Южная Русь в конце XVI века (Костомаров)

Южная Русь в конце XVI века
автор Николай Иванович Костомаров

Опубл.: 1885. Источник: az.lib.ru • Глава I. Подготовка церковной унии.
Глава II. Бунты Косшского и Наливайка.
Глава III. Уния.

Н. И. Костомаров

Южная Русь в конце XVI века

Глава I

Подготовка церковной унии

С тех времен, как исторические судьбы повлекли русские земли к сближению, а наконец к соединению с Польшей, выступает в них наяву борьба между греческим и римским богослужением; на стороне первого были большинство народонаселения и привычки старины, на стороне другого — пособия правительственных личностей и орудия западной образованности. Борьба эта то ослабевала и почти угасала, то оживала снова. Папское всевластие ни на шаг не оставляло своих привычных стремлений подчинить себе Русскую церковь и не пренебрегало мирскими обстоятельствами, если они, по своему стечению, наклонялись ему в пользу. По прекращении дома Романовичей в Червоной Руси и на Волыни овладел Червоной Русью мазовецкий князь Болеслав Тройденович и тотчас стал вводить латинскую веру; известно, что он скоро заплатил жизнью за эту попытку и вообще за предпочтение, какое оказывал в Русской земле иноземцам и иноверцам. После него Казимир, польский король, присоединил Червоную Русь к своим владениям и тотчас стал думать о введении в ней католичества. Он был благоразумен и понимал, что в делах такого рода не следует поступать быстро и резко, а потому он не объявил себя открыто врагом греческой веры, напротив, подтвердил грамотою ее неприкосновенность и целость в Русской земле, но тут же позволял себе делать распоряжения, которые клонились к ущербу этой веры. Так, желая распространить латинский обряд в русском крае и приманить русских к его принятию, он не только строил новые костелы, но даже обращал в костелы русские церкви, под предлогом, что в Руси поселено много иноверцев, а надобно же им дать свободу веры. Латинская пропаганда, однако, в его время не сделала успехов между русскими; оно хоть и казалось на вид, что католичество распространялось в русском крае, а число католиков увеличивалось, но это не оттого, чтоб русские люди принимали западную веру, а оттого, что у них в крае селилось все больше да больше иноземцев; особенно много было немцев; им Казимир благоприятствовал.

Большей опасности подверглось православие при Людовике Венгерском. Этот король приобрел себе особую благосклонность римского двора и в свое время всеобщую знаменитость тем, что насильно обращал в католичество православных славян в своем Венгерском королевстве и делал притеснения православному духовенству. «Ты уже преследовал схизму — писал к нему папа, — теперь иди снова на дело преследования». Это новое дело Людовик должен был совершить в Червоной Руси. Обладатель огромного пространства Западной Славянщины, Людовик, король венгерский и польский, не мог управиться везде сам и отдал Червоную Русь в управление силезскому князю Владиславу Опольскому, внучатному племяннику Казимира Великого. Вот этот онемеченный князек принялся за дело обращения русских так ревностно, как никто еще не принимался за это дело. Ему служили для этого францискане, а они ради проповеди уже давно вели кочевую жизнь по Руси. По его старанию папа учредил в Галиче латинское архиепископство и три епископства: в Холме, Перемышле и Владимире (хотя последний город не принадлежал к управлению Владислава Опольского и находился во власти князя Любарта Гедиминовича, князя православной веры, и ничем не показавшего охоты поступать в угоду папам; а потому на епископа владимирского следует смотреть только как на титулярного). В Червоной Руси все православные архиереи были свержены и изгнаны. Только при сильной помощи иноземцев возможно было совершать такие дела. Владислав роздал иноземцам (немцам и венграм) все уряды, наделил их недвижимыми имениями; много немцев построились в городах русских; толпы немецких поселян поселились на землях русских и получили особые важные льготы перед туземцами. Немецкое и венгерское войско составляло военную силу князя. При таких средствах дело дошло до того, что русские тысячами принимали католичество. Людовик и Владислав могли тогда вдоволь величаться своими апостольскими подвигами. Это было такое горькое время для русского православия, какого оно ни прежде, ни после не испытывало до XVII века. К счастью, время это продолжалось недолго. Владислав, поапостольствовавши таким образом несколько лет, отказался от власти над Червоной Русью; несмотря на успехи, он понял, что чем дальше, тем будет труднее, а не легче. И в самом деле, после него на короткое время Людовик занял Червоную Русь венгерскими войсками и продолжал посредством военной силы дело обращения, но в 1382 г. он умер, а потом литовцы и русские заняли Червоную Русь и все, сделанное Владиславом и Людовиком, пошло прахом. Новообращенные русские опять возвратились к православию; имения, данные Владиславом католическим епископам, были отняты; римско-католическое духовенство разошлось; даже были тогда из этого духовенства такие, что пристали к православию.

С принятия католичества Ягеллом, устроившим, посредством своего бракосочетания с Ядвигой, соединение Польши с Литвою, католический обряд стал внедряться в русские края. В 1413 году на Городленском сейме, где совершился первый акт соединения обеих стран, постановлено распространить права, которыми пользовалась польская шляхта, на Русь, но вместе с тем допускать к должностям только таких лиц, которые не отрекаются от послушания апостольскому престолу. На этом сейме было заявлено, что разноверие признается вредным для цельности и безопасности государства. Тогда многие, получившие звание шляхты, приняли католичество и увлекли свои фамилии на будущие времена в чужую веру и чужую народность. Впрочем, это произошло более собственно с литовцами. Что касается до Руси, то это грозное предпочтение католичества и исключение русских от прав едва ли только не на бумаге существовало: все. что входило в область Литовского княжества, было отдано удельной власти Витовта, а этот благоразумный князь, всю жизнь стремившийся устроить независимость русско-литовского государства, понимал, что отдельность Руси от Польши в религиозном отношении способствует его политическим видам. При нем, в 1415 году, церковь русская в иерархическом отношении отделилась от московской избранием особого киевского митрополита. В землях южнорусских, принадлежавших Польше при Ягелле, католичество успешнее делало шаги к господству, но более чрез увеличение массы иноземцев, получавших в стране должности, а не чрез обращение русских. Сам Ягелло не был фанатиком; и где приходилось ему действовать в исключительную угоду католичеству, там он поступал по требованию окружавшей его среды, а не по собственному побуждению. Папы побуждали его, как и Витовта, обращать православных в католичество. Король действительно строил католические церкви в русских землях, давал там земли и староства природным полякам, но все-таки сделал мало существенного в этом вопросе. В одной грамоте к католическому епископу в Червоной Руси он поручает ему — не обращать русских в католиков, а католиков не допускать крестить детей по обряду Восточной церкви. Это служит доказательством, что переселение иноземцев в русские края не удовлетворяло в XIV и XV веках намерениям окатоличить Русскую страну и что, напротив, поселенцы, составлявшие меньшинство народонаселения, уступали влиянию большинства. Притом в XV веке вообще не все сильные мира сего были расположены смотреть неприязненными глазами на восточное православие. Тогда католичество потрясал опасный враг — чешское гуситство, находившее себе сочувствие в владениях короля Ягелла. Опасно было раздражать православных, чтобы не загнать их толпами в ряды таборитов, особенно после того, как один из литовских князьков с толпою удальцов, в которой было очень много, а может быть, более всего русских, под знаменем гуситства покушался уже вырвать из императорских рук чешскую корону. Конечно, с намерением отклонить от себя дружбу русских с гуситами император Сигизмунд, приехавши в Луцк, торжественно заявлял в присутствии русских, что православная вера в святости своих догматов не уступает римско-католической и православные от католиков, в сущности, отличаются только бородами да женами священников. Голос императора в то время значил много.

Наследник Ягелла Владислав II уничтожил всякое стеснение греческой религии и дал равные права ее исповедникам с последователями римской. Тогда совершилась первая уния на Флорентийском соборе. Митрополит Исидор, изгнанный из Москвы, провозгласил унию в литовских владениях; католическое правительство не могло этому не благоприятствовать, но православные люди приняли нововведение дурно. Исидору неудобно оказалось жить в Южной Руси, и он должен был удалиться в Рим. Митрополитом после Исидора был Григорий в продолжение тридцати лет. К сожалению, мало известна внутренняя история южнорусского края в те времена, и нельзя решить, в какой степени были успешны усилия католичества и в каком размере противодействовал им народ. Во всяком случае, нельзя думать, чтоб католичество могло одержать верх в Южной Руси тогда, когда ею правил Свидригелло, ревностный покровитель православной веры. Впоследствии униаты и католики, желая дать унии, введенной в конце XVI века, авторитет древности, представляли церковные дела XV века в таком виде, как будто бы тогда господствовала уже уния. Они с этой целью толковали разные привилегии великих князей литовских, данные Православной греческой церкви, так, как будто они относятся исключительно к той части этой церкви, которая признавала над собою главенство папы. За митрополитом Григорием следовали, с 1474 по 1477 г., Михаил, потом, с 1477 по 1482 г., Симеон, с 1482 по 1490. — Иона Глезна. Католические духовные конца XVI и начала XVII века называют последних двух униатами: одного на том основании, что в его время было к папе посольство, а другого потому, что тогда цареградский патриарх, которому подчинялась Русская церковь, принял унию. Следовавшего за ним Макария, причисленного к лику святых и почивающего в храме Св. Софии в Киеве, также признавали униатом*. Вообще униатство этих владык очень сомнительно, потому что мы не имеем о том известий беспристрастнее тех, которые явно хотят, для своих видов, представить их униатами, хоть бы и с натяжками. Более правдоподобным, по-видимому, кажется известие о митрополите Иосифе Солтане, следовавшем за Макарием. Когда римские епископы стали склонять его к соединению, он послал в Цареград спросить об этом у патриарха Нифонта, а тот растолковал ему что церковь Греческая давно соединена с Римскою. Впоследствии сторонники унии приводили письмо патриарха в свою пользу, напирали особенно на то, что московитяне называли митрополита Иосифа латинником, и этим думали униаты доказать, что митрополит Иосиф убедился объяснением патриарха и признал, что единство Русской церкви с католическою совершилось прежде; уже то самое, что русский митрополит не знал об этом и, вследствие своего неведения, посылал к патриарху по тому случаю, что к нему обратились римско-католические духовные, — не показывает ли, как мало в то время занимал умы этот вопрос, как мало было известно на Руси флорентийское дело? Следовательно, уния XV века более существовала в воображении немногих, чем в религиозной жизни и церковном управлении. Великий князь Казимир Ягеллонович в своих привилегиях не делал разницы между последователями Греческой церкви, признающими и не признающими унию. Сын его Александр, на которого Иван московский пошел войною под благовидным предлогом защиты веры, дал привилегию на свободное отправление богослужения греческой веры и так же, как отец его, не делал и не сознавал различия между признавшими и отвергавшими единство Восточной церкви с Западною. Без сомнения, признавать его и не признавать было все равно в то время.

______________________

Miscell. reram. Cojalow, 46. — Obranajednosci cerk., 64.

______________________

При обоих Сигизмундах все вероисповедания пользовались равенством прав и безусловною свободою. Защитники унии, говоря об этих двух царствованиях, не в силах уже никак натянуть и вести свою унию далее и сознаются, что она исчезла.

Тогда в Польше, а особенно в Литве распространилось реформатство; оно год от году более и более угрожало ниспровержением католической религии. В Польше нашло приют и свободу учение, повсюду гонимое, отвергавшее троичность Божества и видевшее в Иисусе Христе не Бога, а только учителя и благодетеля человечества, избранного Промыслом возвестителя вечных истин; такое учение называли арианством. Эта секта завела школы в Ракове, Киселине и грозила не только католичеству, но и православию. Арианское сочинение Симона Будного было переведено по-русски, и не только светские, но и духовные хвалили его. С другой стороны, подобную ересь занесли в литовскую Русь выходцы из Московщины*, последователи бродивших в разных формах остатков древнего новгородского и псковского вольнодумства. Правительство все терпело, ничему не мешало, ничего не преследовало. Дворяне-католики, оставаясь верными своей религии, не поднимали голоса против свободы мышления, потому что считали ее драгоценнейшим правом своего сословия. Самые католические духовные не смели вопиять против общего направления и старались только об удержании своих материальных выгод. Для некоторых было все равно — хоть бы вся Речь Посполитая отпала от католичества, лишь бы не отнимались имения, приписанные к духовным должностям. Так, по кончине Сигизмунда-Августа куявский епископ на конвокационном сейме предложил утвердить постановлением полную свободу религиозных мнений и равенство прав последователей каких бы то ни было толков; себе взамен снисходительный иерарх требовал укрепления за духовенством церковных имуществ. Предложение его было принято и многими духовными, и большинством светских. 6 января 1573 года последовало постановление о свободе вероисповеданий и равенстве прав их последователей**. Это было сделано для того, чтобы обязать будущих королей идти по следам Ягеллонов. Новый король Генрих присягнул в соблюдении такого закона. После его бегства из Польши, в следующее за тем бескоролевье, государственные чины повторили прежнее постановление, обязавшись клятвою за себя и за своих потомков хранить и защищать на вечные времена свободу мысли и убеждений***. Стефан Баторий, протестант, принявший католичество, при вступлении на престол присягнул в смысле такого закона и обязался хранить его свято во все царствование. В 1589 году вступил на польско-литовский престол Сигизмунд Ваза, католик, тем более ревностный, что с мыслью о протестантстве у него соединялись тяжелые воспоминания о семейных несчастиях и несправедливостях, понесенных отцом его. Но сделаться польским королем он не мог иначе, как произнеся, подобно своему предшественнику, присягу сохранять свободу мысли и веры.

______________________

Antelenchus, 51.

- Vol. leg., 842.

- - Vol. Leg. 11.917: pro nobis et successoribus nostris in perpetuo sub vinculo juramenti fide, honore et conscientiis nostris.

______________________

Польша гордилась и имела право гордиться, что нет в мире страны, где бы так ценилась свобода совести, мысли, слова и дела. Но всегда почти бывало в истории, что свобода, достигши высшей степени развития, уничтожив всякие границы, губит себя, допуская такие стихии, которые, пользуясь слабыми сторонами общественного строя, берут верх над всем и потом господствуют уже насильно. Так вышло и в Польше. Безграничная свобода, которою так гордилось шляхетское сословие, воспитала против себя в своем недре враждебное свободе начало. Сигизмунд-Август, по ходатайству кардинала Гозиуса, допустил ввести во владениях Речи Посполитой орден иезуитов. Король поступал последовательно. Приняв за правило оказывать терпимость всякому толку, всякому религиозному товариществу в государстве, нельзя было отказать в законном покровительстве обществу, действовавшему в пользу той церкви, которую исповедовал сам король пред лицом всего света. Гозиус (иначе Гозен; он был немецкого происхождения) был одним из ученейших, способнейших и деятельнейших борцов за потрясенный свободою мысли древний авторитет верования и предания. Он был епископом в Пруссии, боролся там с возраставшею реформациею и, наконец, чтоб остановить ее успехи, увидел единственное средство призвать иезуитов.

О степени его разборчивости в средствах к достижению цели можно судить из того, что, по уверению его биографа Гресциуса, он советовал королю Генриху Валуа не стесняться данною им присягою в пользу разноверцев, представлял в пример Давида, которому не поставлено в грех, когда он, неосторожно поклявшись, нарушил клятву; кардинал доказывал королю, что король именно тем и согрешил, что дал неосторожно присягу, какой не следовало давать; и теперь, чтоб загладить свое прегрешение, должен эту присягу нарушить, подобно Давиду. Сначала иезуиты вступили исключительно в Пруссию, но в 1564 году вошли в Великую Польшу, призванные туда познанским епископом Конарским, и водворились в Брунсберге; потом, в 1570 году, вошли в Литву и явились в Вильне, вслед за тем при Стефане Батории в Полоцке, а потом проникли и в Южную Русь. Баторий оказывал им покровительство не с целью содействовать их задушевной мысли — истреблять все некатолическое, а потому, что считал их способными к воспитанию юношества. Иезуиты твердили, что их единственная цель — распространение просвещения. Они повсюду заводили школы и ничего не брали за ученье. Впрочем, при такой бессребреной раздаче умственных даров они не оставались внакладе; они брали от родителей учившихся у них детей, в виде подарков и приношений, хлеб, рыбу, овощи, мед, полотно, сукна, сосуды и проч. и получали, таким образом, столько, сколько бы им не могла дать определенная плата за ученье, а между тем эта видимая бесплатность их школ поддерживала доброе о них мнение в народе. Они искусно подделывались к духу господствующих понятий. Большинство уважало и любило их, хотя проницательные люди очень скоро поняли настоящее их направление и предвидели, что они принесут больше вреда, чем пользы. Цель их была подчинить Речь Посполитую власти апостольского престола в церковном отношении и вывести из нее несогласные с католичеством учения. Сначала, пока они еще не укрепились на польской почве, чтоб не подать на себя подозрения, они, заманив детей протестантов в свои школы, выпускали их протестантами и уверяли, что, заботясь единственно о просвещении, иезуиты не хотят обращать никого в католичество; но, когда получили довольно силы, начали дело обращения быстро, стараясь толковать так, как будто собственно не они виною обращения, а их ученики сами, получивши образование, узнавши истину, додумались, отреклись от заблуждений и возвратились к лону истинной церкви. Но потом сами иезуиты возбуждали в обращенных фанатизм и даже подстрекали к насилиям. Так же действовали они против православия и сначала приступили к нему еще мягче, чем к протестантству. Они не только не показывали неуважения к Греческой церкви, напротив, доказывали, что обряды ее и догматы, установленные боговдохновенными мужами, святы и достойны уважения, но для Греческой церкви необходимо было бы вступить в древнее единство с Римскою. Идея сама по себе не была противна православной церкви, которая постоянно просит Бога о соединении церквей. Ревностнейшие православные не отвращались от мысли о таком соединении, тем более что видели в нем средство к улучшению церковного устройства и благолепия и к просвещению своего духовенства.

Князь Константин Острожский, по своему влиянию, происхождению, богатству бывший важнейшим лицом в Южной Руси, разделял эту мысль и дружелюбно толковал с иезуитами о соединении церквей. Петр Скарга, написавши свою книгу о единстве веры, посвятил ее Острожскому: по его свидетельству, дети этого православного вельможи — дочь Екатерина и сын Януш были уже в царствование Стефана расположены к латинству. Завлекая вообще церковь в соединение с латинством, иезуиты старались вместе с тем, пока духовенство не поддастся на их уловки, отрывать от церкви ее последователей поодиночно и, таким образом, бросать рознь и смуту между русскими. Тот же Скарга, в том же своем сочинении, дает такое нравоучение светскому человеку греко-русской веры: «Если сами духовные не хотят церковной любви — отступись от них, ибо они сами отступились от папы; считай их людьми иной веры, упрямцами, отщепенцами, вошедшими в духовный сан воровством, мимо ключей св. Петра; у них нет права отпускать грехи; от них не получишь спасения; если же тебе нравятся греческие обряды можешь их соблюдать по булле папы Александра VI, с дозволения твоего исповедника; безопаснее, однако, для тебя принять латинские обряды, исполненные большего величия, сердечного и духовного благочестия». Православному духовенству они предоставляли выгоды и всеобщее уважение, какими оно будет пользоваться наравне с католическими духовными, если соединится с Римскою церковью, изображали в черных красках унижение, в каком, по их толкованию, находилась православная церковь, признавая над собою верховную власть константинопольского патриарха, раба турецкого султана, и через то самое подчиняясь воле неверных. Между тем они внушениями незаметно подготовляли людей, способных занять важные духовные места в православной церкви, чтобы потом посредством их достичь предположенной цели. Так вели свое дело иезуиты во времена Батория. Но при этом короле невозможно было приступить к какому-нибудь явному, всеобщему насилию. Баторий ласкал иезуитов, но в то же время был очень далек от введения унии. Когда ему представляли выгоды соединения русской веры с католической для политической целости и крепости Речи Посполитой, Баторий с редким благоразумием не поддался на эту ловушку и выразился так: «Мы хвалим Бога, что, прибывши в Польское королевство, нашли русский народ великий и могучий в согласии с народами польским и литовским. У них один Промысел, у них одно равенство, они уважают друг друга. Между ними нет зачатков вражды. В римских костелах и греко-русских церквах отправляется богослужение равно спокойно и беспрепятственно. Мы радуемся этому согласию и не считаем нужным принуждать к соединению с Римской церковью Русскую церковь. Мы не знаем, что из этого может выйти и что вырастет впоследствии, но думаем и предвидим, что, вместо единства и согласия, водворим раздор и вражду между Польшею и Русью и поведем их обеих к беспрерывным несчастиям, к упадку и окончательной погибели».

Ян Замойский, заправлявший при Стефане всеми делами, говорил диссидентам: «Я католик, и отдал бы половину жизни за то, чтоб и вы были католики, но отдам всю свою жизнь за ваши права и свободу, если б вас стали насиловать и принуждать быть католиками». Когда вступил на престол Сигизмунд III, иезуитам стало гораздо удобнее; Скарга был духовником короля. Иезуитское внушение побуждало короля приобрести венец бессмертия на небеси и вечную славу в истории совершением спасительного подвига соединения христиан во единое стадо. Иезуиты убеждали политических людей в выгодности церковного соединения для целости государства, ибо тогда Русь, составляющая в Речи Посполитой особую народность, может слиться с Польшею и уничтожится нравственно-духовная связь, соединяющая с Москвою русские области Речи Посполитой, связь, которую уже тогда дальновидные люди находили опасною в будущем для государственной прочности.

Плану иезуитов способствовали тогдашние отношения Русской церкви к константинопольскому патриарху. Отправляясь из Греции в Москву, тогдашний патриарх Иеремия испросил у короля Сигизмунда III дозволения употребить в дело свое право судить и рядить по церковному управлению и низложил киевского митрополита Онисифора Дивочку, потому что он до своего посвящения, находясь в светском звании, был женат на второй жене; а посвящать двоеженцев было противно церковным правилам. Вместе с тем митрополита обвиняли в нерадении к делам церкви. Вместо него патриарх, по желанию некоторых панов, особенно Скумина-Тишкевича, посвятил в сан митрополита минского архимандрита Михаила Рагозу, креатуру иезуитов, тайно расположенного куний, но искусно принимавшего личину ревностного православного и даже простачка. Проницательному патриарху не совсем понравился этот новый митрополит, но он не стал противиться желанию просивших за него и, посвящая его, сказал: «Если он достоин, то пусть будет по вашему слову достоин, а если он недостоин, а вы его представляете за достойного, то сами знаете, а я чист*». Укоряя русское духовенство в беспорядочной жизни и уклонениях от церковного благочиния, патриарх грозил по своем возвращении из Москвы учинить розыск и сделать то же с другими церковными сановниками, что он сделал с митрополитом Онисифором, а пока, для примера, патриарх лишил чина архимандрита супральского Тимофея Злобу, которого обвиняли в убийстве.

______________________

Пересторога. А. З. Р., IV, 206.

______________________

Иеремия ознаменовал проезд свой через Южную Русь утверждением Львовского братства; это было явление новое и чрезвычайно важное. Мысль о братствах перешла к русским от Западной церкви, где в обычае было составлять добровольные корпорации на религиозных началах. Иезуиты особенно любили учреждать братства, которых цель ограничивалась чтением известных молитв, соблюдением таких или иных правил благочестия и воздержания; к этому обязывали себя вступившие в братство, которые давали при вступлении известный положенный вклад, а потом ежегодно жертвовали в общую кружку. Подобно тому завелись братства и в православной церкви, но приняли здесь значение высокое. Львовское братство завелось при церкви Успения Богородицы и монастыре св. Онуфрия в 1586 году по благословению антиохийского патриарха Иоакима*. Членом этого общества мог быть всякий православный, плативший ежегодно в общую кружку шесть грошей. Из этих вкладов и из добровольных пожертвований образовалась сумма, которую употреблять следовало на вспоможение тем из братии, которые пришли бы в состояние, требующее поддержки. Эти братья сходились в определенное время, выбирали ежегодно четырех начальников всего братства, обязывались помогать друг другу. Братство Львовское, по воле благословившего его учреждение патриарха антиохийского, присвоило себе надзор над благочинием и порядком всей Русской церкви. Братья обязаны были всюду наблюдать и следить за порядком церковного, религиозного и нравственного быта, все узнавать и обо всем доносить своему собранию. Живет ли не по закону священнослужитель или причетник — члены братства обличали его пред епископом; но если братство находило, что и епископ ведет себя не так, как следует, или поступает несправедливо, то имело право обличать его и, в случае неисправления, не признавать его власти, противиться ему, как врагу истины. Братство смотрело также за нравственностью мирян, особенно обязывало себя преследовать волшебников и чаровниц и предавать их епископскому суду. Епископ не смел противиться постановлениям братства. Епископ, после призвания над ним Св. Духа, был бессилен перед приговором толпы, состоявшей, кроме духовных и дворян, из мещан, пекарей, чеботарей, воскобойников и другого рода ремесленников и торгашей. Это не могло нравиться епископам. Патриарх Иеремия не только утвердил устройство, данное братству Иоакимом, но еще расширил права его. Он постановил, чтобы братство находилось вне всякой зависимости от местного епископа или от какого-нибудь другого иерарха, кроме патриарха константинопольского, и во Львове дал ему монополию воспитания; там не дозволялось быть иному православному училищу, кроме братского, где предположено учить детей Св. Писанию, а также славянскому и греческому языку. если для этого найдутся учителя. Частный человек мог иметь себя учителя для своих детей, но не должен был брать чужих детей, и никакому священнику в своем доме не дозволялось учить более одного или двух детей. Вместе с тем братство получило право печатать священные и церковные книги и ученые: грамматику, риторику, пиитику и философию. Патриарх не дозволил, однако, братству судить никого вместо епископа, но это все-таки ставило епископа с своим судом в зависимость от братства, ибо над судом его братство имело надзор. Патриарх поощрял заводить такие же братства повсюду, но оставил первенство между братствами за Львовским. Таким образом, заведено было Троицкое братство в Вильне, а за ним и многие другие в городах православного края.

______________________

Существует мнение, будто Львовское братство основалось еще в XVI веке, но это мнение не подтверждается несомненными свидетельствами, а если что и было подобное, то все-таки братство получило свое звание только в конце XVI века.

______________________

Понятна цель, какую имел патриарх. Такое общество, завися исключительно от власти патриарха, давало ему возможность знать все, что происходит на Руси, и держать в руках Русскую церковь. Каких бы доверенных лиц ни поставил патриарх на епископских местах, — живучи вдали, он всегда мог опасаться, что эти лица увлекутся своими личными и местными интересами в ущерб церкви, тогда как разнородное общество, с правом надзора над епископами станет крепко держаться воли вдалеке пребывающего патриарха как ради независимости от ближайших властей, так и потому, что для братств не было иного пути проводить свои намерения и предположения, как через покровительство патриарха.

По возвращении из Московского государства патриарх остановился в Замостье. Патриарх был человек ученый и умный; его знали в Европе, и знаменитые профессора протестантской Европы с уважением к его сану входили с ним в состязание, пытаясь: нельзя ли отпадшим от западного католичества сойтись с Восточною церковью; ученый патриарх указал существенные различия, которые не дозволяли православию сойтись с протестантством в том виде, в каком последнее остановилось, сбросив с себя власть римского первосвященника. Неудивительно, что с своей ученостью Иеремия зажился у Яна Замойского, великого гетмана и канцлера. Он понравился Замойскому, который, будучи тогдашним государственным человеком, обладал обширным ученым образованием. Живучи у Замойского, патриарх поручил митрополиту созвать синод для следствия над поведением духовных лиц, обличаемых братством. Митрополит медлил, проволакивал дело, боялся, чтоб на этом синоде не было доносов и на него самого. Владыки чувствовали за собой грехи и также просили митрополита не созывать собора. Говорят, что по тайному приказанию луцкого владыки посланный патриархом к митрополиту в Вильно писарь митрополичий Григорий был ограблен в пинских лесах: у него взяли патриаршие письма, которые, таким образом, не доходили до митрополита. Тут, не дожидаясь собора, явился к патриарху в Замостье Львовский епископ Гедеон Балабан, обвиненный также братством, и доносил в свою очередь на луцкого епископа Кирилла Терлецкого, что его в народе обвиняют в наездах, буйстве, разврате, делании фальшивой монеты. Гедеон вообще хотел настроить патриарха так, чтобы тот обратил в дурную сторону все, что услышит о Луцком владыке; но патриарх, вместо того чтоб в свое время воспользоваться известиями, сообщенными Гедеоном и получить предубеждение против Кирилла, как хотелось Гедеону Балабану, потребовал к себе Кирилла и свел его с глазу на глаз с Гедеоном. Тогда Гедеон не стал обвинять Кирилла, а уверял, что все, что говорят о нем в народе, — клевета, восхвалял святую жизнь луцкого епископа и в присутствии патриарха обращался с ним по-братски, дружелюбно. Патриарх отпустил Кирилла милостиво. Гедеон после того, пользуясь тем, что патриарх не умеет читать и писать по-русски и по-польски, подсунул ему к подписи бумагу, где заключалось обвинение на Кирилла. Патриарх подписал, а потом, узнавши, что его обманули, составил Кириллу оправдательную грамату, где повелевалось не верить тому, что прежде написано было на Кирилла Терлецкого; в знак своего особого благоволения он нарек луцкого епископа своим экзархом, или наместником, на предстоящий собор, которого он долго ждать не решался. Само собою разумеется, что это сделано в ущерб достоинству митрополита. Собор под председательством нареченного экзарха мог судить всех владык и самого митрополита. Кажется, патриарх, заметив хитрость над собою, последовал здесь известному правилу: divide et impera и, кроме братства, зависевшего от него, хотел еще иметь в руках непосредственно одного из епископов, который бы по особым личным к нему отношениям, мимо официального порядка вел с ним сношения о делах церкви. Гедеона, на которого восстало львовское братство, патриарх оставил под запрещением до покаяния. Тогда Гедеон отправился к львовскому католическому епископу Соликовскому, кланялся ему, объяснял, что патриарх притесняет владык, желая с них что-нибудь сорвать, советовался о средствах избавить Русскую церковь от неволи и тут же высказал мысль, как бы хорошо было подчинить Русскую церковь папе; она бы избавилась на будущее время от произвола константинопольских иерархов.

Патриарх уехал, не открывши собора. Отъезжая, он послал к митрополиту своего епископа грека Дионисия и просил у митрополита 15 000 аспр, что составляло незначительную сумму — 250 талеров, за издержки на посвящение. «Если б твоя милость, — говорил Дионисий митрополиту от лица патриарха, — поехал сам к патриарху, то стало бы дороже. Патриарх должен был содержаться на твоем хлебе, и потому справедливо возвратить ему, что он издержал. У патриарха нет фольварков, ни сел, ни маетностей». Митрополит, как выражается современное повествование*, рассудил, что уже теперь не нужно пастыря, когда он сам сделался пастырем, и отвечал, что он не обязан ничего давать. Русские духовные говорили, что патриарх затевал розыски над поведением духовных только для того, чтоб иметь возможность придираться и брать поборы. Находясь под властью Турции, патриархи и вообще греческие духовные были поневоле в таком положении, что нуждались в подаянии, собираемом преимущественно в независимых православных странах. «Мы были у них такими овцами** — говорит один современник, — которых они только доили, да стригли, а не кормили». Православный Восток терял к себе уважение по мере того, как духовные чины, носившие звание архимандритов, игуменов и даже епископов, блуждали по Литве и Руси, собирали милостыню, выпрашивали себе у правительства и у знатных вельмож места к ущербу туземцев и часто затевали смуты и несогласия. Заведение братств, независимых от епископов, русские иерархи считали для себя оскорблением и вообще унижением духовных властей. Между тем иезуиты указывали на все это русским духовным и доказывали, что присоединение к Римской церкви есть единственное средство избавиться от зависимости патриарху, рабу неверных.

______________________

Пересторога. А. 3. Р. IV, 262.

- Obronajedn., 72.

______________________

Время, когда происходили эти события, было время перелома общественного жизненного строя. Польша тянула к Западу и стремилась впитать в себя и переработать по-своему образованность романских и немецких народов. Русь тянула за Польшею. Русь почуяла недостаток своей старой жизни: жажда обновления захватила ее — Русь хотела просвещения. В ее положении, при соединении с Польшею, для нее возможно было только такое просвещение, которое бы согласовалось с привычками, обстановкою быта, нравами и предрассудками высшего класса. В темной громаде народа не было и зародыша стремления к иному образу быта, к иным понятиям, к иному воспитанию. Общество делилось на «урожоных» и «подлых»; между ними были подразделения: как из урожоных были такие, которые стояли выше своих собратий привилегированного сословия, так и из подлых были подлейшие и менее подлые. Просвещение стало потребностью только человека урожоного, потому что только человек урожоный имел возможность расширить круг своей деятельности до знакомства с более образованным миром понятий и действий; только человек урожоный, участвуя в делах политических и общественных, мог ощутить необходимость знать и понимать более, чем знал и понимал до тех пор, и жить сообразно расширенному кругозору понятий. Без просвещения его происхождение стало терять свое достоинство; его гербы и грамоты могли сделаться предметом смеха; при всей его знатности, при всех его богатствах, он не мог играть видной роли; ему нельзя было доверять чего-нибудь значительного; он не мог дать доброго совета в общественном собрании; его чуждались и в дружеских беседах, потому что он не умел ни держать себя, ни говорить с образованными людьми, Польша была образованнее Руси, а Русь была соединена с Польшей: естественно было Руси стремиться к равной образованности с Польшею, и вот Польша вскоре охватила Русь своим влиянием, нравственным и умственным. Польша побеждала Русь своей цивилизацией. Короли Ягелловой крови, будучи чужеродцами в Польше, подчинились перевесу последней. Еще Сигизмунд I, по свидетельству стариков, с умилением вспоминавших о нем чрез долгие времена после его смерти, верен был литовско-русскому происхождению своих предков, немцев не терпел, как собак, ляхов не любил за их хитрости, но любил зато сердечно Русь и Литву. Не такого отзыва заслужил от тех же стариков сын его Сигизмунд-Август. «Его, — говорили они, — и между добрыми людьми считать не нужно. Он полюбил неметчину более нас; что наши старые короли собрали, то новые — и он первый между ними — немцам раздали!» Недовольные присоединением южнорусских земель к Короне, ревнители старины говорили о Сигизмунде-Августе: он погубил Волынь и Подлясье, называя сам себя ляхом*. Что возбуждало в стариках XVI века недобрые отзывы о Сигизмунде-Августе, то составляло общие черты детей и внуков этих стариков. Русское дворянство из потребности просвещения стало изо всех сил стараться быть похожим на польское и вместе с ним, в известных, однако, отношениях, на немцев, т. е. вообще на западных европейцев. Поляки почуяли, что для них в Руси настает время играть роль цивилизаторов, и толпами стремились в страну, гостеприимную для них настолько, насколько Польша была гостеприимною для западных европейцев. Можно сказать, что если поляки, при влиянии на них Западной Европы, не подпадали, однако, этому влиянию до раболепства, то этому помогла, кроме свободного образа правления, связь с Русью: здесь поляки считали себя выше других, а в народе более всего поддерживает национальность возможность оказывать влияние на другую народность, коль скоро войдет в сознание мысль, что эта другая ниже своей по развитию. Лях для русского стал существом высшим, да и лях начал считать себя таким. Богатые паны — литовские и русские — завели у себя во дворах притоны для пришедших ляхов-цивилизаторов; одни служили у них в качестве дворян, или оршака, другие — в низшем качестве слуг, или борвы. Но слуга лях далеко был не то, что слуга русин или литвин. "Давай ему, — говорит приверженец старины**, — «фалендышевую сукню, корми его жирно и не спрашивай с него никакой службы: только и дела у него, что, убравшись пестро, на высоких каблучках скачет около девок да трубит в большой кубок с вином. Пан за стол, и слуга себе за стол; пан за борщ, а слуга за толстый кусок мяса; пан за бутылку, а слуга за другую, а коли плохо ее держит, то из рук вырвет. А когда пан из дому, то, гляди, и к жене приласкается». В домашней жизни, в приемах обращения, в нравах — все, составлявшее признаки русской старины, становилось, по современным тогдашним понятиям, признаками грубости и невежества; все польское и западное служило вывескою образованности и хорошего обращения. Старинные русские однорядки и корзны показались безобразными и неудобными; их стали заменять вычурные наряды, заимствованные поляками из Германии, Венгрии, Испании и Италии, под названиями цуг, кабатов, страдеток, делий, китлей и проч. нарядов, до чрезвычайности разнообразных по вкусу и прихоти каждого, то длинных до земли, то коротких немного ниже пояса, то совсем без воротников, то с такими огромными воротниками, что трудно было разобрать: воротник пришит к платью, или платье к воротнику, — нарядов со множеством разновидных строчек и пуговок, вышивок, нашивок, кистей, бахромы, лент, плетениц, шнурков… кто где что подметил, тот и наряжал себя так. У всех народов были национальные одежды, — говорит современник***, — только у поляков их не стало, и кто-то, рисуя народные уборы, не нашел ничего уместнее для польского убора, как нарисовать поляка с куском ткани. Это разнообразие нарядов, поражавшее всякого, кто посещал Речь Посполитую в XVI веке, как нельзя более соответствовало внутреннему строю польских понятий, верований, воспитания и нравов. Трудно было сказать в то время — какая господствующая вера в Польше, потому что там терпимы были и развивались всевозможнейшие учения и толки; трудно было произнести приговор о степени образованности этой страны, ибо там можно было встречать образцы самой обширной учености и самого полудикого невежества, самой мягкой кротости и человеколюбия и самого резкого варварства, самых высоких понятий о свободе и правах человеческой личности и самого грубого самовластия, самого раболепного подражания иноземщине и самой гордой и сознательной поддержки своесторонщины.

______________________

Из речи Мелешки, произн. на сейме (по рукоп.).

- Мелешко.

- - Rey. Zyw. Pocz. cziow.

______________________

Наружность всегда бывает выражением того, что внутри, и польская одежда справедливо была вывескою внутренней жизни края. Эта-то пестрота заменила в Руси тогда однообразие и простоту древней русской одежды. Напрасно добрые старички уверяли, что старые наряды и покойнее, и красивее новых; их длинные балахоны, их дикорастущие волосы и бороды на смех подымали щеголи с подбритыми головами и с искусно подстриженными бородками и эспаньолками, и старички сами остерегались являться в обществе в прадедовском виде; они наряжались только по желанию у себя дома, называли это: убраться по-домовому, и утешались тем, что если молодежь смеется над стариною, то, по крайней мере, их добрые старухи жены натешиться и насмотреться не могут, когда они наденут одежду, напоминающую им времена молодости. Непристойными для дворянского звания стали казаться старинные помещения русских панов: то были деревянные дома, покрытые дубового гонтою, с огромными сенями посредине и с светлицами по обе стороны сеней, где по белым стенам не было других украшений, кроме образов, где стояла зеленая поливаная печь, и не было иной мебели, кроме лавок вокруг стен и простых некрашеных столов, покрытых цветными коврами. Старики любили жить просторно, но просто; у иного было на дворе несколько небольших домиков, но все они блистали только опрятностью, а не богатством. И вот стали возвышаться пышные палацы, построенные и убранные во всевозможнейших вкусах Европы. Уже не довольствовались русские дворяне угощать своих гостей борщом да кашами. У них на пирах появились вычурные выделки львов, слонов, людей, деревьев, приготовленные со всею хитростью западноевропейской поварни, чрезвычайно пестрые, раскрашенные, раззолоченные и нездоровые, тем более что, по замечанию современника*, что готовилось в пятницу, то подавалось на стол в воскресенье. Заветные наливки на туземных ягодах и прадедовские меды уступили место венгерским и испанским винам. Для панских выездов начали служить роскошные мудреные коляски, лектики, брошки с богатыми цветистыми коврами, с вышитыми бархатными подушками. Женщины, как всегда бывает в такие времена, с увлечением кидались на новизну, оставляли простым мещанкам донашивать неуклюжие русские летники и опашни и стали прельщать сердца итальянскими и испанскими беретами, феретами, фалбанами, фордыгалами; по западному обычаю знатные русские пани стали ходить с длинными хвостами, которые несли за ними мальчики. Сначала это возбуждало смех, но потом примирились и с этим русские, объясняя себе, что того требуют хороший тон и образованность. Женщины стали падки к ляхам-цивилизаторам, и не один муж поплатился семейным счастьем этим просветителям земли своей.

______________________

Rey. Zyw. Poczc. czi.

______________________

Вся эта наружная пестрота была, как мы сказали, вывескою внутреннего переворота. Дворянская Русь чувствовала потребность воспитания. Чтоб получить образование, нужно было или отдать детей в польское заведение, или держать в доме учителей из поляков и иностранцев. В обоих случаях молодой русин воспитывался в ущерб своей народности. Все, что составляло круг образованности, — понятия о гражданственности, о праве, о литературе, о науке — все принималось и все становилось в противоречие с русским житьем-бытьем. Язык южнорусский подвертся сильному влиянию польского, и ему грозила впереди неминуемая гибель, так как уже в конце XVI века самые ревностные русские говорили и писали по-польски больше и охотнее, чем на своем языке. Этому способствовали браки; где только входила полька в русский дом, за нею входил в семью и получал господство польский язык. Тогда был обычай у поляков: по окончании учения в отечестве ездить для высшего образования на несколько лет за границу, слушать курсы в заграничных университетах и присматриваться к быту образованных народов. Это сделалось до того всеобщим обычаем, что не было в Польше почти никого, кто бы принадлежал по рождению к знатному и богатому дому и не посещал в молодости разных европейских государств, преимущественно Италии и Франции. Немцев (германцев) вообще не любили поляки, сохраняя к ним общую славянскому племени вражду, и с отвращением отвергали все, что считали немецкой выдумкою*. Русские паны последовали тому же примеру, но разница была та, что поляки, с запасом разностороннего, по тогдашнему времени, образования, возвращались домой часто более поляками, чем были бы тогда, когда переняли бы иноземщину от посещавших их край чужестранцев; для русских же такие путешествия были дальнейшим средством к утрате своей народности, потому что они, первоначально воспитанные по-польски, отправлялись за границу уже не русскими, а поляками.

______________________

Piasecki, chr., 40.

______________________

Воспитываемые иностранцами, получив просвещение не в своесторонной форме, русские привыкли скоро видеть во всем, что составляло сущность их старой умственной жизни, противоположность просвещению. Покинуты были родные обычаи, русский образ домашней жизни; изменялся и забывался родной язык. Оставалась затем своя русская православная вера. По стечению обстоятельств, и она не сильна была устоять против рокового напора чужой цивилизации, ломавшей все русское, особенно если на нее покусится какая-нибудь из западных вер — будь это католичество или протестантство. В те времена новые языки еще не получили господства в науке. Еще существовало везде понятие, что наука должна быть излагаема на языке отжившем, языке с неизменяемыми формами и притом на языке, общем для ученых всех стран, каким был латинский, а не на живых наречиях, унижаемых вульгарною речью черни, известных только в одном каком-нибудь крае. Православная Русь, в сущности, и прежде держалась того же начала: все, что имело в ней признак умственного труда и мысли, выражалось не на обычном вседневном, а на богослужебном ученом языке славянском. Это был для нее язык учености, умственного труда. Когда Русь столкнулась лицом к лицу с европейской западной образованностью и ученый язык Руси — славяно-церковный язык, — столкнулся с языком науки на Западе, с латинским, то латинский язык, с его богатою письменностью, с роскошными воспоминаниями антического мира, оказался слишком великим пред языком славянским. Латынь поражала своим величием, уничтожала в прах бедное славянство своим видимым превосходством. Ученые презрительно улыбались, когда им заикались о литературе славянского языка; иезуит Скарга громил его, называл источником и причиною темноты и невежества русского. «Еще не было — говорит он в своем сочинении*, — на свете академии, где бы философия, богословие, логика и другие свободные науки преподавались по-славянски. С таким языком нельзя сделаться ученым. Да и что это за язык, когда теперь никто не понимает и не разумеет писанного на нем? На нем нет ни грамматики, ни риторики и быть не может. Попы русские на нем отправляют богослужение, а сами не в силах объяснить, что они в церкви читают, и даже принуждены бывают у других спрашивать объяснений по-польски. У них с славянским языком и вся наука в том, чтобы выучиться читать кое-как: в этом их все духовное совершенство. Вот откуда и невежество и заблуждения; с этим языком выходит, что слепой слепого ведет».

______________________

Ojednosci wiary.

______________________

Славянский язык с своими архаизмами делался предметом смеха и для самих русских. И православные ревнители не могли в защиту его сказать ничего такого, что примиряло бы с ним возникшую потребность научного просвещения. «По диавольскому наваждению, — говорит один монах того времени*, — славянский язык обмерзел многим; его не любят и хулят; но он есть плодоноснейший и любимейший Богом язык человеческий именно за то, что нет на нем ни грамматики, ни риторики, ни диалектики, ни прочих коварств диавольского тщеславия: этот язык приводит к Богу простым прилежным чтением без всяких ухищрений: он созидает в нас простоту и смирение». Западное просвещение щеголяло тогда изобилием умственного развития и смеялось над скудостью славянства, а православие не запиралось в этом, но, в свою очередь, указывало на литературу и науку как на греховное дело. «Соблюдайте, — говорит тот же монах, — соблюдайте ваших детей от яда. Истинно вам говорю: кто с духом любви прильнет к этим поганым мечтательным догматам, тот наверное погрешит в вере и отпадет от благочестия; что с вами и делается, как только вы начали лакомиться на латинскую мерзкую прелесть! Не лучше ли тебе изучить Часословец, Псалтырь, Октоих, Апостол, Евангелие и другие церковные книги и быть простым богоугодником и приобрести вечную жизнь, чем постигнуть Аристотеля, Платона и прослыть в сей жизни мудрым философом, а потом отойти в гиену? Рассуди сам: лучше ни аза не знать, да к Христу достигнуть, а Христос любит блаженную простоту и в ней обитель себе творит и упокоевается». Если православные духовные, увлекаясь требованиями века, обращались к западной науке, — тотчас встречали обличение сторонников старины: «Вот — вопияли они, — вместо евангельской проповеди и апостольской науки водворяются поганые учители: Аристотели да Платоны и другие подобные им машкарники и комедийники».

______________________

Иоанн из Вишни. (Рукопись Имп. Библ., напечатанная в актах Южн. и Зап. России, т. II).

______________________

Эта черта тогдашних понятий показывает, что русская национальность с ее главнейшим признаком, православием, становилась в противоречие с требованиями века. Наука западная все еще вращалась около богословия; то были времена борьбы и господства то тех, то других вероисповедных понятий. Люди мыслящие делились по вероучительным толкам; они назывались: католики, лютеране, кальвины, ариане; по этим названиям судили, каковы должны быть их убеждения и поступки во всех отраслях человеческого знания и человеческой умственной и нравственной деятельности. Всякая наука становилась тогда под какое-нибудь вероисповедное знамя. Православие не могло распустить никакого знамени. Просвещение тогда было панское; только человек высшего происхождения считал за собою право чувствовать потребность быть образованным: образованность соединялась с блеском, роскошью, богатством, со всем тем, чем мог выказаться пан. Западная нравственность не была строга к мирским сладостям, как нравственность восточная; церковь Западная гордилась признаками земной власти, силы и величия. «Вот, — говорили латинники, — посмотрите на нас: если б наша церковь не была истинная, мы бы не были так многочисленны и Св. Отец не обладал бы такою силою; могучие цари и великие народы покоряются воле папы. Богатства стекаются к тем, которые исповедуют нашу веру». Католическая Испания изумляла тогда мир неисчерпаемыми сокровищами и неизмеримыми землями Нового Света. Расширение ее владений было расширением католической веры. Успехи обращения туземцев Америки представлялись Европе в исполинских образах. Потери, которые понесло католичество от протестантства в Европе, казались ничтожными в сравнении с тем, что оно приобретало в Америке и в Азии. Эти успехи, это земное могущество служили католичеству свидетельством благодати, почивающей на Западной церкви. При таком воззрении понятно, что католичество вполне уживалось со всеми признаками панства, величия и господства. Если протестантство не могло гордиться такими победами, то по духу своей догматики еще более льстило земному благоденствию человека. Протестантство разрешало человечество от тех уз воздержания, поста, духовного труда, молитвы, усмирения разума, которые католичество только ослабило по снисхождению, но не дозволяло отрешиться от них вовсе. Как ни были разнообразны виды протестантства, они были согласны между собою только в том, что тянули к земле… Одна Восточная церковь оставалась путем к неземному; она не величалась ни многознанием и педантством протестантства, ни земным могуществом, как Римская церковь; это была церковь смирения, молчания, духовного уничижения, блаженного нищедушия. Монашество православное на Руси не походило на западное. Уже по своей одежде, похожей на мешок, русский монах казался пугалом; его клобук, его длинные волосы, нерасчесанная борода чересчур делали его непохожим на польского ксендза с выбритым подбородком, опрятно и щегольски одетого в красивый сутан. Наружный вид последнего более сходился с видом тогдашних светских щеголей в красивых магирках с перьями. Не вытертые, намазанные дегтем чеботища русского духовного лица стучали чересчур резко для ушей тех, которые привыкли ходить в шелковых башмаках на тоненьких подошвах с высокими звонкими подковками. Но еще более отвращал светских уровень образования тогдашнего русского монаха или попа. «Русский духовный, — говорили они, — тот же хлоп; не умеет держать себя в хорошем обществе; и поговорить с ним не о чем!» Зато православный монах раздражался против мирской прелести, когда светские люди смеялись над его невытертыми черевиками и чеботищами. Он в свою очередь говорил: "Я на своем чеботище твердо стою, а ты, кривоногий башмачник, на своих тоненьких подошвах переваливаешься с боку на бок, а особенно когда перед паном стоишь: оттого, что у тебя в носках, загнутых кверху, бес сидит. Инок с тобою не умеет беседовать, потому что не о чем: ты добродетели учился у прелестницы, благочестию навыкал у шинкарки; что ты слышать мог умного от дудки и от скрипки? с кем ты мог вести разговоры о духе и о духовных предметах — с трубачом, сурмачом, пищальником, шамайником, органистом, регалистом, инструменталистом или бубенистом? Кто тебя учил богословию: охотники — собачьи пастухи, или скакуны, или повара да пирожники?*

______________________

Иоанн из Вишни.

______________________

Правда, большая часть духовных, и черных и белых, не отличалась на деле тою постническою строгостью, какую одобряли по книгам. Монахи, как люди, поддавались искушениям — к соблазну светских, которые, подмечая что-нибудь хоть малое, не пропускали случая рассказать подмеченное с возможною чернотою. "Монахи корыстолюбцы, — вопияли светские*. — они дают нам взаймы деньги и берут большой рост. Они нам про пост твердят, а сами в монастырях учреждают пиры и попойки и напиваются до упаду, а иные по корчмам шатаются.

______________________

Иоанн из Вишни.

______________________

— Что же, — отвечали им иноки, — бывает и с нами грех; случаются и пиры и пьянство; да зато не бывает у нас проклятой музыки; притом если инок когда-нибудь напьется, то не разбирает и не привередничает, горькое или сладкое попадется ему, пиво ли мед… все равно, лишь бы хмельно и весело было, а бывает это разве в большие праздники, зато в посты проживают очень воздержно, вкушают капусту и редьку, пищу, покаяния достойную, а у вас что среда — то рождество вашему чреву, что пятница — то велик день, веселие, празднование жидовское совершаете. По-старосветски собравшись в беседу, поесть, попить, повеселиться — это еще половина греха: дедовская простота соблюдается; человек не пристращается к земному; — а вот как выдумывать способы веселья и насыщения — вот первый грех. «Или не знаешь, — говорит православный хранитель старины светскому любителю роскоши, — в твоих серых, красных, белых поливках и юшках, в твоих дорогих венгерских винах, аликантах, мушкателях, малвазиях, ревулах, медах, пивах разнородных — конец благочестию и погибель душе». Ревнители православия в то время соболезновали о состоянии церкви, сознавали недостаточность ее управления и не находили возможности обновить ее влиянием Востока. Между тем высшие духовные сановники Русской церкви, находясь в стране, соединенной политически с католическою страною, принимали такие черты, которые были обычны в средневековой истории Западной церкви, но чужды и соблазнительны для православия. Происходя из дворянских фамилий, они не отличались смирением и простотою древних русских пастырей и сохранили под архиерейскою одеждою мирские привычки. Вместо того чтобы, сообразно православным обычаям, проходить в монастыре долговременную школу воздержания и поста, они получали места не по испытании, а по связям и покровительству сильных, часто посредством подкупа расположив к себе королевских придворных. По правилам Святых Отец, епископы при избрании должны были представлять свидетельство о своей достойности. «А за вас кто свидетельствовал? — восклицает современный обличитель*: — Свидетельствовали о вас румяные червонцы да белые большие талеры, да полуталеры, да орты, да четвертаки, да потройники. что вы давали знатнейшим секретарям и референдариям, льстецам и тайным шутам его королевского величества, и они свидетельствовали, что вы достойны панствовать и своевольствовать над имениями и селами, принадлежащими к епископским местам… Завернете в бумажки червончики; тому в руки сунете, другому сунете… мешочки с талерами тому, другому, третьему… кому поважнее;… а писари не гнушаются и потройниками да грошами — берут и дерут: вот ваши ходатаи!» Архиереи вступали в духовное звание только для приличия и тотчас же производились в звание иерархов, управляли церковными имениями со всеми правами и проявлениями светского суда и светского произвола; подобно старостам, держали у себя толпы слуг и вооруженные отряды и нередко делали на соседей наезды, по обычаю светских владетелей, которые, в случае ссор, дозволяли себе самоуправства. Нравственность их не внушала уважения. Поступки Гедеона Балабана, приведенные выше, дают о нем невыгодное мнение; впоследствии он выказался полнее. Кирилл Терлецкий не пользовался в свое время доброю славою. До нас дошло** несколько жалоб, обвиняющих его в отвратительных преступлениях, напр. в изнасиловании проезжавшей через его имение девушки; соседние с его церковными владельцы во Владимирском повете жаловались на буйство. Семейство Сышевских жаловалось, будто Кирилл с толпою человек до двухсот, вооруженных гаковницами, полгаками, ручницами и сагайдаками, да с крестьянами своими, взятыми от плуга, напал и захватил чужую землю. Другой сосед, Ян Жоравицкий, в своей просьбе, поданной на епископа в суд, рассказывает, что велебный отец напал на него с своей дворовою челядью, состоящею из угров, сербов, волохов, с пушками, ружьями и секирами. Правда, ни по одной жалобе не обвинили Терлецкого, а один священник, подавший на него жалобу, впоследствии сознался, что епископ поступил с ним хотя сурово, но справедливо по вине его; однако возможность многих подобного рода жалоб на духовного сановника показывает, что епископ не отличался такими достоинствами, которые, по духу православной церкви, ставили пастырей выше земных страстей. Хотя Кирилл и остался прав пред польским судом, но это его не освобождает от подозрений по суду истории, потому что польские суды не отличались строгим беспристрастием, коль скоро касались споров сильных со слабыми. Сами современные поляки это резко высказывали. «Пусть, — говорит Рей***, — придут в суд один в бараньем тулупе, другой в лисьей, третий в собольей шубе; лисица всегда получает первенство над бараном, а соболь над лисицей». Православные недруги Кирилла обвинили его в тайных убийствах. «Пощупай только свою лысую голову, пане ксёнже бискупе Луцкий, — говорит в своем обличительном послании к тогдашнему духовенству Иоанн из Вишни, — сколько ты отослал к Богу живых людей во время твоего священнодейства; тех секирою, других водотоплением, а иных изгнал из сей жизни огнепальною смертью. Припомни и Филиппа, маляра многоденежного; где делись его румяные червонцы после его невольного отхода из мира сего? В какой темнице сидят они?» У владык и архимандритов были дети, братья, племянники, которым они раздавали церковные имения, и вообще владыки смотрели на свои епархии и монастыри, как смотрели светские люди на каштелянства и староства: считали их для себя доходными статьями. Были примеры, что знатные дворяне испрашивали себе у короля епископские и игуменские места и оставались непосвященными много лет, пользуясь невозбранно церковным хлебом, как тогда говорилось. «Правила Святых отец, — замечает современник, — запрещают принимать и посвящать в иереи моложе тридцати лет от роду, а у нас допускали много пятнадцатилетнего. Всякий знает, что тогда случалось, у него молоко на губах не обсохло, а уж его пастырем величают! Он еще по складам читать не может, а уж его посылают слово Божие проповедовать, он своим домом не управлял, а ему церковный порядок поручают!» Понятно, что при таких правителях в церкви повсеместно совершались беспорядки. Так, вместо неразрывности брака, которую признает православная Церковь, нигде не было такого множества разводов, как на Руси, и, к соблазну благочестивых, часто можно было встретить, что у иного две и три живых жены сошлись с другими мужчинами, а сам он живет с четвертою женщиною. Уже давно укоренился в православной церкви обычай, что архиереи посвящались из монашествующих лиц; в польских владениях этот обычай нарушался: холмский епископ Дионисий Збируйский, пинский Леонитий Пелчицкий жили с женами, перемышльского епископа Михаила Копыстенского возвели в епископский сан, когда у него была жена****, — говорит извет Львовского братства на русских архиереев, поданный в 1591 году константинопольскому патриарху Иеремеи. Вопреки церковным правилам, священники были двоеженцы, а иногда вовсе не женились и жили с наложницами*****. Игумены монастырей открыто жили с любовницами, не таясь, имели и воспитывали детей, и у них в монастырях чаще можно было встретить пьянство и шумные оргии, чем подвижничество.

______________________

Иоанн из Вишни.

- См. Архив Юго-Зап. России, I, 223—239, 394, 426.

- - Zyw. Pocz. czt.

- - - А. Зап. Рос, IV, 45.

- - - - А. Зап. Рос, VI, 39.

______________________

Роскошное житье, которое себе дозволяли духовные по своему дворянскому происхождению, заставляло их извлекать побольше доходов из своих церковных имений, а это вело к утеснениям подданных. «Ваши милости, — говорит тот же Иоанн из Вишни русским архиереям, архимандритам и игуменам, — отнимаете волов и лошадей из обор бедных поселян, выдираете от них денежные дани, дани пота и труда, лупите их, мучите, гоните до комяг* и шкут** зимою и летом в непогодное время, а сами, как идолы, сидите на одном месте, а если и случится ваши идолотворенные трупы перенести с одного места на другое, то переносите их в колясках, и во время дороги вам — как дома, а бедные подданные день и ночь на вас трудятся и страдают; высасывая из них кровь, вы одеваете фалендышами, утрофимами и каразиями своих приставников и слуг, любуетесь их убором, а у бедных подданных и сермяжки порядочной нет, чем бы прикрыть наготу свою».

______________________

Плоты.

- Речные суда для перевозки хлеба.

______________________

Беспорядки в церковном строе увеличивались от произвольного вмешательства светских лиц. До чего доходило своевольство старост, может служить образчиком вражда Кириллы Терлецкого с луцким старостою. Поссорившись с епископом, староста не пускал его служить в соборную церковь, стоявшую в замке, в великие дни Страстной субботы и Пасхи для потехи завел музыку в церковных притворах, а своевольные гайдуки его стреляли в церковный купол.

Состояние низшего духовенства было плачевно. Владыки обращались с ним грубо, облагали налогами в свою пользу, наказывали тюремным заключением и побоями, не давая никому отчета. Из монастырей, приписанных к архиерейским кафедрам, владыки поделали себе хутора и содержали там псарни. Духовные терпели от произвола старост и владельцев тех имений, где были их приходы. Пан заставляет приходского священника ехать с подводами, берет в услужение его сына, забавляется над ним и над его семьею и, по произволу, угнетает налогами наравне с своим хлопом. В особенности состояние духовных было подвержено лишениям там, где пан был католик или протестант. Там помещики облагали самое богослужение пошлинами; так, священники должны были платить по 2 и по 4 (если он протопоп) злотых. Этого, говорит современник, не несли ни жидовские синагоги, ни татарские мечети. Иной русский, обратившись в протестантство, из фанатизма уничтожал церковь вовсе, а здание, где она находилась, обращал в хлев. Православные, при своей холодности, не заступались за своих единоверцев.

Негде было священникам приобретать воспитание, приличное их званию; они оставались в крайнем невежестве, и не могло быть речи о поучении народа. «До такого презрения дошло звание пресвитера, — говорит православный писатель Захария Копыстенский, — что честный человек стыдился вступать в него, и трудно было сказать, где чаще бывал пресвитер: в церкви или в корчме». Неудивительно, что даже самое богослужение от неведения искажалось, так что не стало в обрядах единообразия. Большею частью духовные не имели ровно ничего священного, кроме одежды во время богослужения, да сноровки, кое-как с грехом пополам, отслужить обедню, в которой ничего не понимали, ибо славянскому языку им негде было выучиться, и священник невольно еретическим образом объяснял непонятные слова Писания. Один из современников выражается в таких чертах о невежестве духовенства, как высшего, так и низшего*: «Некоторые из наших пастырей разумного стада Христова едва достойны быть пастухами ослов! Не пастыри они, а волки хищные, не вожди их начальники, а львы голодные, пожирающие овец своих. О, несчастное стадо! Как может быть учителем такой пастырь, который сам ничему не учился и не знает, чем он обязан Богу и ближнему, когда он с детских лет занимался не изучением Св. Писания, а несвойственными духовному званию занятиями: кто из корчмы, кто из панского двора, кто из войска, кто проводил время в праздности, а когда не стало на что есть и во что одеться и нужда ему шею согнула, тогда он начинает благовествовать, а сам не смыслит, что такое благовествование и как за него взяться. Церковь наша наполнена на духовных местах мальчишками, недоростками, грубиянами, нахалами, гуляками, обжорами, подлипалами, ненасытными сластолюбцами, святопродавцами, несправедливыми судьями, обманщиками, фарисеями, коварными иудами!»

______________________

Lament cerkwi wschodniej. (Мелет. Смот.).

______________________

Мудрено ли, что в век всеобщего прозелитства такие ловкие на диалектику проповедники, какими были иезуиты, не встречали себе достойного отпора, а обращаемых ими из православия некому было поддерживать в отеческой вере? «Из духовных греко-русской веры, — говорит современник, — не нашлось бы десятка во всей Руси, чтоб умели объяснить: что такое Таинство, чистилище, папская власть и пр., а когда владыки и игумены порывались показать свое просвещение, то возбуждали смех, когда какую-нибудь просто народную польскую или русскую поговорку приписывали какому-нибудь Солону или Пифагору».

При таком состоянии духовенства простой народ только по имени был христианским; а были такие, что без крещения оставались во всю жизнь. Народ жил своею старою жизнью, нераздельно от природы, без первоначальных понятий о сущности христианской религии. Как предки его за восемьсот лет, этот народ в XVI веке измерял время года и свою обыденную жизнь по языческим празднествам, и они были ближе его сердцу, чем христианские. Праздник Рождества для него был празднеством колядок; новый год он праздновал языческим щедрым вечером; обряды с пирогами, похожие на древнее языческое богослужение Святовита, были ему знакомее и ближе к сердцу, чем водоосвящение церковное в Крещение; на Масленице Русь праздновала языческого козла — встречу весны; Пасха Христова была народу дорога не воскресением Спасителя, а шумным волочиньням (теперь уже почти пропавшим): «Выволочите это проклятое волочиньня из ваших сел — говорит монах-обличитель*, — не хочет Христос, чтобы в дни Его славного воскресения были смех и диавольское ругание»; на Георгиев вешний день народ отправлял шумное, веселое языческое празднество в полях с плясками, песнями, играми, к прискорбию св. Великомученика и к утехе диавольской, по выражению благочестивых; Троицын праздник знали только по завиванию венков; в день Рождества Иоанна Предтечи Русь тешилась языческим скаканием через огонь, на Петра и Павла — качелями, которые благочестивые люди честили названием виселиц; по окончании жатвы отправлялись языческие обжинки. Свадьба, по народному понятию, утверждалась не венчанием в храме Божием, а заветными свадебными обрядами и песнями; память покойников почиталась не церковными за них молениями, а поставлением на могиле пирогов и яиц, шумными оргиями на кладбищах — остатками языческой тризны. Везде во всем еще господствовал языческий строй понятий и верований. Понятия о душе и загробной жизни сохранялись от времен отдаленных и почти чужды были христианского рая и ада. Русский поселянин воображал, что души умерших летают по деревьям, превращаются в деревья, в птиц, в зверей, блуждают по лесам, болотам и полям, а потом уходят в отдаленную страну где-то на востоке солнца; духовный мир населялся не христианскими ангелами и бесплотными духами, а теми безразличными существами языческого миросозерцания, которые назывались лесовиками, домовиками, болотяниками. Божество рисовалось в неопределенном образе верховной силы, без ясного сознания: является ли эта сила в одном или во множестве образов.

______________________

Иоанн из Вишни.

______________________

В дворянстве греческой веры развилась холодность к отцовской религии, переходившая часто и скоро в убеждение о превосходстве над нею других христианских вероисповеданий: православная церковь беспрестанно теряла своих членов дворянского происхождения. Во время Сигизмунда-Августа, когда в Польше и Литве распространялась реформация, многие покидали веру отцов и принимали кальвинство или арианство, другие хотя явно не переходили в иноверство, но оставались без всякой сердечной и нравственной связи с своею верою и почти так же были ей чужды, как и перешедшие в другую; коль скоро русский шляхтич получил воспитание или даже только воображал себя воспитанным, — у него понятия и чувства обращались к иному миру, и он старался быть чуждым православию. С тех пор, как иезуиты накинули на Речь Посполитую свою католическую сеть, русские стали переходить преимущественно в католичество. Но прежде чем иезуиты не взяли господства над протестантством, последнее для православия было опаснее католичества.

В Южной Руси отцу семейства невозможно было найти учителя, который бы преподавал Закон Божий и первоначальные сведения, и родители поневоле поручали воспитание детей иноверцам, а те, по духу прозелитизма, общему тогда всем толкам, старались воспитанникам внушить предпочтение чужой вере. Такими учителями часто были кальвины, потому что пользовались добрым мнением об их нравственной деятельности. Князь Острожский с уважением отзывался о деятельности протестантов, у которых были школы, типографии, богадельни, больницы при молитвенных домах, а пасторы их отличались христианским добронравием; с сердечною болью князь противопоставлял им упадок церковного благочиния в Русской церкви, невежество священников, материальное своеволие архипастырей, леность и равнодушие мирян к делам веры. «Мы к вере охладели, — говорил он, — правила и уставы нашей церкви в презрении у всех иноверцев, а наши не только не могут постоять за Божию церковь, но сами смеются над нею. Нет учителей, нет проповедников Божьего слова, повсюду глад слышания слова Божия, отступление от веры; ничто не утешает нас; приходится сказать с пророком: кто даст воду главе моей и источник слез очам моим».

Но эти слезные возгласы о запустении православной церкви не препятствовали, однако, тому же Острожскому, в одном из писем к своему внуку Радзивилу*, назвать кальвинов последователями истинного закона Христова (wyznawcy prawdziwego zakonu Chrystusowego). Ясно, что самый ревностнейший поборник православия мало надежды мог подавать на себя, когда произносил такие противные духу православия суждения об исповедании, которое, напротив, с точки православной должно было почитаться мерзкою ересью.

______________________

Имп. Публ. Библ., рук. польск. IV, № 223.

______________________

Острожский завел у себя школу, типографию, всех православных дворян побуждал делать то же. Но мало было охотников следовать его примеру, да и трудно было. Учителей негде было набирать на всю Русь. Своих нет; с Востока также получить нельзя было; в Московщине то же невежество; а приглашать иноверцев — значило губить веру. Естественно было поддаваться иезуитским внушениям и приходить невольно к мысли о соединении с Римскою церковью: иначе протестантство разъело бы до костей православную Русь.

Митрополит в 1590 году (а по некоторым, в 1591) созвал в Бресте синод для совета об улучшениях в церкви. Он жаловался, что константинопольская кафедра занимается по произволу турецкой власти, указывал на тягость зависимости от патриарха. С ним совещались Кирилл Терлецкий, уже давно расположенный к латинству, и настроенный, как кажется, краковским епископом Бернатом Мацеёвским, пинский епископ Леонтий Пелчицкий, холмский Дионисий Збируйский и львовский Гедеон Балабан. Все нашли, что было бы полезно для церкви исполнить ее древнее желание — соединения с Западной. Тогда епископы, но без митрополита, составили запись, где изложили, что, по своему долгу заботясь о приведении своих порученных им Богом овец к христианскому согласию, они желают признать власть римского первосвященника, если только божественная служба и весь церковный устав Восточной церкви останутся ненарушимыми во веки. Это было первое и исходное дело унии. Митрополит уклонился от составления записи, давши епископам косвенно побуждения к ней; он показывал вид, будто ничего не знает, а когда ему сообщили, он стал играть роль упорного православного, которого надобно уговорить. Его наставники и руководители иезуиты писали к нему такое тайное нравоучение: «Велика будет честь вашей милости, когда вы воссядете рядом с примасом католического духовенства в сенате, яко первопрестольник Восточной церкви; а это возможно только тогда, когда вы перестанете признавать власть патриарха, находящегося под влиянием неверных; иначе это было бы противно чести короля и коронным уставам. У вашей милости есть королевская привилегия, в Короне и Литве связи, родство, приятели; вся католическая церковь станет за вас горою, и никто не поколеблет вашего седалища. По примеру западных епископов и прелатов вы можете избрать себе коадъютора, с тем чтоб сделать его своим преемником. Ему будет готова привилегия его величества, лишь бы он пошел по следам вашим. Не смотрите, ваша милость, на ваше духовенство и на глупое упрямство неразумной черни. С духовенством вашей милости легко сладить. Заместите все вакансии людьми незнатными, чтоб они не кичились, — людьми простыми, которые бы от вашей милости во всем зависели, а упрямых, непослушных и противящихся вам лишите должностей и на их место назначьте достойных. Берите с каждого поборы, чтоб они не разжирели; подозрительных тотчас отсылайте в другие места. Недурно также иных под видом почести отправлять в далекие путешествия и посольства на их собственный счет. Вообще на попов наваливайте побольше налогов под предлогом общей пользы церкви; остерегайтесь, чтоб они не делали сходок и не собирали складчин без воли вашей милости; а тех, кто преступил это приказание, — запирайте в тюрьму. Со светскими, и особенно с чернью, ваша милость вели дело благоразумнейшим образом; так и вперед ведите и старайтесь, чтоб не было ни малейшего повода проникнуть ваши намерения, между тем передовые головы следует всевозможными средствами заманить и привязать к себе или лично, или через посредников, либо оказавши им какую-нибудь услугу, либо расположивши к себе подарками. Не вводите новых обрядов в церковь; обряды постепенно изменятся сами собою. Позволяйте себе диспуты и споры против Западной церкви, чтоб таким образом затереть следы своего предприятия и не только черни, но и шляхте глаза залепить. Для их молодежи пусть будут особые школы; лишь бы они не запрещали детям своим посещать костелы и получать последующее высшее воспитание в школах наших отцов. Слово „уния“ должно быть изгнано; нетрудно выдумать другое слово, сноснее для человеческих ушей. Недаром остерегаются носить красное платье те, которые около слонов ходят, как рассказывают».

Послание это поручает митрополиту отвлекать православных от общения с протестантами. Оно оканчивается такими полными надежд выражениями: "Положимся на Бога, на бдительность его величества, от которого зависит раздача церковных имений, положимся на ревность коронных чинов, которые, владея правом патронатства над церквами в своих имениях, станут допускать к отправлению богослужения одних униатов. Будем надеяться, что наш благочестивый и богобоязненный государь и преданный католической вере сенат станут стеснять отступников от католической веры в судах и на сеймах, и таким образом упорнейшие русские схизматики поневоле покорятся власти Св. отца, а мы все, законники (т. е. принадлежащие к ордену иезуитов), будем помогать не только молитвами, но и трудами*.

______________________

Dzieje kosc. Helw. Lukaszewicza.

______________________

Так и действовал митрополит до конца своего предприятия. Между тем установленные патриархами братства расширялись и грозили епископам правом общественного мнения. Находясь под ведением патриарха исключительно, эти братства могли разрастись до того, что вся Русь находилась бы под непосредственною зависимостью и влиянием константинопольского патриарха. Владыки потеряли бы всякую тень самостоятельности; положение их было шаткое: по всякому доносу братств патриархи бы сменяли их; и потому они поневоле должны были находиться в самой непосредственной подчиненности патриарху и стараться делать все ему угодное. Это учреждение беспрерывно оскорбляло их, унижало их сан и значение епископов. «Как, — говорили они, — сходке пекарей, швецов, крамарей, седельников, кожемяк, неучам, не знающим ничего в делах богословских, дают право пересуживать суд посвященных церковью властей и делать постановления о церкви Божией!» Это казалось нарушением коренных оснований церкви, чистым протестантством.

В 1593 году умер владимирский владыка Мелетий Хребтович-Богуринский, которого, как видно, не склонили к принятию унии. Тогда король поручил митрополиту посвятить на его место Адама Поцея, брестского кастеляна. Это было лицо, совсем уже готовое для унии и теперь получившее епископский сан исключительно с целью вводить ее. Он происходил из знатной фамилии. Папский нунций Коммендони обратил его из православия в католичество; потом, настроенный иезуитами, он снова обратился в православие с намерением посвятить себя делу унии. Чтобы заявить себя истинным православным, он в прошлом перед тем году заложил сам православное братство в Бресте, наподобие львовского. Король приказывал рукоположить его немедленно, уверял митрополита в учености и благочестии Поцея и избавлял от труда поверять королевскую рекомендацию. Права и обычаи церкви пренебрегались на этот раз, как уже не раз делалось. Бывши в марте месяце брестским кастеляном, находясь, таким образом, не только в светской, но даже в военной должности, в апреле Адам Поцей, нареченный в монашестве Ипатием, произведен в отцы велебные.

Православные, ненавидя его, рассказывали впоследствии, что когда его постригали в монахи и, по обычаю, вели в церковь в одной рубахе, то вдруг подул ветер и заворотил ему заднюю часть рубахи на голову. Это служило (так рассказывали, объясняли) предзнаменованием, что при этом срамовидном архиерее церковь Божия испытает смуты и гонения.

Подобно митрополиту Рагозе, Поцей, по возведении своем в сан епископа и прототрония (титул владимирского владыки), сначала не показывал явно, что думает об унии, и ожидал, пока обстоятельства дозволят ему высказаться гласно, а между тем пытался расположить к этому делу Острожского. Согласие магната, имевшего силу в Южной Руси, столько же способствовало успеху, как несогласие могло вредить предприятию. Некоторые говорят, что Поцей был по жене родственник князя Острожского и король, подставляя его на епископское место, имел, между прочим, в виду и это обстоятельство, но другие отвергают это известие. Как бы то ни было, Поцей был известен и близок Острожскому. Князь уважал его за хорошую нравственность, ученость и благочестие.

Поцей вступил с ним в переписку и задумал вести дело так, чтоб, не зачиная речи об унии, Острожский сам высказался прежде об этом и пожелал унии, чтобы впоследствии можно было владыкам показывать вид, что не они сами замыслили унию, а пристали к желанию других светских панов. Способ этот сначала удался. Острожский, в своих письмах беседуя с Поцеем о мерах, посредством которых можно исправить церковный порядок, остановился на соединении Восточной церкви с Западною. Но уния в планах Острожского была не такова, какую готовили Руси иезуиты и их пособники, Острожский признавал православную церковь вселенскою, а не национальною, не исключительно церковью Руси, соединенной с Польшею. Острожский считал правильным соединение церквей только в таком случае, если б к этому соединению приступили и в других православных странах. Поэтому он предлагал владимирскому епископу прежде всего отправиться в Москву поговорить с тамошним патриархом и с московским государем, а львовскому епископу ехать к волохам. Самое соединение с Римскою церковью, по убеждению Острожского, должно совершиться с таким условием, чтоб не только Восточная церковь оставалась при всех существующих обрядах, но для ограждения ее на будущее время надлежало постановить: отнюдь не принимать из греческой веры в римскую и не допускать приневоливать к принятию католичества, как это, по замечанию князя, случалось при браках. Острожский высказывал, что в его видах главная цель предполагаемого соединения есть основание школ, образование проповедников и вообще распространение просвещения между православными. Вместе с тем Острожский высказал, что на него оказали влияние протестанты; в письме к Поцею, где изложены были все эти предположения об условиях, на которых, по мнению князя, могло бы совершиться соединение церквей, было замечено, что следует также многое исправить и изменить в церковном устройстве, обрядах, кое-что относительно Св. Таин и отделить от церкви человеческие вымыслы. Поцей, получив такое письмо, сейчас обратил внимание на это неправославное замечание, и особенно на то, что касалось Св. Таин; он отвечал Острожскому: «Церковь Восточная совершает Таинства правильно; ни осуждать, ни исправлять в ней нечего*». Он, таким образом, становился охранителем благочестия. Что касается до унии, то Поцей показывал вид, что принимает пока холодно желание других и именно Острожского. «Это великое дело, — писал он, — невозможно, и не нашему веку суждено его исполнить; я не смею говорить об этом митрополиту, знаю, что он нерасположен; а в Москву я ни за что не поеду: с таким посольством под кнут попадешь, а лучше ваша милость, как первый человек в нашей вере, старайтесь об этом сами у короля**».

______________________

Antirr., 47 и далее.

- Ibid.

______________________

Владимирский владыка, давно посвятивший себя унии, в это время хитрил не только перед Острожским, но даже перед своими товарищами, притворялся, будто не знает ничего о том, что они совещались о соединении с Римскою церковью, и, встретившись с луцким епископом, как услышал от него об этих совещаниях, то показал вид, будто слышит что-то новое, поразившее его своею необычностью. Не он других склонял, а его самого приходилось убеждать, и луцкий владыка уговаривал его так: «Патриархам дорога отворена в Московщину; для великой милостыни они будут часто туда ездить, а, едучи туда и оттуда, и нас не минут; а как у них есть привилегии от покойного короля Стефана и от нынешнего господаря, то не забудут показывать над нами свою власть и станут нас возмущать: вот уже одного митрополита отставил, а другого поставил, обесчестил первого, да еще и братства установил; а братства будут гонители на владык; хоть чего и не будет за ними, они выдумают и обвинят; а, сохрани Бог, кого-нибудь и отрешат из нас… Какое это бесчестие! Сам посуди! Господарь король дает должности до смерти и не отбирает их за какую-нибудь маловажную вину, разве когда кто смертной казни заслужит; а патриарх по оговору обесчестит и отнимет уряд! Какова эта неволя… Сам посуди!..»*

______________________

Перестор. А. 3. Р. IV, 211.

______________________

И владимирский владыка, как будто невольно и мало-помалу, поддавался представлениям луцкого.

И львовский владыка также хитрил. Замечая, что русское дворянство не слишком показывает охоту к Римской церкви, когда стали носиться неясные слухи о том, что епископы подумывают об унии и что, съезжаясь в 1590 году, там составили какое-то письменное определение об этом предмете, Гедеон говорил, что не знает, не ведает ничего, — его товарищи давали ему подписывать какие-то чистые пергаментные листы: он подписал, а что там пишется — он не знает.

Таким образом, благоразумный владыка оставлял для себя лазейку заранее, чтобы, в случае неуспеха дела об унии, на других вину свалить, а себя очистить.

В 1594 году митрополит, с целью толковать о предполагаемом соединении, назначил собор в Бресте к 24 июня, но примас королевства, управлявший делами в отсутствие Сигизмунда, который тогда уезжал в Швецию, запретил этот съезд на том основании, что сеймового конституциею не дозволялось в отсутствие короля заводить такого рода собраний. Так как впоследствии оказалось, что Сигизмунд хотел, чтоб уния совершилась без собора и тем избежать споров, то, вероятно, и примас тогда поступил по воле короля, тем более что Острожский хотел собора, а король рассчитывал, что участие Острожского и светских лиц на соборе не допустит повести дело так, как хотелось ему и иезуитам. Приехавши в Брест, митрополит застал там одного Поцея. Здесь, по совету с последним, он изрек приговор запрещения на Гедеона Балабана под предлогом несправедливостей, которые он причинил Львовскому братству по жалобе, поданной Львовскими мещанами, членами этого братства. Кажется, что митрополит сердился на него, подозревая, что он станет противиться его затеям. Но когда митрополит поражал Гедеона в Бресте, Гедеон поехал в Сокал и там 27 июня съехался с владыками луцким, холмским и перемышльским: они совещались об унии. В декабре того же года представлено было королю два предложения: одно от митрополита, другое от владык, съезжавшихся в Сокале. Из них видно, что прежде положительного согласия на подчинение папе они хотели получить от короля побольше выгод для себя и обеспечить свое положение на будущее время. На первом плане ставилось сохранение уставов и богослужебных обрядов Восточной церкви; затем иерархи хотели получить места в сенате наравне с римскими епископами, домогались, чтобы сделано было постановление посвящать по смерти епископа преемника ему по благословению папы, чтобы угрозы патриарха и проклятия, которых можно было ожидать, не имели силы, чтоб не дозволялось по Руси разъезжать греческому духовенству и волновать народ против русских архиереев и, наконец, чтоб была уничтожена самостоятельность братств и независимость их от епархиальных властей.

Узнал Гедеон о декрете, произнесенном на него митрополитом в Бресте, и подал в суд протестацию; он обвинял митрополита в незаконности его поступков как за намерение созвать собор вопреки сеймовому определению, так и за декрет против него. Но потом Гедеон нашел, что лучше ему во что бы ни стало помириться с митрополитом, потому что у него был сильный домашний враг — братство Львовское, которое ненавидело, обличало его и преследовало. Гедеон должен был где-нибудь искать опоры.

В январе 1595 года пригласили во Львов нескольких архимандритов и игуменов, и в том числе печерского Никифора Тура, супрасльского Илариона Мосальского и дерманьского Геннадия да несколько особ белого духовенства. Они толковали об унии и положили просить митрополита привести к концу желанное дело. Митрополит бьш так доволен этим, что пригласил Гедеона к себе на свидание в Слуцк, восстановил его в достоинстве и написал к Острожскому, что львовский владыка известил его, что владыки предпринимают что-то недоброе против православия, по этому поводу он, митрополит, прежде низложивши Гедеона, опять возвел его в прежний сан во уважение к его преданности православной вере и в надежде, что он будет наблюдать над замыслами изменников и доносить ему обо всем.

Светским людям трудно было распознать правду в этой путанице. Где-то была опасность, измена, но где — неизвестно; владыки друг друга подозревают, каждый себя оправдывает, каждый порознь — блюститель православия, и каждый другого боится. Казалось, можно ли было чему-нибудь составиться в таком хаосе!

Вслед за тем митрополит назначает опять владыкам съезд в Кобрине, а между тем сам медлит: он ожидает, какой ответ произнесет король на предложения, представленные в декабре, он следит — какое положение принимает в этом деле канцлер Ян Замойский, которому он писал и просил покровительства, притом митрополит хотел как можно дороже продать правительству и латинству свою услугу. Поцей, ожидая его в Кобрине, писал к нему в таких выражениях: «Ваша милость сами подвинули нас на это дело, а теперь оставляете: если вы не приедете к нам в Брест, то отдадите нас на бойню; но знайте, что, погубивши нас, не воскреснете и сами»*. Митрополит, не дождавшись от короля ответа, должен был ехать в Брест. 12 июня, неизвестно где, составлено владыками письмо к папе с предложением унии; оно вручено было Поцею и Терлецкому; их избрали послами в Рим. На письме к папе были подписи Поцея, Терлецкого, Балабана, Збируйского, Копыстенского, пинского епископа Пельчицкого и кобринского архимандрита Ионы Гоголя; последний подписался на одном и том же письме два раза: кобринским архимандритом и нареченным пинским епископом. Заподозревается даже историческая действительность этого съезда на следующих основаниях: 1) Иона Гоголь подписался вдвойне архимандритом кобринским и нареченным епископом пинским, когда жив был Леонтий Пельчицкий, и подписался на том же акте. 2) Есть письмо, митрополита к Скумину-Тишкевичу из Новогрудка от 14 июня; следовательно, митрополиту едва ли возможно было повидаться 12 июня в Кобрине или Бресте. Но на первое можно возразить, что Пельчицкий при жизни своей еще прочил Иону себе в преемники, и последний, желая удержать за собою вперед поступление в сан, подписался нареченным епископом. Второе же легко объясняется тем, что митрополит, как показывает его письмо к Скумину, желал перед этим паном скрыть свое участие в деле унии и написал, что не был на соборе, куда звали его, а потому письмо его подписано из Новогрудка, когда в самом деле его самого там не было. Напротив, письмо к нему Поцея из Кобрина, которое вызывало митрополита, показывает, что владыка без него не мог тогда окончить своего дела, а когда то дело, за которым его звали, было окончено с его подписью, то без сомнения, что и он был на соборе.

______________________

А. 3. Р. IV, 93.

______________________

Владыки увидели необходимость во что бы то ни стало еще раз попытаться, расположить к делу важнейших панов. Митрополит обратился к литовскому пану Федору Скумину-Тишкевичу, а Поцей к южнорусскому — Константину Острожскому. Митрополит отправил к Скумину-Тишкевичу копию с согласия епископов, где не было его имени; и прикидывался православным и неповинным, поставил, как сказано, на письме ложно из Новогрудка, жаловался, что все это настроил Кирилл Терлецкий, которому хочется быть митрополитом, и уверял, что сам он, митрополит, не приступит ни к чему решительному без воли и согласии пана воеводы.

Поцей, снова взявши на себя склонить Острожского, поступал с ним так же, как митрополит со Скуминым-Тишкевичем: начал с того, что выставлял себя православнее своих товарищей, роптал, что на него сочиняют небылицы — будто он хочет ввести в православное богослужение римские опресноки, и вообще перетолковывают в дурную сторону съезды епископов. Он прислал князю копию с предложения об унии и припомнил, что Острожский, еще прежде духовных особ, подавал мысль о соединении церквей, и если кто первый поднял речь об унии, так это он сам.

Не обманул митрополит Скумина. Тот отвечал ему: «Вы пишете мне, что это начинается от владык, мимо вашего соизволения. Но ко мне пришло известие, что у короля были послы от всего нашего духовенства и прежде всего королю показывали на письме соизволение ваше. Я тому не верил; но ко мне прислана уже копия со статей о том, как быть этому соединению, утвержденных королем и отправленных назад от короля. А теперь вы моего совета требуете! Трудно советовать после того, как сговорятся и королю поднесут предложение, а король его утвердит. Мой совет теперь был бы напрасен, разве на смех»*.

______________________

А. 3. Р., IV, 96.

______________________

Острожский отвечал Поцею суровее, чем Скумин митрополиту: замечал, что Поцей недостоин быть пастырем церкви, но присовокупил, что он, Острожский, сам и теперь, как прежде, не прочь от соединения церквей, только не иначе как посредством собора. Рассерженный на митрополита и владык за их хитрости, Острожский. еще до получения известия о соборе, но уже зная, конечно, о сношении с королем, написал от 16 июня знаменитое послание ко всем христианам, где называл епископов волками и злодеями и возбуждал единоверцев стоять непоколебимо в отеческой вере. Острожский хотел в такое время помирить Львовское братство с Балабаном, потому что только от львовского епископа ожидал отпора затеям других иерархов. Тогда Балабан, увидевши, что Острожский и вообще знатные и сильные дворяне не склоняются к унии, счел за лучшее еще раз и уже окончательно попятиться назад и оговорить товарищей открыто, юридически, в том, о чем он прежде только распускал слухи, приготовляя себе на случай отступление.

1 июля 1596 года Гедеон во владимирском градском суде подал, в присутствии Острожского и многих русских дворян, протестацию: в ней рассказывалось, что 24 июня 1590 года Гедеон и с ним епископы пинский и холмский избрали из среды своей луцкого епископа ходатаем пред правительством по церковным делам и вручили ему четыре бланковых листа с подписью рук своих и с приложением печатей от каждого епископа. Луцкий епископ получил от них уполномочие написать и представить королю и чинам Речи Посполитой жалобу на утеснения, какие терпят последователи греческой веры в городах и селениях от католиков, которые часто не дают им отправлять праздничные обряды по уставам православной церкви; вместе с тем он должен был от имени всего русского духовенства изложить просьбу о сохранении прав и преимуществ, какими пользовалась издревле православная церковь в краях Речи Посполитой. После того, в 1594 году июня 27 числа (рассказывается в той же протестации) владыки львовский, перемышльский (Михаил Копыстенский), луцкий и холмский собрались в городе Сокале. На епископов был тогда недоволен митрополит по наговору некоторых лиц; они посоветовались о своих делах и поручили снова луцкому епископу ходатайствовать за всех перед отцом митрополитом и просить его благосклонности и благословения, а вместе с тем дали ему снова четыре бланковых листа (четырех мамрамов) под своими печатями и с подписями рук своих «не на иншую жадную потребу одно абы на них писати до его королевской милости пана милостивого и до их милости панов сенаторов яко духовных, так и свецких о кривды и долеглости многие, которые ся деют з многих станов и особ законови и церквам свегым релии греческое»*. Гедеон извещал, что потом до него дошло, будто луцкий владыка написал на данных ему мамрамах совсем не то, чего они хотели, а что-то нарушающее законы, права и преимущества церкви, и отправил написанное к королю и к духовным особам римско-католической религии; поэтому он, Гедеон, протестует против таких самовольных поступков луцкого владыки, с своей стороны, он ни луцкому епископу, ни другому кому бы то ни было отнюдь не доверял ничего такого, что бы могло клониться к нарушению древних постановлений церкви, и признает, что ни митрополит, ни епископы не имеют права без позволения старейшины своего константинопольского патриарха и без согласия собора, составленного не только из лиц духовного звания, но также из лиц мирского звания греко-русской религии, приступать к каким-нибудь изменениям и нововведениям.

______________________

Арх. Юго-Зап. Рос, II, 455.

______________________

Гедеон, как показывают эти поступки, обеим сторонам угождал разом и обеим сторонам вредил. Перед сторонниками папской власти он имел право указывать на свою подпись в числе других епископов и выставлять себя участником соединения церкви Русской с Римскою; перед православными он мог указывать на свою протестацию и выхваляться своею верностью отеческой церкви. Та или другая сторона выиграет — Гедеон спешил дать себе такое положение, чтоб во всяком случае выиграть самому, оставив себе возможность стать на торжествующей стороне.

Острожский, вооружая своими посланиями Русь против замышляемой унии, грозил даже употребить силу, если б нужно было, а у него была в распоряжении вооруженная сила; могло дойти до междоусобной войны: на стороне Острожского было политическое право; не только православные, но и дворяне других вер могли обвинять способ действия владык, потому что решать важные дела церковные, гражданские и политические можно было только общим согласием. Поцей видел крайнюю необходимость сойтись с могучим князем и остаться с ним в дружелюбных отношениях, по крайней мере до тех пор, пока посольство не будет отправлено в Рим; не следовало подавать повода стране слишком резко и ощутительно заявить свое нежелание принимать церковное главенство папы, прежде чем епископы русские явятся пред лицом папы от имени всей Руси с желанием подчиниться ему. Поцей прибегнул к посредничеству князя Заславского и через него устроил с Острожским свидание в Люблине. Поцей не говорил Острожскому ни о существовании прежнего предположения об унии в 1590 году, ни о письме к папе, составленном недавно с подписями владык; он показал ему только предположение, составленное епископами в 1594 году в Сокале, о котором и писал перед тем и которое, как видно, написано было не так резко и решительно. Поцей клялся в своей искренней преданности православию и говорил: «Ваша милость подали нам сами эту мысль; мы без вашей милости не думаем ничего делать; все в воле вашей милости; сами вы начали дело, сами его теперь и оканчивайте, а мы станем поступать по вашему указанию. Теперь вы можете это все сжечь; как прикажете, ваша милость, так мы и будем делать».

Эти слова сопровождались слезами и поклонами; старый вельможа стал ласковее и говорил:

«Надобно стараться у его королевской милости, чтоб собран был собор; на этом соборе будем все стараться привести дело наше к окончанию, для славы Божией и для блага всего христианства».

Владыка владимирский расстался с князем дружелюбно и с его согласия поехал вместе с Терлецким к королю Сигизмунду III в Краков, как будто бы только для того, чтобы просить дозволения открыть собор.

Между тем, еще до приезда Поцея в Краков, король, узнавши, что все епископы подписали письмо к папе, издал универсал от 31 июля, извещающий о правах и преимуществах русских иерархов; кроме подтверждения старых прав, в нем предоставлялось русскому духовенству пользоваться такими же знаками уважения, какие составляли отличие римско-католического духовенства в Речи Посполитой; учреждались при владыках капитулы, подобно как они находились при римско-католических епископах, запрещалось всем светским властям вмешиваться в церковные суды и церковное управление и повелевалось светским властям оказывать епископам всякое содействие по их востребованию. Король был уверен, что после подписи епископов дело слажено. Но когда Поцей и Терлецкий явились к королю и известили его, что Острожский слышать не хочет об унии иначе как при посредстве собора, и притом такого собора, где бы наравне с духовными имели голоса и светские, то Сигизмунд пришел в раздумье. С одной стороны, дозволить делу совершаться без собора значило раздражить Острожского, а за ним и все южнорусское дворянство, на которое Острожский имел громадное влияние: подан был бы чрез то повод к ропоту на стеснение прав свободы убеждений, которыми еще так дорожило все шляхетское сословие; это могло бы поставить против унии не одних православных, но и все вообще шляхетство, даже горячих католиков, потому что и те были столько же католики, сколько свободные граждане польской Речи Посполитой. С другой стороны, дозволить собраться собору — значило дозволить светским обсуждать дело унии, а это значило подвергнуть дело это неизбежному разрыву: тогда начались бы нескончаемые толки; они бы отдаляли только возможность окончания; надобно было ожидать, что Острожский потребует, чтобы прежде сношений с папой снестись с восточными патриархами и с московским, а это могло бы пробудить усыпленные временем недоумения; к церковным вопросам примешались бы и политические, и вместо соединения произошли бы новые раздоры.

Таким образом, хоть так, хоть иначе, а Сигизмунду в обоих случаях было опасно; приходилось ему отложить дело еще на неопределенное время и оставить вопрос в таком положении, в каком он находился до тех пор.

Но Острожский сам дал повод Сигизмунду выйти из затруднения. Готовясь к созванию собора, Острожский отправил своего дворянина Лушковского в Торн на протестантский собор пригласить диссидентов к совместному противодействию католичеству. Послание, которое повез от князя Лушковский, написано в духе чрезвычайно благосклонном к протестантству и чрезвычайно враждебном к католичеству. Православный князь выразился так: «Все признающие Отца, Сына и Св. Духа — люди одной веры. Если б у людей было больше терпимости друг к другу, если б люди с уважением смотрели, как их собратья славят Бога каждый по своей совести, то меньше было бы сект и толков на свете!»

Он призывал диссидентов к общению с православными во имя свободы убеждений и совести. «Мы должны сойтись со всеми, кто только отдаляется от римлян и сочувствует нашим страданиям; идет дело о том, чтоб защищаться всем христианским исповеданиям против римских папежников, назвавших себя неправильно похищенным у нас титулом католиков».

Острожский даже не пренебрегал указывать в случае нужды и на возможность действовать оружием. «Если мы будем дружно сопротивляться и упираться, — писал он, — то его королевское величество не захочет допустить нападать на нас, потому что у нас самих может явиться двадцать и, по меньшей мере, пятнадцать тысяч вооруженных людей, а я не думаю, чтоб гг. папежники могли выставить столько же; если они могут превзойти нас в числе, то разве множеством кухарок, которых ксендзы держат у себя вместо жен. С нами сойдется много дворян из литовских, перемышльских, львовских, киевских, польских, белорусских земель; везде братья наши пришли в большую тревогу: идет теперь дело не об имениях, не о делах, а о душах и о вечном спасении. Из мастерских и цехов люди также явятся».

Князь роптал, что король держит сторону папистов и не расположен к своим подданным других вероисповеданий; в письме к протестантам были такого рода выражения: «Его королевское величество, почтеннейший и благочестивейший государь наш, не велит нам составлять с вами конфедераций, говорит: за это нам грех. Напротив, гораздо больше греха не держать присяги; не только христианские, но и неверные государи ее держат, коль скоро произнесут перед Богом. Монарх отвечает за нее жизнью или утратою короны. В Швеции, своем наследственном королевстве, его величество ничего не мог сделать, даром что папский легат венчал его на царство; а в нашей Короне люди более свободны, чем в Швеции… Его величество обязан держать присягу, данную им при своем вступлении на престол».

В то же время Острожский отправил посла своего по имени Грабковича к королю просить дозволения открыть собор. Но случилось, что содержание письма к протестантам сделалось уже известно королю. Предлог был благовидный отделаться от собора. Теперь во всяком случае королю должно было казаться невозможным согласиться на собор, когда светские члены этого собора готовятся явиться туда с вооруженным войском; это значило допустить в государстве междоусобие. Сигизмунд приказал (вероятно, подканцлеру) написать Острожскому, что король очень оскорблен его возмутительным посланием к еретикам, что Острожскому неприлично отзываться так дерзко и оскорбительно о короле и о вере, которую исповедует король. Замечено было, что и намек на кухарок также не понравился королю. Острожскому написали в том же письме, что его величество король сам готовился было собрать собор и уже хотел было дать знать князю о своем желании через пана Каменецкого, но после оскорбительного письма он не допустит этого, тем более что письмо Острожского к еретикам не показывает ни малейшей склонности к соединению вер, напротив, дышит упорством в отщепенстве. Вместо собора король выдал универсал от 21 сентября ко всему русскому духовенству и народу. Он был писан, как в нем и объяснено, для того, чтоб те, которые желают соединения церквей, радовались вместе с королем, а те, которые не выразили еще такого желания, дополнили бы радость короля, последовав примеру своих пастырей. Извещая о поездке иерархов в Рим, король напоминал, чтоб никто не объяснял этого в дурную сторону и не затруднял бы дела неправильными толкованиями. Но митрополит первый толковал неправильно это дело. Он по-прежнему не решался еще высказаться в истинном виде; напротив, когда уже повсеместно знали, что он отступник, явилось его универсальное послание от 1 сентября, где он ропщет, что на него возводят клевету: будто он намеревается вводить какие-то небывалые обычаи в Русскую церковь, — а он на самом деле об этом не помышляет и ни за что не хочет пренебрегать патриаршим рукоположением. Спустя месяц после того Рагоза писал Острожскому, что хоть епископы и уехали в Рим, но он их от этого удерживал и уговаривал не предпринимать ничего без согласия со светскими*.

______________________

1) Акты Западной России, изд. Арх. комиссиею, т. IV.

2) Архив Юго-Западной России, ч. III, т. I. 1863.

3) Памятники Киевской комиссии, т. I.

4) Antittchesis albo apologia przeciwko Krysztofowi Philaletowi ktory wydal xiszke imieniem starozetney Rusi religii greckiey. 1610.

5) Skargi. О jednosci kosciola Bozego. 1576.

6) Smotrickiego. Lament cerkwi wschodniey. 1610.

7) Skargi. Na threny I lamenty. 1610.

8) Morachowski. Paregoria albo utulenie uszczypliwego placzu. 1612.

9) Antigrafi albo odpowiedz na script uszczypliwy przeciwko ludziom staro-zytney Religii Greckiej od apostatow cerkwi wschodniey, wydany. 1608.

10) Захария Копыстенского Палинодия. (Рукоп. Имп. Публ. Библ.).

11) Имп. Публ. Библ., рукопись славянск. № 243. Сочинение Иоанна из Вишни.

12) Имп. Публ. Библ., рукоп. польская № 223. Письма Острожского.

13) Ostrowskiego. Dzieje kosciola polskiego. 1793.

14) Kojalowicz. Miscellanea rerum ecclesiasticarum. 1650.

15) Iednosc swieta cerkwie wschodniej i zachodniej. 1632.

16) Obrona jednosci cerkiewnej albo dowody ktorymi sie pokazuje iz Grecka Cerkiew z Lacinska ma bye zjednoczona. 1617.

17) Pocieja. Prawa I przywileje od najjasniejszych krolow nadane obywa-telom Korony polskiej i W. X. Litewskiego Religii Greckiejw jednosci z Sw. koscio-lem Rzymskim bedascym. 1652.

18) Stebelskiego Zywoty ss. Eufrozyny I Parascewij z Genealogia Xiazat Ostrozskich. 1783.

19) Kulzynski. Specimen Ecclesiae Ruthenicae. 1733.

20) Antenlenchus to jest odpis na scrypt uszczypliwy zakonnikow cerkwie odstepnej. 1622.

21)Volumina legum.

22) Rostowski. Societatis Jesu Historia. 1669.

23) Lukaszewicza Historia szkoi w Koronie I Litwie. 1844—1851.

24) Dzieje kosciola Helweckiego w Litwie. 1843.

25) Krasinski. Histoire religieuse des peoples slaves.

26) Baronii Annal. Eccles., t. IX.

27) Начало унии (см. моск. общ. ист. и древн. № 17).

28) Полн. собр. лет., т. И.

29) Шараневича История Галицко-Владимирской Руси. 1863.

30) Wapowski Dzieje Korony Polskiej i W. X. Litewskiego. 1847.

31) Reya Zywot czlowieka poczciwego. 1822.

32) Gornicki. Dworzanin polski. 1822.

33) Жизнь князя Курбского на Волыни. 1849.

34) Szajnocha. Jadwiga i Jagetio. 1861.

35) Имп. Публ. Библ., автогр. № 63 (рук.).

36) Речь каштеляна Мелешки на сейме в Варшаве (рукоп.).

37) Sacchini Historia Societ. Jesu.

38) Преосв. Евгения. Описание киево-соф. собора и ист. киевск. иерархии. 1825.

39) Engels. Geschichte der Ukraine. 1789.

______________________

Глава II
Бунты Косшского и Наливайка

Между тем, когда православное шляхетство с сильным запасом внутренней слабости собиралось оказать противодействие католическому и королевскому произволу, в Южной Руси все более и более разверзалась под самим шляхетством пропасть, которая грозила со временем поглотить его. Козацкие своевольства делались чаще и шире. Надобно заметить, что произвол вообще в Польше начинал господствовать, когда после прекращения дома Ягеллонов утвердилось в Польше избирательное правление. С тех пор Польша начала распалзываться. Явились вмешательства иноземных держав; при избрании нового короля иноземные послы старались, чтоб поляки выбрали короля из того дома, которого они были представителями, или, по крайней мере, домогались вытребовать от Польши выгод для своих государств. Это производило между панами партии; распри стали неизбежны в каждое бескоролевье. В описываемое время Польша пережила уже три бескоролевья, и партии, под руководством важнейших панов, становились друг против друга вооруженною силою. Времена бескоролевья давали возможность разнуздаться всяким страстям, всякому удалому порыву. Когда сменялись обычные суды, тогда все приходило в движение, вопросы волновали край, собирались копы то одна, то другая, иногда поддерживали такую безурядицу в стране, выходившей из обычной колеи, в продолжение нескольких месяцев, приучали широкую свободу превращаться в своеволие; «можновладство» брало силу, стремилось к господству; шляхетство, хотя по правам равное с князьями и знатными панами, на деле попадало в зависимость от них; толпы шляхтичей проживали по дворам знатных панов и служили им в надворных командах; паны жили между собой несогласно, и кто только из них чувствовал за собой силу, тот порывался показать ее при первом случае. Поссорится пан с паном — собирает свою команду из шляхты и людей, делает наезд на имение соперника, грабит, увозит драгоценности, угоняет скот; нередко достается крестьянам, живущим в имении пана-соперника; своевольная команда, делая набег, не спускает молодицам и девчатам, иногда сжигает села; «паны скублис, а у людей чубы болили», — говорит поговорка об этом старом времени.

Шляхетство сходилось с можновладством, иногда и косилось на него. Но против знатного панства и шляхетства равно становилось враждебно козачество с своим товарищественным устройством, с своим равенством и с своим несочувствием к писанным постановлениям и актам, не признающее никаких прав, кроме вольной рады (старого веча), — словом, с воскресшими и преобразившимися в иных формах, но в прежнем духе вечевыми признаками старинной Руси: козачество грозило охватить своими началами всю Южную Русь. Его ядро продолжало находиться на Запорожье, но население Запорожья поддерживалось и увеличивалось побегами. Ограничение в Украине козачества реестрами не достигалось; кроме реестровых, было повсюду множество называвших себя козаками. Это поддерживали сами паны можновладцы, потому что держали у себя вооруженные толпы тоже под названием Козаков. Тогда кроме запорожцев было три рода Козаков: панские, реестровые (под начальством гетмана запорожского, имевшего официальную власть и над Запорожьем, которое, однако, слушало его только до тех пор, пока хотело) и, наконец, нереестровые — вольные, нигде не записанные, те, что в Московском государстве, где одновременно с Польшею и Литвою также возрастало козачество, назывались часто воровскими козаками, — люди, в Польше преследуемые ревнителями порядка под именем своевольных людей: они наполняли и приднепровские степи, и Запорожье, и по Украине бродили вольными «купами». Шляхетство, хотя по сословному духу противное козачеству, поодиночно сближалось с ним: в толпы козацкие бежали шляхтичи, коль скоро были недовольны жизнью у пана или вообще не уживались в своем шляхетском земстве; и они тогда жертвовали своим происхождением козацкому равенству и братству. Люди политические много раз твердили, что расширение козачества опасно и для внешней безопасности, и для внутреннего спокойствия. Козаки нападали на турецкие пределы и, ведя беспрерывные драки с крымцами, которые считались данниками Турции, возбуждали притязания со стороны Турции против Польши. Во время бескоролевья пред избранием Сигизмунда III среди распрей панов, готовых вступить один с другим в междоусобное сражение, принесли на сейм известие, что козаки самовольно взяли Очаков и разорили Козлов; Турция ропщет, жалуется на Польшу и грозит войною.

В сентябре 1589 года ворвались в Южную Русь полчища татарские, передовые полки турецкой завоевательной силы; их вел и указывал им дорогу поляк шляхтич Белецкий; при Стефане Баторий он уехал в Турцию, и там ему по душе пришлось мусульманство, но тем не менее он все-таки хотел оставаться поляком и вернулся на родину в надежде, что свобода убеждений и совести дозволит ему почитать Мухаммеда посреди христиан. Действительно, Стефан Баторий поступил с ним сообразно польскому свободомыслию. Король даже счел, что он будет полезный человек для государства, ибо знает по-турецки и по-татарски, соединен с мусульманами верою и обычаями и может с успехом быть употреблен в сношениях с Востоком. Король не только дозволил ему жить во владениях Речи Посполитой, но дал ему имение на Подоле. Однако явление это чересчур было исключительным; паны не потерпели, чтоб отщепенец от Христа (что было тогда несказанным злодеянием) жил между ними, — и прогнали его. Белецкий ушел к своим единоверцам и теперь вел их на свое отечество. Сигизмунда не было тогда в Польше: он уехал в Ревель для свидания с отцом, шведским королем. Татары пустились опустошать Червоную Русь. Их нашествие было стремительно и неожиданно, так что шляхта и не успела собраться с духом, с силами, чтоб отразить врагов. Кварцяное* войско стояло по квартирам в разных местах и собралось не прежде как тогда, когда татары уже порядочно разорили русский край. Сверх того, воеводы киевский и брацлавский, собравшись каждый с своим ополчением, ссорились между собою и не хотели соединиться вместе. Передовой отряд польского войска сразился с неприятелем под Баворовым, был разбит; много было взято пленных, и в их числе были люди знатной породы. Особое перед другими счастье послужило тогда одному из них, пану Корыцинскому. Белецкий знал его прежде и по старой памяти выпустил.

______________________

Кварцяное — регулярное наемное войско в Польше, содержащееся на четвертую часть доходов со староств.

______________________

Козаки расправились с татарами удачнее шляхты. Когда, вслед за баворовской победой, татары шли, раздробившись загонами, козаки один загон разбили в прах. Но едва они успели покончить с этим загоном, как на них нахлынула многочисленная орда. Козаки увидели, что нельзя справиться с неприятелем в поле; по своему обыкновению, сейчас образовали укрепление из запряженных возов, связанных вместе, принялись стрелять, отбили приступы татар, которые потеряли в битве с ними много людей. Но это были только цветики. Услыхали поляки, что вслед за тем переправляется через Дунай сильное турецкое войско под начальством беглербега. Тогда Замойский (гетман и канцлер) отправился во Львов, поспешно приказал укреплять город, собирал и побуждал к вооружению панов Русского воеводства, отправил гонцов в другие воеводства с убеждениями вооружаться и поспешить на помощь в Русское воеводство, а католического львовского епископа Соликовского послал к архиепискому гнезненскому в Великую Польшу просить собрать тамошнее дворянство на конвокацию и уставить особый денежный сбор на составление войска; наконец, отправил к королю посланца и просил поскорее воротиться в Польшу. В письме к королю Замойский описывал плачевное положение Русской земли. Между тем к Замойскому прибыл Юрий Мнишек, воевода сендомирский. За Мнишком пришли его родные Стадницкие; прибегала шляхта из Русского воеводства. В Каменец послал Замойский гарнизон под начальством Язловецкого. Собравши несколько войска, Замойский пустил вести, будто у него войска чрезвычайное множество. Эти вести должны были по его распоряжению дойти до турок; в то же время Замойский отправил к беглербегу предложение приостановить военные действия, пока от короля и Речи Посполитой не прибудет посол для заключения мирного договора; и так как главный повод к вражде со стороны Турции были козацкие набеги, то Замойский тогда же послал обещание, что Речь Посполитая будет удерживать Козаков от походов на Черное море. Беглербег, обманутый слухом об огромности польского войска, не пошел далее и приостановился. Нужно было поскорее воротить в Польшу короля, но с королем не скоро сладили. Отец не пускал его из Ревеля, как ни просили поляки. Отец хотел при своей жизни венчать сына на царство в Швеции, чтоб обеспечить за ним шведский престол. Поляки догадывались, что Сигизмунд иностранец для Польши и, подобно Генриху французскому, чувствует, как тяжело ладить с вольными привычками поляков, а поэтому хочет улизнуть от престола. В самом деле, не привыкшему еще к польскому строю, недавно избранному королю шведского происхождения было душно в новой атмосфере; он рассчитывал, что гораздо лучше обеспечить себе корону отцов своих, чем бояться потерять ее и остаться в таком государстве, где королевская воля чересчур была ограничена. Сигизмунд и тогда, как несколько лет потом, думал уступить польскую корону Австрийскому дому за выгодные условия для Швеции. В это пребывание его в Ревеле сенаторы, убеждая его воротиться, грозили, что иначе поляки приступят к новому выбору и, по всем вероятиям, выберут московского государя, а тогда соединение Московии с Польшею будет не безопасно для Швеции. Отнимется у ней не только Эстония, но и Финляндия. Сигизмунд и после этих представлений не хотел было возвращаться, ссыпаясь на волю родителя, который хотел непременно взять его с собою в Швецию; он сдался только тогда, когда шведские сенаторы рассудили, что в самом деле плохо будет для их отечества, если поляки выберут в короли московского государя, и решились просить своего короля отпустить сына в Польшу. Как мало избранному королю в то время ложились на сердце опасности его нового королевства, доказывает лучше всего, что он, получив весть о татарах не в Ревеле, а еще на дороге в Ревель — в Вильне, не только не воротился назад, как бы требовалось от польского короля, но еще не стыдился просить денег на свое путешествие в Ревель. По возвращении Сигизмунда, тотчас отправили в Константинополь послом Уханского. Сломав себе ногу на дороге, этот посол не мог ехать скоро и пролежал больной во Львове; только 22 ноября доехал он до Силистрии и там виделся с беглербегом. Турки и татары не останавливали военных действий, хотя не решались идти на Замойского; они сожгли и разорили Снятии, напавши на него во время торга. Сам беглербег не был заклятый враг поляков и в разговоре с Уханским выразился, что главная причина несогласия — одни козаки; пусть только Речь Посполитая укротит их, не допустит более делать морских набегов, тогда твердый мир последует. Больной Уханский продолжал через силу следовать в Константинополь и, как только приехал туда, тотчас и умер, 1 декабря. Оставшиеся его товарищи, Чижовский, Лащ и Мышковский — не имели от своего правительства полномочия продолжать посольство. Визирем был тогда Синан-паша, фанатический враг христианства вообще, а на Польшу за Козаков был зол особенно. Он объявил им такой приговор: «Выберите одного из вас и пошлите в Польшу; пусть что-нибудь одно выбирают поляки либо через сорок дней пригонят нам сто коней, навьюченных серебром, и будут давать каждый год такую же дань, либо все пусть примут мусульманскую веру. А если не будет ни того ни другого, так мы вас сотрем и землю вашу пустою сделаем; уже мы примирились с персами, и государь их послал нашему в залог своего племянника; испанцы умоляют нас о мире; немецкий цесарь платит нам дань и теперь должен заплатить за три года разом все, что не уплатил прежде. Такова наша вера, чтобы все псы гяуры либо нам дань платили, либо нашей веры были! Ты, Чижовский, ступай в Польшу: ты не жирен; тебе легче скоро туда съездить!» Послы вздумали было сослаться на прежний мирный договор и просили послать от имени падишаха к королю и Речи Посполитой чауша, но визирь свирепо закричал: «Вы, псы, нарушили договор; теперь либо дань платите, либо все в нашу веру поступайте». Поляки просили, чтоб им дали более продолжительный срок, сначала просили год, потом полгода; но им объявлено от имени государя: «Нет вам иного срока, только сорок дней. Есть ли у вас ум? Кто может со мной бороться? Персы меня боятся, венециане трепещут, испанец умоляет о пощаде, немец должен дать все, что я прикажу. Я на вас пошлю все татарские орды, молдаван, волохов, пашу будинского, темешварского, беглербега из Силистрии с двумястами тысяч войска. Сам пойду с войском, с тремястами тысяч. А вы еще думаете мне сопротивляться? Свет трепещет предо мною!» Опечатали имущество поляков, самих окружили стражею, и когда они осмелились сделать представление против такого нарушения посольского права, то им сказали: не противьтесь, иначе половина вас повиснет на крюке, а половина будет работать на галерах!

Чижовский был отпущен вперед и прискакал в Польшу в начале 1590 года, когда там начался сейм.

Сообщенное Чижовским донесение сделало ужасный переполох во всей Речи Посполитой. Постановили собрать поголовную подать со всех жителей Речи Посполитой, начиная от важнейших лиц — примаса, гетмана, воевод, до последнего хлопа, соразмерно состоянию и средствам каждого, так что высшая сумма приходилась на примаса 600 злотых, на гетмана и воевод — по сто злотых и кончалась одним грошем с бедных женщин и детей. Сколько с кого надлежало взять, было расписано на сейме без местной оценки имуществ. Тогда же постановлено было собрать посполитое рушенье со всех воеводств. Козаки в числе двадцати тысяч были подняты на ноги. Так как для содержания этих сил недоставало ни поголовной подати, ни обычных поборов, то постановили еще сделать заем. А между тем, желая испробовать еще раз счастья, послали секретаря королевского Замойского, родственника канцлера, в Турцию с предложением мира.

Замойскому в Турции помогло, во-первых, то, что ненавистник поляков Синан-паша был лишен визирства и на его место поставлен Фергет-паша, который был согласнее на примирение, и, во-вторых, то, что случился тогда в Константинополе английский посланник, который сходился с турецким двором по поводу взаимной вражды как Англии, так и Турции, к Испании. Этот посол уладил дело между визирем и Замойским. Постановили по-прежнему быть миру между Польшей и Турцией; Польша должна была заплатить сто сороков соболей за вред, который нанесли Оттоманской Порте козаки своими набегами. Таким образом отделались поляки от тучи, собиравшейся над их отечеством. Она тем казалась грознее, что поголовная подать и посполитое рушенье еще прежде войны производили всеобщее неудовольствие.

После такой передряги естественно было принять более строгие меры к укрощению Козаков. В 1590 году правительство принуждено было построить на Днепре город и поместить в нем вооруженный гарнизон, для того чтоб прерывать сообщение Украины с Запорожьем, чтоб, с одной стороны, украинские беглецы не увеличивали запорожской вольницы, нападавшей беспрестанно на турецкие пределы и подававшей повод к недоразумениям и вражде с Турцией; с другой стороны, чтоб из низовых степей не делали набегов на южнорусские земли, находившиеся во власти шляхетства. Начальником над этим гарнизоном поставлен был Николай из Бучача Язловецкий, староста снятинский; набрать гарнизон следовало из жителей разных держав (владений), находящихся при Днепре; соседи обязаны были давать этому гарнизону содержание по четверику муки с каждого двора.

Вообще о козацком устройстве состоялось на сейме такое строгое постановление. Козаки ограничиваются шеститысячным числом реестровых и находятся в зависимости от коронного гетмана. Их начальники и сотники должны быть непременно из шляхты. Без позволения гетмана они не смеют переходить через границы королевства ни водою, ни землею, не должны принимать в свое товарищество никого без воли своего старшого, а их старшой — без воли коронного гетмана, а если б козак оставил службу, то другой на его место может поступать только тогда, когда старшой сообщит об этой перемене коронного гетмана, у которого должен находиться письменный реестр всех Козаков. Не следует принимать в козаки ни в каком случае людей осужденных и к смерти приговоренных. Козаки не должны быть допускаемы в местечки иначе как с позволения старшого или сотника, и притом, с письменным от него свидетельством. Чтобы преградить путь своевольным людям наполнять козацкие ряды и составлять шайки, постановлено, чтоб старосты и державцы (т. е. князья и паны в своих родовых имениях) имели урядников, которых бы должность состояла в том, чтоб не пускать никого из городов и местечек и сел на низ и за границу, и если кто убежит и возвратится с добычею, у того добычу отнимать, а самого бродягу казнить; следует им наблюдать, чтоб никто из Козаков никому не продавал пороха, селитры, оружия и живности без позволения старшого, а добычи отнюдь. Непослушные и нестарательные урядники подвергаются наказанию наравне с своевольниками; также и владельцы, если бы, против воли гетманской, ходили в поле с войском, делали набеги на соседние земли и нарушали мир с соседями, подвергаются наказанию. Сейм учреждал дозорцев, двух числом, которые, каждый в своем участке, должны наблюдать, чтоб не начиналось какого-либо своевольства, о низовых козаках доносить гетману, а о тех, которые жительствуют в панских владениях, уведомлять владельцев, и паны без всяких проволочек должны карать смертью как своих подданных, так и безземельную шляхту, состоящую у них на службе.

Эти меры не укротили козачества, а только раздражили и тем самым расширяли его. Козаки после того вздумали было идти на Молдавию. Нашелся какой-то самозванец, который назывался сыном бывшего господаря Ивонии; толпы Козаков готовы были вести его на воеводство. Но Язловецкий стал с ними переговариваться и убедил выдать самозванца. Выданный козаками, он был послан в заточенье в Мальборк (Мариенбург). Тем не менее никогда до того времени не выказывали козаки своей противности королевству и дворянству в такой степени, как это случилось после сурового сеймового постановления. Лишение Козаков возможности вырываться вне государства обратило их удаль внутрь этого самого государства. Козаки, во-первых, бьши военное общество, а во-вторых, всегда, когда им представлялась возможность воевать, вольница наполняла ряды козацкие, Козачество расширялось прежде и было занято внешней войною, но коль скоро дорога к внешней войне была пресечена, то это вольное общество, естественно ища свободы своей деятельности, стало расширяться внутрь, стремилось захватить для себя возможно более поля в королевстве и сломить противоположные себе начала шляхетского строя. Козачество ударилось на шляхетство и панство, на государственно-аристократический строй Польши, потому что эти начала ему мешали жить, так как оно им мешало жить своим ростом. Еще недавно умный и проницательный Стефан Баторий предсказывал, что из этих юнаков Козаков будет самобытная Речь Посполитая. Теперь они именно к этому и стали выказывать стремление.

В 1593 году явился у Козаков гетманом Криштоф Косинский. Родом он был шляхтич русской веры из Подлясья. Как он попал в козачество — мы не знаем; равно неизвестно, какого рода козаками он первоначально начальствовал. Он кликнул клич, и к нему обратилась разнородная вольница Украины. Явилось много предводителей шаек и признало его предводителем. Как бы его ополчение ни составилось — оно считало себя и называлось козацким. Восстание распространилось разом по трем воеводствам южнорусским: Киевскому, Брацлавскому и Волынскому. Старосты в киевском воеводстве послали против своевольных Козаков отряд, но козаки разбили его. Козаки нападали на панские и шляхетские дворы. Вместе с золотом и серебром они забирали непременно пергаменные документы дворян и истребляли их; козаки всегда бьши враги всякого писаного закона, всякого исторического и родового права. На то у них вольность, равенство, общий приговор; они ненавидели то, что поддерживалось привилегиями, — происхождение и право дворянской власти над людьми. В панских имениях и староствах рабы, почуяв, что можно сбросить с себя ярмо, помогали козакам нападать на панов.

В начале 1592 года король, слыша, что восстание охватило всю Русь, выдал универсал, которым назначил особых комиссаров для розыска причин: откуда истекают эти страшные своевольства, какие люди волнуют народ; урядники городские и земские должны были помогать сыщикам доставлять сведения о беспокойных людях и самих их предавать суду, а отсутствующих записывать и преследовать после. Эта комиссия ничего не сделала. Косинский в тот же год овладел Киевом, потом Белою Церковью там укрепления были в небрежении. Острожский, на попечении которого лежала эта обязанность, оправдывался тем, что доходы для поправки были недостаточны. Замечательно, что в долгое воеводство Острожского крепость киевская постоянно находилась в небрежении, и еще давно Сигизмунд-Август укорял его за это*. В Киеве Косинский взял порох и все огнестрельное оружие, какое там было приготовлено. За Киевом и Белою Церковью покорились Косинскому другие городки. После занятия украинских городов Косинский стал выказывать умысел отторжения Руси от Польши. Козаки не только разоряли панские дворы, но брали и королевские замки и города и принуждали к присяге на свое имя; противников убивали и мучили. Шляхта воеводства Волынского, собравшись в Луцке и Владимире в январе 1593 года, постановила, ввиду угрожающей не только им, но всей Речи Посполитой опасности, прекратить все свои тяжбы и споры и ополчиться. Король оповещал всем вообще лицам шляхетского сословия воеводств Киевского, Брацлавского и Волынского, чтоб все шли на сбор под Константинов для укрощения своевольства. В королевском универсале говорилось, что Косинский не только грабит и убивает, — всего важнее, он принуждает к присяге и послушанию себе людей шляхетского и мещанского звания, ополчается, таким образом, на достоинство короля и на всеобщее спокойствие государства. Дворяне спешили защищать и свои маетности, и свои шляхетские преимущества. Сам Косинский с пятью тысячами вторгся в имения Острожского и опустошил их. Старик Острожский соединил под Константиновом прибывшую к нему шляхту, поручил идти на Косинского сыну своему Янушу. Историк Лубенский говорит, что у Януша была толпа мужиков и, сверх того, только шестьсот человек отборного войска — конных копейщиков, или гусар. У них на Волыни произошло несколько стычек с козаками; одолевали козаки. Теперь Косинский осаждал город Пяток, и там напал на него Януш Острожский. Сначала и на этот раз повезло было Косинскому: козаки разогнали острожан, но Януш двинул на них своих копейщиков, на крепких конях, с длинными копьями. Они врезались в козацкие ряды и смешали их. Был тогда глубокий снег; козацкие кони были слабее шляхетских. Козаки не могли скоро бежать; их разбили. Говорят, что погибло их около 3000, и взяли у них двадцать пушек. Потом козаки предложили мир. Острожский объявил, что им даруется мир, но они должны сменить Косинского с гетманства. Составлен был договор. По этому договору козаки принесли повинную князю Острожскому, сознавали, что он всегда был благосклонен к их войску, а они, забывши эти благодеяния, наделали ему много зла и неприятностей, обязывались сменить Косинского и в продолжение четырех недель поставить нового предводителя, не делать более разорений в державах и маетностях князей Острожских, в имении князя Александра Вишневецкого и других панов, находившихся в ополчении Острожских, выдавать беглых слуг этих панов, возвратить вещи, взятые в их имениях, также возвратить орудия, забранные в замках, кроме Триполья, отпустить от себя челядь обоего пола, которая находилась у Козаков, и пребывать в милости у этих панов. В исполнении этих условий присягнул Косинский 10 марта. Достойно замечания, что волынские паны, победившие его, постановили мирный договор с козаками только по отношению к себе, то есть к тем лицам, которые против Козаков находились в битве, а не обязывали Козаков воздерживаться от неприязненных поступков с другими панами. Следовательно, паны смотрели на ссору с козаками не так, как король, не так, как на государственное дело, а как на домашнюю распрю. Вероятно, проигрыш Козаков не был очень велик, и они мирились с панами, чувствуя еще свою силу; иначе Косинского бы не выпустили живым.

______________________

См. в коллекции собственноручных писем Сигизмунда-Августа, хранящихся между автографами Ими. Публ. Библ.

______________________

Косинский, возвратившись в Украину, не хотел, по условию, отречься от начальства и замышлял снова набеги, думал проучить тех, которые подавали Острожскому помощь, и злился особенно на старосту черкасского Вишневецкого. Но Вишневецкого предупредили впору. Косинский вошел в Черкасы с четырьмястами, а по другим известиям, с тремястами пятьюдесятью человеками своих единомышленников; он думал овладеть Черкасами и ожидал, что к нему прибудет больше Козаков. Но люди Вишневецкого убили его пьяного в том доме, куда он пристал. Весь отряд его перебили. Восстание Косинского повлекло новые стеснительные меры со стороны правительства. Сеймового конституциею было объявлено, что те люди, которые осмелятся собираться самовольно в купы, чтоб делать наезды на чужие государства или производить бесчинства внутри своего королевства, считаются заранее врагами отечества; кварцяное войско может, без особого предписания или судебного приговора, укрощать их оружием, а старосты и державцы (вотчинники) имеют право громить и уничтожать их, в видах охранения своих маетностей, и не отвечают отнюдь за убитых. Сверх того, было поставлено, что всякий, поймавший беглого слугу или хлопа, имел право оковать его и приневолить к своей работе, с тем, что когда пан этого беглого потребует, то передержчик обязан возвратить, получив от пана 12 грошей. Эти постановления давали чересчур широкие поводы ко всевозможнейшему произволу и не только не могли прекращать своевольств, но умножали их. Одни наполняли ряды Козаков сверх реестра; другие скрывались в днепровских пустынях, готовые на первый клич мятежа явиться в Украине; третьи составляли своевольные шайки в Украине.

На Угрию напали турки. Император Рудольф, чтоб отвлечь силы своих неприятелей, подослал к козакам возбуждать их напасть на турецкие владения. Агентом императора в этом случае был некто Хлопицкий; прежде он служил у короля Стефана Батория коморником, потом перешел к запорожцам, сделался у них полковником и неизвестно, по желанию ли запорожского коша или по собственному побуждению, отправился к императору Рудольфу, представил ему об охоте Козаков служить императору, а потом от имени императора привез в Сечу знамя, цесарскую грамату и деньги 8000 червонцев*.

______________________

С ним вместе приезжал в Украину и в Сечу Эрих Лассота, оставивший любопытный дневник, представляющий важные сведения как о географии тогдашней Украины и Запорожской Сечи, так и о чертах общественного быта запорожцев.

______________________

Козацкий гетман Григорий Лобода повел Козаков на Дунай и разорил Джурджево, где происходила большая ярмарка, знаменитая в оное время на юго-востоке Европы. Козацкие загоны рассеялись по окрестностям и разоряли селения. Уловка Рудольфа клонилась к тому, чтоб запутать Польшу волею-неволею в войну с Турциею, в союз с империею. По этому поводу он отправил посольство к Речи Посполитой, просил не пропускать татар чрез польские владения в Угрию и предлагал союз против Турции. В то же время прибыл и турецкий чауш, просил пропустить татар через земли Речи Посполитой, жаловался на Козаков и требовал не допускать их делать вред турецким областям. Тогда еще король не воротился из Швеции, куда уехал по смерти отца. Примас и сенаторы воспользовались предлогом, что короля, главы государства, нет в государстве, сказали ни то ни сё обоим враждебным между собою посольствам, а императору поставили на вид, что Речь Посполитая очень недовольна за то, что он поднимает Козаков против Турции и хочет против собственной воли Польши втянуть ее в войну; Польша вовсе не хочет нарушать мира с Турциею и мешаться в чужие распри; что касается до пропуска татар, то Польша, по той же причине, не позволит им проходить, тем более что они стали бы разорять ее собственные области.

Чаушу дали ответ самый миролюбивый, уверяли, что Польша желает сохранить навсегда соседственное дружество с Оттоманской империей, но отклоняли требование пропускать татар; о козаках сказали, что правительство прикажет пограничным старостам надзирать над спокойствием края и не пропускать Козаков в турецкие владения; но это народ своевольный: трудно за него поручиться. При этом поляки заметили, что татары делали нападения и опустошения в землях Речи Посполитой: этим хотели показать, что если турки имеют право жаловаться на своевольство Лободы, то Польша могла роптать на своевольства татар, и, таким образом, взаимные равные притязания уничтожают взаимно одно другое. Но этим не удовольствовались мусульмане. Синан-паша, бывший визирь, повел войско в Угрию, разбил эрцгерцога Маттиаса на переправе через Дунай, взял Яворин, потом Паппу и в конце октября осадил Коморну. Загоны татарские опустошали край до Вейскирхена близко Вены; на жителей Австрии, Моравии, Чехии напал такой страх, что думали — приходит всем конец. В это лето татары вошли в Волошину: козаки бьшо погнались за ними, да не догнали. Из Волошины татары ворвались в польские владения в Покутье, взяли Снятии, Жуков, Тлумачь, Цецибисы, Тисьменицу. Галицкий замок защитил воевода бельзский Влодек. Татарские загоны сожигали села, убивали тех, кого не хотели брать, и брали в неволю женщин и девушек. Ту девицу ведут привязавши к коню, другую привязавши к возу (живописует такой набег народная песня). Та плачет и кричит: «Боже мой, коса моя, коса моя желтенькая! не матушка тебя расчесывает — татарин бичом растрепывает!» Другая плачет и кричит: «Боже мой, ножки мои! не матушка их моет: песок пальцы разъедает, кровь пучки обливает!»

Паны были виноваты в этом неожиданном несчастии. Замойский предостерегал всех; можно было ожидать, что не простят неверные похода Лободы, а на границе не было поставлено войска, не взято мер к обороне. Замойский выступил против татар тогда, когда они уже успели наделать бед в Червоной Руси. К Замойскому присоединились брацлавский воевода Януш Збаражский, сендомирский воевода Юрий Мнишек с своими ополчениями. Татары взяли Калюжу и Долину и приблизились к Самбору, владению Мнишка. Поляки остановились под Самбором; Замойский велел окопаться и намеревался здесь удерживать татар и отбиваться от них, пока не подойдет войско под начальством польного гетмана Станислава Жолкевского. Татары наткнулись на поляков и также окопались, но только для того, чтоб обмануть поляков; они довольно уже ограбили польские владения, через которые проходили только мимоходом, не хотели вступить в сражение и думали, как бы уйти из польских владений. Цель их была Угрия. Они натыкали значков по окопам, побросали хромых лошадей в окопах: полякам могло показаться, что окопы остаются заняты, а сами татары тихо ушли к угорской границе. Поляки целые сутки не узнали, что врагов нет, а узнавши, что их нет в окопах, не тотчас проведали, по какому пути они отправились; наконец, осведомились, что татары выбрали путь самый тесный и неудобный, через Бескиды на Густов. Замойский погнался за ними, но не догнал: русские пленники хлопы прочищали татарскому полчищу дорогу: за это некоторых татары отпустили, а других изрубили в благодарность за труды. Польские войска по следам татар перешли через Бескиды и очутились на Семигородской земле. Замойский, положивши не мешаться в дела Угрии, не счел уместным преследовать татар на чужом поле и воротился.

Это происходило летом 1594 года, а в следующую за летом осень, как выше было сказано, турки встрясли Угрию: татары, проходившие через польские владения, помогли туркам опустошить угорский край.

Проводивши от себя татар, поляки вновь должны были ожидать этих гостей. Татарам приходилось ворочаться тем же путем, а потому полякам нужно было принимать меры, чтоб их побить на повороте. Мир с Турциею был нарушен. Польша хоть и не вступила с императором в союз, как бы хотелось последнему, но все-таки он заставил ее действовать ему в угоду, ибо теперь Польша имела одних с ним врагов. Ожидая, что татары пойдут назад через Червоную Русь, паны южнорусские: Острожские (отец, старик Константин, с меньшим сыном Александром, воеводою волынским), князь Збаражский, воевода брацлавский, князь Заславский, воевода подлясский, Юрий Мнишек, воевода сендомирский (защищавшие в Южной Руси свои имения), стали у Бескидов, с тем чтоб перерезать татарам путь и наказать их за опустошение Руси. С другой стороны, Язловецкий, которого король в 1590 году поставил начальником новопостроенного Кременчуга, подал правительству мысль напасть на Крым и сам взялся исполнить ее, а для этого пригласил Козаков. Таким образом, когда Замойский готовился поражать татар у подошвы Карпат, Язловецкий собирался их громить в самом их гнезде. Но татары, бывшие в Угрии, не пошли назад через польские владения, а возвратились через Волошину прямо. Замойский с панами, собравшимися к нему, стоял на границе всю осень и часть зимы и воротился уже в конце декабря. Язловецкому еще менее удалось отличиться: козаки пошли было с ним; но они на дороге отстали от Язловецкого и самовольно пошли в Волощину. И на этот раз подстрекательство к ним было, как прежде, от императора Рудольфа. Козаки сожгли Тегинь (Бендеры), не могли, однако, сладить с крепким замком в этом городе, рассеялись загонами по Молдавии, обратили в пепел более пяти сот поселений, взяли в полон до четырех тысяч татарского и турецкого населения обоего пола и ворочались домой. Но на переправе молдавский господарь с 7000 своего войска соединился с татарами; на переправе отгромили у Козаков всю добычу. «Смотрите же, — кричали молдаванам козаки, — мы сделаем вам пакость; даем вам рыцарское слово и сдержим его!» Они соединились с самим гетманом Лободою, снова ворвались в Молдавию, догнали молдавского господаря и сдержали свое рыцарское слово: разбили его и потом воротились в Русь. Язловецкий после отхода от него Козаков не мог продолжать своего предприятия. Он воротился, и ему было очень стыдно и досадно после того, как он так самонадеянно собирался в поход; и эта неудача так его потрясла, что он скоро умер от скорби.

Полчище Козаков после молдавского похода стало в Брацлавщине. То было осенью 1594 года. Начальствовал им Семерый Наливайко. Он был предводителем вольницы, а не реестровых Козаков, но был в ладах с Лободою, гетманом реестровых, как показывает их совместный поход в Молдавию. По современным известиям, родной брат его Дамиан был попом в Остроге; с ним жили мать его, сестра и брат. Служа у князя Острожского, он воевал против Косинского и бывших с ним Козаков. Но после смерти последнего помирился с запорожцами, отдавши им на мировую целый табун отбитых им у татар лошадей. У него уже была заклятая ненависть к панам, возбужденная семейным делом. У отца его был грунт (поземельное владение). Пан Калиновский в Гусятине отнял имение Наливайкова отца и самого хозяина так отколотил по ребрам, что тот умер от побоев. Наливайко, ожесточенный против панского произвола, задумал продолжать дело Косинского и поднять восстание против шляхетского строя Польши. Мещане брацлавские сочувствовали ему и впустили Козаков в город. Козаки стали собирать стацию, т. е. лошадей для подвод, да волов и коров для пропитания себе. Брацлав был отнят у старосты Струся и передан во власть козацкого гетмана Лободы; от всех окольных владельцев потребовали стацию. Шляхтичи, полагая, что Козаков немного, храбрились и через посланного Цурковского такой ответ послали: мы не станем давать стации, чтоб нас не причли к вашим пособникам. Цурковский имел поручение — мещан отвернуть от козаков; но козаки задержали его. Был тогда октябрь месяц. Приходило время отправлять судовые рочки: шляхта съезжалась в свой поветовый город для решения тяжеб и для рассуждения вообще о своих делах. Шляхта поэтому была в сборе и должна была ехать в Брацлав. Не дождавшись своего посланца Цурковского, собрание шляхтичей, ехавшее на рочки, двинулось к Брацлаву и остановилось неподалеку ночевать на земле брацлавского хорунжого. Вдруг мещане города Брацлава с своими выборными городовыми чинами — войт, бурмистр, райцы — все, что составляло законное правительство в городе, нападают на дворян, а с мещанами — и Наливайко с своей шайкой; захваченных врасплох бьют, мучат; одного из них до смерти истязали, других ранили, того острием оружия укололи, того дубиной огрели; всех разогнали; имущества их забрали себе.

В эту осень Лобода женился, и притом по-козацки. У некоего Оборского жила в доме родственница жены его, сирота. Она приглянулась Лободе, и родственники-воспитатели, против ее воли, отдали девицу насильно за козацкого гетмана. Не надеялись знавшие близко Лободу никакого счастья из этого брака, да и самое положение козацкого вождя не представляло тогда ничего прочного. После своей женитьбы Лобода отправился в Волощину. И Наливайковы козаки вышли из Брацлава; одни говорили тогда: пошли они к волохам, другие — к черкесам. «Куда бы они ни ушли, лишь бы от нас подальше были», — писал о них Константин Острожский своему зятю.

Козаки пограбили Волощину и воротились в Украину. Наливайко с своею шайкою отправился в Семигорскую землю. В придунайских краях завязывалась тогда путаница. По наущению Сигизмунда Батория, седмиградского князя, сторонника и родственника Габсбургов, молдавский и валахский господари покусились освободиться от вассальной зависимости Турции. Этим союзом руководила Австрия, которой было в то время выгодно и подручно поднять против Турции врагов около себя как можно поболее. Двое союзников послали послов своих на польский сейм 1595 года. Но Замойский неохотно погнался за этим предприятием. Постоянный противник союза с Австрией, Замойский не видел, чтоб силы Речи Посполитой были достаточны для решительной борьбы с оттоманским могуществом. Прежде надобно было устроиться и приготовиться. Но главное, что, по мнению Замойского, тогда нужно было прежде всего сделать, это — укротить козацкие своевольства и лишить козаков возможности нападать на соседей и бесчинствовать в государстве. Замойский не терпел их и при всяком случае твердил о необходимости держать их в строгости. Сеймовые послы также неохотно поддались на убеждения и не согласились наложить на шляхту большие поборы, каких бы потребовало ведение войны. Но, во всяком случае, нельзя было оставить дела придунайского княжества без всякого внимания по отношению к Польше. Замыслы румынских господарей должны были произвести перевороты слишком близко к ее границам. Можно было предвидеть, что в неравной борьбе румынов с Турцией победителями останутся турки; Замойский считал опасным, если турки покорят Валахию и Молдавию и уничтожат их автономию.

До сих пор эти два княжества, по крайней мере, не давали сходиться непосредственным турецким границам с польскими. Молдавия считалась в вассальной зависимости от Польши, и, по всей справедливости, не следовало смотреть на ее судьбу равнодушно. Сверх того, если война начнется в придунайских княжествах, то надобно было ожидать, что пойдет туда орда и может снова зацепить пределы Речи Посполитой. Поэтому Замойский счел нужным идти с войском на границу, чтоб не допускать хана. Он приглашал было идти к нему с войском Лободу. Козацкий гетман сначала показывал вид, будто хочет того же. Весною он писал Острожскому, что козаки пойдут заодно с молдавским господарем против врага Христова.

Но когда Замойский потребовал его к коронному войску не для того, чтобы тотчас начать войну, а только для того, чтобы оберегать границу, то Лобода не захотел. «Так я приказываю, — сказал Замойский козацким посланцам, — не смейте, козаки, беспокоить Турции. Я вам это запрещаю».

Когда Замойский дошел до молдавской границы, в Молдавии произошел переворот.

У молдавского господаря Аарона был угорский полк, а над ним начальником был Розван; отец его был цыган, мать валашка. Стакавшись с семигорским князем, Розван изменнически схватил Аарона с женою и детьми и отослал к семигорскому князю, себе захватил его богатства, провозгласил господарем Сигизмунда Батория, а сам стал властвовать в Молдавии как его наместник. И семигорский князь, и Розван просили Замойского помогать им против турок. Замойский отказал обоим. Вслед за тем молдавские бояре, не желая повиноваться Розвану и страшась турок, просили Замойского дать им господаря от руки польского короля. Тогда Замойский вошел в Молдавию и, по желанию молдавских бояр, посадил в Яссах господарем Иеремию Могилу из знатных бояр молдавских.

Был октябрь 1595 года.

Находили татары. Замойский окопался при Пруте, у Цецоры, и приготовился встречать татар боем, если нужно будет. Но когда подошли неприятели, то он предложил турецкому санджаку, бывшему с ханом, войти в переговоры с Польшею за Турцию отдельно от хана. — Турок согласился, и тогда заключен был очень выгодный для Польши договор.

Турки оставляли молдавским господарем того, кого поставил Замойский, и татары должны были выйти из Молдавии. Причиною такого удачного дела было то, что хан с ордою поспешил в Молдавию прежде, чем мог соединиться с турками.

Турки не принялись как следует за это дело, потому что у них в Диване была рознь. Хан с ордою не решался на войну с Замойским в чужой земле; подходила осень, и татары могли лишиться продовольствия; у татар притом было в обычае на зиму уходить в свои жилища. При договоре была речь о козаках. Турки извиняли набеги татар на королевство тем, что на турецкие владения нападают козаки, и требовали укротить их, чтоб не было более поводов к войнам. «Козаки, — отвечал Замойский, — поступают не по королевскому повелению; они люди своевольные, делают много зла и королевским подданным. Король не станет более их терпеть и пошлет на них своих людей».

Замойский воротился зимою в отечество и застал там козацкое возмущение в разгаре. Наливайко возвратился из Семигорья осенью 1595 года и открыто пошел против Польской Короны. Его возмущение принимало уже религиозный оттенок, хотя в слабой степени. То было время, когда владыки собирались ехать в Рим и по Руси распространились слухи о подчинении Русской церкви папе; некоторые были за нововведение, другие горячо восставали; читалось послание Острожского и возбуждалось православное благочестие. Злоба Козаков к знатным и богатым привлекала к ним все мелкое и угнетенное — теперь они могли надеяться на большое народное сочувствие, когда прикрывали свои своевольства знаменем веры. Есть вероятие, что сам Острожский если не покровительствовал явно мятежу, то смотрел на него сквозь пальцы, по крайней мере насколько своевольники могли пугать отщепенцев православной веры. Наливайко вступил на Волынь, напал на Луцк и ограбил его так, что впоследствии Сигизмунд по просьбе луцких мещан, в уважение к разорениям, понесенным от Козаков, простил им годовую плату чопового*.

______________________

Подать с напитков.

______________________

Луцк был епископский город; здесь были сторонники и слуги епископа Кирилла Терлецкого, и на них особенно обратилась козацкая злоба. И в Луцке, как и в других городах, Наливайко находил себе друзей. Посещение козацкое подняло в городе и в окрестностях дух своеволия. Наливайко зазывал к себе охотников в козаки; составлялись сотни, избирались сотники и атаманы. Кто не хотел потакать козачеству, того грабили. Сам Наливайко отправился на север в Белоруссию. И там восстание находило себе сочувствие; панские слуги и крестьяне сбегались в козацкое полчище.

Наливайко напал на Слуцк так неожиданно, что тогдашний владелец Слуцка, Гиероним Ходкевич, каштелян виленский, не успел принять мер к обороне. Наливайко взял город и замок и наложил на мещан пять тысяч коп литовских в свою пользу Узнавши о козацком нападении, гетман литовский Криштоф Радзивилл оповестил по литовским поветам, чтоб шляхетство собиралось для изгнания и укрощения мятежников. Наливайко не дождался прибытия шляхетской силы в Слуцке, взял в слуц-ком замке восемьдесят гаковниц и семьдесят ружей, роздал своим, ушел из Слуцка и напал на Добрушку. За ним гнались пехота литовского гетмана и слуги Ходкевича; несколько Козаков, вероятно отсталых от войска, было убито. Наливайко повернул к Могилеву. Там о козаках уже слышали и приготовились к обороне; козакам дали отпор, да не выдержали: 30 ноября козаки взяли город приступом и много людей перебили. Литовский гетман пошел на Могилев с войском и некоторыми панами, у которых были ополчения, набранные из волостей. Они осадили Козаков в Могилеве. По словам самого Наливайка*, паны зажгли Могилев, чтоб в нем погубить Козаков; по известию Вельского, его зажгли сами могилевские мещане, чтоб не допустить Наливайка защищаться в стенах города и заставить его поскорее убраться в чистое поле. Козаки хотели погасить огонь, но никак не могли.

______________________

См. письмо его к королю, напечатанное в сборнике Платгера Zrodla do dziejow polskich.

______________________

Наливайко должен был вступить в легкую стычку с передовым отрядом литовского войска; он не дожидался Радзивилла, у которого было тысяч четырнадцать, и поспешно пошел к Волыни. Остановившись в Речице, Наливайко отправил королю письмо, оправдывал себя и представлял дело свое так, как будто козаки, воротившись из Угрии (где они не хотели более помогать семигорскому князю, услышав, что он поставил себя в неприязненное отношение к Замойскому, находившемуся тогда в Молдавии), хотели отдохнуть и поесть хлеба на обычном козакам днепровском пути, и прошли через литовские земли, но паны напали на них и хотели погубить. Вместе с тем Наливайко предлагал королю отвести козакам землю для поселения между Бугом и Днестром на шляху татарском и турецком, между Тегинем и Очаковым, на пространстве двадцати миль от Брацлава, где от Сотворения мира никто не обитал; пусть-де козаки там построят город и замок и живут себе; затем уже никому не должно кроме реестровых и запорожцев, называться козаками; а хлопам следует обрезывать за своеволие уши и носы; над поселенными в этой пустыне козаками будет начальствовать гетман, который никак не должен сам ездить по королевству и посылать кого-нибудь от себя собирать стации, но может посылать для покупок за деньги, и то непременно водой, а не сухопутьем. Король пусть дает козакам сукна и деньги; себе Наливайко просил награды, если условия понравятся королю: хотел, чтоб отдавалось ему то, что давалось татарам. Козаки за это обязываются помогать Речи Посполитой против неверных и против князя московского, добывать «языки» и исправлять караулы на свое иждивение.

Народ повсюду начинал более сочувствовать Наливайку. Даже шляхтичи, недовольные почему-либо окружавшим их порядком вещей, приставали к козакам. Наливайко, возвращаясь из Белоруссии, напал на Пинск, и тут вместе с ним заодно был один из шляхтичей, фамилии Гедройтов.

В Пинске владыка луцкий, отъезжая в Рим, спрятал, через посредство своего брата Яроша, у мещанина Григория Крупы свою собственную ризницу с дорогими принадлежностями епископского служения и два пергаментных документа, которым давал большую важность. На них были подписи луцких священников и некоторых светских особ. Вероятно, это были приговоры согласия на унию. Козаки наехали на дом Крупы, разграбили его и взяли епископские вещи и документы. Потом Наливайко с Флорианом Гедройтом напал на имения брата Кириллова Яроша и двор Отовчичи; ограбили панские дворы и забрали золото, серебро, лошадей и также пергаментные листы, из которых некоторые заключали права на разные имения. Козаки и теперь, как всегда, любили особенно похищать письменные права, чтоб уничтожать их. «Это, — говорит в своей жалобе Терлецкий, — они мстили брату моему епископу за то, что он в Рим поехал». Козакам помогали пристававшие к ним пинские земяне, и один из них, Кмита, указывал Наливайку путь на дворы Терлецкого. На Волыни держали сторону мятежников некоторые дворяне; между прочими, князь Януш Вороницкий давал в своем имении Омельнике притон сподвижникам Наливайка; другой сообщник был из значительной в то время фамилии Гулевичей, именем Александр. Как в Пинском повете мстили за возникавшую унию на имениях епископа луцкого, так в Луцком доставалось старосте Александру Семашке, также одному из руководителей унии. Семашко через своих урядников судебным порядком жаловался на атаманов новопоставленных шаек и на брата Наливайка, попа острожского Дамиана, будто они нападали на его имения Коростешин и Тучин, грабили дворы, уводили у людей лошадей, коров, брали платье, обувь, орудия, возы, упряжь, съестное; многих женщин козаки изнасиловали и двенадцати человекам резали уши. До смерти не убивали никого.

Подозрение падало и на самого Острожского. Поп Дамиан жил у него в имении. Служебник урядника тучинского ездил с возным в Острог. Возный показывал, что тогда у попа Дамиана оказались лошади с пятном хозяина — Семашки, захваченные в Тучине, что поп Дамиан начал ему около губ кивать и схватился было за кий, а Боровицкий, острожский урядник, сказал им: «Уезжайте отсюда, а то беда вам будет». В справедливости этих показаний можно сомневаться; впоследствии были казнены многие преступники, но не видно, чтоб тогда был подвергнут суду поп Дамиан. Острожский в своих письмах к зятю Радзивиллу жаловался, что на него клевещут, будто он потакает мятежникам, и свидетельствовался Богом в своей невинности. Он писал: «Говорят, будто я Наливайка в Угрию посылал и Савулу в Белорусь; говорят, что с моего ведома Лобода Украину опустошил… а если кому, то мне более всех эти разбойники допекли! Я поручаю себя Господу Богу! Надеюсь, что Он, спасающий невинных, и меня не забудет!» В самом деле, нет основания утверждать, чтоб старик преклонных лет решился так нагло лгать, употребляя в дело такие средства, тем более что, когда мятеж только что вспыхивал, еще в 1594 году, Острожский предостерегал панов насчет украинского «гультайства», жаловался, что своевольники разоряют его маетности, и советовал Речи Посполитой не пренебрегать этим и гасить пожар поскорее, а то он может разгореться впоследствии так, что не утушишь ничем.

В феврале 1596 года, когда на Волыни именем гетмана Лободы составлялись шайки, выбирались атаманы, сам Наливайко остановился в Чернаве близ Острополя и принимал приходившие к нему отряды, чтоб, увеличив свое войско, решиться на широкое восстание. Но король вызвал уже для укрощения его войско, оставленное Замойским в Молдавии под начальством польского гетмана Жолкевского. Войско это шло поспешно и в конце февраля дошло до Кременца. Отправленный из него передовой отряд в несколько рот 28 февраля напал в селе Мациеовичах, между Острополем и Константиновом, на две сборные сотни, которые, образовавшись, шли к Наливайку: их было там человек пятьсот; атаманами над ними были Марко Дурный и Татаринец. Козаки засели в хатах и во дворах. «Но им, — говорит Острожский в своем письме, — помешала горелка: они выпили ее целую бочку у арендаря». Поляки подложили огонь в селе, и мятежники все до единого погибли. Наливайко, услышавши об этом несчастии, ушел из Чернавы и направился в Острополь.

Жолкевский погнался за ним и дошел до Острополя. Но там уже не было Наливайка. Он ушел в Пиков.

Наступила ночь. Надобно было Жолкевскому дать отдохнуть и людям и лошадям. Рано до света Жолкевский пустился снова в погоню и дошел до Пикова, но там сказали ему, что Наливайко за два часа перед тем ушел к Прилуке.

Гетман дал отдохнуть людям и лошадям на короткое время и опять погнался. Дошли поляки до Прилук; Наливайка не было в Прилуках.

Поляки пошли далее и недалеко за Прилуками нагнали козаков. Они шли укрепленным табором: у них было до двадцати пушек и много гаковниц; уже вечерело. Козацкий табор остановился на отдых в густой заросли. Тут напали на него поляки; три раза возобновлялась перестрелка, пока стемнело. Тогда прекратили стрельбу.

Гетман провел ночь на месте, а утром увидел, что уже неприятеля не было. Пленники уверяли, что Наливайко ушел к Брацлаву, надеясь, что там все население встанет за него. Гетман пошел туда, но козацкий предводитель, вместо пути на Брацлав, повернул влево и перешел реку Собь. За нею в те времена была дикая уманская степь.

Может быть, рассчитывая на горячность, с какою преследовал его Жолкевский, Наливайко надеялся, что он и туда за ним погонится; тогда успех был бы на стороне Козаков. Польскому войску было бы страшно войти в безлюдную пустыню зимою, без продовольствия; козакам степь была ведома, и они приучены были терпеть такие лишения, на какие не способно было никакое другое войско; полякам же, изнуренным переходами от деревни до деревни, было бы гибельно начать переходы из яра в яр, из дебри в дебрь. Там бы не убегал Наливайко, а сам принудил бы поляков биться с ним, и Жолкевский со всем войском мог остаться в снегах на поталу зверям. Козаки не знали намерений предводителя; он имел обычай не объявлять никому, что у него на уме, и через то подчиненные верили ему и уважали его.

Однако Жолкевский был не из таких, чтоб можно было его провесть; он не решился следовать за козаками в снежную пустыню, а разместил свое войско в селениях, лежащих на границе степи, и распустил слух, что скоро выступит, а пока ожидает свежих сил. Войско это до такой степени своевольствовало и бесчинствовало там, где стояло или где только проходило, что Острожский в письме своем говорил, что бедные поселяне страдали от неистовства жолнеров больше, чем от Козаков. Сам гетман стоял в Пикове. Козаки стали за Синими Водами в пустыне: лошадей кормили прутьями и прошлогодней травой из-под тающего снега, а сами продовольствовались конским мясом. Наливайко послал гонца к Струсю, старосте брацлавскому, просить, чтоб он помирил козачество с гетманом и правительством. Жолкевский не хотел входить с Наливайком в переговоры, потому что Наливайко пред польским правительством не имел никакого значения старейшины над козацким сословием. Наливайко был только атаман случайно сложившейся толпы. Поэтому Жолкевский, оставив без ответа обращение к себе Наливайка, отправил гонца к Лободе, как признанному верховною властью гетману козацкого войска. Но Лобода был и прежде и теперь заодно с Наливайком в борьбе с шляхетством; и когда Наливайко работал на Волыни и в Белоруси, Лобода разгонял панов и шляхту из Киевщины, а в то время, как Жолкевский гнался за Наливайком, находился в Погребище. Тут застал его гонец от коронного гетмана. Лобода сообщил об этом козацкой раде, а рада присудила отпустить посланца без ответа.

Наливайко завязал сношения со Струсем только для того, чтоб скрыть свое движение, и в то же время с своим войском прошел через степь в украинские селения и дошел до Днепра у Триполья. Поляки не знали долго, где он находится. Лобода, отправивши гонца Жолкевского, также двинулся с своим войском на восток к Киеву.

Услышав о его движении, Жолкевский послал за ним вслед князя Рожинского, только что прибывшего с отрядом в коронное войско. Рожинский стал в Паволоче. У него было до тысячи человек. К нему приставали выгнанные и ограбленные козаками украинские шляхтичи. В Паволоче Рожинский занялся расправою над мятежниками и казнил нескольких атаманов своевольных шаек. Когда весть об этом пришла в табор Лободы, козаки в отмщение послали атамана Шашку с трехтысячным отрядом разорить имения Рожинского. Шашка прибыл в Хвастов и отправил триста молодцов к передней стороже узнать о силе неприятеля, вошедшего в козацкую Украину. Рожинский вышел из Паволочи и разбил эту переднюю стражу. Шашка убежал в Киев, Рожинский подвинулся еще далее, занял Белую Церковь и приглашал Жолкевского поспешить к нему. По расчету Жолкевского, надобно было дожидаться весны, чтобы предпринять далекий поход в глубь Украины; надобно было прежде усилить свое войско новыми силами; но когда уже Рожинский далеко зашел, то и Жолкевский должен был двинуться вперед раньше, чем предполагал.

Когда Шашка принес козакам известие о Рожинском, Наливайко с своим войском поспешил к Белой Церкви; к нему пристал предводитель другой козацкой шайки, Савула, ходивший только что перед тем по Литве.

Вечером 2 апреля подошли козаки к Белой Церкви и заложили свой табор против одной из брам белоцерковских. Рожинский в следующую же ночь намеревался сделать вылазку на козацкий табор. Но белоцерковские мещане держались заодно с козаками, дали знать Наливайку, и ночью, когда поляки вышли из одной брамы на козацкий табор, мещане отворили другую, противоположную браму и впустили Наливайка. Ночь была тогда темная и бурная. Поляки выходили с зажженными факелами, играли на трубах; офицеры беспрестанно кричали как можно громче, чтоб жолнеры не смешались и не стали бить своих вместо чужих. Для большого всполоха неприятелю Рожинский приказал выпалить залпом из нескольких пушек, и вслед за тем войско его кинулось на козацкий табор. Но в таборе уже не было никого. Савула, который там остался тогда, когда вышел Наливайко, выступил с своим отрядом из табора к реке Рудавке. Поляки, не нашедши никого в таборе, бросились далее, махали саблями и стреляли попусту, вообразив, что враги обратились в бегство, а они за ними гонятся. Савула же с своими козаками пропустил поляков через табор, сделал оборот и вошел снова в свой табор. Тем временем Наливайковы козаки ограбили все помещения поляков в городе, и только двадцать угров охраняли помещение своего капитана Леншени, который начальствовал королевскою пехотою. Покончив свое дело, козаки вышли из Белой Церкви, с тем чтоб напасть на вышедших в поле поляков.

Стало светать. Поляки увидели, что они ошиблись. Табор был занят козаками, выступавшими из города, который они оставили в своем владении. Козаки поляков готовились прижать с двух сторон в тиски. Но Рожинский сбил в тесную кучу свое войско, с отчаянным натиском пробился сквозь Козаков и вломился снова в белоцерковский замок. Там он заперся.

Гетман Жолкевский был уже недалеко, верст за двадцать, и спешил на помощь Рожинскому. Наливайко и Савула, из Трилис заслышав о его приближении, двинулись своим табором. Козаки не прошли одной мили, как Жолкевский нагнал их. Здесь произошла битва. Коронное войско понесло урон. Наших, говорит современник, погибло всех до трехсот, а одних товарищей шестьдесят В одной роте убиты были ротмистр, поручик и хорунжий вместе с одиннадцатью товарищами. Биться перестали, когда уже наступила ночь; пользуясь темнотой, Наливайко ушел к Триполью.

Это, по всем соображениям, есть та самая битва, которая в летописях малорусских ошибочно помещается под Чигирином и в которой козаки считали себя победителями.

Польский историк говорит, что козаки были недовольны Наливайком за эту битву и сменили его, а своим начальником избрали Лободу. Это значит, что Наливайково ополчение, которое до сих пор считало себя отдельным и независимым от козацкого гетмана, признало его своим верховным начальником наравне с другими козаками. Действительно, могло быть, что козаки, не бывшие на Белоцерковской битве, считали за своей победой гораздо больше значения, чем сколько она имела на самом деле, и негодовали на Наливайка за то, что он не воспользовался ею, чтобы разбить Жолкевского окончательно; но тоже вероятно, что ополчение соединилось для того, чтоб отбиваться лучше от врага.

Жолкевский скоро поправился от неудачи под Белою Церковью; к нему привел свежие силы Потоцкий, староста каменецкий, и принес еще известие, что и литовское войско, в отмщение за набеги Наливайка и Савулы, вступило в Украину. Из литовского войска прибыл к нему с отрядом Карл Ходкевич, будущий гетман, еще тогда молодой человек. Жолкевский послал Ходкевича вперед; с ним отправились роты князей Рожинского, Михаила Вишневецкого, Темрюка, Блинструба и Бекеши. Они двинулись к Каневу; на первый день Пасхи, 11 апреля, напали они в Каневе неожиданно на козацкий полк полковника Кремпского: в сече пало до четырехсот Козаков, а прочие бежали и потонули в Днепре. Ходкевич принес Жолкевскому известие, что козаки хотят переплыть на другой берег. Надобно было идти за ними, и Жолкевский двинул свое войско в Киев.

Но козаки предупредили его, успели переправиться на левый берег, а за собой сожгли и истребили все лодки и плоты. Жолкевский, подошедши к Киеву, должен был дожидаться, пока изготовят все для переправы, и расположился табором у Печерского монастыря. Послали собирать лодки на Припеть и на другие реки, впадающие в Днепр, а между тем жители Киева, частию поневоле, а частию для того, чтоб умилостивить гетмана, работали плоты и лодки. Лобода стоял на другом берегу Днепра в виду польского обоза. Козаки поставили у самого берега пушки и зорко следили за движениями неприятелей за рекою, чтоб не дать им переправляться, когда они начнут. Между тем козаки ожидали себе свежей подмоги снизу, из Запорожья. Но Жолкевский заранее узнал о том, что к ним будет подмога, и расставил по берегу Днепра пушки. Атаман Подвысоцкий плыл к своим на помощь; у него было более сотни чаек. Уже звук сурьм и бой котлов разносился по окрестным горам. Вдруг подул противный верховой ветер. Поляки стали стрелять по ним из пушек. Козакам трудно было управлять веслами против волны, они не успели проплыть под неприятельскими выстрелами. Передняя их чайка была разбита; за ней несколько других были пробиты и потонули; Подвысоцкий должен был поворотить назад.

Тогда (было это в день субботний) Лобода приказал пустить по Днепру колоду, на которой было воткнуто письмо. Жолкевский приказал достать ее: в письме козаки просили мира. На другой день явился к польскому гетману сотник козацкий Козловский, также с граматою от козацкого войска, такого же содержания. Жолкевский отвечал, что пошлет к козакам условия с нарочным своим посланцем. Этот посланец повез такого рода условия: отдайте всю армату (артиллерию) и знамена, которые вам прислали чужие власти, выдайте Наливайка и других зачинщиков.

В понедельник приехали в польский обоз двое козацких есаулов; они объявили, что козаки не соглашаются на это, и просят, чтоб с ними обходились ласковее. Тогда Жолкевский рассчитал или, может быть, узнал, что у Козаков в Переяславе оставлены семьи, перевезенные из жительств их на правой стороне Днепра, и послал старосту каменецкого Потоцкого переправиться пониже Киева. Нарочно в полдень, чтобы все козаки видели, снаряжен был ряд возов, а на возы наложили лодки. Явились тогда в козацкий табор перебежчики и рассказывали, что Жолкевский отправляет часть войска к Триполью, чтоб там переправиться через Днепр и напасть на Переяслав. Козаки всполошились, не хотели оставаться на берегу Днепра против Киева и порывались бежать, чтоб защищать переправу у Триполья. Жолкевский, задержав есаулов, послал требовать, чтоб козаки выдали тех двух пахолков, которые к ним убежали. Но козаки не выдали их, а отрубили им головы и показывали полякам. Вероятно, козаки догадались, что эти требуемые поляками перебежчики были на самом деле подосланы умышленно.

Вслед за тем козаки стали уходить одни за другими к Переяславу. Остался Наливайко с Лободою и с ними не более как сто пятьдесят Козаков. Тогда Лобода изъявил желание лично переговорить с поляками. На середину Днепра выплыл он на челне, а к нему приплыл с противоположного берега Струсь. Они поговорили, ни на чем не сошлись и разошлись; неизвестно, что они говорили. После того и остальные козаки, а за ними сами предводители ушли из-под Киева в Переяслав. Берег днепровский опустел. Войско начало переправляться свободно во вторник, а в четверг оно было уже все на левой стороне Днепра.

Козаки поспешно взяли в Переяславе своих жен и детей, угнали с собой скот и решились удалиться в степи, на восток; они думали, что туда Жолкевский не погонится за ними. Их было тогда до десяти тысяч. Они потянулись к Лубнам. Жолкевский пошел к Переяславу, соединился на дороге с отрядом Богдана Огинского, пришедшего к нему из литовского войска, потом соединился с отрядом Потоцкого, старосты каменецкого, который, будучи отправлен, как сказано, к Триполыо, там переправился через Днепр; но тогда уже козаки ушли из Переяслава. Заставши Переяслав пустым, Жолкевский последовал к Лубнам. Вперед были посланы Струсь, князь Михаил Вишневецкий и князь Рожинский. С частью войска этот отряд дошел до реки Сулы в Горошине: там нашли рыбачьих лодок немного, и потому войско переправилось через Сулу по татарскому обычаю на плотах из связанного тростника. Счастливо перешедши реку, Струсь с товарищами зашел за Лубны и стал в тылу козацкого войска, так что козаки этого не знали. Жолкевский ускорил свой путь и пошел прямо. Козаки завидели, что приближаются поляки, и стали ломать мост через Сулу, но начальник передовой сторожи коронного войска Белецкий дал по ним залп, и они отбежали от моста. Белецкий ворвался по мосту в город; за ним спешило все войско Жолкевского. Козаки ушли из города и стали верст за семь от Лубен, на урочище Солонице. Струсь стоял в тылу у них и послал двух вестников к Жолкевскому дать ему знать, что у него все уже готово. У них было прежде условие: как только Струсь услышит выстрел, тотчас выскочит на Козаков. Жолкевский, переправившись через мост, пошел прямо на козацкий табор и, еще не доходя до него, приказал выпалить из пушки. Отряд Струся, услышав выстрел, поскакал на козацкий табор. Тогда козаки увидели, что их приняли в два огня, и стали рассуждать на раде, что им делать: бежать ли далее в степи или здесь на месте отбиваться; решились остаться на месте и попытаться: нельзя ли войти в переговоры и окончить войну мирно. Лобода послал к Струсю просьбу не нападать и начать переговоры; но тут подошел Жолкевский; и как увидали перед собою козаки большое неприятельское войско, то хоть бы и захотели бежать, да некуда было: коронное войско окружило козацкий табор с трех сторон, а с четвертой было большое болото. Козаки огородились табором из возов в четыре ряда, весь табор окопали валом, вырыли ров; в вале сделаны были ворота, а в воротах горки, а на горках поставили орудия*.

______________________

Вот в каком виде расположилось около козацкого войска польское: с одной стороны Струсь и князья Кирилл Рожинский и Михайло Вишневецкий; с ним роты Ходкевича, Язловецкого, Фредра, Собейского, Чарнковского, Бекеши и Горностая и остаток разбитой под Белою Церковью роты Верика; было там более тысячи конных гусар и Козаков. С другой стороны стали: гетман с своей ротою и с своим полком; в этом полку были роты Щенсного, Гербурта, Ковачовского, Гурского, Сладковского, Тарнавского и королевская пехота под начальством утра Леншени; было в этом полку до полутора тысяч человек. Другой полк был старосты каменецкого Потоцкого, где были роты Стефана Потоцкого, Якова Потоцкого, Яна Зебржидовского, князя Порыцкого — старосты Хмельницкого, Даниловича крайчого, Гербурта — старосты скальского, двух Пршеренбских, Плесневского, Уляницкого — всего тысяча триста человек. У князя Богдана Огинского было тысяча сто конных человек. С третьей стороны поставили постоянную сторожу.

______________________

В средине табора были построены деревянные срубы, насыпанные внутри землею, на которых поставлены также пушки, а с них стреляли по польскому войску; в продолжение двух недель поляки несколько раз делали приступы, но неудачно, и видели, что взять Козаков невозможно; оставалось только их выморить голодом. Козаки должны были выходить из своих валов пасти лошадей и скот, и тут-то происходили беспрестанные драки, но тогда осаждающим доставалось не меньше, как и осажденным. Выскочивши ночью, козаки копали в поле ямы и заседали там пешие с ружьями; при случае они выскакивали из ям и стреляли в своих врагов.

28 мая, пополудни, толпа Козаков напала на обоз Струся; с обеих сторон было довольно раненых и убитых. Поляки поймали в плен двух Козаков и, в виду неприятеля, одного из пленных посадили на кол, другого четвертовали. Так были они разъярены на Козаков за их упорство. Козаки не давали им отдыха ни днем ни ночью: всегда надо было держаться наготове; того гляди, что выскочат из обоза и нападут.

В козацком таборе чувствовался недостаток, но и в польском он начинался. Особенно пить нечего было жолнерам: пили теплую и мутную воду. Шло дело о том, какая сторона способна была долее терпеть. Продолжительная осада и для тех и для других была возможна; но в козацком обозе к недостатку прибавились раздоры. Наливайко не ладил с Лободою; по его наущению, наконец, взбунтовались козаки против своего гетмана, обвиняли его, что он расположен к коронному войску, лишили гетманства, а потом отрубили голову. На место его выбрали в гетманы не Наливайка, а Кремпского, каневского полковника.

После нового выбора козаки еще чаще и отчаяннее стали делать вылазки; чуть не каждый час, ночью и днем, они беспокоили поляков. Между тем продолжались у них в обозе раздоры. Наливайко с своим отрядом хотел убежать. Это узнали поляки и придвинулись теснее к табору. "Целую неделю, — говорит современный польский историк, — они не слезали с лошадей, день и ночь стерегли движения врагов, а между тем, видя, что с теми силами, какие были налицо, нельзя было взять табора, Жолкевский послал в Киев за пушками. 4 июня привезли из Киева большие пушки и поставили на высоких курганах, сделанных для этого со стороны лагеря, а на другой стороне стояли полевые пушки. Два дня палили из пушек беспрестанно в табор; ядра убивали козацких жен и детей в виду мужей и отцов; такие зрелища хуже голода отнимали и храбрость и крепость духа. Вдобавок козакам трудно было выходить: не стало у них ни воды, ни травы лошадям.

После таких томительных двух дней, в которые убито было в козацком таборе до двухсот человек, козаки заволновались. Рано на заре, 7 июня, они собрались на раду, кричали, что им всем приходит последний час, решились отдать полякам Наливайка и других начальников, лишь бы поляки выпустили остальных на волю. Наливайко собрал своих сторонников и хотел бежать, но выскочить было невозможно. Целый день шло смятение в таборе, наконец, к вечеру сделалось междоусобие. Наливайко отстреливался от своих собратий, защищая свою жизнь. Шум достиг до поляков. Они, узнавши в чем дело, пошли на приступ… Вдруг козаки дают знать, что все будет, как они хотят. Наливайка одолели, схватили и привели связанного к Жолкевскому. Но коронный гетман этим не удовольствовался; он потребовал, чтобы привели и других зачинщиков предводителей шаек, чтоб отдали пушки и знамена. Козаки обещали все сделать завтра, а взамен просили, чтоб гетман обещал пустить остальное войско свободно. Гетман и на это не согласился. «Между вами есть панские подданные; пусть каждый пан возьмет своего подданного». На это козаки не согласились: это значило половину табора отдать на жестокую расправу панам. Гетман упорно стоял на своем. «Мы лучше все здесь пропадем до единого, — говорили козацкие посланцы, — а будем обороняться». — «Обороняйтесь!» — сказал им коронный гетман. Он отпустил посланцев. Велел за тем поляки ударили снова из пушек и сделали сильный натиск, так стремительно и так неожиданно, что козаки не поспевали схватить оружие или зарядить ружья; сразу перебили их так много, что, по выражению польского историка, труп лежал на трупе. Тогда, во всеобщей суматохе, выбранный после смерти Лободы Кремпский бежал; за ним толпами пустились козаки; но поляки остановили часть их… Только полторы тысячи успели убежать с Кремпским и благополучно ушли в Сечь. Остальные, уцелевшие от убийств, бросали оружие, просили пощады… Выдали остальных предводителей числом шестерых, в числе их Савулу. Поляки забрали весь табор, взяли двадцать четыре пушки и множество ружей. Достались победителям серебряные литавры, трубы и знамена, и в числе их те, что были присланы императором немецким, когда он подущал их на турок. Паны могли взять всех своих подданных и наказывать их как хотели. Но козакам гетман объявил пощаду с условием, чтобы вперед они не смели собираться самовольно и вооружаться без воли коронного гетмана.

Наливайка с прочими предводителями Жолкевский отправил немедленно в Варшаву во свидетельство укрощения козацкого своевольства. Присланных предводителей, кроме Наливайка, тотчас же казнили смертью. Что же касается до Наливайка, то паны были слишком злы на этого врага панского сословия, чтоб казнить его скоро. Его засадили в тюрьму и истязали вычурным образом: подле него стояло двое литаврщиков, и, когда ему хотелось спать, они били в литавры и таким образом мучили его, не давая заснуть. Подобными пытками истязали его до времени собрания сейма и только тогда казнили. О казни его рассказывают разно. Вельский говорит, что ему отрубили голову, потом четвертовали тело и развесили члены напоказ и поругание. Другой современник, Янчинский, рассказывает, что его посадили верхом на раскаленного железного коня и увенчали раскаленным железным обручем. Третье, самое распространенное сказание говорит, будто его бросили в нарочно сделанную из меди фигуру быка; этого быка поджигали медленным огнем, и слышен был крик Наливайка; потом пламя охватило всю фигуру; а когда огонь потушили и отворили медного быка, тело Наливайка превратилось в пепел. Это известие перешло в малорусские летописи и сделалось народным преданием*.

______________________

Joachima Bielskiego dalszy ciag kroniki. 1598 r. Warszawa. 1851. Zrodla do dziejow polskick Broel-Platera. 1859. Архив Юго-Западной России, ч. III, т. I. 1863. Имп. Публ. Библ. рукоп. польск. IV J. № 223. Engels. Geschichte der Moldavien. Lubienski. Opera posthuma historica. MDCXLIII. Piasecki. Chronica gestorum in Europa singularium. MDCXLIII. Niemcewicz. Dzieje panowania Zygmunta III. 1836. Bohomolca Zycie Jam Zamojskiego. 1837. Sekowski. Collectanea. 1823.

______________________

Глава III
Уния

Русские архиереи со спутниками из духовных лиц прибыли в Рим через шесть недель после выезда из Кракова; 15 ноября представились папе. Климент VIII принял их не только благосклонно, но радушно. «Делом займемся после, — сказал он, — а теперь отдохните после долгого пути». Им отвели для помещения палаццо, возле Ватикана, убранный великолепно. Там жили они в добре и холе шесть недель, наконец, 23 декабря, по их просьбе допустили их к делу. Епископов ввели в залу, где обыкновенно принимались князья-государи. Первосвященник сидел на престоле в своем облачении; около него собраны были кардиналы, архиепископы, множество знатного духовенства, светские папские синьоры и знатные путешественники, на то время посетившие Рим. Русские епископы, вошедши в залу и увидев вдали св. отца, пали на землю и не прежде поднялись, как их пригласили подойти к св. отцу. Они поцеловали ему ногу и подали письмо, подписанное епископами, и статьи, составленные, как было в них сказано, 1595 года 2 декабря.

Находившийся при этом посольстве русский священник Евстафий Волович читал то и другое, для формы, по-русски, но епископы заметили сверх ожидания, что в зале были лица, понимавшие читанное. «Мы поручаем, — сказано было в письме к папе, — от нас митрополита и всех русских епископов, двум из братии наших: епископу владимирскому и берестейскому и епископу луцкому и острожскому, принести достодолжное повиновение вашему святейшеству, если ваше святейшество благоволите, за себя и за своих преемников, утвердить ненарушимость отправления Таинств и богослужебных обрядов, по уставу нашей Греческой церкви, в том виде, в каком они находятся в настоящее время». По окончании русского чтения то же было прочитано по-латыни. Папский кубикулярий Сильвий Антониан в ответ им от имени св. отца прочитал похвалы митрополиту и всем русским духовным за то, что они, оставив древние заблуждения, обращаются к лону истинной католической церкви, без которой невозможно спасение. Св. отец надеется, присовокупил он, что по их примеру и другие их соотечественники изыдут изо тьмы к свету. Потом Ипатий прочитал исповедание веры с прибавлением «от Сына», причем делалось пояснение, что такая прибавка учинена по правилу Флорентийского собора, принявшего ее на том основании, что если Сын, имеющий Духа Святого, рожден от Отца предвечно, то, следовательно, и Дух предвечно пребывал в Сыне, а следовательно от Него, равно как от Отца, предвечно исходит; принималось, что Таинство евхаристии в смысле транссубстанцииации, или вещественного претворения хлеба и вина в тело и кровь Христа, одинаково действительно совершается как в опресночном, так и в квасном хлебе; принималось, что, по смерти земной, праведные души, не осквернившие себя после крещения или очистившие себя совершенно покаянием, переходят прямо в царствие небесное; умирающие в грехах идут в ад; а те, которые умерли с покаянием, но не успели еще принести плодов, достойных покаяния, поступают в муки чистилища, и тогда их страдания облегчаются на земле молитвами, приношениями, задушными обеднями, милостынею и благочестивыми добрыми делами. За папским престолом и за римским первосвященником признавалось первенство надо всею вселенной, самого же папу признавали наследником св. Петра и наместником Господа Иисуса Христа, главою всей церкви, отцом и учителем всех христиан, получившим от самого Христа, во св. Петре своем предшественнике, право властвовать и управлять Христовою церковью, утвержденное деяниями Вселенских соборов и церковными постановлениями; принималось все, что предписано и утверждено Вселенским Тридентинским собором, все апостольские и церковные правила и предания, принятые Римско-католическою церковью; допускалось справедливым и истинным только такое толкование Св. Писания, какое дает Римско-католическая церковь, одна имеющая право рассуждать и толковать Писание; признавалась власть индульгенций и раздача даров спасения от церкви; Римская церковь именовалась матерью всех церквей; наконец, предавалось анафеме все еретическое, все схизматическое, проклятое и отвергаемое Римско-католическою церковью. Поцей, прочитав это исповедание, подписал его. Вслед за тем Поцей подписал переведенное по-русски и произнес присягу на русском языке. Потом Кирилл, луцкий епископ, прочитал это исповедание по-русски, подписал его и произнес по-русски присягу на Евангелии; после того был им прочитан латинский текст исповедания, подписан, и произнесена была присяга на латинском языке.

По окончании чтений и присяги оба епископа поклонились св. отцу в ноги. Папа говорил им речь таким тихим голосом, что слышать его могли только те, которые стояли близко; он в восторженных выражениях восхвалял митрополита и русских епископов, поучал пребывать в смирении и в послушании, представлял в пример несчастную Грецию, наказанную за свое непокорство. «И вас, зде сущих и прочих отсутствующих, благословляем отеческим благословением». Так сказал св. отец при конце речи.

Когда епископы писали в отечество о событиях этого дня, то знали, что там понравилось бы, если б папа высказал им какой-нибудь особый знак уважения, и потому писали, что папа сказал им: «Не хочу я властвовать над вами, но буду носить тяготы и немощи ваши на себе». Неизвестно точно, так ли говорил им св. отец, который всегда хотел властвовать и всегда стоял за свою власть.

На другой день, в канун праздника Рождества Христова, епископов пригласили к вечерне, которую совершал сам первосвященник с кардиналами. Епископы с самодовольством рассказывали после, что им тогда дозволили, в присутствии главы церкви, находиться в своих украшенных золотом митрах, так как все иерархи пред лицом св. отца должны были являться только в белых шапочках без украшений. В день Рождества Христова Ипатий служил обедню в греческой церкви, а товарищ его Кирилл священнодействовал там же на третий день праздника. С удовольствием заметили они, что в этой церкви, построенной для униатов, не допускалось ни малейшего изменения в обрядах и богослужение совершалось с большим благочинием, чем на Руси, а грек епископ с пятидесятью духовными особами проживал при церкви в полном довольстве. «Лучше, — писал русский епископ к Гедеону Балабану, — быть нам под единым пастырем, чем под пятью или шестью: и церковное благочиние, и безопасность нашей церкви от этого выиграет».

В память присоединения Русской церкви в Риме выбита медаль: на одной стороне изображен папа, сидящий на своем престоле и рукою благословляющий стоящего на коленах, со сложенными на грудь крестообразно руками русского епископа, склонившего голову; позади него два стоящих лица, а на фасаде алтарь с распятием. На другой стороне медали портрет Климента VIII с надписью вокруг: «Rutenis receptis»*.

______________________

Барония Annal. Ecclesiast;. 662—667. Арх. Юго-Запад. Росс. 1.481 — 485.

______________________

По возвращении из Рима иерархи наши застали уже волнение. В Виленском братстве образовалась среда противодействия унии для Литвы и Белоруси. Стефан Зизаний, писавший еще прежде против католичества, напечатал сочинение «Кириллова книга об антихристе», направленное против папства; в нем доказывалось, что папа есть сам антихрист и время унии есть время его царства. Книга эта расходилась и с жадностью читалась духовенством и грамотными людьми. Попы громили митрополита и епископов, согласившихся на унию, называли изменниками и предателями. Король, когда до него дошли слухи о таком волнении, приказывал митрополиту осудить возмутителей своею духовною властью, потом предавать гражданскому суду, а от Виленского братства велел взять алтарь и передать главному собору, дабы подорвать и разрушить братство.

В Южной Руси противодействовал унии Острожский; его послания возбуждали дворян и мещан против митрополита и его товарищей; наконец, князь позвал митрополита к суду, но король защитил последнего, запретивши должностным лицам Киевского уряда входить в разбирательство таких дел, которые подлежат духовной юрисдикции*. Король надеялся, что как скоро святейший отец утвердит постановленное русскими епископами, то дело кончится успешнее: народ русский примет соединение и все пойдет хорошо. Король ожидал возврата послов, и когда они воротились, то приказал созвать собор. Тогда уже для короля собор не представлялся таким страшилищем, как прежде, что бы там ни толковали. Уже дело казалось ему поконченным; изменять его было невозможно; не рассуждать приходилось на этом соборе, а принимать то, что прежде изготовлено и теперь предлагалось.

______________________

А. 3. Р., IV, 131—137.

______________________

На 6 октября назначен был съезд в Брест. Король приглашал туда не только духовных, но князей, панов, кастелянов, старост и вообще православное дворянство.

С своей стороны Острожский извещал патриарха о предстоящем съезде, и патриарх поручил, вместо своей особы, председательствовать на соборе своему протосинкелу по имени Никифор. Этот протосинкел (сан очень важный в восточной иерархии — наместник патриарха в важнейших делах) был человек глубокой учености; некогда он был в Падуе ректором, и многие из польских панов, там воспитывавшиеся, помнили его; потом он был в Венеции проповедником греческой церкви Св. Марка; по возвращении из Италии он произведен был в сан патриаршего протосинкела и уже два раза заведовал патриаршеством во время отсутствия патриарха*. Кроме него александрийский патриарх Мелетий прислал в Русскую землю своего протосинкела, по имени Кирилла. Таким образом, в то самое время, как русские епископы хотели уклониться от сношений с Востоком, неожиданно явились два представителя Восточной церкви, напоминая им единство православия, при котором незаконно было без согласия Восточной церкви делать важные перемены в Русской. Протосинкелы прибыли к Острожскому, и князь проводил их на собор сам лично, с вооруженною дружиною, а это придавало участию светских особ воинственный вид. С Острожским разом прибыло в Брест до двухсот дворян православной веры. Из православных духовных архиерейского сана, кроме означенных греков, прибыл сербский митрополит Лука, а из русских явились двое — Михаил Копыстенский, вообще остающийся в тени во всей этой драме, и Гедеон Балабан; последний, столько раз согласный на унию, теперь остался православным; он видел, что сильный Острожский, множество дворян и весь народ против унии. Он надеялся теперь выиграть путем преданности к старине, тогда как его товарищи хотели выиграть путем нововведения в угоду папе и польскому королю. Гедеон клялся, что не знает ничего о предварительных совещаниях, и объяснил свою подпись историею о бланкетах. Самые православные того времени мало верили истине слов его; но, по крайней мере, желая оправдать Гедеона против улик со стороны униатов, они говорили, что если б и в самом деле Гедеон прежде уклонился в унию, то все-таки хорошо сделал, что отстал от нее. Такое оправдание доказывает, что сделать его совершенно чистым и непричастным к делу унии было чересчур трудно. Чтоб еще более очернить врагов своих и выказать свои подвиги за отеческую веру, Гедеон рассказывал, что Ипатий Поцей прислал ему из Рима письмо, которое, прежде чем дошло до него, попалось в руки его брата Григория. Когда Григорий Балабан распечатал его, то вдруг почувствовал на себе действие какой-то отвратительной пыли, насыпанной в письме; он уверял, что то был ядовитый порошок; он слышал, что в Италии в обычае посылать через письма таким образом яд в порошке**. Не представив, конечно, доказательств в справедливости такого обвинения, Гедеон прежде всего уличал самого себя в единомышлении с униатами, когда представил письмо в городской суд; такое друже любное письмо могло быть писано только к человеку одинаких убеждений. Зная прежние проделки Гедеона с патриархом Иеремиею и съезд во Львове 1594 года, нельзя сомневаться, что Гедеон знал, что подписывал, когда писал на листах, где излагалось согласие на унию, если б даже и в самом деле эти листы исписывались после того, как были подписаны; по всему тоже надобно полагать и о Копыстенском, потому что на прежних съездах, где он участвовал, говорилось об унии.

______________________

А.З.Р., IV, 161.

- Арх. Юго-Зап. Рос., 481.

______________________

Из архимандритов были там двое приехавших с Востока: святогорский Макарий, Св. Пантелеймона Моисей; туземные: печерский (Никифор Тур), дерманский, супрасльский, пинский, дорогобужский, пересопницкий, степанский, около двенадцати человек протоиереев, несколько иеромонахов и духовенство Бреста; некоторые из этого духовенства, особенно архимандриты, были на съезде во Львове у Балабана и, подобно ему, прежде соглашались на унию, а теперь отступались от нее.

Еще до приезда своего в Брест протосинкел Никифор писал к митрополиту увещательное письмо и не получил ответа. Когда православные съехались в Брест, митрополит с униатами епископами был уже там и дожидался королевских послов, чтоб начать соборное совещание.

Православные послали к митрополиту и к прочим, просили приехать предварительно посоветоваться с ними: в какой церкви лучше будет устроить место для соборных заседаний. Но митрополит отвечал посланцам словесно: «Размыслим и приедем, если окажется нужным».

После такого ответа православные стали заниматься устройством порядка для собора. Вместо церкви выбрали они большой каменный дом, принадлежавший хозяину по имени Райскому. Они предвидели, что без тревог не обойдется и на соборе произойдут сцены, неприличные для святыни Божия храма. Избрали двух наблюдателей благочиния (примитариев), поставили на средине аналой с Евангелием и крестом, расположили места для духовных особ сообразно важности звания каждого из них; против них были места полукругом для особ светского звания. Духовные греки, не понимавшие по-русски и по-польски, должны были объясняться через переводчиков.

В первое заседание возвысил голос львовский епископ и укорял митрополита и епископов за то, что они не явились к протосинкелу по его требованию как к своему начальнику. Протосинкел одобрил это мнение и предложил последовать примеру древних соборов: послать к митрополиту и епископам троекратное приглашение — парагностик. Если ж бы они после третьего парагностика не явились, то следовало их признать виновными.

С первым парагностиком послали семь духовных особ: на челе их был киевопечерский архимандрит Никифор Тур. Митрополит сказал им: «Мы прежде посоветуемся с епископами Римско-католической церкви: львовским, луцким и холмским».

Такой ответ уже указывал, что митрополит и владыки отступили от православия. На следующий день православные послали второй парагностик с шестью духовными. Посланцы ожидали доступа к митрополиту до вечерен и не дождались. Так как он за день перед тем сказал, что посоветуется с римско-католическими епископами, то они отправились ко львовскому католическому епископу и объяснили ему, что сам митрополит назначил время съезда на собор: они съехались именно по его приглашению, а теперь он не является открывать собор. Это обращение к римско-католическому епископу было сделано для того, чтоб заранее оправдать себя в обвинении митрополита. Они искали митрополита в церкви и там не нашли; наконец, вручили второй парагностик пинскому владыке для передачи митрополиту, чтобы, таким образом, митрополит никак не мог отговариваться тем, что не получал его.

На третий день православные уже все признавали и заявляли, что двоекратное непослушание патриаршему наместнику обвиняет митрополита. «Очевидно, — говорил тогда протосинкел Никифор, — митрополит до сих пор притворялся, боясь, чтобы весть об его отступничестве не дошла до нас в Грецию и не нашлись бы люди, которые бы могли победить его словом; он думал, что сообщение с Востоком опасно и трудно; он не надеялся, чтоб мы сюда приехали, а между русским духовенством он не встретил бы слишком ученых особ».

Отправили к митрополиту третий парагностик с теми лицами, которые ходили к нему с первым. В третьем парагностике в последний раз требовали, чтоб митрополит явился и дал ответ. Митрополит отвечал посланцам:

«Справедливо или несправедливо мы поступили, — только мы отдались Западной церкви».

Получив такой решительный ответ, протосинкел доказывал, что соединение церквей не может совершиться на каком-нибудь местном синоде; такое важное дело требует собрания ученых со всего света, людей богословных; потом он обратился к светскому кругу, похвалил сидящих в нем за верность, но вместе с тем укорял тех из их собратий, которые, ради земных почестей и богатств или из боязни, изменили отеческой вере, и в заключение советовал вообще всем православным построже следить за собою. «Капля пробивает камень, а дурные обычаи заражают добрых людей», — сказал он.

В этой речи было что-то пророческое для дворян, которые теперь так горячо бросились защищать православие, нося в себе много такого, что располагало их к измене православию.

В этот самый день Скарга вызвал Острожского из соборного заседания и долго говорил с ним наедине. По поводу этого свидания протосинкел сказал: «Гораздо приличнее отцу Скарге явиться перед нами и препираться с учеными людьми, а не убеждать светских людей, не сведущих в богословии».

После того члены собора занялись рассмотрением прошений, поданных на собор. Они были поданы от всех городов и земель Волынской земли, а также из Киева, Переяславля, Пинска и разных мест Литвы*. Эти прошения как нельзя более согласовались с духом и намерениями собора. В них просили не изменять древнего богослужения и не приступать к соединению с Римскою церковью без согласия восточных патриархов, не вводить никакой новизны и отрешить от должности отпавших от православия духовных сановников. В обличение лицемерства митрополита Рагозы представлены были на собор его собственноручные письма к разным особам, где он уверял, что не помышляет об отщепенстве**.

______________________

А. 3. Р., IV, 145.

- Ibid. См. Арх. Юго.-Зап. Р. I, 115.

______________________

На четвертый день соборных заседаний митрополит и владыка обвинены были: 1) в пренебрежении к власти константинопольского патриарха, которому они при своем вступлении в сан присягали быть в послушании; 2) в том, что они относились в чуждую Римскую епархию, когда были подчинены Константинопольской, и тем нарушили правила вселенских соборов (второго — пр. 2, четвертого — 18 и шестого — пр. 36), где признается равенство константинопольского патриаршего престола с римским; 3) наконец, в том, что одобрили отличия Западной церкви, не признаваемые восточною (именно: прибавление к символу веры, совершение Евхаристии на опресноках, чистилище, пост в субботний день, безбрачие священников). За это собор отрешил от сана митрополита Михаила и единомышленников его, епископов: владимирского Ипатия, луцкого Кирилла, полоцкого Германа, холмского Дионисия и пинского Иону, лишил их права управлять духовенством, творить суд над ним и пользоваться доходами с имений, приписанных к должностям, которые они занимали. Собор отправил архимандрита печерского Никифора Тура, в сопровождении нескольких особ духовных и светских, объявить об этом митрополиту. Посланец должен был подать митрополиту и епископам соборный приговор, написанный такими словами: «Знайте, что за ваше ново-мыслие, отступничество и непокорность божественным и святым правилам вы лишаетесь всякого достоинства. Десятого октября 1596 года».

Никифор Тур застал митрополита во дворе владимирского владыки; с ним находились и другие архиереи; они ждали королевских послов. Печерский архимандрит подал митрополиту записку молча. Сторонники унии говорят, что эта записка не была никем подписана и митрополит тогда же заметил это. Но в книге Ekthesis, где излагается история этих дней, говорится, что на приговоре были подписи; может быть, митрополиту послали тогда неподписанную копию. Никифор Тур ограничился ответом, что он принес эту записку для известия о том, что собор постановляет. Митрополит приказал сделать список с этой записки.

В это самое время прибыли туда же ожидаемые епископами королевские послы и, узнавши, в чем дело, обратились к печерскому архимандриту и сказали:

«Поступать таким образом с митрополитом значит оказывать непослушание королю»*.

______________________

Апокр., 31.

______________________

Тогда королевские послы отправили к князю Острожскому трех посланцев: Претвица, Шуйского и Каминского. Они думали, что тут всем заправляет Острожский. Посланные сказали Острожскому:

«Королевские послы оскорбляются тем, что от вашей милости посылаются митрополиту ответы и декреты, не доставивши предварительно написанного им, послам. Так как они присланы от Его Королевского Величества, то никакое постановление не должно состояться без участия их милостей».

— Не знаю, чем они оскорбляются, — сказал Острожский, — скорее нам следует оскорбляться; потому что мы терпим обиды от изменников, которые все это заварили, и от тех, которые им потакают; мы возлагаем упование на Бога; а я при своем стою и стоять буду.

Тут выступил пан Гулевич, избранный светскими членами собора маршалком кола, и сказал: «Не его милость князь, а мы все посылали к митрополиту, князь только единая особа — сам по себе; если их милостям королевским послам нужно это писание — мы пошлем им».

Гулевича подозревали в протестантстве, и посланцы королевских послов сказали ему:

«Не с вами речь ведем. Мы присланы к их милостям князьям, а с новокрещенными и евангеликами не имеем дел; где они будут, там не может состояться справедливого постановления».

«Да я вас не прошу, — сказал Гулевич, — я без их милостей и сам не хочу толковать с вами».

После этого отправлены были от собора четыре посланца к королевским послам узнать королевскую волю, которую они должны были сообщить собору.

Эти королевские послы были: князь Криштоф Радзивилл — Троцкий воевода, Лев Сапега — виленский, литовский подскарбий Димитрий Халецкий. Они известили, что королевская воля такова, чтоб они склонились к соединению с Римскою церковью*. Вместе с тем они заметили, что протосинкел Никифор не имеет никакого права вмешиваться в дела, называли его турецким шпионом и прибавили, что правительству об этом сообщил молдавский воевода.

______________________

Арх. Юго.-Зап. Рос, 1,529.

______________________

Православные объявили, что они, с своей стороны, пошлют послов к королю.

9 октября выбрали из среды своей двух светских особ: Малиновского и Древинского. В инструкции, данной им, православные паны рады, дигнитары, урядники, рыцарство (релие грецкое с короны из Великого князства Литовского) поручали благодарить короля за доброе и отцовское напоминание о соединении церквей. «Мы, — говорилось в инструкции, — были бы очень рады этому, но видим из истории, что это священное соединение уже не раз составлялось, но также не раз и разрывалось, потому что не были отстранены все препятствия; мы теперь не хотим строить непрочное здание, а помыслим об основательном и крепком». Представлено королю несколько важных причин, почему они не могут теперь приступить к соединению:

1) Они составляют только часть Восточной церкви, сообразно древнему порядку, и более шестисот лет находятся в послушании у константинопольского патриарха. Они считали, что не смеют принять на себя права делать такие важные постановления на Поместном соборе, тем более что назад тому сто лет и лишком константинопольский патриарх, приглашенный на Флорентийский собор для подобного дела соединения церквей, не оставил без внимания русского народа, хотя ему было прилично и противное как верховной особе. Русские заявили, что они боятся навлечь на себя нарекания в неблагодарности и безрассудном отступлении от Восточной церкви, а тем самым подать турецкому тирану повод к причинению больших оскорблений патриархам и вообще всем сынам Восточной церкви.

2) Они не доверяли владыкам, которым поручать такого важного дела не дозволяли их самовольные поступки. 3) Им нельзя приступить в настоящее время к соединению, потому что Римская церковь полагает соединение только в одном повиновении папе, яко всеобщему пастырю церкви, тогда как они никого не признают всеобщим пастырем, кроме Господа Иисуса Христа, его же св. Петр нарек пастырем пастырей; да, кроме того, есть много статей не сходных с учением и уставами отца папы. Эти различия не могут быть улажены на частном соборе; и потому они теперь боятся приступить к соединению, чтобы со временем не нарушили не сходных с Римскою церковью статей и обрядов Восточной церкви и не последовало лишения прав, данных в землях короля греческой вере. В заключение православные просили короля низложить митрополита Михаила Рагозу и епископов, лишить их прав на церковные имущества и отдать эти имущества тем лицам, какие будут избраны на основании конституций годов 1575, 1576, 1589.

Наконец, при закрытии своих заседаний православные паны отправили на предстоящие сеймики в русские воеводства протестации и просили приготовить жалобы, которые бы могли быть поданы на будущем сейме, чтобы сопротивляться введению унии. Они — по вере, совести и чести — обещались своим братьям дворянам не признавать митрополита и епископов в их достоинствах, не допускать их до какой-либо юрисдикции, но, соединившись со всеми, не признающими власти и первенства папы, противодействовать всяким насилиям*.

______________________

Арх. Юго.-Зап. Росс, I, 507—517.

______________________

Вслед за тем униатские владыки, с своей стороны, подвергли лишению сана владык львовского и перемышльского, архимандрита Никифора Тура и всех вообще духовных, находившихся на православном соборе, за непослушание власти митрополита и за участие в сходке, собранной самовольно, не в церкви, как бы следовало, а в непристойном доме, где обыкновенно собираются еретические сходки и произносятся богохульные речи. От имени митрополита, первопрестольника и правителя Русской церкви, послан был им всем поодиночке приговор с таким заключением: «Кто тебя, от нас проклятого, будет считать епископом (игуменом или пресвитером, смотря по лицу), тот сам пусть проклят будет от Отца, Сына и Св. Духа»*. Униатский собор признал, что протосинкел Никифор не имеет отнюдь никакого права председательствовать на соборе, что он самозванец, и притом сам лично — человек, известный своим дурным поведением.

______________________

А. 3. Р., IV, 146—148.

______________________

Именем короля Никифор был арестован и приведен перед поветовый суд. Там, перед маршалком, его обвиняли, что он турецкий шпион, говорили, будто поймали посланного им гонца в Турцию с письмами враждебного Речи Посполитой содержания. Но князь Острожский заступился за него и доказывал, что его нельзя судить в таком суде, что он слишком важная особа, и если он обвинится в государственном деле, то его дело может разобраться только в сенате. Отложили суд над Никифором до открытия сейма в 1597 году. Острожский взял его к себе. По требованию короля Острожский прибыл с ним в Варшаву. По правилам суда назначили ему обвинителя-инстигатора и защитника-прокуратора, назначили комиссию из нескольких духовных и светских сенаторов и нескольких послов Короны Польской и Великого княжества Литовского. Обвинителем его явился тогда и сам гетман и канцлер Замойский, тогда бывший во вражде с Острожским. Выл пойман волох, посланец князя Острожского, отправленный в Волощину для покупки лошадей. С ним были деньги и письма от какого-то греческого чернеца Пафнутия, из Замостья уехавшего в Москву. В этих письмах, писанных греком к своей сестре, были такие известия: «Хищные волки, псы ляхи, приневоливают нашей веры христиан на католическую веру и бьются между собою; уже их более двадцати тысяч полегло». Последнее было преувеличенное известие о возмущении Наливайка. Придрались за то к Никифору; протосинкел, не зная по-польски, отвечал на суде по-итальянски, уверял, что он не писал этого, не знает об этом и это не должно касаться его. Посланец объявил на суде, что он не получал никаких писем и поручений от Никифора, В этом деле невозможно было его не только уличить, но даже сделать прикосновенным к делу. Тогда гетман Замойский припомнил, что во время последней молдавской войны Никифор был посредником между турками и Замойским, держал явно сторону турок, требовал, чтобы поставленный в Молдавии Иеремия признал турецкую власть и дал в залог сына своего султану, и вообще показывал свое расположение к Турции. "У меня, — сказал Никифор, — есть письма господаря Иеремии и молдавских бояр: они просили меня взять посредничество, и я, по их просьбе, вмешался в это дело; и что ж я худого сделал? Если б мое посредничество было неправое и лукавое, то оно не имело бы таких последствий. А то вышло, что обе стороны стали довольны… Татары и Синан-паша ушли с своими войсками; а пан гетман посадил на воеводство Иеремию. И здесь Никифор был совершенно прав, да это обстоятельство предметом суда и разбирательства не могло быть. Недовольные этим, враги начали обвинять его в разных преступлениях, говорили, что он чернокнижник и вошел черно-книжеством в милость к султану через сестру свою, которая находится в гареме султанском, что он убил в Константинополе какого-то мальчика. По одним известиям, на него показывали, что он в любовной связи с матерью султана. Никифор отвергал все это как выдумку врагов и, очищая свою честь от клеветы, заметил, однако, так: «Все это ложь; но если бы даже правда была, то и тогда не ваше дело судить то, что делается в чужой земле; и вы отнюдь не имеете права меня наказывать». Более видимых юридических доказательств поляки могли найти в том, что он, по их мнению, не имел права открывать собора. На это напирали обвинители. «Патриарха в Константинополе нет, а ты ни от кого не послан и низлагать владык не имеешь никакой власти, не взявши дозволения от короля присутствовать на соборе». Протосинкел отвечал: «Вот моя привилегия, данная мне вселенским патриархом на пергамене с висячею оловянного печатью: из нее вы увидите, что я имею право посвящать и низлагать не только владык, но и митрополитов, и созывать поместные соборы. Святой памяти Иеремия скончался; но теперь учинился патриархом Мелетий, человек достойный и ученый. Да не только от константинопольского патриарха, но и от прочих трех патриархов я — протосинкел, и дана мне такая власть, что в каждой из их диэцезий вольно мне созывать синоды, наблюдать над порядком, лишать дурных сана и поставлять достойных. Если не верите моим письменным документам — пошлите в Константинополь: там узнаете — правда ли то, что на меня наговаривают мои враги». Многие из сенаторов не поняли его речи, потому что не знали итальянского языка; из тех, которые понимали, были враги его, потому что желали совершения унии, чему мешал Никифор. Некоторые сказали: «Сплетни разбирать не королю и не Речи Посполитой, а то важно, что он синод собирал и низлагал митрополита и епископов». Сторонники Острожского говорили: «Все это делает зависть пана гетмана к пану киевскому воеводе; а владыкам то на руку, чтоб Никифора изменником и шпионом объявили, чтобы недействителен был приговор, который он изрек на них».

В это время в комнату, где находились Острожский с сенате рами, вошел король. Старик Острожский, глубоко оскорбленный, не вытерпел и — по известию современного рассказа — сказал ему сильную обличительную речь. Он напомнил ему прежних королей — Сигизмунда I, Сигизмунда-Августа, Генриха и Стефана, службу своих предков и свою собственную этим королям, свое старание об избрании Сигизмунда в короли, жаловался на Замойского и потом сказал так: «Ваша королевская милость, вопреки справедливым доводам нашим и предстательству послов земских, не хотите оставлять нас при наших правах в нашей православной вере, вместо отступников дать нам иных пастырей; напротив, допускаете отступникам делать насилия и проливать кровь, грабить, выгонять из маетностей и даже из земли своей тех, которые не хотят приставать к их отступничеству. Ваша королевская милость посягаете на право нашей веры, стесняете наши вольности, насилуете нашу совесть и сами нарушаете присягу свою. Я, сенатор, не только терплю оскорбление, но вижу, что дело идет к окончательной погибели всей Короны Польской; после этого уже никто не обеспечен в своем праве и свободе… Скоро наступит великая смута; дай бог, чтоб до чего-нибудь иного не до думались… Предки наши, принося государю верность, послушание и подданство, получали взаимно от государя милость, справедливость и оборону; так, одни другим присягали. Опомнитесь, ваше величество, и послушайте доброго совета! Я сильно оскорблен вами; на старости лет у меня отнимают то, что для меня всего милее: совесть и православную веру; я уже в преклонных летах и — надеюсь — скоро расстанусь с этим светом; прощаясь с вашим величеством, я напоминаю вам, чтоб вы опомнились! Поручаю вам эту духовную особу; Бог взыщет за кровь его на Страшном суде; а я прошу Бога: да не даст Он моим очам более видеть нарушения прав наших, но сподобит меня на старости лет услышать о добром здоровье вашего величества и о лучшем состоянии ваших государств и наших прав!»

Старик отвернулся; приятель взял его под руку; подошли двое служебников, чтобы вести князя: ему от дряхлости и волнения, видно, было трудно самому идти; приятель его заметил: не подождет ли он королевского ответа. «Не хочу ждать!» — сказал взволнованный князь. Король, увидевши, что он уходит, послан за ним зятя его Криштофа Радзивилла. «Воротитесь, — сказал Радзивилл, — я вас уверяю, что король тронут вашею горестью и Никифор будет свободен». «Нехай же соби и Никифора зависть!» — сказал в досаде князь и вышел прочь.

Никифора отправили в Малборк (Мариенбург) в заточение. Острожский помирился с Замойским.

Насильственное введение унии вооружило против католичества русское дворянство, которое хоть уже и не отличалось верностью отеческой религии и само, ополячившись, имело в себе много задатков решительной измены всему, что составляло народность предков, но теперь оскорбилось нарушением прав своих; его огорчало то: как смели духовные делать важные постановления без совета со светскими чинами? Это чувство досады повлекло их к сближению с протестантами. Недаром глава православного движения Острожский был в родстве с Криштофом Радзивиллом, тогда бывшим главою протестантской партии; последний был женат на дочери Константина Острожского. В 1599 году православные и диссиденты съехались в Вильне на общее совещание. Из греческих духовных были там белгородский сербский митрополит Лука и один игумен да диакон; ни Гедеон Балабан, ни Михаил Копыстенский не явились: вероятно, чтоб не подать соблазна своим общением с еретиками. На этом съезде составилась конфедерация двух вероисповеданий. Сообразно древнему праву свободы совести в Речи Посполитой, дворяне обоих вероисповеданий постановили — охранять всеми средствами свободу своего богослужения, неприкосновенность церквей и их имуществ, находящихся в маетностях панов, участвующих в конфедерации, и помогать всякому, принадлежащему к греческой вере и к протестантским церквам. Они избрали из среды себя генеральных провизоров, из числа которых было шесть сенаторов, а другие были из рыцарства, — всего 120 человек; в числе провизоров были паны знатных и богатых родов: Острожские, Вишневецкие, Корыцкие, Зеновичи, Горские, Пузыны, Радзивиллы, Сапеги, Рожинские и проч. Всякий, кто будет оскорблен по поводу религии, должен обращаться к кому-нибудь из провизоров, а тот должен защищать своего клиента и помогать ему или же поручить его своему товарищу, другому провизору. Положено было собирать синоды по делам веры не иначе как совместные, так что если диссиденты собирают свой синод, то приглашают к участию на нем православных, а православные, с своей стороны, приглашают на свои синоды диссидентов*.

______________________

Преосв. Евгений. Опис. Киевск. Соф. соб., 68 — 72.

______________________

Ничто так не доказывает несостоятельности тогдашнего русского дворянства в деле обороны своей веры, как эта странная конфедерация; туг не шло дело только о гражданском взаимодействии для охранения того и другого вероисповедания; а тут было обязательство собирать синоды по делам веры не иначе, как допуская на них последователей и того и другого учения. Православные дворяне оказали здесь по отношению к протестантству склонность к тому, на что покушанись архиереи по отношению к католичеству: в виду была уния православия с протестантством, в противность изготовленной уже унии православия с католичеством. Но уния с католичеством представляла множество затруднений; уния с протестантством была совершенною нелепостью. Самая мысль об этом могла произойти только от того, что некоторые из признававших себя официально православными были проникнуты протестантством, а другие были круглые невежды в предметах веры: им могло казаться возможным то, что для знающего дело было положительною невозможностью. Только таким путем можно объяснить эту конфедерацию. Неудивительно, что протестанты, которые тогда были несравненно образованнее православных, увидели после того возможность набросить на русское православие такую же сеть, какую набрасывали на него иезуиты с братиею. Тотчас после этой конфедерации диссиденты подали своему патрону Криштофу Радзивиллу проект о соединении с православием; это, впрочем, в переводе на язык диссидентского смысла значило обращение православных. «Мы думаем, — сказано было в этом проекте, — что сойдемся с духовными греческой веры: пусть только Св. Писание будет основою нашей веры и судьею наших споров». На таком важном основании они думали стать воедино с православными, потом собрать разные церковные вопросы, где православие, расходясь с католичеством, сходилось с протестантством; тут были вопросы: о единстве церковного главы, об отвержении чистилища, о браке священников, о причащении под двумя видами. Для удобства споров советовали предложить православным составить свое исповедание, а диссиденты представят им свое, составленное на сандомирском съезде. Смущало их тогда различие толкований об исхождении Св. Духа, но они находили, что, в сущности, спор здесь касается более выражений, чем предмета. Самое важное препятствие к соединению было, конечно, призывание святых, почитание икон и употребление множества обрядов. Протестанты хотели непременно убедить православных оставить призывание святых, потому что, по их понятию, это было крайнее суеверие, соглашались оставить православным обряды и иконы, но с надеждою, что через частые синоды их пасторы успеют довести православных священников до того, что те даже согласятся служить на опресноках. Надобно прежде всего устроить так, говорили диссиденты, чтобы мы могли без зазрения совести ходить в их церкви, а они бы не гнушались нашего богослужения; тогда может случиться, что к ним пристанет несколько наших евангеликов; зато несравненно большее число их перейдет в нашу веру*.

______________________

Dz. Helw. Kosc. Luk. 122.

______________________

В век всеобщего прозелитства и борьбы вероучений естественно было, что диссиденты возымели этот замысел, тем более когда сильный враг — иезуитство — грозил низвергнуть и православие и диссидентство разом. Это побратимство православных с диссидентами давало врагам только силу и повод укорять не признающих власти св. отца и доказывать, что без соединения с католичеством Греческая церковь погибнет и восторжествует ересь. Православные, бывшие на виленском съезде, должны были скоро стать в такое положение, что им приходилось, ради православия, отрекаться от своих новых союзников. Так и сделал один львовянин, Юрий Рогатинец; когда Ипатий Поцей укорял православных в общении с еретиками, то он писал: "Мы не держим дружбы с еретиками и вообще с отщепенцами, всякими, отступившими от Восточной церкви, начавши от Ария до Формоза, папы римского, и отлучаемся от всех их наследников*.

______________________

А. 3. Р., IV, 201.

______________________

Уния 1596 г. была утверждена в конце 1596 г. королевским универсалом. Она открыла в Речи Посполитой путь к своевольствам, и вследствие своевольств, к бесчисленным процессам в судах. В Речи Посполитой уже было в обычае самоуправство; кто на кого имел неудовольствия и чувствовал за собою силу, тот старался наделать сопернику пакостей насилием; теперь естественно вышло, что как скоро одни нашли поступок архиереев похвальным и признали унию, а другие осуждали его, то одни против других начали оказывать всевозможнейшее своевольство. Ипатий Поцей еще раз попробовал было склонить Острожского к унии и написал ему пространное послание; в ответ ему по поручению Острожского написан был неизвестным клириком из Острога ответ; в нем православный человек укоряет устроивших соединение, что они внесли этим поступком не мир и спокойствие, а раздоры и смуты. «Мы терпим, — говорил он, поругания, пощечины, оплевания, убийства, наезды на домы, на школы и на церкви, осквернение женщин» и пр. Тогда у пишущих была склонность риторически преувеличивать и живописать самыми яркими красками несправедливости враждебной стороны; а потому вообще на описания угнетений, причиняемых православным, следует смотреть критически; несомненно только, что фанатизм торжествующей стороны проявлялся. Так, в Вильне, и, конечно, в других городах* мещане католической веры и униаты (вообще признававшие власть папы и оттого честимые папежниками) отстраняли от участия в общественных делах православных людей; отступившие от веры архиереи лишали мест священников, не хотевших признать унии, а за противодействие преследовали их гражданские власти. Королевская канцелярия объявила мятежными сходбищами братства, которые были особенно предметом вражды и ненависти всех папежников; в Вильне иезуитские ученики, подущаемые своими наставниками, сделали в 1599 году нападение на братскую церковь в день Светлого Воскресения; подобные события случались и в других местах. Во Львове католики мещане мешали православным мещанам торговать, заниматься ремеслами и учить детей по-русски**. Сторонники унии считали последователями церкви Греческой только принявших соединение с Римскою, сообразно примеру и наставлению своих архипастырей; остальные же православные в глазах их были отщепенцы от Греческой церкви, непослушные своим пастырям и потому мятежники против законной, признаваемой веками духовной власти. Православные, с своей стороны, пытались юридически доказать, что архиереи, принявшие унию без согласия со светскими, без вселенского собора, решившиеся на введение такой важной новизны, поступили беззаконно и должны подвергнуться лишению своего сана. В 1598 году была подана православными на сейм жалоба на митрополита и епископов, принявших унию; но отступники, пользуясь покровительством короля, сделали так, что разбирательство их дела приостановили (отволокли). В 1600 году умер Рагоза. Захарий Копустенский в своем историческом сочинении «Палинодия» говорит, что в последние дни своей жизни он сожалел о том, что принял унию, и мучился совестью за свое отступничество; но, соображаясь с прежним характером этого двуличного человека, можно предположить, что он до конца жизни пребыл верным и достойным слугою иезуитов, а только продолжал хитрить, подделываясь, по мере надобности, к противной стороне, чтобы тем удобнее проводить свое дело. На его место избран и утвержден от короля в сан митрополита Ипатий Поцей. Тогда послы воеводства Киевского и Волынского снова подали на сейм жалобу на Ипатия Поцея и Кирилла Терлецкого как на главных зачинщиков, ездивших в Рим, и в силу этой жалобы происходило замечательное состязание, описанное в современном сочинении «Пересторога», отнесенное, однако, ошибочно к раннему времени. Говорят, что Кирилла Терлецкого обвиняли, сверх того, в подущении к убийству посланного от князя Острожского в луцкий монастырь Св. Спаса священника Стефана Добрынского, который был утоплен напавшими на него людьми.

______________________

А. 3. Р., IV, 192.

- А. 3. Р., IV, 202.

______________________

Нам сообщают защиту униатов только по церковному делу. Речь держал Ипатий и сказал: «Нас призывает к суду Речь Посполитая народа русского, как будто бы мы были уже людьми светскими и лишенными сана, как будто мы удерживаем наши достоинства и церковные маетности ко вреду и оскорблению их всех. Вот, милостивый господарь, неслыханное дело: на пастыря овцы жалуются, а, напротив, пастырь должен на них жаловаться, как на непослушных верховному господину, который должен непослушных и строптивых карать и приводить к послушанию: по словам ап. Павла, „невежду страхом спасать“. Не ваше ли королевское величество дали мне епископство Владимирское по ходатайству воеводы киевского, который со слезами просил меня принять его, когда я этого не хотел? Не ваше ли королевское величество изволили дать мне сан митрополита по смерти митрополита Михаила? Кто же у нас в государстве без справедливой причины отнимает должности?» — Поцею удобно было защищаться последним аргументом, потому что в Речи Посполитой давались должности пожизненно; трудно было лишить кого-нибудь должности, когда есть у занимавшего ее сторонники и связи. Свое отступление от патриархов он оправдывал таким образом: «Мы от патриархов не видели ни науки, ни порядка. Они ездили к нам, овцам своим, только за шерстью и молоком и, вместо мира, вносили раздор и меч посреди детей. Они простым людям дали братства — учреждение новое, неслыханное и законам противное; избавили их от власти епископской; даровали им самим такую власть, какая только принадлежит епископам в их диэцезии. И вот, хлопство в своей простоте присвоивает себе такое господство, что ни епископов, ни панов своих слушаться не хочет: происходят раздоры, драки, кровопролития. Мы не новое дело затеяли. Предок мой, полтораста лет тому назад, прибывши из русских краев на Флорентийский собор, признал римского первосвященника вселенским пастырем и отдал ему послушание. Притом польские короли дали права и вольности тогда еще, когда неверный не держал в руках своих и самого патриарха, и греческого царства. А теперь, когда и светское государство, и царская власть уже в руках его, и патриархи вступают в свой сан по его желанию, — не должны ли мы бежать от такого пастыря, который и сам в неволе, и нам подать избавления не может?»

Один из членов Львовского братства отвечал на речь Поцея. Он опровергал обвинение — будто патриархи не заботились о порядке, и напомнил, как Иеремия низвергал недостойных пастырей, припоминал, как патриархи греки заложили школу во Львове, как митрополит Элассонский Арсений учил во Львове два года сам; а насчет основания братства заметил: «Что же, и Христос так же поступил: обличил архиереев и, собравши к себе народ и учеников, выбрал из среды их учителей». Широко распространился он (если верить известию Перестороги) о Флорентийском соборе и доказывал его несостоятельность. То же известие говорит, будто этот православный оратор тогда же сообщил о некоторых необыкновенных явлениях, которые признавал за знамения, указывавшие Божеский гнев к униатам. «Гром небесный поражает ваше дело, огнем палит, — и страшные знамения показываются в церквах, как случилось в Рогатине и в Галиче, о чем свидетельствуют показания и урядовые записи. В Бресте, в соборной церкви, где вы служили с папежниками литургию первый раз после унии, вино в потире превратилось в воду, и вы, наливши другого вина, докончили ваше богослужение; в Грубешове, где вы собрались служить в церкви вместе с папежниками, закричала на вас с великим укором христолюбивая женщина; вы, в половине обедни, приказали ее бить до крови по губам и сами после великого выхода ушли из церкви; потир, оставленный на престоле, лопнул, и вино разлилось на облачение ваше; тогда священник той церкви из алтаря закричал народу, показывая такое чудо; народ бросился на вас, хотел вас погубить, но ваши многочисленные сторонники и замковое начальство оборонили вас; и вы, поймавши этого попа, приказали заключить его в другом городе на несколько месяцев, чтоб он не рассказывал перед людьми о том, что случилось». Сомнительно, чтоб это говорилось на самом деле в то время на сейме перед королем, так как вся речь православного оратора, приводимая «Пересторогою», пахнет сочиненною риторикою; но, по крайней мере, эти легенды любопытны, показывая, какие вести распускались в то время против папежников. Несомненно то, что оправдания Поцея (в подлинности которых нельзя сомневаться, если не во всех выражениях, то по смыслу, передаваемому «Пересторогою») показались полновеснее обличений против униатов. Сеймовым декретом постановлено, что духовные, принявшие соединение с Римскою церковью, этим поступком не сделали оскорбления народным правам и потому должны оставаться в своих достоинствах. Король злобствовал на Острожского и умышленно делал ему разные неприятности; так, напр., был подан на него извет, что он не платил от своих имений подымного с каждого двора, подати, наложенной, со времен Люблинской унии, вместо прежних повинностей на жителей Волынской земли; вообще насчитывали на него 4000 коп, и король грозил: если старик не явится к ответу в суд, то недоимку станут собирать с его имений посредством войска несмотря ни на что. Жалуясь на это, Острожский в письме своем к зятю своему Криштофу Радзивиллу замечает, что этого не бывало при прежних королях, а теперь такое стеснение постигает все русское дворянство*. Острожского этим не обратили. Напрасно пытался к нему писать сам папа, убеждая его признать унию. Он отвечал в вежливых выражениях, что желает сам соединения церквей, но только тогда, когда отцы патриархи восточные приступят к этому соединению, и представил, что самовольные поступки архиереев, без воли народа покусившихся на такое дело, наделали того, что теперь больше русских людей обратилось к ереси, чем к апостольской столице. В 1605 году снова потребовали к ответу митрополита Ипатия Поцея, но судный декрет освободил его от обвинений. Вопреки свободе убеждений и слова, которой Польша так гордилась, король думал опираться на большинство ревнителей католицизма и вообще на силу этого вероисповедания, стал преследовать своею властью врагов унии. Так, Стефан Куколь (в ученом переводе Зизаний), автор книги Кирилла, за резкие речи против унии и вообще Римской церкви, еще до Брестского собора подвергнувшийся проклятию от митрополита и владык, его пособников, подвергся преследованию короля. Так же поступлено с двумя виленскими попами братства — Василием и Герасимом, проклятыми от архиереев за противодействие унии. Король объявлял их банитами, приказывал своею грамотою не иметь с ними сношений, не передерживать их в домах, а градским и мещанским и вообще всем начальствующим лицам поставлялось в обязанность задержать их и посадить в тюрьму. Современное известие говорит, что Зизаний, учитель и защитник православия, спасся только тем, что вылез из своего помещения через дымовую трубу**. Через несколько времени он опять явился в Вильне, был принят троицким настоятелем и снова начал проповедовать против унии и порицать католичество. Король опять выдал против него грамоту виленским мещанам, приказывал находиться в послушании у митрополита и отнюдь не допускать произносить проповеди тех, на которых наложено проклятие. К этому обязывались мещане под опасением пени трех тысяч коп грошей, из которых половина должна идти в королевскую казну, а другая митрополиту. Несмотря на такое грозное приказание, не послушался проповедник ни мещан, ни королевского приказания и продолжал проповедовать***; наконец, по приказанию митрополита Поцея, была запечатана самая церковь, оскверненная, как говорил он, богохульными словами****. Подобным образом поступил король с архимандритом Супрасльского монастыря Иларионом Масальским: в 1602 году он не хотел принимать унии и повиноваться митрополиту, за это Ипатий проклял его, а король издал грамоту, запрещавшую подданным иметь с ним всякое общение*****.

______________________

Имп. Публ. Библ. № 223.

- Перестор., ibid., 225.

- - Перестор., ibid., 209.

- - - Ibid., 197,201.

- - - - А. 3. Р, IV, 342.

______________________

В 1606 году Острожский скончался в глубокой старости, почти ста лет от роду. Потеря была незаменимая; она сказалась после. Но после него дворянство еще несколько времени проникалось его духом, продолжало искать управы на отступников и требовать возвращения старых прав Греческой церкви.

В 1607 году в успокоение смут выдана была сеймовая конституция, подобно прежним старым обеспечившая права и преимущества Греческой церкви в землях Речи Посполитой, но в ней не сказано было о раздвоении, происшедшем в этой церкви; и каждую строку в ней униаты и неуниаты могли толковать исключительно в свою пользу. Униаты говорили, что древнюю церковь Греческую составляют — они, и доказывали, что в древние времена папа имел власть над всею христианскою церковью; православные ссылались на то, что Греческая церковь в польских владениях не признавала папской власти, а потому новая конституция, будучи повторением прежних, данных в те времена, относится к той церкви, в которой все остается по-старому. Между тем в той же конституции постановлено не допускать двух бенифиций на одну и ту же должность, что означало невозможность иметь двух епископов в одной и той же епархии с правом пользоваться преимуществами и средствами епископского сана; — следовательно, закон не признавал возможности существования двух церквей с греческими обрядами и, таким образом, оставил в недоразумении обе враждебные стороны. Сигизмунд и правительственные лица клонились к тому, чтоб разуметь под греческою верою униатскую. Тогда, с легкой руки Поцея, униаты единогласно стали проводить учение о том, что Греческая церковь издревле была соединена с Римскою; в X веке, когда Русь приняла Св. крещение, еще не было разделения церквей, — следовательно, Русская церковь в самом начале была уже в соединении с Римскою, а потому древнейшая Русская церковь — униатская. На этом основании униаты захватывали церковные имения и, таким образом, в руках своих сосредоточивали материальные средства. Не хотевшие признать унии духовные, находясь под гнетом архиереев, должны бьши или пропадать без средств, или делать угодное пастырям; только дворянство, не хотевшее еще изменить вере, поддерживало их в своих имениях; там священники находились уже без духовного начальства; но, после смерти, с трудом могли быть заменены другими, потому что местных епископов не было. Тогда по вопросам о свободе вероисповедания и о принадлежности церковных имуществ возникло множество тяжб; светские трибуналы, куда поступали просьбы, часто решали тяжбы в пользу православных даже и тогда, когда в числе судей были католики, потому что в те времена иезуиты еще не успели разлить повсеместного фанатизма; поляки продолжали считать свободу совести важным основанием строя Речи Посполитой и во имя этой свободы склонялись на сторону православных. Так точно и на сеймиках дворяне-католики брали сторону православных дворян и говорили: оскорбления, которые терпят братья наши греческой веры, касаются не только их, но и всех нас, принадлежащих к русскому народу; мы должны стоять за права наши*.

______________________

Арх. Юго.-Зап. Росс. II, 203.

______________________

В 1609 году новая конституция пояснила двусмысленность предшествовавшей и постановила, чтобы обе стороны, как принявшая унию, так и не принявшая, оставались в покое, а в случае споров следует судиться смешанным судом, т. е. перед судьями, принадлежащими к той и другой стороне. Это было согласно с духом польской свободы и равенства прав; да и по общим юридическим понятиям спорные дела между равноправными судятся перед судьями, избираемыми с обеих сторон; но униаты тотчас перетолковали эту конституцию в свою пользу и доказывали, что духовные дела должны разбираться только духовными лицами, а как в то время епархии были замещены униатами, то и все дела по суду оставались в руках одной стороны.

Уния сама по себе не могла бы скоро взять верх; свобода польская не должна была допускать насилие совести — вышло бы только две веры с греческими обрядами: одна с признанием папы, другая под властью константинопольского патриарха; а так как прежние льготы должны бьши по праву принадлежать не признающим папы, потому что даны бьши тогда еще, когда унии не было, то очевидно, что материальная сила оставалась бы на стороне православия. Но иезуиты совершили свое заветное дело распространения папской власти и здесь, как во многих странах. Иезуиты, как люди практические, всегда пользовались слабою стороною в том крае, где хотели властвовать. В Речи Посполитой они нашли всемогущество дворянского сословия и поняли, что какой дух будет в дворянстве, таков будет и строй государства. Свобода убеждений и совести тогда, как и всегда, была, так сказать, обоюдоострый меч; она столько же препятствовала, сколько и помогала иезуитам. Дух нации был против них, когда они вступили на польскую и литовско-русскую почву; многие считали их положительно вредными, но признавали необходимым допустить их, как все вредное следовало допускать по началу свободы в надежде, что доброе возьмет верх. Иезуиты занялись воспитанием и скоро успели переменить о себе мнение, потому что хотя воспитание даваемое ими, и было поверхностное, зато скоро и широко распространялось. Иезуиты в своем взгляде на просвещение держались того мнения, что лучше пусть в крае как можно больше будет образованных людей, хоть бы с слабым образованием, чем немногие приобретут знание и основательное образование, а громада останется в совершенной тьме. Иезуитские школы росли как грибы. В первой половине XVII века они имели более тридцати школ и академию в Вильне. В Южной Руси у них уже в конце XVI века были школы в Ярославле и Львове; в 1609 году основали они в Луцке школу, в 1610-м — в Варе и Каменце, в Перемышле, в 1620-м — в Киеве, в 1624-м — в Остроге; на левую сторону Днепра они проникли уже в царствование Сигизмунда, сына Владислава. Шляхетство отдавало к ним детей, затем что распространилась о них молва, что у них скоро учат и выпускают хороших латинщиков; а знание латини тогда считалось главною вывескою учености и воспитания. По прежнему обычаю, иезуиты ничего не брали за воспитание и вознаграждали себя добровольным приношением, и оттого в их школы поступало много детей небогатой шляхты, видевшей у них дешевый способ воспитания; деньги тогда были дороги, а съестного изобилие; следовательно, привозить в школу мяса, овощей, хлеба не считалось большою тратою. Как попадался к ним православный мальчик, обыкновенно ничего не знающий в своей вере, они его скоро обделывали по-своему: они вели учение свое так, что, в силу сцепления понятий, передаваемых знанием, у воспитанников являлась скоро любовь к католичеству и отвращение ко всему некатолическому, и в том числе к православию. Иезуиты обладали изумительным искусством привязывать к себе детей и внушать на всю жизнь приверженность к своему ордену; поэтому они старались, чтобы детям у них было чрезвычайно приятно; они рассчитывали, что воспоминания детства на целую жизнь оставляют незаменимую прелесть, что полученные в детстве привязанности и антипатии крепче всего в человеке; но между тем они также знали, что старость, особенно малоразвитая, любит строгость над молодостью; поэтому, прочтя устав, могло казаться, как будто бы в их школах господствует самая суровая дисциплина, самая строгая нравственность: старикам отцам это очень нравилось, и отцы тем охотнее отдавали детей в иезуитские школы. Детей, напротив, в те времена иезуиты баловали, отнюдь не томили частым учением, а большую часть времени дети у них проводили в забавах. Вообще подчинение церкви было исходным пунктом иезуитами проповедоваемой нравственности; но чтоб это подчинение отнюдь не казалось суровым, иезуиты были снисходительны к человеческим слабостям; они не ставили в грех веселой жизни, лишь бы только всегда помнить о Боге и о повиновении церкви. У них в школах было праздников более, чем обыкновенно; праздновали с особенною важностью дни разных святых, отличившихся ревностью к католичеству, а особенно святых иезуитского ордена: Игнатия Лойолы, Франциска Ксаверия. Самые детские забавы устраивались так, чтобы дети, играя, привязывались к религии. Они нашли, что детскому возрасту никакие забавы не могли столько нравиться, как забавы в сценическом роде, и по праздникам устраивали у себя в школах сочиненные ими нарочно драматические представления, которые бы внедряли в сердца и воображение детей католическое благочестие и привязанность к иезуитам. Было, между прочим, в ходу аллегорическое представление, где изображалась борьба иезуитского ордена c ересью. Ересь, с адскими фуриями, ложью, развратом и роскошью, овладевает европейскими монархами и подвигает их против истинной католической веры. Европа страдает от своих государей; призывается на помощь вере иезуитский орден; являются иезуиты как борцы правды. Государи сознают свое заблуждение, приносят покаяние иезуитам; ересь поражается небесными громами, — Европа очищена. Церковь поет хвалебное торжество иезуитскому ордену. — А вот другое представление: сцены происходят в Новом Свете и Азии; там борьба ведется с древним язычеством: везде иезуиты, везде они победители, небо и земля величают их. Зрелище оканчивается великолепною апофеозою иезуитского ордена. Такими представлениями потешали своих воспитанников иезуиты и привязывали их к своему ордену. С постоянною проповедью благонравия иезуиты смотрели сквозь пальцы на шалости учеников; бывали между учениками и игра в кости, и пьянство, и распутство… Учители как будто не замечали этого, когда находили нужным не замечать, заботились только, чтоб это не было гласно и соблазнительно (clam tamen et secluso scandalo), а к своевольству и буйству нередко сами приучали учеников; захотят ли иезуиты наделать пакостей иноверцам — подущают учеников своей школы помешать некатолическому богослужению в церкви или процессии на улице: толпа учеников кидает грязью, каменьями, бьет палками, свищет, кричит; иногда на кого-нибудь разозлятся отцы иезуиты — и ученики нападут на его дом или же на улице встретят и зададут трезвона: начнутся позывы в суд; — тогда отцы иезуиты представляют это дело как детскую шалость, и дело часто оканчивается только тем, что им же предоставят наказать своих учеников за шалость школьным образом. Заставляя всех воспитанников равным образом повиноваться, иезуиты, однако, не развивали в них дружеского товарищества; напротив, проводили такое учение, что человек не должен прилепляться слишком к человеку, а иметь другом одного Бога; не следует дружиться до того, чтоб доверяться приятелю совершенно и быть готовым жертвовать для него всем, чтобы, таким образом, не сделать в угоду человеку чего-нибудь такого, что противно Богу. Иезуиты потакали тоже предрассудкам породы и нигде до такой степени не поддерживали этих предрассудков, как в польской Руси, потому что здесь нужно было для успеха распространения папизма как можно более отделять дворянство от народа и представлять, что дворянину стыдно быть хлопской веры. Кроме школьного образования, иезуиты занимали должности воспитателей детей в дворянских домах и там, действуя на воспитанника, умели приобретать нередко расположение родителей и домашних. В такой должности иезуит делался другом семьи, необходимым человеком; он оживлял домашний круг своим остроумием, он и исполнял поручения хозяина дома, умел ему быть полезным и по хозяйству, и по делам, и незаметно вел семью, где поселялся, к своим целям. С чрезвычайною ловкостью иезуиты умели овладевать женщинами и направлять их: когда русский женился на польке-католичке, в дом входил к нему иезуит в качестве духовника, советника пани; и тогда мать под влиянием иезуита неизбежно настраивала детей своих, нередко и своего мужа к принятию, вместе с польским языком, католической веры. Такими способами иезуиты в течение каких-нибудь тридцати лет переделали все русское дворянство. Большая часть его перешла в католичество. Провизоры, некогда столь грозно восставшие за православие, перемерли; из них в 1622 году остался уже только один, да и тот был безвреден для врагов православия. Но гораздо ранее этого времени, именно в 1610 году, т. е. через четырнадцать лет после введения унии, Мелетий Смотрицкий, под именем Ортолога, в книге «Плач Восточной церкви», жалуется на потерю важнейших фамилий. «Где дом Острожских, — восклицает он, — славный пред всеми другими блеском древней веры? Где роды князей Слуцких, Заславских, Вишневецких, Сангушек, Черторыжских, Пронских, Рожинских, Соломерицких, Головчинских, Крашинских, Мосальских, Горских, Соколинских, Лукомских, Пузин и другие, которых сосчитать трудно? Где славные, сильные, во всем свете ведомые мужеством и доблестью Ходкевичи, Глебовичи, Кишки, Сапеги, Дорогостайские, Хмелецкие, Войки, Воловичи, Зеновичи, Тышкевичи, Пацы, Скумины, Корсаки, Хребтовичи, Тризны, Горностаи, Мышки, Гойские, Семашки, Гулевичи, Ярмолинские, Чолганские, Калиновские, Кирдеи, Загоровские, Мелешки, Боговитины, Павловичи, Сосновские, Поцеи? Злодеи отняли у меня эту драгоценную одежду (говорилось в этом сочинении от лица церкви) и теперь ругаются над моим бедным телом, из которого все вышли!» — Даже униаты скорбели о том, что дворянство русское отступило в латинство: «Уже унии со свечой приходится искать русского шляхтича, не то что сенатора», — говорит униат в начале третьего десятилетия XVII века*.

______________________

Antelenchus, 47 — 49.

______________________

Таким образом, все дворянство отпадало от веры народности: в Руси исчезал деятельный, свободный класс, который мог путем законным и правильным постоять за святыню старины своей. Мещане знатнейших городов шли за дворянством: число униатов в городах увеличивалось, число православных уменьшалось; и чем их меньше становилось, тем труднее им было бороться с громадою противников, которая угнетала их при помощи и правительственной и общественной силы. Порабощенный сельский народ умел только терпеть и страдать, пока какая-нибудь новая сила не извлечет его из отупения. Вообще состояние русского простолюдина становились хуже по мере того, как русские паны теряли веру — единую связь духовного равенства с народом, русская вера стала преимущественно (только с немногими исключениями) верою хлопскою и не могла найти никакой поддержки внутри русского края; ее знамя взяли козаки. Неудивительно, если после такого беззакония, какое испытало это древнее вероисповедание, более чем какое-нибудь другое в христианском мире чтившее законность, строгий порядок и древность предания, оно не нашло в земле Речи Посполитой других защитников, кроме таких, которые шли на ниспровержение всякой законности, порядка и преданий в той стране, где начинали понимать и чувствовать свободу, но не умели сохранить ее ни в духовном, ни в политическом, ни в общественном отношении! Не мудрено, если православию явились и литературные защитники, так сказать, в козацком духе, каким был Христофор Бронский, написавший знаменитую в свое время книгу «Апокрозис», где, вопреки строгому подчинению духовным властям в делах веры, чего требовала издавна православная церковь, дозволял равное и свободное участие мысли светским людям наравне с духовными, а учение о безусловном повиновении церкви называл жидовством (посмотремо у отцы святии, смотремо; як тии учат, чтоб светским людем з страны веры на духовные до конца ся спущати, а самым о ней ся не пытаючи без разсудка их не следовати и слухати завсегда в том разказуют?

Боже уховай! Наука то и росказанье не христианских, але жидовских докторов: — рабины и рабасы, которые в Талмуте незличоную речь спросных, глупых и брыдливых, Божему прироженому и писанному праву противных, фалшов и кламств написавши, под потоплениям тому всему своим жидам верити росказали, оже бы ся до обаченья приходити не могли); а на том основании, что в церкви выбирали священнослужительных лиц светские, он давал светским право, по своему усмотрению, не слушаться их и низлагать. (Посполитный люд, послушный будучи заповедям господним и Бога ся боячи, от злого преложеного отлучитися повинен, и ни ся до святокродцы иерея офер мешати; кгдыж он наиболее мает моц албо оберати годных иереи, албо ся негодных хоронити; што теж само видимо з Божией поваги походити, же иерей при бытности люду посполитого перед всех очима выбиран и годный и способный посполитым розсудком и сведецством утверждено бывает, абы, при бытности люду посполитого, албо злых поступки открыта, албо добрых заслуги ознаимены были). Некоторые видят в этом авторе тайного протестанта; но очень возможно было православному человеку в то время путем логического сцепления идей дойти до таких умствований, после того как православная иерархия отступила от веры*.

______________________

Кроме многих из источников, показанных в предыдущих главах, при составлении описания самого Брестского собора автор пользовался очень редким сочинением: Ekthesis abo krotkie zebranie spraw ktore sie dziaiy na partycularnym to jest pomiestnym synodzie w Brzescie Litewskem, 1597. Экземпляр (чуть ли не единственный) этого важного сочинения хранится в Публичной библиотеке.

Опубликовано: Собрание сочинений Н. И. Костомарова в 8 книгах, 21 т. Исторические монографии и исследования. СПб., Типография М. М. Стасюлевича, 1903. Книга 1. Т. 3. Южная Русь в конце XVI в. С. 619—698.

Исходник здесь: http://dugward.ru/library/kostomarov/kostomarov_ujnaya_rus_v_konce_xvi.html

Южная Русь в конце XVI века (Костомаров)

Н. И. Костомаров

Южная Русь в конце XVI века

Глава I

Подготовка церковной унии

Глава II Бунты Косшского и Наливайка

Глава III Уния

Н. И. Костомаров

Глава II
Бунты Косшского и Наливайка

Глава III
Уния