Н.П.Огарев. Юмор
''' Поэма'''
Du, Geist des Widerspruchs, nur zu!
Du magst mich fiihren.
Goethe. "Faust"
[Ты, дух противоречия!
Готов я покориться!
Гете. "Фауст".]
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
...Небрежный плод моих забав,
Бессонниц, легких вдохновений,
Незрелых и увядших лет,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет.
Пушкин''' 1'''
Подчас, не знаю почему,
Меня страшит моя Россия;
Мы, к сожаленью моему,
Не справимся с времен Батыя;
У нас простора нет уму,
В своем углу, как проклятые,
Мы неподвижны и гнием,
Не помышляя ни о чем.
Куда ни взглянешь - все тоска,
На улицах все снег да холод,
К тому ж и жизнь нам нелегка:
Везде безденежье да голод -
Министром Вронченко пока;
Канкрин уж слишком был немолод,
На лаж ужасно что-то скуп,
А рубль-целковый очень глуп.
В литературе, о друзья
(Хоть сам пишу, о том ни слова),
Не много проку вижу я.
В Москве все проза Шевырева -
Весьма фразистая статья,
Дают Парашу Полевого,
И плачет публика моя;
Певцы замолкли, Пушкин стих,
Хромает тяжко вялый стих.
Нет, виноват! - есть, есть поэт,
Хоть он и офицер армейской;
Что делать, так наш создан свет, -
У нас, в стране Гиперборейской,
Чуть есть талант, уж с ранних лет -
Иль под надзор он полицейской
Попал, иль вовсе сослан он.
О нем писал и Виссарьон.
Но перервемте эту речь,
Литература надоела;
Пусть пишет Нестор, пишет Греч,
Что нам до этого за дело?
Позвольте на диван мне лечь:
Закурим трубку - вот в чем смело
Могу уверить вас: сей дым
Уж нынче дамам невредим.
Да, в этом есть успех у нас,
Уж вовсе время исчезает
Олигархических проказ;
Нас спесь уже не забавляет,
В гостиных скучно нам подчас,
На балах молодежь зевает,
Гулять не ходит на бульвар, -
У ней в чести Швалье да Яр.
Порой и я - известно вам -
Люблю одну, две, три бутылки
Хоть с вами выпить пополам:
Умы становятся так пылки,
Дается воля языкам,
А там ложись хоть на носилки...
Но я боюся за одно:
Ну надоест нам и вино?..
Тогда что делать? Час избрав,
Ступай в деревню, мой приятель,
Агрономических забав
Усердный сделайся искатель,
Паши три дня - и будешь прав.
Я о крестьянах, как писатель,
Сказал бы много - но молчу;
Не то чтоб... просто не хочу.
Но мне в деревне не живать;
Как запереться в юных летах!
Я в полк сбираюсь, щеголять
Хочу в усах и эполетах,
Скакать верхом и рассуждать
О разных воинских предметах;
Наверно, быть могу я, друг,
Монтекукулли иль Мальбруг.
А может быть, и сей удел
Пройдет сквозь пальцы - и на свете
Останусь я без всяких дел,
Подумаю о пистолете,
Скажу, что свет мне надоел, —
Что ничего уж нет в предмете,
Взведу курок... о человек!
Минута - и твой кончен век!
Скажу, и брошу пистолет,
Спрошу печально чашку чая,
Торговли нашей лучший цвет;
А жалок мне удел Китая.
У Альбиона чести нет,
Святую совесть забывая,
Имея очень жадный нрав,
Не знает он народных прав.
Хотел еще о том о сем,
О Франции сказать два слова
И с вами разойтись потом,
Но мы до времени другого
Отложим это, - да, о чем
Я начал, бишь? А! Вспомнил снова:
О родине. О, край родной!
Но спать пора нам, милый мой,
'''2'''
А! Вы опять пришли ко мне.
Давайте ж говорить мы с вами
О Франции. Наедине
Оно позволено с друзьями
И даже в здешней стороне,
Но с затворенными дверями;
Не то без церемоний вас
Попросят к Цынскому как раз.
Я сам был взят, и потому
Кой-что могу сказать об этом.
Сперва я заперт был в тюрьму,
Где находился под секретом,
То есть в подвале жил зиму
И возле кухни грелся летом,
Потом решил наш приговор,
Чтоб был я сослан под надзор.
Но satis, sufficit 1), мой друг,
То есть об этом перестану.
Мне грустно нынче. Все вокруг
Так вяло - сам я духом вяну;
Сам растравляю свой недуг,
Тревожу в сердце где-то рану.
Занятье глупое! Оно
И больно очень и смешно.
Да как же быть? И если б вам
В себя всмотреться откровенно,
Вы грусть и с желчью пополам
В душе нашли бы непременно.
В халате, дома, по коврам
Ходили б молча совершенно,
Иль напевали б - и в такой
Прогулке шел бы день-другой.
Сказать вам правду - это мы
Давно привыкли звать хандрою:
Недуг, рожденный духом тьмы
И века странной пустотою,
Охотой к лету средь зимы,
Разладом с миром и с собою,
Стремленьем, наконец, к тому,
Что не дается никому.
Возьмите факты: древний мир
Весь только жил для наслажденья;
Но этот свержен был кумир,
И стали жить для размышленья -
Там с миром, здесь с собою мир;
У нас же глупое смешенье:
Всегда, одно другим губя,
Мы только мучим лишь себя.
Не правда ль, сказано умно,
Хотя поэзии тут мало?
Да что? Признаться вам, давно
Все как-то в жизни прозой стало,
Как отшипевшее вино
В стекле непитого бокала;
Отвыкли мы от сладких слез,
От юных шалостей и грез.
Как вспомнишь радость и печаль,
Что в прежни годы волновали,
Как нам становится их жаль!
Как возвратить бы их желали!
Свята для нас былого даль...
И вот еще грустней мы стали!
Где сердца жар? Где пыл в крови?
Где мир мечтательной любви?
Быть влюблену в то время мне,
Быть может, раза два случилось,
Тогда я плакал в тишине,
При встрече с нею сердце билось,
Бледнели щеки, - в каждом сне
Передо мной она носилась,
Я просыпался, а мой сон
И наяву был продолжен.
Но к делу, не теряя слов.
Великий прах из заточенья
Прибыл в Париж - и Хомяков
На этот счет стихотворенье
(Прескверных несколько стихов)
В журнале тиснул, к сожаленью.
И потому позвольте дать
Совет - стихов вам не читать.
Да вообще журналов сих
Вы - много дел других имея -
И не читайте. Что вам в них?
Сенковский все не любит Сея,
Хотя и эконом an sich (1),
И деньги любит, не краснея
(Что быть посажену в тюрьму
Преград не сделало ему).
Потом об укрепленьях толк
В Париже очень долго длился.
Их строят, чтобы русский полк
В столицу мира не пробился.
Я патриот, свой знаю долг,
Но взять Парижа б не решился.
Я думаю, довольно с нас,
Когда мы усмирим Кавказ.
Я на Кавказ сбираюсь сам,
Быть может, нынешним же летом,
Взглянуть на горы и к водам
(Больным считаясь и поэтом).
Что ж? Вместе не угодно ль вам?
Со мною согласитесь в этом,
Что с вами время там вдвоем
Мы тихо, свято проведем.
Там снежных гор... Но, боже мой,
Об этом сказано так много!
Замечу только - труд большой
Пускаться в длинную дорогу,
Вы там на станции иной
Умрете с голоду, ей-богу! -
В Париже больше ничего
Нет для разбора моего.
1) достаточно (лат,)
'''3'''
Снег желтый тает здесь и там;
Уж в марте нам не страшны стужи,
Весною веет воздух нам,
Нам ясный день сулит весну же,
И безбоязненно ушам
Торчать позволено наруже.
Хочу я вас просить, друг мой,
Пешком гулять идти со мной.
Пойдемте прямо на бульвар,
В среду толпы надменно-праздной
Давнишних барышень и бар,
Гуляющих в одежде разной:
Б<артенев>, Szafi, Jean Sbogar1
1 Сафи, Жан Сбогар (франц.).
И рыцарь все однообразный,
Все верный прежних лет любви -
И все они друзья мои.
Не правда ль? Как кажусь я вам?
Годился б я в аристократы?
Но мне неловко быть средь дам:
Я, рriмо, человек женатый,
Secondo, мне не по чинам
(Хоть всем знаком я как богатый);
О tertio я умолчу,
Его сказать я не хочу.
К тому ж во мне другая кровь,
В душе совсем другая вера:
Есть к массам у меня любовь,
И в сердце злоба Робеспьера.
Я гильотину ввел бы вновь...
Вот исправительная мера!
Но нет ее, и только в них
Могу я бросить желчный стих.
Признайтесь, горек наш удел:
Здесь никого не занимает
Ход права и гражданских дел,
Иной лишь деньги наживает,
Другой чины, а тот несмел;
Один о выборах болтает
(Quoique, a vrai dire, on en rit)(2)
Дворянства секретарь (Убри).
Я с теми враг, кому знаком
Рассудок черствый, и не боле;
Кто даже мертвым языком
Толкует о широкой воле,
Кто только всех своим умом
Занять стремится поневоле,
Кому природы заперт храм,
Кто чужд поэзии мечтам.
Пойдемте же! Вот здесь, друг мой,
Увидим дом, где я жил прежде.
Любил любовь, был юн душой
И верил жизни и надежде;
Сперва (обычай уж такой)
Был немцу отдан я невежде,
Потом один, и в двадцать лет
Уже философ и поэт.
О! годы светлых вольных дум
И беспредельных упований!
Где смех без желчи? пира шум?
Где труд, с голь полный ожиданий?
Ужель совсем зачерствел ум?
Ужели в сердце нет желаний?
Друзья! Ужели в тридцать лет
От нас остался лишь скелет?
Прошу не слушать, милый друг,
Когда я сегую, тоскую,
Что всё безжизненно вокруг,
Что сам веду я жизнь пустую.
Минутен, право, мой недуг,
Его я твердостью врачую,
И, снова прежней веры полн,
Плыву против житейских волн.
К чему грустить, когда с небес
Нам блещет солнца луч так ясно?
Вот запоют "Христос воскрес",
И мы обнимемся прекрасно,
А там и луг и шумный лес
Зазеленеют ежечасно,
И птиц веселый караван
К нам прилетит из южных стран.
К чему грустить? Опять весна
Восторгов светлых, упованья
И вдохновения полна,
И сердца скорбного страданья
Развеет так тепло она...
Но мы оставимте гулянье -
Имея в мысли ширь полей,
Смотреть мне скучно на людей.
1) в себе (нем.).
2) хотя, по правде говоря, над ним смеются (франц.).
'''4'''
Уж полночь. Дома я один
Сижу и рад уединенью.
Смотрю, как гаснет мой камин,
И думаю - все дня движенье,
Весь быстрый ряд его картин
В душе рождают утомленье.
Блажен, кто может хоть на миг
Урваться наконец от них.
Я езжу и хожу. Зачем?
Кого ищу? Кому я нужен?
С людьми всегда я глуп и нем
(Не говорю о тех, с кем дружен).
Свет не влечет меня ничем -
В нем блеск ничтожен и наружен.
Не знаю, право, о друзья,
К чему весь день таскаюсь я!
Уж не душевный ли недуг,
Не сердца ль тайная тревога
Меня толкают? Шум и стук
Не усыпляют ли немного
Волненья наших странных мук
И скуку жизни? Нет, ей-богу,
Во внешности смешно искать,
Чем дух развлечь бы и занять.
Камин погас. В окно луна
Мне смотрит бледно. В отдаленьи
Собака лает - тишина.
Потом забытые виденья
Встают в душе - она полна
Давно угасшего стремленья,
И тихо воскресают в ней
Все ощущенья прежних дней.
В такую ж ночь я при луне
Впервые жизнь сознал душою,
И пробудилась мысль во мне,
Проснулось чувство молодое,
И робкий стих я в тишине
Чертил тревожною рукою.
О боже! в этот дивный миг
Что есть святого я постиг.
Проснулся звук в ночи немой -
То звон заутрени несется,
То с детства слуху звук святой.
О! как отрадно в душу льется
Опять торжественный покой,
Слеза дрожит, колено гнется,
И я молюся, мне легко,
И грудь вздыхает широко.
Не все, не все, о боже, нет!
Не все в душе тоска сгубила.
На дне ее есть тихий свет,
На дне ее еще есть сила;
Я тайной верою согрет,
И, что бы жизнь мне ни сулила,
Спокойно я взгляну вокруг -
И ясен взор, и светел дух!
'''5'''
Меня вы станете бранить,
Что патетические строки
Сюда я вставил, - я шутить
Готов опять и за уроки
Благодарю вас. Может быть,
В моих стихах и есть пороки,
Но где ж их нет? А в светлый час -
Как чувству не предаться раз?!
Ведь нужен же душе покой,
Ведь сердцу нужно наслажденье,
Не все же шляться день-деньской
От апатии и к волненью,
Из клуба да на бал большой,
От скуки важной да к мученью,
От <Чаадаева к Убри!>, -
Ведь сил нет, что ни говори.
По четвергам иль в день другой-
Вы не являлися ни разу?
С ученой женщиной иной
Выдумывать несносно фразу;
Ее бегите вы" друг мой,
Как ядовитую заразу...
Я лучше между всех сих лиц
Люблю хорошеньких девиц.
Они так молоды; их взор
Так простодушно мил и нежен,
Их шаловливый разговор
Скользит шутя, всегда небрежен,
Люблю их слушать легкий вздор,
Я с ними весел, безмятежен,
И как-то молодею я,
Иль даже становлюсь дитя.
И, право, счастлив каждый раз,
Когда средь жизни обветшалой
Ребенком делаюсь подчас;
Забыв тоску и нрав мой вялый,
От задних мыслей отступясь,
Я вспоминаю миг бывалый
Моих младенческих забав;
А в летах человек лукав.
Я помню дом, пруды и сад,
И няню... толстого соседа
С гурьбой его румяных чад,
К нам приезжавших в час обеда.
О, как тогда я жить был рад!
Но тех детей не знаю следа,
Мой сад заглох, уж няни нет
И умер толстый наш сосед.
Проходит все, всему свой век,
Бород не брили наши деды,
И глуп был русский человек;
Его тогда бивали шведы,
Палач пытал его и сек;
Теперь же мы вожди победы,
И, предков Петр пересоздав,
Пожаловал им много прав.
Не режет кнут дворянских спин,
Налоги платит только масса,
Служить мы можем до седин,
Начав с четырнадцата класса
(Ведь надо же иметь нам чин!),
И если служба не далася,
Мы регистратором всегда
В отставку выйдем, господа.
И выйдемте! что нам служить?
И где? помилуйте, в сенате?
Черно! Да что и говорить:
Без службы дома я в халате
Могу с утра сидеть, ходить,
Иль, тщетно времени не тратя,
Могу читать - хоть "Пантеон",
В нем есть... но, впрочем, плох и он.
Со временем наверно книг
Я никаких читать не стану.
Что? Скучно! Не найдете в них
Ни мысли свежей; нет романа,
Который занял бы на миг
Хоть ночью вас, хоть утром рано,
И, право, лучше стану я
Сидеть и думать про себя.
Я иногда лежать привык
И гак мечтать в припадке лени;
Я прелесть этого постиг;
Знакомые мелькают тени -
То ножка, то прекрасный лик,
То улиц шум, то мир селений...
В сем духе я теперь точь-в-точь.
Итак, мой друг, подите прочь.
'''6'''
Простите, что расстался я
Отчасти неучтиво с вами;
Но церемониться нельзя
Между короткими друзьями,
И, откровенно говоря, -
Могу ль я словом иль делами
Вас оскорбить, когда меж нас
Прямая дружба завелась?
Мне милы дружеских бесед
Простор, и воля, и оргйя;
Вино струится, тайны нет
И торжествует симпатия.
Но горек праздничный обел,
Где гости по душе чужие,
Где вечно на застежке ум,
Вино першит и скучен шум.
Что если, друг мой, с пиром нам
Сравнить теченье жизни шумной?
Не рады часто мы гостям,
Тяжел сосед благоразумный,
Несносна сердцу и ушам
Длина его беседы умной.
Пир все становится скучней
И ждешь десерта поскорей.
Советов слушайте моих:
Бегите, друг, людей отличных,
Известных, гордых, но пустых,
Блестящих умников столичных;
Любите добрых и прямых,
Немножко глупых, непривычных
Блистать ни домом, ни умом
В простосердечии святом.
Я в жизни опытный старик -
Все перечел ее страницы,
Ко всем вещам давно привык
И пригляделися все лицы.
Блажен, кто хоть в единый миг
Мог утереть слезу с ресницы,
Когда любил или жалел,
Иль просто на небо смотрел.
А иногда так станешь сух,
Что невозможно умиленье;
Всем нам досадно так вокруг;
Смешно философа сомненье,
К восторгам неспособен дух,
В них видишь только напряженье.
Нам глуп влюбленный в двадцать лет;
Мы всё клянем, чего в нас нет.
Вам скучно! я опять хандрю,
Я закоснел в привычке старой
И про тоску все говорю;
Люблю лежать в зубах с сигарой,
Печально в потолок смотрю,
Аккомпанируюсь гитарой,
И напеваю Casta div' (1),
От Пасты как-то затвердив.
Вы музыкант в душе, как я,
Бетговен вам всего дороже,
Но, южный край боготворя,
Люблю я и Беллини тоже.
Слыхали ль вы "Жизнь за царя"?
Нет? - Ну и впредь спаси вас боже,
И русских опер вообще
Не нужно б нам иметь еще.
В концерт любителей я вас
Прошу не ездить. Очень скверно
Поют любители у нас,
Совсем без такту и неверно,
Писклив дишкант и хрипел бас;
Но помогать в них страсть безмерна,
Любовь прямая к ближним есть -
Что, впрочем, делает им честь.
Ах, если б можно было мне
Поездить наконец по воле,
В любимой южной стороне!
В Венеции, катясь в гондоле
При плеске волн и при луне,
Внимать беспечно баркароле
И видеть в сумраке ночей
Огонь полуденных очей.
Но я в России, милый друг,
Как жук, привязанный за ножку,
Могу летать себе вокруг
И недалеко и немножко;
А нить не вытащишь из рук...
Что значит жук - простая мошка
В сравненьи с толстым пауком
В мундире светло-голубом?
Но рассказать могу я вам,
Как путешествовал приятель.
Всю жизнь его вам передам;
Увидите, как мой мечтатель,
Безумно предаваясь снам,
Чего-то вечный был искатель,
И как из странствия его
Не вышло после ничего.
1) Чистое божество (итал.) - оперная ария.
'''7'''
Но нет! Зачем мне мучить вас
Исторьей длинной и бессвязной?
Не лучше ль будет мой рассказ
Мне написать вам сообразно
Порядку тайному, что в нас
Не болтовней безумно-праздной,
Но смыслом внутренним души
Определяется в тиши?
Хочу, чтоб список с наших дней,
Избыток чувств, живые лицы
Нашли вы в повести моей;
Но будут многие страницы
Написаны слезой очей
И кровью сердца... Луч денницы -
Как быть - не в радужном огне
Рисует наше время мне.
Не думайте, чтоб я отвык
На будущность иметь надежды,
Мне чужд отчаянья язык,
Достойный дикого невежды.
Но тяжек в веке этот миг,
От частых слез распухли вежды,
В грядущем, верю я, светло,
Но нам ужасно тяжело.
Мы с жизнью встретились тепло,
К прекрасному простерли руки,
Участье к людям нас вело,
Любовь к искусству, свет науки...
И что ж нас затереть могло
В тиски непроходимой скуки?
Не вы тоскуете, не я,
А все, друзья и не-друзья.
Друзья, невинны мы в ином,
Во многом виноваты сами.
Мир ждет чего-то; спорить в том
Отнюдь я не намерен с вами,
Пророки сильным языком
Уже вещали между нами,
И Charles Fourier и St.-Simon (1)
Чертили план иных времен.
Видали ль вы, как средь небес
Проходит туча над землею?
Удушлив воздух, черный лес
Недвижен, все покрыто мглою,
И птиц веселый рой исчез,
Чуть дышат звери пред грозою
И в трепете чего-то ждут, -
Вот наше время вам все тут.
Минует бури череда,
И жизнь светлее разольется;
Но скучно ждать нам, господа,
Пока вся туча пронесется.
Мы славы жаждем иногда
Без всяких прав на то; дух рвется
К самолюбивейшим мечтам...
Что б ни было, не легче нам.
Вот видите, уж кроме сих
В сем веке общих всем мучений,
Есть много мук у нас иных,
С людьми обидных столкновений,
Несносный холод к нам одних,
Других любовь - все ряд волнений;
С иным сойдешься, а потом
Не согласишься с ним ни в чем;
Все это грустно! Счастлив, друг,
Кто запирается беспечно
В свой узенький домашний круг,
Спокоен, весел, жирен вечно,
И дети прыгают вокруг,
Жена, отличная, конечно,
Хозяйка, верно сводит счет,
А муж по службе вверх идет.
Скажу вам просто - дом такой
Благословен, мой друг, от бога;
Всегда в нем каждому покой,
Обед в нем сытен, денег много.
Ну что - нам с вами прок какой
Дала душевная тревога?
Зачем нам тот удел дать бог
Не захотел или не мог?
Не мог, не мог! Вот дело в чем.
Натура в нас совсем другая.
В нас в веке, может быть, ином
Была бы тишина святая;
Но в теле дряблом и больном
Теперь живет душа больная;
Мы суждении желать, желать
И всё томиться и страдать.
Давайте же страдать, друг мой!
Есть, право, в грусти наслажденье,
И за бессмысленный покой
Не отдадим души мученье;
В нем много есть любви святой,
Возьмем страданье и стремленье
Себе в удел - он чист и свят;
Ему как счастию я рад.
1 Шарль Фурье и Сен-Симон (франц.).
'''8'''
В венце из роз была она,
Стояла опустивши руки,
Но песнь ее была полна
Какой-то бесконечной муки,
И долго мне была слышна,
И вслед за мной гналися звуки -
"Ich bin ein Fremdling iiberall"1 -
И на сердце легла печаль.
И мне казалось, что, как тот
Безродный странник в край из края,
И мы весь век идем вперед -
Вы, я, певица молодая...
Какая цель? и что нас ждет?
И где для нас страна родная?
И все звучит один ответ:
Блаженство там лишь, где нас нет.
Но мы уж 1ак и быть, друг мой;
Певицу жалко мне; из платы
Ей надо звонкий голос свой,
Из глубины душевной взятый,
Напрасно тратить пред толпой,
Пред чернью, деньгами богатой,
И думать, что от жизни сей
Совсем не то ждалося ей.
Но уж концертов будет с нас,
Дошли мы до страстной недели.
Говеют люди; ночью, в час,
Встают, не выспавшись, с постели:
Их будит колокола глас.
Салопы, шубы иль шинели
Надев - уже они пешком
Идут молиться в божий дом.
Там тускл огонь свечей. В алтарь
Сердито входит поп косматый,
Угрюмо бродит пономарь,
Дьячок бормочет бородатый
И дьякон ищет свой стихарь;
Просвирня зябнет, сном объята,
Кадило рой детей.несет
И веет ладан на народ.
Но, признаюсь, не вижу я
Особенной отрады в этом.
Говейте вы себе, друзья,
Я разве после стану - летом.
Попы, дьячки и ектенья
Не могут быть любви предметом.
Весь этот пародьяльный тон
Меня вгоняет в гнев иль сон.
Но если б жил я в веке том,
Когда Христос учил народы, -
Его б я был учеником
Во имя духа и свободы;
Оставил бы семью и дом,
Не побоялся бы невзгоды
И радостно б за веру пал
И свой удел благословлял.
Бывало, часто в час ночной
Перед распятьем на колени
Я падал с теплою мольбой,
Чтобы он дал среди мучений
Мне тот безоблачный покой,
С которым он без злобы, пени,
С любовью крест тяжелый нес
И всем прощенье произнес.
О друг мой! как бы нам дойти,
Чтоб духом выше стать страданья
И ровно жизнь свою вести,
Как светлое души созданье,
Встречаться с каждым на пути
С любовью, полной упованья,
Привлечь его, не дать коснеть
И сердце сердцем отогреть.
Но мы влиянье на других
В тоске растратили невольно;
Мы слишком любим нас самих,
Людей же любим не довольно;
Мы нашей скорбью мучим их,
Что многим скучно, близким больно,
А жизни лучшей идеал
Для нас невыполнимым стал.
Но, впрочем, что же? На кого
Прикажете иметь влиянье?
Собрать людей вокруг чего?
К чему им указать призванье?
Какая мысль скорей всего
Их расшатать бы в состояньи?
Как, эгоизм изгнав из них,
Направить к высшей цели их?
Не знаю, право. Целый век
Из этого я крепко бился,
На поиск направлял свой бег,
Везде знакомился, дружился;
Но современный человек
Был глух на крик мой. Я смирился,
И только малый круг друзей
Я затворил в любви моей.
В науке весь наш мир идей;
Но Гегель, Штраус не успели
Внедриться в жизнь толпы людей,
И лишь на тех успех имели,
Которые для жизни всей
Науку целью взять умели.
А если б понял их народ,
Наверно б был переворот.
Итак, мой друг, когда пять-шесть
Друзей к нам вышло на дорогу,
То, право, мы должны принесть
Большую благодарность богу,
И в этом много счастья есть;
Он дал нам много, очень много,
И грех великий нам хандрить
И дара неба не ценить.
С немногими свершим наш путь,
Но не погибнет наше слово;
Оно отыщет где-нибудь
Средь поколенья молодого
Способных далее шагнуть;
Они пусть идут в бой суровый,
А мы умрем среди тоски, -
Страданья с верою легки.
1 Я всюду чужестранец (нем.)
'''9'''
Вдоль улиц фонари горят,
Еще безмолвна мостовая,
И лужи кое-где блестят,
Огонь печально отражая;
Но фонарей огнистых ряд
В ночи горит, не озаряя,
И звезды ярко смотрят в ночь,
Но тьмы не могут превозмочь.
Раздался ровно в полночь звон,
В церквах "Христос воскрес" запели,
Бежит народ со всех сторон,
Кареты дружно зашумели.
Вы спите, друг мой? Сладкий сон
Дай бог на мягкой вам постели,
А я пойду... Но грустно мне.
Я лучше б плакал в тишине.
Но нету слез и веры нет
Младенческой в душе усталой,
На ней сомнений грустный след,
На ней печали покрывало,
И радость прежних детских лет
Давно ей незнакома стала.
На звон без цели я иду,
Подарков от родных не жду.
И где родные все мои?
В тиши могил, отсель далече,
Заснули вечным сном одни;
С другими мне не нужно встречи;
Меж нами вовсе нет любви,
Докучны мне их вид к речи;
Конечно, есть еще друзья,
Но и они грустят, как я.
Смотрю с кремлевских теремов
Куда-то вдаль. Воспоминанье
Живит черты былых годов,
Назад влечет меня желанье;
Там мир любви и светлых снов
И молодого упованья...
Но как кругом - в душе моей
Ночь, ночь и бледен свет огнен.
С чего грущу? Не знаю сам.
Пойду домой. Как грудь изныла!
Как сердце рвется пополам!
О, если бы имел я силу
На ложе волю дать слезам, -
Быть может, мне бы легче было;
Но, боже мой! как стар я стал,
Уж я и плакать перестал!
'''10'''
Я еду завтра. Может быть,
Меня отпустят за границу,
И в жизни новую раскрыть
Тогда придется мне страницу.
Но не могу я позабыть
Ни вас, ни древнюю столицу;
Пожалуйста, мой друг, вдвоем
Последний день мы проведем.
Садитесь! Много кой о чем
Поговорить нам с вами можно.
Есть тайный страх в уме моем,
От думы на сердце тревожно...
Как знать? Вдали, в краю чужом
(Хотя я езгку осторожно)
Умру, быть может. Жалко вам?
Да не желал бы я и сам.
Вот воля вам моя одна:
Скажите тем, кого любил я,
Что в смертный час, их имена
Произнося, благословил я,
Что смерть моя была ясна,
Что помнить обо мне просил я,
Смирясь, покорствовал судьбе
И скоро жду их всех к себе.
А может быть, из дальних стран
Я возвращусь здоровей втрое,
Очищен от сердечных ран
И вылечен от геморроя,
И довезет мой чемодан
Мне фрак последнего покроя;
А на прощание вдвоем
Бутылки две мы разопьем.
Сперва в бокал зеленый лью
Струю янтарную рейнвейна;
Во славу рыцарства я пью
И берегов цветущих Рейна.
Отвагу прежних лет люблю
От Карла и до Валленипейна,
И песнь любви средь жарких сеч,
Где в латы бил тяжелый меч.
Пристрастен к средним я векам,
Люблю их замки и ограды,
Балкон высокий, нежных дам,
И под балконом серенады...
Луна плывет по небесам,
А звуки так полны отрады,
И ропот Рейна вторит им...
С зарей поход в Иерусалим.
Но что мечтать о старине -
Ай уж в розовом бокале,
Звездясь, мечты другие мне
Несет игриво... Что ж вы стали
И уст не мочите в вине?
Раз в раз бокалы застучали..
На юг, на юг хочу, друзья!
Да здравствует Италия!
Цветет лимон, и золотой
Меж листьев померанец рдеет,
И воздух теплою струей
С небес лазурных тихо веет;
Лавр гордый поднялся главой,
И скромно мирта зеленеет.
Туда, туда! Среди друид
Там голос Нормы мне звучит.
Но прежде чем увижу юг,
Услышу музыку Беллини,
Заеду в Питер я, мой друг,
Где не бывал еще доныне.
Аристократов рабский круг
Там жаждет царской благостыни,
И, ползая у царских ног,
Рад облизать на них сапог.
Скорей оставлю скучный град,
Пущусь на пароходе в море.
О, как впервые буду рад
Я на морском дышать просторе!
Далеко оттолкну назад
Хандру и истинное горе,
И буду, вдохновенья полн,
Внимать немолчный говор волн.
И буду взором я тонуть
В безбрежье неба голубого...
Но, боже! вдруг стеснилась грудь,
И грустно сердце бьется снова.
Мне жзль пускаться в дальний путь,
И жалко края мне родного...
Ведь я люблю его, мой друг,
Одно я тело с ним и дух.
Я много покидаю в нем,
Расставшись с ним, теряю много.
Едва ль, я не уверен в том,
Мне чужеземная дорога
Его заменит... А потом,
Как разбирать все вещи строго -
Чего бы, кажется, искать?..
Я, впрочем, буду к вам писать.
Куда б ни ехать - все равно:
Везде с собою сами в споре,
Мученье мы найдем одно,
Будь то на суше иль на море;
Как прежде, как давным-давно,
За нами вслед помчится горе,
Аккорд нам полный, господа,
Звучать не станет никогда.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Farewell!
Byron(1)
Город пышный, город бедный,
Дух неволи, стройный вид,
Свод небес зелено-бледный,
Скука, холод и гранит.
Пушкин
We see and read,
Admire and sigh and then
Succumb and bleed.
Byron (2)
1 Прощайте! Байрон (англ.).
2 Мы видим и читаем, восхищаемся и вздыхаем, по-
том падаем и истекаем кровью. Байрон (англ.). ПИСЬМО ПЕРВОЕ'''3 апреля. Станция'''
'''1'''
Я начинаю к вам писать,
Мой друг, уже с полудороги.
Мне на шоссе нельзя пенять,
Он гладок, горы все отлоги,
Но в дилижансе плохо спать
И протянуть неловко ноги.
Я этим начал, чтоб потом
Не говорить уж мне о том.
Когда Москву оставил я,
В последний раз пожал вам руку,
Невольно сжалась грудь моя
И сердце ощутило муку.
О, с вами горько для меня,
Невыносимо несть разлуку.
Как ни крепился я - слеза
Мне навернулась на глаза.
Я ехал. Над моей Москвой
Ночное небо ясно было,
И тихо так на город мой
Звездами яркими светило.
А впереди, передо мной,
Все небо тучей обложило,
Меня встречал зловещий мрак;
Я думал: то недобрый знак!
Так, не довольные ничем,
Бог весть куда стремимся всё мы,
Толкаемы, не знаю кем,
И вдаль, не знаю чем, влекомы,
Безумно расстаемся с тем,
Что мило нам; друзей и домы
Бросаем - сколько их ни жаль...
И ищем новую печаль.
Уж, право, не вернуться ль мне?
А вы, мой друг! Теперь, чай, сели
Перед камином, в тишине;
К вам думы грустные слетели;
Но раз, гадая на огне,
Мою судьбу вы знать хотели...
Что ж? вспыхнет синий огонек?
Да! нет! И гаснет уголек.
А предо мной во тьме ночной
Равнина тянется печально,
И ветви сосны молодой
Чернеют грустно в роще дальной.
Плетется дилижанс рысцой,
Как пол лощеный в зале бальной,
Гладка дорога, скатов нет...
В степи печален и рассвет.
Рассвет! С улыбкой на устах,
Земной печали ввек не зная,
Восходит солнце; на полях
Кой-где белеет снег, блистая,
И листьев нет еще в лесах,
Не вышла травка молодая;
А жаворонок средь небес
Уж с вольной песнию исчез.
И грустно мне певцу весны
Внимать в раздумьи и печали
Среди пустынной стороны;
Передо мною смутно встали
Все недоконченные сны,
Которыми полны бывали
Мои мечты в родной стране...
Опять вздохнуть пришлося мне!
Но полно. Перейти должны
Мы вновь к практическим предметам.
Мы разъезжать приучены
В России и зимой и летом;
Но все ж, подчас поражены,
Должны критическим заметам
Отвесть мы место хоть слегка
Средь путевого дневника.
Во-первых, я замечу вам,
По непривычке ли к свободе,
По непривычке ли к правам,
Везде у нас в простом народе
Пристрастье к площадным словам:
Ругаться - в чрезвычайной моде...
Неделикатно и смешно,
И оскорбительно оно.
Люблю, когда перед избой
В кафтане, шапка набекрени,
Ямщик с широкой бородой
Сидит в припадке русской лени,
Склонясь на руки головой,
Поставив локти на колени,
И про себя поет в тиши
Про очи девицы-души.
И смотрит вдаль... и ждет и ждет,
Вот колокольчик раздается,
И по мосту, стуча, вперед
Телега тройкою несется
К нему - и стала у ворот,
И пар от коней клубом вьется.
И вот ямщик уж ямщиком
Встречаем бранью иль толчком.
Характер русский на пути
Мне стал предметом изученья,
И в нем я должен был найти -
Лень, удальство и грусть в смешеньи
С лукавством (боже нас прости!).
К обманам гнусным угнетенье
Нас приучило, также кнут.
Мудреного не вижу тут...
Всегда мы, встретясь с кем-нибудь,
Врага в нем видя иль Иуду,
Его же ищем обмануть.
Я это порицать не буду,
Весьма естествен этот путь;
А лень хвалить я просто буду:
Как мужику любить свой труд?
Богат он - больше оберут.
Я это говорю смеясь;
Но, друг мой, если бы вы знали,
Как желчь бунтует каждый раз,
Как вся душа полна печали,
Когда я думаю о нас!
Надежды все почти пропали,
Свое бессилье я сознал,
И нрав мой зол и мрачен стал.
Но, виноват! зовут меня -
Уж пристегнули торопливо
К постромкам пятого коня;
Кондуктор ждет меня учтиво,
Сурово нищих прочь гоня;
Уж сел ямщик нетерпеливый.
Мой друг, пора, пора! Спешу!
Из Петербурга напишу.
'''2'''
'''Петербург'''
Я прибыл вечером, друг мой.
Шел дождик мелкий, понемногу
Дома скрывались в тьме ночной,..
Свершив трехдневную дорогу,
Хотел скорей я на покой;
Но сердца странную тревогу
Преодолеть никак не мог
И долго спать еще не лег.
Хотел я тут же к вам писать,
Но как-то глуп был; стал уныло
По комнате моей шагать,
И что меня тогда томило,
Не в силах я пересказать:
Утраты ли того, что было,
Иль недоверчивость к судьбе -
Не мог отчета дать себе.
Но было на душе темно.
Я поздно лег, проснулся рано;
Мне ветр сырой пахнул в окно"
Седое небо сверх тумана
На мир смотрело холодно,
И будто призрак великана,
В сырую мглу погружена,
Мне каланча была видна.
Вы согласитесь, что плохой
Прием мне сделала погода;
Я если б не страдал хандрой,
Ее туманная природа
На ум навеяла бы мой...
Здесь говорят, что середь года
Выходит солнце только раз...
Блеснет и спрячется тотчас.
Я думал: житель здешних стран
Быть должен мрачен, даже злобен,
Всегда недуг сердечных ран
В себе самом таить способен,
Угрюм, задумчив, как туман,
Во всем стране своей подобен,
И даже песнь его должна
Быть однозвучна и грустна.
Хотелось город видеть мне.
Я на проспект пошел, зевая, -
И изумился! Нам во сне
Толпа не грезилась такая
В Москве, где мы по старине
Все по домам сидим, скучая;
А здесь, напротив, круглый год
Как бы на ярмарке народ.
Без стуку по торцам катясь,
Стремятся дрожки и кареты;
Заботой праздною томясь,
Толпы людей, с утра одеты,
Спешат, толкаясь и бранясь.
Мелькают перья, эполеты,
Бурнусы дам, пальто мужчин;
В одеждах всех покрой один.
Чем эти люди заняты?
Какая цель? К чему стремленье?
Какая мысль средь суеты,
Среди всеобщего движенья,
Средь этой шумной пестроты?
Уж не народное ль волненье?
И! что вы? право, никакой
Тут мысли вовсе нет, друг мой.
Толпа стремится просто так,
Поесть иль пробежать глазами,
Как Магомет, султана враг,
Гоним союзными дворами, -
И день убит уж кое-как.
С косой в руке, на лбу с часами,
Седой Сатурн на них на всех
Глядит сквозь ядовитый смех.
Мне стало страшно... Предо мной
Явилась вдруг жизнь миллионов
Людей, объятых пустотой,
К стыду всех божеских законов...
В толпе один приятель мой
Мне указал двух-трех шпионов,
И царь проехал мимо нас,
И сняли шляпы мы тотчас.
Потом пошли, и время шло,
И длинный день тянулся вяло,
И все мне было тяжело.
Толпа шуметь не преставала.
Обед; вино лилось светло,
Но уж меня не забавляло;
Так я, являяся на бал,
Всегда угрюм и дик бывал,
Мне странен смех казался их
В огромной освещенной зале;
Я был среди людей чужих,
И сам чужой был всем на бале,
И мысли далеко от них
Меня печально увлекали
Туда, куда-то в мирный дол,
Где годы детства я провел.
Но я кладу письмо в пакет,
Его с оказией вам шлю я.
Для вас ведь нового в том нет.
Писать по почте не люблю я;
Случиться может и секрет,
А уж никак не потерплю я,
Чтоб мне Коко какой-нибудь
Смел в жизнь и душу заглянуть.
'''3'''
Ложилась ночь, росла волна,
И льдины проносились с треском;
Седою пеною полна,
Подернута свинцовым блеском,
Нева казалася страшна,
Стуча в гранит сердитым плеском.
В тумане тусклом ряд домов
Смотрел печально с берегов.
Уже огни погашены,
Беспечно люди сном объяты;
Под ропот плещущей волны
Поденщики, аристократы,
Свои все люди грезят сны.
Безмолвны стогны и палаты...
Один, недвижен, на коне
Огромный всадник виден мне.
Чернея сквозь ночной туман,
С подъятой гордо головою,
Надменно выпрямив свой стан,
Куда-то кажет вдаль рукою
С коня могучий великан;
А конь, притянутый уздою,
Поднялся вверх с передних ног,
Чтоб всадник дальше видеть мог.
Куда рукою кажет он?
Куда сквозь тьму вперил он очи?
Какою мыслью вдохновлен
Не знает сна он середь ночи?
С чего он горд? Чем увлечен?
Из всей он будто конской мочи
Вскакал бесстрашно на гранит
И неподвижен тут стоит?
Он тут стоит затем, что тут
Построил он свой город славный;
С рассветом корабли придут -
Oн кажет вдаль рукой державной;
Они с собою привезут
Европы ум в наш край дубравный,
Чтоб в наши дебри свет проник;
Он горд затем, что он велик!
Благоговел я в поздний час,
И трепет пробегал по телу;
Я сам был горд на этот раз,
Как будто б был причастен к делу,
Которым он велик для нас.
Надменно вместе и несмело
Пред ним колено я склонил
И чувствовал, что русский был.
Подняв я голову, потом
В лицо взглянул ему - и было
Как будто грустное что в нем;
Он на меня смотрел уныло
И все мне вдаль казал перстом.
Какая скорбь его томила?
Куда казал он мне с коня?
Чего хотел он от меня?
И я невольно был смущен;
Печально, робкими шагами
Я отошел, но долго он
Был у меня перед глазами;
Я от него был отделен
Адмиралтейскими стенами,
А он за мною все следил,
И вид его так мрачен был.
И вот дворец передо мной
Стоял угрюмо и высоко;
В полудремоте часовой
Шагал у двери одиноко,
И страхом веял мне покой,
В котором спал дворец глубоко.
У ног моих Нева одна
Шумела, ярости полна.
А там, далеко за Невой,
Еще страшней чернелось зданье
С зубчатой мрачною стеной
И рядом башня. Вопль, рыданья
И жертв напрасных стон глухой,
Проклятий полный и страданья,
Мне ветер нес с тех берегов
Сквозь стуки льдин и плеск валов.
Дворец! Тюрьма! Зачем сквозь тьму
Глядите вы здесь друг на друга?
Ужель навек она ему
Рабыня, злобная подруга?
Ужель, взирая на тюрьму,
Дворец свободен от испуга?
Ужель тюрьмою силен он
И слышать рад печальный стон? .
О! сройте, сройте поскорей
Вы эти стены, эти своды,
Замки отбейте у дверей,
Зовите всех на пир свободы!
Тогда, тогда толпы людей,
Тогда из века в век народы
Благословят вас и почтут
И вас святыми назовут.
Но глух дворец, глуха тюрьма,
И голос мой звучит в пустыне,
Кругом туман да ночи тьма,
И с шумом вал бежит по льдине...
Тоска души, тоска ума
Еще сильнее, чем доныне,
И тяжелее жизни крест...
И я бежал от этих мест.
И снова он, все тот же он,
Явился всадник предо мною,
Все так же горд и вдохновлен,
Все вдаль с простертою рукою.
И мне казалось, как сквозь сон,
С подъятой гордо головою,
Надменно выпрямив свой стаи,
Смеялся горько великан.
'''4'''
Что я писал вам в этот раз?
Письмо ли это или ода,
Или элегия? У нас
Последнего не терпят рода...
А было время - развелась
На вздохи, слезы, стоны мода;
Все вспоминали юны дни
И лезли в Пушкины они.
Да я и сам... но, боже мой!
Кого я назвал? Плач надгробный
Ужели смолк в стране родной?
Где наш певец, душой незлобный?
Где дивных песен дар святой
И голос, шуму вод подобный?
Где слава наших тусклых дней?
Внимайте повести моей.
О! там.,, в тиши родной Москвы.
От бурь мирских задвинув ставень,
И не предчувствуете вы,
Как душу здесь сжигает пламень;
Но будьте вы как лед Невы,
Или бесчувственны, как камень,
Все ж вас растопит мой рассказ
И выжмет слез ручей из вас.
Когда молву, что нет его,
В столице древней услыхали,
Всем было грустно от того;
Все посердились, покричали,
Но через день, как ничего,
Опять спокойно замолчали;
Так шумный рой спугнутых мух,
Взлетев на миг, садится вдруг.
Вчера я встретил невзначай -
Два мальчика прошли с лотками
Статуек. Тут был попугай,
Качали кошки головами,
Наполеон и Николай
Стояли, обратясь спинами,
И Пушкин, голову склоня,
Скрестивши руки, близ коня.
И равнодушною толпой
Шли люди мимо без вниманья,
И каждый занят был собой,
Не замечая Изваянья.
Да хоть взгляните, боже мой!
На лик, исполненный страданья
И дум и грез... Ведь он поэт!
Да дайте ж лепт свой за портрет!
Поэт не надобен для них,
Ему внимать им даже скучно,
И звонкий, грустный, яркий стих
Они услышат равнодушно,
Как скрип телег на мостовых,
Песнь аматера в зале душной.
Они согласны быть скорей
Час целый у резных дверей,
Пока лакей им в галунах
Отворит вход жилищ священных,
Где можно ползать им в ногах
Временщиков и бар надменных
И целовать ничтожный прах
Людей ничтожных и презренных,
Которых кознями поэт
Погиб в всей силе лучших лет.
Ему досадой сердце жгли,
И дело быстро шло к дуэли;
Предотвратить ее могли,
Но не хотели, не хотели,
К нему на похороны шли
Лишь люди в фризовой шинели,
И тех обманом отвели,
И гроб тихонько увезли.
Поэта мучить и терзать,
Губить со злобою холодной,
На тело мертвое не дать
Пролить слезу любви народной, -
Что ж можно вам еще сказать,
Что б было хуже? Благородный,
Священный гнев в душе моей
Кипит - чем скрытей, тем сильней.
Но только втайне пару слов
Могу сказать в кругу собратий,
Боясь тюрьмы, боясь оков,
Боясь предательских объятий.
А как бы на его врагов
Я, сколько есть в душе проклятий,
Собрать был рад в единый миг,
Чтобы в лицо им плюнуть их!
И ваш еще спокоен дух,
И не дрожите вы с досады,
Что так бессильны мы, мой друг,
И что нам правду прятать надо,
И мненью высказаться вслух
Везде поставлены преграды?
Да если б кто чужой узнал,
Он нас бы трусами назвал.
'''5'''
Но мы оставим мрачный тон,
Задернем скорбную картину;
Ваш дух тоскою удручен,
Я вижу, вы уж близки к сплину;
Я вам кажуся Цицерон,
Который мещет в Катилину
Неумолимый приговор
И гневный, беспощадный взор.
А я скажу вам между тем,
Что Цицерона я, бывало,
И не читал почти совсем,
По крайней мере - очень мало;
За длинный слог его дилемм
Я с жаром принялся сначала,
Потом за чтеньем сон клонил,
А нынче все я позабыл.
Вот здесь, ораторов венец,
Блистает Греч, скажу без лести;
Булгарин выше как мудрец
Всех стоиков хоть взятых вместе,
Сознав презренье наконец
Не только к смерти, даже к чести;
Но полно, друг мой: Греч, Фаддей -
Вне всякой критики, ей-ей!
Пожалуйста, на этот миг
Забудем дюжину журналов,
В форматах малых и больших,
Забудем кучу генералов,
Темно-зеленых, голубых,
И всех начальников кварталов,
И всех шпионов записных -
Элькана, Фабра и других.
Меня влечет иной предмет,
Но все ж замечу непременно -
Шпионами чрез десять лет ?
Все будут на Руси священной;
Ну, в целой Руси, может, нет,
А в Петербурге несомненно.
Князь Меттерних, забудьте спесь...
И царствовать учитесь здесь.
В углу театра я сидел
В расположении угрюмом,
На ложи холодно глядел,
Где дамы пышные костюмом
Блистали, - и скорей хотел,
Чтоб занавесь взвилася с шумом;
Зачем - не знаю, право, сам,
Хотел я волю дать слезам.
Вы согласитеся, друг мой,
Есть в жизни странные мгновенья;
Желчь не кипит в груди больной,
Стихает жгучее мученье,
Но грусть глубокая с душой
Дружится тихо... Без сомненья,
Благословен, кто в этот час
До слез растрогать может нас.
Душа так живо сознает
Любви неопытной страданья,
И внешней жизни тяжкий гнет,
И сладость первого признанья,
И нечувствительно встает
Неясное воспоминанье...
Пред вами драма, а за ней
Мелькает даль минувших дней.
M-me Allan... (1) О, как она
Постигла жизнь глубоко, верно! -
Как ею роль вся создана!
И любит как она безмерно
И как страдает! как полна
Тоски она нелицемерно!
Движенье, поступь, взгляд очей -
Все сильно поражает в ней.
Я плакал, как дитя, друг мой;
Тревожно грудь моя дышала.
За мной сидел старик седой
И плакал, и рука дрожала,
И жил он старою душой,
А публика рукоплескала;
Лишь двое чувствами души
Мы увлекалися в тиши.
И я взглянул на старика
Так симпатически... готова
Была руки искать рука;
Но я не смел, но ни полслова
Не сорвалося с языка,
Я недвижим остался снова;
Расставшись молча с стариком,
Я не встречался с ним потом.
Но в этот вечер я унес
С собой толпу воспоминаний,
Следы душевных теплых слез
И много сладостных мечтаний;
И ночью, средь неясных грез,
Я чье-то сердце от страданий
Спасал - и смутно предо мной
В слезах носился лик седой.
1 мадам Аллан (франц.).
'''6'''
Была уж майская пора,
И солнце жаркими лучами
Палило пышный град Петра;
По улицам народ толпами
Стремился с самого утра,
Ходили стройными рядами
Отряды длинные солдат:
В тот день назначен был парад.
Направил любопытный шаг
И я туда ж, хоть в самом деле
Я был непримиримый враг
Забавам воинским доселе,
И не умел понять никак,
Как человек, в ком уцелели
Две мысли здравых как-нибудь,
На них мог с радостью взглянуть.
Но увлекаюсь часто я...
Леса и степь, весна и роза,
И ропот при луне ручья,
И яркий иней в день мороза -
Все тотчас радует меня.
Теперь Allegro maestoso1,
Обняв торжественно мой слух,
Душою завладело вдруг.
Толпы несчетные полков
Стоят на площади широкой,
Густая масса их рядов
Недвижна в тишине глубокой,
На солнце блещет сталь штыков,
Так что смотреть не может око,
И кажет кирасиров ряд
На белом фоне чернеть лат.
Между улан и казаков
Гусары с грудью золотою;
Лишь оторвавшись от полков,
Гремя железной чешуею,
Летит черкес между рядов,
На месте быстрою рукою
Вертит коня, и конь, заржав,
Назад несет его стремглав.
Все в ожидании немом.
Вот скачет царь с блестящей свитой,
Играет ветр его пером,
Он горд и пасмурен. Сердито
Он озирается кругом
И едет в ряд. В едино слито,
"Ура" полков и трубный звук
Навстречу раздаются вдруг.
Марш заиграл. Пошла раз в раз
Пехота массою спокойной;
За нею конница вилась
Колонной пестрою и стройной..
Я сам был воин в этот час!
В душе проснулась беспокойно
Потребность крови и войны...
Как люди странно созданы!
Что, если б я на этот миг,
Прямого полный вдохновенья,
Мог прокричать отважный клик
Священного освобожденья?
За мной! Точите меч и штык!
Я поведу вас в направленьи,
В котором эти господа
Не поведут вас никогда.
Но мы об этом помолчим,
Мечтой не увлечемся даром;
Солдат наш глуп еще - бог с ним, -"
Привычен к палочным ударам,
И вольность не любима им,
Живущим в предрассудке старом.
Да, вольность, друг мой, вообще
Народу рано дать еще.
По крайней мере все пока
У нас еще такого мненья:
Пускай нам будет жизнь легка,
Народу отдадим мученье,
На чернь взирая свысока,
В залог мы ей пошлем терпенье.
А почему все это так -
Я не могу понять никак.
Печально глядя на полки,
Я думал: боже, боже правый!
Страданья наши велики!
И долго деспотизм лукавый,
Опершись злобно на штыки
И развращая наши нравы,
Ругаться будет над людьми;
Проклятье войску, черт возьми!
1 Быстро, торжественно (итал.) - музыкальный термин
'''7'''
Сии огромные сфинксы приаелвны
и поставлены здесь.
Ну виноват! Не мог в стихах
Я передать вам фразы странной,
В академических умах ,
Мелькавшей как-то в день туманный;
Глупа она, конечно, страх,
И поражает вас нежданно,
И пахнет пудрой, париком
И семинарии пером.
Что ж делать? глупость с давних дней
Всех академий достоянье,
Времен новейших фарисей
Имеет в оных заседанье;
Но хуже не найти, ей-ей,
Людей духовного нам званья:
Из всех апостолов святых
Иуда лишь в чести у них.
Здесь, кстати, я сказал бы вам,
Законы разбирая строго,
О том, что всем у нас к чинам
Открыта быстрая дорога;
Но о чиновничестве нам
Говорено, мой друг, так много,
Что признаюся - мне оно
Уже наскучило давно.
К тому ж, скажу без дальних слов,
Я рад, что нет аристократов,
И если б не было рабов,
Я всех бы счел за демократов;
Но этот вечный Хлестаков
С гурьбой военных наших хватов
Невольно желчь вливают в кровь.
Но к сфинксам возвратимся вновь.
Забавно видеть, как уста,
Лицо, глаза уродов Нила
Какой-то нежности черта
Роскошно, страстно озарила.
Востока жизнь моя мечта
В душе внезапно воскресила;
Передо мной лежала степь
И пирамид огромных цепь.
Воскресла, мыслию полна,
Страна, где воплощался Брама,
И с богом мстительным страна
Сынов лукавых Авраама;
Потом другие времена...
Люблю мечтать про рай ислама,
Смотреть, как скачет бедуин,
Песок взметая средь равнин.
Люблю я пальмы и цветы,
Безбрежность, полную покоя,
Олив зеленые листы
И час полуденного зноя,
И прелесть смуглой красоты,
И запах мирры и алоя,
И жизни лень, и пыл в крови,
И негу жгучую любви.
Я не скрывал, мой друг, от вас -
Происхожденьем я татарин.
Во время оно окрестясь,
Мой прадед вышел русский барин.
С тех пор уж много было нас;
Я богу очень благодарен,
Что наконец рожден на свет
Такой же барин, как мой дед.
Дворянство наше все почти -
Татар крестившихся потомки,
Но можно изредка найти
Фамилий княжеских обломки,
Да как-то мало в них пути;
Их имена, конечно, громки,
Но представители имен
Глупеют в быстроте времен.
Как я досадовать привык,
Волненью тайному послушный,
Я позабыл любви язык,
Нет в мысли шутки простодушной,
Пропало все!.. Лишь боли крик
Живет в груди неравнодушной,
Негодование растет,
И все внутри палит и жжет.
Вы помните, что нравом я
Был тихий, кроткий, даже нежный,
Любил зеленые поля,
И темный лес, и скат прибрежный,
Друзей беседу, шум ручья,
В тиши ночной напев мятежный,
И Теклу Шиллера, и сны,
И луч задумчивой луны.
Здесь все пропало! Целый день
Ношусь я в сердце с злобой скрытой,
Не сплю ночей. То будто тень
Блуждаю с думой ядовитой,
То в апатическую лень
Впадаю вдруг, тоской убитый,
И политический наш быт
Меня без отдыха томит.
'''8'''
Есть домик старый. Он стоит
Давно один на бреге плоском.
У двери ходит инвалид.
Две комнаты. С златистым лоском
Налево образ, и горит
Пред ним свеча и каплет воском;
Направо стул простой с столом,
Нева течет перед окном.
Тут он сидел и создавал...
Велик и прост. Сюда порою
Послов заморских принимал;
А здесь он, оскорблен борьбою
С людьми, пред образом стоял
И дух крепил себе мольбою,
И грудь широкая не раз
Вздыхала тяжко в поздний час.
Теперь все пусто. Этот дом
На вас могильным хладом веет,
И, будто в склепе гробовом,
Душа тоскует и немеет,
Ей тяжело и страшно в нем,
И так она благоговеет,
Как будто что-то тут давно
Великое схоронено.
Есть замок на горе крутой,
Он дышит роскоши отрадой,
Тенистых лип дряхлеет строй
Пред ним зеленою оградой;
Сверкая шумною струей,
Фонтаны вниз бегут каскадой,
И море синее легло
У ног горы и вдаль пошло.
Была блестящая пора...
Здесь прежде женщина живала
И блеском пышного двора
Себя тщеславно окружала,
И с полуночи до утра
На ложе мягком отдыхала,
Несытой негою полна,
В руках любовников она.
Но все прошло - и простота
Царя великого России,
Царицы умной красота,
Обоих замыслы большие,
Цивилизации мечта,
И нынче времена другие -
Разврат запачканный и лесть,
Вражда с свободой, мелкость, месть...
Падешь ты, гордый Вавилон!
Уж божий гнев тебе пророки
Давно сулят со всех сторон.
Ты глух пока на их упреки,
Надменной злобой напыщен, -
Но кары божий жестоки!
Бедой грозит народный стон,
Падешь ты, гордый Вавилон!
Томим глубокою тоской,
Сошел я к морю. Ветер злился,
Свистя над мрачной глубиной;
За валом вал седой клубился
И злобно прыгал, и порой
0 берег каменный дробился,
И брызги дико вверх кидал,
И с тяжким стоном упадал.
Я был доволен. Я внимал
Так жадно реву непогоды,
Лицо на брызги выставлял;
Борьба души с борьбой природы
Так были дружны... И я знал,
Что, весь мой век прося свободы,
Как вал морской я промечусь
И после с стоном расшибусь.
'''9'''
Ну, радуйтесь! Я отпущен!
Я отпущен в страны чужие!
Я этой мыслью оживлен;
Но были хлопоты большие...
Да это, полно ли, не сон?
Нет! Завтра ж кони почтовые -
И я скачу von Ort zu Ort1,
Отдавши деньги за паспорт.
Конечно, и в краю чужом -
В Париже, в Риме, в Вене, в Праге -
(Хоть смысла много нет и в том)
Берут налог с листа бумаги;
Тут ценность дел - вот дело в чем;
Но нет нигде такой отваги,
Чтоб на людей начесть налог
С движенья рук их или ног.
Но что ж? Привычка и нужда.
Я заплатил без возраженья.
Не так ли все мы, господа?
Иной воскликнет - угнетенье!
Другой ему ответит - да!
И общее то будет мненье,
Все покричат себе, потом
Так и останется на том.
Но вам признаться должен я,
Что мне в пути хотя не малом
Быть много времени нельзя:
Когда представлен генералом
Царю доклад был про меня,
Чтоб я не вышел либералом,
Царь подписал: быть по сему,
Гулять шесть месяцев ему.
Полгода! только! о друг мой,
Как это мало! И за что же
Предел поставлен мне такой?
Что воли может быть дороже?
Но благодарною душой
Я одарен тобой, мой боже!
И потому насчет сего
Я не скажу уж ничего.
Поеду. Что-то будет там?
Воскресну ли я к жизни новой,
Всегда предаться новым снам
И новым мнениям готовый?
Иль, странствуя по тем местам,
С душой печальной и суровой
Останусь я, как здесь бывал,
Где столько скорбного встречал?
На ум приходят часто мне
Мои младенческие годы,
Село в вечерней тишине,
В саду светящиеся воды
И жизнь в каком-то полусне,
В кругу семьи, среди природы,
И в этой сладостной тиши
Порывы первые души.
Когда мы в памяти своей
Проходим прежнюю дорогу,
В душе все чувства прежних дней
Вновь оживают понемногу:
И грусть и радость те же в ней,
И знает ту ж она тревогу,
И так же вновь теснится грудь,
И так же хочется вздохнуть.
И вот теперь в вечерний час
Заря блестит стезею длинной,
Я вспоминаю, как у нас
Давно обычай был старинный:
Пред воскресеньем каждый раз
Ходил к нам поп седой и чинный
И перед образом святым
Молился с причетом своим.
Старушка бабушка моя
На кресло опершись стояла,
Молитву шепотом творя,
И четки всё перебирала;
В дверях знакомая семья
Дворовых лиц мольбе внимала,
И в землю кланялись они,
Прося у бога долги дни.
А блеск вечерний по окнам
Меж тем горел. Деревья сада
Стояли тихо. По холмам
Тянулась сельская ограда,
И расходилось по домам
Уныло медленное стадо.
По зале из кадила дым
Носился клубом голубым.
И все такою тишиной
Кругом дышало, только чтенье
Дьячков звучало, а с душой
Дружилось тайное стремленье,
И смутно с детскою мечтой
Уж грусти тихой ощущенье
Я бессознательно сближал
И все чего-то так желал.
К чему все это вспомнил я?
Мой друг, я сам не знаю, право;
Припадки это у меня
Меланхолического нрава.
Быть может, важность всю храня,
Вы улыбнетеся лукаво,
А может быть, мечтой своей
Забудетесь средь детских дней.
1 Из края в край (нем.) - - цитата из стихотворения Г. Гейне.
'''10'''
Всходило утро. Небеса
Румянцем розовым сияли,
Как первой юности краса;
Но улицы еще дремали
С домами белыми. Роса
Кой-где блистала. Люди спали,
И только белый голубок
Кружился в небе одинок.
Ворча сквозь зуб, попался мне
Один гуляка запоздалый,
Рукой цепляясь по стене;
Да дворник, с вечера усталый,
С глазами, слипшими во сне,
Держа метлу рукою вялой,
Зевая громко во весь рот,
Стоял, крестяся, у ворот.
Нева спокойною струей
Лилась в течении ленивом,
И утро ярко над водой
Сверкало радужным отливом;
Я в лодку сел, и след за мной
Пошел в волнении игривом,
И брызги искрились кругом,
Взлетая звонко под веслом.
Я выплыл в море, и оно
Безбрежно синее лежало,
Сияньем дня озарено,
И тихо воды колыхало,
Спокойной думою полно,
И лодку медленно качало...
Но с берегов ко мне в тот миг
Звук ни единый не достиг,
И было море все кругом...
Лишь у меня над головою
Носился радужным крылом
Жужжащий шмель, и той порою
Мы были только с ним вдвоем
Затеряны над глубиною.
Волну, жужжание его
Я слышал, больше ничего.
И хорошо так было мне,
И я забыл про все печали,
Беспечно вверяся волне;
Терялись взоры в синей дали,
Иль утопали в глубине,
Иль в небе ясном исчезали.
И чувствовал в раздольи я
Лишь бесконечность да себя.
Я в этот дивный, светлый час
Благословил Неву и море;
Душа покою предалась
На голубом его просторе,
И я, в столицу возвратясь,
Забыл и ненависть и горе,
Ее без злобы увидал
И в этот раз не проклинал.
'''11
Варшава'''
Так я от невских берегов
Поехал мирно, рысью ровной;
Пять-шесть уездных городов
Еще попались мне до Ковно,
Потом пошли корчмы жидов,
Хлевы свиней вонючих словно;
Всех монополий вечный враг,
Я под полой провез табак.
И вот я в новой стороне,
И вот уж я середь Варшавы;
Дома твердят о старине,
Но мрачен город величавый,
Как витязь, падший на войне.
Везде сидит орел двуглавый,
Над жертвой крылья распустив
И когти хищные вонзив.
Мне жалко жертву. Не легка
Ей тяжесть этой зверской длани!
И если трону поляка
Когда-нибудь я словом брани,
Пусть высохнет моя рука
И пусть прильнет язык к гортани;
Во мне вражды народной нет,
Дай руку, бедный мой сосед!
Твои права подавлены,
Трофеи древние отъяты
И дерзко прочь увезены;
Твоих царей сады, палаты
Сатрапам жалким отданы,
Тебе не счесть твои утраты!..
Бессильный стон один тебе
Остался в горестной судьбе.
Нет, я не враг тебе, сосед!
Как ты, и я люблю свободу
И дал ей жертвовать обет.
Я пострадавшему народу
Теперь шлю братственный привет,
Твою жестокую невзгоду
С слезою вижу, Польши сын,
Как человек и славянин.
Вияся темной полосой,
У ног Варшавы вьется Висла
И ропщет быстрою волной,
И этот ропот, полный смысла,
Звучит мучительной тоской;
И туча черная нависла
Над городом, как мрачный свод
Над гробом. Спи, мертвец народ!
На берегу поляк сидит;
Поляк задумчив, головою
Склонясь кудрявой, вдаль глядит,
И взор безвыходной тоскою
Так полон. Бледен цвет ланит.
Поляк, поляк! С твоей страною
Что сталось, бедный человек?.
Что Польша? Умерла навек?
Так в Вавилоне при реках
Они печальные сидели
С молчаньем грустным на устах
И песни вольные не пели,
Повеся арфы на ветвях,
И всё о родине скорбели,
И ждали - выведет пока
Из плена божия рука.
Жди, Польша, молча, и поверь,
Все это было в божьей воле;
Спроси попов своих теперь,
Они научат, как в неволе
Смиряться должно; рая дверь
Тебе покажут. Что же боле?
А в жизни этой ты страдай,
Носи ярмо и умирай.
Все это, видно, надо так!
Несите крест с благоговеньем,
Любви достоин каждый враг,
Вооружайтеся терпеньем;
Но к Висле не ходи, поляк,
Сидеть с печальным размышленьем,
Вода заманчива - и в ней
Легко укрыться от скорбей.
'''12'''
Есть близ Варшавы дивный сад.
Каштанов темная аллея
И тополей высоких ряд
К нему ведут; там, зеленея,
Сирени пахнут и шумят,
И роза юная, краснея,
В тени листов цветет, пышна,
Душистой жизниго полна.
Лазёнки! Мне вы навсегда
В воспоминаньи сохранились,
Мы там на берегу пруда
С весной друг другу поклонились.
Светла, как зеркало, вода,
И к ней деревья наклонились,
Фонтан журчит, и меж ветвей
Не умолкает соловей.
Не знает птичка наших бед,
Для песен ей везде свобода;
Спокоен розы пышный цвет,
И от заката до восхода,
И до конца с начала лет
Себялюбивая природа
Блистает дивною красой
Средь жизни вечно молодой.
И без участия глядит,
Как мимо, с вечною тоскою, ;
Венцом страдальческим покрыт,
Дыша сердитою враждою,
Не выпуская меч и щит,
Окровавленною стопою
Идет угрюм из века в век
Себялюбивый человек.
В саду стоит высокий дом.
Король живал в нем для забавы,
Теперь живет враждебно в нем
Вождь подозрительный, лукавый,
Чужим поставленный царем, -
Но в дни бесславья, как в дни славы,
Журчит фонтан, и меж ветвей
Не умолкает соловей.
'''13
Калиш'''
Граница. Через полчаса
Я в Шлезии. И вот смущенье
Теснит мне грудь. Поля, леса,
И запах роз, и птичек пенье,
И голубые небеса -
Чужое все! Еще мгновенье -
И закричу невольно я:
Уж вот нерусская земля!
Как это чувство странно, друг!
Конечно, разницы ни малой
Нет в двух шагах; но как-то вдруг
Я отдохнул душой усталой,
Как будто цепь свалилась с рук,
И так легко, легко мне стало,
И с верой я на жизнь взглянул
И вольно, широко вздохнул!
В столице Севера, потом
В столице Польши я душою
Был просто мученик. Огнем
Мне сердце жгло; уж не хандрою
То, что меня томило днем
И ночью мучило тоскою,
Я назову - а было, друг,
Отчаянье мой злой недуг.
Уж в будущность страны моей
Никак не мог я верить боле,
И думал: видно, вечно ей
Судил господь страдать в неволе...
И начинал я видеть в ней
Одно заброшенное поле,
Бесплодную глухую степь,
И жизнь звучала мне как цепь.
Но, друг, едва ли я был прав:
Когда б, с холодным рассужденьем
Все вещи строго разобрав,
На все я мог взглянуть с терпеньем -
Не то б нашел. Но слабый нрав
Увлекся внутренним мученьем,
И, как растоптанный цветок,
Я только грустно вянуть мог.
Что ж, с жизнью сладит ли мой ум
И заживет ли сердца рана,
Когда предстанут мне - средь дум:
Германия? Средь океана
Смышленый Лондон? Вечный шум
Парижа? Снежный верх Монблана,
И с небом вечно голубым
Над старым Тибром старый Рим?
Не знаю! верю! но темно
Грядущее перед очами;
Бог весть, что мне сулит оно!
Стою со страхом пред дверями
Европы. Сердце так полно
Надеждой, смутными мечтами -
Но я в сомнении, друг мой,
Качаю грустно головой.
И вот я вспомнил, как подчас
Мы с вами вечером сидели
Перед камином, и у нас
Под вопль пронзительной метели
Беседа мирная велась.
Признаться вам, часы летели
И даже дело к утру шло,
А было на сердце светло.
Я стану верить. Много есть
Чудесных в жизни сей мгновений,
И если б нам их перечесть!
Вот хоть теперь - ночные тени
Исчезли; радостную весть
С залогом новых наслаждений
Несет мне радужный восток,
Светя на бедный городок.
Addio! (1) Мне пора, друг мой!
Длинна, длинна моя дорога!
С слезою я, мой край родной,
Стою у твоего порога.
Да будет свято над тобой
Вовек благословенье бога!
Гляжу полупечально вдаль,
И, право, - как мне всех вас жаль!
1 Прощай! (итал.)
'''1840 - 1841'''
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ'''ОТДЕЛ ПЕРВЫЙ
(через двадцать семь лет)'''
'''1'''
С чего проснулось дней былых
Душе знакомое волненье,
И все мне слышен мерный стих
И рифм созвучное паденье?
Я так давно чуждался их,
Их звуков страстное плетенье
Казалось праздностью уму,
Да и не нужным никому.
Что ж обновило бодрость сил?
Ужель весенних песен звуки
До этих пор не схоронил
Ни опыт лет, ни труд науки,
Ни ряд ошибок и могил,
Ни холод обыденной скуки?
Ужель я так остался цел,
Что просто я помолодел?
О нет! Я понимаю вас,
Мои предсмертные сказанья,
В вас не взойдут на этот раз
Любви стремленья и страданья,
Не отзовется тихий час
Спокойно-грустного мечтанья.
Возникли вы не для утех
В последний стон, в предсмертный смех.
'''2'''
С тех пор как я начальных строф
Слагал задумчивые строки,
Прошло десятка три годов,
И жизни жесткие уроки
Не проскользнули без следов,
Казня в размеренные сроки
Бедой и злом, - и борода
Давно становится седа.
Гляжу, усталый от всего,
Гляжу с тяжелым напряженьем
На то, что вовсе не ново,
На мир, исполненный волненьем,
И на себя на самого,
И полон внутренним сомненьем, -
Что ж я?., споткнувшийся пророк,
Иль так... распутный старичок?
И жалок мне мой прошлый путь!
Я много ль истине дал ходу?
Свершил ли я хоть что-нибудь?
Одну принес ли жертву сроду?
Иль жизнь умел я повернуть
Страстишкам маленьким в угоду,
И сил не поднял с той поры,
А просто все схожу с горы?
Быть может, что под старость лет
Мысль эта всякому пригодна -
Ни счастья, ни покоя нет,
И жизнь мелка и несвободна;
А может быть, постичь секрет,
Как жить с своим понятьем сходно, -
Безумно только я не смог
И гибну средь пустых тревог?..
Когда же, внутренней тоской
И покаяньем утомленный,
Гонясь за мыслию живой,
Гляжу на мир, мне современный, -
Мне так же жалок круг людской,
Весь этот круг заговорённый,
Где каждый доблестный народ -
Еще полнейший идиот.
Наш нескончаемый прогресс,
И потому недостижимый,
Похож на путь чрез длинный лес,
Безвыходный, неизмеримый,
Разбоя полный и чудес,
Где зверь большой, несокрушимый
Под песню старых, глупых слов
На бойню шлет простых скотов.
Война и кровь!.. Так вот предел,
Где стали мы с образованьем,
Где даже сохранился цел
Дух революций с их преданьем
Единства нацьональных дел
И всех языц размежеваньем,
Которых цели так дики,
Что царским жадностям с руки.
Война и кровь!.. Вот наш привал,
Где, как в чаду былых столетий,
Опять народ рукоплескал
С избытком чувств и междометий,
Где старый прусский генерал .
И император, счетом третий,
Все оттого так и сильны,
Что люди глупы и скверны.
Война и кровь!.. И много лет
Или веков в резне безумной
Еще пройдут... Надежды нет!
В потемках смрадных дракой шумной
Заменят люди мир и свет,
Не нужен им исход разумный -
И человек рожден холоп,
Любовь к свободе есть поклеп.
Все это выражаю я,
Быть может, очень прозаично, -
Лишь было ясно бы, друзья,
А там будь плохо, будь отлично...
Да и не ищет речь моя,
Чтоб муза пела в ней антично,
А сердца боль так велика,
Что к слову просится тоска.
Всемирный шум, всемирный шум,
Германо-римский люд великий,
Многоболтливый Аввакум,
Снаружи гладкий, в сердце дикий, -
Не ты моих властитель дум!
Твои затверженные крики
Нейдут твоим пророкам вслед,
И мира нового в них нет.
'''3'''
"Что ж сладко вашему уму?" -
Меня вы спросите. - "Россия?
Мы, к сожаленью моему,
Не справились с времен Батыя", -
Скажу я также в эту тьму,
Как говорил во тьмы былые.
"Да! Но тогда жил царь-отец,
А этот добр и молодец".
Да будет жирен ваш обед
И крепок храп на сон грядущий,
Вы верите?.. Так вам и след,
Спасаем верой муж имущий,
Но не спасут народ от бед
Ни пошлый лоб, назад идущий,
Ни пара истуканных глаз,
Где мысли луч давно погас.
Вы верите, что юный царь
Есть, так сказать, освободитель?
Мужик, который раб был встарь,
Закабаленный стал платитель
И нищ, как был во время бар,
А царь, отечества спаситель,
Крестьянскую понюхав кровь,
Сам на дворян оперся вновь.
Вы дворянин, вам в жизни пир
Всегда был нужен и приятен,
Холопствуйте! Чиновный жир
Не тяготит, не кажет пятен,
Да и за вас есть целый клир -
Вам друг Катков, вам друг Скарятин,
Вы так подлы, что царь вперед
Опоры лучше не найдет.
Теперь же столько есть манер
Холопствовать с усердьем новым,
Позвать обедать, например,
Фон Комиссарова с Треповым,
Соцьяльных и иных химер
Быть палачом всегда готовым,
Да обругать казенный прах
В туманных тостах и статьях.
Пожалуй, вторить станет вам
Народ во мраке всех незнаний,
Народ - стихия в рост векам,
Основа лучших сочетаний.
Его я, верно, не предам
Позору горьких порицаний;
Он тот - как Слово говорит -
Кто сам не знает, что творит.
Я верю, что народ один -
Ячейка общей лучшей доли,
Но даст ли рост ей господин -
Определить не в нашей воле...
А с вами, истый дворянин,
Позвольте не встречаться боле:
В вас так холоп с злодеем сшит,
Что ненавистен мне ваш вид.
'''4'''
Покинул я мою страну,
Где все любил - леса и нивы,
Снегов немую белизну,
И вод весенние разливы,
И детства мирную весну...
Но ненавидел строй фальшивый -
Господский гнет, чиновный круг,
Весь "царства темного" недуг.
Покинул я родной народ,
Где я любил село родное,
Где скорбь великая живет
Века в беспомощном застое,
Где гибнет мысли юный всход,
Томит насилие тупое,
И свежим силам так давно
В жизнь развернуться не дано.
Тайком работа шла у нас,
Я ждал, я верил в перемену,
Как узник верит каждый час,
Что вот конец настанет плену...
Была ли вера - правды глас,
Иль призрак счастию в замену?
Но этой веры не иметь -
Пришлось бы просто умереть.
Покинул я моих друзей,
Но и они мне изменили;
Они мне в гордости своей
Моих ошибок не простили,
Они от истины моей
Давно, слабея, отступили,
И вот мне с робкой мыслью их
Связей нет больше никаких.
Один мне друг остался цел;
К нему влекли меня желанья,
И мощь любви, и жажда дел,
Одни стремленья и страданья;
Им труд начатый чист и смел,
Его рука, в стране изгнанья,
Закроет мне, не изменясь,
Мои глаза в урочный час.
'''5'''
Какая ночь! Чего в ней нет!
И тень и блеск! Душе печальной
Ее дрожащий полусвет
Повеял негой музыкальной
Знакомых звуков - давних лет,
Из дальних стран, из жизни дальней,
Из дальней жизни ранних снов -
Под напеванье мерных слов.
Сквозь серебряного дыма
Светит круглая луна,
Горной речки льется мимо
Неумолчная волна.
Помнишь сказку - все там сила -
Про Илью-богатыря?
Няня, где твоя могила
У стены монастыря?
Помнишь комнаты большие
И больного старика?
И стучат часы стенные,
И безвыходна тоска?
Помнишь юное томленье,
Согревающее кровь,
И ненужное стремленье,
И ненужную любовь?
Ряд смертей и погребений -
Все бесследно в мгле пустой,
Только призраки и тени
Мчатся в памяти больной...
Сквозь серебряного дыма
Светит круглая луна,
Горной речки льется мимо
Неумолчная волна.
Простите этот старый склад,
Он подвернулся неизбежно,
Я даже к стансам был бы рад
Напев придумать очень нежный,
Настроить слух на чуткий лад,
Чтоб чувство меры безмятежно
Вновь до гармонии дошло -
Иначе в жизни тяжело.
Но музыкальная струя -
Увы! во мне не уцелела,
И паром выдохлась, друзья,
Иль скучным льдом заледенела;
Ее разбила ль жизнь моя,
Тщета ль общественного дела,
Иль просто так, под старость лет,
Изящных звуков жажды нет?
На этот раз, признаюсь вам,
Я не хочу судить об этом;
Быть может, строем звучных гамм
Мне заниматься не по летам,
И потому намерен сам
Я перейти к другим предметам,
Где много желчи иль любви,
Иль скорбной горечи в крови.
'''6'''
Я у окна стою один,
Уныло вдаль вперяя взоры
На зелень мягкую равнин,
На белый снег, покрывший горы,
И слышу с низменных долин
Лягушек трепетные хоры...
А в мыслях все двойной предмет -
Прогресс и память прежних лет.
В былой поре недавних лет,
Где мало света, много чада,
Где "в праздномыслии" поэт
Нашел, что есть своя отрада, -
Я не хочу сказать, что нет
Живой струи, живого склада;
Но, признаюсь, я сам отстал
От этих барственных начал. "
Нельзя идти, стремясь к добру,
На труд общественного дела,
Поэтизируя хандру
И усталь сердца, усталь тела,
Жалея томно поутру,
Зачем луна не уцелела, -
А в годы прежние не раз
В том доля жизни шла у нас.
Унылый плач по юным дням,
Стремленье ввысь, к тому, что вечно,
Тоска по пройденным любиям
И вера в то, что бесконечно,
С глухим сомненьем пополам -
Все это, может, человечно...
Тогда я тоже создавал
Весьма забавный идеал.
Я по коврам блуждал в тиши
И думал грустно: "Он был молод", -
И наслаждался от души,
"Что в душу вкрадывался холод".
Но ведь и те нехороши,
Кто взвел свой полубарский голод
На степень правды... Больше груб
Он вышел, но не меньше туп.
Не отзовется ум живой
На звук напыщенных томлений;
Не вступит праздною стопой
Отсед шляхетских поколений
В движенье жизни трудовой,
Ее страданий и стремлений,
Чтоб стать с народом - как должно -
В едином строе заодно.
Но я пророчу, не боясь,
Исполненный надежды смелой,
Что новый кряж взойдет у нас -
С стремленьем чистым, мыслью зрелой.
И пусть посердит вас и вас,
Но жизни будущего целой
Блеснет в нем яркая звезда -
Затем и гнев ваш не беда...
'''1861'''
'''ПРИМЕЧАНИЯ'''
'''Юмор''' (стр. 167). Первая и
вторая части поэмы были напечатаны в 1857 году отдельной книгой в Лондоне
фирмой Трюбнер и Компания; третья часть - в альманахе "Полярная звезда на
1869 год" (Женева). В нашем издании опущен ряд набросков, сделанных
Огаревым после 1867 года - попытки продолжить поэму ему не удались.
'''Министром Вронченко''' - Федор Павлович Вронченко (1780 - 1852) в 1840 году
временно замещал министра финансов Егора Францевича Канкрина (1774 - 1845).
'''В Москве всё проза Шевырева''' - имеется в виду нашумевшая статья Степана
Петровича Шевырева (1806 - 1864), поэта и критика, напечатанная в журнале
"Москвитянин" (1841, ? 1), "Взгляд русского на современное состояние
Европы".
Дают Парашу Полевого - драма "Параша-Сибирячка", написанная журналистом
и литератором Николаем Алексеевичем Полевым (1796 - 1846).
Есть поэт, хоть он и офицер армейской - Михаил Юрьевич Лермонтов (1814 -
1841).
О нем писал и Виссарьон - Виссарион Григорьевич Белинский (1811 - 1848)
писал в 1840-е годы статьи о Лермонтове, печатавшиеся по большей части в
"Отечественных записках".
Пусть пишет Нестор, пишет Греч - Нестор Васильевич Кукольник (1809
- 1868) - поэт, драматург, беллетрист; Николай Иванович Греч (1787 - 1867)
- литератор, журналист, мемуарист.
Швалье да Яр - фешенебельные московские рестораны.
Монтекукулли иль Мальбруг - Раймонд Монтеку-кулли (1609 - 1689) - полководец,
прославившийся в Тридцатилетней войне, военный писатель; Джон Мальборо
Мальбруг (1650 - 1722) - английский полководец; в России был широко
распространен перевод песенки о . нем - "Мальбруг в поход собрался".
А жалок мне удел Китая - речь идет об англо-китайской войне 1840 -
1842 годов, кончившейся поражением Китая.
Лев Михайлович Цынский - московский обер-полицеймейстер в 1834 - 1845 годах;
в 1834 году именно он арестовывал Герцена и Огарева.
Великий прах из заточенья - о перенесении праха Наполеона в 1840 году с
острова Св. Елены в Париж.
Алексей Степанович Хомяков (1804 - 1860) - поэт, один из виднейших
славянофилов.
Сенковский всё не любит Сея - Осип Иванович Сенковский (1800 - 1858) -
Писатель, журналист; Жан-Батист Сей (1767 - 1832) - французский экономист.
Б<.артенев>г Szafi, jean Sbogar - Юрий Никитич Бартенев (1792 -
1866) - оригинальная личность, тип аристократического шута; Жан Сбогар -
герой одноименного романа французского писателя Шарля Нодье (1780 - 1844);
кого Огарев имеет в виду под именем Цафи - неизвестно.
Убри - Сергей Павлович Убри (годы жизни неизвестны), знакомый Огарева и
Герцена.
Служить мы можем до седин, Начав с четырнадцатого класса - чины в России по
табели о рангах делились на 14 разрядов, самый низший чин - коллежского
регистратора - относился к 14-му классу.
"Пантеон" - театральный журнал, выпускавшийся в Петербурге.
Джудитта Паста (1798 - 1869) - итальянская оперная певица, в 1840 году
гастролировавшая в России.
Винченцо Беллини (1801 - 1835) - итальянский композитор.
Шарль Фурье (1772 - 1837), Клод-Анри Сен-Симон (1760 - 1825) - французские
философы.
Гегель (1770 - 1831) - немецкий философ, оказавший огромное влияние на
мировоззрение Огарева.
Давид Штраус (1808 - 1874) - немецкий историк, автор книги "Жизнь Христа".
От Карла и до Валленштейна - Карл Великий (742 - 814) - король франков,
основатель Римской империи; Альберт Валленштейн (1583 - 1634} -
немецкий полководец.
Как Магомет, султана враг - здесь Магомет - Мухаммед-Али (1769 -
1849), наместник турецкого султана в Египте, пытавшийся отделить
Египет от Турции.
Чтоб мне Коко какой-нибудь - Коко - предположительно Константин Яковлевич
Булгаков (1782 - 1835) - петербургский почт-директор, перлюстрировавший
письма не только по указанию свыше, но и из собственного любопытства.
Цицерон, который мещет в Катилин - римский оратор Цицерон (106 - 43 до н. э.)
обличал в своих речах государственного деятеля, республиканца Катилину
(108 - 62 до н. 8.), стремившегося к власти.
Фаддей Венедиктович Булгарин (1789 - 1859) - литератор, журналист.
Элькан и Фабер - шпионы Ш Отделения.
Меттерних (1773 - 1859) - австрийский дипломат.
Происхожденьем я татарин - родоначальником Огаревых считался выходец из
Золотой Орды татарин Кутлу-Мамед, по прозвищу Огарь.
И Теклу Шиллера - Текла - героиня трагедии Шиллера "Смерть
Валленштейна", дочь Взлленштейна.
Лазёнки - королевский дворец в предместье Варшавы.
Теперь живет враждебно в нем Вождь подозрительный, лукавый - речь идет о
наместнике русского императора в Польше Иване Федоровиче
Паскевиче-Эриванском (1782 - 1856).
Многоболтливый Аввакум - деятель русского раскола и писатель Аввакум
(1620 или 1621 - 1682).
Юный царь - Александр II.
Фон Комиссарова с Треповым - Осип Иванович Комиссаров (1838 - 1892) -
крестьянин, провозглашенный спасителем Александpa I при покушении
Каракозова в 1868 году. Федор Федорович Трепов (1812 - 1882) -
петербургский градоначальник.
В туманных тостах - имеются в виду стихи, произнесенные Н. А. Некрасовым
на обеде в московском Английском клубе перед М. М. Муравьевым ("Вешателем")
- компромисс, на который пошел поэт, чтобы отвратить от "Современника"
угрозу закрытия.
Весь "царства темного" (tm)1уг-слова в кавычках - из статьи Добролюбова
"Луч света в темном царстве".
Р1
О-Зб
Составление, вступительная статья и примечания Виктора Афанасьева
Гравюра Н. И. Калиты
Оформление Ю. И. Батова
Огарев Н. П.
0-36 Стихотворения и поэмы/Сост., вступ. статья и примеч. В.
Афанасьева; Грав. Н. И. Калиты. - М.: Сов. Россия, 1980. - 256 с, 1 л.
портр.; - (Поэтическая Россия).
В сборник вошли избранные стихотворения Николая Платоновича Огарева,
друга и соратника А. И. Герцена, публициста и поэта, а также две его поэмы
- "Юмор" и "Зимний путь".
OCR Pirat
