,
Промолвили: «Чьи здесь могилы?»
— «Почиет Авраамий там…
(Его святую славу вам
Случалось слышать, — полагаю)
Муж, русскому известный краю
Богоугодным житием».
— «С благоговением о нем
Слыхали мы. Но тут?» — И трепет
Чуть дал расслышать слабый лепет
Вопроса старшей; обе ждут.
«Похоронен Григорий тут», —
Сказал чернец; и уж не стала
Та боле спрашивать, а пала
И, вся в себя погружена,
Над гробом молится она,
Без слов, трепеща и рыдая.
Пролила слезы и другая,
Однако говорит: «Скажи,
Слуга господень, чуждый лжи!
Он не был ли пожат кручиной?
И что промолвил пред кончиной,
И вспоминал ли мир сует?
И не его ли ты клеврет?»
И речь с трудом, не без запинок
Докончила.- Вещал же инок:
«У корня нежный цвет подрежь
И спрашивай: зачем не свеж,
Зачем лишен благоуханья? —
Мой бедный брат! — так! есть страданья,
Которых жизнь не исцелит.
Но мне ль злословить, что убит
Григорий грешною тоскою?
На жребий, посланный судьбою
Всевышнего, он не роптал:
Не столько сладостен и ал,
И тих, и чист, и благотворен
Румяный вечер, сколь покорен
И крепок был его конец;
Да медлить не хотел отец,
Прибрал дитя свое больное;
Здесь крин завял в тяжелом зное,
Но вновь расцвел в стране иной.
Бог дал ему конец святой:
Он отходил; вдруг блеск чудесный
Над ним пронесся; вождь небесный
Незримый ли над ним парил?
И вот, собрав остаток сил,
Три имени, воссев на ложе,
Страдалец вымолвил: „Мой боже! —
Вслух прошептал язык его, —
Помилуй князя моего!
И пред отверстою могилой
Молюсь за Ксению: помилуй,
Любви источник, и ее!
Благословение твое
Излей на чад их! — Отпущенье
Не нужно Ольге… Мне прощенье,
Ее прощенье нужно мне!
Она простила: в той стране,
Там ты назначил нам свиданье…“
Невнятно стало лепетанье
Его смыкавшихся устен;
А мнилось, слышу: „Кончен плен!
Не медли, плена разрешитель!“
И се — услышал искупитель:
Брат сжал мне руку, — я взглянул,
И что же? уж мой брат уснул,
Унесся, словно песни гул,
Ушедший в твердь из глуби храма:
Так тает облак фимиама;
Так колокола чистый глас
Стихает, слышный в поздний час
И перелитый в отдаленье.
Лежал он в сладком усыпленье,
Как у груди своей родной
Младенец».- И поник главой
И хочет в путь печальный Сава.
«Ты сам, — супруга Ярослава
Тогда воскликнула, — отец,
Ты сам кто?» — «Я? — сказал чернец.-
Не вопрошай! но вот что ведай:
Господь мой и меня победой
Над слабым сердцем наградил;
В виду любезных мне могил
Клянусь, давно я всем простил…
Так! всех, какой бы кто виною
Виновен ни был предо мною».
Умолк — и углубился в лес
И навек для людей исчез.
Княгини ж князю Ярославу
Сказали, возвратясь: «Дубраву
Сегодня посещали мы.
Там лишь надгробные холмы:
Преставился твой богомолец.
И ныне бисера и колец,
Запястий наших не жалей;
Не будем уж носить перстней,
Носить не станем ожерелья;
Там, где его пустая келья,
Ты божий монастырь построй».
Их не ослушался Тверской:
При честном князе Ярославе
Был создан монастырь в дубраве
И благочестьем просиял;
А имя монастырь заял
От Юрья, отрока княжого:
Ведь был у князя молодого
Любимым отроком в те дни
Боярин Юрий, как они
Отважно, вместе, без печали
При старом князе вырастали.
ЭПИЛОГ
1
Ослабли струны: арфа, умолкая,
Едва трепещет под моей рукой…
Царица песней, вечно молодая
Волшебница! я расстаюсь с тобой:
Ты на отлете в вертограды рая,
Ты в путь обратный манишь за собой
Народ свой легкий, звучные мечтанья;
Тебя не удержать мне — до свиданья!
2
Лишь миг помедли: ведь сама же ты
В груди моей былое пробудила!
Не пала ли завеса слепоты?
Не веют ли отцветшей жизни крыла?
Текут лучи из бездны темноты;
Зажглись, горят погасшие светила,
Скликает, будит жителей гробов,
Могущая, твой чудотворный зов!
3
В бессильном, бревном сердце я вмещу ли
Блаженства столь мне нового прилив?
Под бурей упоенья не паду ли?
Он, чьею славою я был счастлив,
Чьи вежды (так скорбел я) в смерть уснули,
Предстал мне, предо мною он, он жив,
Мой Исандер, души моей избранный,
Моей любви любовью вечной данный!
4
Царица песней! рвется длань к струнам,
Вздыхают перси, мысль огнем объята…
Теперь-то вторить мне твоим устам!
Бряцанье, шепот, звон и гром раската,
Рекою лейтесь! — брат внимает нам,
Нас наградит за песнь вниманье брата!
Вновь дни те блещут, как ничьих похвал,
Как лишь его улыбки я желал!
5
Бывало, пред начатым начертаньем
Стою, тобой исполнен, упоен:
Весь дух мой поглотился созиданьем,
Я весь в картине, весь в нее вперен, —
И вдруг надеждой, страхом и желаньем
К нему стремлюсь, к нему я унесен
И вопрошаю: «В душу друга, дева!
Прольются ль токи нашего напева?»
6
И вот же вновь судьею дум моих
Взор мне бесценный, светлый и правдивый:
О радость! каждый колос, каждый стих
Вновь стану несть к нему, нетерпеливый;
Он склонит слух, участья полн и тих,
И шумна ж будет жатва с нашей нивы!
Воскрес, воскрес мой мир! со мною вновь
Поэзия и юность и любовь!
7
Тони же тяжких сновидений бремя!
Так, встал я: утро! предо мной народ
Знакомый мне, полуденное племя;
За мной Кавказ и рев нагорных вод;
Казбека только девственное темя,
Разрезав льдом небес лазурных свод,
Там светится на крае тверди ясной…
Опять я гость твой, Гурджистан прекрасный!
8
Сверкаешь, Кур, и ропщешь между скал;
Мне вожделенно струй твоих стенанье:
Дробяся, поднимает каждый вал
Со дна души моей воспоминанье…
Что ж на сердце как будто камень пал,
И стало слышно жил мне трепетанье,
И пот студеный облил мне чело?
«Узнал ли ты? — вдруг что-то мне рекло, —
9
Утес узнал ли дерзостный и мрачный,
И там, на нем, под блещущим шатром,
Под синевой безбрежной и прозрачной,
Уединенный, древний божий дом,
Молитв и жизни чистом и безбрачной
Безмолвную обитель?» — Все кругом
Бесплодно, голо; но Христовы чада
Там поборают мир и силы ада.
10
Давида имя носит тот приют,
Драгое вере и душе поэта,
Того, чьи вещие псалмы текут,
Потоки дивные огня и света;
И дни родятся, и лета умрут,
А вечной жизнью песнь его согрета.
Страдал, как мы, любил и плакал он,
И свят его над падшим другом стон!
11
Ты, нареченная по нем обитель,
Привет мой! — Я бывал в твоих стенах;
Вот и опять твой верный посетитель.
Но… свежий гроб! чей здесь почиет прах?
Могилы этой кто недавний житель? —
Увы мне! меркнет свет в моих очах,
Исполнилась моих страданий мера:
Здесь прах, здесь труп кровавый Исандера!
1832-1836