Хотя писатель, имя котораго стоитъ въ заголовкѣ этой біографіи, написалъ всего одну драму, но она замѣчательна настолько, что не можетъ быть обойдена въ исторіи нѣмецкой литературы.
Іоганнъ Антонъ Лейзевицъ родился 9-го мая 1752 года въ Ганноверѣ. Онъ былъ сыномъ зажиточнаго виноторговца и потому имѣлъ возможность получить основательное образованіе въ Гёттингенскомъ университетѣ. Тамъ познакомился онъ съ лучшими литературными дѣятелями того времени и былъ принятъ членомъ въ ихъ литературный кружокъ. Выдержавъ экзаменъ на званіе адвоката, онъ посѣтилъ Брауншвейгъ, гдѣ познакомился съ Лессингомъ, и получилъ сначала мѣсто секретаря на государственной службѣ, а затѣмъ совѣтника и учителя исторіи наслѣднаго принца. Служебная его карьера была столько же удачна, сколько плодотворна дѣятельность. Болѣе всего онъ заботился объ улучшеніи положенія бѣдныхъ и первый основалъ публичныя заведенія для ихъ призрѣнія. Занимаясь съ молодыхъ лѣтъ исторіею, Лейзевицъ началъ писать исторію тридцатилѣтней войны. Сочиненіе это, по отзыву многихъ, кому онъ читалъ изъ него отрывки, заняло бы видное мѣсто въ ученой литературѣ, если бы, къ сожалѣнію, не было, вмѣстѣ съ другими сочиненіями Лейзевица, по его волѣ, сожжено послѣ его смерти. За годъ до смерти былъ онъ сдѣланъ президентомъ санитарной коммиссіи и умеръ 10-го сентября 1806 года отъ водяной въ груди.
Въ литературѣ имя Лейзевица прославлено его извѣстной трагедіей «Юлій Тарентскій», заслужившей ему премію Шрёдера. Какъ велико было впечатлѣніе, произведённое этимъ трудомъ на современную публику, видно уже изъ того, что Лессингъ, прочтя эту драму безъ имени автора, счёлъ её за сочиненіе Гёте, а юноша-Шиллеръ пришолъ отъ нея въ такой восторгъ, что взялъ её за образецъ при сочиненіи своихъ «Разбойниковъ».
Достоинство трагедіи «Юлій Тарентскій» дѣйствительно оправдываетъ хвалебные о ней отзывы. Въ ней съ рѣдкимъ умѣньемъ соединены интересъ дѣйствія, вѣрность характеровъ а патетическій ходъ интриги. Хотя, конечно, нельзя не пожалѣть, что Лейзевицъ ограничилъ своё литературное поприще этимъ однимъ произведеніемъ, но, съ другой стороны, нельзя упустить изъ виду и того, что нерѣдко таланта писателя хватаетъ всего на одно произведеніе, вслѣдствіе чего новые его труды заставляютъ только сожалѣть о томъ, зачѣмъ онъ ихъ предпринялъ.
Драма Лейзевица переведена на русскій языкъ и напечатана въ «Европейскомъ Театрѣ» (1875, т. I, стр. 251) подъ слѣдующимъ заглавіемъ: Юлій Тарентскій. Трагедія въ пяти дѣйствіяхъ. Сочиненіе Лейзевица. Переводъ ***.
ИЗЪ ТРАГЕДІИ «ЮЛІЙ ТАРЕНТСКІЙ».
правитьДѢЙСТВІЕ III, ЯВЛЕНІЕ І.
правитьКнязь (вставь съ кресла и обнаживъ голову, становится посреди собранія). Благодарю васъ, друзья мои, благодарю! Вѣроятно, я сегодня въ послѣдній разъ, какъ князь, праздную своё рожденіе. Я не изъ числа тѣхъ стариковъ, которые не знаютъ, что они стары. Если смерть и не призовётъ меня, я скоро отдамъ сыну посохъ пастырскій. Солнце моё закатилось и мнѣ хочется, въ прохладныхъ сумеркахъ, спокойно обозрѣть свои дневные труды. Надѣюсь, что совѣсть не покажетъ мнѣ ничего непріятнаго. Конечно, настоящая точка зрѣнія для этого — двери гроба. Каждый народъ долженъ бы хранить, между государственными сокровищами, исторію послѣднихъ кинутъ жизни своихъ государей. Эта исторія должна бы лежать всегда открытою передъ его преемниками, чтобы они видѣли предсмертное спокойствіе добраго и мудраго государя, и впослѣдствіи доказали добрыми дѣлами, что имѣли её предъ глазами не даромъ. Что бы мы ни увидѣли, дѣти мои, вы будете окружать мой смертный одръ. Надѣюсь, что не испугаетесь.
Старый крестьянинъ (съ цвѣточнымъ вѣнкомъ въ рукахъ, протѣсняясь сквозь толпу). Нѣтъ, видитъ Богъ, не испугаются! Всемилостивѣйшій князь, я крестьянинъ изъ вашей деревни Остіалы. Община шлётъ вамъ этотъ вѣнокъ въ знакъ своей преданности. Мы не можетъ поднесть вамъ болѣе богатый подарокъ: мы бѣдны. Просимъ не прогнѣваться, государь.
Князь (подавая ему руку). Если бъ эти цвѣты могли остаться свѣжими до моей смерти — я велѣлъ бы повѣсить ихъ надъ своимъ ложемъ: ихъ благоуханіе было бы отрадой для умирающаго. Возьми этотъ вѣнокъ, Юлій: онъ тоже принадлежитъ къ государственнымъ сокровищамъ.
Крестьянинъ (къ Юлію). Да, принцъ, будьте таковы, какъ вашъ батюшка — и мой сынъ принесётъ вамъ такой же вѣнокъ.
Юлій (обнявъ его). Нѣтъ, не сынъ, а внукъ твой, добрый старикъ!
Крестьянинъ. Князи да хранитъ Богъ васъ и нашъ домъ!
Князь. Постой, другъ: безъ подарка ты не уйдешь отъ меня.
Крестьянинъ (уходя). Нѣтъ, князь, а не то изъ всего этого вышла бы кукольная комедія.
Князь. Сердце моё такъ полно. (Даётъ знакъ: придворные удаляются.) Дѣти, останьтесь!
ЯВЛЕНІЕ II.
правитьКнязь. «Да хранитъ Богъ васъ и вашъ домъ!» Да, если только можетъ сохраниться домъ, въ которомъ нѣтъ согласія! Вы не понимаете скорби отца и не можете понимать ея; но вы знаете, что больно видѣть, какъ засыхаетъ растеніе, которое посажено собственными руками. Такъ представьте же себѣ печаль отца, утратившаго возможность радоваться на своихъ дѣтей.
Юлій. Надѣюсь, батюшка, вамъ извѣстно, что я невиненъ въ этомъ раздорѣ.
Князь. Эта радость, думалъ я, вознаградитъ меня за всѣ заботы о вашемъ воспитаніи; но теперь вижу… Я воображалъ, что сѣю счастіе, а пришлось пожинать слёзы. Чего мнѣ надѣяться въ будущемъ? Вы и теперь поступаете дурно: что же будетъ, когда васъ перестанетъ удерживать любовь ко мнѣ и страхъ? Съ какими чувствами придётся мнѣ умирать, видя васъ у своего смертнаго одра? Благословить долженъ я обоихъ, а каждый изъ васъ считаетъ своимъ благословеніемъ проклятіе на голову брата. О, Юлій! О, Гвидо! Весь міръ, всѣ люди даютъ этимъ сѣдымъ волосамъ сойти въ могилу спокойно, только вы — вы одни не допускаете… Умоляю васъ, милыя дѣти, дайте мнѣ умереть спокойно!
Юлій. Клянусь всѣмъ священнымъ, я невиненъ! Вы удивились бы моему терпѣнію, если бъ знали о всѣхъ оскорбленіяхъ, нанесённыхъ мнѣ Гвидо! О, братъ, сердце моё разрывается при мысли, что я долженъ такъ говорить!
Гвидо. Да, терпѣнія мученика не станетъ, когда ты заговоришь объ оскорбленіяхъ! Не обиды, а правду слѣдовало бы тебѣ выслушивать съ терпѣніемъ, если бъ ты былъ на то способенъ.
Князь. Замолчите! Я хорошо знаю — на сколько вы оба виноваты. Развѣ не ты, Гвидо, обнажилъ сегодня шпагу противъ друга Юлія, въ ссорѣ изъ-за брата?
Гвидо. Это правда, батюшка; но братъ и Аспермонте такъ глубоко и съ такимъ хладнокровіемъ оскорбили мою честь, что я бы желалъ, чтобы вы слышали, какъ моя честь….
Князь. Но стыдно ли тебѣ тягаться за честь съ отцомъ и братомъ? Если подобное безуміе можетъ ослѣплять иногда умныхъ людей, то, во всякимъ случаѣ, ему не слѣдуетъ заглушать голоса крови.
Гвидо. Извините, батюшка: моя честь ничто, если она въ отношеніи къ одному человѣку становится чѣмъ-нибудь инымъ, чѣмъ въ отношеніи къ другому.
Князь. Молчи, Гвидо! Я не люблю слушать, какъ люди съ твоимъ характеромъ и, притомъ, въ раздраженіи говорятъ о правилахъ. Взволнованные такимъ образомъ, вы никогда не попадаете въ цѣль и потому готовы всякое не благоразумное слово свое запечатлѣть кровью. На этотъ разъ — довольно. Мы съ тобой поговоримъ объ этомъ въ другое время, когда ты будешь въ лучшемъ расположеніи духа, возвратившись со славою изъ какого-нибудь похода или совершивъ другое достойное тебя дѣло.
Гвидо. Желаю, чтобъ вы какъ можно скорѣе нашли такой случай.
Князь. Я найду его — если захочешь — и для тебя тоже, Юлій. Ты хвалишься своею философіей, а ты, Гвидо, своихъ мужествомъ. Побѣда надъ вашею безумною любовью будетъ достойнымъ дѣломъ для обоихъ. Покажите, кто первый достигнетъ цѣли! Не странно ли, что васъ до-сихъ-поръ ещё ссоритъ ревность! Прежде я думалъ, что нѣтъ ничего вздорнѣй вашей любви, но я ошибся. Что же касается вашей ревности и соперничества, то они ещё безразсуднѣй. Никто изъ васъ не можетъ обладать Бланкою, такъ-какъ она монахиня и умерла для васъ. Вы съ такимъ же правомъ можете любить древнюю Елену и прекрасную Клеопатру. Стало-быть ваша любовь — пустяки, а вы ревнуете другъ друга! Ревность безъ предмета любви! Это всё равно, что быть тверёзымъ и вести себя какъ пьяный. Или вы думаете, что для вашей любви нѣтъ ничего невозможнаго? Попытайтесь — и вы найдёте тутъ всё, что въ состояніи удержать человѣка. Подумай объ этомъ, Юлій, и перестань печалиться!
Юлій. Я ещё не печалился и столько времени, сколько вдовецъ плачетъ о женѣ… а вы сказали же, что Бланка умерла. Вы видите, что печаль моя не отчаяніе надъ гробомъ, а только слёзы на могилѣ. Будьте хотя нѣсколько снисходительны къ моей слабости, батюшка.
Князь. Я былъ снисходителенъ до-сихъ-поръ, но если буду продолжать поступать такъ, то моя снисходительность покажется слабостью. Проснись и будь тѣмъ, чѣмъ тебѣ быть должно. Ты не женщина — и любовь не единственное твоё назначеніе. Ты принцъ — и долженъ учиться жертвовать своимъ счастьемъ для счастья народа.
Юлій. Тогда народъ потребуетъ слишкомъ много.
Князь. Немного, сынъ мой, такъ-какъ тутъ мѣна равная. Ты отдашь ему свои наслажденія, а онъ тебѣ — свою славу. Черезъ столѣтіе, изъ всѣхъ твоихъ подданныхъ, будешь извѣстенъ только ты одинъ, князь, подобно тому какъ въ дали исчезаетъ городъ и остаются видными только его башни. Тѣмъ не менѣе самый безвѣстный изъ твоихъ подданныхъ составляетъ часть твоего княжества, трудится для тебя и несётъ свой камень на постройку славнаго памятника, на которомъ ты начертаеть своё имя.
Юлій. Но, батюшка, если я ищу безвѣстной жизни такъ же жадно, какъ любовь миртоваго куста, то, значитъ, я мѣняю дѣйствительное благо на тѣнь?
Гвидо. Братъ, ты бредишь.
Князь. Юлій, Юлій, до чего ты унизился! Я вижу, съ тобой ещё рано говорить серьёзно. Разумныя доказательства — укрѣпляющее лекарство, а твоя болѣзнь ещё не достигла перелома. Ты похожъ на людей, которые ничего не видятъ, потому-что долго смотрѣли неподвижно на одинъ предметъ.
Юлій. Я себя принужу, батюшка, вступить въ борьбу, которая мнѣ дорого будетъ стоить.
Князь. О, сынъ мой! неужели мои сѣдины такъ ничтожны для тебя, неужели мой морщины, ничто въ сравненіи съ прелестями Бланки, мои слезы ничто въ сравненіи Съ ея улыбкой, моя могила ничто въ сравненіи съ ея ложемъ?
Юлій. Батюшка!
Князь. Юлій, это не дѣвичьи слёзы — это слёзы отца. Я проливаю ихъ и о тебѣ, Гвидо: у тебя въ нихъ равная доля съ братомъ. Ты молчишь? Дѣти, умоляю васъ, доставьте мнѣ удовольствіе — обнимитесь! И пусть это будетъ на половину отъ души и окажется представленіемъ вашимъ въ день моего рожденія — я обману себя. Обманутый зритель плачетъ-же въ театрѣ. (Гвидо и Юлій обнимаются.)
Князь (обнимая ихъ обоихъ). Такого наслажденія я давно не испытывалъ! Дѣти, прошу васъ, дайте этимъ сѣдинамъ спокойно сойти въ могилу! (Уходитъ.)
ЯВЛЕНІЕ III.
правитьГвидо. Юлій, можешь переносить слёзы отца? Я не могу.
Юлій. Ахъ, Гвидо, какъ можно!…
Гвидо. Вся душа моя встревожена. Я желалъ-бы быть среди грома битвы, чтобы прійти опять въ себя. И это можетъ сдѣлать одна слеза? Что за удивительная вещь мужество! Я готовъ считать его не душевною силою, а просто привычкой. И если такъ, то чѣмъ же отличается герой, побѣжденный слезами, отъ женщины, которая вскрикиваетъ при видѣ паука?
Юлій. О, братецъ, какъ мнѣ нравится этотъ тонъ!
Гвидо. Мнѣ — нѣтъ. Какъ можетъ мнѣ нравиться собственная слабость! Я чувствую. что я уже не Гвидо: я дрожу! О, если такъ, то я сейчасъ же найду настоящую причину этого явленія: у меня, вѣрно, лихорадка.
Юлій. Странно! Когда человѣкъ стыдится, чувства его сильнѣе правилъ.
Гвидо. Полно объ этомъ! Моё теперешее расположеніе можетъ скоро пройти, я я хочу имъ воспользоваться, такъ-какъ извѣстныя намѣренія слѣдуетъ исполнять въ такія минуты, изъ опасенія, что они но удадутся въ другое время. Ты знаешь, братъ, что я люблю Бланку и поклялся честью, чти буду обладать ею; но эти слёзы поколебали меня.
Юлій. Ты меня удивляешь!
Гвидо. Я думаю, для чести моей будетъ достаточно, если никто но будетъ обладать Бланкой, когда она останется тѣмъ, что есть. Но, видишь ли, если я отрекусь отъ своихъ притязаній, то и ты долженъ отказаться отъ своихъ, то-есть ты долженъ оставить намѣреніе когда-нибудь освободить Бланку. Сдѣлаемъ это, Юлій, и будемъ опять братьями и сыновьями! Какъ порадуется отецъ, когда увидитъ насъ обоихъ у цѣли, когда мы вмѣстѣ выйдемъ изъ борьбы побѣдителями. И это намъ надобно сдѣлать сегодня же, въ день его рожденія.
Юлій. Ахъ, Гвидо!
Гвидо. Отвѣчай рѣшительно.
Юлій. Не могу!
Гвидо. Не хочешь? такъ и я не не могу. И такъ отнынѣ я невиненъ въ отцовскихъ слезахъ. Клянусь, я невиненъ! И я имѣю въ нихъ равную долю, сказалъ онъ… Смотри же, теперь я всё сваливаю на тебя; твоё — всё наслѣдіе слёзъ и проклятій!
Юліи. Ты несправедливъ, Гвидо! Неужто ты думаешь, что отъ страсти можно отказаться также легко, какъ отъ прихоти? что любовь можно надѣвать и сбрасывать съ себя, какъ плащъ? Ты говоришь, что я не хочу… не хочу? Кто любитъ, тотъ хочетъ любить — и ничего болѣе. Любовь — главная пружина всей этой машины; а видывалъ ли ты когда-нибудь такую безтолковую машину, которая бы дѣйствовала для своего собственнаго разрушенія и притомъ продолжала оставаться машиной?
Гвидо. Удивительно тонко и основательно! Но отецъ нашъ умрётъ.
Юлій. Если это случится, ты будешь убійцею! Его убьётъ твоя ревность. Не самъ ли ты сейчасъ сказалъ, что можешь отказаться отъ своихъ притязаній, если захочешь? Не значитъ ли это признаться, что ты её не любишь? И при всёмъ томъ ты упорствуешь. Отреченіе твоё даже не было бы добродѣтелью, между-тѣмъ какъ твое упорство — порокъ!
Гвидо. Браво! Браво! Вотъ неожиданно!
Юлій. А что же ты думаешь?
Гвидо. Погоди: дай порадоваться на твоё остроуміе. Я могъ бы отказаться, если бъ захотѣлъ, или, лучше, если бы честь захотѣла. Вотъ пружина въ моей машинѣ. Ты ничего не можешь дѣлать безъ вѣдома любви; я ничего не дѣлаю, не спросясь чести. Значитъ, мы оба сами по себѣ ничего не можемъ сдѣлать. Это, кажется, тоже довольно остроумное заключеніе.
Юлій. Слыхано ли такое сумасбродство! Главный рычагъ, главную силу природы онъ сравниваетъ съ причудами немногихъ глупцовъ!
Гвидо. Немногихъ глупцовъ? Ты съ ума сошолъ! Я тебя презираю. Какъ ты низокъ въ сравненіи со мною. Я считаю свои слёзы слабостью; тѣмъ не менѣе твоя добродѣтель никогда не возвышалась до нея.
Юлій. Твой всегдашній недостатокъ — привычка осуждать чувства, которыхъ ты не понимаешь.
Гвидо. А твой — безконечная болтовня о добродѣтели, которой ты не имѣешь. Я думаю, когда ты достигнешь цѣли своихъ желаній, то-есть увидишь отца въ гробу, то, вмѣсто отдыха по окончаніи такой достойной работы, станешь объяснять могильщикамъ, что такое добродѣтель и чѣмъ она не можетъ быть.
Юлій. Какъ я ошибся! Ты опять тотъ же, какимъ былъ сегодня.
Гвидо. Отопрёшься ли ты, что расчитываешь на смерть отца? Думаешь, я не вижу, что ты надѣешься тогда возвратить Бланку изъ ея заключенія? Правда, ты тогда будешь княземъ тарентскимъ, а я — просто частнымъ человѣкомъ. Но нѣжный мозгъ твой разорвется, если ты живо представишь себѣ всё, на что способенъ человѣкъ. На свѣтѣ, слава Богу, есть мечи, а у меня есть рука, которая, въ случаѣ нужды, можетъ еще вырвать дѣвушку изъ рукъ нѣженки. Ты не будешь спокойно обладать ею: у твоего изголовья безсмѣнно будутъ стоять два грозныхъ привидѣнія, тѣнь отца и я.
Юлій. Подобно отцу, я не желаю слушать твоихъ запальчивыхъ рѣчей. (Уходитъ.)
ЯВЛЕНІЕ IV.
правитьГвидо. И такъ — ты хочешь войны? Хорошо, война будетъ — и въ моёмъ планѣ всё остаётся по прежнему. Я рождёнъ для войны. Ничего не измѣнится: тоже имя Бланки будетъ моимъ военнымъ кликомъ. Но твой планъ, Юлій, измѣнится, и твои мечты о счастьи и спокойствіи разлетятся. Боязнь соперника будетъ вѣчно преслѣдовать тебя. Я поселю въ душѣ твоей воспоминаніе, которое безъ умолку будетъ кричать: «Гвидо!» и, притомъ, громче, нежели совѣсть отцеубійцы кричитъ: «убійца!» Каждую мысль твою я запечатлѣю моимъ именемъ, и при встрѣчѣ съ Бланкой, ты будешь думать не о ней, а обо мнѣ. Среди объятій вашихъ будетъ возникать мой образъ и поцалуи на устахъ вашихъ будутъ трепетать какъ голуби, надъ которыми рѣетъ орёлъ. Среди ночи тебѣ будетъ грозиться моя месть и возможность похищенья. Ты затрепещешь и Бланка, выскользнувъ изъ остывшихъ объятій, съ ужасомъ вскрикнетъ: «Гвидо!» (Уходитъ.)