Эрнест Мальтраверс (Бульвер-Литтон)/ДО

Эрнест Мальтраверс
авторъ Эдуард Джордж Бульвер-Литтон, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. Ernest Maltravers, опубл.: 1837. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Сынъ Отечества», №№ 8-10, 1850.

ЭРНЕСТЪ МАЛЬТРАВЕРСЪ.

Романъ Э. Л. Бульвера. (Переводъ съ англійскаго.)

КНИГА ПЕРВАЯ.

I.

Увѣряю васъ, намѣренія мои, относительно этой дѣвушки, были чисты… однакожъ, кто могъ бы подозрѣвать западню, въ которую я попалъ? Шекспиръ: "Конецъ вѣнчаетъ дѣло".

Въ 18.. году, миляхъ въ четырехъ отъ одного изъ нашихъ сѣверныхъ мануфактурныхъ городовъ, находилась большая, невоздѣланная пустошь. Болѣе печальнаго мѣста невозможно и вообразить. Полуизсохшая трава кой-гдѣ росла на черной и каменистой почвѣ. Ни одного дерева не было видно на большомъ разстояніи. Сама природа, казалось, избѣгала этого уединеннаго уголка земли, какъ бы боясь безпрестаннаго шума сосѣднихъ кузницъ, и искусство, извлекающее изъ всего пользу, или удовольствіе, отказалось отъ этого ничего необѣщающаго мѣста, на которомъ лежало роковое клеймо запустѣнія. Проѣзжая по этой пустоши въ длинную зимнюю ночь, вы удивились бы, замѣтя вдали красноватый, неровный огонь, изтекавшій изъ оконъ сосѣднихъ фабрикъ и придававшій ихъ наружности что-то сверхъестественное. Вамъ никогда не могло бы придти въ голову, чтобъ на этой безплодной и обнаженной пустоши горѣли огни, зажженные рукою человѣка. Проѣзжая нѣсколько миль по болотамъ, вы не встрѣтили бы и признака какого-нибудь жилья; но приближаясь къ городу, вы тотчасъ замѣтили бы въ недальномъ разстояніи отъ большой дороги, пересѣкающей пустошь, уединенную и бѣдную хижину.

Въ этомъ уединенномъ жилищѣ, въ то самое время, какъ начинается моя исторія, сидѣли два человѣка. Одинъ изъ нихъ былъ мужчина лѣтъ пятидесяти, въ грязной одеждѣ, которая однакожъ имѣла претензію на роскошь и смѣшное щегольство. Шолковый платокъ, на которомъ красовалась булавка съ фальшивыми камнями, кокетливо былъ повязанъ вокругъ его мускулистой и худой шеи. Его разодранные башмаки также были украшены серебряною и стальною пряжками. Онъ былъ большаго роста, худощавъ, но бодръ и силенъ. Лицо его было изрѣзано преждевременными глубокими морщинами; съ просѣдью волоса покрывали его низкій лобъ, нахмуренный даже и тогда, когда онъ улыбался, а улыбался онъ часто. Это лицо говорило о давнемъ и закоренѣломъ порокѣ — оно было одно изъ тѣхъ, на которыхъ прошедшее начертило неизгладимые знаки. Рука палача не могла бы сдѣлать ихъ явственнѣе, и болѣе возбудить подозрѣніе честнаго или робкаго человѣка.

Онъ былъ занятъ счетомъ небольшаго количества мелкихъ монетъ, и хотя ихъ весьма не трудно было повѣрить, но онъ считалъ и пересчитывалъ, какъ будто бы это дѣйствіе могло увеличить итогъ.

— Тутъ должно быть деньги не всѣ… Алиса? сказалъ онъ тихимъ и дрожащимъ голосомъ: мы не могли столько истратить. Ты знаешь, у меня въ понедѣльникъ было еще двѣ гинеи въ кассѣ, а теперь… Алиса… ты, вѣрно, украла деньги.

Женщина, къ которой относились эти слова, сидѣла у противоположной стороны смраднаго и едва свѣтящагося камина. Она спокойно подняла глаза. Ея физіономія представляла рѣзкій контрастъ съ физіономіею мужчины. Она казалась лѣтъ пятнадцати, и лицо ея было замѣчательной чистоты и нѣжности, не-смотря на загаръ, происходившій отъ солнца и тяжелой работы.

Ея длинные свѣтло-каштановые волосы разсыпались по лбу натуральными замѣчательно-роскошными локонами. Ея наружность была прекрасна; ни одной неправильности въ ея мягкихъ, какъ бы дѣтскихъ чертахъ, но выраженіе ихъ возбудило бы въ васъ состраданіе — оно было безсмысленно. Когда лицо ея было спокойно, то ее можно было принять за дурочку; но когда она говорила, улыбалась, или хотя одинъ мускулъ ея лица приходилъ въ движеніе, тогда глаза ея, румянецъ на щекахъ и губы загарались жизнью; это доказывало, что въ ней быль умъ, но еще погруженный въ дремоту…

— Я не украла ни одной монеты, сказала она спокойнымъ голосомъ: но я желала бы взять ихъ нѣсколько, еслибы не знала, что ты прибьешь меня за это.

— А на что тебѣ деньги?

— Купить хлѣба, когда бываю голодна…

— А еще на что?

— Не знаю.

Дѣвушка замолчала.

— Отчего ты не отпустишь меня, сказала она, спустя немного, отчего ты не пускаешь меня работать на фабрику, съ другими дѣвушками? Я заработала бы деньги и для себя и для тебя.

Онъ улыбнулся. Казалось, внезапное удовольствіе разлилось по его отвратительному лицу.

— Дитя, отвѣчалъ онъ, тебѣ уже пятнадцать лѣтъ, а какъ ты еще глупа! Если я отпустилъ бы тебя на фабрику, то, можетъ-быть, ты ушла бы отъ меня. Какъ же я останусь безъ тебя?

Дѣвушка повторила разсѣянно:

— Мнѣ очень хотѣлось бы на фабрику.

— Вздоръ! сказалъ старикъ съ досадою, у меня три желанія….

Тутъ онъ былъ прерванъ громкомъ стукомъ въ дверь хижины.

Старикъ поблѣднѣлъ.

— Кто бы это могъ быть? пробормоталъ онъ. Уже поздно… около одиннадцати часовъ… Еще, еще! Спроси Алиса, кто стучится?

Дѣвушка, какъ бы очарованная, остановилась у двери. Въ это время ея станъ, едва примѣтно округленный, ея блестящій взглядъ, ея измѣняющійся цвѣтъ лица, ея нѣжная молодость и особенная грація ея позы и движеній могли бы представить художнику идеалъ сельской красоты.

Немного погодя, она приложила губы къ замочной скважинѣ, и повторила вопросъ старика.

— Прошу васъ, извините меня, сказалъ чистый, громкій, но вѣжливый голосъ. — Увидѣвши свѣтъ въ вашемъ окнѣ, я осмѣлился спросить, не проводитъ ли меня кто-нибудь до ***? Я бы хорошо заплатилъ за услугу.

— Отвори дверь, Алиса, сказалъ хозяинъ хижины.

Дѣвушка отодвинула большой засовъ. Человѣкъ высокаго роста ступилъ черезъ порогъ.

Пришелецъ былъ въ полномъ цвѣтѣ молодости. Его появленіе удивило старика и дѣвушку. Одинъ, пѣшкомъ, въ такой часъ. Его безошибочно можно было принять за джентльмена, не-смотря на его простое и запыленное платье и небольшую котомку, которую онъ держалъ на плечахъ. Входя, онъ снялъ шляпу съ какою-то иностранною вѣжливостью, и прекрасные чорные волосы разсыпались по обѣ стороны его высокаго и величественнаго лба. Черты его были прекрасны, не бывши совершенно правильны, а взглядъ его былъ, въ одно и тоже время, и смѣлъ и привѣтливъ.

— Я вамъ очень благодаренъ за вашу снисходительность, сказалъ онъ, приближаясь развязно къ хозяину, который разсматривалъ его зоркими глазами: и право, товарищъ, вы еще болѣе увеличите ваше одолженіе, если проводите меня до ***.

— Вы не можете сбиться съ дороги, сказалъ грубо старикъ. Огни доведутъ васъ.

— Они-то и сбили меня съ дороги. Они, кажется, окружаютъ всю пустошь, а между-тѣмъ на ней не видно ни одной тропинки. Впрочемъ, если вы мнѣ только разскажете, гдѣ я могу найти прямую дорогу, я не буду больше безпокоить васъ…

— Уже очень поздно, сказалъ старикъ двусмысленно.

— Поэтому-то мнѣ и надобно спѣшить въ ***. Ну, мой добрый другъ, надѣвайте шляпу, я дамъ вамъ полгинеи за безпокойство.

Старикъ тронулся съ мѣста, потомъ остановился, призадумался, еще разъ осмотрѣлъ своего гостя, и сказалъ:

— Вы совершенно одни, сэръ?

— Да.

— Вѣроятно, васъ знаютъ въ ***.

— Нѣтъ. Но что вамъ до этого? Я чужой въ этихъ краяхъ.

— До *** будетъ полныхъ четыре мили.

— Такъ далеко, а я ужасно усталъ! вскричалъ молодой человѣкъ.

Говоря это, онъ вынулъ часы.

— Уже одиннадцать часовъ!

Часы бросились въ глаза хозяину хижины; злые глаза засверкали. Онъ провелъ рукою по лбу.

— Я думаю, сэръ, сказалъ онъ потомъ тономъ, какъ ему казалось, болѣе привѣтливымъ: если уже такъ поздно, и какъ вы очень устали, то не лучше ли будетъ…

— Что? вскричалъ путникъ, топнувъ нетерпѣливо ногою.

— Я не буду упрашивать… впрочемъ, моя бѣдная кровля къ вашимъ услугамъ, а завтра на разсвѣтѣ я пошелъ бы съ вами въ ***.

Путникъ пристально взглянулъ на хозяина хижины, потомъ на полуразрушившіяся ея стѣны. Онъ почти готовъ былъ уже отказаться отъ гостепріимнаго предложенія, но глаза его внезапно остановились на Алисѣ, которая съ пылающимъ взглядомъ и съ открытымъ ртомъ пристально смотрѣла на прекраснаго пришельца. Когда глаза ихъ встрѣтились, она покраснѣла и отвернулась. Взглядъ этотъ, казалось, перемѣнилъ намѣреніе путешественника. Онъ колебался еще съ минуту, и, проговоривъ что-то сквозь зубы, положилъ свою котомку на полъ, бросился на стулъ, расправилъ свои усталые члены, и весело сказалъ:

— Будь по вашему, хозяинъ. Заприте опять дверь. Принесите мнѣ на ужинъ кружку пива я корочку хлѣба; я останусь доволенъ такимъ ужиномъ. Что же касается до постели, то этотъ стулъ мнѣ замѣнить ее превосходно.

— Можетъ-быть, я найду для васъ что-нибудь покойнѣе этого стула, сказалъ хозяинъ.

— Не безпокойтесь, отвѣчалъ путникъ, мѣшая уголья въ каминѣ. Я много перенесъ въ своей жизни, и потому думаю, что мнѣ нетрудно будетъ спать на стулѣ, въ домѣ честнаго человѣка…

Лицо старика искривилось. Обернувшись къ Алисѣ, онъ велѣлъ ей подать на столъ все, что было въ кладовой.

Нѣсколько корокъ хлѣба, нѣсколько холодныхъ картофелинъ, и немного крѣпкаго пива составляли весь запасъ, поставленный передъ путешественникомъ.

Придвинувъ къ столу стулъ, и увидѣвъ такой скромный ужинъ, нашъ путешественникъ поморщился, забывъ свои хвастливыя слова, что онъ будетъ доволенъ корочкою хлѣба и стаканомъ пива. Но онъ сдѣлался веселѣе, когда глаза его опять встрѣтились съ глазами Алисы, когда она вздыхала возлѣ стола, и говорила какія-то невнятныя извиненія. Онъ взялъ ея руку, и пожавши ее нѣжно, сказалъ:

— Прекраснѣйшая изъ дѣвушекъ!

Говоря это, онъ взглянулъ не нее съ непритворнымъ удивленіемъ.

— Человѣкъ, продолжалъ онъ, прошедши пѣшкомъ цѣлый день по самому гадкому краю, между тремя морями, достаточно вознагражденъ вечеромъ, встрѣтивши такое прекрасное личико.

Алиса вырвала руку, отошла и сѣла въ углу комнаты, откуда продолжала смотрѣть на незнакомца, по обыкновенію безсмысленно, но съ полуулыбкою.

Старикъ строго посмотрѣлъ на молодыхъ людей.

— Кушайте, сэръ, сказалъ онъ съ ироническою усмѣшкою, и не расточайте медовыя слова; бѣдная Алиса прекрасная дѣвушка, какъ вы сейчасъ сказали сами.

— Я и не сомнѣваюсь въ этомъ, отвѣчалъ путешественникъ, работая съ большимъ усердіемъ своими крѣпкими и ослѣпительно-бѣлыми зубами надъ жесткими корками. — Я не хотѣлъ обидѣть васъ; но дѣло въ томъ, что я полуиностранецъ, а въ чужихъ краяхъ, вы знаете, всякой можетъ сказать какое-нибудь вѣжливое слово хорошенькой дѣвушкѣ, не оскорбляя ни ея; ни отца ея.

— Полуиностранецъ! какъ же вы говорите по-англійски такъ же хорошо, какъ я? сказалъ хозяинъ, котораго произношеніе и слова были нѣсколько выше его быта.

Путникъ улыбнулся.

— Благодарю васъ за комплиментъ, сказалъ онъ. — Этимъ я хотѣлъ сказать только то, что я долго былъ въ чужихъ краяхъ. Въ-самомъ-дѣлѣ, я только-что возвращаюсь изъ Германіи; но родомъ Англичанинъ.

— И идете домой?

— Да.

— Далеко ли отсюда?

— Миль тридцать.

— Судя по вашимъ лѣтамъ, странно, что вы идете одни. Путешественникъ не отвѣчалъ на это. Кончивъ свой неслишкомъ аппетитный ужинъ, онъ снова пододвинулъ свой стулъ къ огню. Тогда, подумавъ, что довольно удовлетворилъ любопытство своего хозяина, и въ свою очередь можетъ позволить себѣ подобные вопросы, онъ сказалъ:

— Вы, вѣроятно, работаете на фабрикахъ?

— Работаю, сэръ. Худыя времена!

— А ваша хорошенькая дочка?

— Смотритъ за хозяйствомъ.

— Есть у васъ еще дѣти?

— Нѣтъ. Я едва могу прокормить одинъ ротъ, кромѣ своего собственнаго…. Вы займете мою постель, сэръ, а я могу уснуть и здѣсь.

— О! ни подъ какимъ видомъ, сказалъ живо путешественникъ. — Прибавьте немножко углей въ огонь, и позвольте мнѣ распорядиться самому.

Старикъ всталъ. Не настаивая болѣе онъ вышелъ изъ комнаты за топливомъ. Алиса все оставалась въ своемъ углу.

Путешественникъ подошелъ къ ней.

Она вдругъ нахмурилась и отбросила со лба свои локоны.

— Если у васъ есть деньги, сказала она шопотомъ, то не говорите объ этомъ Дарвилю. Не спите, если только можете. Я боюсь… тсъ… онъ идетъ!

Молодой человѣкъ встревоженный возвратился на свое мѣсто, и когда хозяинъ вошелъ, тогда онъ въ первый еще разъ сталъ внимательно его разсматривать. Неясный свѣтъ одной, почти догаравшей, свѣчки, вспыхивая освѣщалъ и затемнялъ замѣчательно грубыя и дикія черты хозяина хижины. Когда глазъ путника скользнулъ съ лица по членамъ и крѣпкому тѣлосложенію старика, то въ умѣ его невольно обозначилось все несчастіе, какое можетъ сдѣлать этотъ человѣкъ.

Путешественникъ погрузился въ грустныя мечты. Вѣтеръ вылъ, дождь билъ, въ окно не свѣтилось ни олной спасительной звѣздочки, все было темно и мрачно… Могъ ли онъ пуститься въ путь одинъ, не подвергнется ли онъ еще большимъ опасностямъ посреди пустынныхъ болотъ, не можетъ ли старикъ послѣдовать за нимъ и напасть на него въ темнотѣ? У него не было другаго оружія, кромѣ палки. Здѣсь въ крайнемъ случаѣ подлѣ него была кухонная кочерга. Во всякомъ случаѣ онъ счелъ благоразумнѣе подождать. Оставшись одинъ въ хижинѣ, онъ можетъ отодвинуть засовъ, и какъ-нибудь незамѣтно уйти.

Такъ размышлялъ путешественникъ въ то время, какъ хозяинъ раздувалъ въ каминѣ огонь.

— Вы уснете крѣпко эту ночь! сказалъ старикъ улыбнувшись.

— Гм!.. когда я слишкомъ устану, то проходитъ иногда часъ или дна, пока я усну; но заснувши, я сплю какъ камень!

— Пойдемъ, Алиса, сказалъ старикъ, оставимъ джентльмена. Покойной ночи, сэръ.

— Покойной ночи, покойной ночи, отвѣчалъ путешественникъ, зѣвая.

Старикъ и молодая дѣвушка исчезли за дисрью, находившеюся въ углу комнаты. Гость слышалъ, какъ они всходили по крутой лѣстницѣ; потомъ все стихло.

— О, я глупецъ! сказалъ самъ себѣ путешественникъ. — Можетъ ли что научить меня, что я уже не студентъ геттингенскаго университета и тѣмъ избавить меня отъ подобныхъ пѣшеходныхъ приключеній? Случилось ли бы это со мною, еслибъ не эти темно-голубые глаза? Теперь я былъ бы уже въ совершенно цѣлъ и невредимъ, еслибы, однакожъ, этотъ старикъ не убилъ меня въ дорогѣ. Но я еще сыграю съ нимъ штуку: еще полчаса и я буду въ болотахъ; я долженъ нѣсколько обождать. А между-тѣмъ, здѣсь есть кочерга. При большомъ несчастіи, вѣдь мы одинъ на одинъ; только, кажется, злодѣй очень силенъ….

Какъ ни старался путешественникъ ободрить себя такими размышленіями, однакожъ, сердце его билось сильнѣе обыковеннаго. Онъ не спускалъ глазъ съ двери, за которою скрылся хозяинъ хижины, и не выпускалъ изъ рукъ огромную кочергу.

Въ это время Алиса, вмѣсто того, чтобъ пойти спать въ свою каморку, пришла въ комнату старика.

Старикъ сидѣлъ въ ногахъ своей постели, устремивъ глаза на полъ, и разсуждалъ что-то самъ съ собою.

Дѣвушка остановилась, смотря ему прямо въ лицо, и скрести руки на груди.

— Они должны стоить двадцать гиней! сказалъ хозяинъ отрывисто.

— Что вамъ за дѣло, чего стоятъ часы этого джентльмена. Старикъ вздрогнулъ.

— Вы хотите, сказала спокойно Алиса: обидѣть этого молодаго человѣка; но вамъ это не удастся.

Лицо старика почернѣло, какъ ночь.

— Какъ, вскрикнулъ онъ громкимъ голосомъ, который вдругъ перешелъ въ глухое ворчаніе: какъ ты смѣешь говорить мнѣ такія слова? Иди спать! Иди спать.

— Не пойду.

— Нѣтъ?

— Я не выйду изъ этой комнаты до разсвѣта.

— Мы это тотчасъ увидимъ, сказалъ старикъ, пробормотавъ проклятіе.

— Троньте только меня, я разбужу джентльмена, и скажу ему…

— Что ты скажешь ему?

Дѣвушка подошла къ старику, приложила губы къ его уху и прошептала:

— Скажу, что вы хотите ограбить его.

Хозяинъ хижины задрожалъ всѣмъ тѣломъ; онъ закрылъ глаза и едва дышалъ. — Алиса, сказалъ онъ ласково послѣ нѣкотораго молчанія или спать. Я ничего не сдѣлаю этому молодому человѣку. Ты думаешь, мнѣ хочется попасть въ петлю. Нѣтъ! нѣтъ! поди прочь! поди!

Лицо Алисы, разгорѣвшееся и воодушевленное въ продолженіе этого разговора, снова приняло свое обычное безсмысленное выраженіе.

— Конечно, если вы его ограбите, васъ непремѣнно повѣсятъ. Не забудьте этого. Покойной ночи. И говоря это, она ушла въ свою каморку, находившуюся противъ комнаты хозяина.

Оставшись одинъ, старикъ крѣпко прижалъ руки ко лбу, и оставался около получаса въ такомъ положеніи.

— Если бы эта проклятая дѣвчонка заснула, пробормоталъ онъ наконецъ, осматриваясь кругомъ, — это дѣло можно было бы покончить духомъ. Тутъ неподалеку есть глубокій прудъ…. а на разсвѣтѣ я могу сказать, что малый утонулъ. Онъ, кажется, чужой въ здѣшнемъ краю, такъ никто не станетъ и искать его. Онъ долженъ быть богатъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ очень простъ, что даетъ полгинеи за то только, чтобъ проводили его за четыре мили! А мнѣ нужны деньги….

Разсуждая такимъ образомъ, онъ чувствовалъ что воздухъ давилъ его; онъ отворилъ окно и высунулся въ него. Крупный дождь началъ капать ему на голову. Онъ съ проклятіемъ затворилъ окошко, снялъ башмаки тихонько прокрался черезъ порогъ, и со свѣчкою, которую прикрывалъ рукою, осмотрѣлъ противуположную дверь. Она была заперта. Потомъ онъ нагнулся впередъ и сталъ прислушиваться….

— Все тихо, подумалъ онъ. — Можетъ-быть, онъ уже спитъ. Прокрадусь внизъ. Если бы Джакъ Уалтерсъ былъ эту ночь здѣсь, то дѣльцо можно было бы обдѣлать прекрасно.

Старикъ осторожно спустился съ лѣстницы. Въ углу подъ лѣстницей лежалъ разный хламъ, нѣсколько охапокъ дровъ и топоръ.

— Ага! проворчалъ онъ. — Тутъ еще гдѣ-нибудь долженъ быть молотъ Уалтерса. Потомъ, прислонившись къ двери, старикъ приложилъ глаза къ замочной скважинѣ, въ которую неясно видно было комнату, освѣщенную по временамъ вспыхивающимъ огнемъ камина.

II.

...Что здѣсь такое? Трупъ!
Венеціанскій купецъ.

Почти въ это же самое время путешественникъ подумалъ, что пора начинать отступленіе.

Глухой говоръ, слышанный имъ на верху, во-время разговора старика съ молодою дѣвушкою, смолкъ, и свѣта уже стало невидно. Тишина придала ему бодрости, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ чувствовалъ, что долженъ быть гораздо осторожнѣе. Онъ подкрался къ наружной двери, смѣло отодвинулъ засовъ, но нашелъ, что дверь была заперта на ключъ, а ключа въ замкѣ не было. Молодой человѣкъ не замѣтилъ, что въ продолженіе ужина, и прежде чѣмъ въ головѣ его родилось сомнѣніе, хозяинъ, закладывая засовъ и запирая дверь хижины, унесъ ключъ съ собою. Опасенія его подтвердились. Первая мысль его была выскочить въ окно. Хотя ставни едва были притворены, но окно, какъ обыкновенно бываетъ въ маленькихъ хижинахъ, поднималось только до половины, и отверстіе было такъ мало, что невозможно было пролезть въ него. Надобно было изломать все окно; а этого нельзя было сдѣлать безъ шума и, слѣдственно, безъ видимой опасности.

Онъ остановился въ отчаяніи. Отъ природы онъ былъ твердъ и мужественъ, и привыкъ къ разнымъ опасностямъ въ жизни, но въ эту минуту сердце его готово было измѣнить ему; тишина становилась замѣтнѣе и какъ бы томила его; холодный потъ выступалъ у него на лбу. Въ этомъ состояніи сомнѣнія и нерѣшимости онъ старался собраться съ мыслями; вдругъ до слуха его, которому страхъ придавалъ сверхъестественную чуткость, долетѣлъ слабый и сдерживаемый шумъ шаговъ. Онъ услышалъ, какъ скрипнула лѣстница. Звукъ этотъ разрушилъ очарованіе. Страхъ исчезъ при приближеніи опасности. Присутствіе духа возвратилось. Онъ бросился къ камину, схватилъ кочергу, началъ мѣшать ею угли, кашлялъ и старался какъ можно громче дать знать, что онъ не спитъ.

Онъ чувствовалъ, что его подстерегали, онъ чувствовалъ, что ему угрожала неминуемая опасность. Внутренній голосъ говорилъ ему, что притвориться спящимъ значило бы подать сигналъ къ смертельной битвѣ. Время шло, а въ хижинѣ все было тихо. Но спустя полчаса опять послышались шаги человѣка, всходящаго на лѣстницу. Это положеніе, наконецъ, становилось ему невыносимо. Оно раздражало его нервически. Теперь это былъ уже не страхъ, а ежеминутное томительное ожиданіе смертельнаго врага, чувство человѣка, который знаетъ, что глаза тигра устремлены на него, и предвидитъ, что рано или поздно хитрое животное бросится на него. Самое ожиданіе становилось страшною мукою, и онъ желалъ ускорить смертельную борьбу, если уже нельзя было избѣжать ее.

Будучи уже совершенно не въ силахъ болѣе выносить волненіе своихъ чувствъ, путешественникъ всталъ, устремилъ глаза на роковую дверь, и готовъ былъ закричать тому, кто его подслушивалъ, чтобы онъ вошелъ къ нему. Въ это самое время путешественникъ услышалъ легкой стукъ въ окно. Стукъ этотъ повторился три раза, и при послѣднемъ ударѣ чей то тихій голосъ произнесъ имя Дарвиля. Было ясно, что пріѣхали сообщники. Теперь уже борьба предстояла не одинъ за одинъ. Онъ затаилъ дыханіе, и наострилъ уши, въ которыхъ сильно шумѣло. Сильно билось его сердце. Онъ услышалъ шаги, удаляющіеся отъ окна по размокшей землѣ. Все опять стихло.

Онъ остановился на минуту, потомъ осторожно, но смѣло подошелъ къ внутренней двери, у которой, по его мнѣнію, стоялъ хозяинъ; смѣлою рукою схватился за замокъ. Но дверь была заперта съ противной стороны.

— И такъ, сказалъ онъ, заскрипѣвъ зубами, — я долженъ умереть, какъ крыса въ ловушкѣ. Хорошо, я умру, но прежде буду кусаться…

Онъ возвратился на свой прежній постъ, собрался съ силами, и сталъ ждать, не выпуская изъ рукъ свое незамысловатое оружіе, готовый на всякой случай, съ гордымъ однакожъ сознаніемъ своихъ собственныхъ выгодъ: молодости, проворства, силы и смѣлости. Время летѣло. Послышался шорохъ за внутренней дверью; кто-то началъ тихонько отодвигать болтъ. Путешественникъ поднялъ кочергу обѣими руками. Дверь отворилась. Вошла Алиса. Она была босая, блѣдная, какъ мраморъ, и держала палецъ на губахъ. Она подошла къ незнакомцу, и дотронувшись до него рукою, прошептала едва внятнымъ голосомъ:

— Они здѣсь, за хижиной, подъ навѣсомъ. Они хотятъ ограбить васъ… Спасайтесь! Бѣгите скорѣе.

— Но какъ же бѣжать? Дверь заперта.

— Постойте. Я унесла ключъ изъ его комнаты.

Она подошла къ двери, вложила въ нее ключъ, повернула его. Дверь отворилась. Путешественникъ, взбросивъ свою котомку на плеча, однимъ прыжкомъ очутился за порогомъ. Дѣвушка остановила его.

— Не говорите ни кому объ этомъ; онъ мой воспитатель, и его повѣсятъ за это.

— Нѣтъ, нѣтъ. Но вы? Я увѣренъ, что вы будете безопасны; я же никогда не забуду, чѣмъ обязанъ вамъ. Теперь, по которой же дорогѣ идти?

— Держите влѣво.

Въ темнотѣ и по дождю, путникъ бѣжалъ съ быстротою молодости. Онъ былъ уже далеко. Дѣвушка постояла съ минуту, вздохнула, потомъ громко захохотала, заперла и задвинула засовомъ дверь, и возвращалась уже тихонько въ свою комнату, какъ въ это мгновеніе во внутреннюю дверь вошелъ страшный хозяинъ хижины и другой мужчина, небольшаго роста, но широкоплечій и крѣпкаго сложенія.

— Какъ! Алиса здѣсь! вскричалъ хозяинъ. — А! негодная, ты выпустила его!

— Я сказала вамъ, что вы не сдѣлаете ему вреда.

Съ ужаснымъ проклятіемъ злодѣй повергъ молодую дѣвушку на землю, перешагнулъ черезъ нее, отворилъ дверь, и сопровождаемый своимъ товарищемъ, выбѣжалъ вонъ, преслѣдовать путешественника.

III.

Вамъ извѣстно лучше, чѣмъ кому-либо, о моей дочери.
Венеціанскій купецъ.

Свѣтало. Утро было тихое, сырое и туманное; ноги вязли въ грязи и оставляли по себѣ глубокіе слѣды. Дороги сдѣлались непроходимы, и большія лужи встрѣчались на каждомъ шагу. Телѣги, фургоны и пѣшеходныя группы давно уже были въ движеніи подлѣ города; иногда долеталъ до слуха рѣзкій звукъ рожка ранняго дилижанса, катившагося по сѣверной дорогѣ; пассажиры, сидѣвшіе на наружныхъ мѣстахъ, куталось въ шубы и шинели, а изъ каретъ торчали головы въ ночныхъ колпакахъ.

Молодой человѣкъ перелезъ черезъ заборъ на большую дорогу, противъ самаго столба, означающаго мили и показывавшаго, что до *** оставалась одна миля.

— Благодарю Тебя, Боже! сказалъ онъ почти громко. — Утомившись плутать ночью по болотамъ, подобно блуждающему огню, наконецъ я приближаюсь къ городу. Благодарю Тебя, Боже, тысячу разъ благодарю за всѣ милости, оказанныя мнѣ въ эту ночь! Я дышу свободно! Я невредимъ!

Онъ пошелъ нѣсколько скорѣе; скоро обогналъ едва тащившуюся телѣгу, потомъ толпу работниковъ, потомъ стадо барановъ, и увидѣлъ передъ собою молодую женщину, которая шла очень тихо. Она была въ бѣдномъ и изношенномъ платьѣ, и, усталая, съ трудомъ передвигала ноги. Онъ почти уже прошелъ мимо ея, какъ вдругъ услышалъ слабый крикъ. Обернувшись, онъ узналъ въ путницѣ ту самую дѣвушку, которая спасла его въ предыдущую ночь.

— Боже мой! вскрикнулъ онъ. — Вы ли это? Вѣрить ли глазамъ?

— Я отыскивала васъ, сэръ, сказала дѣвушка робкимъ голосомъ. — Я также ушла, и не возвращусь туда болѣе. Теперь мнѣ негдѣ пріютить свою голову.

— Бѣдное дитя! Но какъ же это случилось? Онъ, вѣрно, билъ васъ за то, что вы выпустили меня?

— Онъ такъ ударилъ меня, что повалилъ на землю, а когда возвратился назадъ, то билъ еще… я уже болѣе не возвращусь домой. Я теперь одна въ мірѣ. Что, что я буду дѣлать?

И она ломала свои руки. Путешественнику стало жаль ее.

— Добрая дѣвушка! сказалъ онъ съ жаромъ, — вы спасли мнѣ жизнь, и я не буду неблагодаренъ. Это вамъ на квартиру и на пропитаніе, и онъ положилъ ей въ руку нѣсколько золотыхъ монетъ. — Отдохните, вы, кажется, очень нуждаетесь въ этомъ; я потомъ повидайтесь со мною еще разъ, и мы потолкуемъ немного о судьбѣ вашей.

Дѣвушка взяла деньги равнодушно, и пристально смотрѣла въ лицо незнакомца, когда онъ говорилъ. Во взорѣ ея было столько наивности и вся наружность ея была такъ прекрасна, скромна и дѣвственна.

— Бѣдная дѣвушка! сказалъ онъ, съ смущеніемъ и послѣ краткаго молчанія. — Вы очень молоды, и очень, очень хороши собою. Въ городѣ вы будете подвержены многимъ искушеніямъ… Будьте осторожны въ выборѣ помѣщенія. Вѣроятно, у васъ есть друзья въ городѣ.

— Друзья! что такое друзья? спросила Алиса.

— Нѣтъ ли у васъ знакомыхъ; родныхъ со стороаы матери?

— Никого.

— Знаете ли вы, гдѣ найти пристанище?

— Нѣтъ, сэръ; но идти туда, гдѣ пристаетъ воспитатель мой, я боюсь, потому-что тамъ онъ отыщетъ меня скоро.

— Въ такомъ случаѣ, займите нумеръ въ какомъ-нибудь нешумномъ постояломъ дворѣ, и повидайтесь со мною сегодня, въ семь часовъ, здѣсь, на самомъ этомъ мѣстѣ, съ полмили отъ города. Я между тѣмъ постараюсь что-нибудь придумать для васъ. Но вы, кажется, очень устали, вы съ трудомъ передвигаете ноги; если вы не въ силахъ будете придти на свиданіе, то его можно отложить и до другаго дня.

— О! нѣтъ, — нѣтъ! мнѣ такъ пріятно увидѣть васъ еще, сэръ.

Взоры молодаго человѣка встрѣтились со глазами молодой дѣвушки. Чистая лазурь ихъ была наполнена слезами. Они проникли въ душу молодаго человѣка.

Онъ быстро отвернулся и увидѣлъ, что онъ и его молодая и прекрасная спутница была уже предметомъ любопытнаго наблюденія многихъ прохожихъ.

— Не забудьте же! прошепталъ молодой человѣкъ, и крупнымъ шагомъ пошелъ въ городъ.

Скоро онъ достигъ до главнаго отеля, и вошелъ въ него съ видомъ человѣка, который привыкъ имѣть хорошій пріемъ вездѣ, гдѣ онъ добывается и продается за деньги. Тутъ передъ пылающимъ огнемъ и довольно сытнымъ завтракомъ, молодой человѣкъ забылъ ужасы прошедшей ночи, или, лучше сказать, радовался при мысли, что прибавитъ новую и страшную главу въ каталогъ прежнихъ приключеній Эрнеста Мальтраверса.

IV.

Велъ пріятную бесѣду съ дамою.
Маратанъ.

Мальтраверсъ первый пришелъ на свиданіе. Характеръ его отличался во многихъ случаяхъ энергіею, рѣшительностью и преждевременнымъ развитіемъ; но только это не относилось къ женщинамъ: съ ними онъ покорялся влеченію мечтательнаго и поэтическаго воображенія. Мальтраверсъ былъ, почти безсознательно, поэтъ, поэтъ дѣйствія, а женщина была его муза.

Онъ не дѣлалъ еще никакого плана на счетъ поведенія своего съ бѣдною дѣвушкою, которая встрѣтилась на пути его. Будь она и непрекрасна, онъ равно былъ бы благодаренъ ей.

Наступила зимняя ночь и сильный морозъ. Воздухъ былъ чистъ. Звѣзды ярко блестѣли на небѣ, и длинныя тѣни спокойно дремали вдоль широкой дороги и далѣе, по обнаженнымъ и побѣлѣвшимъ отъ снѣга полямъ.

Молодой человѣкъ весело ходилъ взадъ и впередъ, напѣвая вполголоса старинные нѣмецкіе и англійскіе стихи, и останавливаясь каждую минуту, чтобъ полюбоваться безмолвными звѣздами. Онъ не слишкомъ много думалъ о предстоящемъ свиданіи.

Наконецъ онъ увидѣлъ Алису. Она робко подошла къ нему. Сердце молодаго человѣка забилось сильнѣе.

— Милая дѣвушка! сказалъ онъ ей, начиная разговоръ, по привычкѣ, невольнымъ комплиментомъ: какъ этотъ полусвѣтъ идетъ къ вамъ! Какъ я благодаренъ вамъ, что вы не забыли меня.

Алиса подошла къ нему довѣрчиво.

— Какъ васъ зовутъ? спросилъ онъ, склоняясь къ лицу дѣвушки.

— Алиса Дарвиль.

— А этотъ ужасный человѣкъ отецъ вашъ?

— Нѣтъ! онъ воспитатель мой.

— Что заставило васъ подозрѣвать, что онъ хотѣлъ ограбить меня? Развѣ онъ уже замышлялъ подобныя злодѣянія?

— Нѣтъ; но послѣднее время онъ часто говорилъ о грабежѣ. Но когда я увидѣла его глаза, когда онъ унесъ ключъ, въ то время, какъ вы стояли спиною къ двери, я почувствовала что… что вы было въ опасности.

— Добрая дѣвушка! Но продолжайте…

— Я сказала ему это, когда мы пришли наверхъ. Я не знала, что подумать, когда онъ сказалъ мнѣ, что не сдѣлаетъ вамъ ничего дурнаго; однакожъ все-таки украла ключь отъ наружной двери, который онъ бросилъ на столъ, и ушла въ свою комнату. Я подслушивала за дверью, слышала, какъ онъ сходилъ съ лѣстницы и остановился на ней, я наблюдала за нимъ сверху. Съ этой лѣстницы можно было выйти въ поле заднимъ выходомъ. Спустя нѣсколько времени, я услышала, что кто-то шептался съ нимъ. Я узнала голосъ, это былъ Джонъ Уальтерсъ; я испугалась его. Скоро они оба ушли заднимъ выходомъ. — Я также украдкою сошла внизъ и подслушивала. Джонъ Уальтерсъ искалъ молотка своего. Дарвиль сказалъ, что молотокъ подъ лѣстницей. Тутъ я увидѣла, что медлить нечего, сэръ, и… и… но вы знаете остальное.

— Но какъ же вы ушли?

— О! послѣ разговора съ Джономъ Уальтерсомъ, Дарвиль пришелъ въ мою комнату, билъ меня, стращалъ… и наконецъ выгналъ изъ дому. Въ это время начинало уже свѣтать. Я шла, не останавливаясь, до-тѣхъ-поръ, пока встрѣтилась съ нами.

— Бѣдная малютка, въ какой вертепъ порока были вы заброшены!

— Что вы сказали, сэръ?

— Она не понимаетъ меня! Учили ли васъ читать и писать?

— Нѣтъ.

— Но я увѣренъ, что васъ, по-крайней-мѣрѣ, учили закону Божію и молиться Богу.

— Что это такое молиться? {* Это страшное невѣжество и многія другія черты въ характерѣ Алисы списаны съ натуры; подобное невѣжество, соединенное съ совершеннымъ понятіемъ о добрѣ и злѣ, которое, очевидно, должно было инстинктивно развиваться въ ней, встрѣчается весьма нерѣдко, что свидѣтельствуютъ донесенія полиціи. Въ «Examiner» въ 1835 году, (не слѣдуя за нитью этого журнала, не могу опредѣлить настоящаго числа) найдено дѣло одной молодой дѣвушки, которая отвѣчала на вопросы магистрата почти тѣми же словами, какъ Алиса Мальтраверсу. Примѣчаніе сочинителя.}

Мальтраверсъ отступилъ въ ужасѣ. Такое глубокое невѣжество оскорбило его. Онъ никогда не встрѣчался лицомъ-къ-лицу съ человѣческимъ существомъ, которое не имѣло бы понятія о Богѣ.

— Бѣдная дѣвушка! сказалъ онъ, послѣ нѣкотораго молчанія, — мы не понимаемъ другъ друга. Вы знаете, что есть Богъ?

— Нѣтъ, сэръ

— Неужели вамъ никогда не говорили, кто сотворилъ звѣзды, которыя вы видите на небѣ, и землю, на которой стоите?

— Нѣтъ.

— А вы сами никогда объ этомъ не думало?

— Нѣтъ, сэръ.

Мальтраверсъ посмотрѣлъ на нее недовѣрчиво.

— Видите ли вы это большое зданіе съ высокою колокольнею, поднимающеюся подъ самыя облака.

— Да, сэръ, вижу.

— Какъ оно называется?

— Какъ? Церковь.

— Бывали ли вы въ ней когда-нибудь?

— Нѣтъ, сэръ. Дарвиль меня не пускалъ изъ дома.

— Вашъ воспитатель… но оставимъ это…. Боже мой! что я буду дѣлать съ этою несчастною!

— Да, сэръ, я очень несчастна, сказала Алиса, понявши наконецъ его послѣднія слова; и слезы тихо текли по щекамъ ея.

Мальтраверсъ въ жизнь свою не былъ такъ растроганъ. Его благодарность и дружеское участіе къ ней приняли видъ братской любви.

— Вы знаете, по-крайней-мѣрѣ, спросилъ онъ, чти такое школа?

— Да, я говорила объ этомъ съ дѣвушками, которыя ходили въ нее.

— А хотѣли ли бы вы также ходить туда?

— О нѣтъ, сэръ, прошу васъ, нѣтъ!

— Что же вы хотѣли бы дѣлать? говорите прямо, моя милая. Я вамъ такъ много обязанъ, что считалъ бы себя счастливымъ, еслибъ могъ устроить васъ по вашему собственному желанію.

— Я желала бы жить съ вами, сэръ.

Мальтраверсъ вздрогнулъ, едва примѣтно улыбнулся и покраснѣлъ… Но взглянувъ въ глаза дѣвушки, которыя были устремлены на него страстно, и въ тоже время имѣли такъ много наивности въ своемъ нѣмомъ и безсознательномъ взорѣ, онъ увидѣлъ, что она совершенно не понимала, какъ можно было перетолковать ея простодушное признаніе.

Я сказалъ уже, что Мальтраверсъ былъ энтузіастъ, и самое причудливое созданіе, какое только можно вообразить себѣ. Голова его была наполнена странными нѣмецкими романами и метафизическими наблюденіями. Разъ онъ заперся на нѣсколько мѣсяцовъ, чтобъ изучать астрологію, и даже подозрѣвали, что онъ серьозно вздумалъ отыскивать философскій камень. Нѣкоторыя изъ подобныхъ глупостей заставили его оставить Германію ранѣе, чѣмъ онъ самъ и родители его того пожелали. Въ немъ не было той строгой положительности, какою отличаются его соотечественники. Все, что было странно и неопредѣленно, имѣло необыкновенную прелесть для Эрнеста Мальтраверса. Согласно съ этою наклонностью, въ головѣ его закружилась идея, которая восхитила его подвижное и фантастическое воображеніе. Онъ задумалъ самъ воспитывать это дитя природы

— Итакъ, сказалъ онъ, послѣ нѣкотораго размышленія, — вы хотѣли бы жить со мною. Но, Алиса, мы не должны любить другъ друга.

— Я не понимаю васъ, сэръ.

— Такъ и ненужно! сказалъ Мальтраверсъ, нѣсколько смутившись.

— Я всегда желала идти въ служеніе.

— Гм!

— А вы были бы добрый хозяинъ.

Мальтраверсъ былъ вполовину разочарованъ.

— Не слишкомъ лестное преимущество! подумалъ онъ. — Тѣмъ безопаснѣе для насъ. Хорошо, Алиса, ваше желаніе будетъ исполнено. Покойно ли вамъ въ вашей новой квартирѣ?

— Нѣтъ.

— Отчего? Не обидѣлъ ли васъ кто?

— Нѣтъ; но тамъ шумятъ, а я желала бы покойно думать о васъ.

Молодой человѣкъ началъ снова обдумывать свой прежній планъ.

— Хорошо, Алиса. Идите теперь домой. Завтра я найму хижину, и вы будете пристроены. Я научу васъ читать, писать и молиться Богу. Вы узнаете, что у васъ есть милосердный Отецъ тамъ на небѣ, который любитъ васъ больше, чѣмъ кто-либо на землѣ. Повидайтесь со мною еще завтра, въ этотъ самый часъ. О чемъ же вы плачете, Алиса? О чемъ вы плачете?…

— Я такъ счастлива!… отвѣчала дѣвушка, рыдая. Я буду жить съ вами, я буду видѣть васъ.

— Идите, дитя, идите! сказалъ Мальтраверсъ съ живостью, и пошелъ прочь отъ дѣвушки.

Обернувшись, молодой человѣкъ увидѣлъ, что Алиса все еще стоитъ тамъ же, гдѣ онъ ее оставилъ, и провожаетъ его взоромъ! Онъ махнулъ ей рукою, и она медленно пошла, слѣдомъ за нимъ, въ городъ….

Хотя, Малтраверсъ былъ не старшій сынъ, но имѣлъ въ виду большое наслѣдство, и пользовался прекраснымъ доходомъ, котораго достаточно было на удовлетвореніе потребностей молодаго человѣка. Воспитывавшись въ Германіи, онъ не научился, расточительности, столь свойственной Англичанамъ его лѣтъ и положенія. Онъ былъ баловень не другихъ, но своего собственнаго воображенія; домой, на родину, его еще не ожидали, слѣдственно ничто не могло удерживать его отъ этого новаго плана.

На слѣдующій день онъ отыскалъ хижину по сосѣдству отъ города. Это былъ одинъ изъ тѣхъ хорошенькихъ домиковъ, крытыхъ соломою, съ балконами, уставленными мѣсячными розами, съ теплицей и большимъ лугомъ, словомъ, которые оправдываютъ англійскую пословицу: «въ хижинѣ любовь». Хижина эта была выстроена однимъ старымъ негоціантомъ, для какой то бѣлокурой Розамонды, и дѣлала честь его вкусу. Старуха, оставленная хозяиномъ при домѣ, должна была стряпать и исправлять всю домашнюю службу. Такимъ образомъ Алиса была пристроена. Алиса была подъ именемъ служанки. Ни негоціантъ, ни старуха, не понимали намѣреній молодаго человѣка, но онъ платилъ впередъ за квартиру и за услугу, и они не пускались въ дальнѣйшіе разспросы. Однакожъ Мальтраверсъ думалъ, что благоразумнѣе будетъ, если онъ не скажетъ своего имени, котораго, конечно, достаточно было для того, чтобъ о молодомъ человѣкѣ заговорили въ городѣ, находящемся очень близко отъ мѣстопребыванія его отца, богатаго и стариннаго дворянина той провинціи. Вслѣдствіе этого онъ назвался Бутлеромъ именемъ, которымъ назывался одинъ его родственникъ по матери. Только подъ этимъ именемъ онъ былъ извѣстенъ и Алисѣ и въ городѣ. Отъ нея онъ не имѣлъ никакого намѣренія скрываться, но просто не представился ни разу случай поговорить съ нею, ни о своемъ родствѣ, ни о званіи.

V.

Мысли разстроили ихъ счастіе.

Мальтраверсъ поселился въ сосѣдствѣ Алисы, приходилъ всякій день давать ей уроки, и нашелъ въ ней такую кроткую воспитанницу, какую только могъ пожелать самый разсудительный наставникъ. Впрочемъ чтеніе и письмо весьма неинтересныя начала! Если выведенъ фундаментъ, то на немъ легко соорудить прекрасныя палаты знаній; но выкапываніе земли и построеніе сводовъ очень скучная и тяжелая работа. Вѣроятно, молодой человѣкъ почувствовалъ это, потому-что, спустя нѣсколько дней, Алиса была передана съ рукъ на руки старому и безобразнѣйшему учителю чистописанія, единственному въ сосѣднемъ городѣ. Удивительно, какъ Мальтраверсъ заботился о нравственности Алисы. Бѣдная дѣвушка сначала горько плакала при этой перемѣнѣ, но серьозныя убѣжденія и торжественныя увѣщанія Мальтраверса примирили наконецъ ее съ новымъ учителемъ, и она обѣщала учиться прилежно и быть внимательною во-время уроковъ. Не скажу однакожъ, чтобы я вполнѣ былъ увѣренъ, что скука была единственная причина, отвратившая нашего мечтателя отъ предпринятаго труда; можетъ-быть, онъ чувствовалъ всю опасность своего положенія; при всѣхъ измѣнчивыхъ грезахъ его фантазіи въ груди его билось доброе, великодушное и благородное сердце. Онъ успѣлъ снискать любовь не одной сентиментальной Нѣмочки. Но онъ былъ слишкомъ молодъ, слишкомъ живъ, и слишкомъ восторженъ. Правда, онъ весьма легко влюблялся, или лучше сказать воображалъ себя влюбленнымъ; — но въ любви его было много идеальнаго, и онъ не могъ понять игру страсти, гдѣ не участвовало бы сердце или воображеніе. И хотя Алиса была очень хороша и очень привлекательна, онъ однакожъ не былъ влюбленъ въ нее, да и не имѣлъ намѣренія влюбиться. Первый вечеръ послѣ того, какъ онъ передалъ Алису на руки другаго учителя, показался Мальтраверсу немного длиннымъ; но въ самомъ себѣ онъ имѣлъ много источниковъ развлеченія. Онъ разложилъ передъ собою на столѣ Шекспира и Шиллера, и закуривъ свой нѣмецкій meerschaum, читалъ до-тѣхъ-поръ, пока чтеніе вдохновило его. Тогда онъ сталъ писать, сочинилъ небольшіе стансы, и не удовольствовался до-тѣхъ-поръ, пока не положилъ ихъ на музыку и не пропѣлъ ихъ. Самъ Мальтраверсъ любилъ музыку и пѣніе съ энтузіазмомъ Нѣмца; къ тому же онъ имѣлъ пріятный и обработанный голосъ, и глубокое знаніе въ этомъ искусствѣ. Какъ солнце затмѣваетъ звѣзды, такъ разгорѣвшееся пламя его воображенія затмило на время фантастическую мысль о его прекрасной воспитанницѣ.

Было уже очень поздно, когда Мальтраверсъ пошелъ спать. Проходя черезъ узкій корридоръ, который велъ въ его комнату, онъ услышалъ легкіе шаги, и увидѣлъ мелькнувшую женскую фигуру, скрывшуюся въ противуположную дверь. — Ребенокъ, подумалъ онъ, угадывая, кто бѣжалъ передъ нимъ: — Она подслушивала мое пѣніе. Непремѣнно побраню ее. Но онъ забылъ это намѣреніе.

Проходилъ день за днемъ. Мальтраверсъ почти не видѣлъ свою воспитанницу, для которой заперся въ хижинѣ, во-время глубокой зимы. Онъ нисколько не раскаявался въ своемъ предпріятіи образовать бѣдную дѣвушку, даже не былъ утомленъ своимъ затворничествомъ; но не хотѣлъ слѣдить за успѣхами Алисы, потому-что боялся разочароваться ихъ медленностью. Вѣдь какъ ни прекрасна собою дѣвушка, а въ одинъ день читать и писать не выучится. Онъ находилъ развлеченье въ самомъ себѣ. Онъ былъ счастливъ, что могъ быть наединѣ съ своими собственными мыслями. Жизнь его достигла одной изъ тѣхъ періодическихъ эпохъ, когда мы желаемъ вздохнуть и осмотрѣться на методическомъ пути, по которому идемъ до гроба. Онъ желалъ собрать запасы своихъ прежнихъ попытокъ, и отдохнуть умомъ, прежде чѣмъ снова броситься въ міръ дѣйствительности. Время было чрезвычайно холодное; но Эрнестъ Мальтраверсъ былъ неустрашимый любитель природы, и ни снѣгъ, ни холодъ не могли удержать его отъ ежедневныхъ прогулокъ. Около полудня онъ обыкновенно откладывалъ въ сторону тетради и книги, бралъ шляпу и палку, и отправлялся, насвистывая или напѣвая свои любимыя аріи, по пустыннымъ улицамъ, или вдоль замерзшей рѣки, или по обнаженному лѣсу, смотря потому, куда вела его фантазія. Мальтраверсъ не былъ ни Эдуинъ, ни Гарольдъ, которые берегли свои мечты для уединенныхъ ручейковъ и пастушескихъ холмиковъ. Мальтраверсъ любилъ природу во всемъ, особенно въ людяхъ. Самый скромный и узкій переулокъ многолюднаго города имѣлъ для него что-то поэтическое; онъ всегда былъ готовъ вмѣшаться въ толпу, еслибы даже она собралась вокругъ шарманки, или около собачьей драки, и прислушивался ко всему, что говорили, и замѣчалъ все, что дѣлалось. Это, я думаю, и есть настоящій поэтическій темпераментъ, свойственный каждому артисту, который желаетъ быть чѣмъ-нибудь выше простаго маляра. Но всего болѣе его интересовало развитіе человѣческихъ страстей. Онъ любилъ изучать сердце въ естественномъ его видѣ, тамъ, гдѣ оно гораздо прозрачнѣе, — то-есть у людей невоспитанныхъ, простыхъ. Можетъ быть, въ самомъ-дѣлѣ, большею частію своего глубокаго знанія человѣческаго сердца онъ былъ обязанъ своему убѣжденію, что нѣтъ такой развращенной души, въ которой нельзя было бы отыскать хоть одной свѣтлой черты. Но Мальтраверсъ имѣлъ также свои припадки-нелюдимости. Тогда онъ находилъ отраду только въ самыхъ уединенныхъ мѣстахъ. Зима и лѣто, невоздѣланная, обнаженная почва и роскошная зелень, все имѣло въ его глазахъ прелесть, потому-что красота ихъ отражалась въ его душѣ, сквозь которую онъ смотрѣлъ на природу. Съ прогулокъ этихъ онъ возвращался домой когда уже становилось темно, тутъ ожидалъ его простой обѣдъ; потомъ, въ продолженіе длинныхъ вечеровъ, онъ сочинялъ стихи или читалъ, съ такимъ непостоянствомъ, которое можно сравнить съ музыкою или съ веселыми мечтами молодаго человѣка, который вялитъ передъ собою цѣлую жизнь удовольствій. Счастливый Мальтраверсъ! Богатства всѣхъ Ротшильдовъ не могутъ купить молодости и таланта! А ты, Мальтраверсъ, честолюбивъ! Жизнь по твоему тянется слишкомъ медленно! Ты желалъ бы подгонять часовыя колеса. Безумецъ! Ты молодъ и поэтъ! Чего тебѣ еще надобно? Вели времени остановиться навсегда!

Въ одно утро Эрнестъ всталъ ранѣе обыкновеннаго, и медленно прохаживался по теплицѣ, которая прилегала къ гостиной. Онъ спокойно и съ любопытствомъ разсматривалъ нѣкоторыя растенія. Учившись когда-то ботаникѣ, онъ имѣлъ особенное, воображаемое понятіе о жизни растеній, и видѣлъ въ нихъ тайны, которымъ ни одинъ ботаникъ не научаетъ насъ. Вдругъ въ недальнемъ разстояніи отъ себя онъ услышалъ тихое, но весьма мелодическое пѣніе. Онъ сталъ прислушиваться, и съ удивленіемъ узналъ собственныя слова, которыя недавно положилъ на музыку, и которыя любилъ пѣть по вечерамъ.

Когда пѣніе смолкло, Мальтраверсъ тихонько прокрался черезъ теплицу, отворилъ дверь въ садъ, и увидѣлъ Алису, сидѣвшую у отвореннаго окна своей комнаты. Эта комната выдавалась отъ общаго строенія въ сторону, и составляла собою ту неправильность, которая служитъ украшеніемъ подобнаго рола зданій. Алиса не замѣчала его до-тѣхъ-поръ, пока онъ не назвалъ ее раза дна по имени. Услышавъ свое имя, она встрепенулась.

— Алиса, сказалъ Мальтраверсъ привѣтливо, — надѣньте шляпку, и пойдемте гулять въ садъ: вы какъ-будто блѣдны, дитя мое; утренній воздухъ освѣжитъ васъ.

Алиса покраснѣла и улыбнулась; черезъ нѣсколько минутъ она была уже возлѣ него. Между тѣмъ Мальтраверсъ вошелъ въ комнату, и закуривъ свою пѣнковую трубку, которая была его лучшимъ вдохновителемъ, когда мысли его мѣшались, или когда обыкновенная говорливость его измѣняла ему. Съ этимъ вѣрнымъ союзникомъ онъ ожидалъ Алису на дорожкѣ, облегавшей долину, посреди вѣчно-зеленѣющихъ кустарниковъ.

— Алиса, сказалъ онъ, послѣ нѣкотораго молчанія, но вдругъ остановился.

Алиса взглянула на него серьозно.

— Можетъ-быть дымъ непріятенъ вамъ, сказалъ Матравсрсъ. — Это одна изъ моихъ дурныхъ привычекъ.

— Нѣтъ, сэръ, отвѣчала Алиса, съ недовольнымъ видомъ. Мальтраверсъ остановился, сорвалъ подснѣжникъ и сказалъ:

— Какой прекрасный цвѣтокъ! Любите ли вы цвѣты?

— О, страстно! отвѣчала Алиса, съ нѣкоторымъ энтузіазмомъ: — я нигдѣ не нидала ихъ столько, какъ здѣсь.

— Теперь я могу продолжать, подумалъ Мальтраверсъ, — но что-же мнѣ сказать?

— Вы премило поете, Алиса! сказалъ онъ.

— Ахъ, сэръ, вы… вы… Она вдругъ остановилась и видимо смутилась.

— Да, я подслушалъ васъ, Алиса, говорилъ Мальтраверсъ.

— И сердитесь?

— Я? Боже избави! Это талантъ; но вы не знаете, что-такое талантъ; я хотѣлъ сказать, что чрезвычайно хорошо имѣть слухъ, голосъ и чувство въ музыкѣ; а въ васъ я нахожу все это.

Онъ остановился, потому-что въ это самое время Алиса схватила его руку и поцаловала. Мальтраверсъ вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ; но взоръ дѣвушки ясно показывалъ, что она совершенно не понимала, что это было неприлично и нескромно.

— Я было такъ испугалась, подумавъ, что вы разсердились, сказала она, оставляя его руку, и утирая глаза. — А теперь я вижу, что вы все знаете.

— Все?

— Да, какъ я подслушивала васъ каждый вечеръ, и какъ послѣ я не могла заснуть во всю ночь, потому-что музыка раздавалась въ моихъ ушахъ, и я старалась напѣвать потихоньку тоже. На конецъ я рѣшилась запѣть громко. Мнѣ это нравится гораздо больше, чѣмъ учиться читать.

Все это восхищало Мальтраверса. Дѣвушка тронула его слабую струну; однакожъ онъ молчалъ.

— А теперь, сэръ, продолжала Алиса, — я надѣюсь, вы позволите мнѣ каждый вечеръ стоять за дверью вашей комнаты, и слушать васъ; я не сдѣлаю ни малѣйшаго шума, я буду такъ смирна!

— Какъ, въ этомъ холодномъ корридорѣ, въ такія морозныя ночи?

— Я привыкла къ холоду, сэръ. Дарвиль не позволялъ мнѣ разводить огонь, когда самъ не бывалъ дома.

— Нѣтъ, Алиса, вы будете приходить въ мою комнату, когда я играю, и я даже дамъ вамъ одинъ или два урока музыки. Я очень радъ, что у васъ хорошій слухъ; это, можетъ-быть, послужитъ вамъ, когда вы меня оставите, средствомъ, честнымъ образомъ доставить себѣ пропитаніе.

— Когда я…. вскричала Алиса со страхомъ; потомъ продолжала покойно: но я не намѣрена никогда оставить васъ, сэръ!

Мальтраверсъ прибѣгнулъ къ своей трубкѣ.

Въ эту самую минуту, можетъ-быть, къ счастію, къ нимъ подошолъ мистеръ Симкоксъ, старый учитель чистописанія. Алиса ушла въ комнаты приготовлять свои книги, а Мальтраверсъ, положа руку на плечо учителя, сказалъ ему:

— Надѣюсь, сэръ, у насъ прилежная ученица.

— О весьма, весьма, мистеръ Бутлеръ. Она идетъ славно. Она занимается много безъ меня, да и я не щажу труда.

— А успѣли ли вы внушить бѣдной дѣвушкѣ, сказалъ Мальтраверсъ, торжественнымъ голосомъ, — тѣ священныя понятія, о которыхъ я говорилъ вамъ при первомъ вашемъ свиданіи.

— Какъ же, сэръ; а ужъ, признаться, она была совершенная язычница, совершенная магометанка; но теперь она начинаетъ…

— Чему же вы научили ее?

— Что Богъ создалъ ее.

— Научилась ли она молиться Богу?

— О! да, Богъ благословилъ ее. Когда я растолковалъ ей, почему она должна молиться Богу, то она не успокоилась до-тѣхъ-поръ, цока я не прочелъ ей изъ молитвенника одну молитву, и она тотчасъ же выучила ее наизусть.

— Довольно, мистеръ Симкоксъ. Я не удерживаю васъ болѣе.

Забывая свой неначатый завтракъ, и продолжая курить. Мальтраверсъ размышлялъ до-тѣхъ-поръ, пока не убѣдился, что обязанность его была развить въ Алисѣ прекрасный талантъ, которымъ природа одарила ее и который могъ обезпечить всю ея будущность. Онъ думалъ сложить съ себя тяжелую отвѣтственность, которая часто безпокоила его. Мысль эта была прекрасна. Алиса могла современемъ выступить на путь жизни съ знаніемъ благороднаго и честнаго ремесла.

Съ этого дня, каждый вечеръ, когда окна были закрыты, и огонь ярко горѣлъ въ каминѣ, когда на дворѣ бушевалъ вѣтеръ, а дождь хлесталъ объ стѣны, гибкая и прекрасная фигура парила по комнатѣ Мальтраверса, и его мелодіи напѣвались голосомъ, который природа сдѣлала пріятнѣе его собственнаго.

Музыкальный талантъ Алисы былъ въ-самомъ-дѣлѣ удивителенъ. Самъ Мальтраверсъ, живой энтузіастъ во всемъ, за что ни принимался, былъ пораженъ ея быстрыми успѣхами. Онъ въ короткое время выучилъ ее играть по слуху, и при томъ не могъ не замѣтить, что прекрасная форма рукъ ея, теперь совершенно утратила грубый цвѣтъ и шероховатость, происходившія прежде отъ тяжолой работы. Думая объ этихъ хорошенькихъ ручкахъ часто, онъ водилъ ихъ по клавишамъ, когда они нашли бы свою дорогу и безъ него.

Нанявъ для Алисы коттэджъ, Мальтраверсъ въ тоже время поручилъ старой служанкѣ купить ей платье, приличное ея новому положенію. Теперь же, когда дѣвушка была допущена «сидѣть съ джентльменомъ», старуха, не ожидая новыхъ приказаній, возъимѣла намѣреніе устроить гардеробъ «хорошенькой и молоденькой женщины», хотя также очень простой, но изъ лучшихъ матерій и не столь грубаго фасона. Роскошные волосы Алисы, прежде заплетенные косами, теперь тщательно были причесаны ровными и лоснящимися локонами; даже станъ дѣвушки какъ-будто совершенно измѣнился. Счастіе и здоровье разцвѣло на пуховыхъ щечкахъ Алисы, и улыбались нѣжными губками, которыя никогда совсѣмъ не закрывали ея бѣлые и блестящіе зубы, выключая развѣ только тѣ минуты, когда она была грустна; но этого не случалось съ нею съ-тѣхъ-поръ, какъ она уже не была болѣе изгнана Мальтраверсомъ.

Нечего говорить о необыкновенной граціи и нѣжности формъ и лица Алисы. Въ молодыхъ женщинахъ есть почти всегда что-то благородное, близкое натурѣ; намъ, мужчинамъ, должно стыдиться, что женская натура достигаетъ развитія во всѣхъ отношеніяхъ гораздо скорѣе, чѣмъ наша шероховатая поверхность. Какихъ трудовъ стоитъ мальчику простаго званія выучиться сдѣлать три шага — не говорю какъ благовоспитанный человѣкъ, но какъ существо, у котораго есть душа въ тѣлѣ. Но введите крестьянскую дѣвушку въ хорошее общество, и дайте ей малѣйшее понятіе о жизни, и можно биться объ закладъ, на тысячу противъ одного, что она приметъ хорошія манеры лучшаго тона прежде, чѣмъ мальчикъ будетъ въ состояніи сдѣлать поклонъ, не хватаясь за столъ. Всѣ женщины чувствительны, а чувство придаетъ деликатность мыслямъ и изящество обращенію. Въ женщинѣ чувство есть врожденное свойство души, а въ мужчинѣ оно пріобрѣтается образованіемъ, и есть, по большей части, не что-иное, какъ плодъ умственныхъ способностей.

Въ продолженіе уроковъ музыки и пѣнія, Мальтраверсъ незамѣтно поправлялъ всѣ ошибки бѣдной Алисы противъ грамматики и произношенія; а она имѣла необыкновенную способность удерживать все, что ей скажутъ. Рѣзкость въ голосѣ ея исчезла; но-крайней-мѣрѣ, такъ казалось Мальтраверсу; настало время, когда онъ почти пересталъ находить разницу между своимъ и ея званіемъ.

VI.

«Молодой человѣкъ, я боюсь, что кровь твоя слишкомъ красна, а сердце слишкомъ нѣжно.»

Если Алиса медленно успѣвала въ самомъ началѣ элементарныхъ знаній, за то достигла нѣкоторыхъ важнѣйшихъ результатовъ, благодаря бесѣдѣ и наставленіямъ Мальтраверса. Прежде чѣмъ привыканіе взяло силу, ея натура сама ловила познанія. Притомъ же образованный умъ и изящныя манеры всегда бываютъ привлекательны. Мальтраверсъ, ободренный понятливостью своей ученицы въ музыкѣ, попробовалъ дать ей уроки въ другихъ наукахъ, сколько можно было это сдѣлать посредствомъ разговора. Бесѣда есть лучшая школа, нежели думаютъ нѣкоторые родители и воспитатели. Было время, когда всѣ свѣдѣнія передавались изустно и, вѣроятно, Афиняне научались болѣе, слушая Аристотеля, чѣмъ мы, читая его. Въ прогулкахъ и бесѣдахъ мечтателя-поэта съ его прелестною ученицею подъ сельскимъ портикомъ маленькой хижины, было какъ-бы возрожденіе греческой академіи. Бесѣда ихъ была похожа на бесѣду древняго мудреца съ внимательнымъ и понятливымъ дикаремъ. Онъ говорилъ ей, самымъ простымъ языкомъ, о звѣздахъ и ихъ движеніи, о звѣряхъ, птицахъ и рыбахъ, о растеніяхъ и цвѣтахъ, о безконечномъ царствѣ природы, о благости и могуществѣ Бога, о таинственной и духовной исторіи человѣчества.

Восхищенный внимательностью и способностью своей ученицы, Мальтраверсъ рѣшился наконецъ перейти съ нею отъ наукъ къ поэзіи. Онъ повторялъ ей самые простые и самые ближайшіе къ природѣ отрывки, выбранные имъ изъ его любимыхъ поэтовъ; онъ сочинилъ для нея стихи, доступные ея понятію. Эти-то стихи ей нравились всего больше, и она легко выучивала ихъ наизусть. Никогда молодой поэтъ не имѣлъ при себѣ болѣе обворожительнаго вдохновенія, и никогда суровый и негармоническій свѣтъ не подчинялъ себя такъ снисходительно его нѣжнымъ мечтамъ. Растенія въ теплицѣ были переданы на попеченіе Алисы, и кромѣ ея, никто еще не смѣлъ прикасаться къ книгамъ Мальтраверса, или измѣнять лирическій безпорядокъ въ его комнатѣ. Когда, утромъ, онъ приходилъ въ свой кабинетъ, или возвращайся домой съ прогулки, тогда находилъ все въ порядкѣ, и именно, какъ бы магическою силою, всякая вещь была на томъ самомъ мѣстѣ, какъ бы онъ желалъ. Любимые цвѣты его, только-что сорванные, красовались на столѣ; широкое кресло, стоявшее какъ-разъ въ углу, возлѣ камина, протягивало оттуда самымъ привѣтливымъ образомъ свои радушныя объятія желанному гостю; все показывало присутствіе заботливой женщины. А какъ только било восемь часовъ, являлась сама Алиса, такая хорошенькая и улыбающаяяся, съ такимъ счастіемъ во взорѣ, что неудивительно, что одинъ часъ, первоначально назначенный для урока, скоро разросся до трехъ.

Любила ли Алиса Мальтраверса?… Если это и было, то признаки этой страсти не выказывались обыкновеннымъ путемъ. Она не дѣлалась ни скрытнѣе, ни застѣнчивѣе, и не обнаруживала никакого безпокойства; никакой червь не точилъ пышныхъ розъ на щечкахъ ея. Напротивъ того, хотя она оказалась довольно смѣлою съ самаго перваго свиданія съ Эрнестомъ, теперь, съ каждымъ днемъ она становилась еще развязнѣе, свободнѣе въ обращеніи и довѣрчивѣе. Въ-самомъ-дѣлѣ, она никогда и не подозрѣвала, что должна была вести себя иначе; въ ней не было той условной боязливой стыдливости дѣвушекъ, которыя уже научились, что въ любви есть таинственность и опасность. Чувства ея были такъ чисты! Могла-ли она удерживать восторгъ свой, слушая Мальтраверса, и скрывать тоску, когда онъ заговаривалъ о разлукѣ? Все, что она чувствовала, она высказывала съ такимъ простодушіемъ, такъ чистосердечно. Такое спокойное чистосердечіе иногда совершенно ослѣпляло и обманывало нашего молодаго мечтателя.

— Нѣтъ, думалъ онъ, она не любитъ меня. Въ противномъ случаѣ она не могла бы такъ свободно выражать свои чувства. Она любитъ меня, какъ брата, и нѣсколько изъ благодарности. Милая дѣвушка, я очень радъ, что это такъ. Я зналъ, что тутъ не могло быть опасности….

Но любилъ ли онъ ее? Это читатель долженъ разрѣшить самъ.

— Алиса, сказалъ Мальтраверсъ однажды вечеромъ, послѣ продолжительнаго молчанія и раздумья, въ-то-время какъ дѣвушка разсѣянно разучивала свой послѣдній урокъ на фортепіано, — Алиса, нѣтъ не оборачивайтесь, останьтесь на вашемъ мѣстѣ, по выслушайте меня. Мы не можемъ жить всегда, какъ въ настоящее время….

Алиса не послушалась его, обернулась, и ея большіе голубые глаза устремились на него съ такою тоскою, что онъ, смущенный, не зналъ, что ему дѣлать, и машинально началъ искать по комнатѣ свою трубку. Но Алиса, угадывавшая по инстинкту малѣйшія его желанія, подала ему ее, тогда какъ онъ еще искалъ въ самыхъ отдаленныхъ углахъ комнаты, куда, разумѣется, трубка никогда не могла попасть. Она уже лежала передъ нимъ, набитая благовонною салоникою, сверхъ которой искрилась золотистая лепешка, которая, хотя и была нѣсколько вредна для здоровья, но запахомъ своимъ услаждала изыскательный вкусъ Малыраверса, потому-что онъ былъ эпикуреецъ въ своихъ привычкахъ.

Трубка была уже въ прелестныхъ ручкахъ. Принимая ее, Мальтраверсъ невольно долженъ былъ притронуться къ нимъ, и раскуривая благовонное зелье, долженъ былъ трепетать и краснѣть передъ большими голубыми глазами молодой дѣвушки.

— Благодарю васъ, Алиса, сказалъ онъ, — благодарю. Сядьте тамъ, подальше, чтобъ вамъ не дуло. Я отворю окно, вечеръ такой чудесный.

Онъ отворилъ окно, обросшее вьющимися растеніями. Свѣтъ луны прекрасно озарялъ гладкую долину. Торжественная тишина ночи успокоила и возвысила его мысли; онъ оторвался отъ взора Алисы, и продолжалъ твердымъ, но ласковымъ голосомъ:

— Милая Алиса, мы не можемъ жить всегда такъ, какъ теперь, Вы уже довольно благоразумны, можете понять меня, и выслушаете терпѣливо. Молодая женщина никогда не имѣетъ недостатка ни въ счастьи, ни въ средствахъ къ пропитанію, пока не потеряетъ добраго имени; потерявши же его, она всегда будетъ бѣдна и сдѣлается предметомъ общаго презрѣнія. Въ свѣтѣ же легко лишиться добраго имени, какъ проступкомъ, такъ и по неосторожности. Если вы останетесь жить здѣсь дольше, то это будетъ очень неосторожно, и ваше доброе имя пострадаетъ такъ много, что вы не въ состояніи будете открыть себѣ путь къ честному пропитанію. Тогда, вмѣсто того, чтобъ оказать вамъ услугу, я сдѣлалъ бы вамъ смертельное зло, которое никогда не былъ бы въ состояніи поправить. Однимъ-словомъ, продолжалъ Мальтраверсъ болѣе важнымъ тономъ, намъ не должно оставаться въ настоящемъ положеніи. Я долженъ ѣхать домой. Родные будутъ сердиться на меня, если я стану скрываться отъ нихъ еще на нѣсколько недѣль. Вы же, милая Алиса, слишкомъ много успѣли въ наукахъ и имѣете теперь нужду въ лучшемъ образованіи, чѣмъ какое мистеръ Симкоксъ или я можемъ дать вамъ. Я думаю помѣстить васъ въ какое-нибудь почтенное семейство, гдѣ вамъ будетъ жить гораздо покойнѣе и приличнѣе, чѣмъ здѣсь. Вы можете кончить ваше воспитаніе, и тогда, вмѣсто того, чтобъ учиться, вы будете въ состояніи учить другихъ. Съ вашею красотою, Алиса, (и Мальтраверсъ вздохнулъ), съ вашими врожденными талантами и кроткимъ характеромъ, вамъ остается только жить честно и благоразумно, и вы современенъ найдете себѣ достойнаго мужа и счастливый бытъ. Слышали ли вы меня, Алиса? Вотъ планъ, сдѣланный мною для вашей будущности.

Молодой человѣкъ дѣйствительно думалъ какъ говорилъ. Намѣреніе его было искренно, руководителемъ его была честь; для него самого это была большая жертва, чѣмъ, можетъ-быть, предполагаетъ читатель. Если сердце Мальтраверса и было наполнено страстями, но въ немъ не было нисколько эгоизма; онъ чувствовалъ, говоря собственнымъ его выраженіемъ, не краснорѣчивымъ, но сильнымъ, что оставаться въ такомъ положеніи имъ было невозможно.

Алиса не понимала свою собственную опасность, а потому не поняла, къ чему клонились разсужденія Эрнеста. Она встала блѣдная, дрожа всѣмъ тѣломъ подошла къ Мальтраверсу и кротко взяла его за руку.

— Я уйду, когда и куда вы прикажете… чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше… завтра… да завтра… Вы стыдитесь за бѣдную Алису и, съ моей стороны было очень дурно, что я была такъ счастлива….

Она съ минуту боролась съ душевнымъ волненіемъ, потомъ продолжала:

— Вы знаете, что Богъ услышитъ меня, когда я буду далеко отъ васъ. Онъ благословитъ васъ, сэръ, и сдѣлаетъ счастливымъ, потому-что это одно, о чемъ я могу молить его.

Съ этими словами она повернулась и гордо пошла къ двери. Но переступивъ черезъ порогъ, она остановилась и осмотрѣлась, какъ бы прощаясь въ послѣдній разъ. Всѣ воспоминанія, связанныя съ этимъ милымъ жилищемъ, столпились въ головѣ ея; у нея замерло дыханіе; она пошатнулась, и упала безъ чувствъ на полъ.

Мальтраверсъ мигомъ очутился подлѣ нея; онъ приподнялъ милую тяжесть на руки, и страстныя восклицанія вылетали изъ груди его.

— Алиса, милая Алиса, говорилъ онъ, — прости меня!… мы никогда не разстанемся!

Онъ отогрѣвалъ ея ручки въ своихъ рукахъ, а головка ея покоилась на груди его….

VII.

Барка несется изъ родимой бухты!
Венеціанскій купецъ.

На слѣдующее утро Мальтраверсъ вышелъ изъ своей комнаты пасмурный и печальный. Онъ желалъ и вмѣстѣ съ тѣмъ боялся встрѣтить Алису… Услышавъ ея шаги въ теплицѣ, онъ остановился въ нерѣшимости, но наконецъ пошелъ къ ней. Увидѣвъ его, она спросила едва слышнымъ голосомъ:

— Теперь должна ли я оставить васъ?

— Никогда, отвѣчалъ Мальтраверсъ съ жаромъ.

Лицо ея засіяло такою радостью, что Мальтраверсъ невольно развеселился… Алиса платила Эрнесту любовью за умъ, который почерпала въ его познаніяхъ… Вся душа ея перелилась въ это чувство. Она перестала думать о себѣ. Цѣлый этотъ день они гуляли вмѣстѣ по саду, и Мальтраверсъ помирился самъ съ собою.

Дни летѣли для и ихъ незамѣтно.

Зима прошла; настала ранняя весна со своимъ яркимъ солнцемъ, своими цвѣтами, и служила какъ бы зеркаломъ ихъ молодости. Алиса никогда не сопровождала Мальтраверса въ его дальнихъ прогулкахъ, частію потому, что боялась встрѣтиться съ своимъ воспитателемъ, а частію оттого, что Мальтраверсъ желалъ избѣгать всякой огласки. Весь міръ сосредоточивался для нихъ на этихъ трехъ десятинахъ, на которыхъ былъ разсаженъ садикъ, долина, ручей, лѣсокъ и терраса, все это принадлежало имъ, и Алиса никогда и не спрашивала, былъ ли другой міръ, кромѣ этого.

Теперь она сдѣлалась совершенно учоною, какъ увѣрялъ самъ мистеръ Симкоксъ. Она могла читать бѣгло вслухъ для Мальтраверса, и мелкимъ, хотя неслишкомъ твердымъ почеркомъ списывала его любимыхъ поэтовъ, и ему ненужно было болѣе рыться въ саксонскомъ словарѣ, чтобъ передавать ей свои мысли. Любовь отворила для о ихъ всѣ лепестки души своей.

VIII.

Тучи несутся, какъ коршуны на добычу… Небо утратило свое лазурное одѣяніе, звѣзды свой лучезарный блескъ. Байронъ. "Небо и земля."

Былъ чудесный апрѣльскій вечеръ; погода стояла необыкновенно тихая и ясная для этого времени года въ сѣверныхъ частяхъ нашего острова. Прозрачныя капли недавняго дождя сверкали на почкахъ сирени и каприфоліи, которыя куртинами росли вокругъ хижины Мальтраверса. Маленькій фонтанъ, играющій посереди круглаго бассейна, на свѣтлую поверхность котораго разсыпающаяся водяная лилія бросала свою прекрасную тѣнь, придавалъ свѣжесть молодой и мягкой, какъ бархатъ, травѣ долины, на которой рѣдкіе и ранніе цвѣты закрывали свои отяжелѣвшія отъ дождя чашечки. Этотъ утренній дождикъ придалъ необыкновенную теплоту воздуху, а вѣтерокъ, разносившій ароматъ, похищенный имъ изъ клумбъ, наполненныхъ фіалками, едва замѣтно шевелилъ золотистыя кудри Алисы, когда она сидѣла возлѣ молчаливаго и погруженнаго, въ восторгъ Мальтраверса. Они сидѣли на простой скамейкѣ, возлѣ самой хижины, въ которой окна были отворены, и въ нихъ можно было видѣть уютную комнату Алисы, съ полкою книгъ и музыкальнымъ инструментомъ, такъ краснорѣчиво выражавшую поэзію домашняго быта.

Мальтраверсъ былъ молчаливъ, потому-что его перемѣнчивое и впечатлительное воображеніе создавало тысячу призраковъ на этомъ прозрачномъ воздухѣ, на этихъ темныхъ фіалковыхъ клумбахъ. Въ эту минуту онъ не думалъ, а воображалъ. Его умъ задумчиво отдыхалъ въ тихомъ, по чудномъ сознаніи своего счастія. Алиса не была единственнымъ предметомъ его мысли, но она безсознательно придавала ей особенный колоритъ, и еслибъ она отошла отъ него, то въ туже минуту исчезло бы все очарованіе. Алиса, не будучи ни поэтомъ, ни геніемъ, думала, и думала только о Мальтраверсѣ… Образъ его былъ для нея какъ зеркало, разбитое на тысячу равныхъ кусковъ, которые отражали въ себѣ все прекрасное ихъ микроскопическаго міра. Она не думала о будущемъ, а наслаждалась настоящемъ.

— Алиса, сказалъ Мальтраверсъ, выходя наконецъ изъ своей задумчивости, и взглянувъ на это дѣтски-оживленное личико, — вы также счастливы въ эту минуту, какъ я?

— О! гораздо больше!

— Больше! отчего такъ?

— Потому-что я думаю о васъ, а вы, можетъ-быть, не думаете о себѣ.

Мальтраверсъ улыбнулся.

— Алиса, какъ вы кажетесь молоды при этомъ полусвѣтѣ, сказалъ онъ, глядя на нее нѣжно.

— А развѣ вы любили бы меня меньше, еслибы я была старая? сказала Алиса.

— Мнѣ кажется, я не любилъ бы васъ такимъ образомъ, еслибъ вы были уже стары, когда я увидѣлъ васъ въ первый разъ.

— А я увѣрена, что чувствовала бы къ вамъ тоже самое, еслибы вы были… старый… совсѣмъ старый!…

— Какъ! съ морщинистыми щеками, съ трясущуюся головою, въ чорномъ парикѣ, безъ зубовъ, какъ мистеръ Симкоксъ?

— О! вы никогда не можете быть такимъ! Вы будете всегда казаться молодымъ, сердце ваше всегда будетъ выражаться на вашемъ лицѣ. Эта милая улыбка… Ахъ! вы будете прекрасны ли конца вашей жизни.

— Но Симкоксъ, который теперь не слишкомъ презентабеленъ, былъ, смѣло скажу, въ свое время гораздо лучше меня. И я, Алиса, былъ бы чрезвычайно доволенъ, еслибъ, доживши до его лѣтъ, я могъ бы сохраниться, какъ онъ.

— Дли меня вы никогда не состаритесь, потому-что я могу смотрѣть на васъ столько, сколько мнѣ угодно. Иногда вы задумаетесь, нахмурите брови и смотрите такъ сурово, что я дрожу отъ страха, но тогда я воображеніемъ вызываю улыбку на ваши уста… взгляну на васъ, и хотя вы все хмуритесь, а мнѣ кажется, что вы улыбаетесь. Я увѣрена, что другіе на васъ смотрятъ не такими глазами, какъ я… И время скорѣе можетъ лишить меня зрѣнія, чѣмъ измѣнить васъ въ глазахъ моихъ.

— Вы очень краснорѣчивы, милая Алиса, потому-что говорите о любви.

— Это говоритъ мое сердце. Ахъ! я желала бы выразить все, что чувствуетъ мое сердце. Я желала бы сочинять стихи, какъ вы, или чтобы слова мои были музыкою, и я никогда не говорила бы съ вами иначе. Я съ восторгомъ начала учиться музыкѣ, потому-что когда я играю, мнѣ кажется, что я разговариваю съ вами! Я увѣрена, что тотъ, кто выдумалъ музыку, побилъ страстно, и имѣлъ надобность выражаться звуками. Я говорю «онъ», но я думаю, что это была женщина. Не такъ ли?

— Пойдемте въ комнаты, сказалъ Мальтраверсъ, воздухъ становится свѣжъ, и вы можете простудиться здѣсь.

Они вошли въ хижину. Комната улыбнулась ихъ приходу. Алиса, сердце которой и въ половину не выказало своей полноты, сѣла за фортепіано, чтобъ еще «говорить о любви» посвоему.

Это было въ субботу, вечеромъ. Теперь всякую субботу Мальтраверсъ получалъ изъ сосѣдственнаго города мѣстную провинціальную газету. Это въ настоящее время было единственное средство сообщенія его съ свѣтомъ. Но не новости заставляли его съ жадностью хвататься за газеты, и пожирать все въ нихъ заключающееся. Графство, въ которомъ жилъ его отецъ, граничило съ тѣмъ, гдѣ находился Эрнестъ, и газета въ своихъ сложныхъ столбцахъ заключала свѣдѣнія этихъ смежныхъ дистриктовъ. На душѣ Эрнеста становилось легче, совѣсть его нѣсколько успокоивалась и тоска отъ разлуки съ родными затихала, когда по-временамъ онъ прочитывалъ: «мистера Мальтраверса видѣли на охотѣ за лисицами въ такой-то день и въ такомъ-то лѣсу»; или «мистеръ Мальтраверсъ, со своею обыкновенною щедростью, пожертвовалъ двадцать гиней на сооруженіе богоугоднаго заведспія въ графствѣ…» И теперь Мальтраверсъ, увидѣвши желанныя бумаги, лежащія подлѣ шипящаго самовара, быстро схватилъ ихъ, сорвалъ обертку, и поспѣшилъ къ хорошо-знакомому отдѣлу, въ которомъ говорилось о томъ уѣздѣ, гдѣ жилъ его отецъ. Первыя слова, поразившія Эрпеста, были слѣдующія:

"Ужасная болѣзнь мистера Мальтраверса.

«Съ сожалѣніемъ объявляемъ, что этотъ примѣрный и извѣстнѣйшій джентльменъ, въ среду, вечеромъ, внезапно почувствовалъ ужасныя спазмы. Докторъ… былъ немедленно призванъ, и нашелъ, что это подагра въ желудкѣ. Первые лондонскіе врачи были приглашены на консультацію.»

«P. S. Сію минуту мы получили отвѣтъ на наши справки въ Лейэль-Куртѣ. Почтенному владѣльцу его гораздо хуже; но есть еще нѣкоторая надежда на его выздоровленіе. Капитанъ Мальтраверсъ, его старшій сынъ и наслѣдникъ, находится уже въ Лейэль-Куртѣ. Нарочный посланъ отыскать мистера Эрнеста Мальтраверса, втораго сына помѣщика. Полагаютъ, что онъ, послѣ долговременнаго путешествія, находится теперь въ Парижѣ.»

Бумага упала на полъ. Эрнестъ опустился въ кресла, и закрылъ лицо руками.

Алиса въ одну минуту очутилась возлѣ него. Онъ взглянулъ на нее, и встрѣтилъ ея нетерпѣливый и испуганный взоръ.

— О, Алиса! вскричалъ онъ горько и почти отталкивая ее отъ себя, — до какихъ угрызеній совѣсти довела ты меня!

Съ этими словами онъ вскочилъ и выбѣжалъ изъ комнаты.

Весь домъ пришелъ въ волненіе. Садовникъ, находившійся всегда въ комнатахъ, когда время приходило къ ужину, теперь полетѣлъ въ городъ за почтовыми лошадьми. Старая служанка была въ отчаяніи отъ прачки, потому-что первая и послѣдняя мысль ея была о рубашкахъ мастера.

Эрнестъ заперся въ своей комнатѣ. Алиса! бѣдная Алиса!

Минутъ черезъ двадцать почтовая карета стояла у подъѣзда. Эрнестъ, блѣдный какъ смерть, возвратился въ ту комнату, гдѣ оставилъ Алису.

Она сидѣла на полу, и роковая бумага лежала на ея колѣняхъ. Она напрасно старалась отгадать, что могло такъ-сильно огорчить Мальтраверса, потому-что, какъ я сказалъ уже прежде, она не знала его настоящаго имени, и слѣдственно, злополучный параграфъ не остановилъ на себѣ ея вниманія.

Эрнестъ взялъ отъ нея газету. Ему хотѣлось читать ее и перечитывать; онъ думалъ найти въ ея столбцахъ малѣйшее слово надежды и утѣшенія, которое могло ускользнуть отъ него въ первыя минуты волненія. Алиса бросилась къ нему на грудь.

— Не плачьте, сказалъ онъ, — Богъ свидѣтель, что я и такъ уже довольно огорченъ. Отецъ мой умираетъ! Такой добрый, такой благородный! О, Боже прости меня! Успокойтесь. Дня черезъ два вы получите обо мнѣ извѣстіе.

Онъ простился съ нею какъ будто холодно и принужденно. Онъ спѣшилъ ѣхать. Она услышала, какъ колеса загремѣли по мостовой, бросилась къ окну, но милаго для нея образа не было видно. Мальтраверсъ опустилъ шпоры и спрятался во внутренность кареты, чтобъ предаться своему горю. Еще минута и самая карета, которая быстро увозила его, исчезла изъ виду. А передъ нею были цвѣты и долина, освѣщенная звѣздами, и играющій фонтанъ, и скамья, на которой они еще недавно сидѣли въ такомъ свѣтломъ, сердечномъ упоеніи. Онъ уѣхалъ. Часто, о! какъ часто! Алиса вспоминала, что послѣднія слова его были произнесены совсѣмъ особеннымъ тономъ. И прощаніе его было холодно…

IX.

Ты въ правѣ, о! мой милый отецъ! требовать отъ меня слезъ и жгучей тоски, которые природа, и любовь, и сыновняя нѣжность воздадутъ тебѣ вполнѣ. Шекспиръ. "Генр. IV".

Было уже поздно ночью, когда карета Мальтраверса остановилась у воротъ парка. Эрнесту показалось, что прошелъ цѣлый вѣкъ, прежде чѣмъ онъ могъ разбудить сторожа, находившагося во внутренности караулки, и спавшаго крѣпкимъ сномъ, здоровья и трудолюбія.

— Мой отецъ, вскричалъ онъ, когда ворота заскрипѣли на петляхъ: — отецъ мой, лучше ли ему? Живъ ли онъ?

— О! успокойтесь, мистеръ Эрнестъ, мистеру Мальтраверсу сегодня вечеромъ было немного лучше.

— Благодарю Бога! Пошолъ…. пошолъ!

Отъ лошадей валилъ паръ, но они поскакали по дорожкѣ, извивавшейся по вѣковымъ, густымъ аллеямъ. Свѣтъ луны нѣжно покоился на полянѣ, а разбуженный скотъ лѣниво вставалъ, и разсѣянно смотрѣлъ на безвременнаго пришельца. Величественъ кажется въ полночь старинный и благородный англійскій паркъ. Есть что-то дико-роковое въ его невоздѣланной землѣ, въ его рвахъ, и долинахъ, поросшихъ мохомъ и травою, наполненною папоротникомъ, и въ его вѣковыхъ деревьяхъ, которыя видѣли и рожденіе и смерть цѣлой сотни поколѣній. Такія мѣста представляютъ собою послѣдніе великіе и меланхолическіе слѣды нормандскаго рыцарства и старинныхъ романсовъ, среди веселыхъ ландшафтовъ воздѣланной Англіи. Они, подобно нѣкоторымъ древнимъ священнымъ зданіямъ, всегда набрасываютъ какую-то торжественную грусть на расположеніе духа человѣка, изучавшаго вѣкъ, къ которымъ они принадлежатъ. Величественъ, какъ соборъ природы, этотъ вѣковой лѣсъ съ своими темными перспективами, съ своими колонадами стволовъ, и арками изъ широкихъ листьевъ. Обыкновенно таинственное величіе нравится намъ болѣе, нежели всякая веселая долина и блестящія картины нынѣшняго вкуса. Въ настоящую минуту, эта темнота наводила на Мальтраверса уныніе и была для него какъ-бы злымъ предвѣщаніемъ: смерть, казалось, скрывалась за каждой тѣнью, и ея роковые стоны слышались въ каждомъ порывѣ вѣтра.

Карета остановилась въ другой разъ. Яркій свѣтъ замелькалъ въ окнахъ нижняго этажа; въ комнатѣ, гдѣ спалъ больной, свѣтъ казался гораздо слабѣе. Громко зазвенѣлъ колокольчикъ, висѣвшій посреди плюща, обвивающаго крыльцо. Наружная дверь отворилась… Мальтраверсъ стоялъ на порогѣ. Его отецъ былъ живъ…. ему стало лучше…. онъ проснулся. Сынъ былъ въ объятіяхъ старика.

X.

"Дубовая крыша стонала; въ воздухѣ раздавались плачевные звуки".

Прошло много дней, а Алиса была все еще одна; она получила отъ Мальтраверса два письма, но въ нихъ была видна поспѣшность и они были коротки. Въ первомъ письмѣ онъ писалъ, что отцу его лучше, и что есть надежда на выздоровленіе; во второмъ, что доктора не надѣются, чтобы онъ прожилъ еще недѣлю. Его письма были первыя, которыя Алиса когда-либо получала. Эти первыя письма составляютъ эпоху въ жизни дѣвушки. Въ жизни Алисы они были чрезвычайно грустнымъ событіемъ. Эрнестъ не просилъ ее писать къ нему. Въ-самомъ-дѣлѣ, онъ никакъ не могъ рѣшиться открыть ей настоящее свое имя при теперешнихъ обстоятельствахъ, и получать письма отъ тайнаго предмета любви въ домѣ, въ которомъ отецъ его лежалъ на одрѣ смерти. Онъ могъ бы дать вымышленный адресъ на имя, которое онъ уже себѣ присвоилъ, и притомъ въ какой-нибудь отдаленный почтовый городъ, гдѣ бы никто его не зналъ. Но чтобъ получать эти письма надобно было бы оставлять отца на нѣсколько часовъ. Это было невозможно. Онъ не объяснилъ Алисѣ этихъ затрудненій.

Ей показалось страннымъ, что онъ не желаетъ имѣть о ней извѣстіе; но она была покорна. Что она могла сказать ему чѣмъ бы стоило безпокоить его въ такое время? Но какъ онъ добръ, что пишетъ къ ней! Какъ дороги эти письма! Однакожъ они разстроивали ее и заставляли проливать слезы: они было такъ коротки, такъ переполнены его горемъ, такъ мало говорилось въ нихъ о ихъ любви, и милая Алиса, такъ нѣжно произносимое его голосомъ, казалось холодно на безжизненной бумагѣ. Еслибъ, по-крайней-мѣрѣ, она знала, гдѣ онъ; это было бы для нея отрадою; но она знала только то, что онъ уѣхалъ, и что онъ въ горѣ; и хотя онъ былъ отъ нея въ какихъ-нибудь тридцати миляхъ, но ей казалось, что неизмѣримое пространство раздѣляетъ ихъ. Впрочемъ она утѣшала себя, какъ могла, и старалась укоротить длинные и печальные дни, играя его любимыя аріи, и читая въ книгахъ тѣ мѣста, которыя онъ хвалилъ. О! какъ она усовершенствовалась къ его возвращенію, и какъ разросся ихъ садикъ! Всякой день деревья и кустарники украшались новою улыбкою весны. О! они могли бы быть счастливы еще разъ! Алиса изучала теперь жизнь въ будущемъ; но ея молодое сердце не научилось еще не довѣрять надеждѣ. Уѣзжая изъ хижины, Мальтраверсъ забылъ, что у Алисы не было денегъ; теперь же, предвидя, что пребываніе его у отца могло быть продолжительно, онъ послалъ ей банковый билетъ. Такъ какъ многіе счеты не были уплачены, въ томъ числѣ и за квартиру, то Алиса, къ которой обращались объ уплатѣ, поручила этотъ билетъ старой служанкѣ, чтобъ она расплатилась. Вечеромъ, принеся Алисѣ остальныя деньги, добрая старуха казалась чрезвычайно разстроенною. Она была ужасно блѣдна и взволнована, и, какъ она выражалась сама, чувствовала припадки трясенія.

— Отчего это, мистрисъ Джонсъ? нѣтъ ли извѣстія о немъ… о…. о моемъ о вашемъ господинѣ?.

— Нѣтъ, милое сердценко, нѣтъ, миссъ, отвѣчала мистрисъ Джонсъ: откуда мнѣ получить извѣстіе? Но я…. я не желаю испугать васъ…. у сосѣдей случился ужасной разбой.

— Вотъ и все! воскликнула Алиса.

— О, не говорите такъ, миссъ; это страшное дѣло для двухъ женщинъ, какъ мы, которыхъ окна съ тонкими ставнями и совершенно почти на землѣ! Вотъ видите ли; какъ я взяла банковый билетъ и пошла въ большую маскатильную лавку Гарриса, размѣнять его, то попала, какъ разъ въ то время, когда бѣдный народъ закупалъ водку къ завтраму, — это было въ субботу вечеромъ, вторая суббота послѣ отъѣзда Эрнеста; отъ этой эгиры Алиса вела свое лѣтосчисленіе, — и всѣ толковали о грабежѣ послѣдней ночи. Вотъ, видите ли, миссъ, воры связали старую Бетти. Вы знаете Бетти? препочтенная женщина, она много перенесла горя, и пила у меня чай всякую недѣлю. Хорошо, миссъ; они, подумайте, привязали Кетти къ кровати, въ одной рубашкѣ…. бѣдная старуха! Когда мистеръ Гаррисъ размѣнивалъ мнѣ билетъ…. потрудитесь посмотрѣть, миссъ, все ли вѣрно, — и я, какъ слѣдуетъ попросила на водку, вдругъ вижу стоитъ подлѣ меня мужчина съ звѣрскимъ лицомъ, что-то покупаетъ, и такъ уставилъ глаза на ваши деньги, что, признаюсь, я думала, что имъ схватитъ ихъ и убѣжитъ изъ лавки. Я скорѣе забрала деньги и ушла. Но повѣрите ли вы, миссъ, какъ только я дошла до аллеи, что ведетъ въ ворота, то нечаянно обернулась и увидѣла, что за мною, это вѣрно какъ то, что я вотъ здѣсь, бѣжитъ, какъ сумасшедшій, тотъ самый разбойникъ. О, я начала кричать, какъ безумная. Въ это время молодой Доббинсъ гналъ съ поля свою корову. Услышавъ мой крикъ, онъ перескочилъ черезъ заборъ; корова за нимъ также со своими рогами, спасибо ей, голубушкѣ! Такимъ образомъ воръ остановился, а я скользнула подъ ворота, и добралась до дома. Ну вотъ, миссъ, что, если и насъ ограбятъ и убьютъ?

Алиса не выслушала и половины этой рѣчи; но то, что она слышала, весьма мало подѣйствовало на ея крѣпкія, развивавшіяся нервы. Гораздо болѣе безпокоилъ се шумъ, который подняла мистрисъ Джонсъ, запирая двери двойными замками и задвигая всѣ окна заржавленными желѣзными болтами. Эта операція продолжалась, по-крайней-мѣрѣ, полтора часа.

Наконецъ все стихло. Мистриссъ Джонсъ ушла спать, и въ объятіяхъ сна забыла весь свой ужасъ. Алиса пошла на верхъ, раздѣлась, помолилась, поплакала, и со слезами на темныхъ своихъ рѣсницахъ начала мечтать объ Эрнестѣ. Было уже за полночь; часы внизу у лѣстницы пробили часъ, но этотъ ударь никто не слышалъ. Луна скрылась, густыя и черныя тучи быстро сдвигались со всѣхъ концовъ неба, мелкій и лѣнивый дожжикъ началъ накрапывать на цвѣты.

Въ это время внизу, за тонкими ставнями гостиной послышался тихій, ровный и скребущій шорохъ, предшествуемый слабымъ звукомъ, похожимъ на звукъ стеколъ, упавшихъ на песокъ. Наконецъ шумъ смолкъ, и осторожный, едва замѣтный свѣтъ фонаря упалъ на полъ комнаты; черезъ минуту въ ней стояло два человѣка.

— Тсъ, Джакъ! прошепталъ одинъ изъ нихъ: открой фонарь, и посмотримъ, что намъ дѣлать.

Глухой фонарь, теперь немного открытый, не представилъ глазамъ воровъ ничего такого, что-бы могло удовлетворить ихъ жадность. Книги, ноты, стулья, столы, коверъ и каминныя принадлежности, оцѣняемые весьма дорого въ описяхъ мебели, не имѣли никакой цѣны въ глазахъ разбойниковъ.

— Джакъ, сказалъ тотъ же, который говорилъ прежде, мы должны пронюхать, гдѣ лежатъ ложки и вилки, а потомъ хорошо бы подобраться и къ деньжонкамъ. У старой дѣвки было тридцать золотыхъ! кромѣ мелочи.

Товарищъ подалъ знакъ согласія; фонарь былъ опять закрыть вполовину, и воры вышли изъ комнаты, медленными и осторожными шагами. Спустя нѣсколько минутъ, громкій, пронзительный вопль разбудилъ Алису. Она вздрогнула. Но когда все снова смолкло; она подумала, что это ей приснилось. Ея сердце, забившееся сначала очень сильно, мало-по-малу возвратилось опять къ своему настоящему движенію. Однакожъ она встала; потому-что природная доброта ея заговорила гораздо сильнѣе страха; она вообразила, что мистрисъ Джонсъ дурно, и потому она должна идти подать помощь. Съ этою мыслію она начала тотчасъ же одѣваться. Въ это мгновеніе въ отдаленной комнатѣ ясно послышались тяжелые шаги и чужой голосъ. На этотъ разъ она перепугалась не на шутку. Ея первая мысль была убѣжать изъ дома, а слѣдующая за тѣмъ задвинуть засовомъ дверь, и громко знать на помощь. Но кто услышалъ бы ея крики?… Блѣдная и трепещущая сидѣла она въ ногахъ своей кровати и нерѣшительно колебалась между двумя намѣреніями. Вдругъ необыкновенный свѣтъ показался въ щель двери, въ ту же минуту чья-то грубая рука схватила ее.

— Послушайте, милая, не пугайтесь, мы ничего вамъ худаго не сдѣлаемъ, только скажите, гдѣ у васъ золотая пыль — деньги? Старая дѣвка сказала, что они у васъ. Подавайте ихъ сюда.

— О, сжальтесь! сжальтесь!… Джакъ Уальтерсъ, вы ли это?

— Проклятіе! пробормоталъ воръ, отшатнувшись назалъ; стало быть ты меня знала когда-нибудь, но ты меня не поймаешь; ты не донесешь на меня, ты….

Съ эгими словами онъ опять схватилъ Алису. Въ эту минуту опасности въ комнату вошелъ другой воръ, остававшійся еще съ минуту внизу, чтобъ навести страхъ на служанку. Услышавъ восклицаніе Алисы и проклятіе своего товарища, онъ бросился къ кровати, быстро взглянулъ на Алису, и отбросилъ Улльтсрса въ другую сторону комнаты.

— Ты, кажется, обезумѣлъ? пробормоталъ онъ сквозь зубы. Развѣ ты не знаешь ее? Это Алиса; это моя воспитанница.

Алиса встала, и съ ужасомъ устремила взоры на мрачную и отвратительную физіономію своего стараго хозяина.

— О Боже, это…. Дарвиль! проговорила она чуть слышно и упала безъ чувствъ на полъ.

— Воспитанница или нѣтъ, сказалъ Джакъ Уальтерсъ; я не хочу, чтобъ голова моя была во власти этой дѣвчонки; помнишь ли, какъ она перепугала насъ, когда ты сгоряча прогналъ ее, она, небойсь, не возвратилась.

Дарвиль стоялъ въ мучительной задумчивости, а его товарищъ подкрался къ нему съ такимъ угрюмымъ звѣрствомъ во взорѣ, что даже самъ Дарвиль невольно содрогнулся.

— Ты правъ, пробормоталъ онъ, послѣ нѣкотораго молчанія, положивъ свои сильныя руки на плеча товарища, дѣвчонка эта не должна оставаться здѣсь…. телѣга у насъ крытая…. Мы оставляемъ эту страну; я имѣю права на мою воспитанницу…. она поѣдетъ съ нами. И такъ, товарищъ, забирай деньги…. они на столѣ…. ложки уже у тебя. Теперь въ путь.

Говоря это, Дарвиль обхватилъ Алису, накинулъ на нее шаль и салопъ, первые попавшіеся подъ руку, и вынесъ ее изъ дому.

Уальтерсъ пожалъ плечами, и стоялъ, какъ вкопанный.

— Поспѣшимъ, заревѣлъ Дарвиль.

Когда Алиса пришла въ чувство, заря едва занималась, и первые лучи солнца освѣщали обнаженные вершины дикихъ холмовъ. Она лежала на жесткой соломѣ…. Телѣга прыгала по колесовинамъ узкой уединенной дороги, и возлѣ Алисы видно было пасмурное лицо ея похитителя.

XI.

«Однакожъ взоръ его мысленно созерцаетъ ее…. ему представляется образъ, который онъ никогда болѣе не встрѣтитъ…. Она явилась и исчезла, какъ мечта любви, тогда какъ блестящій ручей рѣзво журчитъ у ногъ его.»

Спустя недѣли три послѣ этой ужасной ночи, экипажъ Мальтраверса остановился у дверей хижины; всѣ окна были закрыты и затворены ставнями; никто не откликался на многократные призывы почтаря. Мальтраверсъ, изумленный и испуганный, вышелъ изъ экипажа самъ; онъ былъ въ глубокомъ траурѣ. Онъ съ нетерпѣніемъ побѣжалъ къ заднему ходу; ходъ также быль запертъ; онъ подошелъ къ окнамъ гостиной, которыя до этого времени всегда даже въ сильные зимніе морозы оставались полуотворенными, теперь и тѣ были заперты, какъ и все остальное. Онъ съ ужасомъ закричалъ: «Алиса! Алиса!» но нѣтъ на отвѣтъ нѣжнаго голоса, задыхающагося изъ радости, неслышно прекрасныхъ шаговъ, бѣгущихъ на встрѣчу. Въ эту минуту показался садовникъ, идущій по долинѣ. Исторія тотчасъ была разсказана; домъ былъ ограбленъ, старуха на утро найдена привязанная къ кровати, съ распоркою во рту; а Алиса убѣжала. Дали знать полиціи, сомнѣніе пало на бѣглянку. Никто не зналъ, кто она и откуда, не выключая и самой старухи. Мальтраверсъ, разумѣется, настрого приказывалъ Алисѣ сохранять эту тайну, а она повиновалась ему тѣмъ съ большею въ этомъ случаѣ охотою, что боялась, чтобъ Дарвиль не узналъ про нее и не потребовалъ ее къ себѣ.

Извѣстно было однако же, что она вошла въ домъ бѣдною крестьянскою дѣвушкою, а что можетъ быть обыкновеннѣе для женщинъ нѣкотораго класса, какъ убѣжать отъ своего любезнаго, захвативши по ошибкѣ все его добро. А его можно было ожидать отъ бѣдной дѣвушки, какъ Алиса? Судья улыбнулся, а констэбли расхохотались. Славная шутка была сыграна съ молодымъ человѣкомъ! Такъ какъ со стороны Мальтраверса не было никакой жалобы, то мѣстное начальство, не зная мѣста его пребыванія, и думая, что онъ не хочетъ поднимать это дѣло, и при томъ желаетъ отклонить преслѣдованіе, вело свои розыски довольно вяло. Но два дома были ограблены въ предшествовавшую ночь. И владѣльцы ихъ хлопотали сильнѣе. Подозрѣніе пало на Джона Уальтерса, человѣка съ ужасною репутаціею, но онъ скрылся изъ этого края. Послѣднее время его видѣли вмѣстѣ съ подобнымъ же праздношатающимся пьяницою, о которомъ носились слухи, что онъ когда-то жилъ въ довольствѣ, что быль искусный механикъ, выработывалъ хорошія деньги до-тѣхъ-поръ, пока привычка къ воровству и пьянству не оставила его безъ работы; впослѣдствіи онъ былъ обвиненъ въ сообщничествѣ съ шайкою фальшивыхъ монетчиковъ, но все ускользалъ отъ суда, за недостаткомъ надлежащихъ доказательствъ. Этотъ человѣкъ былъ Люкъ Дарвиль. Его хижина была обыскана; но онъ также скрылся. Слѣдъ телѣжныхъ колесъ отъ воротъ Мальтраверса подалъ еще слабый поводъ къ преслѣдованію; и спустя нѣсколько дней, послѣ тщательныхъ розысковъ дознали, что люди соотвѣтствующіе описанію подозрѣваемыхъ воровъ, съ которыми была и молодая женщина, слѣдовали къ постоялому двору, стоящему на берегу моря, и извѣстному всѣмъ какъ пристанище контрбандистовъ. Ни оттуда слѣдъ ихъ совершенно исчезъ.

Мальтраверсъ съ удивленіемъ выслушалъ этотъ разсказъ. Болтовня садовника избавляла его отъ необходимости собственныхъ розысковъ; имя Дарвиля объясняло ему все, что казалось темно для другихъ, Алиса была обвинена въ такомъ низкомъ и чорномъ поступкѣ! Ни ея тихая уединенная жизнь, ни его покровительство не могли удалить отъ нея клевету, отъ которой Мальтраверсъ надѣялся охранять ее вѣчно. Но раздѣлялъ ли онъ это ужасное подозрѣніе? Мальтраверсъ слишкомъ хорошо понялъ это дѣло, и имѣлъ благородную и возвышенную душу.

— Негодяй! сказалъ Эрнестъ испуганному слугѣ: осмѣлься произнесть еще одно слово подозрѣнія на счетъ ея, и я научу тебя говорить иначе….

Старуха, которая клялась, что ни за какія блага міра не останется въ этомъ домѣ послѣ такой «ночи потрясеній», прибѣжала, хромая, какъ узнала о пріѣздѣ своего господина. Она подоспѣла въ ту самую минуту, когда Мальтраверсъ бранилъ садовника.

— Подѣломъ ему; хорошенько его, ваша честь! Богъ да подкрѣпитъ ваше доброе сердце; какъ! говорю я: миссъ обокрала домъ! миссъ убѣжала! говорю я. О, не вѣрьте этому. Они убили ее, и спрятали тѣло.

У Мальтраверса замерло дыханіе, и не сказавъ ни слова, онъ опять сѣлъ въ экипажъ и поскакалъ къ судьѣ. Онъ нашелъ въ немъ дѣловаго, достойнѣйшаго и самаго снисходительнѣйшаго человѣка въ свѣтѣ. Эрнестъ открылъ ему, кто была Алиса. Судья согласился съ его предположеніемъ, что Алиса была открыта и увезена Дарвилемъ. Сдѣлало новые розыски, золото полилось. Мальтраверсъ самъ направлялъ сыщиковъ. Но все пришло къ тому же самому результату, какъ и прежде, выключая того, что по описанію платья и слезъ молодой женщины, сопутствующей людямъ, въ которыхъ подозрѣвали Дарвиля и Уальтерса, онъ увѣрился, что Алиса была по-крайней-мѣрѣ жива; онъ надѣялся, что она можетъ убѣжать отъ нихъ опять и возвратиться сюда. Въ этой надеждѣ онъ томился въ этомъ краю недѣли…. мѣсяцы: но время шло, а извѣстія о ней никакого не было…. Наконецъ онъ долженъ былъ покинуть этотъ край, столь милый и столь печальный. Но онъ имѣлъ уже друга въ судьѣ, который обѣщалъ сообщить ему, если Алиса возвратится, или откроется мѣстопребываніе Дарвиля. Эрнестъ обогатилъ мистрисъ Джонсъ, которая одна противъ всѣхъ защитила доброе имя Алисы. Онъ обѣщалъ богатую награду за малѣйшее открытіе, съ сжатымъ и отчаяннымъ сердцемъ наконецъ повиновался заботливымъ и нѣсколько разъ повтореннымъ приглашеніямъ своего друга, попеченіямъ котораго онъ былъ ввѣренъ съ самаго дѣтства.

XII.

"Конечно есть поэты, которые никогда не мечтали о Парнасѣ".
Денгэмъ.

Мистеръ Фредерикъ Кливелендъ, младшій сынъ лорда Борнгэма, и слѣдственно, имѣвшій право на названіе знатнаго, былъ воспитатель и другъ Эрнеста Мальтраверса. Ему было около сорока трехъ-лѣтъ; онъ былъ литераторъ и вмѣстѣ съ тѣмъ человѣкъ свѣтскій, если позволено вамъ будетъ употребить это устарѣлое выраженіе, какъ болѣе классическое и болѣе точное, нежели какое-либо новое слово, выражающее тоже самое? Получивъ прекрасное воспитаніе и одаренный отъ природы способностями, гораздо выше посредственности, Кливелендъ съ молодыхъ лѣтъ жаждалъ славы писателя…. Онъ писалъ хорошо и легко, и хотя его сочиненія имѣли весьма значительный успѣхъ, но онъ далеко не удовлетворилъ его ожиданія. Дѣло въ томъ, что, на зло критикамъ, новая литературная школа господствовала надъ публикою, школа совершенно различная отъ той, въ которой мистеръ Кливелендъ сформировалъ свои безстрастные и гладкіе періоды. Его можно сравнить съ старымъ графомъ, кажется Норвичскимъ, который въ царствованіе Карла Перваго считался первымъ умникомъ двора; въ царствованіе же Карла Втораго его находили весьма обыкновеннымъ человѣкомъ. Всякой вѣкъ имѣетъ свой собственной литературный характеръ, — старые же манускрипты складываются въ кабинеты, какъ рѣдкости, на которыя никто уже не обращаетъ вниманія. Кливелендъ по могъ сдѣлаться любимымъ авторомъ публики, не смотря на то, что партіи превозносили его, редакторы боготворили, а знатныя дамы и аматеры, дилетанты покупали и переплетали томы его гармонической поэзіи и мѣрной прозы.

На Кливелэндъ принадлежалъ къ знатной фамиліи, имѣлъ прекрасное состояніе, былъ краснорѣчивъ, отличался превосходными манерами и всѣми тонкостями свѣтской жизни, и вообще былъ любезный и образованный человѣкъ. Вотъ почему и неудивительно, что въ обществѣ его любили и уважали. Хотя онъ былъ не геній, но имѣлъ много здраваго смысла: онъ не довелъ до раздраженія свой кроткій и спокойный нравъ, и не изсушилъ свое доброе сердце, бѣгая за тѣнью, и безпокоя себя напрасно. Довольный тѣмъ, что снискалъ репутацію честнаго и умнаго человѣка, и успѣлъ укрыться отъ зависти, онъ взялъ верхъ надъ грезами о той высокой славѣ, которыя, какъ онъ увидѣлъ ясно, была несуждена на его долю. Тѣмъ не менѣе онъ не разсорился съ свѣтомъ, не жаловался на него вслухъ, хотя въ своихъ сокровенныхъ мысляхъ осуждалъ его за его литературные капризы. Кливелендъ никогда не былъ женатъ, и жилъ иногда въ городѣ, но большею частію въ Темплѣ-Гровѣ, въ виллѣ недалеко отъ Ричмонда. Здѣсь, имѣя отличную библіотеку и превосходные сады и парки, окруженный друзьями, которые любили его и въ числѣ которыхъ были избранные и замѣчательнѣйшіе члены такъ называемаго хорошаго общества, этотъ образованный человѣкъ проводилъ жизнь, можетъ-быть, гораздо счастливѣе, чѣмъ тогда, еслибъ грезы его молодости исполнились и грозная судьба бросила его на трудное поприще литературы. Хотя Кливелендъ не имѣлъ истиннаго и природнаго дара творчества, но все-таки стоялъ гораздо выше многихъ авторовъ своего круга. Удалившись съ этой арены треволненій, онъ съ большимъ рвеніемъ предался изученію мыслей и образцовыхъ твореній другихъ. Изъ образованнаго человѣка онъ сдѣлался глубоко учонымъ. Науки присоединили новыя сокровища къ его познаніямъ, до-сихъ-поръ нѣсколько поверхностнымъ и смѣшаннымъ, а размышленіе придало болѣе отчетливости и вѣсу его уму, который безъ того могъ бы сдѣлаться женственнымъ, вѣтрянымъ и мелочнымъ. Привычка къ свѣтской жизни, свѣтлый умъ и снисходительность въ сужденіяхъ сдѣлали его избраннымъ судьею тѣхъ нескончаемыхъ мелочей И мелкихъ пустяковъ, итогъ которыхъ составляетъ знаніе большаго свѣта. Я говорю большаго свѣта потому, что свѣтъ, безъ прилагательнаго большой, Кливелендъ натурально зналъ, но мало. Но все, что относилось къ этой возвышенной сферѣ, въ которой джентльмены и леди двигаются въ эфирномъ порядкѣ, Кливелендъ изучилъ глубоко. Нѣкоторые изъ его поклонниковъ называли его Горасомъ Уальполемъ того времени. Хотя въ нѣкоторыхъ наружныхъ и поверхностныхъ чертахъ характера они были сходны, но Кливелендъ не имѣлъ той тонкости ума; за-то въ немъ было несравненно болѣе сердца.

Покойный мистеръ Мальтраверсъ, человѣкъ не ученый, но почитатель литераторовъ, былъ прекрасно образованный и радушный помѣщикъ. Онъ былъ самый первый другъ Кливеленда, который состоялъ подъ его покровительствомъ въ Этонѣ. Впослѣдствіи, при первомъ вступленіи въ свѣтъ, Кливелендъ нашелъ, что Галь Мальтраверсъ (прекрасный Галь!) былъ уже постоянный посѣтитель я фаворитъ клубовъ. Годъ или два они были неразлучны. Когда же мистеръ Мальтраверсъ женился и влюбившись въ сельскія занятія, поселился въ своемъ старинномъ замкѣ Лейэль-Куртѣ, достаточно понявъ, что онъ гораздо болѣе значитъ въ своихъ собственныхъ огромныхъ владѣніяхъ, нежели среди лондонской аристократіи Кливелендъ велъ съ нимъ постоянную переписку, и посѣщалъ его два раза въ годъ. Мистрисъ Мальтраверсъ умерла, давши жизнь своему второму сыну, Эрнесту. Мужъ любилъ ее нѣжно, и долго былъ неутѣшенъ. Онъ не могъ выносить присутствія ребенка, который стоилъ ему такой ужасной жертвы. Кливелендъ и сестра его, леди Джулія Данверсъ, были во-время этого несчастія въ Лейэль-Куртѣ. Лели Джулія предложила помѣстить безсознательнаго виновника на нѣсколько мѣсяцовъ у себя, съ своими дѣтьми. Предложеніе было принято, и только два года спустя, Эрнестъ возвратился подъ отеческій кровъ. Большую часть этого времени, то есть весь періодъ своего дѣтскаго развитія, Эрнестъ находился подъ кровлею холостяка Фредерика Кливеленда. Все это кончилось тѣмъ, что Кливелендъ полюбилъ ребенка, какъ отецъ. Первой лепетъ Эрнеста привѣтствовалъ Кливеленда именемъ «папа», и когда наконецъ малютку повезли въ Лейэль-Куртъ, Кливелендъ привелъ въ изумленіе всѣхъ мамокъ такими наставленіями, приказаніями, обѣщаніями и угрозами, которыя заставили бы покраснѣть многихъ нѣжныхъ маменекъ. Это обстоятельство скрѣпило еще болѣе дружбу Кливеленда и Мальтраверса. Съ этихъ поръ Кливелендъ посѣщалъ Лейэль-Курстъ не два, а три раза въ годъ. Ничто не дѣлалось для Эрнеста безъ разрѣшенія Кливеленда. Не смѣли даже надѣть на ребенка въ первый разъ панталончики безъ особеннаго согласія Кливеленда. Кливелендъ избралъ для Эрнеста школу, и самъ отвезъ его туда. Во-время каждыхъ вакацій, Эрнестъ проводилъ недѣлю у Кливеленда. Былъ ли мальчикъ когда наказанъ или награжденъ, желалъ ли получить какую-нибудь книгу, обо всемъ этомъ Кливелендъ зналъ первый. Къ-счастію въ Эрнестѣ рано развились наклонности, въ которыхъ Кливелендъ, этотъ пріятной писатель, нашелъ сходство со своими юношескими грезами. Въ ученикѣ рано развились замѣчательныя способности и любовь къ наукамъ; вмѣстѣ съ тѣмъ въ немъ проявилось столько жизненной и душевной силы, столько энергіи и смѣлости, что Кливелендъ началъ безпокоиться; все это казалось ему несвойственнымъ ни капризной чинности возраждающагося генія, ни обыкновенной кротости скороспѣлаго школьника. Между тѣмъ отношенія отца и сына были чрезвычайно странны. Мистеръ Мальтраверсъ побѣдилъ наконецъ свое первое, неестественное отвращеніе къ безвинному виновнику своей невозвратимой потери. Онъ восхищался и даже гордился своимъ мальчикомъ, какъ гордился всѣмъ, что принадлежало ему. Онъ баловалъ и лелѣялъ его даже болѣе, чѣмъ Кливелендъ, но ни мало не заботился о его воспитаніи. Старшій сынъ его Кютбертъ завладѣлъ, если не всѣмъ его сердцемъ, то всѣми попеченіями. Съ Кютбортомъ онъ соединялъ идею наслѣдствія своего древняго имени и благосостоянія, богатства своихъ предковъ. Кютбертъ не былъ человѣкомъ геніальнымъ, да и не желалъ быть имъ; онъ былъ, что называется, настоящій богатый владѣлецъ. Отецъ понималъ Кютберта, могъ ясно опредѣлить его характеръ, и предвидѣть его карьеру. Онъ не колебался ни минуты, направляя его воспитаніе, и формируя его возрастающій умъ. Эрнестъ же затруднялъ его. Въ его присутствіи онъ какъ-то терялся, и никогда не могъ совершенно побѣдить того страннаго чувства, которое онъ испыталъ, принимая своего сына отъ Кливеленда, вмѣстѣ съ наставленіемъ своего друга, какъ должно обходиться съ ребенкомъ. Съ-тѣхъ-поръ ему всегда казалось, что другъ его имѣлъ такія же права на ребенка, какъ и онъ самъ. Онъ даже находилъ неловкимъ побранить Эрнеста, хотя очень часто, сердясь на Кютберта, выходилъ изъ себя. Чѣмъ болѣе младшій сынъ подросталъ, тѣмъ очевиднѣе было, что Кливелендъ понимаетъ его болѣе, чѣмъ родной отецъ; и такимъ образомъ, какъ я сказалъ уже прежде, отецъ не слишкомъ безпокоился, сложивши всю отвѣтственность воспитанія на Кливеленда.

Можетъ-быть, мистеръ Мальтраверсъ не былъ бы такъ равнодушенъ, еслибъ участь Эрнеста была подобна участи всѣхъ младшихъ сыновей въ Англіи. Еслибъ ему нужно было ремесло, то натурально мистеръ Мальтраверсъ позаботился бы избрать для него какое-нибудь. Но Эрнестъ наслѣдовалъ съ материнской стороны помѣстье, приносившее около четырехъ тысячъ фунтовъ стерлинговъ годоваго дохода, и слѣдовательно, въ этомъ отношеніи былъ независимъ отъ отца. И такъ мистеръ Мальтраверсъ постепенно пріучился смотрѣть на Эрнеста, не какъ на своего роднаго сына, котораго нужно было бы напутствовать наставленіями и совѣтами, но какъ на милаго и любезнаго молодаго человѣка, который, не причинивъ съ своей стороны никакого огорченія, исключая того, которое предшествовало его рожденію, могъ дѣлать большую честь семейству и удовлетворять свои прихоти на четыре тысячи фунтовъ годоваго дохода.

XIII.

Если вы хотите сдѣлать маленькое движеніе, чтобъ придать болѣе прелести покою, то это здѣсь не запрещается. Вы можете бесѣдовать съ музами, въ прохладной тѣни, или любоваться цвѣтами, уборомъ весны.

Домъ мистера Кливеленда была итальянская вилла, принаровленная къ англійскому климату. Арка іоническаго ордена служила въѣздомъ въ помѣстье, занимавшее девяносто или сто десятинъ земли, но такъ хорошо усаженное деревьями, и такъ искусно расположенное, что пріѣзжій, гуляя по саду, не могъ бы предположить, что невидимыя границы были въ такомъ недальномъ разстояніи. Дорога извивалась по зеленымъ лугамъ, по которымъ высокія и старыя деревья скрывались вполовину между множествомъ мелкаго кустарника, и цвѣты, собранные въ корзины, оплетенныя вьющимися растеніями, или распускающіеся въ этрускихъ вазахъ, разставлены были съ большимъ вкусомъ и классическою заботою, именно въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ они должны были дополнять красоту и гармонію цѣлаго. Всякій старый дубъ, обвитый плющомъ, всякая скромная, склонившаяся ива, носили на себѣ особенный характеръ искусства хозяина. Мѣсто это казалось прелестнымъ разнообразнымъ садомъ, не будучи въ тоже время ни слишкомъ засаженнымъ, ни черезъ чуръ обработаннымъ (обыкновенная ошибка въ виллахъ богатыхъ людей); самый воздухъ принималъ различный ароматъ отъ разныхъ растеній; оттѣнки цвѣтовъ и листьевъ измѣнялись на каждомъ поворотѣ дороги.

Наконецъ, когда на долинѣ, наклонной къ гладкому озеру, показывался самый домъ, окаймленный липами и каштанами, и прислоненный задомъ къ лѣсу, то, казалось, весь ландшафтъ получалъ внезапно окончательный ударъ кисти. Домъ былъ длинный и низкій. Широкій перистиль, поддерживающій крышу, тянулся во весь фасадъ, а какъ онъ былъ приподнятъ на фундаментѣ, то имѣлъ видъ крытой террасы; огромное крыльцо, съ широкими ступенями и съ массивными рѣшотками, поддерживая вазы съ алоями и померанцовыми деревьями, вело въ долину; подъ перистилемъ были разставлены статуи, старые римскіе антики и рѣдкія растенія. По сю сторону озера, будто для контраста съ наклоннымъ и мрачнымъ берегомъ той стороны, была другая огромная терраса, украшенная во многихъ мѣстахъ урнами и изваяніями; съ нее, сквозь просѣку рощи, открывался огромный и отдаленный ландшафтъ, посреди котораго извивалась величественная Темза. Внутренность дома соотвѣтствовала его наружной отдѣлкѣ. Всѣ главныя комнаты, даже спальни, были въ одномъ этажѣ. Небольшая, но высокая, восьмиугольная зала вела въ слѣдующія четыре комнаты. На одномъ концѣ дома была скромно убранная столовая. Въ ней на плафонѣ была копія съ прекрасной картины Гвидо Рени «Часы», а по стѣнамъ были развѣшены съ большимъ искусствомъ ландшафты, писанные самимъ Кливелендомъ. Мраморная статуя, представляющая фавна, играющаго на флейтѣ, стояла, какъ бы въ нишѣ, на большомъ кругломъ окнѣ, украшая, но не затемняя его. Пурпуровыя и оранжевыя занавѣски придавали ей цвѣтъ живаго тѣла. Эта комната вела въ небольшую картинную галлерею; въ ней, разумѣется, не было тѣхъ сокровищъ, которыми владѣютъ принцы, потому-что состояніе Кливеленда было весьма обыкновенное состояніе джентльмена, и только управляемое съ его благоразумною экономіею, оно могло удовлетворять всѣ его затѣи. За-то картины эти имѣли другой интересъ и были доступны любителю съ посредственнымъ состояніемъ.

Тутъ было собраніе портретовъ въ оригиналахъ и копіи (послѣднія часто были лучше) любимыхъ авторовъ Кливеленда. Задумчивое и истощенное лицо Попе занимало почетное мѣсто посрединѣ. Это давало понятіе о характерѣ и направленіи хозяина дома. За этой комнатою весьма кстати находилась библіотека, самая огромная комната въ домѣ, и самая замѣчательная, какъ своею величиною, такъ и убранствомъ. Въ ней было футовъ шестдссятъ въ длппу. Розоваго дерева шкифы съ рѣзьбою, были уставлены сверху бронзовыми бюстами, и отдѣлены другъ отъ друга зеркалами, которыя, отражая въ себѣ открытыя арки съ разставленными въ нихъ статуями, имѣли издали видъ открытыхъ галлерей, которыя примыкали къ этой, какъ къ главной, и придавали комнатѣ тонъ классической легкости и спокойствія. Окна прекрасно гармонировали съ этими арками; они отворялись на перистиль, и изъ нихъ былъ чудный видъ; статуи, цвѣты, террасы, озеро на концѣ, и весь этотъ живой ландшафтъ очаровалъ бы ваши взоры, и вы были бы увѣрены, что это картина, нарисованная рукою какого-нибудь мастера поэтическихъ садовъ, которые и теперь еще красуются въ окрестностяхъ Рима. Солнечный лучъ, пробиваясь сквозь матовыя верхнія стекла, и пышный темный цвѣтъ занавѣсокъ, разливалъ на все пріятный полусвѣтъ и довершалъ оптическій обманъ. Кливелендъ особенно любилъ скульптуру, и сочувствовалъ тому сильному движенію, которое получило это искусство въ Европѣ и особенно въ Англіи, въ послѣднее полу столѣтіе. Онъ готовъ былъ поддерживать мнѣніе, впрочемъ не совсѣмъ еще признанное въ этой странѣ, что Флаксманъ превзошелъ Канову. Онъ слишкомъ любилъ скульптуру, не только за собственную красоту ея. но за прекрасный и благородный эффектъ, производимый ею повсюду, гдѣ допущены ея произведенія.

— Большая ошибка, говорилъ онъ часто, со стороны собирателей статуй, разставлять ихъ одну возлѣ другой, въ длинныхъ, однообразныхъ галереяхъ. Одинъ барельефъ, одна статуя, одинъ бюстъ, или простая урна, поставленные кстати въ маленькой жилой комнатѣ, восхищаютъ насъ гораздо болѣе, нежели всѣ гигантскіе музеумы, въ которыхъ статуи нагромождены одна на другой, въ неудобныхъ залахъ, куда ходятъ только изъ любопытства, и дрожатъ отъ холода. Кромѣ-того, обыкновеніе устроивать галереи, считаемое многими весьма хорошимъ, удаляетъ скульптуру отъ оцѣнки публики. Не насчитаешь и дюжины людей, которые могли бы завести галереи. Но всякій посредственно-богатый джентльменъ можетъ имѣть статую или бюстъ. Невыразимо вліяніе, производимое на умы и вкусъ людей постояннымъ и привычнымъ созерцаніемъ произведеній скульптуры. Глядя на мраморныя изваянія Грековъ, мы почти нечувствительно знакомимся съ характеромъ греческой жизни и литтературы. Этотъ Аристидъ, этотъ геній смерти, этотъ обломокъ неподражаемой Психеи, стоютъ тысячи Скалигеровъ!

— Читая Эсхилла, заглядывали ли вы когда-нибудь въ латинскій переводъ? спросилъ однажды ученикъ Кливеленда.

— Вотъ мой переводъ, отвѣчалъ Кливелендъ, показывая на Лаокоона.

Съ одной стороны къ библіотекѣ прилегалъ небольшой кабинетъ рѣдкостей и медалей, изъ котораго, по прямой же линіи, выходила длинная стеклянная галерея, оканчивающаяся небольшою круглою бесѣдкою, которая, по нечаянному повороту, находящагося внизу озера, висѣла почти перпендикулярно надъ его прозрачною поверхностью, а издали казалось, что она выстроена на воздухѣ, такъ легки были ея стройныя колонны и куполъ. Другая дверь изъ библіотеки вела въ корридоръ, въ который выходили всѣ главныя спальни. Ближайшая дверь изъ корридора отворялась въ кабинетъ, назначенный для особенныхъ ученыхъ занятій Кливеленда, и соединяющійся съ его спальнею и уборною. Остальныя комнаты были назначены его друзьямъ, имена которыхъ были надписаны надъ дверями.

Мистеръ Кливелендъ былъ уже предупрежденъ нѣсколькими наскоро написанными строчками о пріѣздѣ своего воспитанника. Онъ принялъ молодаго человѣка съ радушною улыбкою, хотя глаза его были влажны и губы тряслись, потому-что Эрнестъ былъ очень похожъ на отца! Для Кливеленда началось новое поколѣніе.

— Милости просимъ, мой милый Эрнестъ, сказалъ онъ: — я такъ доволенъ свиданіемъ съ тобою, что не буду бранить тебя за твое таинственное отсутствіе. Вотъ твоя комната; ты видишь, имя твое надписано на дверяхъ; она гораздо больше той комнаты, которую ты привыкъ занимать прежде, но теперь ты уже не мальчикъ, а взрослый человѣкъ. Въ этой комнатѣ есть мѣсто для Шиллера и твоей пѣнковой трубки. Дурная привычка этотъ meerschaum! Ты видишь, что выходъ изъ твоей комнаты прямо на перистиль. Meerschaum, кажется, полезенъ для цвѣтовъ, и такъ не стѣсняй себя. Но какъ ты блѣденъ, мой милый! Успокойся…. успокойся…. Ну! я уйду, или ты заразишь меня своею горестью.

Кливелендъ поспѣшно вышелъ; онъ вспомнилъ о своемъ умершемъ другѣ. Эрнестъ бросился на первый попавшійся ему стулъ, и закрылъ лицо руками. Камердинеръ Кливеленда вошелъ, съ шумомъ развязалъ чемоданъ, выбралъ все платье, приготовилъ одѣться, но Эрнестъ не взглянулъ на него ни разу и не заговорилъ; прозвонили разъ, потомъ другой, но эти звонки не долетѣли до его уха. Онъ былъ совершенно подавленъ своею горестью. Первый звукъ привѣтливаго голоса Кливеленда тронулъ чувствительную струну его сердца, которую мѣсяцы страданій и лихорадочныхъ тревогъ довели до болѣзненнаго состоянія тоски, но никакъ не могли извлечь изъ глазъ его ни одной слезинки. Нервы его, эти крѣпкіе молодые нервы, разстроились! Первый взглядъ на Кливеленда напомнилъ ему отца, но теперь же, осмотрѣвъ приготовленную для него комнату, онъ замѣтилъ все стараніе, приложенное о ея удобствахъ, и все нѣжное попеченіе, съ какимъ вспоминали о малѣйшихъ его привычкахъ; Алиса, заботливая, покорная, нѣжная, потерянная Алиса, предстала его воображенію. Удивленный долгимъ отсутствіемъ Эрнеста, Кливелендъ вошелъ въ его комнату; Эрнестъ все еще сидѣлъ закрывъ лицо руками. Кливелендъ нѣжно развелъ его руки, и Мальтраверсъ зарыдалъ какъ ребенокъ. Не трудно было извлечь слезы изъ глазъ этого молодаго человѣка; благородная мысль, старинная пѣсня или самая простая мелодія приводили въ движеніе его нѣжное сердце. Теперь же, послѣ долговременной душевной тревоги, онъ плакалъ въ первый разъ.

XIV.

"Музыка звучала уныло въ его угрюмой душѣ."
Спенсеръ.

Мальтраверсъ все еще былъ печаленъ, и душа и тѣло его было какъ-бы въ разслабленіи. Проницательный Кливелендъ давно уже понялъ, что любовь произвела въ его воспитанникѣ перемѣну, которая начинала уже сильно безпокоить его, но былъ слишкомъ деликатенъ и не хотѣлъ вынуждать молодаго человѣка къ откровенности. Но мало-по-малу онъ такъ ловко опуталъ сердце Эрнеста, что однажды вечеромъ молодой человѣкъ самъ разсказалъ ему всю свою исторію. Какъ человѣкъ свѣтскій, Кливелендъ, можетъ-быть, даже обрадовался, что положеніе дѣла было не хуже, потому-что онъ боялся чего-нибудь худшаго. Но какъ человѣкъ, а человѣкъ вообще лучше свѣта, онъ сочувствовалъ несчастной дѣвушкѣ, которую Эрнестъ обрисовалъ ему вѣрными и нельстивыми красками, и долго не говорилъ ему ни одного слова утѣшенія, предвидя, что онѣ будутъ напрасны. Онъ былъ увѣренъ, что Эрнестъ не такой человѣкъ, который потерялъ бы лѣто жизни подъ тѣнію миртъ, и зналъ, что уныніе не устоитъ долго противъ такого пылкаго, живаго и твердаго характера. Однакожъ, скоро онъ сталъ серьозно бояться за здоровье своего воспитанника. Постоянная мрачная тоска, казалось, вела его въ гробъ.

Напрасно Кливелендъ, тайно желавшій, чтобъ онъ вступилъ на общественное поприще, старался возбудить въ немъ честолюбіе; разсудокъ молодаго человѣка, казалось, былъ совершенно разбитъ, и не только лица съ политическимъ направленіемъ, даже самый разговоръ о политикѣ, прогонялъ Эрнеста въ его уединенную комнату. Наконецъ болѣзнь Эрнеста приняла совсѣмъ новый видъ. Ему вдругъ сдѣлалось гораздо хуже. На него напалъ паническій страхъ, онъ дрожалъ при малѣйшемъ шорохѣ. Его больное воображеніе создавало видѣнія гигантскаго размѣра, И земля и небо равно казались ему мрачны. Эти видѣнія приводили Кливеленда въ отчаяніе, онъ не зналъ никакого лекарства отъ этой болѣзни. Всѣ занятія и науки, которымъ Эрнестъ предавался прежде съ такою любовію, теперь казались ему скучнымъ препровожденіемъ времени. Однимъ-словомъ, можно было думать, что Эрнестъ или умретъ въ домѣ ума лишенныхъ, или наслѣдуетъ мрачныя видѣнія поэта Коупера, безъ его свѣтлыхъ проблесковъ.

XV.

"Умъ проницательный, смѣлый и безпокойный, немогущій остановиться ни на одномъ мѣстѣ. Кто обладаетъ множествомъ идей, интересныхъ для общества, въ которомъ онъ живетъ, тотъ въ глазахъ этого общества будетъ всегда слыть умнымъ человѣкомъ. Драйденъ.

Въ то самое время, когда Эрнестъ чувствовалъ себя какъ нельзя хуже, въ Темпль-Гровъ пріѣхалъ одинъ молодой человѣкъ. Онъ назывался Люмлій Феррерсъ, ему было около тридцати лѣтъ, состояніе его простиралось до восьми сотъ фунтовъ стерлинговъ годоваго дохода, и онъ не имѣлъ еще никакого занятія. Люмлій не былъ, какъ обыкновенно говорится, геній, то-есть, онъ не имѣлъ энтузіазма: и если слово талантъ можно перевесть словами: дѣлать что-нибудь лучше другихъ, то Феррерсъ не могъ похвастаться и въ этомъ случаѣ. Онъ не имѣлъ способности ни къ литтературѣ, ни къ ораторству, ни къ музыкѣ, ни къ живописи, ни къ обыкновенному знанію казаться совершенствомъ, и даже въ это время способность его не выказалась еще на трудномъ, но полезномъ поприщѣ общественныхъ дѣлъ. Но Феррерсъ имѣлъ то, что часто лучше всякаго таланта или генія — проницательный и хитрый умъ. Къ этому присоединились прекрасныя манеры, веселый нравъ, оригинальное остроуміе и сатирическая живость въ разговорѣ, ничѣмъ несмущаемая дерзость и глубокое сознаніе собственныхъ достоинствъ. Онъ страстно любилъ интриги и мистификаціи; онѣ не только забавляли, но и оживляли его. Его сарказмы и аргументы были такъ сильны, что онъ обыкновенно производилъ удивительное вліяніе на всѣхъ, съ кѣмъ имѣлъ только дѣло. Его развязность, откровенность въ высочайшей степени, и прямота въ обращеніи скрывали главные его недостатки. Его можно было считать человѣкомъ образованнымъ, хотя далеко не такъ ученымъ, какъ Мальтраверсъ. Онъ поверхностно зналъ многія науки, весьма довольный ихъ общими правилами, и отложилъ учоность въ сторону, увѣренный, что никогда не забудетъ выученнаго, но также никогда и не подвинется впередъ. Сверхъ-того, онъ отличался знаніемъ всего, что было признано образцомъ въ новѣйшей литтературѣ. Чему удивлялись немногіе, то Люмлій не бралъ даже на себя труда и читать. Живя между этими мелочами, онъ умѣлъ сдѣлать ихъ интересными и новыми своею особенною манерою разсуждать о нихъ и изслѣдовать ихъ. И вотъ гдѣ былъ истинный талантъ, талантъ общежитія, талантъ наслаждаться какъ можно больше, и безпокоиться какъ можно меньше. Такимъ-образомъ Люмлій Феррерсъ былъ именно одинъ изъ тѣхъ людей, о которыхъ всѣ говорятъ, что они чрезвычайно умны, но никто однакожъ не можетъ объяснить, въ чемъ состоитъ этотъ умъ. Въ-самомъ-дѣлѣ это была та необъяснимая сила, которая принадлежитъ знанію жизни, и которая ставитъ одного человѣка во всемъ гораздо выше другаго, хотя въ малѣйшихъ подробностяхъ этотъ человѣкъ не имѣетъ въ себѣ ничего замѣчательнаго. Кажется, Гете сказалъ гдѣ-то, что, читая біографіи величайшихъ геніевъ, мы всегда находимъ, что они были въ связяхъ съ людьми выше себя, но которые никогда не достигли ихъ извѣстности. Къ классу этихъ великихъ людей можно причислить и Люмлія Феррерса. Хотя послѣдній журналистъ могъ бы превзойти его въ искусствѣ сочиненія, но мало геніальныхъ людей, хотя весьма замѣчательныхъ, могли бы поставить себя выше Феррерса въ истинной твердости и пластической силѣ природнаго ума. Чтобъ докончить портретъ этого необыкновеннаго молодаго человѣка, характеръ котораго еще по совсѣмъ былъ развитъ, остается только прибавить, что онъ видѣлъ свѣтъ много, и могъ ужиться со всякимъ характеромъ и во всякомъ образѣ жизни. Любитель, ученый, законникъ, поэтъ, патрицій и выскочка, всѣ были равны для Люмлія Феррерса.

Эрнестъ былъ, оо обыкновенію, въ своей комнатѣ, когда услышалъ вдоль коридора неопредѣленный шумъ, возвѣщающій о пріѣздѣ гостя. Вслѣдъ за этимъ послышался чрезвычайно громкій смѣхъ, потомъ сильный, звонкій и чистый голосъ пролетѣлъ, какъ стрѣла, сквозь его уши. Эрнестъ вскочилъ во всемъ пылу раздраженнаго дурнаго расположенія духа. Онъ вышелъ на террасу портика, чтобъ избѣжать повторенія этого безпокойства. Тутъ онъ опять погрузился въ свои разбитыя ипохондричсскія думы, и сложивъ руки, потупивъ взоръ и нахмуривъ брови, началъ шагать взадъ и впередъ, по той части перистиля, которую занималъ самый уединенный уголъ дома. Вдругъ онъ остановился, потому-что наткнулся на какой-то предметъ, котораго прежде не встрѣчалъ. Онъ вздрогнулъ, вытаращилъ глаза, и увидѣлъ передъ собою молодаго человѣка, одѣтаго просто, съ благородною наружностью и осанкою.

— Мистеръ Мальтраверсъ, если не ошибаюсь, сказалъ незнакомецъ.

Эрнестъ узналъ тотъ же голосъ, который такъ разстроилъ его.

— Счастливая встрѣча! Мы можемъ отрекомендоваться другъ другу, потому-что я замѣтилъ, что мистеръ Кливелендъ тоже желаетъ, чтобы мы познакомились покороче. Мистеръ Люмлій Феррерсъ, мистеръ Эрнестъ Мальтраверсъ. Затѣмъ, такъ какъ я старшій, то первый предлагаю мою руку, съ приличною гримасою. Всѣ гримасничаютъ, заключая новое знакомство! Хорошо, это уже рѣшено. По которой дорожкѣ вы хотите гулять?

Мальтраверсъ могъ, когда хотѣлъ, принимать такой холодно-величественный видъ, какъ будто онъ никогда не покидалъ Англіи. Онъ вдругъ выпрямился, съ удивленіемъ и досадою высвободилъ свою руку отъ пожатія Феррерса, и сказалъ очень холодно:

— Извините меня, сэръ, я занятъ! и гордо возвратился въ свою комнату. Онъ бросился въ свои кресла, и почти уже забылъ свою непріятную встрѣчу, какъ вдругъ, къ невыразимому его удивленію и ярости, рѣзкій и чистый голосъ опять раздался надъ его ухомъ.

Феррерсъ послѣдовалъ за нимъ въ комнату, черезъ окно à la franèaise.

— Вы говорите, что вы заняты, мой добрый товарищъ. Мнѣ нужно также написать нѣсколько писемъ; мы не будемъ прерывать другъ друга, не безпокойтесь.

И Феррерсъ сѣлъ возлѣ письменнаго стола, обмокнулъ перо въ червила, положилъ передъ собою въ порядкѣ бумагу, и принялся исписывать страницу за страницею, самыми скорыми и самыми іероглифическими каракулями, которыя когда-либо пытали терпѣніе женщинъ, и приводили въ отчаяніе кредиторовъ.

— Надутый глупецъ! пробормоталъ Мальтраверсъ довольно внятно; но выйдя наконецъ изъ своей задумчивости, и разсмотрѣвши съ нѣкоторымъ любопытствомъ столь, повидимому, спокойнаго пришельца, онъ долженъ былъ сознаться, что наружность Феррерса не имѣла въ себѣ ничего ни надутаго, ни глупаго.

Гладкій и твердый лобъ осѣнялъ маленькіе, умные и блестящіе свѣтлокаріе глаза; черты лица была прекрасны, хотя слишкомъ острый носъ придавалъ ему сходство съ лисицею. Цвѣтъ лица его, хотя не слишкомъ розовый, имѣлъ тотъ здоровый видъ, который всегда доказываетъ твердое и переполненное жизнью сложеніе; его полный подбородокъ физіономистъ могъ бы принять за признакъ энергіи и силы воли; но большія и толстыя губы изобличали въ немъ человѣка чувственнаго, и хотя ихъ безпрестанное движеніе и привычная улыбка говорили о веселости и хорошемъ расположеніи духа, но въ спокойномъ положеніи въ нихъ было что-то скрытное и мрачное.

Мальтраверсъ смотрѣлъ на него въ угрюмомъ молчаніи; когда Феррерсъ кончилъ свое четвертое письмо скорѣе, чѣмъ другой дошелъ бы до конца первой страницы, тогда отложилъ перо, и въ свою очередь посмотрѣлъ на Мальтраверса веселымъ, но проницательнымъ взоромъ; въ выраженіи лица пришельца и во всей этой сценѣ было нѣчто столь странное и комическое, что Мальтраверсъ вызвалъ на свои губы улыбку, первую послѣ многихъ недѣль.

— Я вижу, вы читаете, Мальтраверсъ, сказалъ Феррерсъ, небрежно перевертывая книги, лежащія на столѣ. Все это прекрасно; мы должны начинать жизнь съ книгою въ рукѣ; они умножаютъ умственные доходы. Это родъ капитала; но капиталъ мертвъ, когда на него не получаются проценты, и книги — безполезная бумага, если мы не употребляемъ въ дѣйствіе мудрость, которую пріобрѣли размышленіемъ. Дѣйствіе, Мальтраверсъ, дѣйствіе, вотъ наша жизнь. Въ наши лѣта, мы имѣемъ страсть, воображеніе, чувство; мы не должны тратить все это на чтеніе, или на бумагомараніе; мы должны жить на этотъ капиталъ, не скупясь, но и не расточая его понапрасну.

Мальтраверсъ былъ пораженъ; пришелецъ не былъ тотъ пустозвонъ, какимъ онъ себѣ вообразилъ его.

— Жизнь, мистеръ Феррерсъ…. сказалъ онъ, лѣниво приподнявшись съ креселъ.

— Остановитесь, mon cher, остановитесь; не называйте меня мистеромъ; мы должны быть друзьями; я терпѣть не могу замедлять хоть однимъ словомъ то, чти должно быть. Вы — Мальтраверсъ, я — Феррерсъ. Но вы начали говорить о жизни; подумайте, не лучше ли въ это самое время пользоваться жизнію, чѣмъ толковать о ней. До обѣда остается еще часъ; пойдемте гулять по парку; мнѣ надобно возбудить аппетитъ; къ тому же я люблю природу, когда не нужно взбираться на швейцарскія горы, чтобъ увидать хорошій пейзажъ. Allons!

— Извините…. началъ опять Мальтраверсъ, вполовину заинтересованный, вполовину разсерженный.

— Пусть меня разстрѣляютъ, если я васъ оставлю. Пойдемте.

Феррерсъ подалъ Мальтраверсу шляпу, взялъ его подъ руку, и они были на большой террасѣ, возлѣ озера, прежде чѣмъ Эрнестъ опомнился.

Какъ оживлена, разнообразна и проста была болтовня Феррерса! (это именно была болтовня, а не разговоръ, потому-что говорилъ онъ одинъ). Книги, люди и мысли, — онъ подбрасывалъ ихъ и игралъ ими, какъ въ воланъ. Потомъ послѣдовалъ хвастливый и длинный рядъ приключеній, въ которыхъ онъ былъ героемъ; онъ разсказывалъ ихъ такимъ образомъ, что невозможно было не смѣяться съ нимъ и надъ нимъ. И женщина, блестящая свѣтская женщина была узломъ всѣхъ этихъ исторій!

XVI.

Ясная утренняя звѣзда, предвѣстница

дня, весело засіяла на востокѣ...

Мильтонъ.

До-сихъ-поръ Эрнестъ не встрѣчалъ ни одного ума, который имѣлъ бы такое сильное вліяніе на его умъ. Дома, въ школѣ, въ университетѣ, вездѣ онъ былъ блестящій и упорный руководитель другихъ, умѣя уговорить каждаго и командовать головами умнѣе и старше себя; даже Кливелендъ всегда уступалъ ему, самъ того не замѣчая. Человѣкъ старѣе насъ отъ двухъ до десяти лѣтъ можетъ плѣнить и увлечь насъ. У него тѣже побужденія, тотъ же взглядъ на вещи, онъ ищетъ тѣхъ же удовольствій, но онъ искуснѣе и опытнѣе насъ въ этомъ дѣлѣ. Онъ идетъ съ нами тѣмъ же путемъ, по которому мы положили себѣ слѣдовать, и противъ тѣмъ же опасностей, отъ которыхъ старѣйшее поколѣніе тщетно желаетъ оградить насъ. Гдѣ нѣтъ большой симпатіи, тамъ вліяніе весьма слабо. И такъ пріѣздъ Феррерса въ Темпль-Гровъ былъ эпохою въ умственной жизни Мальтраверса. Онъ въ первый разъ встрѣтилъ умъ, который началъ управлять имъ. Можетъ-быть физическое состояніе его нервовъ дѣлало его неспособнымъ оградиться отъ грубоватаго, но всегда забавнаго владычества Феррерса. Со всякимъ днемъ этотъ пришелецъ дѣлался болѣе и болѣе скрытымъ властелиномъ Мальтраверса. Феррерсъ, будучи егоистомъ въ высочайшей степени, никогда не старался выманить довѣрія у своего новаго друга. Секреты другихъ, если они не были полезны для достиженія какихъ-нибудь его видовъ, онъ считалъ нестоющими и трехъ соломенокъ. Онъ говорилъ съ такимъ увлеченіемъ о себѣ, о женщинахъ, объ удовольствіяхъ и о веселой, дѣятельной жизни городовъ, что умъ Мальтраверса проснулся отъ своей глубокой летаргіи безъ особеннаго съ его стороны усилія. Мрачные призраки постепенно исчезли, сознаніе выглянуло изъ-за облаковъ.

Можетъ-быть, никто другой не успѣлъ бы такъ скоро вылечить Мальтраверса отъ его душевной болѣзни. Въ доказательствахъ своихъ, Люмлій Феррерсъ работалъ своею желѣзною логикою, какъ молотомъ по наковальнѣ, издавая изъ нея при каждомъ ударѣ блестящія искры. Люмлій Феррерсъ былъ именно такой человѣкъ, который могъ бороться съ воображеніемъ Мальтраверса и побѣдить его разсудокъ. Съ той минуты, какъ дѣло дошло до разсужденія о болѣзни, воспослѣдовало совершенное исцѣленіе.

Однажды вечеромъ Мальтраверсъ тихонько ушолъ въ свою комнату, открылъ Новый-Завѣтъ, и читалъ его небесныя наставленія. Кончивши чтеніе, онъ упалъ на колѣни и съ умиленіемъ молился Богу. И въ эту ночь сонъ Эрнеста Мальтраверса былъ крѣпокъ и спокоенъ, и сновидѣнія его были пріятны. На слѣдующее утро онъ проснулся въ пріятномъ расположеніи духа.

XVII.

«Нѣкоторые люди случайно вылечиваютъ опасныя болѣзни, хотя они не доктора, а просто шарлатаны».

Феррерсъ положилъ себѣ за правило употреблять все и всѣхъ въ свою пользу. Ему хотѣлось ѣхать на нѣсколько лѣтъ за границу, и для этого ему нуженъ былъ компаньйонъ, во-первыхъ потому, что онъ не любилъ одиночество, а во-вторыхъ потому, что товарищъ участвуетъ всегда въ издержкахъ; человѣкъ же, имѣющій только восемь сотъ фун. ст. годоваго дохода и привыкшій къ роскоши въ жизни, не можетъ пренебрегать тѣмъ, кто за него платитъ. Феррерсъ положилъ себѣ за правило дружиться съ людьми гораздо богаче себя, но на этотъ разъ онъ довольствовался и обществомъ Эрнеста. Съ перваго своего визита въ Темпль-Гровъ, онъ положилъ, что Эрнестъ поѣдетъ съ нимъ за границу. И принявши это рѣшеніе, ему уже не трудно было привести его въ исполненіе.

Мальтраверсъ горячо привязался къ своему новому другу, и теперь страстно желалъ перемѣны. Кливеленду трудно было разстаться съ нимъ, но онъ боялся возобновленія болѣзни, если молодой человѣкъ останется на его рукахъ. Итакъ онъ не колебался ни минуты и далъ свое согласіе. Тотчасъ купили дорожную карету со всевозможными важами, чемоданами и сундуками. Наняли швейцарца, который долженъ былъ исправлять должность камердинера. Тысячу фунтовъ стерлинговъ назначили Мальтраверсу на ежегодные расходы; и въ одно теплое и прекрасное октябрское утро Феррерсъ и Мальтраверсъ были на половинѣ дороги къ Дувру.

— Какъ я доволенъ, что оставляю Англію, сказалъ Феррерсъ: это славная страна для богачей; но восемь сотъ фунтовъ стерлинговъ годоваго дохода и безъ другаго занятія, кромѣ развѣ собственнаго удовольствія, здѣсь хватитъ только на перецъ и соль, тогда какъ въ другомъ мѣстѣ можно на нихъ жить въ полномъ довольствѣ.

— Кажется, я слышалъ отъ Кливеленда, что вы будете современемъ очень богаты.

— О, да! я имѣю, какъ говорится, нѣчто въ виду! Я долженъ вамъ сказать, что я сижу на двухъ сѣдлахъ: знатности и богатствѣ; а вы помните пословицу: между двумя сѣдлами…. Теперешній лордъ Саксингемъ, а попрежнему просто Франкъ Лезселльссъ, и мой отецъ мистеръ Феррерсъ были двоюродные братья. Два, три родственника по добротѣ сердца скончалось; — Франкъ Лезселльсъ сталъ графомъ; но земли не послѣдовали за титломъ; онъ женился на богатой наслѣдницѣ. Жена его умерла; состояніе все перешло единственной дочери, самой очаровательной дѣвочкѣ, какую вы когда-либо видѣли! Прелестная Флоренса, какъ часто я желаю имѣть право возвести свой взоръ до тебя! Богатство перейдетъ въ ея собственное распоряженіе, какъ только она достигнетъ совершеннолѣтія, но теперь она еще въ кругу нянекъ и мамокъ кушаетъ медъ, да пряники. Отецъ мой женился на миссъ Темпльтонъ, дѣвушкѣ безъ денегъ и безъ громкаго имени. Саксингэмская линія учтиво прервала съ нимъ всѣ сношенія. У моей матери былъ братъ, человѣкъ весьма искусный, предпріимчивый, какъ говорится, и незнающій въ дѣлахъ устали. Онъ становился богаче и богаче, но ни отцу моему, ни матери отъ этого лучше не было, они умерли, не воспользовавшись ни однимъ пенни его богатства. Я достигъ совершеннолѣтія, и получилъ ни болѣе и ни менѣе, какъ уже вамъ извѣстные восемь сотъ фун. стерл. годоваго дохода. Мой богатый дядя женатъ, но не имѣетъ дѣтей. Слѣдовательно, я его ближайшій наслѣдникъ, но онъ скупъ, хотя и любитъ иногда похвастать своимъ богатствомъ. Раздоръ между дядею Темпльтономъ и Саксингэмами до-сихъ-поръ продолжается. Темпльтонъ сердится, если я видаюсь съ Саксингемами, а Саксингэмы, по-крайней-мѣрѣ, самъ лордъ, не слишкомъ увѣренъ, что я буду наслѣдникомъ Темпльтона, и безъ сомнѣнія, боится, что я когда-нибудь приду просить его милость доставить мнѣ мѣсто. Вы знаете, что лордъ Саксингемъ при министерствѣ. Такимъ-образомъ, мое положеніе въ лондонскомъ обществѣ какое-то двойное, земноводное, которое мнѣ очень ненравится. Съ одной стороны я знатный родственникъ, котораго линія выходцевъ принимаетъ всегда ласково; съ другой стороны я полузависящій членъ младшей линіи, на котораго знатные родственники смотрятъ учтиво, но холодно. Придетъ время, когда мнѣ наскучитъ праздность и путешествіе, я возвращусь и начну бороться съ этими маленькими неудовольствіями жизни; постараюсь подбиться къ дядѣ, методисту, и привязать къ себѣ мою знатную кузину. Теперь мнѣ еще рано устроивать свое положеніе въ свѣтѣ, я гожусь на что-нибудь получше. Сухія щепы горятъ всегда гораздо ярче, чѣмъ зеленое дерево! Но какъ этотъ лѣнивецъ насъ тихо тащитъ! Гей, ты милостивый государь, вози скорѣе! Подумай, двѣнадцать миль въ часъ, и ты получишь шесть пенсовъ за милю! Дайте мнѣ вашъ кошелекъ, Мальтраверсъ; я какъ старшій и, слѣдовательно, благоразумнѣйшій, долженъ быть кассиромъ; мы можемъ сосчитаться по окончаніи путешествія….

КНИГА ВТОРАЯ.

I.

«Кто въ цвѣтѣ юности, у того обманчивыя видѣнія, и сердце, незнающее покоя». Симонидъ. «Было что-то странное въ моихъ чувствахъ къ этой прелестной женщинѣ.

Былъ блестящій балъ въ палаццо австрійскаго посланника въ Неаполѣ; толпа праздныхъ людей, молодыхъ и старыхъ, прицѣпляющихся всегда къ колесницѣ первенствующей красоты, вертѣлась вокругъ мадамъ де-Сент-Вантадуръ. Говоря вообще — капризъ, а не вкусъ, часто выбираютъ царицу на идалійскій тронъ. Ничто не поражаетъ такъ новичка въ обществѣ, какъ первый взглядъ, брошенный на женщину, которой свѣтъ присудилъ золотое яблоко. Однакожъ впослѣдствіи онъ присоединяется къ толпѣ поклонниковъ, и съ неимовѣрною быстротою переходить отъ полнаго негодованія, порожденнаго первою минутою, къ совершенному очарованію. Въ-самомъ-дѣлѣ, тысяча другихъ условій, кромѣ тонкой правильности чертъ лица, способствуютъ выбору временной Цитеры…. знаніе свѣта, особенный тактъ въ обществѣ, прелесть манеръ и невыразимый, плѣняющій блескъ. Въ комъ свѣтъ находитъ соединеніе грацій, ту провозглашаетъ Венерою. Немногіе достигаютъ до первенства, въ чемъ бы то ни было, безъ какихъ нибудь случайныхъ и совершенно постороннихъ обстоятельствъ. Нѣкоторыя особенныя достоинства и странныя приключенія жизни придаютъ имъ таинственную прелесть…. „Точно ли мистеръ такой-то?…“ спрашиваете вы недовѣрчиво. „О! да“, отвѣчаютъ намъ. — Знаетели вы что нибудь, касающееся до него? Вотъ что говорятъ, вотъ что случилось. Кумиръ интересенъ самъ собою, а они обожаютъ его принадлежности.

Въ это время мадамъ де-Сент-Вантадуръ была красавица Неаполя, и хотя въ залѣ было пятьдесятъ женщинъ прекраснѣе ея, но никто не осмѣлился бы сказать этого. Даже женщины сознавали ея превосходство, потому-что она обладала искусствомъ туалета въ такомъ совершенствѣ, какое рѣдко можно встрѣтить даже въ самой Франціи, а женщины открыто отдаютъ справедливость этому, по преимуществу, женскому искусству, которое всѣ изучаютъ и въ которомъ немногія отличаюся. Никогда женщина не признаетъ красоту того лица, на которомъ надѣта дурно сдѣланная шляпа, и также никогда скоро не согласится найти некрасивою ту женщину, у которой чепчики всегда безукоризнены. Сверхъ-того, мадамъ де-Сент-Вантадуръ отличалась особенною очаровательностью, происходящею отъ знатнаго рода, и доведенною до высочайшей степени привычкою быть въ отборномъ обществѣ. По своимъ движеніямъ и физіономіи, она была въ полномъ смыслѣ слова grande dame, какъ будто природа произвела ее именно для этого. Она принадлежала къ одной изъ знатнѣйшихъ фамилій Франціи; шестнадцати лѣтъ вышла за-мужъ за человѣка, равнаго себѣ по происхожденію, но стараго, глупаго и надутаго; его можно было назвать не портретомъ, а каррикатурою. Однакоже ни малѣйшее облако не эатмѣвало горизонта славы мадамъ де-Сент-Вантадуръ. Одни говорили, что это происходило отъ гордости, а другіе отъ холодности. Умъ ея имѣлъ всю тонкость и живость придворнаго ума; она умѣла управлять собою; но истинно Французскій складъ ея не имѣлъ никакого сходства съ летаргическою, молчаливою неподвижностью Англичанокъ. Молчаливые люди всегда кажутся довольно умны. Одинъ грумъ женился на богатой леди, и боялся быть посмѣшищемъ своихъ гостей, которыхъ его новое положеніе въ свѣтѣ собирало за его столъ, пока одинъ умный человѣкъ не далъ ему такой совѣтъ: „Носите всегда чорное платье, и держите языкъ на привязи!“ Грумъ послѣдовалъ этому совѣту, и теперь его считаютъ за самаго благороднаго и пріятнаго собесѣдника въ графствѣ. Разговоръ есть пробный камень настоящей деликатности и тонкой граціи, которыя составляютъ нравственный идеалъ хорошаго тона.

Мадамъ де-Сент-Вантадуръ сидѣла нѣсколько поодаль отъ танцующихъ; сзади ея стула молчаливый англійскій денди, лордъ Тонтонъ, одѣтый по послѣдней модѣ стоялъ вытянувшись, какъ бы боясь скрыть хоть нѣсколько свой прекрасный ростъ. По лѣвую сторону отъ нея вздыхалъ сантиментальный нѣмецкій баронъ фон-Шомбергъ, покрытый орденами, причесанный до послѣдняго волоска въ совершенствѣ. По правую же сидѣлъ Французскій министръ, ловкій, льстивый и любезный. Вокругъ ея толпились со всѣхъ сторонъ секретари посольства и итальянскіе князья, казна которыхъ есть игорный столъ, а все состояніе картинная галлерея, изъ которой, когда карта не везетъ, продаютъ одну картину за другою также какъ Англичане срубаютъ свои лѣса. Прелестная мадамъ де-Сент-Вантадуръ умѣла обворожить всѣхъ и каждаго; улыбка для молчаливаго, шутка для веселаго, политика для Француза, поэзія для Нѣмца, и краснорѣчіе любезной красоты для всѣхъ. Она была въ лучшей порѣ жизни. Едва замѣтный румянецъ оживлялъ ея прозрачную кожу и придавалъ еще болѣе живости ея большимъ, сверкающимъ чорнымъ глазамъ, въ которыхъ, сквозь ихъ яркій блескъ, проглядывала какая-то особенная тайная кротость (особенность, принадлежащая однимъ Француженкамъ), столь же различная отъ неподвижной томности глазъ Испанки, какъ и отъ величественнаго, полнаго гордости взора Итальянки. Чорное бархатное платье и граціозный уборъ съ богатыми перьями представляли разительный контрастъ съ алебастровою бѣлизною ея рукъ и шеи. Глядя на эти обворожительные глаза, на этотъ цвѣтъ лица, на эту прозрачность кожи, на эти чудныя розовыя губки и на эти маленькіе и бѣлые, какъ изъ слоновой кости, зубы, ни одинъ самый холодный критикъ не могъ замѣтить, что подбородокъ ея былъ слишкомъ остръ, рогъ великъ, а носъ, такой прекрасный, когда смотрѣть на него прямо, былъ далекъ отъ совершенства, въ профиль.

— Скажите пожалуйста, были ли пы сегодня въ Strada Nuova? спросилъ Нѣмецъ такимъ сладкимъ голосомъ, какъ-будто онъ произносилъ объясненіе въ вѣчной любви.

— Разумѣется; иначе что же намъ, женщинамъ, дѣлать, съ нашимъ утромъ? отвѣчала мадамъ де-Сент-Вантадуръ. Жизнь наша отъ колыбели до гроба есть вѣчное движеніе безъ цѣли, и препровожденіе времени послѣ полдня обозначаетъ типъ нашей каррьеры. Прогулка и толпа, voilà tout! Мы не иначе видимъ свѣтъ, какъ съ высоты нашей коляски.

— То есть, вы видите его самымъ пріятнымъ образомъ, сказалъ Французъ.

— J’en doute; самая тяжолая усталость есть та, которую ощущаешь, не дѣлавши движенія.

— Угодно ли вамъ сдѣлать мнѣ честь провальсировать со мной? сказалъ высокій англійскій лордъ, который понялъ изъ словъ мадамъ де-Сент-Вантадуръ, что она желала бы лучше танцовать, чѣмъ сидѣть.

Французъ улыбнулся.

— Лордъ Тонтонъ желаетъ приложить къ практикѣ вашу собственную теорію, сказалъ министръ.

Лордъ Тонтонъ улыбнулся, частію потому, что всѣ улыбнулись, а частію потому, что у него были прекрасные зубы; но онъ, повидимому, съ безпокойствомъ ждалъ отвѣта.

— Не сегодня, лордъ; я рѣдко танцую. Но кто эта хорошенькая дама? Какой всегда чудный цвѣтъ лица у Англичанокъ! А этотъ джентльменъ, молодой человѣкъ, что стоить у двери, продолжала мадамъ де-Сент-Вантадуръ, не дождавшись отвѣта на первый вопросъ.

— Съ чорными усами? сказалъ лордъ Тонтонъ: это мой двоюродный братъ.

— О нѣтъ! Не полковникъ Бельфрильдъ, я знаю его… какой онъ забавный! Джентльменъ, про котораго я спрашиваю, безъ усовъ.

— Высокій Англичанинъ съ блестящими глазами и открытымъ лбомъ, сказалъ Французскій министръ. Онъ только что пріѣхалъ, съ востока, кажется.

— У него очень замѣчательная физіономія, сказала мадамъ де-Сент-Вантадуръ; въ очеркѣ его головы есть что-то рыцарское. Онъ, безъ сомнѣнія, благороднаго происхожденія, лордъ Тонтонъ.

— Да, онъ то, что вы называете благородный, а мы джентльменъ; фамилія его Мальтраверсъ. Мистеръ Мальтраверсъ. Онъ, кажется, имѣетъ хорошее состояніе.

— Мистеръ Мальтраверсъ? Только мистеръ? сказала мадамъ де-Сент-Вантадуръ.

— Вы знаете, сказалъ Французскій министръ, что англійскому джентльмену не нужно частицу де или какой-нибудь титулъ, чтобъ отличиться отъ простолюдина.

— Я знаю это; но онъ, кажется, выше простаго джентльмена. Въ его взорѣ есть какое-то величіе, хотя правду сказать, не то условное величіе, которое даетъ высокое происхожденіе.

— Вы, вѣрно, не находите его красивымъ? сказалъ лордъ Тонтонъ почти сердито, (потому-что онъ былъ одинъ изъ красивѣйшихъ мужчинъ, а красивые иногда бываютъ ревнивы).

— Красивымъ! я не сказала этого, отвѣчала мадамъ де-Сент-Вантадуръ улыбаясь. У него, скорѣе можно сказать, прекрасная голова, чѣмъ красивое лицо. Меня нѣсколько удивляетъ, что онъ очень ловокъ; впрочемъ всѣ вы, Англичане, милордъ, прекрасно образованы.

— Да, глубоко, глубоко, а не поверхностно, сказалъ лордъ Тонтонъ, выправляя свои маишеты.

— Мадамъ де-Сент-Вантадуръ, позвольте мнѣ представить вамъ одного изъ моихъ соотечественниковъ, сказалъ, приближаясь, англійскій министръ, — мистера Мальтраверса.

Мадамъ де-Сент-Вантадуръ полуулыбнулась и слегка покраснѣла, когда, поднявъ глаза, увидѣла, что это гордое и задумчивое лицо, которое она только что замѣтила, смотрѣло уже на нее съ удивленіемъ.

Введеніе было сдѣлано; обмѣнялись обыкновенными фразами. Французскій дипломатъ всталъ и пошелъ прохаживаться съ англійскимъ министромъ. Мальтраверсъ занялъ его кресло.

— Долго ли вы были въ чужихъ краяхъ? спросила мадамъ де-Сент-Вантадуръ.

— Только четыре года, впрочемъ весьма довольно для того, чтобы спросить меня, не сталъ ли я болѣе чуждъ для Англіи, чѣмъ для какого-либо другаго мѣста.

— Вы были на востокѣ; я завидую вамъ. Греція, Египетъ, сколько воспоминаній! Вы путешествовали въ прошедшемъ, и тѣмъ осуществили желаніе мадамъ д’Эпине; вы вырвались отъ образованности, и погрузились въ романъ.

— Однакожъ мадамъ д’Эпине провела всю свою жизнь сочиняя прелестные романы посреди самаго образованнаго міра, сказалъ Мальтраверсъ улыбаясь.

— Вы, вѣрно, читали ея записки, сказала де-Сент-Вантадуръ, слегка покраснѣвъ. Немногіе находятъ время, въ потокѣ новой, болѣе увлекательной литературы, читать второстепенныхъ писателей прошлаго столѣтія.

— Не бываютъ ли эти второстепенные писатели часто гораздо занимательнѣе и привлекательнѣе даже самыхъ извѣстныхъ? сказалъ Мальтраверсъ: особенно когда эта посредственность старается придерживаться деликатности, даже, можетъ-быть, слабости — чувства милаго и трогательнаго? Записки мадамъ д’Эпине въ этомъ родѣ. Она понимала добродѣтель и любила ее; она была женщина не геніальная, но живо сочувствовала всѣмъ впечатлѣніямъ генія. Нѣкоторые люди родятся съ темпераментомъ и наклонностями генія, не имѣя его силы творчества; у нихъ та же нервозная система, но чего-то недостаетъ въ ихъ умственныхъ способностяхъ. Они также живо все чувствуютъ, но выражаются слабо. Въ характерѣ этихъ людей есть какой-то невыразимый родъ пафоса. Записки о Франціи послѣдняго столѣтія наполнены подобными примѣрами. Весьма интересна борьба этихъ пылкихъ умовъ противъ летаргіи незамысловатаго, но блестящаго общества, которое ослѣпляло ихъ до усыпленія. Для насъ они должны быть тѣмъ интереснѣе, прибавилъ Мальтраверсъ, съ нѣкоторою перемѣною въ голосѣ, потому-что многіе изъ насъ могутъ видѣть въ нихъ себя, какъ въ зеркалѣ.

А гдѣ же былъ въ это время нѣмецкій баринъ? Онъ любезничалъ ни другомъ концѣ залы. А англійскій лордъ? Онъ бросалъ односложныя слова стоящимъ въ дверяхъ денди. А младшіе тѣлохранители? Они танцовали, шептались, любезничали и пили лимонадъ. А мадамъ де-Сент-Вантадуръ сидѣла одна, съ молодымъ иностранцемъ, посреди толпы, состоящей изъ восьми сотъ человѣкъ.

Разговаривая такимъ образомъ, Мальтраверсъ вдругъ вздрогнулъ, услышавъ за собою пронзительный и пискливый голосъ, который говорилъ по-французски…. Гмъ! гмъ! у меня свой взглядъ на вещи.

Мадамъ де-Сеит-Вантадуръ оглянулась съ улыбкою.

— Это мой мужъ, сказала она спокойно: позвольте мнѣ вамъ его представить.

Мальтраверсъ всталъ и поклонился маленькому и худенькому человѣку, весьма тщательно одѣтому и съ огромными очками на длинномъ и остромъ носу.

— Очень радъ познакомиться съ вами, сэръ! сказалъ мосье де-Вантадуръ. Давно ли вы въ Неаполѣ?… чудесная погода, но она не можетъ простоять долго. Гмъ, гмъ, у меня свой взглядъ на вещи. Только и говорятъ о томъ, что вашъ парламентъ будетъ скоро распущенъ! Опера въ Лондонѣ была плоха въ нынѣшнемъ году…. Гмъ, гмъ, у меня свой взглядъ на вещи.

Этотъ монологъ былъ проговоренъ съ приличными жестами. Всякую фразу мосье де-Вантадуръ начиналъ чѣмъ-то въ родѣ поклона; а когда впадалъ въ свое неизмѣняемое заключеніе, которое выказывало и его дальновидность и недовѣрчивость, тогда дѣлалъ таинственный знакъ указательнымъ пальцемъ, ставя его въ параллельную линію съ носомъ, который тоже, въ свою очередь, принималъ участіе въ церемоніи, дѣлая три судорожныя подергиванія, которыя, казалось, потрясали его въ основаніи.

Мальтраверсъ съ нѣмымъ удивленіемъ смотрѣлъ на мосье де-Вантадура, а мосье де-Вантадуръ, высказавши все, что ему казалось необходимымъ, заключилъ свою красивую рѣчь тѣмъ, что выразилъ величайшее желаніе видѣть мистера Мальтраверса у себя, въ отели. За тѣмъ, обратившись къ женѣ, онъ началъ увѣрять ее, что уже поздно, и что пора отправляться домой. Мальтраверсъ удалился, и въ самыхъ дверяхъ, его догналъ нашъ старинный пріятель Люмлей Феррерсъ.

— Поѣдемте, мой милый, я уже съ полчаса васъ жду. Allons. Но, можетъ-быть, такъ какъ мнѣ до смерти хочется поскорѣе улечься въ постель, то вы вздумаете остаться ужинать. Есть люди, которые совсѣмъ не думаютъ о другихъ.

— Нѣтъ, Феррерсъ, я къ вашимъ услугамъ. Молодые люди спустились съ лѣстницы, и пошли вдоль по набережной къ своей гостинницѣ. Когда они достигли до огромной площади, на которой она находилась, и прекрасное море представилось ихъ взорамъ, которое, казалось, спало въ объятіяхъ огибающаго его берега, Мальтраверсъ, до-тѣхъ-поръ слушавшій въ молчаніи своего говорливаго спутника, вдругъ остановился.

— Взгляните на это море, Феррерсъ! вскричалъ онъ. Какое зрѣлище! Какой свѣжій воздухъ! Какъ спокойно свѣтитъ луна! Не представляются ли вамъ въ эту минуту тѣ древніе греческіе удальцы, которые первые завели колоніи въ этой дивной сторонѣ, любимицѣ океана, и которые, смотря на эти прекрасныя волны, не сожалѣли болѣе о своемъ отечествѣ, о Греціи?

— Я ничего подобнаго не могу себѣ представить, сказалъ Феррерсъ. И повѣрьте мнѣ, что эти господа, въ такой поздній часъ ночи, если не разбойничали гдѣ-нибудь, потому-что эти древніе колонисты были всѣ отчаянные злодѣи, то, вѣрно, спали, растянувшись на своихъ постеляхъ.

— Писали ли вы когда-нибудь стихи, Феррерсъ?

— Разумѣется, всякой порядочный человѣкъ писалъ стихи разъ въ жизни; оспа и поэзія — это двѣ болѣзни, которыхъ нельзя избѣгнуть.

— А чувствовали ли вы когда-нибудь поэзію?

— Чувствовалъ?

— Да; если вы, напримѣръ, въ своихъ стихахъ описывали луну, чувствовали ли вы ея сіяніе въ вашемъ сердцѣ?

— Милый мой Мальтраверсъ, если я употреблялъ слово луна, то, вѣрно, для того, чтобы приложить ее къ какой-нибудь рифмѣ. Теперь пора домой, Мальтраверсъ, а луну оставимъ до слѣдующаго привала.

— Нѣтъ, я хочу остаться здѣсь.

— Въ этомъ нѣтъ здраваго смысла. Намъ ли, съ которыми уже было столько приключеній, столько сценъ, что можно было бы удовлетворить самаго жаднаго читателя романовъ, хотя бы онъ дожилъ до лѣтъ Феникса, намъ ли сантиментальничать и вздыхать при свѣтѣ луны, подобно безбородымъ школьникамъ надъ пакетботомъ Маргета? Я повторяю, что это безсмысленно. Мы слишкомъ много прожили, чтобы сохранить эту юную болѣзнь — чувствительность.

— Можетъ-быть вы правы, Феррерсъ, сказалъ Мальтраверсъ, но я еще до-сихъ-поръ могу наслаждаться прекрасною ночью.

— О, если вы любите мухъ въ вашемъ супѣ, говорилъ разъ гость своему хозяину, складывая опять этихъ черныхъ насѣкомыхъ въ суповую чашку: если вы любите мухъ въ вашемъ супѣ, такъ извольте, извольте, — buona notte.

Въ теоріи Феррерсъ дѣйствительно былъ правъ. Когда мы переживаемъ столько приключеній въ дѣйствительности, то дѣлаемся менѣе чувствительны. Жизнь есть сонъ, въ которомъ бредятъ болѣе въ началѣ и въ концѣ, въ срединѣ же онъ слишкомъ крѣпокъ, чтобы можно было бродить. Но съ своей стороны Мальтраверсъ не былъ также неправъ, говоря, что мы можемъ еще иногда наслаждаться прекрасною ночью, особливо въ Неаполѣ, на берегахъ моря.

Мальтраверсъ ходилъ взадъ и впередъ нѣсколько времени, погрузясь въ свои мечты. Сердце его успокоилось. Старинныя баллады звучали въ его ушахъ, прежнія воспоминанія роились въ головѣ его. Но чорные и кроткіе глаза мадамъ де-Сент-Вантадуръ свѣтились сквозь тѣнь всего прошедшаго. Чудное упоеніе! Жидкость изъ кубка розоваго цвѣта, которая есть не что иное, какъ игра фантазіи, а кажется любовью!

II.

Горе тому, кто даетъ волю страстямъ! Въ началѣ онѣ слабы, едва примѣтны; но скоро, благодаря нашей снисходительности, разростаются. Не должно ждать, для сопротивленія имъ, чтобы онѣ достигли своей страшной силы. Спенсеръ.

Мальтраверсъ часто посѣщалъ домъ мосьё и мадамъ де-Вантадуръ; два раза въ недѣлю домъ ихъ былъ открытъ для большаго свѣта, а три дня принимались одни друзья. Мальтраверсъ скоро попалъ въ разрядъ послѣднихъ. Въ дѣтствѣ своемъ, мадамъ де-Вантадуръ была въ Англіи, потому-что родители ея были эмигранты. Она бѣгло и хорошо говорила по-англійски, и это нравилось Мальтраверсу. потому-что хотя французскій языкъ и былъ ему знакомъ, какъ его природный, но онъ, какъ и многіе другіе, которые разсчитываютъ болѣе на свой умъ, нежели на свою персону, боялся рисковать своими задушевными мыслями на чужестранномъ языкѣ. Мы не обращаемъ вниманія на грамматическія ошибки и за неправильность произношенія, когда говоримъ о пустякахъ; но когда хотимъ выразить поэзію, заключающуюся въ душѣ нашей, мы содрогаемся при мысли сдѣлать самомалѣйшую ошибку.

Мальтраверсъ особенно боялся этого; онъ всегда и во всемъ любилъ приличіе. И эта любовь къ порядку, этотъ зародышъ хорошаго тона, выказывались у него въ самыхъ ничтожныхъ мелочахъ, и предохраняли его отъ той искусственной небрежности, которою многіе молодые люди любятъ хвастаться. Привычная опрятность, любовь къ порядку и строгое соблюденіе законовъ образованнаго вкуса, избавляли его отъ заботы щеголять экипажемъ и богатымъ гардеробомъ.

Мальтраверсъ и двухъ разъ во всю жизнь свою не подумалъ о томъ, хорошъ ли онъ собою; онъ, подобно многимъ, которые изучали прелестный полъ, зналъ, что красота мужчины было послѣднее дѣло въ глазахъ умной женщины. Тонъ, манеры, разговоръ, какое-нибудь обстоятельство жизни, которое можетъ заинтересовать, или какое-нибудь качество, которымъ можно гордиться, — вотъ принадлежности мужчины, которыя могутъ заставить полюбить его. А красавецъ девять разъ изъ десяти ничего болѣе не выигрываетъ, не считая восхищенія его тетушекъ, какъ удовольствіе слышать восклицанія служанокъ: „настоящій амуръ“!

Но пора кончить наше отступленіе. Итакъ, мы сказали, что Мальтраверсъ былъ очень доволенъ тѣмъ, что могъ разговаривать съ мадамъ де-Вантадуръ на своемъ отечественномъ языкѣ. Разговоръ ихъ обыкновенно начинался по-французски, а потомъ незамѣтно переходилъ къ англійскому языку. Они оба были краснорѣчивы, но представляли собою разительный контрастъ въ мысляхъ и выраженіяхъ. Мадамъ де-Вантадуръ смотрѣла на все глазами свѣтской женщины. Природа одарила ее блестящимъ сосредоточеннымъ умомъ и чрезвычайною деликатностью и нѣжностью чувствъ; но все это было облечено въ свѣтскую форму. Она образовалась подъ вліяніемъ большаго свѣта, и складъ ея ума часто изобличалъ ея воспитаніе. Живая, остроумная и вмѣстѣ съ тѣмъ задумчивая, она была типъ тѣхъ женщинъ, описаніе которыхъ мы находимъ въ запискахъ о Франціи, одна изъ прелестнѣйшихъ и умнѣйшихъ будуарныхъ Аспазій, которыя умѣютъ заинтересовать своею легкою граціею и чрезвычайно-утонченнымъ Изяществомъ, и умѣютъ оградить себя отъ упрека въ вѣтрености и поверхностности, частію слишкомъ глубокимъ знаніемъ общественной системы, въ которой онѣ движутся, а частію полускрытымъ и трогательнымъ негодованіемъ на мелочи, на которыя онѣ принуждены растрачивать свои способности и чувства. Онѣ составляютъ особенный классъ во всѣхъ странахъ и сословіяхъ, въ которыхъ блеститъ и страдаетъ женщина, безъ домашнихъ обязанностей и домашней жизни.

Валерія де-Сен-Вантадуръ была совершенно новымъ образчикомъ женщины для Мальтраверса, а онъ, въ свою очередь, казался необыкновеннымъ мужчиною для свѣтской Француженки. Они находили величайшее удовольствіе быть вмѣстѣ, хотя очень часто не соглашались въ мнѣніяхъ.

Мадамъ де-Вантадуръ ѣздила верхомъ, и Мальтраверсъ былъ однимъ изъ ея обычныхъ спутниковъ; мы говоримъ одинъ изъ спутниковъ, потому-что она высоко цѣнила всѣ приличія большаго свѣта, и никакъ бы не позволила себѣ гулять только съ однимъ кавалеромъ. И какія чудныя мѣста посѣщали онѣ вовремя своихъ ежедневныхъ прогулокъ!

Мальтраверсъ былъ человѣкъ учоный. Творенія безсмертныхъ древнихъ писателей были ему знакомы, какъ собственныя. Поэзія, образъ мыслей и общественный бытъ художественныхъ Грековъ и изнѣженныхъ Римлянъ составляли главную часть его занятій и воспоминаній. Умъ его былъ переполненъ Пактоломъ древности, и золотыя зерна отдѣлялись отъ классическаго Тмола, со всякимъ приливомъ его. Это изученіе отжившихъ народовъ, очень часто безполезное, составляетъ необыкновенную прелесть тогда, когда находишься въ тѣхъ самыхъ мѣстахъ, гдѣ жили эти исчезнувшія знаменитости. На Хайгетскомъ холму мысль о древнихъ народахъ не приходитъ намъ и въ голову, но въ Бейѣ, Помпеѣ и подъ тѣнію Виргиліевыхъ рощей мы жаждемъ познакомиться съ ними какъ можно ближе. Какимъ драгоцѣннымъ чичероне былъ Мальтраверсъ для пылкой и любопытной Француженки! Съ какимъ жаромъ она прислушивалась къ разсказамъ его о жизни, гораздо изящнѣйшей, чѣмъ въ Парижѣ, о цивилизаціи, которую свѣтъ уже болѣе не узнаетъ; тѣмъ лучше, потому-что она была испорчена до самаго мозга, хотя имѣла видъ здоровой комплекціи. Эти холодныя имена и безтѣлесныя тѣни, надъ скелетами которыхъ, называемыми исторіями, мадамъ де-Вантадуръ привыкла зѣвать, казалось, оживали и начинали дышать въ краснорѣчивыхъ описаніяхъ Мальтраверса; въ нихъ загоралась жизнь; они двигались, присутствовали на своихъ пиршествахъ, влюблялись, были умны или глупы, веселы или печальны, какъ-будто живыя существа. Съ другой стороны, Мальтраверсъ изучалъ тысячу для него новыхъ секретовъ современной свѣтской жизни, со словъ прелестной и внимательной Валеріи. Какой новый шагъ въ жизни для молодаго человѣка геніальнаго ума, когда онъ въ первый разъ сравниваетъ свои теоріи и опытъ съ понятіемъ умной и способной размышлять свѣтской женщины! Шагъ этотъ, можетъ-быть, и не возвышаетъ его, но за-то какъ онъ просвѣщаетъ и утончаетъ его! Сколько мельчайшихъ, но очень важныхъ тайнъ человѣческаго сердца, сколько практической мудрости изучаетъ онъ безсознательно, въ блестящей насмѣшливости подобной собесѣдницы!

— И такъ, вы думаете, что эти величественные Римляне не были такъ разительно непохожи на насъ? сказала Валерія, когда она смотрѣла на ту же самую землю и на тотъ же самый океанъ, на которыхъ останавливалъ свои взоры сластолюбивый, во величественный Лукуллъ.

— Одинъ взглядъ, брошенный на ихъ общественный бытъ, можетъ показать намъ сходство наше съ ними. — Что же касается до общества, увеселеній, занятій, страстей и причудъ ума древнихъ Римлянъ, отвѣчалъ Мальтраверсъ, то сатира Горація на нихъ есть не что иное, какъ зеркало собственныхъ вашихъ глупостей, и можно бы подумать, что эти страницы написаны въ Шоссе д’Антенѣ, или въ Меферѣ; но есть одно обстоятельство, но которому можно всегда отличать новое поколѣніе отъ стараго.

— Какое же?

— Древніе не имѣли понятія о той деликатности въ чувствахъ привязанности, которая характеризуетъ потомковъ Готфовъ, сказалъ Мальтраверсъ. Они уступали все чувственности, тогдакакъ разумъ и воображеніе должны были бы имѣть равную часть. Любовь ихъ была прекрасная, рѣзвая бабочка, но не та бабочка, которая служитъ эмблемою души.

— Можетъ-быть, сказала Валерія послѣ нѣкотораго молчанія, жизнь наша безъ любви была бы гораздо счастливѣе. Мнѣ кажется, что мы въ своей новой общественной системѣ дали любви слишкомъ большой перевѣсъ надъ другими движеніями нашей души, продолжала она задумчиво. (Валерія говорила, что чувствовала, хотя до такого заключенія женщины доходятъ не часто). Въ дѣтствѣ мы дремлемъ подъ разсказы о любви; въ молодости всѣ наши книги, разговоры и спектакли наполнены ею. Насъ пріучаютъ смотрѣть на любовь, какъ на главный предметъ въ жизни; во когда придетъ минута испытать это чувство, о которомъ намъ такъ много толковали, девять разъ изъ десяти, мы бываемъ несчастны и губимъ себя навсегда. Ахъ, повѣрьте мнѣ, мистеръ Мальтраверсъ, что не въ нынѣшнемъ свѣтѣ можно превозносить любовь!

— Не по собственному ли опыту говоритъ мадамъ де-Сен-Вантадуръ? сказалъ Мальтраверсъ, пристально смотря на измѣняющееся лицо своей собесѣдницы.

— Нѣтъ, и надѣюсь, что никогда этого не испытаю! сказала Валерія съ большою энергіею.

Губы Эрнеста слегка искривились, потому-что самолюбіе его было сильно затронуто.

— Я отдалъ бы лучшія свои мечты о будущемъ, сказалъ онъ, чтобы услышать, какъ мадамъ де-Вантадуръ сама же опровергнетъ свои слова.

— Мы слишкомъ опередили нашу кавалькаду, мистеръ Мальтраверсъ, сказала Валерія холодно, и полудерживая свою лошадь. — А, мистеръ Феррерсъ, продолжала она, когда Люмлей и прекрасный нѣмецкій баронъ поравнялись съ ними: вы очень любезны; я вижу, что вы хотѣли сдѣлать комплиментъ моему искусству въ верховой ѣздѣ, увѣряя, что вы не можете никакъ догнать меня; мистеръ Мальтраверсъ не таковъ, какъ вы.

— Совсѣмъ нѣтъ, сказалъ Феррерсъ, который рѣдко говорилъ комплименты безъ особенной надобности. Нѣтъ, когда вы и Мальтраверсъ погрузились въ созерцаніе вашихъ древнихъ Римлянъ, нашъ общій пріятель баронъ воспользовался случаемъ, чтобъ разсказать мнѣ о своей невѣстѣ и о другихъ приключеніяхъ своей жизни.

— All, Monsieur Ferrers, que vous êtes malin! сказалъ Шомбергъ съ видомъ замѣшательства.

— Malin! нѣтъ; я говорю это не изъ зависти; въ меня, благодаря небо, никогда никто ни влюблялся. Какъ это должно быть нестерпимо!

— Поздравляю васъ съ симпатіею между вами и Феррерсомъ, прошепталъ Мальтраверсъ Валеріи.

Она засмѣялась; но потомъ въ продолженіе всей прогулки была разсѣяна и задумчива. Прогулки ихъ прекратились на нѣсколько дней. Мадамъ де-Вантадуръ была не такъ здорова.

III.

Эрнестъ Мальтраверсъ не былъ уже такъ добръ, какъ ври отъѣздѣ изъ Англіи. Онъ жиль въ такихъ странахъ, гдѣ общественное мнѣніе но имѣетъ никакого вліянія, ни правилъ, а это не дѣлаетъ человѣка лучшимъ. Сверхъ-того, брошенный въ дѣйствительную жизнь, онъ, съ кипучими страстями и съ превосходствомъ умственныхъ способностей, впадалъ, движимый первыми, во многія заблужденія, изъ которыхъ выпутывался съ помощью вторыхъ. Необходимость укрѣпить себя для свѣта, чтобы имѣть силу бороться сегодня съ насиліемъ, завтра съ обманомъ, подернула черствою корою поверхность его сердца, средина котораго осталась свѣжа и чувствительна. Къ тому же въ послѣдніе годы Мальтраверсъ не имѣлъ никакой постоянной цѣли, и жилъ на капиталъ своихъ способностей и чувствъ, какъ безразсудный, расточительный спекулянтъ. Ничто не можетъ быть вреднѣе для способнаго и пылкаго молодаго человѣка, какъ отсутствіе опредѣленной цѣли въ жизни.

Мальтраверсъ сталъ невольнымъ егоистомъ, и впадалъ иногда въ систему увлеченія за собственными удовольствіями, не думая о вредныхъ, какъ для него, такъ и для другихъ, отъ того послѣдствіяхъ. Къ тому же онъ былъ уже не такой восторженный, какъ прежде, а болѣе привязался къ интересамъ жизни матеріальной…

Обхожденіе Валеріи, поперемѣнно то льстя его самолюбію, то укалывая его, вызвало его гордость и тщеславіе на помощь фантазіи. Онъ рѣшился утвердить свою власть надъ нею; она сдѣлалась для него предметомъ честолюбія. Онъ жилъ въ большомъ свѣтѣ, и свѣтъ имѣлъ на него такое же вліяніе, какъ и на многихъ другихъ, но и теперь иногда онъ чувствовалъ въ своемъ сердцѣ, что не исполняетъ ни своего назначенія, ни долга; и когда ему удавалось оторваться на мгновеніе отъ блестящихъ, но холодныхъ и недостойныхъ забавъ, въ немъ тотчасъ же оживали давно знакомые ему порывы къ прекрасному, великому и благому. Впрочемъ, Эрнестъ Мальтраверсъ забывалъ все въ присутствіи чудной Валеріи де Вангадуръ.

Однажды вечеромъ Мальтраверсъ, Феррерсъ, маленькій Французскій министръ и хорошенькая Италіянка, княгиня составляли все общество, собравшееся у мадамъ де-Вантадуръ.

Разговоръ зашелъ о странныхъ исторіяхъ, такъ часто случающихся съ Англичанами на твердой землѣ.

— Правда ли, сказалъ Французскій министръ, обращаясь съ важностью къ Люмлію, что ваши соотечественники самые странные изъ всѣхъ народовъ? Очень странно то, что во всякомъ городѣ, который я проѣзжалъ, мнѣ всегда разсказывали какую-нибудь исторію, героемъ которой непремѣнно былъ Англичанинъ. Я ничего подобнаго не слыхалъ ни о Французахъ. ни объ Итальянцахъ, toujours les Anglais!

— Потому-что насъ всякій скандалъ чрезвычайно оскорбляетъ, и мы дѣлаемъ изъ него много шуму, тогда какъ вы принимаете его спокойно. Порокъ для насъ эпизодъ, а для васъ эпопея.

— Положимъ, что такъ, сказалъ Французскій министръ, желая казаться какъ можно серьознѣе. — Если мы плутуемъ въ игрѣ, или любезничаемъ съ хорошенькими дамами, мы это дѣлаемъ съ благопристойностью, и сосѣди наши не находятъ нужнымъ поднимать изъ-за этого все вверхъ дномъ; они могутъ рѣзаться съ ними, но никакъ не притянутъ къ суду. А у васъ на малѣйшій грѣшокъ смотрятъ, какъ на дѣло общественнаго интереса, и разсуждаютъ, и толкуютъ, и кричатъ о немъ на весь свѣтъ.

— Я предпочитаю систему скандала, проговорила мадамъ де-Вантадуръ отрывисто: говорите, что хотите, но страхъ удерживаетъ многихъ изъ насъ, и мы по неволѣ остаемся добродѣтельными. Проступокъ казался бы нѣкоторымъ не такъ ужаснымъ, еслибъ мы не боялись послѣдствій, хотя даже только наружныхъ.

— Гм, гм! пробормоталъ мосье де-Вантадуръ, входя въ комнату; здоровы ли вы? какъ ваше здоровье? Очень радъ васъ видѣть. Вечеръ пасмурный, я предполагаю, что будетъ дождь. Гм, гм…. Ага, мистеръ Феррерсъ, comment èa-va-t-il? Хотите ли дать мнѣ реваншъ въ экарте? Я имѣю предчувствіе, что сегодня буду счастливъ. Гм, гм.

— Въ экарте? съ удовольствіемъ! сказалъ Феррерсъ. Онъ игралъ хорошо.

Разговоръ на минуту прекратился. Все общество усѣлось вокругъ стола; всѣ, исключая Валеріи и Мальтраверса. Опустѣвшіе стулья раздѣляли ихъ, но скоро какъ-то незамѣтно они очутились рядомъ.

— Играете ли вы когда-нибудь? спросила мадамъ де-Вантадуръ, послѣ нѣкотораго молчанія.

— Игралъ когда-то, отвѣчалъ Мальтраверсъ, Мнѣ знакомо это искушеніе, во я не смѣю болѣе играть. Я испыталъ сильныя ощущенія игры, но меня ужасаетъ то униженіе, до котораго она иногда насъ доводитъ. Игра есть нравственное опьяненіе, которое гораздо хуже физическаго.

— Вы говорите объ этомъ съ необыкновеннымъ жаромъ.

— Потому-что я слишкомъ глубоко чувствую то, что теперь говорю. Мнѣ разъ случилось обыграть одного человѣка, котораго я очень уважалъ и который былъ бѣденъ. Его отчаяніе послужило для меня страшнымъ урокомъ. Возвратясь домой, я ужаснулся, подумавъ, какъ могъ я радоваться тому, что дѣлало несчастнымъ другаго. Съ этого вечера я уже больше не игралъ.

— Какая сила воли! сказала Валерія съ удивленіемъ, выразившимся и въ голосѣ и въ глазахъ ея. Вы необыкновенный человѣкъ. Другіе исправляются проигрышемъ, а вы выигрышемъ. Похвально имѣть такія нравственныя убѣжденія въ ваши лѣта, мистеръ Мальтраверсъ.

— Я боюсь, не гордость ли это, а не нравственныя убѣжденія, сказалъ Мальтраверсъ. Нѣтъ ничего горче заблужденія, которое заставляетъ насъ краснѣть передъ самимъ собою. Ужасно стыдиться самого себя!

— О! прошептала Валерія, это эхо моего собственнаго сердца! Она встала и отошла къ окну. Мальтраверсъ остановился на минуту, потомъ послѣдовалъ за нею. Можетъ-быть онъ думалъ, что это движеніе было не что иное, какъ приглашеніе…

Передъ ними была пустынная улица, съ рѣдкими и тусклыми фонарями; вдали нѣсколько звѣздочекъ, едва проглядывавшихъ на небѣ сквозь необыкновенную густую облачную атмосферу, указывали мѣстами бушующее море. Валерія прислонилась къ стѣнѣ, и оконныя занавѣсы скрыли ее отъ всѣхъ гостей, кромѣ Мальтраверса, но между имъ и ею стояла огромная мраморная ваза, наполненная цвѣтами. Валерія, казалось, была задумчива, и отъ полусвѣта огней, довольно отдаленныхъ, розовыя ея щеки были блѣднѣе и еще нѣжнѣе обыкновеннаго.

Увидѣвъ Мальтраверса, Валерія вздрогнула непритворно, потому-что она совсѣмъ не ожидала, чтобы онъ былъ такъ близко, и въ тоже время начала обрывать цвѣты (обыкновенная уловка женщинъ) изъ вазы, находившейся между ею и Эрнестомъ. Чудная, маленькая, почти прозрачная ручка! Мальтраверсъ смотрѣлъ на нее пристально, потомъ взглянулъ въ лицо Валеріи, потомъ опять на ручку. Ему казалось, что все волновалось передъ нимъ.

— Прости, прости меня, прошепталъ Эрнестъ задыхающимся голосомъ: но есть одно чувство, въ которомъ я не могу не признаться тебѣ.

Валерія подняла на него свои большіе, сіяющіе глаза, и не отвѣчала.

Мальтраверсъ продолжалъ:

— Брани меня, презирай меня, ненавидь меня, если можешь. Валерія, я люблю тебя!

Валерія оставалась безмолвна.

— Скажи мнѣ одно слово, сказалъ Эрнестъ, наклоняясь къ ней, умоляю тебя, одно слово!

Онъ остановился; отвѣта все-таки не было; онъ прислушивался, едва переводя дыханіе, и услышалъ рыданія. Да, эта гордая, умная и ловкая свѣтская женщина въ эту минуту была такъ же слаба, какъ самая простая дѣвушка, которая въ первый разъ слышала слова любви.

— Мистеръ Мальтраверсъ, сказала она, наконецъ, голосомъ тихимъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ болѣе твердымъ и чистымъ: кости брошены; я потеряла навсегда друга, для счастія котораго я не имѣю права жить, но за котораго я готова была бы умереть. Я должна была бы предвидѣть это, но я была слѣпа. Ни слова болѣе, ни слова болѣе; приходите къ намъ завтра, а сегодня оставьте меня!

— Но, Валерія!…

— Эрнестъ Мальтраверсъ, сказала она, — нѣтъ ничего горче заблужденія, которое заставляетъ насъ краснѣть передъ самимъ-собою!

И прежде, чѣмъ онъ могъ отвѣчать что-нибудь на повтореніе своего афоризма, Валерія ускользнула, и уже сидѣла у карточнаго стола, возлѣ хорошенькой Итальянки.

Мальтраверсъ также подошелъ къ обществу, и устремилъ глаза на мадамъ де-Вантадуръ; но лицо ея было спокойно, ни одного слѣда волненія не было на немъ замѣтно. Тотъ же голосъ, таже улыбка, таже непринужденная свѣтская любезность, какъ при первомъ ихъ свиданіи.

— Какія притворщицы эти женщины! пробормоталъ про-себя Мальтраверсъ, и на губахъ его явилась презрительная улыбка, которая, съ нѣкотораго времени, часто замѣняла прежнее спокойное и граціозное выраженіе его лица. Но Мальтраверсъ ошибался на счетъ женщины; которую осмѣливался презирать.

Эрнестъ скоро оставилъ палаццо и возвратился въ свою гостинницу. Пока онъ въ раздумьи расхаживалъ по кабинету, Феррерсъ также возвратился домой. Прошло то время, когда Феррерсъ имѣлъ вліяніе на Мальтраверса. Теперь Эрнестъ спокойно сознавалъ свое превосходство надъ Люмліемъ. Онъ не могъ довѣрить ему того, что произошло у него съ Валеріею. Люмлій былъ слишкомъ грубъ, чтобы можно было сдѣлать его повѣреннымъ въ такихъ дѣлахъ, въ которыхъ сердце играло главную роль. Въ минуты веселья, онъ былъ незамѣнимъ; но въ печали, или въ минуту глубокаго размышленія, Феррерсъ былъ одинъ изъ самыхъ несносныхъ собесѣдниковъ.

— Вы что-то сегодня мрачны, mon cher, сказалъ Люмлій, зѣвая. — Вѣрно, вы спать хотите. Есть же такіе худовоспитанные егоисты, которые совсѣмъ не думаютъ о своихъ друзьяхъ. Никто не спроситъ меня, какъ я игралъ въ экарте. Не спите долго завтра утромъ, я терпѣть не могу завтракать одинъ, а я никогда не встаю Позднѣе трехъ четвертей девятаго. Я ненавижу егоистовъ съ дурными манерами. Покойной ночи!

Проговоривши все это, Феррерсъ ушелъ въ свою комнату. Тамъ, раздѣваясь довольно медленно, онъ разсуждалъ такимъ-образомъ: „Кажется., я извлекъ для себя изъ этого человѣка все, что только можно было. Мы не можемъ долѣе плыть вмѣстѣ; кажется, я и самъ начинаю скучать этого рода жизнью. Но это еще не резонъ.“

IV.

— Видѣть ее завтра! и это завтра настало, думалъ Мальтраверсъ, когда онъ всталъ на другое утро, не сомкнувши глазъ во всю ночь. Но прежде, чѣмъ онъ успѣлъ повиноваться нетерпѣливымъ призывамъ Феррерса, который три раза присылалъ сказать ему, „что онъ никогда никого не заставлялъ ждать себя“, вошелъ лакей съ пачкою писемъ изъ Англіи. Они только что пришли съ одною изъ этихъ рѣдкихъ почтъ, которыя иногда удостой на ютъ Неаполь, могущій быть весьма прибыльнымъ рынкомъ для англійской коммерціи, еслибъ въ Италіи занимались немного больше коммерцісю, а англійскіе лорды иностранною политикою. Письма отъ управляющихъ и банкировъ, Мальтраверсъ пробѣжалъ наскоро, а потомъ принялся за длинное посланіе Кливеленда. Въ письмѣ этомъ заключалось много такого, что трогало Эрнеста до глубины души. Послѣ многихъ сухихъ подробностей о дѣлахъ и нѣкоторыхъ незначительныхъ замѣчаній на столь же незначительное послѣднее письмо Мальтраверса, Кливелендъ продолжалъ:

— Признаюсь тебѣ. милый мой Эрпесгъ, что я очень желаю видѣть тебя опять въ Англіи. Ты былъ довольно долго за границею, чтобы узнать другія страны; не оставайся же тамъ до тѣхъ поръ, пока предпочтешь ихъ своему родному краю. Ты теперь въ Неаполѣ, и я страшусь за тебя. И знаю хорошо эту очаровательную и беззаботную жизнь Италіи, столь заманчивую для учоныхъ съ живымъ воображеніемъ и столь благопріятную безпечной, веселой юности и удовольствіямъ. Но, Эрнестъ, не чувствуешь ли уже ты, какъ она разслабляетъ, и какъ это очаровательное far niente дѣлаетъ неспособнымъ къ серьознымъ занятіямъ? Человѣкъ склоненъ изнѣживаться до того, что дѣлается неспособнымъ къ полезнымъ предпріятіямъ въ жизни, и нигдѣ скорѣе онъ не можетъ этого достигнуть, какъ въ Италіи. Милый мой Эрнестъ, я довольно тебя знаю. Ты не сотворенъ быть знатокомъ, у котораго кабинетъ набитъ камнями, а голова разнородными картинами, еще менѣе лѣнивымъ чичисбеемъ какой-нибудь прекрасной Итальянки, сердце которой наполнено одной страстью, а въ головѣ негдѣ помѣститься и двумъ мыслямъ; но я зналъ многихъ, которые были также благоразумны какъ ты, и которыхъ эта волшебная Италія перерождала въ то или другое изъ этихъ женоподобныхъ существъ. Не обманывай себя мыслью, что у тебя еще слишкомъ много времени впереди. Это неправда. Въ твои лѣта и съ твоимъ состояніемъ, (какъ бы я желалъ, чтобъ ты былъ не такъ богатъ!) праздники одного года дѣлаются необходимою привычкою слѣдующаго. Если ты хочешь быть человѣкомъ полезнымъ и извѣстнымъ въ Англіи, то надобно трудиться. Но трудъ тогда только пріятенъ, когда къ нему привыкаешь съ юныхъ лѣтъ. Мы народъ суровый, но вмѣстѣ съ тѣмъ мужественный. Ты скажешь, можетъ-быть, что ты не честолюбивъ. Теперь такъ, но будешь честолюбивъ современенъ, и но вѣрь мнѣ, нѣтъ ничего несчастнѣе честолюбца, неимѣющаго надежды на успѣхъ, честолюбца, который жаждетъ извѣстности и не видитъ возможносги пріобрѣсть ее, и который желаетъ достигнуть своей цѣли, но не хочетъ и не имѣетъ духу сбросить туфли, и бѣжать за нею. Я могъ бы сказать еще многое, но надѣюсь, что и въ томъ, что я сказалъ, есть много лишняго. Если это такъ, то напиши мнѣ, успокой меня. Помни, Эрнестъ, если ты не пойдешь по пути, который назначила тебѣ природа, то будешь или жолчнымъ мазантропомъ, или лѣнивымъ сластолюбцемъ, скучающимъ жизнью въ зрѣломъ возрастѣ, раздраженнымъ и нечувствительнымъ ни къ какой радости въ старости. Но если ты хочешь слѣдовать своему назначенію, то скоро должно будетъ тебѣ поступить въ ученье, для того, чтобъ приготовиться. Дай мнѣ увидѣть, что ты трудишься, что ты стремишься къ чему бы то ни было. Трудись, трудись. Вотъ все, чего я отъ тебя требую! Желалъ бы я, чтобъ ты побывалъ въ твоемъ прадѣдовскомъ замкѣ. Онъ имѣетъ видъ самой живописной древности, и пока ты выросъ, плющъ обвился вокругъ трехъ стѣнъ. Монтень не отказался бы жить въ немъ.

Прощай мой милый Эрнестъ,

Любящій тебя и безпокоющійся о тебѣ

Фредерикъ Кливелендъ.

„P. S. Я составляю въ настоящее время книгу. Это займетъ меня лѣтъ на десять, но займетъ безъ усталости. Послѣдуй моему примѣру.“

Мальтраверсъ только что кончилъ это письмо, какъ Феррерсъ вошелъ съ выраженіемъ нетерпѣнія.

— Поѣдете ли вы кататься верхомъ? спросилъ онъ. Я отослалъ завтракъ; потому, что увидѣлъ, что съ моей стороны была тщетная надежда позавтракать сегодня; право, и аппетитъ совсѣмъ прошелъ.

— Ихъ! сказалъ Мальтраверсъ.

— Ихъ! гмъ, прекрасный отвѣтъ; что касается до меня, я люблю людей благовоспитанныхъ.

— Я получилъ письмо отъ Кливеленда.

— Какое же отношеніе между письмомъ и шоколатомъ?

— О Люмлій, вы нестерпимый егоистъ; только и думаете, что о самомъ-себѣ, и то со стороны животной.

— Ну да, и я думаю, что я совершенно правъ, отвѣчалъ Феррерсъ съ нѣкоторымъ достоинствомъ. — Я думаю, что все, что не летаетъ, есть животное. Еслибъ я былъ травоядное животное, я ѣлъ бы траву и пережовывалъ бы жвачку, а такъ какъ я человѣкъ, и къ тому же гастрономъ, то я ѣмъ котлеты, браню соусы, и смѣюсь надъ вами. И это-то вы называете быть егоистомъ!

Было уже далеко за полдень, когда Мальтраверсъ пришелъ въ палаццо мадамъ де Вантадуръ. Онъ удивился, но удивился пріятно, замѣтивъ, что въ первый разъ былъ допущенъ въ это недоступное убѣжище, называемое на обыкновенномъ языкѣ будуаромъ. Но кабинетъ модамъ де-Вантадуръ, въ которомъ она читала, писала, и размышляла, вовсе не походилъ на разукрашенныя шолкомъ и золотомъ комнаты, которыя обыкновенно носятъ это названіе. Это довольно большая комната, убранная очень просто, по со вкусомъ, и наполненная книгами, скорѣе походила на скромный пріютъ Корнеліи, нежели на раззолоченный салонъ Аспазіи.

Валеріи въ будуарѣ не было. Мальтраверсъ окинулъ комнату быстрымъ взглядомъ, и прислонился задумчиво къ стѣнѣ. Черезъ нѣсколько секундъ дверь отворилась, и вошла Валерія. Она была необыкновенно блѣдна, и Мальтраверсу показалось, что глаза ея были заплаканы. Онъ былъ тронутъ, и сердце его забилось сильно.

— Боюсь, не заставила ли я васъ ждать, сказала Валерія, показывая ему на кресло въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ того, въ которое она сѣла сама. Вы простите меня, прибавила она съ легкою улыбкой, и замѣтивъ, что Мальтраверсъ хотѣлъ что то сказать, она быстро продолжала: — Выслушайте меня, мистеръ Мальтраверсъ; прежде чѣмъ вы начнете говорить, выслушайте меня! Вы высказали мнѣ вчера то, чего бы я никогда не должна была узнать. Вы сказали, что любите меня.

— Да, Валерія, сказалъ Мальтраверсъ: когда я встрѣтилъ васъ въ первый разъ, то во мнѣ проснулось давно забытое, но чудное чувство, а впослѣдствіи какія глубокія ощущенія породило оно! Вашъ граціозный умъ, ваши милыя, умныя, но вмѣстѣ съ тѣмъ женственныя мысли, довершили побѣду, которую начали прекрасное лицо и голосъ. Валерія, я люблю васъ!

— Теперь выслушайте меня, Эрнестъ Мальтраверсъ, сказала Валерія, повидимому, спокойнымъ, но очень тихимъ голосомъ. Мы не должны больше видѣться.

— Какъ! воскликнулъ Мальтраверсъ, невольно падая къ ея ногамъ. Нѣтъ, я не хочу васъ слушать!…

Мадамъ де Вантадуръ встала, и сказала съ холоднымъ достоинствомъ:

— Выслушайте же меня спокойно, или я сейчасъ уйду изъ комнаты, и все, что я хотѣла бы вамъ теперь сказать, останется для васъ тайною.

Мальтраверсъ всталъ, и скрестивъ руки на груди и кусая губы, стоялъ передъ Валеріей.

— Мадамъ де Вантадуръ, сказалъ онъ съ нѣкоторою важностью: вы не услышите болѣе отъ меня словъ, которыя вамъ кажутся оскорбительными, и я повѣрю выраженію вашего лица, вашему обращенію, хотя не желалъ бы вѣрить словамъ вашимъ.

— Вы несправедливы, сказала Валерія, грустно улыбаясь: — но таковы всѣ люди. Теперь позвольте мнѣ объясниться, дать вамъ о себѣ понятіе. Я принадлежала къ фамиліи, въ которой всѣ женщины были добродѣтельны, а мужчины храбры. Изъ множества женщинъ, предавшихся преступной любви, я не нашла ни одной, которая была бы совершенно счастлива. Добродѣтель — вотъ мой любовникъ, моя слава, моя отрада, жизнь моей жизни. Если вы истинно меня любите, то, вѣрно, не захотите отнять у меня это сокровище!… Когда я узнала васъ короче, я составила въ своемъ воображеніи чудный, романическій планъ. Я хотѣла быть вашимъ истиннымъ, непоколебимымъ другомъ, вашимъ повѣреннымъ, вашимъ совѣтникомъ, и даже, можетъ-быть, въ нѣкоторыхъ эпохахъ вашей жизни вашимъ путеводителемъ и вдохновеніемъ. Но увѣряю васъ, я не подозрѣвала никакой опасности быть въ вашемъ обществѣ. Я начала смотрѣть на жизнь сквозь призму моего чистѣйшаго удивленія къ возвышенной натурѣ и къ благородной чувствительной душѣ. Я вообразила, что мы можемъ всегда оставаться — подпорою и утѣшеніемъ одинъ другаго. Скажу вамъ еще болѣе: я часто даже мечтала о вашей женитьбѣ, о томъ, какъ я буду любить вашу жену, какъ вмѣстѣ съ нею буду заботиться о вашемъ счастіи. Вдругъ всѣ эти видѣнія исчезли, прекрасные замки разрушились, и я проснулась на краю пропасти… Вы меня любите, и въ минуту этого роковаго признанія завѣса спала съ глазъ моихъ. Вѣря въ благородство души вашей, я умоляю васъ, содѣйствовать моему чувству долга. Умоляю васъ, докажите мнѣ ваше хорошее мнѣніе… ваше уваженіе… оставьте меня!…

Подъ конецъ этого чистосердечнаго объясненія, голосъ Валеріи сдѣлался невыразимо трогателенъ.

Мальтраверсъ стоялъ какъ очарованный. Наконецъ онъ приблизился, преклонилъ передъ Валеріею колѣно, поцаловалъ ея руку съ видомъ глубокаго благоговѣнія, и потомъ всталъ, намѣреваясь выйти изъ комнаты, и не смѣя произнести ни одного слова.

— О! нѣтъ, нѣтъ! воскликнула Валерія, не оставляйте меня такъ, это наше послѣднее свиданіе, послѣднее!… Скажите мнѣ, что вы поняли меня, что вы не считаете меня холодной кокеткой!…

— Валерія, сказалъ Мальтраверсъ, если я до-сихъ-поръ молчалъ, то это потому, что сердце мое было слишкомъ переполнено. Вы возвысили въ моихъ глазахъ весь женскій родъ. Я любилъ васъ, но теперь я благоговѣю передъ вами. Ваша благородная откровенность, столь различная отъ нерѣшимости и несчастныхъ уловокъ обыкновенныхъ женщинъ, тронула струну моего сердца, которая уже много лѣтъ не издавала звуковъ. Оставляя васъ, я уношу съ собою лучшее мнѣніе о всемъ родѣ человѣческомъ О! продолжалъ онъ, постарайтесь забыть обо мнѣ все, что можетъ огорчить васъ. Но позвольте мнѣ думать, что и въ отсутствіи моемъ и въ горести, дружба ваша будетъ имѣть на меня то облагороживающее вліяніе, о которомъ вы говорили. А если впослѣдствіи имя мое будетъ произнесено съ похвалою, съ честью, то знайте, Валерія, знайте, что я, потерявъ вашу любовь, старался вознаградить себя, сдѣлавшись достойнымъ вашей довѣренности и вашего уваженія. О, зачѣмъ мы не встрѣтились раньше, когда еще никакая преграда не раздѣляла насъ!

— Идите, идите, прошептала Валерія. — Богъ да сохранитъ васъ… идите!

Мальтраверсъ проговорилъ нѣсколько невнятныхъ словъ, и выбѣжалъ изъ комнаты.

V.

Возвратившись въ этотъ день съ своей обыкновенной прогулки, Феррерсъ не мало удивился, увидѣвъ, что крыльцо и зала того нумера, который они занимали вмѣстѣ съ Мальтраперсомъ, были завалены мѣшками, чемоданами, сундуками и книгами. Швейцарецъ же, лакей Эрнеста, отдавалъ приказанія носильщикамъ и трактирному слугѣ на французскомъ, англійскомъ и итальянскомъ языкахъ, изъ которыхъ онъ составлялъ родъ мозаики.

— Что все это значитъ? спросилъ Люмлій.

— Il signore va partir, ecure, ah! mon Dieu! tout af e sudden.

— О, о! а гдѣ онъ теперь?

— Въ своей комнатѣ, сэръ.

Феррерсъ перескочилъ черезъ весь этотъ хаосъ, и отворивъ безъ церемоніи дверь въ кабинетъ Мальтраверса, увидѣлъ его сидящаго въ креслѣ.

Голова Эрнеста была поникнута на грудь, руки небрежно лежали на колѣняхъ.

— Что все это значитъ, мой милый Эрнестъ? Надѣюсь, что вы не убили никого на дуэли?

— Нѣтъ.

— Въ такомъ случаѣ зачѣмъ и куда вы уѣзжаете?

— Какое вамъ дѣло, оставьте меня въ покоѣ.

— По-пріятельски, очень по-пріятельски! сказалъ Феррерсъ. А что будетъ со мною? Какого товарища отыщу я себѣ въ этомъ проклятомъ логовищѣ антикваріевъ и ладзарони? Вы совсѣмъ не имѣете чувства, мистеръ Мальтраверсъ!

— Такъ не хотите ли ѣхать со мною? сказалъ Мальтраверсъ, напрасно стараясь преодолѣть себя.

— Да куда вы ѣдете?

— Куда угодно; въ Парижъ, въ Лондонъ…

— Нѣтъ; я уже устроилъ свои дѣла на лѣто. Я не такъ богатъ, какъ нѣкоторые. Я ненавижу перемѣны, онѣ разорительны.

— Но, милый мой…

— Хорошо ли вы поступили со мною? продолжалъ Люмлій, который въ первый разъ въ жизни былъ дѣйствительно огорченъ. — Еслибъ я былъ старый фракъ, который вы протаскали бы уже лѣтъ пять, то и тогда вы, вѣрно, не бросили бы меня съ такою небрежностью!

— Феррерсъ, простите меня. Честь велитъ мнѣ оставить этотъ городъ. Я надѣялся, что вы останетесь здѣсь моимъ гостемъ и въ отсутствіе хозяина. Вы знаете, что за квартиру заплачено за три мѣсяца впередъ.

— Гм! проворчалъ Феррерсъ; — если это такъ, то мнѣ и здѣсь будетъ хорошо. Но къ чему же такъ секретничать? Ужъ не разлюбила ли васъ мадамъ де Вантадуръ? Или ея умный мужъ возъимѣлъ подозрѣніе, съ помощью своихъ взглядовъ на вещи, гм! гм?

Мальтраверсъ едва удержалъ свое негодованіе при этой грубой выходкѣ; — нѣтъ, можетъ-быть, труднѣйшей пытки для терпѣнія, какъ неделикатное и неловкое замѣчаніе друга на счетъ сердечныхъ отношеній.

— Феррерсъ, сказалъ онъ; если вы хоть немного расположены ко мнѣ, то не произносите никогда ни одного неуважительнаго слова на счетъ мадамъ де Вантадуръ!

— Такъ зачѣмъ же вы уѣзжаете изъ Неаполя?

— Не мучьте меня.

— Прощайте, сэръ, сказалъ Феррерсъ, глубоко оскорбленный, и гордо вышелъ изъ комнаты. Эрнестъ уѣхалъ не увидѣвшись съ нимъ болѣе.

Была уже ночь, когда Мальтраверсъ очутился, наконецъ, одинъ въ своей каретѣ, слѣдуя, освѣщаемый однимъ блескомъ звѣздъ, по старой и меланхолической гаэтской дорогѣ.

Уединеніе это казалось Мальтраверсу необыкновенною роскошью; онъ чувстаовалъ невыразимое удовольствіе, освободившись отъ Феррерса. Его грубая логика, его егоистическое самовластіе, прикрытое юморомъ, его животная чувственность были бы истинною пыткою для Эрнеста въ настоящемъ состояніи его души.

На другое утро, когда онъ проснулся, до него долетѣлъ запахъ цвѣтущихъ померанцовыхъ деревьевъ, стоящихъ подъ окнами постоялаго двора гаэтской пристани, въ которомъ онъ остановился. Было начало весны, никто не возьмется описывать ароматическаго запаха и свѣжести воздуха и земли этого времени года. Сама Италія можетъ похвалиться немногими мѣстами, которыя были бы привлекательнѣе гаэтской гавани, и море, омывающее этотъ берегъ, такъ же величественно и очаровательно, какъ въ Неаполѣ и Сорренто.

Почти не дотронувшись до поданнаго завтрака, Мальтраверсъ пошелъ блуждать по померанцовымъ аллеямъ, и дошелъ до залива. Тутъ, лѣниво растянувшись на травѣ, при тихомъ ропотѣ волнъ, онъ, въ первый разъ послѣ разлуки съ Валеріею, старался собрать и изслѣдовать свои мысли и чувства. Къ величайшему своему удивленію, онъ нашелъ себя не столько удрученнымъ горестью, какъ ожидалъ. Напротивъ, онъ чувствовалъ какую-то необъяснимую сладость, которая соединялась съ воспоминаніемъ о прекрасной Француженкѣ. Можетъ-быть, тайна этого заключалась въ томъ, что гордость его не была оскорблена, а совѣсть была спокойна. Онъ какъ-будто пробудился отъ сна, и сталъ болѣе справедливымъ цѣнителемъ рода человѣческаго, и особенно женщинъ. Онъ встрѣтилъ честь, вѣрность и добродѣтель въ женщинѣ, окруженной людьми вѣтренными и порочными, въ женщинѣ, неогражденной отъ обольщеній ни мнѣніемъ своихъ друзей, ни нравами и понятіями своего отечества, ни покровительствомъ своего мужа, однимъ-словомъ, въ женщинѣ свѣтской — въ Парижанкѣ! Валерія де Вантадуръ научила его не презирать женщинъ, не судить по наружности и не упадать духомъ отъ лицемѣрія свѣта. Онъ искалъ въ своемъ сердцѣ любовь къ Валеріи, и нашолъ въ немъ любовь къ добродѣтели. Онъ былъ убѣжденъ, что Валерія де Вантадуръ была не такого свойства женщина, которая не могла бы устоять противъ сердечнаго влеченія, достойнаго порицанія.

— Но пусть будетъ такъ! сказалъ онъ почти вслухъ. Я заставлю мое сердце радоваться, когда узнаю, что она вспоминаетъ обо мнѣ, какъ о другѣ. Послѣ ея любви самое величайшее счастіе — ея уваженіе.

Такимъ размышленіемъ оканчивались мечты Мальтраверса; и съ каждою милею, удалявшею его отъ юга, это чувство становилось сильнѣе и сильнѣе.

КНИГА ТРЕТЬЯ.

I.

Не всѣ люди видѣли Аполлона. Кто видѣлъ его, тотъ великій человѣкъ!» Каллимахъ. Здѣсь мы отдохнемъ, и пусть звуки музыки чаруютъ наши уши, — тишина ночи будетъ служить клавесиномъ сладостной гармоніи. Шекспиръ.

Пѣснь лодочника на Конскомъ озеръ.

I.

"Прекрасный край! страна любви! чудная Италія. Небо смотритъ на тебя нѣжными глазами матери, и улыбается тебѣ. Каждый распускающійся цвѣтокъ, каждый сіяющій лучъ есть доказательство его любви къ тебѣ.

II.

"Прекрасное озеро, чудное Ларіенское озеро^[1], волны твои подобны волнамъ моря. Никогда богиня охоты и ея ослѣпительныя нимфы не имѣли такой прекрасной купели. Смотри, вотъ царица ночи и ея лучезарныя наперсницы еще и теперь погружаются въ струяхъ твоихъ.

III.

"Прекрасное дитя уединенныхъ горъ, да будетъ всегда благословенъ твой сонъ! Съ самаго твоего рожденія, земныя слезы никогда не смѣняли твоей улыбки. Зарывшись въ цвѣты, часы, эти прилежныя пчелы, приносятъ тебѣ только сладостный сокъ.

*  *  *

Такія строфы, пропѣтыя на прекрасномъ итальянскомъ языкѣ, и переданная нами не въ совершенствѣ, раздавались въ одинъ прекрасный лѣтній вечеръ по Комскому озеру. Лодка, въ которой слышалось пѣніе, едва плыла по сверкающимъ струямъ, направляясь къ покрытымъ дерномъ берегамъ покатаго луга, на вершинѣ котораго бѣлѣла стѣна виллы, окруженной виноградникомъ. На этомъ лугу стояла прекрасная молодая женщина, опершись на руку своего мужа и прислушиваясь къ пѣнію. Но удовольствіе ея усилилось, когда лодочники, приблизившись къ берегу, перемѣнили кадансъ музыки, и она поняла, что это пѣніе исполнялось въ честь ея.

Серенада пѣвицѣ.

1.

Тихонько, тихонько положимъ наши весла, и не будемъ тревожить волнъ, вздыхающихъ у берега. Священно то мѣсто, гдѣ торкающія волны встрѣчаются съ заливомъ, гдѣ такъ сладко вѣетъ ароматомъ лимонныхъ деревъ. Какое то очарованіе влечетъ насъ вдоль по волнамъ къ послѣдней нашей музѣ, младшей дочери гармоніи, генію пѣнія, которая, плавая по этимъ тихимъ водамъ, спасла отъ грозы одну лавровую вѣтвь для нашихъ береговъ.

2.

Они слышали твой голосъ Тереза, эти Тевтоны и Галлы, суровые сыны сѣвера; они слышали твой голосъ и поклонялись могуществу твоего пѣнія. Звуки твоего голоса раздавались на развалинахъ земли нашей, власть которыхъ повсемѣстна, какъ власть любви надъ сердцами, власть луны въ атмосферѣ, и власть души надъ тѣломъ. Честь и слава навсегда истолковательницѣ таинствъ искусства для очарованной толпы.

*  *  *

— Не раскаяваешься ли ты, моя Тереза, что отказалась отъ своего блестящаго поприща, для незначительнаго домашняго быта и для мужа, который могъ бы быть твоимъ отцомъ, сказалъ мужъ женѣ, съ улыбкою человѣка, который заранѣе знаетъ отвѣтъ.

— О нѣтъ! сказала она, и это привѣтствіе было бы для меня совсѣмъ не такъ пріятно, если бы ты не раздѣлялъ это удовольствіе со мною.

Это была знаменитая пѣвица Италіи, синьора Чезарини, теперь мадамъ де-Монтень. Она съ ранней молодости явилась на сценѣ, и ея превосходный голосъ обѣщалъ ей величайшую славу въ будущемъ. Но, не-смотря на блистательный успѣхъ, она въ скоромъ времени вышла замужъ за Француза, богатаго и хорошей фамиліи, сошла со сцены, и проводила жизнь свою поперемѣнно, то въ веселыхъ салонахъ Парижа, то на тихихъ берегахъ Комскаго озера, гдѣ мужъ ея купилъ маленькую, но прекрасную виллу. Но въ тѣсномъ кругу своихъ пріятелей она, попрежнему, не оставляла своего волшебнаго искусства, къ которому эта молодая женщина, одаренная природою и прекрасно развитая воспитаніемъ присоединила даръ импровизаціи. Она только что пріѣхала на все лѣто въ свой милый пріютъ, какъ партія молодыхъ энтузіастовъ изъ Милана собралась на озерѣ Комо, и съ приличнымъ уваженіемъ привѣтствовала ея возвращеніе пѣніемъ и музыкою.

Это обыкновеніе пріятный остатокъ прежнихъ дней прекрасной Италіи. Я самъ слышалъ на тихихъ водахъ этого же озера подобный привѣтъ еще большему генію, дивной Настѣ — Семирамидѣ пѣнія! Въ то время, какъ лодка моя остановилась, и я началъ приходить въ такой же восторгъ, какъ и пѣвцы, лодочникъ тронулъ меня, и показавъ мнѣ на одно мѣсто озера, на которое заходящее солнце бросало свою розовую улыбку, сказалъ: «Тамъ, синьоръ, утонулъ одинъ изъ вашихъ соотечественниковъ, bellissimo uomo! ehe fu bello!» — Да, въ этомъ мѣстѣ съ гордымъ сознаніемъ своей многообѣщающей молодости и своей благородной и почти небесной красоты, подъ самыми окнами и въ глазахъ супруги, волны безжалостно поглотили кумира многихъ сердецъ, прекраснаго и любезнаго!…. И надъ его могилою разстилалось это роскошное небо, и раздавалась эта веселая музыка!…

Когда лодка приплыла къ берегу, мадамъ де-Монтень приблизилась къ музыкантамъ, и поблагодаривъ съ непритворнымъ жаромъ за привѣтствіе, такъ деликатно ей высказанное, просила ихъ выйти на берегъ. Миланцы, ихъ было шестеро, приняли предложеніе, и привязали свою лодку у пристани. Тогда де-Монтень показалъ своей женѣ еще лодку, которая тихо плыла подъ тѣнью береговъ. Въ ней сидѣлъ молодой человѣкъ, который, казалось, съ восхищеніемъ слушалъ музыку, и даже присоединилъ къ хору (который быль повторенъ два раза) свои голосъ, столь вѣрный и сильный, столь гибкій и полный, что произвелъ удивленіе въ самихъ давателяхъ серенады.

— А этотъ молодой человѣкъ принадлежитъ также къ вашей партіи? спросилъ де-Монтень у Миланцевъ.

— Нѣтъ, синьоръ, мы его не знаемъ, былъ отвѣтъ. Его лодка подплыла къ намъ внезапно, въ то время какъ мы пѣли.

Въ то самое время, какъ съ одной стороны былъ предложенъ вопросъ, а съ другой сдѣланъ отвѣтъ, молодой человѣкъ тронулся съ мѣста, и весла его ударили по гладкой поверхности озера, какъ разъ противъ де-Монтеня. Съ ловкостью, свойственною Французамъ, де-Монтень приподнялъ шляпу, и жестомъ остановилъ весла гребца.

— Не сдѣлаете ли вы намъ честь, присоединившись къ маленькому нашему обществу? сказалъ де-Монтень.

— Я самъ искалъ этого удовольствія, и потому никакъ не могу отказать себѣ въ немъ, отвѣчалъ гребецъ съ чуть замѣтнымъ иностраннымъ удареніемъ, и черезъ минуту онъ былъ уже на берегу.

Онъ былъ замѣчательной наружности. Его прекрасные, довольно длинные волосы небрежно разсыпались по лбу, на которомъ спокойствіе и задумчивость выражались не по лѣтамъ. Въ обращеніи его была замѣтна необыкновенная степенность и даже нѣкоторая гордость, которая казалась еще разительнѣе отъ его высокаго роста. Черты лица его были необыкновенно благородны, но какая-то спокойная меланхолія выражалась въ его глазахъ и улыбкѣ.

— Повѣрите ли, сказалъ онъ, — что, не смотря на холодность, которую приписываютъ вообще моимъ соотечественникамъ (потому-что вы, вѣрно, уже догадались, что я Англичанинъ), я не могъ не раздѣлять восторга окружающихъ меня, блуждая такъ близко береговъ, посвященныхъ вдохновенію. Къ тому же я живу въ настоящее время въ виллѣ, что напротивъ вашей, имя мое Эрнестъ Мальтраверсъ, и я въ восхищеніи, что имѣю случай познакомиться лично съ тою особою, которой громкая слава долетѣла до меня гораздо прежде.

Мадамъ де-Монтень понравилось открытое обращеніе молодаго Англичанина, которое выражало гораздо болѣе словъ. Черезъ нѣсколько минутъ, подъ вліяніемъ счастливой континентальной сообщительности, все общество, казалось, было знакомо уже многіе годы. Вина, фрукты и разные прохладительные напитки были принесены и поставлены на простой деревенскій столъ, вокругъ котораго усѣлись всѣ гости, хозяинъ и хозяйка; свѣтъ луны озарялъ ихъ, а озеро спало внизу, какъ-будто въ серебрѣ. Эта сцена была достойна кисти Боккаччіо или Клода Лоррена.

Разговоръ, натурально, зашелъ о музыкѣ, единственный предметъ, знаніемъ котораго Итальянцы могутъ похвастаться; впрочемъ и это знаніе дается имъ природою, потому-что музыку, какъ науку, они совсѣмъ не понимаютъ. Однакоже, гордясь послѣднимъ обломкомъ своего національнаго генія музыки, также какъ древніе Римляне гордились имперіею всѣхъ искусствъ и оружія, они считаютъ варварскою — мелодію всѣхъ прочихъ странъ; они не умѣютъ ни понять, ни оцѣнить могучую нѣмецкую музыку, которая есть настоящая мелодія рода человѣческаго, музыка героизма и воображенія, — послѣ которой звуки новѣйшей итальянской музыки кажутся женственными, фантастическими и изысканно слабыми. Россини есть Канова музыки, въ его твореніяхъ содержится много прекраснаго, но ничего великаго!

Маленькое общество съ жаромъ толковало о музыкѣ; это нравилось Мальтраверсу, который уже нѣсколько недѣль не имѣлъ другаго товарища, кромѣ собственныхъ своихъ мыслей, притомъ же онъ всегда былъ готовъ сочувствовать всякому роду искусства. Онъ слушалъ внимательно, но говорилъ мало; и когда, no-временамъ, разговоръ прекращался, онъ разсматривалъ своихъ собесѣдниковъ. Ни одинъ изъ шести Миланцевъ не представлялъ ничего замѣчательнаго, ни въ наружности, ни въ разговорѣ; во всѣхъ была итальянская живость, и говорливость, свойственная ихъ націи, соединялась съ какимъ мужественнымъ достоинствомъ, которое отличаетъ Ломбардцовъ отъ жителей полуденной Италіи, и съ особенною учтивостью, которую жители Милана пріобрѣли отъ частаго столкновенія съ Французами. Они, по-видимому, принадлежали къ среднему классу, но ничѣмъ не отличались отъ тысячи другихъ Миланцевъ, которыхъ Мальтраверсъ встрѣчалъ на гуляньяхъ и въ кофейняхъ главныхъ ихъ улицъ. Хозяинъ былъ гораздо интереснѣе. Онъ былъ высокаго роста и прекрасный собою мужчина, лѣтъ сорока восьми. Его открытый лобъ и правильныя черты лица выражали положительный умъ и задумчивый характеръ. Въ его обращеніи почти совсѣмъ незамѣтно было живости Француза, и не видавъ его лица, можно было отгадать, что онъ былъ старше всѣхъ изъ собесѣдниковъ. Веселая и игривая, какъ ребенокъ, жена его была, по-крайней-мѣрѣ, двадцатью четырьмя годами моложе своего мужа; но въ свободныхъ ея движеніяхъ и въ веселости замѣтна была чудная женственная кротость, а свою натуральную, нѣсколько шумную живость, она умѣла подчинять формѣ приличія хорошаго тона. Темные волосы, небрежно причесанные, открытый лобъ, большіе, чорные, веселые глаза, маленькій прямой носикъ, цвѣтъ лица, впадающій въ оливковый, на которомъ безпрестанно, то показывался, то опять пропадалъ, яркій румянецъ; полныя щеки съ ямочками, превосходной формы ротикъ съ маленькими перловыми зубами, тонкій и стройный станъ, ростъ немного ниже средняго, дополнятъ портретъ мадамъ де-Монтень.

— Объ этихъ минутахъ можно вспоминать всю жизнь, сказалъ, наливая свой стаканъ, синьоръ Тираболоски, самый говорливый и самый сантиментальный изъ всѣхъ собесѣдниковъ. — Но мы не можемъ надѣяться, что синьора будетъ долго помнить то, чего мы не забудемъ никогда.

— О, сказала мадамъ де-Монтень, засмѣявшись гармонически: въ Парижѣ есть манія презирать шумную городскую жизнь, и предаваться романическимъ чувствамъ. Наши красавицы, наши модные писатели отдали бы жизнь, чтобъ имѣть возможность поговорить о подобной сценѣ — не правда ли, другъ мой? и она съ нѣжностью обратилась къ своему мужу.

— Правда, отвѣчалъ онъ: — но ты недостойна подобной сцены, потому-что ты смѣешься надъ чувствительностью и романами.

— Я смѣюсь только надъ Французскою чувствительностью и надъ шоссе-д'-антенскими романами. Вы, Англичане, продолжала она, нагнувши свою прекрасную головку къ Мальтраверсу: вы насъ избаловали и испортили; — мы не только хотимъ подражать вамъ, но даже превзойти васъ; мы присовокупляемъ ужасъ къ ужасу, и отъ сумасбродства доходимъ до бѣшенства!

— Это правда, сказалъ Мальтраверсъ. — Однако же вы, синьоры, продолжалъ онъ, обращаясь къ Итальянцамъ, вы, которые своими Петрарками, Дантами и Аріостами первые подали Европѣ примѣръ сантиментальности и романтичности, воздвигая среди развалинъ классической школы, среди ея коринфскихъ колоннъ и ея правильныхъ портиковъ, готическія колокольни и стѣны съ зубцами, даже вы избѣгаете древнихъ моделей, и ведете свою литературу новою и непроходимою дорогою.

— Очень можетъ быть, сказалъ синьоръ Тирабалоска, не понявъ ничего изъ всего сказаннаго. — Къ тому же это чрезвычайно глубоко…. размысливъ хорошенько, найдешь, что это прекрасно… превосходно… вы, Англичане такъ… такъ… однимъ-словомъ, это удивительно. Уго-Фосколо великій геній, Манти также, а что касается до Россини, вы знаете его послѣднюю оперу — cosa stupenda!

Мадамъ де-Монтень быстро взглянула на Мальтраверса, захлопала своими маленькими ручками и захохотала отъ всего сердца. Мальтраверсъ, какъ бы заразясь отъ нея, засмѣялся также; но тотчасъ опомнился и спѣшилъ поправить свой педантическій промахъ, который онъ сдѣлалъ, начавъ толковать о предметахъ, понятныхъ не всему общему. Онъ взялъ гитару, которая была принесена Миланцами, въ числѣ другихъ инструментовъ, и пробѣжавъ пальцами по ея струнамъ, сказалъ, обращаясь къ мадамъ де-Монтень.

— Впрочемъ, въ вашемъ обществѣ и при этомъ чудномъ свѣтѣ луны, отражающемся въ озерѣ, музыка должна была бы служить намъ, вмѣсто словъ, выраженіемъ нашего разговора. Попросимъ этихъ господъ подарить насъ еще одною аріею.

— Вы какъ-будто отгадали мое намѣреніе, сказала ему ех-пѣвица.

Мальтраверсъ подалъ гитару синьору Тирабалоски. Итальянецъ, горѣвшій желаніемъ выдти изъ затруднительнаго положенія, въ которое его невольно ввелъ Мальтраверсъ, взялъ гитару съ надлежащею гримасою скромности, и сказалъ, обращаясь къ мадамъ де-Монтень:

— Вотъ пѣсня, сочиненная однимъ молодымъ человѣкомъ, моимъ пріятелемъ, которую дамы очень любятъ, хотя мнѣ кажется, что она немножко сантиментальна.

И онъ пропѣлъ слѣдующіе стансы съ такимъ чувствомъ (такъ могъ только исполнить ихъ искусный пѣвецъ), какъ бы дѣйствительно понималъ ихъ.

Ночь и любовь.

Когда звѣзды блещутъ на небѣ, тогда я еще болѣе томлюсь по тебѣ. О! посмотри на меня своими нѣжными взорами, какъ звѣзды смотрятся въ море.

Наши мысли, какъ волны, текутъ спокойнѣе ночью, при свѣтѣ звѣздъ; пламя моей земной страсти стихаетъ передъ небомъ твой чистой любви.

Въ тотъ часъ, когда грубыя души погружены въ сонъ, тогда, о! прекрасное видѣніе, покажись мнѣ.

Есть часъ, когда небесныя грезы мелькаютъ сквозь дремлющій умъ, и въ этотъ таинственный часъ, мнѣ кажется, ты должна находиться возлѣ меня.

Мысль о тебѣ слишкомъ чиста для обыкновеннаго дневнаго свѣта; я могу видѣть тебя только, какъ мою звѣзду и мое свѣтлое видѣніе!

*  *  *

Примѣръ былъ поданъ. Похвалы прекрасной хозяйки возбуждали общее соревнованіе. Гитара ходила изъ рукъ въ руки, и каждый изъ Итальянцевъ заплатилъ свою дань. Можно было подумать, что присутствуешь на какомъ-нибудь древнемъ греческомъ праздникѣ, гдѣ лира и миртовая вѣтвь ходили вокругъ стола.

Однакожъ, какъ Англичанинъ, такъ и Итальянцы, почли бы праздникъ неполнымъ, не услышавъ знаменитой пѣвицы, и импровизатрисы, которая первенствовала въ немъ. Мадамъ де-Монтень, какъ женщина съ тактомъ, отгадала общее желаніе, и предупредила просьбы, въ которыхъ была заранѣе увѣрена. Она взяла гитару изъ рукъ послѣдняго пѣвца, и обращаясь къ Мальтраворсу, сказала:

— Вы, безъ сомнѣнія, слышали нѣкоторыхъ изъ нашихъ знаменитыхъ импровизаторовъ; не-смотря на то, я попрошу, васъ дать мнѣ тему, хотя бы мнѣ пришлось доказать вамъ, что даръ импровизаціи дается не всѣмъ, даже и въ Италіи.

— Ахъ, сказалъ Мальтраверсъ: я точно видалъ нѣкоторыхъ уродливыхъ стариковъ съ огромными бакенбардами и съ угрожающими жестами, которые поражали слушателей своими оглушительными экспромтами. Но мнѣ ни разу не пришлось слышать импровизацію молодой и прекрасной женщины. Я только тогда повѣрю вдохновенію, когда увижу его дѣйствіе на самой музѣ.

— Хорошо, я употреблю все мое искусство, чтобы заслужить ваши комплименты, по вы должны дать мнѣ тему.

Мальтраверсъ подумалъ съ минуту, и назначилъ: вліяніе похвалы на генія.

Импровизатриса кивнула головою въ знакъ одобренія, и послѣ короткой прелюдіи, продекламировала самымъ пріятнымъ голосомъ очень разнообразные стихи, въ которыхъ соединялись отличное знаніе, вкусъ, глубокія чувства и вмѣстѣ съ тѣмъ какая-то дикость. Восхищенные слушатели воображали, что таковъ долженъ быть говоръ Армиды. Но поэзія этого рода, какъ и всякое мимолетное изліяніе, никогда не остается въ памяти, и потому не можетъ быть передаваемо.

Когда пѣніе мадамъ де-Монтень смолкло, за нимъ не послѣдовало оглушительныхъ рукоплесканій. Итальянцы были слишкомъ поражены ея искусствомъ, а Мальтраверсъ глубокимъ чувствомъ, и потому не могли прибѣгнуть къ обыкновеннымъ похваламъ. Еще продолжалось это молчаніе всеобщаго восторга, когда новое лицо, спустившись изъ рощи, которою оканчивался холмъ сзади дома, внезапно очутилось посреди общества.

— Ахъ, милый братъ мой. вскричала мадамъ де-Монтень, вскочивъ съ мѣста и взявъ нѣжно незнакомца за руку, — зачѣмъ ты остаешься такъ долго въ лѣсу? Здоровье твое такъ слабо! Какъ ты себя чувствуешь? Ты, что-то, ужасно блѣденъ!

— Это отъ свѣта луны, Тереза, сказалъ пришелецъ. — Я чувствую себя хорошо. Говоря это, онъ окинулъ общество глазами и намѣревался уйти.

— Нѣтъ, нѣтъ, прошептала ему Тереза: ты долженъ на минуту остаться и быть представленъ нашимъ гостямъ; между ними есть Англичанинъ, который тебѣ понравится и заинтересуетъ тебя.

Съ этими словами она почти толкнула его впередъ, и представила гостямъ.

Въ поклонѣ, которымъ синьоръ Чезарини отвѣчалъ на привѣтствіе общества, была какая-то смѣсь робости и надменности, неловкости и граціи. — Проговоривъ, для вѣжливости нѣсколько невнятныхъ словъ, онъ бросился на скамейку и, казалось, туже минуту погрузился въ свои грезы. Мальтраверсъ съ удовольствіемъ смотрѣлъ на пришельца, наружность котораго была не прекрасна, но въ ней было что-то особенное, — странное. Онъ былъ чрезвычайно худъ и гибокъ, щеки его были впалы и безцвѣтны, густыя и чорныя шелковистыя кудри падали почти до плечъ. Большіе, впалые глаза его необыкновенно блестѣли, тоненькіе аркообразные усы придавали еще болѣе суровости его рту, который былъ сжатъ съ мрачною и почти саркастическою твердостью. Онъ былъ одѣтъ не такъ, какъ обыкновенно одѣваются. Поношенная темная камлотовая блуза, на которую былъ откинутъ широкій воротникъ рубашки, узкій черный толковый шарфъ, не повязанный, а скорѣе скомканный вокругъ шеи, панталоны въ обтяжку и пара полуботинокъ составляли его костюмъ. Замѣтно было, что этотъ молодой человѣкъ (ему было не болѣе девятнадцати или двадцати лѣтъ) придерживался въ своемъ костюмѣ живописности; это родъ кокетства, встрѣчающійся у тщеславныхъ людей гораздо чаще, чѣмъ самое кокетство моды.

Удивительно, отчего иногда случается, что прибытіе одного новаго лица разстроиваетъ всю гармонію, царствовавшую до того въ цѣломъ собраніи. Это бываетъ и въ такомъ случаѣ, когда пришелъ человѣкъ любезный и сообщительный. Но въ настоящую минуту привидѣніе было бы радушнѣе къ гостямъ и болѣе желаннымъ товарищемъ. Присутствіе этого человѣка, молчаливаго, дикаго и высокомѣрнаго, обдало какимъ-то холодомъ все общество. Веселый Тирабалоски тотчасъ же нашелъ, что пора расходиться, и хотя прежде объ этомъ никто и не подумалъ, но въ-самомъ-дѣлѣ было уже поздно. Итальянцы засуетились, начали собирать свои инструменты, осыпать хозяевъ любезными фразами, кланяться и улыбаться; потомъ сѣли въ лодку, и поплыли къ гостиипицѣ, стоящей на Комскомъ озерѣ, гдѣ у нихъ былъ приготовленъ ночлегъ. Между тѣмъ какъ лодка быстро скользила но водѣ и двое изъ молодыхъ людей начали грести, остальные запѣли прощальную пѣсню.

Была полночь; глубокая тишина царствовала во всей природѣ, могущественное безмолвіе оковало все, — и прозрачный воздухъ, и тѣни, падающія на воду отъ ближайшихъ береговъ и отдаленныхъ холмовъ. Музыка и пѣніе, сливаясь съ удаляющимися мѣрными взмахами веселъ, производили чудную, магическую гармонію.

Оставшіеся стояли на берегу и молчали; Тереза опиралась на руку де-Монтеня, и слеза благодарности блестѣла на свѣтлыхъ глазахъ. Казалось, разница лѣтъ ихъ дѣлала привязанность ея къ мужу сильнѣе и глубже. Женщина, полюбившая мужчину не старика, но все-таки гораздо старѣе себя, любитъ его любовію, смѣшаною съ уваженіемъ и гордостью.

Мальтраверсъ, задумчиво сложивъ руки на крестъ, стоялъ отъ четы въ нѣкоторомъ отдаленіи, на самомъ краю покатаго берега.

— Какъ это случается, сказалъ онъ, не замѣчая того, что говорилъ почти громко: что самые обыкновеннѣйшіе смертные бываютъ способны доставить намъ неземное удовольствіе? Какой контрастъ между этими музыкантами и этою музыкою! Смотря издали, сквозь вечерній сумракъ, на этихъ творцовъ такихъ сладостныхъ звуковъ, подумаетъ, что они совсѣмъ другіе люди, нежели мы. Можетъ-быть, отъ того и поэзія прошедшаго раздается въ ушахъ нашихъ гораздо сильнѣе, и кажется намъ глубокою и могущественною, что духъ поэта уже отрѣшенъ отъ земной оболочки, въ которой онъ жилъ. О, искусство, искусство, какъ ты возвышаешь и украшаешь насъ! — Что природа безъ тебя?

— Вы поэтъ, синьоръ, сказалъ кто-то чистымъ и пріятнымъ голосомъ, возлѣ увлекшагося Эрнеста. Мальтраверсъ вздрогнулъ, увидѣвъ совсѣмъ неожиданно, что молодой Чезарини подслушалъ его.

— Нѣтъ, сказалъ Мальтраверсъ: — я срываю только цвѣты, но не обработываю землю.

— Отчего же нѣтъ! сказалъ Чезарини, съ чувствомъ. — Вы Англичанинъ — и у васъ есть публика, — публика живая, движущаяся, дышущая….

Взглянувъ на молодаго человѣка, Мальтраверсъ удивился, замѣтивъ внезапное одушевленіе, разлившееся по блѣдному лицу его.

— Вы сдѣлали мнѣ вопросъ, который я обращаю теперь къ вамъ, сказалъ Эрнестъ молодому человѣку, послѣ нѣкотораго молчанія. — Вы, кажется, поэтъ?

— Я воображалъ, что могу быть поэтомъ. Но поэзія у насъ — птица въ пустынѣ; — она поетъ по собственному влеченію, но пѣніе это замираетъ, не бывъ никѣмъ услышано. О, еслибъ я принадлежалъ живой націи — Англіи, Германіи, Америкѣ, а не гнилому остову умершаго гиганта! — такова теперь родина древней лиры….

— Позвольте мнѣ еще разъ и какъ можно скорѣе увидѣться съ вами, сказалъ Мальтраверсъ, протягивая ему руку.

Чезарини колебался съ минуту, потомъ взялъ руку и дружески отвѣчалъ на привѣтствіе. He-смотря на его нелюдимость, Эрнестъ пришелся ему но душѣ. И въ-самомъ-дѣлѣ, въ Мальтраверсѣ было что-то невыразимое, что обворожало эксцентриковъ, которые движутся не въ обыкновенной орбитѣ свѣта.

Нѣсколько минутъ спустя, Эрнестъ раскланялся съ хозяевами, и его легкая лодочка заскользила но водамъ.

— Что ты думаешь объ этомъ Англичанинѣ? сказала мадамъ де-Монтень своему мужу, когда они возвращались домой. Объ Миланцахъ они не сказали ни слова.

— Онъ держитъ себя прекрасно и благородно, сказалъ Французъ: онъ, кажется, довольно видѣлъ свѣтъ, много страдалъ, и умѣлъ извлечь изъ этого пользу.

— Онъ будетъ находкою для нашего общества въ здѣшнемъ краю, подхватила Тереза: — онъ меня очень интересуетъ, а тебя Каструччіо? сказала она, обращаясь къ брату; но Чезарини ушелъ уже въ домъ, своимъ обыкновеннымъ, легкимъ и скорымъ шагомъ.

— Увы, мой бѣдный братъ! продолжала она: я никакъ не могу понять его. Чего онъ хочетъ?

— Литературной славы! сказалъ кротко де-Монтень. Она есть не что-иное, какъ пустая тѣнь, потому и неудивительно, что онъ терзается понапрасну.

II.

Увы! что выигрываютъ безпрестанными заботами и глубокими размышленіями о неблагодарной музѣ? Не лучше ли, какъ поступаютъ нѣкоторые, летать съ Амариллою въ тѣни рощей, или забавляться, расплетая прекрасныя косы Нереи? "Лисидасъ" Мильтона.

Нѣтъ ничего полезнѣе для людей дѣятельныхъ, какъ случайныя минуты отдыха. Тогда мы заглядываемъ въ самихъ себя, вмѣсто того, чтобы осматриваться кругомъ, и почти нечувствительно разбираемъ (потому-что я полагаю, что изслѣдовать самаго себя сознательно, случается вамъ гораздо рѣже, нежели мы думаемъ) то, что мы сдѣлали и что способны еще сдѣлать. Мы останавливаемся передъ прошедшимъ, и какъ должники или заимодавцы отдаемъ ему отчетъ, прежде чѣмъ пускаемся въ новыя спекуляціи.

Такою минутою отдыха наслаждался теперь Мальтраверсъ. Онъ провелъ въ совершенномъ удаленіи отъ общества нѣсколько недѣль, ознакамливаясь съ своимъ собственнымъ умомъ и характеромъ. Онъ много читалъ, много размышлялъ, но всегда безъ цѣли. Кажется, Монтень сказалъ гдѣ-то: «люди толкуютъ о размышленіи, — что-же касается до меня, я думаю только тогда, когда собираюсь писать.» Я полагаю, что это несовсѣмъ справедливо, потому-что люди, которые не пишутъ, иногда также здраво мыслятъ, какъ и тѣ, которые пишутъ; но извѣстно, что точная, хорошо развитая мысль, въ контрастъ неяснымъ соображеніямъ, должна имѣть планъ или цѣль; и вотъ почему мы должны быть, или писателями, или людьми дѣятельными, если хотимъ испытать свои силы, и разобрать симметрически слившіеся цвѣта нашихъ умственныхъ способностей. Мальтраверсъ не постигалъ еще этой истины, по уже ощущалъ въ себѣ неясное къ тому влеченіе. Мысли, воспоминанія и грезы толпились несвязно въ головѣ его; онъ желалъ привесть все это въ порядокъ, но у вето не доставало на то силы. Онъ былъ подавленъ нестройнымъ богатствомъ своего воображенія и ума. Еще въ дѣтствѣ своемъ онъ часто думалъ, что можетъ сдѣлать что-нибудь для свѣта, но никогда постоянно не размышлялъ о своемъ настоящемъ назначеніи, и будетъ ли онъ, современемъ, литераторомъ, или дѣловымъ человѣкомъ. Онъ писалъ стихи, когда они невольно изливались изъ источника душевнаго волненія; но когда вдохновеніе проходило, онъ смотрѣлъ на эти изліянія небрежно и холодно.

Мальтраверса неслишкомъ томило желаніе славы, — истинные геніи рѣдко чувствуютъ это томленіе, пока оно не разовьется м. нихъ искусственно. Въ умахъ правильныхъ и здравыхъ, со всѣми уравновѣшивающими ихъ дарами, есть спокойное сознаніе собственнаго могущества; они чувствуютъ, что силы ихъ, обращенныя къ одной цѣли, должны осуществить обыкновенный результатъ силы. Напротивъ того, люди второстепенные бываютъ раздражительны и нервны; они гоняются за славою и цѣнятъ ее не по своимъ талантамъ, но по талантамъ другихъ. Они видятъ башню, измѣряютъ только ея тѣнь, и думаютъ, что собственная ихъ высота, о которой они не имѣютъ понятія, должна бросать такую же тѣнь на землю. Маленькій человѣкъ всегда ходитъ выпрямившись, какъ стрѣла, и поднявъ голову къ верху. Высокій сгибается, а сильный повсегда пользуется своею силою.

Мальтраверсъ еще не испыталъ жгучаго влеченія къ славѣ; онъ еще не зналъ ни сладости, ни горечи этого роковаго напитка, послѣ котораго часто чувствуешь неутолимую жажду! Онъ не имѣлъ враговъ, которыхъ хотѣлъ бы уничтожить своими достоинствами. Вотъ одна изъ самыхъ обыкновенныхъ причинъ, возбуждающихъ усиліе умовъ гордыхъ. Правда, его считали человѣкомъ умнымъ, и глупцы боялись его; но какъ онъ не шелъ наперекоръ людскимъ притязаніямъ, то никто не считалъ необходимымъ называть его безумцемъ. Слѣдовательно, умъ его въ это время совершенно спокойно, по влеченію одной природы, силился найти настоящую дорогу своего назначенія. Онъ лѣниво и небрежно началъ набрасывать свои мысли и впечатлѣнія. То, что полагалось на бумагу, порождало въ его головѣ новыя мысли; наконецъ, онѣ стали яснѣе для него самаго, и страница сдѣлалась зеркаломъ его собственнаго образа. Онъ началъ писать съ чрезвычайною быстротою, но безъ методы. Единственною его цѣлію была забава и облегченіе его переполненной души, и подобно многимъ молодымъ писателямъ, сюжетъ его писанія былъ егоистическій. Мы обыкновенно начинаемъ писать съ маленькимъ зародышемъ страсти и опыта, а впослѣдствіи кругъ расширяется, и, можетъ-быть, самые величайшіе писатели и самые всемірные знатоки жизни и сердца человѣческаго, вначалѣ были егоистами. Человѣкъ, одаренный великими способностями, обладаетъ даромъ тонкаго познанія собственнаго существованія и своего чувства. Человѣкъ, съ живымъ воображеніемъ и чувствительнымъ сердцемъ, живетъ въ десять разъ болѣе глупца съ тяжелою головою, хотя бы онъ былъ Геркулесъ по силѣ: Человѣкъ впечатлительный дѣлится на тысячу предметовъ, приноравливаетъ ихъ къ себѣ, живетъ въ нихъ. Позднѣе, когда онъ успокоится, тогда собираетъ свои силы въ цитадели, но и тамъ собираетъ свѣдѣнія и интересуется землями, которыя онѣ покрывали. Онъ понимаетъ другихъ, потому-что жилъ въ другихъ, въ живыхъ и мертвыхъ, и думалъ, какъ поступилъ бы онъ въ разныхъ обстоятельствахъ жизни, какія только могутъ встрѣтиться.

Такимъ-образомъ, когда онъ начинаетъ описывать человѣческій характеръ, совершенно различный отъ своего, то познаніе явлется ему на помощь, и онъ описываетъ его, какъ домъ, въ которомъ онъ когда-то жиль, хотя и короткое время. Отсюда происходятъ тотъ вкусъ и та вѣрность описанія лицъ, у великихъ писателей исторіи, романовъ и драмъ; ихъ творенія — не тѣни или автоматы, а плоть и кровь. Я долженъ, можетъ-быть, просить извиненія за эти размышленія; но если я и сдѣлаю это, то все-таки мнѣ придется часто возобновлять ихъ въ продолженіе этого разсказа.

И такъ Мальтраверсъ былъ егоистъ въ то время, когда началъ свои несвязныя и неправильныя записки. Въ слогѣ его, какъ я сказалъ прежде, видна была безнечность, какъ у человѣка, который еще не находить, что выраженіе есть искусство. Но и въ этихъ дикихъ, ничего нестоющихъ опытахъ литературы, въ этомъ восторгѣ и тайныхъ признаніяхъ сердца, онъ находилъ для себя невыразимую прелесть. Онъ началъ вкушать восторгъ и упоеніе, какъ авторъ. О, какъ она роскошна, эта первая любовь къ музѣ! этотъ процессъ, чрезъ который мы даемъ ясную форму неосязаемымъ мечтамъ, долго летавшимъ вокругъ насъ, прекрасное видѣніе идеала, которое мы вызываемъ въ нашихъ уединенныхъ кельяхъ, однимъ взмахомъ простаго пера!…

На другой день послѣ перваго своего знакомства съ де-Монтенями, Мальтраверсъ, около полудня, сидѣлъ въ своей любимой комнатѣ, въ той, которую онъ выбралъ для своихъ серьозныхъ занятій изъ множества комнатъ своего обширнаго и уединеннаго жилища. Онъ сидѣлъ въ амбразурѣ открытаго окна, которое выходило на озеро. Книги были разбросаны по столу и Мальтраверсъ лѣниво излагалъ критику на то, что онъ прочелъ, и смѣшивалъ ее со своими впечатлѣніями о томъ, что видѣлъ. Самый занимательный родъ сочиненій есть — записки человѣка, который трудится въ уединеніи, наблюдаетъ въ обществѣ, и который способенъ все чувствовать и всему удивляться. И такъ онъ былъ занятъ этою пріятною работою, когда доложили о приходѣ Чезарини, и молодой братъ прекрасной Терезы вошелъ въ комнату.

— Я очень поспѣшилъ воспользоваться вашимъ приглашеніемъ, сказалъ Итальянецъ.

— А я благодарю васъ за вниманіе, отвѣчалъ Мальтраверсъ, пожимая протянутую ему руку.

— Я вижу, вы писали, сказалъ Чезарини, садясь: вы занимаетесь литературою… Я прочелъ это въ вашихъ чертахъ, и услышалъ это въ вашемъ голосѣ.

— Ваша правда, я лѣниво обманываю лѣнивѣйшую праздность, сказалъ Мальтраверсъ.

— Но вы, вѣрно, не для себя одного пишете; у васъ въ виду великіе трибуналы — время и публика.

— Совсѣмъ нѣтъ, увѣряю васъ честью, сказалъ Мальтраверсъ, улыбаясь. — Если вы заглянете въ книги, которыя у меня на столѣ, вы увидите, что это великія творенія древнихъ и новыхъ писателей; эти творенія обезкураживаютъ новичковъ.

— Или вдохновляютъ ихъ.

— Я не думаю этого. Образцы могутъ образовать нашъ вкусъ, какъ критика, но не могутъ сдѣлать изъ насъ авторовъ. Наши собственныя движенія души, наши мысли — вотъ, я полагаю, рычагъ, великій двигатель бездѣйственныхъ матеріаловъ, накопившихся въ нашемъ мозгу. «Загляни въ свое сердце и пиши», сказалъ одинъ старый англійскій писатель^[2], который однакожъ самъ не примѣнялъ своего ученія къ практикѣ. А вы, синьоръ?…

— Я ничто, а желалъ бы быть чѣмъ-нибудь, проговорилъ молодой человѣкъ горько и отрывисто.

— Какимъ же образомъ желаніе не ведетъ къ осуществленію своего предмета?

— Единственно потому, что я Итальянецъ, сказалъ Чезарини. — У насъ нѣтъ публики для литературы, нѣтъ огромнаго класса читающихъ; у насъ есть dilettanti и literati и даже писатели, но все это составляетъ только партію, а не публику. Я писалъ, издавалъ свои сочиненія, но меня никто не слушалъ. Я авторъ безъ читателей.

— Это случается нерѣдко и въ Англіи, сказалъ Мальтраверсъ.

Итальянецъ продолжалъ:

— Я думалъ жить въ устахъ людей, расколыхать давно онѣмѣвшія мысли, и разбудить заснувшія струны старой лиры! Напрасно. Я, какъ соловей, пою только для того, чтобы терзать свое собственное сердце фальшивымъ и горестнымъ подражаніемъ пѣнію другихъ.

— Во всѣхъ странахъ бываютъ эпохи, сказалъ кротко Мальтраверсъ: когда извѣстныя жилы литературнаго рудника выходятъ совсѣмъ изъ употребленія, и никакой геній не имѣетъ столько силы, чтобъ возстановить ихъ. Но вы очень основательно замѣтили, что есть два верховные трибунала, — публика и время. Вы еще можете воззвать къ послѣднему. Ваши великіе итальянскіе историки писали для тѣхъ, которые тогда еще не родились, и творенія ихъ были только изданы по смерти ихъ. Это равнодушіе къ современной славѣ, по моему, заключаетъ въ себѣ что то величественное.

— Я не могу подражать имъ, они не были поэтами, сказалъ Чезарини съ жаромъ. — Для поэта похвала есть необходимая пища, невниманіе для него смерть.

— Милый мой синьоръ Чезарини, сказалъ Англичанинъ съ чувствомъ: не давайте мѣста такимъ мыслямъ. Здравое честолюбіе должно состоять изъ грубой матеріи твердаго постоянства; оно должно жить надеждою, что рано или поздно придетъ день, въ который всѣ трудившіеся получатъ награду по заслугамъ своимъ.

— Но мои труды, можетъ-быть, не заслуживаютъ награды. Я иногда боюсь этого — а это ужасная мысль!

— Вы еще очень молоды, сказалъ Мальтраверсъ: въ ваши лѣта рѣдко случается подобная жажда къ Славѣ. Первый шагъ есть, можетъ-быть, ужо половина дороги къ наградѣ.

Я не совсѣмъ увѣренъ, чтобы Эрнестъ думалъ то же, что говорилъ; но это было самое тонкое утѣшеніе, предложенное человѣку, неожиданная откровенность котораго смутила и огорчила его.

Молодой человѣкъ покачалъ безнадежно головою.

Мальтраверсъ старался перемѣнить предметъ разговора; онъ всталъ и пошелъ на балконъ, который висѣлъ надъ озеромъ; потомъ заговорилъ о погодѣ, любовался превосходнымъ ландшафтомъ, и указалъ съ знаніемъ и вкусомъ человѣка, изучившаго природу во всѣхъ ея подробностяхъ, на ея малѣйшія и сокровеннѣйшія красоты.

Поэтъ воодушевился и развеселился; онъ сталъ даже краснорѣчивъ, говорилъ стихи и дѣлалъ на нихъ свои замѣчанія.

Мальтраверсъ все болѣе и болѣе принималъ въ немъ участіе. Ему хотѣлось узнать, равнялся ли талантъ молодаго человѣка его честолюбивымъ мечтамъ, и выразилъ Чезарини свое желаніе прочитать его произведенія; этого только и желалъ молодой поэтъ. Бѣдный Чезарини! Для него было слишкомъ много пріобрѣсть новаго слушателя, и онъ безумно вообразилъ, что всякій добросовѣстный слушатель долженъ быть непремѣнно страстнымъ поклонникомъ. Но съ жеманностью, свойственною этому классу, онъ колебался и выражалъ нехотѣніе, однимъ словомъ, мучилъ свое собственное нетерпѣніе. Мальтраверсъ, чтобы облегчить ему этотъ путь, предложилъ катанье по озеру.

— Одинъ изъ моихъ людей будетъ гресть, сказалъ онъ, — вы будете читать мнѣ ваши стихи, и я буду для васъ то, что была для Мольера его старая ключница.

Мальтраверсъ становился чрезвычайно добръ, когда сердце его было тронуто, хотя онъ и не былъ одаренъ тѣмъ, что называется хорошимъ расположеніемъ духа, которое плаваетъ всегда на поверхности и улыбается каждому. Онъ заключалъ въ себѣ много сока доброты человѣческой, но очень мало ея ессенціи.

Поэтъ согласился, и нѣсколько минутъ спустя они были уже на озерѣ. Былъ полдень, солнце палило, и въ воздухѣ было душно; лодка плыла тихо подъ тѣнью береговъ, и Чезарини вынулъ изъ кармана нѣсколько рукописей, мелкаго и прекраснаго почерка. Кому неизвѣстна та заботливость, съ какою молодой поэтъ старается придать хорошую наружную форму своему любимому сочиненію?

Чезарини читалъ хорошо и съ чувствомъ. Все благопріятствовало чтецу: его поэтическая наружность, его голосъ, его въ половину одерживаемый восторгъ, заранѣе возбужденный интересъ его слушателя, поэтическая прелесть времени и мѣста (потому-что въ подобныхъ случаяхъ время есть важная вещь!). Мальтраверсъ слушалъ со вниманіемъ. Весьма трудно судить о настоящемъ достоинствѣ стиховъ на иностранномъ языкѣ, хотя мы знали бы этотъ языкъ хорошо; такъ много есть неуловимаго въ непереводимой особенности выраженія и въ малѣйшихъ тонкостяхъ слога. Но у Мальтраверса, какъ онъ самъ сказалъ, еще свѣжо было изученіе великихъ оригинальныхъ писателей, и потому онъ не могъ не чувствовать, что слушаетъ мелодическую, но слабую посредственность. Это была поэзія словъ, а не мысли. Но онъ все-таки думалъ, что съ его стороны было бы слишкомъ жестоко явиться строгимъ критикомъ, и потому пробормоталъ всѣ обыкновенныя въ такихъ случаяхъ похвалы, какія только пришли ему въ голову. Молодой человѣкъ пришелъ въ восторгъ.

— А все-таки у меня нѣтъ читающей публики, сказалъ онъ со вздохомъ. — Въ Англіи меня оцѣнили-бы.

Увы! въ Англіи въ эту минуту было пятьсотъ поэтовъ такихъ же молодыхъ, такихъ же ревностныхъ и, можетъ-быть, еще съ лучшими дарованіями, сердце которыхъ горѣло тѣмъ же желаніемъ, а нервы были разстроены такими же неудачами.

Мальтраверсъ понялъ, что молодой пріятель его не сталъ бы слушать ни одного сужденія, которое не льстило бы его влеченію. Какъ только Чезарини кончилъ читать свои стихи, то тотчасъ пожелалъ сократить прогулку; онъ желалъ быть дома, для того, чтобъ въ одиночествѣ насладиться самому тѣмъ удивленіемъ, какое онъ возбудилъ въ своемъ слушателѣ. Оставя свои поэмы у Мальтраверса, онъ выскочилъ на берегъ у Плиніевой виллы, и вскорѣ скрылся изъ виду.

Мальтраверсъ въ этотъ же вечеръ прочелъ его поэмы съ большимъ вниманіемъ, и остался при прежнемъ своемъ мнѣніи. Молодой человѣкъ писалъ безъ знанія дѣла. Въ немъ не было оригинальности, потому-что не было опытности. Его стихи были не что-иное, какъ прекрасная механика! Но они легко могли бы обмануть каждаго, потому-что пріятно звучали для слуха, и серебряная поэзія Тассо казалась не музыкальнѣе гармоническихъ стансовъ Каструччіо Чезарини.

Чтеніе этихъ стиховъ и разговоръ съ поэтомъ погрузили Мальтраверса въ глубокое размышленіе.

— Этотъ бѣдный Чезарини можетъ служить мнѣ примѣромъ, подумалъ онъ. — Лучше рубить дрова, или возить воду, чѣмъ посвятить себя искусству, не имѣя къ тому отличныхъ способностей…. Это значить откинуть всѣ здравые предметы жизни для больныхъ грёзъ; это значитъ принесъ человѣческую красоту въ жертву улыбкѣ сильфиды, которая показывается намъ только въ видѣніяхъ.

Мальтраверсъ пересмотрѣлъ свои собственныя сочиненія, и бросилъ ихъ въ огонь. Онъ худо спалъ эту ночь. Его самолюбіе было затронуто. Онъ похожъ былъ на красавицу, увидѣвшую на себя карикатуру.

III.

"Всегда слѣдуй за здравымъ смысломъ, душою всякаго искусства?"
Пone.

Эрнестъ Мальтраверсъ проводилъ большую часть своего времени въ семействѣ де-Монтеня. Ни въ какой періодъ жизни, ты не бываемъ такъ доступны чувству дружбы, какъ въ минуты моральнаго истощенія, которое слѣдуетъ за разочарованіемъ страстей. Тогда эта тихая привязанность оживляетъ и согрѣваетъ насъ, не возбуждая лихорадочнаго волненія. Мальтраверсъ смотрѣлъ съ привязанностью брата на блистательную, многостороннюю и живую Терезу. Тереза же едва знала, что такое спокойствіе. Играла ли она съ своими дѣтьми (у ней было двое прекрасныхъ малютокъ, изъ которыхъ старшему было шесть лѣтъ), прерывала ли своими рѣзвостями спокойное размышленіе своего мужа, импровизировала ли стихи, наигрывала ли на гитарѣ или на фортепіяно какую-нибудь арію, которую никогда не оканчивала, предпринимала ли прогулку по озеру, однимъ словомъ, во всѣхъ своихъ занятіяхъ и забавахъ она казалась Цинтіею минуты, всегда была весела и рѣзва, всегда въ духѣ, не вѣрила ни въ заботы, ни въ непріятности жизни; только слабое здоровье и мрачное настроеніе духа ей брата затемняли иногда ея свѣтлую атмосферу Но и въ этомъ случаѣ пылкая растяжимость ея ума и сложенія, тотчасъ прогоняла безпокойство, и она увѣряла себя, что Каструччіо съ лѣтами окрѣпнѣтъ, и современемъ будетъ извѣстнымъ и счастливымъ человѣкомъ. Каструччіо велъ образъ жизни, который романическіе рифмачи называютъ жизнью поэта. Онъ люоилъ смотрѣть на восходящее солнце изъ-за отдаленныхъ Альповъ, или на полуночную луну, спящую въ озерѣ. Онъ проводилъ половину дня. а часто и половину ночи въ уединенныхъ прогулкахъ, сплетая свои воздушные стихи, или предаваясь своимъ мрачнымъ грезамъ, и думалъ, что уединеніе есть стихія поэта. Увы! Данте, Альфіери, даже Петрарка, могли бы доказать ему, что поэтъ долженъ также коротко знать людей, какъ и горы, если онъ желаетъ быть творцомъ. Когда Шеллей, въ одномъ изъ своихъ предисловій, хвастается своимъ знакомствомъ съ Альпами, ледниками и еще съ чѣмъ-то подобнымъ, критическій художникъ не можетъ не пожалѣть, что онъ не былъ также знакомъ съ Fleet-Street или Strand. Можетъ-быть, тогда онъ былъ бы въ состояніи осуществить характеры плоти и крови, сочинилъ бы тѣлесное, совершенное цѣлое, а не блестящіе, несвязные отрывки.

Эрнестъ питалъ искреннюю привязанность къ Терезѣ, принималъ глубокое участіе въ Каструччіо, но къ де-Монтеню онъ чувствовалъ особенно высокое уваженіе. Этотъ Французъ былъ когда-то знакомъ съ свѣтомъ обширнѣйшимъ, неограничивавшимся одною партіею. Онъ служилъ въ военной службѣ, а потомъ занималъ высокія гражданскія должности. Опытъ и нѣкоторыя неудачи въ жизни сдѣлали его философомъ; онъ былъ слишкомъ уменъ, чтобы видѣть во всемъ одну хорошую сторону, и слишкомъ справедливъ, чтобы быть мизантропомъ. Онъ наслаждался жизнью съ благоразуміемъ, и шелъ дорогою, которая казалась ему лучшею, не утверждая однако жъ, чтобы она была лучшею и для другихъ. Можетъ-быть, его можно было упрекнуть въ излишней строгости къ заблужденіямъ, происходящимъ отъ слабости самолюбія, но за то онъ былъ чрезвычайно снисходителенъ къ тѣмъ ошибкамъ, которыя имѣютъ своимъ источникомъ благородные помыслы и возвышенныя чувства. Въ числѣ его характеристическихъ чертъ было глубокое уваженіе къ Англіи. Свое отечество онъ любилъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ чувствовалъ къ нему какое-то презрѣніе. Заносчивость и легкомысліе его соотечественниковъ противорѣчили его понятію о достоинствѣ и мудрой воздержности. Но его мнѣнію, здравый смыслъ былъ principium et tons всѣхъ теорій и практикъ. Мысли его по этому предмету были чрезвычайно любопытны.

— Здравый смыслъ, сказалъ онъ разъ Мальтраверсу, гуляя вмѣстѣ съ нимъ по своей виллѣ, на берегу озера: здравый смыслъ не есть чисто принадлежность ума, это скорѣе результатъ правильнаго равновѣсія всѣхъ нашихъ способностей, какъ умственныхъ, такъ и моральныхъ. Человѣкъ безчестный, тотъ, который служитъ постоянною игрушкою собственныхъ страстей, могутъ быть также людьми геніальными; но они рѣдко, или, лучше сказать, никогда не имѣютъ здраваго смысла въ управленіи жизнію. Они могутъ часто выиграть огромные призы, но этимъ бываютъ обязаны одному случаю, а не своей ловкости. Но человѣкъ, идущій прямою дорогою по почетному поприщу, справедливый къ другимъ и къ самому себѣ, (мы должны быть справедливы къ самимъ-себѣ въ заботахъ о своемъ благосостояніи, о своемъ добромъ имени, и въ управленіи своими страстями) есть достойнѣйшее дитя своего Творца, чѣмъ человѣкъ геніальный, по односторонній. О такихъ людяхъ мы можемъ сказать, что они не только имѣютъ здравый смыслъ, но и отличаются безпристрастіемъ, самоуваженіемъ и самоотверженіемъ. Тысячи испытаній, изъ которыхъ онъ вышелъ побѣдителемъ съ помощію здраваго смысла, были не что-иное, какъ искушеніе его честности, его умѣренности, однимъ-словомъ, всѣхъ многоразличныхъ сторонъ его сложной натуры. Но я не думаю, чтобы онъ могъ сохранить этотъ здравый смыслъ, если не возметъ постоянную привычку охранять свой умъ отъ отравы зависти, тщеславія и другихъ разнородныхъ душевныхъ тревогъ, которыя заблуждаютъ и одуряютъ насъ. Стало-быть, здравый смыслъ не есть качество отвлеченное или особенная способность. Какъ совокупность индивидуальныхъ совершенствъ образуетъ это качество въ человѣкѣ, такъ совокупность людей, одаренныхъ этимъ качествомъ, даетъ характеръ цѣлой націи. Въ вашей Англіи есть много людей, которые прославились не только своимъ здравымъ смысломъ, но и другими прекрасными свойствами, которыя идутъ рука объ руку съ чувствомъ прямоты въ человѣкѣ: неподкупною честностью, добросовѣстностью въ сношеніяхъ, пламенною любовью къ справедливости и безпристрастію, и энергическимъ преслѣдованіемъ разъ начатаго предпріятія, что означаетъ необыкновенную силу и смѣлость.

— Наши войны…. нашъ долгъ…. началъ Мальтраверсъ.

— Извините, прервалъ де-Монтень: я говорю о характерѣ вашихъ соотечественниковъ, а не о политикѣ вашего государства.

— Нѣкоторыя націи, равно какъ и нѣкоторые люди, сказалъ Мальтраверсъ, медленно приходятъ въ зрѣлый возрастъ, а другія кажутся зрѣлыми еще въ колыбели. Англичане, благодаря ихъ мужественному саксонскому происхожденію, которое еще болѣе возвысилось отъ смѣшенія съ нормандской кровью, не знали младенчества. Разница поразительна, какъ въ людяхъ государственныхъ, такъ и въ писателяхъ Англіи и Франціи.

— Точно, сказалъ де-Монтень: даже Ришелье самый серьозный и самый мужественный изъ нашихъ государственныхъ людей, имѣлъ въ себѣ столько Французскаго ребячества, что воображалъ себя красавцемъ, любезникомъ, острякомъ и умнымъ критикомъ. Что касается до литераторовъ расиновской школы, они, зараженные подраженіемъ, были не что-иное, какъ холодные копіисты псевдоклассиковъ, обращавшіе все вниманіе на форму, а не на духъ сочиненія. Гдѣ менѣе можно найти римскаго, греческаго, еврейскаго, какъ не въ ихъ римскихъ, греческихъ и еврейскихъ трагедіяхъ! Въ нѣкоторыхъ сочиненіяхъ вашего грубаго Шекспира видѣнъ истинный духъ древняго міра, именно потому, что онъ не подражалъ ничему древнему. Но мы, Французы, списывали гигантскія изображенія древности, подобно какъ школьная дѣвочка списываетъ картину сквозь стекло, на самую тоненькую бумажку.

— А ваши новые писатели, мадамъ де-Сталь и Шатобріанъ?

— Я нахожу одинъ недостатокъ въ чувствительной школѣ, отвѣчалъ строгій критикъ: чрезвычайную слабость; они не имѣютъ ни костей, ни мускуловъ въ своемъ дарованіи, все вяло и округлено въ ихъ женственной симметріи. Они, кажется, думаютъ, что сила заключается въ цвѣтущихъ фразахъ и коротенькихъ афоризмахъ, и набрасываютъ всевозможныя бури сердца человѣческаго съ тщаніемъ живописца, рисующаго миніатюры на кости. Нѣтъ! эти два писателя дѣти въ другомъ родѣ, жеманные, разукрашенные, разодѣтые, дѣти-скороспѣлки, чрезвычайно ловкіе, но все-таки не болѣе какъ дѣти. Ихъ раздирающіе крики, ихъ чувствительность, ихъ эгоизмъ и тщеславіе не могутъ возбуждать участія людей зрѣлыхъ, которые знаютъ, что такое дѣйствительная жизнь, и понимаютъ ея высокія цѣли.

— Вашъ шуринъ, вѣрно, находитъ васъ чрезвычайно строгимъ критикомъ? сказалъ Мальтраверсъ съ легкою улыбкою.

— Мой бѣдный Каструччіо, возразилъ де-Монтень, съ полувздохомъ: одна изъ жертвъ, съ притязаніями на славу, несоразмѣрную способностямъ. Подобные люди встрѣчаются чаще, нежели мы думаемъ. Я соглашаюсь съ однимъ великимъ германскимъ писателемъ, который говоритъ, что ни одинъ человѣкъ не имѣетъ права вступать на поприще искусства, если онъ не чувствуетъ въ себѣ потребной крѣпости и силы. Каструччіо могъ бы быть пріятнымъ членомъ общества; мало-того, онъ могъ быть способнымъ и полезнымъ человѣкомъ, еслибъ хотѣлъ примѣнить свои силы къ предметамъ, имъ доступнымъ. У него большія способности, еслибъ онъ рѣшился только посвятить себя чему-нибудь другому, а не поэзіи.

— Однако не всѣ же авторы, заслужившіе народную память, принадлежатъ къ первому разряду.

— Я полагаю, что непремѣнно къ первому разряду, въ какомъ то но было родѣ. Они должны занимать мѣсто въ исторіи ихъ литературы; говоря о нихъ, непремѣнно надобно сказать: «что въ такой-то школѣ, хорошей или дурной, они имѣли такое или иное вліяніе»; однимъ-словимъ, они должны образовать собою звено въ великой цѣпи національныхъ писателей, звѣно, которое поверхностная публика впослѣдствіи забудетъ, но безъ котораго цѣпь была бы неполна. Такимъ-образомъ, они могутъ не быть первоклассными навсегда, но въ свое время, вѣрно, были изъ числа первыхъ писателей. Но Каструччіо — только отголосокъ другихъ.

— Однакожъ, присовокупилъ еще де-Монтень, послѣ нѣкотораго молчанія: эта несчастная болѣзнь брата моей жены могла бы пройти сама собою, будь онъ не Итальянецъ. Въ вашемъ одушевленномъ и трудящемся отечествѣ, послѣ достаточнаго разочарованія на поприщѣ поэзіи, онъ незамѣтно соскользнулъ бы на какую-нибудь другую дорогу, и его тщеславіе и ненасытность къ эффектамъ нашли бы себѣ честный и умный выходъ. Самое лучшее, что я могу желать для Каструччіо, это то, чтобы онъ наконецъ сдѣлался антикваріемъ, и проводилъ всю жизнь въ спорахъ о развалинахъ съ Римлянами. Все же лучше, чѣмъ эта посредственная поэзія.

Мальтраверсъ молчалъ и былъ задумчивъ. Но странно то, что доводы де-Монтеня нисколько не поколебали его собственнаго новаго и тайнаго влеченія къ торжеству умственной дѣятельности; не потому, чтобы онъ чувствовалъ въ себѣ силу достигнуть его немедленно, но онъ понялъ свою желѣзную натуру, и зналъ, что человѣкъ, въ натурѣ котораго заключается желѣзо, долженъ наконецъ на какомъ-нибудь поприщѣ выковать изъ этого металла полезную форму.

Въ эту минуту самъ Каструччіо догналъ разговаривающихъ. Онъ былъ молчаливъ и мраченъ какъ обыкновенно, особенно въ присутствіи де-Монтеня, при которомъ самолюбіе поэта сильно страдало; потому-что, не смотря на свое притворное равнодушіе къ суровой откровенности своего зятя, онъ долженъ былъ согласиться, что де-Монтень не такой человѣкъ, сужденіями котораго можно было бы пренебрегать.

Мальтраверсъ обѣдалъ и провелъ весь вечеръ у де-Монтеня. Онъ не могъ не замѣтить, что Каструччіо, выражавшій въ своихъ стихахъ самыя нѣжнѣйшія чувства, и имѣвшій отъ природы нѣжное и любящее сердце, былъ сильно зараженъ наивреднѣйшимъ изъ умственныхъ пороковъ — вѣчнымъ взвѣшиваніемъ собственнаго превосходства, талантовъ, и несправедливости къ нему людей. Онъ совсѣмъ не платилъ любовію за все нѣжное попеченіе окружающимъ его. Въ немъ не было ни тѣни общежитія, ни того игриваго расположенія къ веселости, что доказываетъ всегда доброе сердце, и которыми люди геніальные, какъ бы ни были возвышенны ихъ занятія, и какъ бы ни были они серьозны и удалены отъ свѣта и людей, постоянно отличаются въ кругу любимыхъ друзей и собственнаго семейства, которому они служатъ украшеніемъ. Занятый одною мыслію, погруженный въ самаго себя, молодой Итальянецъ былъ мраченъ и холоденъ съ каждымъ, кто не сочувствовалъ его больной мечтѣ. Отъ дѣтей, отъ сестры, отъ друга, и отъ всего живущаго на землѣ, онъ улеталъ къ поэмѣ — уединенію, или къ стансамъ въ честь славы.

— Я никогда не буду сочинителемъ, сказалъ самъ себѣ Мальтраверсъ: никогда не буду вздыхать о славѣ, если эту тѣнь надобно купить такою дорогою цѣною!

IV.

Должно какъ можно глубже напечатлѣть въ своемъ умѣ, что трудъ есть цѣна, за которую можно достать умственныя стяжанія, и что надѣяться пріобрѣсть что-либо безъ особеннаго труда такъ же нелѣпо, какъ ожидать жатвы не сѣявъ. Бейли.

Время шло, осень приближалась къ зимѣ, а Мальтраверсъ все еще мечталъ на озерѣ Комо. Онъ видался съ очень немногими, исключая де-Монтеней, и потому большую часть своего времени проводилъ въ уединеніи. Онъ продолжалъ испытывать свои способности, и онѣ постепенно становились сильнѣе и явственнѣе. Однакожъ онъ рѣшился не показывать своимъ новымъ друзамъ своихъ конскихъ досуговъ; ему не нужно было слушателей; онъ не думалъ о публикѣ, онъ писалъ единственно для того, чтобы практически занять свой умъ. И по мѣрѣ того, какъ онъ подвигался впередъ, онъ добровольно сознавался, что человѣкъ не можетъ, ни глубоко изучить, ни сочинять искусно, не задавъ себѣ опредѣленной цѣли, или изслѣдовать какую-нибудь отрасль науки, или, наконецъ, приложить какую-нибудь мысль къ практикѣ.

Умъ его, такъ-сказать, пресытился глубокими изученіями и размышленіями; но когда онъ остановился, то ему показалось, что онъ совсѣмъ не жилъ въ уединеніи, а прошелъ сквозь процессъ дѣйствія шумнаго свѣта; такъ справедливо и такъ ясно стало его понятіе о себѣ и о другихъ. Но хотя эти розысканія освѣщали его умственныя изслѣдованія, онъ не ограничивался ими. Поэзія и легкая литература были для него уже не пустымъ развлеченіемъ, а критическою и глубокомысленною наукою. Онъ находилъ величайшее удовольствіе проникать въ причины, заставившія начать эти воздушныя ткани, спряденныя людскимъ воображеніемъ, и имѣющія такое продолжительно-могущественное вліяніе надъ смѣлымъ и будничнымъ свѣтомъ. А вокругъ него была такая чудная природа, такое прекрасное небо, такая благорастворенная атмосфера, такое прекрасное лѣто, чтобы начинать проекты честолюбія, того честолюбія, цѣль котораго утвердить владычество въ сердцахъ и памяти рола человѣческаго! Я вѣрю, что мѣсто, гдѣ человѣку въ первый разъ пришло въ голову, что назначеніе его — быть, литераторомъ имѣетъ большое вліяніе на всѣ послѣдующіе труды его!

Эти занятія Эрнеста были прерваны вторымъ письмомъ Кливелеида. Другъ его огорчался и даже сердился за то, что онъ не послѣдовалъ его совѣту, и не возвратился въ Англію. Онъ высказалъ свое неудовольствіе тѣмъ, что не отвѣчалъ на письмо Эрнеста, наполненное извиненіями. Послѣднее время опасная болѣзнь едва не свела его въ могилу; но теперь, воспользовавшись первыми минутами облегченія, съ сердцемъ, разнѣженнымъ отъ совершеннаго истощенія силъ, онъ снова писалъ къ Мальтраверсу, увѣдомляя его о своей болѣзни и опасности, и еще разъ побуждая возвратиться въ Англію. Мысль, что Кливелендъ, милый, добродушный и заботливый воспитатель его молодостр, былъ такъ близокъ къ смерти, что, можетъ-быть, уже болѣе не приметъ его въ свои радушныя объятія, и что онъ не услышитъ еще разъ его отеческаго голоса, наполнила ужасомъ и угрызеніями совѣсти сердце Эрнеста. Онъ тотчасъ же рѣшился возвратиться въ Англію, и началъ дѣлать къ тому приготовленія.

Онъ пошелъ проститься съ де-Монтенями. Тереза, въ красивомъ, но неизысканномъ утреннемъ неглиже, сидѣла у открытаго окна виллы, и учила читать своего первенца. Граціозный, смѣлый и здоровый мальчикъ безбоязненно смотрѣлъ въ глаза своей матери, когда она, полусерьозно и полушутя старалась, ввести его въ таинства азбуки. Хорошенькій мальчикъ и прекрасная молодая мать составляли превосходную живую картину. Де-Монтень читалъ опыты своего знаменитаго однофамильца, которымъ, не знаю справедливо ли, онъ хвастался, какъ своимъ предкомъ. Отъ времени до времени онъ отрывался отъ страницы, чтобы взглянуть на успѣхи своего наслѣдника, и поддержать ходъ его умственнаго развитія. Но онъ не вмѣшивался въ его обученіе, благоразумно сознавая, что есть дружеская симпатія между матерью и ребенкомъ, которая стоитъ выше самой власти отца, и болѣе способствуетъ къ облегченію его первыхъ шаговъ въ наукѣ. Притомъ онъ былъ слишкомъ уменъ, чтобъ не отвергнуть всѣ модныя системы наукъ, по которымъ ребенка должно подчинять ученію съ пеленокъ. Онъ зналъ, что философы ни въ чемъ такъ не ошибались, какъ утверждая, что умственное воспитаніе дѣтей, должно начинать съ колыбели. Слишкомъ довольно и того, если обращаютъ особенное вниманіе на нравственное воспитаніе дѣтей и исправляютъ эту отвратительную привычку лгать, которую можно назвать господствующею эпидеміею дѣтей. Но сверхъ-того, что можетъ замѣнить разстроенное здоровье дитяти, или разбитый умъ его? Должно стараться, сколько можно, удалять ребенка отъ страха. Смѣлый ребенокъ, который смотритъ намъ прямо въ глаза, говоритъ всегда правду; вотъ элементы, изъ которыхъ образуются добрые, храбрые, разумѣется, и умные люди!

Мальтраверсъ вошелъ безъ доклада въ этотъ очаровательный семейный кружокъ, и стоялъ, нѣсколько минутъ незамѣченный, у отворенной двери. Маленькій ученикъ первый замѣтилъ его присутствіе, и забывая свои склады, побѣжалъ съ нимъ здороваться; потому-что Мальтраверсъ, не-смотря на то, что въ его характерѣ было болѣе кротости, чѣмъ веселости, былъ всегда любимцемъ дѣтей, и его прекрасное, спокойное и привѣтливое лицо призывала къ нему ихъ больше, чѣмъ, еслибы его карманы, подобно карманамъ Гольдсмитова Бёрчеля, были всегда наполнены пряниками и яблоками.

— Ахъ, что вы сдѣлали, мистеръ Мальтраверсъ, вскричала Тереза, вставая, вы стерли всѣ буквы, которыя я такъ старалась начертить на пескѣ.

— Нѣтъ, синьора, сказалъ Мальтраверсъ, садясь на стулъ и усаживая малютку къ себѣ на колѣни: мой маленькій другъ займется еще усерднѣе урокомъ, послѣ этого коротенькаго антракта въ его трудахъ.

— Надѣюсь, вы останетесь съ нами цѣлый день? сказалъ де-Монтень.

— Я хотѣлъ только-что просить на то вашего позволенія, сказалъ Мальтраверсъ, потому-что завтра ѣду въ Англію.

— Возможно ли? вскричала Тереза. Такъ внезапно! Чѣмъ же вамъ здѣсь худо? О! не уѣзжайте!… Но, можетъ-быть, вы получили непріятныя извѣстія изъ Англіи?

— Я получилъ извѣстіе, которое вызываетъ меня отсюда, отвѣчалъ Мальтраверсъ: мой воспитатель и второй отецъ былъ опасно боленъ. Я чрезвычайно виноватъ передъ нимъ, и упрекаю себя, что забылъ его на такое долгое время въ вашемъ обворожительномъ обществѣ.

— Дѣйствительно, мнѣ весьма прискорбно потерять васъ, сказалъ де-Монтень съ жаромъ, проявляющимся болѣе въ выраженіи, чѣмъ въ словахъ. Но я надѣюсь, что мы скоро опять увидимся: можетъ быть, вы пріѣдете въ Парижъ?

— Весьма вѣроятно, сказалъ Мальтраверсъ; а вы, можетъ-быть въ Англію?

— Ахъ, какъ бы я этого желала! воскликнула Тереза.

— Не желай этого, сказалъ мужъ: тебѣ вовсе не понравится Англія; ты найдешь, что въ ней чрезвычайно скучно. Она одна изъ тѣхъ странъ, въ которой иностранцы не могутъ найти никакого развлеченія, именно потому, что она наполнена серьозными и негребующими отлагательства занятіями для своихъ гражданъ. Самыя пріятныя земли для иностранцевъ тѣ, въ которыхъ туземцамъ не слишкомъ хорошо (доказательство Италія), и vice versa.

Тереза откинула свои темные локоны, и, казалось, не была убѣждена этими доводами.

— А гдѣ Каструччіо? спросилъ Мальтраверсъ.

— Въ своей лодкѣ, на озерѣ, отвѣчала Тереза. Онъ будетъ неутѣшенъ по васъ. Вы единственный человѣкъ, котораго онъ могъ понять, или лучше-сказать, который его понялъ; единственный во всей Италіи, и почти могу сказать во всемъ свѣтѣ.

— Мы еще увидимся съ нимъ за обѣдомъ, сказалъ Эрнестъ, а между прочимъ, позвольте мнѣ приложить вамъ прогуляться до Плиніяны. Я хочу проститься съ этимъ кристаловиднымъ фонтаномъ.

Тереза, любившая прогулки, тотчасъ же согласилась.

— И я также, мама, закричалъ мальчикъ, и моя маленькая сестрица?

— О, разумѣется, сказалъ Мальтраверсъ, глядя на родителей.

Нѣсколько минутъ спустя, все общество было готово отправиться по сверкающимъ волнамъ Комскаго-озера. Былъ полдень, погода была тихая, ясная и теплая. Въ Италіи ноябрь тоже, что на сѣверѣ начало сентября. Дѣти лепетали, а большіе толковали о тысячи предметахъ. Какое пріятное воспоминаніе этотъ послѣдній день, проведенный на озерѣ Комо! Прощаніе дружбы заключаетъ въ себѣ что-то меланхолическое и тоскливое, какъ прощаніе любви. Можетъ-быть, было бы гораздо лучше, если бы мы могли никогда не знать любви. Жизнь безъ нея текла бы спокойнѣе и счастливѣе. Дружба есть вино жизни, а любовь — одуряющій напитокъ.

По возвращеніи, они нашли Каструччіо, сидящаго въ долинѣ. Узнавши о скоромъ отъѣздѣ Эрнеста онъ, казалось, не былъ такъ сильно огорченъ, какъ того ожидала Тереза. Каструччіо съ нѣкотораго времени былъ очень недоволенъ и даже огорченъ, вида, съ какимъ удовольствіемъ зять его и сестра проводили время въ обществѣ Эрнеста.

— Отчего это? часто спрашивалъ онъ самъ себя; отчего это они находятъ больше удовольствія съ постороннимъ человѣкомъ, чѣмъ со мною? Природа одарила меня такимъ же умомъ, а все-таки, даже мой холодный и сухой зять признаетъ его таланты, и предсказываетъ, что онъ будетъ великимъ человѣкомъ, тогда, какъ я — нѣтъ! никто не знаетъ, что случится!

Несчастный молодой человѣкъ! Умъ его производилъ самыя зловредныя, сорныя травы больнаго поэтическаго темперамента, и они заглушали цвѣты, которые могли бы произрастать на этой почвѣ при хорошей воздѣлкѣ. Впрочемъ Каструччіо ожидалъ тотъ переломъ, въ которомъ впечатлительный и поэтическій человѣкъ или переродится и окрѣпнетъ, или погибнетъ.

Мальтраверсу теперь не приходило и въ голову, какъ тѣсно впослѣдствіи его собственная судьба будетъ связана съ этимъ эпизодомъ изъ жизни Итальянца!

Каструччіо старался отвести Мальтраверса въ сторону, и когда они были уже въ лѣсу, находившемся позади дома, онъ сказалъ ему съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ:

— Кажется, вы ѣдете въ Лондонъ?

— Я буду въ Лондонѣ проѣздомъ. Не могу ли я исполнить какую-нибудь вашу коммиссію?

— Да, да, мои поэмы! Я желалъ бы издать ихъ въ Англіи: ваша аристократія занимается итальянскою литературою, и, можетъ-быть, красота и знатность будутъ читать мои сочиненія. Вотъ настоящая аудиторія поэтовъ. Простонародную толпу — я презираю.

— Милый мой Каструччіо, я берусь издать ваши поэмы въ Лондонѣ, если вы этого желаете; но не обманывайте себя слишкомъ лестными мечтами. Въ Англіи мы мало читаемъ стиховъ, даже и на родномъ нашемъ языкѣ, а къ иностранной литературѣ мы очень равнодушны.

— Да, къ иностранной литературѣ вообще, и въ этомъ случаѣ вы справедливы, но мои стихи особеннаго рода! Они могутъ возбудить вниманіе въ образованномъ и ученомъ кругѣ.

— Хорошо! попробуемъ; вы отдадите мнѣ ваши сочиненія, когда мы будемъ разставаться.

— Благодарю васъ, сказалъ Каструччіо весело, и пожимая руку своего друга, и потомъ въ продолженіе всего вечера онъ казался совершенно другимъ существомъ; онъ даже ласкалъ дѣтей и не насмѣхался надъ серьознымъ разговоромъ своего зятя.

Когда Мальтраверсъ всталъ, чтобы проститься, Каструччіо вручилъ ему свертокъ бумагъ; и потомъ съ головою, переполненною воображаемою будущею славою, изчезъ изъ комнаты, чтобы вполнѣ предаться своимъ грезамъ. Онъ и не думалъ болѣе о Мальтраверсѣ. Воспользовавшись его любезнымъ предложеніемъ, онъ и не думалъ огорчаться его отъѣздомъ, потому-что этотъ отъѣздъ былъ Avator его появленія въ новомъ свѣтѣ!..

Шелъ мелкій дождь, хотя мѣстами звѣзды проглядывали сквозь разорванныя облака. Тереза не смѣла выйти изъ дома; она дала поцаловать свою атласную щечку молодому гостю, пожала ему руку, и простилась съ нимъ со слезами на глазахъ.

— Ахъ! сказала она, когда мы еще встрѣтимся, я надѣюсь, что вы будете уже женаты. Я сердечно полюблю вашу жену. Нѣтъ другаго подобнаго счастія, какъ супружество и домашній бытъ! И она взглянула на де-Монтеня съ искреннею нѣжностью.

Мальтраверсъ вздохнулъ; мысль его въ эту минуту перенеслась къ Алисѣ. Гдѣ она? что сталось съ этою бѣдною, всѣми покинутою дѣвушкою, невинная любовь которой когда-то сіяла на горизонтѣ его жизни. Въ отвѣтъ мадамъ де-Монтень, онъ машинально пробормоталъ какую-то неясную, общую фразу, и вышелъ изъ комнаты вмѣстѣ съ ея мужемъ, который непремѣнно хотѣлъ проводить его. Когда они были уже недалеко отъ озера, де-Монтень первый прервалъ молчаніе.

— Милый мой Мальтраверсъ, сказалъ онъ съ серьознымъ и задумчивымъ выраженіемъ въ голосѣ, — пройдетъ, можетъ-быть, много лѣтъ прежде, чѣмъ мы съ вами опять встрѣтимся. Я принимаю живое участіе въ вашемъ счастіи и въ вашей будущей карьерѣ; да, карьерѣ, я повторяю это слово. Я не имѣю привычки возбуждать въ людяхъ честолюбіе. Многимъ изъ нихъ довольно быть добрыми и честными гражданами. Но вы другое дѣло. Я вижу въ васъ не безумца, мечтающаго о несбыточной славѣ, но ревностнаго и благоразумнаго человѣка, обѣщающаго много въ зрѣлости. Правда, что умъ вашъ еще несовершенно установился, но онъ, твердый и ясный, поднимается изъ броженія грезъ и страстей. Все вамъ благопріятствуетъ: хорошее состояніе, знатный родъ, связи. Вамъ предстоитъ поприще, на которое, однакожъ, нельзя вступить безъ дарованія и безъ труда; ну, чтожъ, тѣмъ лучше! На немъ сильные и рѣшительные соперники захотятъ подстрекнуть ваше соревнованіе; и на это-то соревнованіе вы должны будете употребить всѣ свои силы. Сойдя съ поприща своего назначенія, съ какою радостью вы скажете, что играли роль, которая не можетъ быть забыта человѣчествомъ, что вы, по волѣ Великаго Творца, были медіумомъ всего честнаго и прекраснаго. Вотъ истинное честолюбіе; желаніе собственно-личной извѣстности есть не честолюбіе, а тщеславіе. Вы никакъ не должны думать, Мальтраверсъ, что дѣятельная карьера есть путь, усыпанный ризами. Теперь у васъ нѣтъ враговъ, но какъ скоро вы достигнете извѣстности, васъ будутъ оскорблять, унижать, и клеветать на васъ Вы сами будете оскорблены этою яростью, возбужденную нашимъ превосходствомъ, вздохнете о своей прежней неизвѣстности, и согласитесь съ Франклиномъ, что «вы слишкомъ дорого заплатили за свой свистокъ». Но за всѣ эти частныя непріятности, какая благородная награда имѣть другомъ публику, а можетъ-быть и потомство!… Къ тому же, прибавилъ де-Монтень, съ торжественностью въ голосѣ, — умъ также подчиненъ совѣсти, какъ и сердце, и человѣкъ, разсѣявшій свои таланты по вѣтру, терзается въ старости такими же угрызеніями совѣсти, какъ и тотъ, который употребилъ во зло свою врожденную добродѣтель. Глубокое и пріятное самодовольствіе, съ которымъ человѣкъ, смотря на прошедшія свои усилія, чувствуетъ, что онъ жилъ ненапрасно, что онъ завѣщалъ свѣту въ наслѣдство или просвѣщеніе, или счастіе, это одно самодовольствіе есть величайшее блаженство, какое способна ощущать человѣческая совѣсть! Что значатъ, въ-самомъ-дѣлѣ, наши частныя ошибки, дѣйствующія на весьма-небольшой кругъ, и кончающіяся съ нашею жизнью, въ сравненіи съ тѣмъ неизчислимымъ и вѣчнымъ добромъ, которое можетъ дѣлать человѣкъ, одаренный высшими способностями и геніемъ? Я нахожу, что въ васъ соединены всѣ условія, которыя могутъ извлечь возвышенной умъ и истинное честолюбіе изъ роскошной лѣни литератора сибарита, и побудить смѣло выступить на обширную арену большаго свѣта, чтобы оспаривать себѣ высокіе призы.

Мальтраверсъ никогда еще не слыхалъ ничего, что бы такъ пріятно подстрекало его высокія и благородныя стремленія. Торжественное краснорѣчіе и теплыя ободренія этого человѣка, обыкновенно холоднаго и строгаго въ своихъ сужденіяхъ, гремѣли въ его ушахъ, подобно звукамъ трубы. Онъ остановился, едва переводя дыханіе, щеки его горѣли.

— Де-Монтень, сказалъ онъ: — слова ваши разсѣяли во мнѣ тысячу недоумѣній и колебаній; они дошли прямо до моего сердца. Я теперь только понимаю, что такое слава, какая цѣль и какая награда за труды! Я могъ имѣть и свѣдѣнія, и надежды, и вдохновенія; вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ я чувствовалъ, что происходило что-то особенное во всемъ моемъ существѣ; но все это было неясно, темно, неопредѣленно. Прощайте! въ радости и печали, въ успѣхахъ и неудачахъ, я постараюсь быть достойнымъ вашей дружбы!…

Мальтраверсъ прыгнулъ въ лодку, и темнота ночи скрыла его отъ устремленнаго на него взора де-Монтеня.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

Прослѣдивъ постепенно безшумные успѣхи умственнаго развитія Эрнеста Мальтраверса, мы должны теперь обратиться назадъ, и обозрѣть испытанія, черезъ которыя суждено было пройти Алисѣ Дарвиль. Поэзія не разсыпала цвѣтовъ по ея одинокому пути, и ея уединенные шаги, направленные къ отдаленной цѣли, гдѣ должно было кончиться это странствіе, не были освѣщены таинственною лампою науки, или сопровождаемы тысячами звѣздъ, безпрестанно сіяющихъ въ небесахъ для тѣхъ избранныхъ глазъ, съ которыхъ геній и воображеніе сняли часть земной оболочки. Нѣтъ, не по чуднымъ горнимъ предѣламъ, что возносятся надъ жилищами и заботами обыкновенныхъ смертныхъ — уединеннымъ Альпамъ высшей философіи — скиталось дитя бѣдности и горя, а по избитой и жосткой большой дорогѣ обыкновенной жизни продолжала она свое печальное путешествіе, съ разстерзаннымъ сердцемъ и окровавленными ногами. Но цѣль, этотъ великой секретъ жизни, этотъ summum arcanum всей философіи. какъ практической, такъ и идеальной, была, можетъ-быть, не менѣе доступна для этой покорной дѣвушки, какъ и для быстрыхъ шаговъ человѣка, ищущаго чего-то великаго, и вѣрящаго почти въ невозможное.

Возвратимся къ той ужасной ночи, въ которую Алиса была исторгнута изъ своего уединеннаго жилища, наполненнаго мечтами о миломъ. Прошло много времени, прежде чѣмъ она пришла въ себя, и поняла, какая страшная перемѣна произошла въ судьбѣ ея. Начинало свѣтать; сѣрыя тучи какъ будто висѣла надъ землею; грубая, покрытая фура, везшая ее, прыгала по глубокимъ колеямъ не слишкомъ битой дороги, извивающейся по гористымъ долинамъ, проявленіе которыхъ въ Англіи показываетъ близость моря. Алиса съ ужасомъ осмотрѣлась вокругъ. Уальтерсъ, сообщникъ Дарвиля, лежалъ, растянувшись у ногъ ея, и его громкое сопѣніе показывало, что онъ крѣпко спалъ. Дарвиль же сидѣлъ къ Алисѣ спиною, и погонялъ несчастную утомленную лошадь; хотя фура была съ навѣсомъ, но въ этомъ мѣстѣ онъ не могъ защищать его отъ дождя, однообразно капавшаго съ огромныхъ полей его нахлобученной шляпы. Когда онъ, осмотрѣвшись кругомъ, остановилъ свои ужасные и мрачные глаза на Алисѣ, его зловѣщая физіономія, казавшаяся еще страшнѣе отъ синеватаго отблеска печальной зари, представила отвратительную картину нисколько нескрываемой и безстыдной низости.

— Ого! Аллей, итакъ ты пришла въ чувство, сказалъ онъ, сдѣлавъ ужасную гримасу. — Я этимъ очень доволенъ, потому-что я не могу же вести съ собою прекрасную даму въ обморокѣ.. Ты долго праздновала, Аллей; теперь опять надобно будетъ учиться работать для меня. А, ты страшная плутовка! Ну что прошло, то прошло…. Я все забываю…. Но теперь ты не должна никуда ходить безъ моего позволенія; и не имѣть никакихъ тайнъ отъ своего стараго воспитателя…. не такъ ли, Аллей?

Алиса не могла болѣе слушать; она закрыла лицо салопомъ, который былъ наброшенъ на нее, и хотя она несовершенно потеряла чувства, но члены ея были какъ бы поражены; ей казалось, что она была жертвою страшнаго сна. Въ эту самую минуту Уальтерсъ проснулся, и два злодѣя, не обращая вниманія на ея присутствіе, начали разговаривать о своихъ дальнѣйшихъ планахъ. Мало-по-малу она собралась съ силами столько, что могла подслушивать, въ инстинктивной надеждѣ, что, можетъ-быть, этотъ самый планъ послужитъ ей средствомъ къ побѣгу. Но все, что она могла понять изъ различныхъ и несвязныхъ предположеній, о которыхъ они толковали едва попятнымъ ей нарѣчіемъ, и спорили о каждомъ съ ужасными проклятіями, было то, что, во всякомъ случаѣ, они рѣшились уѣхать изъ провинціи, въ которой находились теперь, но сами не знали куда отправятся. Наконецъ фура остановилась у полуразвалившейся съ виду хижины; но вывѣска показывала, что это былъ постоялый дворъ, который обѣщалъ хорошій ночлегъ путешественникамъ; на этой вывѣскѣ въ числѣ прочаго находилось слѣдующее эпиграмматическое двустишіе: —

«Old Tom, he is best of gin;

Drink him once, and you’ll drink him agin!»

Старый Томъ есть самая лучшая западня: попейте его разъ, и вы будете пить его еще!

Эта хижина стояла далеко отъ всякаго жилья, и безплодная земля, окружающая ее, была совершенно обнажена; ни одного деревца, ни даже кустарника, не было видно на большое разстояніе. Алиса съ отчаяніемъ въ душѣ увидѣла, что вся надежда убѣжать изъ такого открытаго мѣста было невозможна. Не смотря на то, Дарвиль, для большей вѣрности, самъ высадилъ ее изъ фуры, провелъ по неосвѣщенной, развалившейся лѣстницѣ въ комнату, которую скорѣе можно было назвать чердакомъ, и грубо втолкнувъ ее туда, заперъ дверь ключомъ, а самъ сошелъ внизъ. На дворѣ было холодно, и синеватыя капли дрожали на почернѣвшихъ стѣнахъ, а въ комнатѣ не было ни огня, ни камина; но какъ ни легко была Алиса одѣта, потому-что салопъ и шаль составляли главную ея одежду, все-таки она не чувствовала холода, — сердце ея въ эту минуту было холоднѣе, чѣмъ воздухъ. Въ полдень какая-то старуха принесла ей обѣдъ, состоявшій изъ рыбы и дичи; такого обѣда трудно было ожидать отъ подобнаго постоялаго двора, и онъ могъ бы показаться пиршествомъ полъ кровлею Дарвиля. Старуха пригласительнымъ взглядомъ показала ей на оловянную фляжку, наполненную сѣроватою водкою, принесенную вмѣстѣ съ обѣдомъ, и увѣряла хриплымъ и дребезжащимъ голосомъ, что «Старый Томъ» былъ лучшій другъ, чѣмъ всѣ молодые волокиты! Окончивъ эту интермедію, она вышла, и Алиса опять осталась одна до самой ночи; тогда вошелъ Дарвиль, съ узломъ въ рукахъ, заключавшемъ въ себѣ разное платье, какое было въ употребленіи у крестьянокъ этой отдаленной провинціи Англіи.

— Ну, Аллей, сказалъ онъ: надѣнь-ка это тепленькое платье; наряды теперь не къ мѣсту. Мы не должны оставлять слѣда по себѣ, гончія съ тонкимъ чутьемъ слѣдуютъ за нами. Тутъ есть хорошенькое шерстяное платьице для тебя, моя капризница, и красный клокъ, который въ состояніи испугать индѣйскаго пѣтуха. Что касается до твоего салопа и шали, не бойся, они не уйдутъ въ ветошный рядъ; мы ихъ прибережемъ до какого-нибудь большаго города, тамъ есть молодые весельчаки, у которыхъ деньги звенятъ въ карманахъ, Аллей…. Ну же, торопись; мы должны были бы уже улетѣть. Я приду за тобой черезъ десять минутъ…. Ну, фуй! не сантиментальничай; вотъ, выпей «стараго Тома», выпей, говорятъ тебѣ. Какъ, ты не хочешь? Хорошо, такъ за твое здоровье, и желаю тебѣ въ другой разъ лучшаго аппетита!

Теперь, когда дверь снова захлопнулась за Дарвилемъ, утѣшительныя слезы въ первый разъ хлынули изъ глазъ Алисы. Женственная слабость доставила Алисѣ это женственное утѣшеніе. Этотъ нарядъ былъ выборъ и подарокъ Эрнеста; онъ былъ послѣднимъ напоминаніемъ той прекрасной жизни, которая, казалось, улетала въ эту минуту навсегда. Не оставалось никакого слѣда той жизни, его, существа любящаго, покровительствующаго ей и обожаемаго ею, даже ее самой въ томъ видѣ, какъ она была пересоздана любовію; все должно было исчезнуть навсегда. Она еще рыдала въ припадкѣ страшнаго своего горя и непреодолимой страсти, когда Дарвиль снова вошелъ въ комнату.

— Какъ, еще неодѣта? воскликнулъ онъ голосомъ, въ которомъ выразилось нетерпѣливое бѣшенство: — послушай, эти капризы ни къ чему не поведутъ. Если въ двѣ минуты ты не будешь готова, то я позову Джона Уальтерса помочь тебѣ, а у него рука тяжела, я предупреждаю тебя.

Эта угроза привела Алису въ себя.

— Я сдѣлаю все, что вамъ угодно, сказала она кротко.

— Хорошо, такъ поспѣши же, сказалъ Дарвиль: они уже закладываютъ лошадь. Но помни, дѣвочка, что воспитатель твой бѣжитъ отъ висѣлицы, а эта мысль дѣлаетъ человѣка слишкомъ подозрительнымъ. Если ты попробуешь бѣжать, или что нибудь сдѣлаешь, или скажешь, что можетъ навести на насъ гончихъ, то дорого съ нами за это расплатишься.

Таковъ былъ Дарвиль, и въ такомъ положеніи находилась та, которой ухо въ продолженіе многихъ мѣсяцевъ по слышало ничего другаго, кромѣ шопота любви и журчанія страсти, выходящихъ изъ устъ поэзіи.

Они продолжали свой путь до полночи, и тогда пристало на постоялый дворъ, почти ничѣмъ неотличавшійся отъ перваго.

II.

Испытанія твои были многочисленны, бѣдное дитя; такъ многочисленны, что ихъ невозможно было бы описать, хотя бы эту книгу распространить хоть на сто томовъ. Мы можемъ толковать о вѣрности печатныхъ книгъ, но есть ли хоть одинъ человѣкъ, написавшій даже собственную свою біографію, который не выпустилъ бы, по-крайней-мѣрѣ, девять десятыхъ изъ самыхъ важныхъ матеріаловъ? Что такое три тома, что такое шесть томовъ? Мы живемъ шесть томовъ въ день! Мысль, душевное движеніе, радость, печаль, надежда, страхъ, какъ они были бы пространны, если бы могли разсказать свою собственную исторію, слѣдя часъ за часомъ! Но жизнь человѣка есть не что иное, какъ сокращеніе той жизни, которая называется нескончаемою, вѣчною, и самыя аккуратныя его признанія суть не что иное, какъ сокращеніе сокращенія….

Прошло три мѣсяца или болѣе съ той ночи, въ которую Алиса усыпила себя слезами, посреди своихъ дикихъ собесѣдниковъ, до той минуты, когда она наконецъ успѣла ускользнуть отъ зоркихъ глазъ своего воспитателя. Въ это время они находились на берегахъ Ирландіи. Дарвиль разстался съ Уальтерсомъ и съ другими своими товарищами контрабандистами; онъ спустилъ почти всѣ деньги, которые доставалъ съ ними вмѣстѣ, посредствомъ различныхъ преступленій

Напившись разъ пьянъ, онъ вытолкалъ изъ дома Алису, а самъ сталъ наблюдать за каждымъ ея движеніемъ. Это происходило въ предмѣстіи города Корки. Она въ одну секунду рѣшилась на побѣгъ, и повернувъ вдругъ въ узкій переулокъ, полетѣла, какъ на крыльяхъ. Напрасно Дарвиль старался догнать ее; глаза его помутились, а ноги отяжелѣли отъ опьяненія. Она слышала его послѣднюю брань, раздавшуюся издалека по воздуху, и страхъ еще болѣе ускорилъ ея шаги; наконецъ она остановилась, очутившись на краю города; она остановилась выбившись изъ силъ отъ смертельной усталости.

Была лѣтняя ночь. Она сѣла на большой камень. Съ одной стороны находился городъ съ своими огнями и фонарями; съ другой, вдали виднѣлось бѣловатое поле, а сверху свѣтила луна, и яркія звѣзды были разсыпаны по небу; она мысленно возвела свои глаза, наполненные слезами, выше луны и звѣздъ, и молила, чтобъ Богъ Покровитель спасъ ее. Итакъ послѣ краткаго отдохновенія и безмолвной молитвы, она встала и отправилась опять въ путь. Наконецъ, когда силы ея начали опять отказываться, она пошла на дворъ одной фермы, и тамъ подъ навѣсомъ, въ первый разъ въ продолженіе многихъ недѣль, уснула спокойнымъ сномъ безопасности и надежды.

III.

Прошло ровно два года съ-тѣхъ-поръ, какъ Алиса была похищена изъ уединенной хижины; и въ то самое время, какъ Мальтраверсъ скитался посреди развалинъ древняго Египта, на той самой долинѣ, по которой Алиса и любовникъ души ея прохаживались такъ часто рука объ руку, собралась веселая толпа дѣтей и молодыхъ людей. Домикъ купилъ одинъ богатый, но сдавшій уже свои дѣла фабрикантъ. Онъ надстроилъ на немъ еще довольно высокій этажъ; синеватый аспидный камень замѣнилъ солому на крышѣ, прекрасныя галереи, наполненныя вьющимися растеніями, были сняты, потому-что мистрисъ Гоббсъ находила, что отъ нихъ комнаты принимали мрачный видъ; четыре оштукатуренныя колонны іоническаго ордена замѣнили прежнее сельское крылечко; новая столовая въ двадцать два фута длиною и въ восьмнадцать шириною и новая гостиная надъ нею, составляли особенное крыло. Однимъ словомъ, бѣдная хижина теперь казалась великолѣпною виллою. Фонтанъ былъ закрытъ навсегда, потому-что находили, что отъ него заводилась сырость въ домѣ, а отъ воротъ къ дому была проложена широкая дорога для проѣзда экипажей. Ворота были уже не тѣ скромныя, деревянныя, выкрашенныя зеленою краскою и всегда готовыя отвориться на своихъ слабыхъ петляхъ, по высокія чугунныя, великолѣпныя и крѣпко затворенныя ворота, висящія на двухъ соотвѣтствующихъ крыльцу колоннахъ. На одной изъ колоннъ была прибита мѣдная доска, на которой была слѣдующая надпись: «Гоббсъ-Лоджъ — Позвоните въ колокольчикъ».

Гоббсы, и большіе и маленькіе, всѣ были на лугу; многіе изъ нихъ только что пришли изъ школы, потому-что это былъ уже полупраздникъ — суббота послѣ полудня. Тутъ-то было и радости, и шуму, и крику, а почтенная старая чета смотрѣла на все спокойно. Гоббсъ отецъ курилъ трубку; (увы это былъ не прежній милый meerschaum!) мистрисъ Гоббсъ разсказывала своей старшей дочери (молодой и прекрасной женщинѣ, три мѣсяца тому назадъ вышедшей замужъ по любви за бѣднаго человѣка), сколько дней можетъ служить нога баранины (вѣсомъ въ десять фунтовъ).

— Всегда, моя милая, покупай большіе куски, они гораздо выгоднѣе. Посмотримъ, что это мальчики такъ расшумѣлись! Нѣтъ, моя душенька, твоего мячика здѣсь нѣтъ.

— Ахъ, мама, онъ подъ вашими платьями.

— Ахъ дитя, какъ ты надоѣдаешь!

— Эй, вы, сэръ, теперь моя очередь начинать. Бидди, погоди, дѣвочки никогда не начинаютъ, да вамъ и не прилично мѣшаться въ игры мальчиковъ.

— Бобъ, ты плутуешь.

— Папа, Недъ говоритъ, что я плутую.

— Очень вѣроятно, мой милый, вѣдь тебя прочатъ въ адвокаты.

— На чемъ бишь я остановилась, моя милая? начала опять мистрисъ Гоббсъ, садясь и выправляя свои помятыя юбки.

— Да, на бараньей ногѣ! Да, большіе куски гораздо лучше; на другой день можно сдѣлать вкусное битое съ поджаренными корочками; на третій день кости, поджаренныя на рострѣ; — мужъ твой, вѣрно, любитъ это блюдо! а остатки мяса можно приберечь къ субботѣ на пирогъ; ты знаешь, моя милая, что мы съ отцемъ начинали свою жизнь гораздо бѣднѣе, чѣмъ вы теперь. Но теперь мы имѣемъ все, что только пожелаемъ; все прекрасное окружаетъ насъ… ничто не можетъ сравниться съ бережливостью и порядкомъ. Въ субботу пирогъ, это очень хорошая вещь, а къ воскресенью кусокъ и оконченъ. Хорошая жена, какъ ты, никогда не должна пренебрегать суботними пирогами!

— Да, сказала молодая супруга съ грустью: но мистеръ Гидди не любитъ пироговъ.

— Не любитъ пироговъ! это очень странно. Мистеръ Гоббсъ очень любитъ пироги. Но, можетъ-быть, ты корку дѣлаешь не довольно мягко? Но отъ чего бы это не происходило, ты все-таки можешь приготовить ему это мясо въ пуддингѣ: я увѣрена, что мистеръ Гидди любитъ пуддингъ; жена всегда должна изучать вкусъ своего мужа; что значить для мущины домашній бытъ безъ любви? Но я должна сказать, что весьма неблагоразумно не любить субботніе пироги.

— Ахъ! мама, видите ли вы эту цыганку? Я пойду къ ней и буду гадать.

— И я…, и я!

— Боже мой, тамъ въ-самомъ-дѣлѣ стоитъ одна изъ этихъ шатающихся плутовокъ, закричалъ мистеръ Гоббсъ, вскочивъ съ гнѣвомъ съ своего мѣста: — о чемъ же думаетъ староста?

Мнимая цыганка, обратившая на себя вниманіе, какъ отца, такъ и дѣтей, была молодая женщина въ чрезвычайно изношенномъ клокѣ; она приложила лицо свое къ рѣшеткѣ, и внимательно, напряженно внимательно! смотрѣла во внутренность двора. Дѣти съ чрезвычайною поспѣшностью побѣжали къ ней, но они невольно пріостановили шаги свои, когда, подбѣжавши поближе, увидѣли, что ошиблись въ своемъ предположеніи. Ея блѣдныя и нѣжныя щеки совсѣмъ не были похожи на обыкновенный загорѣлый цвѣтъ лица цыганокъ; ея большіе голубые глаза, наполненные слезами, не имѣли ничего общаго съ плутовскими глазами цыганокъ, и цыганское безстыдство не затемняло ея невинное и почти дѣтское выраженіе лица. Между-тѣмъ, какъ она судорожно прижимала свое лицо къ холодному чугуну, дѣти, какъ бы заразившись ея невыразимою и боязливою печалью, подошли къ ней съ невольнымъ уваженіемъ.

— Вамъ что нибудь нужно здѣсь? спросилъ самый старшій и самый смѣлый изъ мальчиковъ.

— Я… я… Кажется это Дель-Котеджъ?

— Да, это мѣсто называлось прежде Дель-Котеджъ, а теперь Гоббсъ-Лоджъ; развѣ вы не умѣете читать? сказалъ наслѣдникъ чести дома Гоббсовъ.

— А… а… Мистеръ Бутлеръ, вѣрно, также уѣхалъ?

Бѣдное дитя! она выражалась такъ, какъ будто прежняя, поукрашенная хижина уѣхала; портики и колонны іоническаго ордена не составляли для нея никакой прелести!

— Бутлеръ? такого нѣтъ здѣсь. Папа, вы знаете, гдѣ живетъ мистеръ Бутлеръ?

Гоббсъ въ эту минуту уже направился къ мѣсту конференціи какъ тяжелая артиллерія.

— Бутлеръ? не знаю такой фамиліи, сказалъ онъ: никакого мистера Бутлера здѣсь не живетъ. Иди себѣ.

— Здѣсь нѣтъ мистера Бутлера! сказала молодая женщина, едва дыша, и хватаясь за рѣшетку, чтобы не упасть. Но увѣрены ли въ этомъ, сэръ?

— Увѣренъ, да. На что онъ тебѣ нуженъ?

— О, папа, она, кажется изнемогаетъ, сказала одна изъ дѣвочекъ, съ большимъ чувствомъ, позвольте велѣть ее накормить, я увѣрена, что она очень голодна.

— Войди, дочь моя, тебя здѣсь накормятъ.

Дѣвушка, казалось, не слыхала его словъ, и онъ, повторяя свое приглашеніе, отперъ ворота.

— Нѣтъ, сэръ, сказала она наконецъ: нѣтъ, благодарю васъ. Я теперь не могу сюда войти. Я не могу здѣсь ѣсть. Но умоляю васъ, скажите мнѣ, сэръ, гдѣ мнѣ найти мистера Бутлера?

— Бутлера! сказала мистрисъ Гоббсъ, которую любопытство привлекло къ этому же мѣсту. Я припоминаю, что эта фамилія того самаго господина, который прежде насъ нанималъ этотъ домъ, и котораго обокрали.

— Обокрали! вскрикнулъ мистеръ Гоббсъ, попятившись назадъ и запирая опять ворота. А новый-то чайникъ, только что принесли, пробормоталъ онъ.

Молодая женщина дико посмотрѣла ему въ лицо, и бросивъ быстрый взглядъ на перемѣнившееся мѣсто, судорожно накинула свой клокъ на плечи, какъ-будто въ эту минуту сильный вѣтеръ дунулъ на ея деликатные члены, и пошла прочь, не сказавъ болѣе ни одного слова. Оставшееся семейство смотрѣло ей вслѣдъ, когда она неровными шагами спускалась подъ гору по дорогѣ, и всѣ почувствовали то угрызеніе совѣсти, которое свойственно человѣческому сердцу, при видѣ несчастнаго, которому не старались подать помощи. Путница остановилась, и съ особеннымъ выраженіемъ нѣжности смотрѣла назадъ. Даже и на такомъ разстояніи, какое отдѣляло ее уже отъ дома, можно было видѣть отчаяніе. Потомъ она повернула но дорогѣ, и исчезла изъ виду….

Алиса поддерживала свои силы и свое мужество во-время страшной и медленной болѣзни, которая продержала ее, какъ въ карантинѣ, нѣсколько мѣсяцевъ на крестьянской постелѣ (предметѣ грубой, но дружеской благотворительности ирландскаго крестьянина); она всякій день нашоптывала себѣ, чтобъ поддержать упадающую надежду: какъ только выздоровлю, то пойду, и буду просить, чтобы мнѣ показали дорогу къ хижинѣ; вѣрно, найду его тамъ, и жизнь опять разцвѣтетъ для меня. Вотъ для чего она пошла въ далекую сторону, какъ скоро только могла ходить безъ помощи другаго; для этого она, алчущая и жаждущая, по холоду и жару, направляла свои уединенные шаги, почти съ собачьимъ чутьемъ къ жилищу своего прежняго хозяина! потому-что она не знала въ какую сторону идти, въ какомъ мѣстѣ находилась хижина; она только знала названіе ближайшаго города; хотя онъ былъ чрезвычайно многолюдный, но названіе его странно звучало въ ушахъ тѣхъ, къ кому она обращалась, и очень часто ее посылали совсѣмъ въ другую сторону. Три раза она истощала продолжительною ходьбою свои силы, и три раза была обязана унизительному сожалѣнію постелью, на которой могла успокоить свои лихорадочные, разбитые члены.

И такъ много, много прошло мѣсяцевъ съ того дня, какъ она пустилась въ путь, до-тѣхъ-поръ, какъ она думала достигнуть своей цѣли. Но никогда она не отчаявалась, напротивъ — сердце ея билось постоянною надеждою. Она всегда думала, что увидитъ опять Эрнеста. А теперь…. нѣтъ…. я не могу выразить дѣйствіе этого оглушительнаго для нея удара! Она не имѣла понятія о нѣжныхъ предосторожностяхъ Мальтраверса, а онъ не сообразилъ хорошенько ея совершенное незнаніе свѣта, и что но этому она не могла воспользоваться его заботливостью. Какъ она могла догадаться, что въ одной милѣ отъ хижины, жилъ судья отъ котораго она могла бы узнать все, что пожелала? Еслибы она встрѣтила садовника, или старую служанку, все дѣло устроилось бы тогда иначе. Ей, въ-самомъ-дѣлѣ, пришли на мысль поговорить съ ними. Но старуха умерла, а садовникъ былъ взятъ въ услуженіе къ какому-то господину въ отдаленную провинцію. Такимъ-образомъ погасъ и послѣдній лучъ ея надежды. Если бы хоть одинъ человѣкъ, вспомнивши розыски Мальтраверса, встрѣтилъ бы и узналъ Алису! Но ее видѣли слишкомъ немногіе, и къ тому же прежняя блестящая и свѣжая дѣвушка такъ измѣнилась въ продолженіе своего страшнаго страданія! Но ея путешествіе еще не кончилось, — и много еще страшныхъ вѣтровъ на бурныхъ моряхъ должна была вытерпѣть ея утлая ладья, прежде достиженія до своей пристани….

IV.

«Терпѣніе и печаль борятся, кто лучше выразитъ ея доброту». Шекспиръ. «Я жалѣю ее, и вмѣстѣ съ тѣмъ я же ея подпора».

Теперь Алиса почувствовала, что она была одна въ цѣломъ мірѣ, не имѣя надежды на чье-либо покровительство. Послѣ первыхъ дней страшной муки новый духъ, но не надежды, а терпѣнія, проявился въ ней. Ея уединенныя странствія, въ которыхъ Единый Богъ былъ ея путеводителемъ, много способствовали къ укрѣпленію души ея. Она твердо уповала на таинственное милосердіе Творца. Оставленная впродолженіе многихъ мѣсяцевъ на собственный произволъ и собственныя силы, она должна была снискивать себѣ насущный хлѣбъ, отъ чего умственныя ея понятія незамѣтно наострились, а характеръ, отъ природы застѣнчивый и женственно нѣжный, получили необыкновенную твердость. Она рѣшилась отправиться въ другую провинцію, потому-что не могла переносить тѣхъ призраковъ, какія порождало въ ней сосѣдство этой хижины, ни подумать безъ ужаса о возможности возвращенія Дарвиля. Вслѣдствіе этого, она въ одно утро снова начала свое странствіе, и послѣ недѣльной ходьбы очутилась въ одномъ небольшомъ селеніи. Благотворительность такъ обыкновенна въ Англіи, она такъ добровольно выказывается вездѣ, подобно доброму зерну на краяхъ большой дороги, что Алиса рѣдко нуждалась въ самомъ необходимомъ для существованія. Ея скромный видъ и тихій мелодической голосъ, столь различный отъ обыкновенныхъ жалобныхъ криковъ нищихъ, обыкновенно дѣйствовали даже на самыхъ грубыхъ. Такимъ-образомъ она всякій день доставала столько, что могла купить себѣ хлѣба и заплатить за ночлегъ, а если иногда у ней и недоставало денегъ, то она умѣла выносить голодъ, и не боялась провести ночь подъ какимъ-нибудь навѣсомъ, а если это случалось на берегу моря, то въ какой-нибудь скрытой пещерѣ.

Случилось такъ, что Алиса, тащась изнеможенная къ околицѣ одного селенія, въ которомъ думала найти пріютъ послѣ дневнаго путешествія, встрѣтила одну леди, которая казалась нѣсколько старѣе зрѣлаго возраста, и въ чертахъ которой состраданіе было такъ видимо, что Алиса не рѣшилась просить у нея милостыни. Въ ней была странная деликатность, или гордость, или какъ хотите назовите проявленіе этого чувства, но она скорѣе обращалась за милостынею къ холоднымъ и суровымъ, чѣмъ къ тѣмъ, которые смотрѣли на нее съ участіемъ; ей больно было унижаться въ глазахъ послѣднихъ.

Леди остановилась.

— Куда ты идешь, бѣдняжка?

— Куда Богу угодно, сударыня, отвѣчала Алиса.

— Ты еще кажешься ребенкомъ, а ведешь скитальческую жизнь!

— Вотъ мой кровъ, сударыня, сказала Алиса, взглянувши на небо: вотъ все, что я имѣю.

— Ты не замужемъ? спросила леди.

— Замужемъ! о нѣтъ, сударыня, отвѣчала Алиса простодушно: но желала бы найти того, къ кому влечетъ меня мое сердце!

Леди тихонько подалась назадъ, но не съ ужасомъ, нѣтъ, а опять-таки съ глубокимъ состраданіемъ.

— Это очень жаль, сказала она, однакожъ съ большею важностью въ голосѣ. Но гдѣ же тѣ думаешь найти его?

— Ахъ, сударыня, мнѣ кажется, что я уже больше не увижу его, и Алиса зарыдала.

— Какъ!… онъ бросилъ тебя?… такую молодую, вскричала леди, такую прекрасную…. прибавила она сама для себя.

— Бросилъ меня! о нѣтъ, сударыня; но это длинная исторія. Добрый вечеръ…. благодарю васъ за состраданіе.

Глаза леди наполнились слезами.

— Постой, сказала она: разскажи мнѣ откровенно, куда ты идешь, и какія твои намѣренія?

— Увы! я иду, куда глаза глядятъ; у меня нѣтъ дома, сударыня; но я желала бы жить работой, чтобъ имѣть насущный хлѣбъ. Я желала бы добывать деньги трудами; онъ часто говаривалъ мнѣ, чти я могу это сдѣлать.

— Онъ! но вашъ разговоръ и ваши манеры показываютъ, что вы совсѣмъ не крестьянка? Что же вы можете дѣлать?… что вы знаете?

— Музыку и разныя работы, и… и….

— Музыку!… это странно! Кто же ваши родители?

Алиса вздрогнула и закрыла лицо руками.

Это еще болѣе заинтересовало сострадательную леди.

— Она не должна быть брошена на произволъ судьбы, одна въ цѣломъ мірѣ, сказала сама себѣ леди. Слѣдуйте за мною, продолжала она, послѣ нѣкотораго размышленія: и знайте, что вы нашли во мнѣ друга.

Съ этими словами леди своротила съ большой дороги и спустилась въ зеленую аллею, которая вела въ сторожевой домикъ парка. Она вошла въ этотъ домикъ, и послѣ краткаго разговора съ живущею въ немъ особою, сдѣлала Алисѣ знакъ рукою, чтобъ она приблизилась.

— Джанетъ, сказала новая покровительница Алисы, вышедшей изъ сторожка и весело смотрящей женщинѣ: вотъ съ этою молодою особою я прошу тебя обращаться съ величайшимъ вниманіемъ и вѣжливостью. Завтра утромъ я пришлю ей приличное платье, и обдумаю хорошенько, что можно будетъ сдѣлать лучшаго для ея будущности.

Съ этими словами она благосклонно улыбнулась бѣдной Алисѣ, сердце которой было такъ переполнено, что она не могла произнести ни одного слова. Когда дверь хижины затворилась за нею, Алисѣ показалось, что день сталъ гораздо пасмурнѣе.

V.

	«Повѣрьте мнѣ, она очень меня растрогала, и заставила жалѣть себя. Увы! ея ли деликатной натурѣ было бороться съ несчастіями?!» Роу.
	"Съ раннихъ лѣтъ онъ былъ скроменъ и благоразуменъ, заботливъ къ формамъ; но еще болѣе внимателенъ къ истинѣ; онъ всегда былъ одѣтъ въ приличное, но скромнаго покроя платья, а свѣтлый взоръ его выражалъ спокойствіе духа…. Однакожъ въ его сверкающихъ глазахъ можно было замѣтить нѣкоторое лукавство и зоркость, походящую на шпіонство; друзья считали его проницательнымъ, а враги хитрецомъ; но ни друзья, ни враги не могли бы обвинить его ни въ какомъ преступленія, его поступки, равно какъ и разговоръ, были ясны и чисты. Его считали человѣкомъ строгихъ правилъ, благоразумнымъ, степеннымъ, и набожнымъ, и онъ дѣйствительно былъ таковъ, и не краснѣя выказывалъ себя тѣмъ, что былъ. Крабръ.
	«Я пойду далѣе, и развѣдаю эту тайну.» Бомонтъ и Флетчеръ.

Мистрисъ Лесляй, дама, введенная въ предыдущую главу, была женщина твердаго, здраваго и разсчетливаго ума, но вмѣстѣ съ тѣмъ и чувствительнаго сердца (это соединеніе встрѣчается очень нерѣдко). Она выслушала исторію Алисы съ удивленіемъ и состраданіемъ. Природная невинность и честность молодой дѣвушки такъ краснорѣчиво высказывались въ ея словахъ и взорѣ, что мистрисъ Лесляй, выслушавъ ея исторію, нашла Алису совсѣмъ не такою, чѣмъ ожидала. Но все-таки она сочла необходимымъ растолковать Алисѣ о неумѣстности ея поисковъ, но въ этомъ случаѣ Алиса была необыкновенно безтолкова, она кротко и терпѣливо выслушала урокъ мистрисъ Лесляй, но видно было, что онъ не сдѣлалъ на нее почти никакаго вліянія. Она такъ мало знала законы общежитія, и потому въ ней трудно было изгладить первое впечатлѣніе природы. Вотъ все, что она могла сказать въ отвѣтъ мистрисъ Лесляй:

— Все, что вы говорите, сударыня, можетъ-быть истинная правда, но съ-тѣхъ-поръ, какъ я люблю его, мнѣ кажется, что я стала гораздо лучше!

Хотя Алиса съ покорностью принимала всякое замѣчаніе на счетъ себя, но никакъ не хотѣла слышать ни одного укорительнаго слова противъ Мальтраверса. Онъ былъ кумиръ души ея, который, по ея мнѣнію, одинъ стоялъ какъ бы на пьедесталѣ между небомъ и землею. Съ трудомъ мистрисъ Лесляй могла успокоивать ее, а еще съ большимъ трудомъ утѣшить; мистрисъ Лесляй привязывалась къ ней своимъ женственнымъ сердцемъ всякой день все болѣе и болѣе. Чѣмъ больше она видѣла Алису, тѣмъ лучше понимала ея исторію и ея характеръ, и тѣмъ больше терялась въ удивленіи отъ романа, въ которомъ это прекрасное дитя играло роль героини, и тѣмъ больше безпокоилась о ея будущности.

Наконецъ, когда она узнала музыкальный талантъ Алисы, талантъ истинно необыкновенный, новая и свѣтлая мысль мелькнула въ головѣ ея. Въ немъ былъ источникъ ея будущей независимости. Надобно вспомнить, что Мальтраверсъ былъ отличный музыкантъ, и соединялъ познаніе со вкусомъ, а природная способность Алисы къ этому искусству поставила ее въ нѣсколько мѣсяцевъ на такую степень совершенства, для корой отъ другихъ, даже и отъ самаго Мальтраверса, требовались упражненія многихъ лѣтъ. Но мы такъ скоро научаемся всему отъ тѣхъ, кого любимъ! Къ тому же надобно замѣтить, что чѣмъ тѣснѣе кругъ нашихъ познаній, чѣмъ меньше мы одарены умственными способностями, тѣмъ воспріимчивѣе мы бываемъ къ музыкѣ, этой истинно ревнивой образовательницѣ ума. Мистрисъ Лесляй рѣшились дать Алисѣ возможность усовершенствовать этотъ талантъ, для того, чтобы впослѣдствіи она могла давать уроки.

Въ томъ же самомъ графствѣ, въ городѣ С*** миляхъ въ тридцати отъ жилища мистрисъ Лесляй, было многочисленное общество богатыхъ и образованныхъ людей; въ городѣ находилась соборная церковь, и присутствующее въ ней духовенство собирало вокругъ себя всю провинціальную аристократію. Здѣсь, какъ и въ большей части некоммерческихъ городовъ Англіи, музыкѣ учили какъ въ высшемъ классѣ, такъ и въ среднемъ. Въ немъ давались концерты, составленные изъ аматёровъ, были устроены музыкальные клубы, подписки на духовные концерты, и каждыя пять лѣтъ былъ огромный музыкальный праздникъ. Въ этомъ-то городѣ мистрисъ Лесляй помѣстила Алису къ одному бывшему профессору музыки, который, удалявшись съ поприща своего занятія, не боялся уже болѣе соперниковъ, и который на довольно выгодныхъ условіяхъ согласился окончить музыкальное образованіе Алисы. Это было спокойное и достойное выбора жилище, потому-что музыкальный учитель и жена его были люди добраго и небрюзгливаго нрава.

Достаточно было трехъ мѣсяцевъ рѣшительнаго и безпрестаннаго упражненія, соединнаго съ необыкновеннымъ послушаніемъ и врожденною способностью Алисы, чтобы поставить ее выше всѣхъ настоящихъ и бывшихъ ученицъ этого добраго учителя. А еще три мѣсяца спустя мистрисъ Лесляй ввела ее во многія семейства, какъ преподавательницу музыки. Алиса могла уже устроиться въ своей собственной квартирѣ; постоянные уроки и участіе, принимаемое ею во временныхъ концертахъ, доставили ей то, что благоразумно предсказывалъ ей первый ея преподаватель музыки — «честную независимость.»

Мистрисъ Лесляй была необыкновенно осторожная женщина, и потому не хотѣла взять всю отвѣтственность этого дѣла на себя; и послѣ многихъ соображеній рѣшилась довѣрить его одному человѣку, котораго высокая нравственность и религіозная набожность были извѣстны всему городу.

То былъ богатый, недавно овдовѣвшій банкиръ, который жилъ въ окрестностяхъ города, выбраннаго для будущаго пребыванія Алисы; въ это самое время онъ пріѣзжалъ съ визитомъ къ сосѣдямъ мистрисъ Лесляй. Онъ былъ когда-то представителемъ города С*** въ парламентѣ, но удалился отъ законодательнаго сословія, находя, что эти занятія, даже до преобразованія палатъ, были ему не подъ-силу, а безсонныя ночи страшно вредили здоровью; однакожъ до-сихъ-поръ онъ еще сохранилъ такое вліяніе, что могъ рѣшать избраніе если не обоихъ, то, по-крайней-мѣрѣ, одного депутата города С***. Это вліяніе онъ умѣлъ употреблять въ пользу собственнаго интереса, который, по его мнѣнію, скорѣе долженъ былъ подвинуть впередъ нѣкоторые его честолюбивые замыслы, (потому-что онъ былъ и хвастливый и честолюбивый человѣкъ на избранной имъ дорогѣ), чѣмъ всѣ мнѣнія и голоса парламента, поприще, на которомъ звѣзда его свѣтилась не слишкомъ ярко. Съ такою удивительною ловкостью банкиръ успѣвалъ въ одно и тоже время и поддерживать министерство, и сохранять благорасположеніе виговъ и диссентеровъ своей провинціи. Во всемъ графствѣ не было ни одного человѣка, котораго уважала бы такъ, какъ этого могучаго банкира; а между-тѣмъ онъ не обладалъ никакими блестящими талантами, хотя и былъ человѣкъ дѣловой и энергическій. Своимъ положеніемъ въ обществѣ онъ единственно былъ обязанъ силѣ своего нравственнаго характера. Онъ чувствовалъ это, и гордился своимъ превосходствомъ. Онъ чрезвычайно дорожилъ малѣйшимъ атомомъ своего отличія, сохраненіе котораго требовало большой осторожности и непрестаннаго наблюденія за собою. Это былъ весьма замѣчательный характеръ, но, можетъ-быть, мы нашли бы его не слишкомъ необыкновеннымъ, если бы могли проникнуть во всѣ сердца. Онъ возвысился, говоря сравнительно, изъ низкаго происхожденія и изъ ничтожнаго состоянія, и этимъ былъ единственно обязанъ точной и непоколебимой аккуратности своего наружнаго поведенія; по этому онъ всѣ свои понятія о житейскомъ счастіи и чести связывалъ нераздѣльно съ приличіемъ и неупречностью внѣшней жизни. Такимъ образомъ, не будучи злымъ человѣкомъ, онъ сдѣлался чѣмъ-то въ родѣ лицемѣра. Годъ отъ году онъ становился строже, какъ къ себѣ, такъ и къ другимъ. Онъ былъ, такъ-сказать, хранилищемъ совѣсти всего города, и казалось бы неслыханномъ дѣломъ, еслибъ кто-нибудь осмѣлился написать духовную, или внести свое имя въ какую-нибудь благотворительную подписку, не спросивши его мнѣнія. Такъ какъ онъ былъ человѣкъ проницательный и хитрый то въ совѣтахъ своихъ онъ старался всегда помирить совѣсть съ интересомъ. Но нашъ банкиръ былъ истинно благотворительный и снисходительный человѣкъ, и благочестіе его было искренно. Въ чемъ же состояло его лицемѣріе? Въ томъ только, что онъ старался казаться благотворительнѣе, человѣколюбивѣе и набожнѣе, чѣмъ былъ въ-самомъ-дѣлѣ. Его репутація дошла въ настоящее время до такой степени чистоты и лоску, что малѣйшая тусклость, незамѣтная на репутаціи другаго человѣка, оставила бы на имени банкира неизгладимое пятно. Весьма естественно, что у него было много завистниковъ, которые наблюдали за малѣйшими подробностями его поведенія. Съ другой стороны, великое уваженіе его послѣдователей, доводило его доброту до усилій, если не выше всей человѣческой власти, то, по-крайней-мѣрѣ, выше его собственной. Природа же надѣлила банкира порядочнымъ количествомъ животныхъ побужденій, сильными страстями и чувственнымъ темпераментомъ. Онъ любилъ хорошій столъ и доброе вино.

Банкиръ женился на женщинѣ гораздо старѣе себя, потому-что богатство ея должно было служить первымъ краеугольнымъ камнемъ для его будущей карьеры. Его примѣрное поведеніе съ женою, которая была какъ стара, такъ и дурна собою, прибавило много лоску его безукоризненной репутаціи. Она умерла послѣ продолжительной перемежающейся лихорадки, и вдовецъ не выказывалъ такаго отчаяннаго горя, которое могло бы показаться невѣроятнымъ.

— Буди воля Его святая! сказалъ онъ: — она была добрая женщина, но земля есть и въ землю пойде!

Вотъ все, что отъ него услышали по этому предмету. Онъ взялъ къ себѣ дальнюю свою родственницу, пожилую женщину, которая должна была управлять всѣмъ хозяйствомъ и занимать за обѣдомъ мѣсто хозяйки дома; и хотя ему стукнуло уже пятьдесятъ лѣтъ, многіе однакожъ считали неневозможнымъ, что вдовецъ женится въ другой разъ.

Вотъ человѣкъ, котораго мистрисъ Лесляй знала съ давняго времени, и уважая его, пригласила рѣшить участь Алисы.

Такъ какъ этотъ человѣкъ имѣлъ немалое и неминутное вліяніе на будущую судьбу Алисы Дарвиль, то мы передадимъ здѣсь изъ слова въ слова совѣты, поданные имъ на этотъ счетъ мистрисъ Лесляй.

— И такъ, сказала мистрисъ Лесляй, окончивъ исторію Алисы: теперь вы видите, сэръ, что это бѣдное созданіе достойно всякаго состраданія. Судя по ея чрезвычайнымъ успѣхамъ въ музыкѣ и въ такое короткое время, я полагаю, что ея покровитель, Бутлеръ, былъ артистъ по ремеслу. Весьма возможно, что они встрѣтятся еще разъ, и такъ какъ въ званіи ихъ не будетъ никакой разницы, то онъ можетъ жениться на ней. И я увѣрена, что онъ поступилъ бы весьма благоразумно, потому-что она любитъ его безъ памяти. Въ такихъ обстоятельствахъ можно ли назвать… преступнымъ…. отступленіемъ…. отъ правды, если мы скроемъ прежнюю ея жизнь подъ покровительствомъ Дарвиля, — который, можетъ-быть, уже извѣстенъ въ околодкѣ своими негодными дѣлами, и назовемъ ее именемъ ея благодѣтеля? Безъ этой предосторожности, вы сами знаете, сэръ, мы не должны имѣть никакой надежды, ни утвердить ея доброе имя, ни доставить ей независимую будущность. Такова моя дилемма. Какое ваше мнѣніе?… во всякомъ случаѣ, я послѣдую ему.

При этомъ вопросѣ важная и угрюмая физіономія банкира выразила легкое замѣшательство. Онъ полою своего чорнаго фрака началъ отряхивать малѣйшія пылинки, насѣвшія на его нижнее платье, и послѣ нѣкотораго молчанія сказалъ:

— По истинѣ, это очень щекотливый вопросъ, мистрисъ Лесляй, и я сомнѣваюсь, чтобы мужчина могъ быть хорошимъ судьею въ этомъ дѣлѣ; тактъ и инстинктъ вашего пола въ подобныхъ случаяхъ бываютъ лучше, гораздо лучше всей нашей проницательности. Въ этомъ случаѣ сердце ваше можетъ подсказать вамъ то, что вы должны дѣлать.

— Если такъ, сэръ, то это дѣло рѣшеное, потому-что сердце мнѣ говоритъ, что это отступленіе отъ истины не такъ преступно, какъ то, если бы мы выбросили въ свѣтъ это молодое и невинное созданіе подъ страшнымъ именемъ ея воспитателя. Ваше мнѣніе будетъ служить защитою моего поведенія.

— По истинѣ, я едва ли хотѣлъ сказать столько, сказалъ банкиръ, слегка улыбнувшись. — Отступленіе отъ истины не можетъ быть безъ погрѣшенія противъ долга совѣсти.

— Безъ всякаго исключенія? Увы, этого только я и боялась! сказала съ грустью мистрисъ Лесляй.

— О! нѣтъ, иногда могутъ быть исключенія! Но не лучше ли мнѣ повидаться съ этою молодою женщиною, и увѣриться самому, что доброе ваше сердце не обмануло васъ?

— Этого только я и желала сказала мистрисъ Лесляй: — она теперь дома. Я сейчасъ пошлю за нею.

— Можемъ мы ли остаться одни?

— Разумѣется; я васъ оставлю съ нею вмѣстѣ.

Позвали Алису, и она явилась.

— Дитя мое, сказала мистрисъ Лесляй: этотъ благотворительный господинъ хочетъ поговорить съ вами. Не пугайтесь; онъ благороднѣйшій изъ людей.

Сказавши эти ободрительныя слова, добрая леди ушла въ другую комнату. Алиса увидѣла передъ собою высокаго смуглаго мужчину съ лысиной на головѣ, которая была сдавлена спереди и значительно расширялась къ затылку, съ плутовскими и проницательными глазами, выглядывавшими сквозь очки, и съ чертами лица, показывающими, что въ молодости онъ былъ прекрасенъ собою.

— Другъ мой, сказалъ банкиръ, садясь и пристально смотря на прекрасное лицо Алисы, которая вспыхнула отъ этихъ взглядовъ. — Мы съ мистрисъ Лесляй сейчасъ разсуждали о вашемъ благосостояніи. Вы были очень несчастливы, дитя мое?

— Ахъ, да.

— Хорошо, оставимъ это, но вы еще такъ молоды, такъ хороши собою…

— О чемъ вы изволите говорить?

— Какъ о чемъ! Я хочу сказать, что вы должны вести себя такъ осторожно, такъ строго… Вамъ предстоятъ большія опасности. Мужчины такіе обманщики, съ ними надобно быть чрезвычайно осторожною. Вы хороши собою, дитя мое, слишкомъ хороши… тѣмъ хуже….

И банкиръ взялъ руку Алисы и пожалъ ее съ особеннымъ жаромъ.

Алиса посмотрѣла на него съ важностью, и какъ бы инстинктивно отняла руку.

Банкиръ снялъ очки и взглянулъ на нее еще пристальнѣе прежняго; глаза его до-сихъ-поръ еще были хороши и выразительны.

— Какъ ваше имя? спросилъ онъ.

— Алиса… Алиса Дарвиль, сэръ.

— Хорошо, Алиса. И такъ мы разсуждали о томъ, какъ бы устроить васъ. Вы желаете сами заработывать себѣ хлѣбъ, и, впослѣдствіи, можетъ-быть выдти замужъ за какого-нибудь честнаго человѣка?

— Выдти замужъ, сэръ; никогда, сказала Алиса съ необыкновеннымъ жаромъ, и глаза ея наполнились слезами.

— Отчего же?

— Потому, сэръ, что я уже не увижу его болѣе здѣсь на землѣ…

Банкиръ былъ тронутъ, потому-что онъ не былъ хуже другихъ, хотя и старался казаться лучше всѣхъ.

— Хорошо, объ этомъ мы еще успѣемъ поговорить послѣ; но между прочимъ, вы желали бы имѣть возможность кормиться своими трудами?

— Да, сэръ. Я никому не желаю быть въ тягость.

— Но какой родъ жизни вы предпочитаете? Желаете ли вы поступить въ какое-нибудь семейство, чтобъ исправлять какую-либо должность, разумѣется, не служанки; вы слишкомъ нѣжны для этого.

— О, нѣтъ… нѣтъ!

— Отчего же? спросилъ банкиръ кротко, по съ нѣкоторымъ удивленіемъ.

— Потому-что, сказала Алиса почти торжественно: есть минуты, въ которыя я чувствую, что я непремѣнно должна быть одна. Иногда я думаю, что у меня здѣсь не все въ порядкѣ, сказала она, дотрогиваясь рукою до лба. — Прежде, чѣмъ я узнала его, меня называли идіоткою!… Нѣтъ, я не могу жить съ другими, потому-что я могу плакать только тогда, когда я одна съ своимъ горемъ.

Все это было сказано съ такою безсознательною и вмѣстѣ съ такою патетическою простотою, что банкиръ былъ тронутъ до глубины души. Онъ всталъ, поправилъ огонь въ каминѣ, потомъ опять сѣлъ, и послѣ нѣкотораго молчанія, сказалъ съ примѣтнымъ напряженіемъ:

— Алиса, я буду вашимъ другомъ. И я увѣренъ, что вы будете достойны этого.

Алиса склонила свою прекрасную головку, и увидѣвъ, что онъ сидѣлъ въ глубокой задумчивости, разсудила, что ей пора удалиться.

— Она по истинѣ прекрасна, сказалъ банкиръ почти громко, когда остался одинъ: и мистрисъ Лесляй справедлива, она невиннѣйшее созданіе въ мірѣ. Я удивляюсь… Тутъ вдругъ онъ остановился и подошелъ къ зеркалу, стоявшему надъ каминомъ. Онъ продолжалъ еще смотрѣться въ зеркало, когда мистрисъ Лесляй вошла въ комнату.

— Что вы мнѣ скажете, сэръ? спросила она, немало удивившись тѣмъ, что нашла этого степеннаго человѣка передъ зеркаломъ.

Банкиръ вздрогнулъ.

— Мистрисъ Лесляй, я уважаю сколько вашу проницательность, столько же и благотворительность; я думаю, что былобы весьма неприлично открывать всему свѣту о прошедшемъ жизни этой женщины. Итакъ, хотя я не смѣю совѣтовать вамъ, но также не могу и осуждать васъ за то, что вы хотите скрыть это.

— Но слова ваши, сэръ, глубоко врѣзались въ моемъ сердцѣ; вы сказали, что всякое отступленіе отъ истины не можетъ быть безъ погрѣшенія противъ долга совѣсти.

— Разумѣется, но да проститъ насъ Богъ за наше прегрѣшеніе! Итакъ, мистрисъ Лесляй, я похлопочу о этомъ бѣдномъ существѣ, она не будетъ нуждаться въ путеводителѣ.

— Да вознаградитъ васъ небо. О какъ несправедливы нѣкоторые люди, называя васъ строгимъ!

— Я могу переносить эту напраслину съ смиреніемъ, сударыня. Добраго дня.

— Прощайте, сэръ. Вы, вѣрно, не забудете, что нашъ теперешній разговоръ долженъ быть тайною для всѣхъ.

— Никто не услышитъ отъ меня ни полслова о немъ, даже дыханіе мое не измѣнитъ ему. Богъ да благословитъ васъ!

Преодолѣвъ это затрудненіе, мистрисъ Лесляй, къ своему удивленію, увидѣла, что ей предстояло еще бороться съ самой Алисою. Потому-что, во-первыхъ, Алиса поняла, что перемѣнить имя и скрывать свое настоящее положеніе значило стыдиться самое-себя, а во-вторыхъ, присвоить себѣ фамилію Эрнеста, и слыть его женою, казалось ей величайшею дерзостью, и онъ, по всей справедливости, могъ этимъ обидѣться! Отъ такихъ разсужденій мистрисъ Лесляй чуть-чуть не потеряла терпѣніе; и банкиръ, къ величайшему его удивленію, былъ призванъ снова на совѣщаніе. Мы уже сказали, что онъ былъ опытный и весьма искусный совѣтникъ, что доказывало въ немъ необыкновенный даръ убѣжденія. Онъ тотчасъ же началъ отыскивать слабую струну, чрезъ которую можно было поколебать настойчивость Алисы, и можетъ-быть, одно обстоятельство, случайно попавшееся ему на языкъ, въ числѣ прочихъ доказательствъ, убѣдило ее болѣе, чѣмъ все остальное:

— Если этотъ мистеръ Бутлеръ еще въ Англіи, сказалъ онъ, то онъ можетъ проѣхать черезъ нашъ городъ… посѣтить наше общество… и услышать, въ разговорѣ, о женщинѣ, носящей его фамилію; любопытство завлечетъ его, и онъ постарается отыскать васъ. Принявъ его фамилію, вы сохраняете хотя единственное средство быть когда-либо узнанною имъ. Къ тому же, когда другіе будутъ уважать васъ и любить, и вы будете жить собственными трудами, не завися не отъ кого, то онъ, можетъ-быть, сочтетъ за особенное счастье жениться на васъ. Но если вы останетесь подъ фамиліей Дарвиля и разгласите всѣмъ о вашихъ приключеніяхъ, то мало того, что вы будете вѣчно изгнанницею изъ порядочнаго общества, и будете довольствоваться тѣмъ, если кто-нибудь, приметъ васъ въ услуженіе, но вмѣстѣ съ тѣмъ вы должны будете навсегда потерять надежду отыскать предметъ вашей истинной привязанности.

Такимъ-образомъ Алиса была убѣждена. Съ этого времени она начала удаляться отъ всякаго сношенія съ людьми. Мистрисъ Лесляй очень благоразумно избрала для нея городъ, находящійся въ довольно дальнемъ разстояніи отъ собственнаго ея мѣстопребыванія, чтобъ предупредить всякую неосторожность со стороны своихъ служителей; итакъ подъ именемъ мистрисъ Бутлеръ Алиса въ скоромъ времени пріобрѣла всеобщее уваженіе и любовь посредствомъ своего необыкновеннаго таланта, присоединяя къ нему самое безукоризненное поведеніе, чрезвычайную кротость и благородство манеръ. Какъ только она изучила науку скрытности, то сдѣлала величайшій шагъ въ познаніи свѣта. Хотя праздная молодежь города С*** и старалась оказывать ей особенное вниманіе и ухаживать за нею, но она такъ благоразумно вела себя, что ни одинъ изъ нихъ не осмѣливался преслѣдовать ее. Потому-что мало такихъ молодыхъ людей въ свѣтѣ, которые ухаживали бы долго за женщиною, неподающею имъ никакой надежды.

Подъ именемъ же Алисы Дарвиль эта самая молодая женщина, будь она такъ же добра, такъ же кротка и скромна, умерла бы на мостовой, безъ всякаго призрѣнія!

Банкиръ наблюдалъ за ея поведеніемъ съ безмолвною бдительностью. Онъ часто встрѣчался съ нею и часто посѣщалъ ее. Онъ сближался со всѣми домами, гдѣ Алиса только думала давать уроки или участвовать въ концертѣ. Онъ доставлялъ ей хорошія книги, и подавалъ добрые совѣты. Алиса мало-помалу начала питать къ нему довѣренность, любить и уважать его, какъ дѣвушка уважаетъ добраго и кроткаго наставника. А какая была его цѣль? Въ настоящее время еще нельзя было отгадать этого; но онъ становился задумчивъ и разсѣянъ.

Разъ на большой улицѣ города С*** встрѣтились старый холостякъ и старая дѣва.

— А какъ вы поживаете, сударыня? сказалъ старикъ: — какъ вашъ ревматизмъ?

— Лучше, благодарю васъ, сэръ. Что новенькаго?

Старикъ улыбнулся; казалось, что-то шевелилось на его губахъ, но онъ старался удержаться.

— Были ли вы на послѣднемъ вечерѣ мистрисъ Макнабъ? подхватила опять старая дѣва. — Превосходная музыка.

— Чудесная. А какая хорошенькая эта мистрисъ Бутлеръ! и какая скромная! Она вездѣ знаетъ свое мѣсто, это такъ рѣдко у артистовъ.

— Да, ваша правда! А какъ внимателенъ къ ней нашъ знаменитый банкиръ!

— Хе!.. хе!… хе!… да, да онъ внимателенъ, какъ отецъ… да!

— Можетъ-быть, онъ хочетъ еще разъ жениться; онъ безпрестанно толкуетъ и счастіи брачнаго состоянія… можетъ-быть оно и такъ… но Богъ знаетъ, его покойная жена, бѣдная женщина, кажется, не слишкомъ-то наслаждалась брачною жизнью.

— На это, можетъ-быть, есть много причинъ, о которыхъ мы тогда не могли догадаться, сказалъ старикъ таинственно. — Не хочу говорить дурно о ближнемъ, но…

— Но что?

— О, когда онъ былъ молодъ, я полагаю, что онъ былъ человѣкъ не такой строгой жизни, какъ теперь.

— Я то же слышала; объ этомъ поговариваютъ въ тихомолку, но никто не знаетъ ничего положительнаго.

— Гм…. странно!

— Что странно?

— Какъ?… это тайна… но смѣю увѣрить, что все, что я знаю, сущая правда!

— О, будьте увѣрены, я не проговорюсь ни въ одномъ словѣ. Вы идете по дѣлу? Я не буду васъ задерживать, я пойду съ вами. Теперь, если вамъ угодно продолжать?

— Ну хорошо; вчера мнѣ нужно было ѣхать по дѣламъ въ одно селеніе, отстоящее отсюда болѣе, нежели на двадцать миль. Исполнивъ свою обязанность, я остался въ этомъ же селеніи пообѣдать, и потомъ, пока кормили мою лошадь, я пошелъ погулять по лугу.

— Хорошо… хорошо?

— Тутъ, у дверей одной хижины, я увидѣлъ какого-то мужчину, тщательно закутаннаго въ плащъ, и съ шляпою, надвинутою на глаза. Онъ разговаривалъ съ какою-то молодою женщиною, на которую смотрѣлъ гораздо нѣжнѣе, чѣмъ обыкновенно смотрятъ на знакомыхъ. Я не могъ спачала разсмотрѣть лица этой женщины, потому-что она стояла въ тѣни за полуотворенною дверью. Окончивъ разговоръ, мужчина вскочилъ на лошадь, которая была привязана къ забору, и проѣхалъ въ двухъ шагахъ отъ меня. И какъ вы думаете, кто бы это былъ?

— Не выводите меня изъ терпѣнія, я не могу никакъ догадаться!

— Такъ знайте же; это былъ нашъ безукоризненный банкиръ. Я поклонился ему, и увѣряю васъ, сударыня, что онъ сталъ такой красный, какъ ваши ленты.

— Какъ мои ленты?…

— Какъ только онъ скрылся изъ виду, я тотчасъ же пошелъ въ хижину, чтобъ попросить стаканъ воды, и увидѣлъ молодую особу. Увѣряю васъ, я не желаю говорить дурно о ближнемъ, но я нашелъ ее варварски похожею…. вы знаете на кого!

— Милосердый Боже! вы не сказали мнѣ этого…

— Я спросилъ женщину, кто была эта дама? она отвѣчала, что не знаетъ фамиліи, и по ея отрывистымъ словамъ я увидѣлъ, что отъ нея больше ничего и не добьешься.

— Боже мой, но я должна непремѣнно разузнать это! Какъ называется селеніе?

— Ковдель.

— О, знаю… знаю!

— Ни полслова объ этомъ; смѣю сказать, что тутъ ничего нѣтъ несправедливаго. Но я и то уже не въ милости у этого новаго просвѣтителя.

— И я также. Терпѣть не могу лицемѣровъ!

— Чувства ваши дѣлаютъ вамъ честь, сударыня. Итакъ, вы не разскажете никому о нашей тайнѣ?

— Ни одного звука.

Два дня спустя послѣ этого разговора, три старыя дѣвы отправились въ деревню Ковдель; и, о удивленіе! вышеписанная хижина была заколочена досками, а молодая особа и крестьянка исчезли. Жители этого селенія ничего не знали о нихъ… и не видѣли въ нихъ ничего особеннаго, а джентльменъ, въ которомъ старый холостякъ предполагалъ узнать банкира, пріѣзжалъ только одинъ разъ въ эту деревню.

— Злой старикъ, сказала самая старшая изъ дѣвъ: наклеветать на такаго добраго и прекраснаго человѣка…. а исторія-то съ проѣздомъ стоила намъ фунтъ стерлинговъ и два шилинга!

VI.

Я находился въ такомъ расположеніи духа, какъ разъ, выглянувши въ окно, чтобъ подышать свѣжимъ воздухомъ, я увидѣлъ человѣка въ довольно странной одеждѣ, который смотрѣлъ на меня очень пристально.

Лѣтній вечеръ въ отдаленномъ городкѣ какой-нибудь провинціи заключаетъ въ себѣ что-то меланхолическое. Здѣсь такія же улицы, какъ и въ столицѣ, но въ нихъ нѣтъ того шумнаго движенія; здѣсь все также спокойно, какъ въ деревнѣ, но передъ вашими глазами не пролетитъ ни одна птичка, не распустится ни одинъ цвѣтокъ. Пусть читатель вообразитъ себя въ настоящую минуту на тихой улицѣ тихаго провинціальнаго городка С*** въ тихій іюньскій вечеръ. Картина передъ его глазами неслишкомъ увлекательная: двѣ молодыя собаченки играютъ по середи улицы, а старая караулитъ только-что выкрашенныя ворота. Нѣсколько леди, неопредѣленныхъ лѣтъ, возвращаются домой къ чаю, скользя по мостовой безъ всякаго шума; онѣ всѣ въ бѣлыхъ кисейныхъ платьяхъ съ зелеными, довольно поношенными спенсерами, въ сшитыхъ соломенныхъ шляпахъ, съ зелеными, или кофейными газовыми вуалями. По двѣ, или по три онѣ исчезаютъ въ сѣняхъ маленькихъ, но чистенькихъ домиковъ съ рѣшотками, окружающими крошечные садики. Сѣни, домики, рѣшотки и садики были всѣ какъ бы на одну выкройку.

Но улицѣ прошла корова, а за нею молочница; два молодые и веселые прикащика выбѣжали, надѣясь встрѣтить покупателя, и возвратились домой въ отчаяніи. На дворѣ смеркалось, но весьма медленно, и хотя нѣсколько звѣздочекъ сверкали уже на небѣ, но было еще почти совершенно свѣтло. У открытаго окна одного изъ этихъ однообразныхъ домиковъ сидѣла Алиса Дарвилъ. Она что-то работала (это обыкновенное занятіе женщинъ, когда они хотятъ о чемъ-нибудь мечтать), и какъ мысли овладѣли ея душою, а на дворѣ между-тѣмъ совершенно смерклось, то ея хорошенькія ручки вмѣстѣ и съ работою машинально упали на колѣни. Она сидѣла бокомъ къ окну, не поворачивая головы и не перемѣняя положенія. По временамъ глаза Алисы наполнялись слезами; тогда она тяжело вздыхала какъ бы желая вздохомъ разогнать слезы. Бѣдная Алиса, если она страдала, то страданія ея были теперь безмолвны!

Улица почти совершенно опустѣла, какъ вдругъ какой-то мужчина прошелъ вдоль мостовой на противоположной сторонѣ Алисиной квартиры. Его грубая и неопрятная одежда была чѣмъ-то среднимъ между одеждою крестьянина и фермера, въ его костюмѣ была особенно замѣчательна смѣшная претензія на щегольство. Ярко-красный шелковый платокъ, повязанный на его мускулистой шеѣ, на манеръ матросовъ или контрабандистовъ, шляпа, нарочно надѣтая на бекрень, и часовая цѣпочка съ печатками, висящая гораздо ниже его свѣтло-полосатаго жилета, составляли подозрительную противоположность съ общимъ видомъ всей его наружности. Прохожій былъ съ ногъ до головы покрытъ пылью, и такъ-какъ эта улица оканчивалась заставою, и вела на большую дорогу, то, вѣроятно, онъ, идя изъ дальнаго путешествія, думалъ остановиться въ этомъ городѣ на ночлегѣ. Онъ казался чрезвычайно безпокойнымъ и озирался во всѣ стороны. Въ его осанкѣ и походкѣ была замѣтна безпечность балагура, но въ озабоченныхъ и озирающихся глазахъ выражалось чувство страха бѣшеной собаки. Этотъ человѣкъ, на лицо котораго порокъ наложилъ свое клеймо, казалось, однимъ глазомъ слѣдилъ за кошелькомъ, а другимъ за висѣлицею. Алиса не замѣчала этого незнакомца до-тѣхъ-поръ пока сама не привлекла на себя все его вниманіе. Увидѣвъ лицо ея, онъ вдругъ остановился, прищурилъ глаза, прикрывъ ихъ рукою, чтобы разсмотрѣть хорошенько, и наконецъ разразился восклицаніемъ удивленія и удовольствія. Въ эту минуту Алиса обернулась и глаза ихъ встрѣтились. Страшный взглядъ василиска едва-ли могъ произвесть такое дѣйствіе на свою жертву, какое произвелъ на Алису взоръ этого незнакомца. Ее обдало ужасомъ. Она вдругъ какъ бы окаменѣла, губы ея сдѣлались блѣдны, какъ мраморъ, глаза почти выкатились, руки конвульсивно сжимались и вздрагивали, но она не могла сдѣлать ни малѣйшаго движенія. Незнакомецъ дѣлалъ ей разные знаки и гримасы, потомъ смѣло перешелъ черезъ улицу, подошелъ къ двери, и началъ громко стучать. Алиса все еще не могла сдвинуться съ мѣста; казалось, она совершенно потеряла чувство. Сначала хриплый голосъ незнакомца послышался внизу, въ то время какъ онъ отвѣчалъ на разные вопросы единственной женщины, которую Алиса держала у себя въ услуженіи; потомъ деревянная лѣстница заскрипѣла и затряслась подъ его твердыми и тяжелыми шагами. Тутъ Алиса встала какъ бы по инстинкту, скрестила руки и устремила на дверь неподвижные взоры. Дверь отворилась, и — она и Дарвиль очутились опять съ глазу на глазъ, подъ одною кровлею.

— Ну, Аллей, какъ поживаешь, мои цвѣточикъ? Что, довольна, что опять увидѣлась съ своимъ старымъ воспитателемъ? О, я увѣренъ въ этомъ. Безъ церемоніи, садись. Ха, ха! здѣсь чистенько… хорошо…. мы заживемъ здѣсь вмѣстѣ пречудесно. Торгуй на свой собственный счетъ… плутовка!.. хорошо, только не вздумай опять бросить стараго Дарвиля; вели-ка подать мнѣ чего-нибудь поѣсть и попить.

Говоря это, Дарвиль растянулся съ ногами на маленькомъ персидскомъ диванѣ, съ видомъ человѣка, который желаетъ расположиться какъ дома.

Алиса смотрѣла на него пристально, дрожала всѣмъ тѣломъ и все-таки не могла произнести ни одного слова.

— Ну, что жъ ты не сдвинешься съ мѣста? Кажется, я долженъ угощать самъ себя… прекрасныя манеры! Но хо, хо, хо, что я вижу? Колокольчикъ… клянусь адомъ! это ужъ слишкомъ на большую ногу… ну, пусть… я имѣю привычку заставлять дѣлать то, что мнѣ нужно.

Пронзительный звонъ раздался по всему дому и даже на половину улицы, а тонкій шнурокъ остался въ рукахъ Дарвиля.

Явилась служанка, аккуратная и очень почтенная старая женщина.

— Слушай, старая дѣва! сказалъ онъ: — принеси все, что у васъ есть лучшаго поѣсть… не слишкомъ изысканнаго… но, чтобъ было всего вдоволь… А въ особенности не забудь бутылку водки. Ну, что жъ ты стоишь и таращишь на меня глаза, какъ замороженный поросенокъ? Адъ и фурія! Раскрахмаленная кукла, не слышишь, что ли?

Служанка побѣжала такъ, какъ будто дуло пистолета было приставлено ко лбу ея, а Дарвиль, захохотавъ во все горло, опять растянулся на софѣ. Алиса посмотрѣла на него еще разъ, во все-таки не сказала ни одного слова, и ускользнула изъ комнаты. Она спустилась съ лѣстницы, и въ залѣ встрѣтилась съ служанкою; старуха была къ ней очень привязана и пришла въ отчаяніе, видя свою госпожу, готовою убѣжать изъ дома.

— Какъ, сударыня, куда же вы уходите? Сердценько мое, вѣдь вы безъ шляпы. Что это все значитъ? Кто это такой?

— О, Боже мой! Боже мой! вскричала Алиса въ отчаяніи: что мнѣ дѣлать? Куда мнѣ скрыться?

Дверь на верху скрипнула. Алиса услышала это, вздрогнула, и въ одно мгновеніе была уже на улицѣ. Она бѣжала, задыхаясь, и совершенно какъ безумная, и еслибъ въ это время ей попалась на дорогѣ рѣка, то она, вѣрно, не задумавшись бросилась бы въ нее, чтобъ избавиться отъ этого міра, который, казалось, былъ слишкомъ тѣсенъ, и не могъ вмѣстить въ себя и ее и Дарвиля.

Но поворачивая за уголъ одного переулка, который велъ въ многолюднѣйшія части города, она почувствовала, что кто-то тронулъ ее за руку, и окликнулъ по имени удивленнымъ и испуганнымъ голосомъ.

— О, небо, мистриссъ Бутлеръ! Алиса! Что я вижу? Что это значитъ?

— О, сэръ, спасите меня!.. вы добрый… великодушный человѣкъ… спасите меня… вѣдь онъ возвратился!

— Кто онъ?… Мистеръ Бутлеръ? сказалъ банкиръ, (потому-что это былъ онъ) дрожащимъ и измѣнившимся голосомъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, не онъ!.. Я не сказала, что онъ… я сказала, что это Дарвиль… мой, мой… ахъ… посмотрите назадъ… не идетъ ли онъ?

— Успокойтесь, мой другъ… никого нѣтъ. Я пойду и уговорю вашего воспитателя. Никто не сдѣлаетъ вамъ зла. Я буду защищать васъ. Ступайте домой, ступайте… я пойду вслѣдъ за вами… насъ не должны видѣть вмѣстѣ.

И высокій банкиръ, казалось, желалъ бы въ эту минуту помѣститься въ орѣховую скорлупу.

— Нѣтъ, нѣтъ, сказала Алиса, поблѣднѣвъ еще болѣе. — Я не могу возвратиться домой.

— Хорошо, въ такомъ случаѣ, идите за мною только до вашего подъѣзда, тамъ служанка вынесетъ вамъ шляпу и проводитъ васъ до моей квартиры, гдѣ вы посидите, пока я возвращусь. Между-прочимъ, я увижу вашего Дарвиля, и надѣюсь, что избавлю васъ отъ его присутствія.

Банкиръ проговорилъ все это очень скоро и даже съ нетерпѣніемъ, и не дождавшись отвѣта, направилъ шаги свои къ дому Алисы. Алиса же не шла за нимъ, но дождалась на этомъ самомъ мѣстѣ своей служанки, которая и проводила ее до жилища богача… Но разсудокъ Алисы былъ тронутъ и мысли ея страшно блуждали.

VII.

Мирамонтъ. — Постоянно ли они ссорятся? Андрью. — Да, сэръ, они какъ-будто подмазаны мыломъ… То начинаютъ громко клясться, то вдругъ стонаютъ, подобно колоколамъ, гулъ которыхъ разносится по вѣтру, потомъ совѣтуются всѣ вмѣстѣ, что имъ дѣлать, и споръ возобновляется о всякомъ предложенномъ на совѣтъ предметъ. Бомонтъ и Флетчеръ.

О! какая картина человѣческой природы: банкиръ и бродяга, сидящіе вмѣстѣ въ маленькой гостицой, одинъ въ креслахъ, а другой на софѣ. Дарвиль старался еще надъ блюдомъ холодной говядины, и дѣлалъ ужасныя гримасы, прихлебывая дурную водку, за которою церемонная старушка должна была сходить въ ближайшій кабакъ. А напротивъ его, почтенный, высокопочтенный банкиръ, человѣкъ чинный, степенный и наблюдающій приличія, смотрѣлъ съ важностью на этого низкаго и дерзкаго, мошенника: — богачъ и презрѣнный негодяй — человѣкъ, который располагалъ милліонами, и человѣкъ, у котораго не было ничего на свѣтѣ, кромѣ его вредной и презрѣнной жизни, украденныхъ наканунѣ золотыхъ часовъ, цѣпочки и печатокъ, и тринадцати шиллинговъ, трехъ пенсовъ и полпенни, находившихся въ лѣвомъ карманѣ его брюкъ.

Банкиръ никакъ не могъ представить себѣ, какого рода звѣрь находился передъ нимъ. Онъ слышалъ отъ мистриссъ Лесляй (какъ мы можемъ себѣ припомнить) главные очерки исторіи Алисы, и зналъ, что Дарвиль былъ страшный негодяй, но онъ ожидалъ найдти въ Дарвилѣ закоренѣлаго, грубаго простолюдина, глупаго мошенника, и неимѣющаго даже той наглости, которая иногда можетъ замѣнить умъ. Но Люкъ Дарвиль былъ очень ловкій старикъ, получившій нѣкоторое воспитаніе. Онъ имѣлъ довольно ума, чтобъ составить себѣ дурныя правила, и былъ такъ развязенъ, что какъ будто всю жизнь свою провелъ въ лучшемъ обществѣ. Его не испугали ни чорное платье, ни почтенный видъ, ни собственная персона банкира.

Банкиръ, сказать простыми словами, «попятился назадъ».

— Вы видите теперь, мистеръ, фамиліи вашей не имѣю чести знать: вы видите, что вы меня не проведете, сказалъ Дарвиль, проглатывая стаканъ водки, какъ будто бы это была вода. — Какое вамъ дѣло до репутаціи моей дочери, ея быта, а можетъ и еще чего-нибудь… нѣтъ, старый звѣрь! ты, кажется, разглаживаешь свою старую бороду на мою Алису!.. А, по правдѣ сказать, она прехорошенькая дѣвушка… очень хорошенькая… но капризна, какъ луна. Вы скорѣе сойдетесь со мною, чѣмъ съ нею.

Банкиръ сдѣлался пурпурный, началъ кусать губы, и мѣрялъ Дарвиля глазами съ головы до ногъ въ то время, какъ тотъ потягивался на софѣ, какъ бы примѣняясь, нельзя ли сбросить его пинками съ лѣстницы. Но Люкъ Дарвиль повалилъ бы самаго банкира, да и всѣхъ его писцовъ въ придачу. Онъ весь былъ какъ стволъ, а мускулы его были словно желѣзные, природа же одарила его такимъ крѣпкимъ сложеніемъ, что самый удалый кулачный боецъ призадумался бы два раза, прежде, чѣмъ вышелъ бы на драку съ такимъ страшнымъ противникомъ.

Банкиръ же былъ благоразуменъ до невозможности, и потому, по окончаніи осмотра, отодвинулъ свой стулъ на шесть дюймовъ назадъ.

— Сэръ, сказалъ онъ очень учтиво: не будемъ притворяться, что мы не понимаемъ другъ друга. Воспитанница ваша не состоитъ болѣе подъ вашею опекою…. если вы будете обижать ее, законъ заступится за нее….

— Она несовершеннолѣтняя, сказалъ Дарвиль. — Ваше здоровье, старый холостякъ.

— Для меня рѣшительно все-равно, совершеннолѣтняя она или нѣтъ, отвѣчалъ банкиръ, не замѣчая смѣшной вѣжливости Дарвиля, заключавшейся въ его послѣдней фразѣ. — Я знаю законы такъ, какъ каждый гражданинъ ихъ знать долженъ, и знаю еще то, что если у нея есть въ этомъ городѣ друзья, а у васъ никого, такъ она найдетъ защиту, а васъ отведутъ въ тюрьму.

— Вотъ что называется говорить такъ, какъ должны всегда говорить люди съ толкомъ и чувствомъ, сказалъ Дарвиль, и въ первый разъ еще въ его словахъ и манерахъ замѣтно было уваженіе: — вы смотрите на вещи съ практической точки зрѣнія, какъ выражаются въ нашихъ шумныхъ клубахъ.

— Если бы я былъ на вашемъ мѣстѣ, мистеръ Дарвиль, сказалъ банкиръ: знаете ли, чтобы я сдѣлалъ? Я завтра же утромъ оставилъ бы и воспитанницу и этотъ городъ, обѣщаясь никогда не возвращаться въ него и не тревожить воспитанницу, съ условіемъ, что она должна положить мнѣ извѣстную сумму, которую и выплачивать по третямъ изъ собственныхъ своихъ доходовъ.

— А если я предпочелъ бы жить у нея?

— Въ такомъ случаѣ, я, какъ бургомистръ этого города, велѣлъ бы васъ выгнать, какъ бродягу, или схватить.

--А Л!

— Да, остановить по подозрѣнію въ покражѣ этой золотой цѣпочки и печатокъ, которые вы развѣсили съ такимъ чванствомъ.

— Клянусь адомъ, вы человѣкъ смѣтливый, проговорилъ Дарвиль невольно: вы знаете человѣческую натуру.

Банкиръ улыбнулся, и, странно сказать, но онъ былъ доволенъ этимъ лестнымъ отзывомъ.

— Но, продолжалъ Дарвиль, отрѣзывая себѣ еще кусокъ говядины: вы очень ошибаетесь…. вы поворачиваете въ Страшную-улицу, какъ говорятъ у насъ въ Лондонѣ: потому-что если вы такъ хлопочете о репутаціи моей дочери, то, вѣрно, никогда не выдадите ея воспитателя по подозрѣнію въ воровствѣ…. Итакъ плата тою же монетой, мой старый джентльменъ!

— Но я скажу, что вы лжете, мистеръ Дарвиль, что вы совсѣмъ не воспитатель, и я думаю, что вамъ трудненько будетъ доказать противное.

— Ахъ, какую бы славную штуку вы выкинули! Вы остры, какъ буравчикъ. Вы, вѣрно, воспитывались въ Ольдъ-Бэйли?

— Мистеръ Дарвиль, позвольте мнѣ все это устроить. Вы, кажется, такой человѣкъ, который понимаетъ резонъ, и я васъ спрашиваю, что можетъ сдѣлать, въ какомъ бы то ни было городѣ нашего королевства, человѣкъ неизвѣстный и вмѣстѣ съ тѣмъ въ подозрительныхъ обстоятельствахъ, противъ того, репутація котораго уже извѣстна во всемъ околодкѣ? Говоря вообще, вы, можетъ-быть, и справедливы, и я объ этомъ не спорю. Но я увѣряю васъ, что черезъ полчаса васъ въ этомъ домѣ уже не будетъ, и вы войдете въ него не иначе, какъ съ опасностью вашей жизни, потому-что черезъ десять минутъ, спустя послѣ вашего прихода, вы очутитесь въ городской тюрьмѣ. Теперь уже дѣло идетъ не между воспитателемъ и его беззащитною воспитанницею, а между….

— А между пѣшеходомъ въ бумазейныхъ лохмотьяхъ и человѣкомъ, который ѣздитъ въ каретѣ, прервалъ его Дарвиль, съ смѣхомъ, въ которомъ отзывались и горечь и безпечность: — хорошо, хорошо!

— Нѣтъ; между бродягою и честнымъ человѣкомъ, на сторонѣ котораго законъ.

Съ этими словами банкиръ всталъ.

— Я нахожу, что вы очень благоразумно все окончили, продолжалъ онъ. — Полчаса…. вы помните…. добрый вечеръ.

— Постойте, сказалъ Дарвиль: — уже много лѣтъ мнѣ никто такъ не правился, какъ вы. Присядьте, присядьте, говорю я, потолкуемъ капельку, и мы какъ разъ сойдемся; — смѣю васъ увѣрить, что это истинная правда.

— Оставьте этотъ домъ безъ дальнѣйшихъ споровъ, безъ шуму, и безъ разсказовъ кому-либо о правахъ на его владѣтельницу….

— Хорошо, и въ замѣнъ этого?

— Десять гиней теперь, и такую же сумму каждые три мѣсяца въ продолженіе всего времени, пока молодая дѣвушка будетъ жить въ этомъ городѣ, а вы не будете преслѣдовать ее ни личными посѣщеніями, ни даже письмами.

— Это значитъ сорокъ гиней въ годъ. Я не могу этимъ жить.

— Въ исправительномъ домѣ содержаніе ваше будетъ стоить дешевле, мистеръ Дарвиль.

— Ну, положите ужъ сто гиней: Аллей стоитъ дороже.

— Ни одной полушки больше, сказалъ банкиръ, застегивая сюртукъ съ рѣшительнымъ видомъ.

— Хорошо, выньте-ка свѣтлячки.

— Обѣщаете или нѣтъ?

— Обѣщаю.

— Вотъ десять гиней.. И если въ полчаса вы не уйдете отъ сюда…. то….

— То что?

— Какъ что? тогда, значитъ, вы украли у меня эти десять гиней, и подвергаетесь должному наказанію за воровство.

— Если бы вы были такъ бѣдны, какъ я, ахъ, какой бы изъ васъ вышелъ плугъ!

— Я не думаю этого, сказалъ банкиръ: я нахожу, что мошенничество недостойно человѣка. Можетъ-быть, я былъ когда-то такъ же бѣденъ, какъ вы, но не обратился къ мошенничеству.

— Я сынъ джентльмена продолжалъ Дарвиль…. Постойте, вы сейчасъ услышите мою исторію. Отецъ мой былъ хорошаго званія, но женился на служанкѣ; родные отреклись отъ него, оставили его на произволъ судьбы. Онъ умеръ въ страшной борьбѣ съ нищетою, для которой не былъ рожденъ, а мать моя пошла опять въ услуженіе къ одному холостяку, а меня отослала въ школу. Вскорѣ она взяла меня опять изъ школы и отдала въ ученье. Меня всѣ ненавидѣли, потому-что я былъ очень дуренъ собою! Я обокралъ холостяка…. за что былъ посаженъ въ тюрьму. Мать умерла…. я остался совершенно безъ подпоры. Свѣтъ былъ мой врагъ…. Я женился на бѣдной, но прекрасной дѣвушкѣ…. и началъ ревновать жену, потому-что научился подозрѣвать всѣхъ и все. У насъ не было дѣтей; мы взяли дитя на воспитаніе: это Алиса. Она была сирота. Мать ея умерла родами, а отецъ съ горя. Они были благородные. Разъ вечеромъ, я напился пьянъ… ударилъ жену въ грудь… спустя три недѣли она умерла…. меня осудили…. но я убѣжалъ. Я перемѣнилъ мѣсто жительства…. и какъ я былъ не глупъ и къ тому же получилъ кой-какое образованіе, то скоро могъ достать работу, какъ поденщикъ. Но я никогда не былъ прилеженъ, а впослѣдствіи просто возненавидѣлъ работу. Алиса росла, и я сталъ смотрѣть на нее какъ на дочь. Ну вотъ и все. Исторія моя кончена?

— Вы были, просто, безумецъ, сказалъ банкиръ, — и мнѣ кажется, что въ вашихъ рукахъ были прекрасныя карты, если бы вы только умѣли управлять игрою. Впрочемъ, вамъ еще остался одинъ путь ко спасенію… Еще не поздно раскаяться… вы старѣете…. Подумайте, что есть другой міръ!

Послѣднія слова банкиръ проговорилъ торжественнымъ и почти повелительнымъ тономъ.

— Вы такъ думаете? сказалъ Дарвиль, смотря на него съ удивленіемъ.

— Клянусь вамъ моею душою, что я такъ думаю, но мнѣ некогда, и такъ еще разъ, добрый вечеръ.

— Но вы еще не рѣшили, откуда я буду получать мое жалованье.

— Ахъ! правда; я вамъ ручаюсь за исправность платежа. Мое имя, я полагаю, служитъ достаточнымъ обезпеченіемъ?

— Да, за неимѣніемъ лучшаго, я могу допустить и это, отвѣчалъ Дарвиль небрежно: къ тому же для одного дня это очень хорошая выручка. Но право, я не могу сказать, куда мнѣ высылать деньги, и, не знаю человѣка, который, получивъ деньги, не заграбилъ бы ихъ себѣ.

— Очень хорошо, въ такомъ случаѣ лучше и вѣрнѣе всего вамъ (я говорю какъ человѣкъ дѣловой) перевести этотъ долгъ на меня. И гдѣ бы вы ни были, всякій банкиръ заплатитъ вамъ моимъ именемъ десять гиней каждыя три мѣсяца. Но помните, какъ скоро вы превзойдете условленную сумму, платежъ прекратится.

— Понимаю, сказалъ Дарвиль: — какъ только осушу эту бутылку, то тотчасъ уйду.

— Это самое лучшее, что вы можете сдѣлать, отвѣчалъ банкиръ, когда тотъ отворилъ уже дверь.

Банкиръ поспѣшно возвратился домой.

— Итакъ все-таки въ жилахъ Алисы течетъ благородная кровь, думалъ онъ. — Но этотъ воспитатель…. нѣтъ! онъ не идетъ къ дѣлу. Я желалъ бы, чтобъ его повѣсили, ничего не могло бы быть благоразумнѣе. Лучше бы устроить это дѣло безъ шуму…. а то скандалъ…. скандалъ…. скандалъ. Но кажется еще бы лучше, если бы я выкинулъ изъ головы всѣ мысли о ней. Но она невыразимо хороша, и такъ…. гм…. я, кажется, никогда не состарѣюсь!…

VIII.

Онъ началъ тѣмъ, что опустилъ восхищенный взоръ на ея красоту и трогательныя качества души, и вглядывался въ нихъ до-тѣхъ-поръ, пока они не сдѣлались необходимою пищею его сердца! Лей Гунтъ.

Вѣрно, въ Алисѣ Дарвиль была какая-нибудь особенная прелесть, потому-что, не-смотря на молодость, проведенную въ соприкосновеніи съ страшнымъ и порочнымъ Дарвилемъ, она осталась чистою и прекрасною, какъ въ глазахъ поэтическаго Эрнеста Мальтраверса, такъ и въ глазахъ хитраго банкира. поклонника самомалѣйшихъ приличій свѣта. Этотъ прекрасный цвѣтокъ выросъ между сорными и ядовитыми травами, какъ-бы для того, чтобы сохранить грацію человѣческой природы въ такихъ сценахъ, гдѣ она наиболѣе унижена употребленіемъ во зло человѣческаго достоинства. Подобныя противуположности хотя слишкомъ рѣдки, но могутъ иногда случайно встрѣтиться тому, кто тщательно изучалъ дикія пустыни жизни. Я списалъ Алису съ натуры, и могу сказать утвердительно, что въ этомъ портретѣ я не измѣнилъ ни одного оттѣнка, ни одной черты. Опытъ научаетъ насъ, что природа сама образуетъ иногда одно лицо, въ тѣло и душу котораго влагаетъ столько красоты или безобразія, что впослѣдствіи ни что не можетъ совершенно уничтожить первобытныхъ элементовъ характера. Углубляясь часто въ психологическую исторію Алисы Дарвиль, я полагаю, что самая главная причина, отчего она избѣжала разврата, окружавшаго ее съ раннихъ лѣтъ, заключалась въ ея позднемъ и медленномъ умственномъ развитіи.

Не знаю, было ли это слѣдствіе жестокаго обращенія Дарвиля съ нею въ дѣтствѣ, подѣйствовавшаго на ея мозговые нервы, но вѣрно то, что пока она не знала Мальтраверса, пока не любила и не была любима, умъ ея, казалось, былъ въ оцѣпѣненіи. Правда, Дарвиль не училъ ее ничему, и не позволялъ другимъ учить, но это совершенное невѣжество не могло бы быть охраненіемъ для пылкаго и наблюдательнаго ума. Тупость нравственныхъ способностей и огрубѣлость самыхъ чувствъ были какъ бы щитомъ, охранявшимъ ее отъ низкаго разврата, окружавшаго ее. Она была подобна куколкѣ, которая выноситъ жестокія непогоды и вѣтры для того, чтобы въ свое время изъ нея могла вылетѣть бабочка, расправивши свои блестящія крылышки. При такихъ обстоятельствахъ будь Алиса живая и смышленая въ дѣтствѣ, она, можетъ-быть, впослѣдствіи сдѣлалась бы самою безпорядочною женщиною; но она понимала мало, или совсѣмъ не понимала до-тѣхъ-поръ, пока не нашла вдохновеніе въ нѣжности.

Банкиръ очень уважалъ Алису, и чрезвычайно огорчился, когда, возвратившись домой, узналъ, что съ Алисою была сильная лихорадка. Она провела эту ночь подъ его кровлею, и его старая родственница и, вмѣстѣ съ тѣмъ, домоправительница не отходила отъ ея постели. Банкиръ также почти не спалъ всю ночь, и на другой день былъ необыкновенно блѣденъ.

Около разсвѣта Алиса заснула спокойно, а когда, проснувшись, узнала изъ записки своего хозяина, что Дарвиль оставилъ домъ ея, и что она можетъ возвратиться въ него безъ боязни, тогда потоки слезъ полились изъ глазъ ея, а горячая благодарственная молитва привела ея разсудокъ и нервы въ нормальное положеніе. Хотя понятія ея о добрѣ и злѣ были далеко несовершенны, но она понимала права воспитателя (хотя и порочнаго) на ребенка, котораго онъ призрѣлъ въ младенчествѣ; Она знала, что не можетъ жить подъ одною кровлею съ такимъ ужаснымъ человѣкомъ, но все-таки ощущала нѣчто въ родѣ упрека совѣсти, при мысли, что онъ былъ выгнанъ изъ ея дома, чтобъ скитаться въ нищетѣ по свѣту. Она поспѣшила одѣться, и просила позволенія видѣть своего благодѣтеля; банкиръ съ удивленіемъ и удовольствіемъ увидѣлъ, что онъ нечаянно поступилъ по желанію Алисы, назначивъ Дарвилю жалованье. Онъ разсказалъ ей всѣ подробности этого условія; она плакала, цѣловала его руку и мысленно дала себѣ слово работать сколько хватитъ силъ ея, чтобъ но возможности увеличивать назначенную сумму. О, еслибъ ея прилежаніе къ работѣ могло отучить Дарвиля отъ страсти прибѣгать къ низкимъ средствамъ для существованія! Но увы! гдѣ порокъ обратился въ привычку, какъ въ игрѣ или пьянствѣ, — тамъ раздражительныя средства необходимы; и сдѣлайся Люкъ Дарвиль вдругъ наслѣдникомъ несмѣтнаго богатства Ротшильда, и тогда онъ все-таки остался бы мошенникомъ въ какомъ-нибудь родѣ.

Банкиръ нашъ, казалось, былъ еще болѣе пораженъ душевными качествами Алисы, чѣмъ ея физическою красотою. Напримѣръ, ея любовь къ дѣтямъ производила на него глубокое впечатлѣніе; онъ всегда смотрѣлъ на нее съ особенною нѣжностью, когда она ласкала какую-нибудь маленькую сиротку. Трудно объяснить, былъ ли онъ точно влюбленъ въ Алису или нѣтъ; эта фраза покажется, можетъ-быть, слишкомъ рѣзкою, когда дѣло идетъ о человѣкѣ, которому было уже за пятьдесятъ, и которой испыталъ въ своей жизни слишкомъ многое, чтобъ сохранить до этихъ лѣтъ свѣжесть сердца. Его чувства къ Алисѣ и намѣренія, которыя онъ имѣлъ касательно ея, были чрезвычайно сложны; и пройдетъ, можетъ-быть, много времени прежде, чѣмъ читатель пойметъ ихъ совершенно.

Въ этотъ день онъ проводилъ Алису домой, но дорогою говорилъ очень мало, можетъ-быть отъ того, что его стѣсняло присутствіе его родственницы, которую онъ пригласилъ съ собою для приличія. Однакожъ онъ все-таки въ короткихъ словахъ посовѣтовалъ Алисѣ не сообщать никому, что посѣтитель былъ ея воспитатель; но она такъ сильно вздрагивала при одномъ воспоминаніи, что невозможно было подумать, чтобы она когда-нибудь захотѣла завести рѣчь о немъ. Банкиръ нашелъ также нужнымъ сообщить по секрету Алисиной служанкѣ, что подозрительный гость, посѣтившій ихъ наканунѣ вечеромъ, былъ дальній родственникъ мистрисъ Бутлеръ, который отъ пьянства впалъ въ нищету, и велъ такую безпорядочную жизнь. Потомъ онъ прибавилъ торжественнымъ тономъ, что онъ надѣется, что послѣдній разговоръ ихъ наведетъ этого несчастнаго человѣка на лучшую жизнь, и что старикъ пошелъ домой, расположенный остаться въ своемъ семействѣ.

— Я знаю, моя добрая Ганна, что вы стоите выше обыкновенныхъ женскихъ сплетней, сказалъ онъ: и потому никому ни слова о томъ, что здѣсь произошло; это не послужитъ къ лучшему для мистрисъ Бутлеръ, а можетъ очень повредить бѣдному старику, который, сказать по правдѣ, въ сущности гораздо лучше, чѣмъ кажется, и который, я надѣюсь, по милости Божіей, современемъ раскается, и къ тому же, хотя это самое послѣднее дѣло, такая огласка огорчила бы меня серьозно. Да кстати, Ганна, я могу въ настоящее время помѣстить вашего внука въ безденежную школу.

Банкиръ былъ очень ловокъ, и потому тотчасъ же замѣтилъ, что на этомъ пунктѣ онъ успѣлъ; а возвращаясь домой, довольный тѣмъ, какъ вся эта исторія устроилась, онъ встрѣтился съ своимъ товарищемъ по магистрату.

— А! какъ вы поживаете, мой добрый сэръ? сказалъ послѣдній банкиру. Знаете ли, что здѣсь теперь полицейскіе сыщики изъ Лондона? они ищутъ одного отъявленнаго плута, убѣжавшаго изъ тюрьмы. Это самый знаменитый и самый ловкій воръ во всей Англіи, и сыщики гнались за нимъ до самаго нашего города. Его дерзкое воровство служило имъ слѣдомъ по дорогѣ. Онъ третьяго-дня ограбилъ одного господина, отнялъ у него золотые часы, и оставилъ его полумертвымъ на большой дорогѣ…. это случилось не болѣе какъ въ тридцати миляхъ отсюда.

— Господи помилуй! сказалъ банкиръ съ нѣкоторымъ смущеніемъ: а какъ зовутъ этого разбойника?

— Какъ? именъ у него также много, какъ у испанскаго гранда, но кажется послѣднее время онъ назывался Питеръ Уаттсъ.

— О! сказалъ нашъ пріятель, нѣсколько успокоенный. Хорошо, а нашли ли его сыщики?

— Нѣтъ, но они напали уже на его слѣдъ; сегодня на зарѣ видѣли человѣка, подходящаго подъ его описаніе, у заставы, гдѣ сбирается пошлина за проѣздъ, по большой дорогѣ въ Ф. Сыщики уже преслѣдуютъ его.

— Я надѣюсь, онъ получитъ то, что заслуживаетъ…. преступленіе не остается никогда безъ наказанія, даже и въ этомъ свѣтѣ. Мое нижайшее почтеніе супругѣ вашей… Какъ здоровье маленькаго Джака? Надѣюсь хорошо? очень радъ слышать…

— Мое почтеніе, мой добрый сэръ…. Вотъ достойный человѣкъ.

IX.

На слѣдующее утро послѣ завтрака, банкиръ сѣлъ на своего короткоухаго рысака-иноходца, и сказавъ дома, что онъ ѣдетъ по дѣламъ въ окрестности города С*** и не возвратится къ обѣду, выѣхалъ за заставу.

Онъ ѣхалъ тихо, потому-что день былъ жаркій. Прекрасный и улыбающійся видъ окрестностей, вѣрно, соблазнилъ бы всякаго другаго остановиться на дорогѣ; но нашъ практикантъ свѣта обращалъ болѣе вниманія на погоду, чѣмъ на красоту пейзажа. Онъ не смотрѣлъ на природу взоромъ воображенія, и желѣзная дорога, существуй она тогда въ этомъ мѣстѣ, понравилась бы, можетъ-быть, ему гораздо болѣе, чѣмъ высокій лѣсъ, превосходныя долины и взвивающаяся рѣка, которая по-временамъ украшала ландшафтъ, показываясь, то съ той, то съ другой стороны дороги. Но, по правдѣ сказать, есть много лицемѣрія въ восхищеніи природою, и я думаю, найдется ли изъ ста человѣкъ одинъ, который заботился бы о томъ, что находится по сторонамъ дороги, пока эта дорога хорошо накатала подъ его ногами.

Было половина двѣнадцатаго, когда нашъ банкиръ, проѣхавъ много миль, вдругъ свернулъ съ большой дороги по просѣкѣ зеленѣющаго лѣса, и ускорилъ шаги своей лошади. Проѣхавъ по этой дорогѣ около часа, онъ наконецъ остановился у небольшаго уединеннаго постоялаго двора, подъ вывѣскою «Рыбака», привязалъ свою лошадь, заказалъ обѣдъ къ шести часамъ, выпросилъ корзину, куда можно было бы скласть пойманную рыбу, и можно было догадаться, что длинная трость, привезенная имъ изъ города, при случаѣ надобности, легко можетъ превратиться въ удочку. Онъ тщательно осмотрѣлъ инструментъ по всѣмъ составамъ, какъ бы для того, чтобъ увѣриться, не случилось ли чего съ ними во время дороги, со вниманіемъ заглянулъ въ черный ящикъ, заключавшій въ себѣ крючки и притраву, накинулъ корзину на спину, и пока его лошадь виляла хвостомъ, опуская морду внизъ, въ изъявленіе того невыразимаго кокетства, которымъ умныя лошади умѣютъ задабривать конюховъ, нашъ охотникъ до рыбной ловли шелъ скорыми шагами по зеленому полю, достигъ до рѣчки и началъ ловить рыбу съ такимъ вниманіемъ, какъ-будто это занятіе интересовало его въ высочайшей степени. Онъ поймалъ одну форель, и то, кажется, случайно, потому-что рыба попалась на крючокъ, не внутреннею, а наружною стороною челюсти, и вѣроятно не въ то время, какъ она клевала червячка, а когда она, удивленная, глядѣла на него. Онъ всталъ, недовольный выборомъ своего мѣста, и осмотрѣвшись кругомъ, какъ бы для того, чтобы убѣдиться, что за нимъ никто не слѣдитъ и никто ему не помѣшаетъ, (мысль ненавистная рыболовной братіи) быстро пошелъ вдоль по берегу, потомъ повернулъ въ сторону по тропинкѣ, по которой шелъ около часу, и которая довела его до дверей какой-то хижины. Онъ постучался два раза, и вслѣдъ за тѣмъ самъ отворилъ дверь….

И лѣтнее солнце начало уже склоняться къ западу, когда банкиръ возвратился опять на постоялый дворъ. Скромный обѣдъ, который содержатель постоялаго двора отставилъ въ сторону, удивляясь долгому отсутствію рыболова, и рыба которую тотъ принесъ, для того, чтобы изжарить, были тотчасъ же поданы и съѣдены въ нѣсколько минутъ; осѣдланная лошадь стояла уже у крыльца; розовыя облака на запалѣ показывали, что день уже кончился, когда банкиръ только что тронулся съ мѣста на своемъ рысакѣ-иноходцѣ такимъ шагомъ, которымъ можно было бы проѣхать четырнадцать миль въ часъ.

— Въ этомъ господинѣ кровь кипитъ, сказалъ содержатель постоялаго двора, почесывая за ухомъ.

— Кто онъ такой? спросилъ конюхъ.

— Не знаю. Онъ былъ здѣсь прежде два раза, и никогда не бралъ ничего цѣннаго… онъ, должно-быть, помѣшанъ на рыбной ловлѣ.

Въ это время банкиръ все ускорялъ шаги своей лошади; столбы, означающіе мили, быстро мелькали передъ нимъ; добрый иноходецъ бѣжалъ, не взмахнувши ни разу гривою. Но на дворѣ темнѣло, и начиналъ идти дождь, тотъ мелкій дождь, который промочитъ до костей, прежде чѣмъ его замѣтишь. Въ пятьдесятъ лѣтъ мужчина, занимающійся еще собою, не очень-то жалуетъ, когда его мочитъ дождь, и этотъ самый дождь внушилъ банкиру, подверженному ревматизму, мысль сократить свой путь, и проѣхать по полямъ. По дорогѣ должны были встрѣтиться одинъ или два забора, но банкиръ былъ въ этихъ мѣстахъ весною, и зналъ всякій шагъ наизусть. Къ тому же лошадка перепрыгивала черезъ заборъ довольно ловко, а банкиръ былъ довольно искусный наѣздникъ: проѣхать же въ такое время двумя милями меньше, можетъ-быть, значило предупредить ревматизмъ. Такимъ-образомъ нашъ пріятель отворилъ ворота бѣлой загородки, и поѣхалъ по полю, не думая ни о чемъ другомъ, какъ о благоразумномъ своемъ рѣшеніи. Онъ доѣхалъ до перваго забора, вершины котораго едва можно было отличить въ темнотѣ. На другой сторонѣ забора, направо стоялъ стогъ сѣна, а мѣсто, находящееся подъ нимъ было самое удобное для того, чтобы перескочить. Но съ-тѣхъ-поръ, какъ банкиръ проѣзжалъ этою дорогою, за заборомъ вырыли глубокій ровъ для стока воды, котораго ни лошадь, ни сѣдокъ совсѣмъ не ожидали, и такъ скачекъ въ сущности былъ гораздо опаснѣе, чѣмъ казалось. Не зная этого новаго препятствія, банкиръ поступилъ по всѣмъ правиламъ наѣздническаго искусства: онъ пустилъ лошадь въ галопъ, нѣсколько приподнялся, согнулся впередъ, распустилъ поводья, и съ видомъ знатока поднялъ правую руку вверхъ…. Въ эту самую минуту лошадь испугалась чего-то, лежащаго возлѣ стога, бросилась въ сторону, и до половины погрузилась въ ровъ, подбросивши сѣдока на два или на три фута выше своей головы. Банкиръ опомнился скорѣе, чѣмъ можно было ожидать, и чувствуя себя цѣлымъ и невредимымъ, хотя нѣсколько разбитымъ, подбѣжалъ къ своей лошади; но бѣдное животное совершило свое путешествіе не такъ счастливо, какъ его хозяинъ, плечо у него было сломано или вывихнуто. Оно выкарабкалось изъ рва, и совершенно ошеломленное, остановилось у забора.

Замѣтивъ всю непріятность своего приключенія, банкиръ началъ безпокоиться серьозно; дождь все усиливался, а онъ былъ еще въ нѣсколькихъ миляхъ отъ дома, посреди поля, на которомъ не было ни одного жилья, и къ тому же ему надобно было опять перескакивать черезъ заборъ, потому-что другаго выхода на большую дорогу онъ не зналъ. Пока всѣ эти обстоятельства вертѣлись въ головѣ его, онъ вдругъ замѣтилъ, что былъ не одинъ. Темный предметъ, испугавшій лошадь банкира, тихонько всталъ изъ-за сѣна, и грубый голосъ, заставившій банкира вздрогнуть, закричалъ:

— Гей! кто ты такой?

Забывъ о несчастномъ положеніи своей лошади, банкиръ, въ одну секунду вложилъ ногу въ стремя, но не успѣлъ еще вскочить на лошадь, какъ тяжелая рука упала на его плечи… обернувшись гордо назадъ, онъ увидѣлъ то, что давно уже узналъ по голосу — страшныя черты Люка Дарвиля.

— Ага, господинъ капиталистъ, благоразумный философъ, хорошенькій старичокъ, какъ вы поживаете? Пожалуйте вашу руку. Кто бы думалъ встрѣтить васъ въ такомъ мѣстѣ, въ дождливую ночь…. куча сѣна съ одной стороны, глубокій ровъ съ другой, и ни одного жилья въ виду!… Итакъ, старый товарищъ, я Люкъ Дарвиль…. бродяга, котораго вы хотѣли препроводить въ тюрьму,

Говоря это Дарвиль, который былъ ниже средняго роста, какъ будто выросъ, и казался на полголовы выше съёжившася банкира, въ которомъ было пять футовъ двѣнадцать дюймовъ.

— Гм, сказалъ банкиръ, стараясь откашляться, потому-что ему казалось, что онъ вдругъ охрипъ: — очень радъ встрѣтить васъ, милый мой мистеръ Дарвиль, но погода слишкомъ дурна, чтобъ останавливаться и разговаривать… прошу васъ, позвольте мнѣ вскочить на лошадь и…

— Не время разговаривать! прервалъ его Дарвиль съ гнѣвомъ: — а по моему теперь самое настоящее время: постойте, дайте мнѣ вспомнить…

— Что вы ко мнѣ придираетесь? сказалъ банкиръ ласково. — Я никогда не желалъ вамъ зла, и увѣренъ, что вы тоже не можете мнѣ желать его.

— Нѣтъ!… а почему? спросилъ Дарвиль холодно: — отъ чего вы думаете, что я не могу желать вамъ зла?

— Потому-что вы будете получать отъ меня деньги.

— Да, очень кстати сказано, потолкуемъ объ этомъ предметѣ. Жизнь моя слишкомъ дурна, и для меня ничего не стоитъ; много если я протянусь еще съ годъ; и такъ, предположимъ, что съ вами есть болѣе сорока гиней, слѣдственно, гораздо лучше вытащить ихъ изъ вашего кармана сейчасъ же, чѣмъ выжидать сроки и получать десять гиней черезъ три мѣсяца. Вы видите, что у меня все основано на разсчетѣ, мой милый мистеръ… Какъ бишь ваша фамилія?

— Но со мною нѣтъ сорока гиней; сказалъ банкиръ и зубы его застучали.

— Почемъ я знаю?… Вы такъ говорите, но вѣдь это не въ городѣ, здѣсь я могу вамъ и не повѣрить, не такъ ли? И если и говорю, что вы должны имѣть, что съ вами есть сорокъ гиней….

— Предположимъ, что вы ограбите и убьете меня; не думаете ли вы, что моя смерть уменьшитъ жаръ въ сыщикахъ? Что вы! Напротивъ: вся страна возмется за оружіе, и не пройдетъ двухъ сутокъ, какъ васъ загоняютъ словно бѣшеную собаку.

Дарвиль молчалъ нѣсколько времени, какъ бы въ раздумьѣ; потомъ отвѣчалъ:

— Хорошо, надобно сказать, что вы хитрецъ не послѣдней руки. Ну что у васъ есть въ карманахъ? Вы сами знаете, намедни вы заставили же меня согласиться на невыгодный договоръ… теперь моя очередь.

— Я отдамъ вамъ все, что со мною есть, сказалъ банкиръ торопливо.

— Ну, такъ давайте же.

— Вотъ! сказалъ банкиръ, кладя въ руки Дарвиля и кошелекъ и бумажникъ.

— А часы?

— Часы… хорошо, вотъ они!

— Что это такое?…

Слухъ банкира хотя очень наострился отъ страха, но далеко не былъ такъ тонокъ какъ у Дарвиля, и онъ не слышалъ ничего, кромѣ дождя, падающаго на листья и потоковъ воды, съ шумомъ льющихся въ ровъ.

Дарвиль притаилъ дыханіе, стоялъ и прислушивался, но потомъ вдругъ вздохнулъ свободно, и сказалъ:

— Мнѣ кажется, что подъ этимъ стогомъ водятся крысы; онѣ побѣгаютъ по мнѣ во-время моего сна, но онѣ презабавныя животныя, я ихъ очень люблю. Вдругъ красный свѣтъ озарилъ обоихъ изъ-за сѣна, и въ тоже мгновеніе Дарвиль былъ схваченъ сзади и боролся почти съ такимъ же сильнымъ человѣкомъ, какъ и онъ самъ. Потайной фонарь, поставленный на землю, освѣтилъ крестьянина въ блузѣ и еще двухъ крѣпкосложенныхъ смѣльчаковъ, вооруженныхъ пистолетами, кромѣ того, который держалъ Дарвиля.

Вся сцена измѣнилась какъ-бы но театральному свистку или перемѣною фантасмагоріи передъ удивленными глазами банкира. Онъ стоялъ, какъ бы очарованный, держа поводья и занеся ногу въ стремя. Еще мгновеніе, и Дарвиль, поваливъ своего противника на землю, стоялъ уже въ нѣкоторомъ разстояніи. На его лицѣ, на которомъ обыкновенно выражалась лютость болѣе, чѣмъ у какого-либо дикаго звѣря, теперь, при красноватомъ свѣтѣ фонаря, видно было отчаяніе и готовность на все! Глаза его сверкали изъ подъ нависшихъ бровей и онъ страшно поводилъ ихъ съ одного непріятеля на другаго, держа въ каждой рукѣ по пистолету… Наконецъ эти глаза остановились на невольномъ товарищѣ его уединенія.

— И такъ вы выдали меня, сказалъ онъ очень протяжно, и прицѣлился пистолетомъ въ голову спѣшившагося наѣздника.

— Нѣтъ, нѣтъ! вскричалъ одинъ изъ сыщиковъ, потому-что преслѣдователи Дарвиля были полицейскіе сыщики. — Дуло прочь съ этого направленія, господинъ этотъ не товарищъ нашего дѣла!

— Не товарищъ, клянусь Богомъ!… вскричалъ банкиръ.

— Въ такомъ случаѣ я приберегу пулю, сказалъ Дарвиль, — но помните, кто первый подойдетъ ко мнѣ, будетъ положенъ на мѣстѣ.

Случилось такъ, что разбойникъ и сыщики находились другъ отъ друга въ такомъ разстояніи, что невозможно было вѣрно цѣлить, и потому и съ той и съ другой стороны чувствовали необходимость въ осторожности.

— Часъ твои пробилъ, моя кормленая птичка, вскричалъ начальникъ отряда: — кажется, ты довольно долго покружился въ воздухѣ… пора подрѣзать тебѣ крылышки. Брось пистолеты, или мы изрубимъ тебя, какъ баранину, и такимъ образомъ украдемъ у висѣлицы ея добычу!

Дарвиль не отвѣчалъ ни слова, а полицейскіе подвинулись къ нему съ заряженными и наведенными на него пистолетами.

Дарвиль выстрѣлялъ; одинъ изъ отряда зашатался и упалъ. Какъ бы по инстинкту онъ положилъ того самаго, съ которымъ боролся передъ тѣмъ на смерть, и не ожидая другихъ, повернулся и побѣжалъ по полямъ.

— Онъ убѣжалъ! вскричали два другіе, и побѣжали за нимъ въ погоню…. Все смолкло…. раздался выстрѣлъ…. другой…. стонъ…. и все стало спокойно.

— Все кончено теперь, сказалъ одинъ изъ сыщиковъ въ нѣкоторомъ разстояніи: — онъ умираетъ на мѣстѣ.

При этихъ словахъ, крестьянинъ притаившійся за сѣномъ, схватилъ съ земли фонарь и побѣжалъ на мѣсто схватки. Банкиръ невольно послѣдовалъ за нимъ.

Глазамъ ихъ представилась ужасная картина. На травѣ лежалъ Люкъ Дарвиль. Одна пуля пробила ему грудь, а другая оторвала челюсть. Глаза его страшно блуждали, и онъ хватался за траву руками, вырывая ее съ корнемъ.

Сыщики посмотрѣли на него холодно.

— Онъ таки надѣлалъ намъ хлопотъ, сказалъ одинъ изъ нихъ: но посмотримъ нашего бѣднаго Уилла.

— Но разбойникъ еще живъ, сказалъ банкиръ, вздрагивая.

— Онъ не проживетъ больше одной минуты, сэръ.

Дарвиль вдругъ приподнялся, погрозилъ кулакомъ своимъ побѣдителямъ, и страшное мычаніе, которое, по роду своей раны, онъ не могъ докончить, вылетѣло изъ груди его; вслѣдъ за тѣмъ онъ упалъ на спину.

— Я думаю, что вамъ бы не уйти отъ него, сказалъ старшій офицеръ, возвращаясь вмѣстѣ съ банкиромъ: но какъ вы сюда попали?

— Лучше скажите, какъ вы сюда попали?

— Честный Ходжъ, что стоитъ тамъ съ фонаремъ, замѣтилъ его, прячущагося за сѣно въ то время, какъ онъ самъ пришелъ разставлять западню на кроликовъ. Онъ читалъ описаніе примѣтъ Уаттса, и зная, что мы въ нѣсколькихъ миляхъ отъ сюда, пришелъ къ намъ и привелъ насъ на мѣсто…. мы услышали голоса…. приоткрыли фонарь, и увидѣли того самаго, кого намъ было нужно.

Прошло много дней, прежде чѣмъ бывшій депутатъ города С**** собрался совершенно съ силами, чтобы подумать опять объ Алисѣ; когда онъ вспомнилъ объ ней, тогда вмѣстѣ съ тѣмъ онъ съ особеннымъ удовольствіемъ подумалъ и о томъ, что Дарвиля уже не было на свѣтѣ и что злодѣй этотъ извѣстенъ былъ въ околодкѣ только подъ именемъ Питера Уаттса.

КНИГА ПЯТАЯ.

	Герой моего романа, сдѣлавшись авторомъ, остается безъ дѣйствія въ этой части книги. Если вамъ надоѣли размышленія, вы можете пропустить эти страницы, но если вы любите музу, то остановитесь, читайте сколько можете, и засыпайте, когда вамъ вздумается. Феокритъ.
	«…Мой геній, расправивъ свои крылья, летитъ туда, гдѣ Бретонецъ поклоняется восточной веснѣ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .» Голдсмитъ.

I.

Съ какимъ пріятнымъ чувствомъ самодовольствія возвращается каждый Англичанинъ въ Лондонъ, послѣ продолжительнаго пребыванія въ чужихъ краяхъ! Правда, публичныхъ зданій въ немъ мало и по большей части они посредственны; памятники древности нельзя сравнить даже съ тѣми, которые встрѣчаешь въ самыхъ маленькихъ городахъ Италіи; дворцы мрачны; дома перовъ ни что иное, какъ безобразная масса кирпичей. Но что до этого? Жизнь Лондона на его улицахъ, въ его населеніи! Какое богатство, какая чистота, какой порядокъ, какое одушевленіе! Какъ величественна, но вмѣстѣ съ тѣмъ какъ дѣятельна жизнь, текущая по миріядамъ жилъ его. Какъ ночью онъ горитъ словно одинъ фонарь, и улица за улицею всѣ ровныя, въ симметріи, убѣгаютъ изъ-подъ вашихъ колесъ!

Да, сердце Мальтраверса сильно билось, когда почтовыя лошади мчали его разбитую карсту по Устминстерскому-мосту, по Уейтхалльской и по Регентской улицамъ къ одной спокойной гостинницѣ, весьма похожей на частный домъ; такими гостинницами окруженъ Гросвеноръ-Скуеръ. Въ нихъ можно найти необходимую теплоту, комфортъ и всю услужливость англійскихъ гостинницъ! Право, Англія чудная страна для богатыхъ; но для бѣдныхъ…. «ah si vous êtes pauvre…. tant pis pour vous!»

Эрнеста ожидали. Онъ писалъ изъ Парижа къ Кливеленду, предупреждая его о своемъ пріѣздѣ, а Кливелендъ въ отвѣтъ увѣдомлялъ его, что занялъ для него нумеръ въ гостинницѣ Миварта. Улыбающіеся слуги ввели его въ огромную и освѣженную чистымъ воздухомъ комнату; кресла были уже придвинуты къ камину. Рядъ писемъ лежалъ на столѣ, вмѣстѣ съ двумя вечерними газетами. И какъ краснорѣчиво, казалось Мальтраверсу, говорили эти вечернія газеты, о дѣлахъ Англіи! Пріѣзжій даже не замѣтилъ, что ни одинъ изъ его пріятелей не встрѣтилъ его; казалось, всякая вещь въ комнатѣ улыбалась ему и принимала его съ радушіемъ.

Мальтраверсъ приказалъ подать себѣ обѣдать, а самъ между-прочимъ началъ распечатывать и пробѣгать письма. Въ нихъ не заключалось ничего важнаго; одно отъ управляющаго, другое отъ банкира, третье о курсахъ, четвертое отъ неизвѣстнаго ему человѣка, который просилъ голоса и протекціи мистера Мальтраверса на слѣдующихъ выборахъ въ графствѣ, если слухъ о раздѣленіи парламента осуществится. Б., неизвѣстный кандидатъ, увѣрялъ Мальтраверса въ своей «извѣстной репутаціи» и политическихъ мнѣніяхъ. Эрнестъ съ нетерпѣніемъ отворотился отъ этихъ посланій, и тутъ только замѣтилъ маленькое письмецо, сложенное треугольникомъ, ускользавшее до-сихъ-поръ отъ его вниманія. Это письмецо было отъ Кливеленда. Онъ увѣдомлялъ Эрнеста, что находится въ городѣ, что здоровье его до-сихъ-поръ еще не позволяетъ ему выходить, но что онъ все-таки надѣется увидѣть своего милаго Эрнеста тотчасъ же по пріѣздѣ его.

Мальтраверсъ чрезвычайно обрадованный, что могъ такъ неожиданно пріятно провести вечеръ, велѣлъ поторопиться обѣдомъ, пробѣжалъ наскоро всѣ газетныя новости, и пошелъ пѣшкомъ, въ свѣтлую морозную ночь первый половины декабря мѣсяца, по ярко освѣщеннымъ улицамъ Лондона, до квартиры своего друга, въ Кирзонскую-улицу. Кливелендъ занималъ маленькую, холостую квартиру безъ особенныхъ затѣй, потому-что все свое состояніе, хотя не огромное, но весьма-достаточное, онъ употреблялъ на свою подгородную виллу. Знакомое лицо стараго слуги встрѣтило Эрнеста у подъѣзда; онъ остановился съ нимъ, чтобъ освѣдомиться о здоровьѣ своего воспитателя, и узнавъ, что онъ почти совсѣмъ выздоровѣлъ, вбѣжалъ въ уютную гостинную, и такъ какъ Англичане не цалуются, то дружески пожалъ руку Кливеленда.

— Итакъ, мой милый Эрнестъ, сказалъ Кливелендъ, размѣнявшись обыкновенными въ такомъ случаѣ вопросами и отвѣтами: наконецъ ты опять въ Англіи: слава Богу! Да какъ ты поправился, какой у тебя здоровый видъ! Теперь самое лучшее время года, для твоего дебюта въ Лондонѣ. Мнѣ еще остается довольно времени свести тебя съ обществомъ, прежде чѣмъ начнется суматоха веселостей.

— А я думалъ было отправиться на свою родину въ Бюрлей, которую я не видалъ съ дѣтства.

— Нѣтъ, нѣтъ! судя по твоимъ письмамъ ты уже довольно пожилъ въ уединеніи, на озерѣ Комо; теперь ты долженъ вступить въ большой лондонскій свѣтъ; а въ Бюрлеѣ гораздо пріятнѣе провести лѣто.

— А я думаю, что большой лондонскій свѣтъ не доставитъ мнѣ большаго удовольствія; онъ можетъ нравиться молодому человѣку, только что вышедшему изъ школы; но ваши балы, наполненные толпою народа, ваши монотонные клубы покажутся утомительны для того, кто состарѣлся прежде времени. J’ai vécu beaucoup dans peu d’années. Я вынулъ слишкомъ большой кушъ изъ капитала жизни во-время моей молодости, чтобъ могъ теперь восхищаться чванливою бережливостью, съ какою наши знатные бары пользуются удовольствіями.

— Не суди такъ прежде, чѣмъ будешь имѣть на то вѣрныя доказательства, сказалъ Кливелендъ: есть что-то такое, что стоитъ выше всякаго презрѣнія, какъ въ расточительной пышности, такъ и въ прочномъ вкусѣ этихъ путеводителей англійской аристократіи, что они умѣютъ выказывать даже въ самыхъ незамысловатыхъ удовольствіяхъ. Къ тому же ты необязанъ непремѣнно находиться въ обществѣ мотыльковъ; въ Лондонѣ есть много пчелъ, которыя сочтутъ за особенное счастіе познакомиться съ тобою. Прибавь къ этому, мой милый Эрнестъ, удовольствіе жить осѣдло и быть важнымъ человѣкомъ въ своемъ отечествѣ. Ты молодъ, знатенъ и довольно красивъ собою, для того, чтобы заинтересовать и заставить вздыхать по себѣ не одну хорошенькую миссъ высшаго общества; а твое имя, состояніе и значеніе въ обществѣ заставятъ забѣгать къ тебѣ тѣхъ изъ господъ кавалеровъ, которымъ понадобится занять у тебя денегъ, или выпросить твой голосъ ни выборахъ. Нѣтъ, Мальтраверсъ, оставайся въ Лондонѣ, повеселись хорошенько первый годъ твоего здѣсь пребыванія, а на будущій займешься своею карьерою; узнай прежде хорошенько мѣстность, а потомъ начинай аттаку.

Мальтраверсъ безъ труда согласился послѣдовать совѣту своего друга, потому-что, согласившись на это, онъ надѣялся уговорить своего воспитателя остаться также въ Лондонѣ, и направлять его на дальнѣйшія предпріятія. Сверхъ-того онъ думалъ, что поступитъ благоразумно, встрѣтившись лицомъ къ лицу съ прославившимися людьми Англіи, съ которыми, по обѣщанію, данному имъ де-Монтегю, онъ впослѣдствіи долженъ былъ войти въ соперничество. Такимъ-образомъ, онъ согласился вполнѣ на всѣ предложенія Кливеленда.

— А не слышали ли вы чего-нибудь, сказалъ Эрнестъ, заикаясь, и подходя къ двери въ то время, какъ часы, пробивъ полночь, напомнили ему, что пора отправляться домой, — не слышали ли вы чего-нибудь о моей…. о моей…. несчастной Алисѣ Дарвиль?

— О комъ? Ахъ да, помню; о той бѣдной молодой дѣвушкѣ…. нѣтъ, ни слова,

Мальтраверсъ тяжело вздохнулъ и вышелъ.

II.

«Je trouve que c’est une folie de vouloir étudier le monde en simple spectateur… Dans l'école du monde comme dans celle de l’amour il fàut commencer par pratiquer ce qu’on veut apprendre.»

Теперь Эрнестъ Мальтраверсъ со всего размаху бросился въ океанъ лондонской аристократіи. Въ числѣ прочихъ принадлежностей, онъ имѣлъ собственный домъ въ Симоръ-Плесъ, въ этой спокойной, хотя находящейся въ срединѣ города улицѣ, жители которой наслаждаются постоянно свѣжимъ воздуховъ, а не глотаютъ пыль, какъ это приходится на долю живущихъ въ паркахъ. Прежде этотъ домъ отдавался въ-наемъ; но теперь, весьма кстати, жилецъ изъ него выѣхалъ, и Мальтраверсъ былъ чрезвычайно доволенъ, что могъ занять такое пріятное жилище, потому-что онъ до-сихъ-поръ еще былъ поэтъ въ душѣ и желалъ лучше смотрѣть на деревья и зелень, нежели на высокіе каменные дома. Онъ допустилъ у себя роскошь только въ двухъ случаяхъ: во-первыхъ, сильная любовь его къ музыкѣ побудила его взять ложу въ оперѣ, а во-вторыхъ, онъ, какъ и всякій другой Англичанинъ, желалъ имѣть отличныхъ лошадей, и въ этомъ случаѣ его странное влеченіе довело эту роскошь до того, что ему завидовали даже многіе, которые были гораздо богаче. Но четыре тысячи гиней годоваго дохода прекрасное достояніе для холостаго человѣка, который не ведетъ большой игры, и имѣетъ слишкомъ философскій взглядъ на вещи, чтобъ желать чего-нибудь излишняго.

Свѣтъ удвоилъ его доходы, превратилъ его подгородное имѣніе въ великолѣпный замокъ, и открылъ, что его старшій братъ, (который былъ старѣе Эрнеста не болѣе какъ тремя или четырьмя годами), былъ бездѣтенъ. Однимъ-словомъ, свѣтъ былъ чрезвычайно внимателенъ къ Эрнесту Мальтраверсу.

Наступила та самая эпоха, какъ сказалъ Кливелендъ, когда общество имѣло свободное время заводить новыя знакомства. Немногіе дома, въ которыхъ приличія доведены были до высочайшей степени, и знакомство съ которыми было сопряжено съ величайшими затрудненіями, были открыты, но и въ нихъ граціозный и во-всѣхъ отношеніяхъ прекрасный воспитанникъ всѣми любимаго Кливеленда былъ принятъ съ распростертыми объятіями. Авторамъ, дипломатамъ, ораторамъ, философамъ — всѣмъ онъ былъ представленъ, и всѣми хорошо принятъ, и Эрнестъ вошелъ въ моду, прежде чѣмъ самъ замѣтилъ свое значеніе. Но онъ справедливо замѣтилъ прежде, что слишкомъ рано началъ жить, и потому былъ уже совершенно разочарованъ. Онъ нашелъ многихъ, которымъ могъ удивляться, нѣкоторые ему нравились, но не нашелъ ни одного человѣка, съ которымъ могъ бы подружиться, или въ которомъ онъ могъ принять истинное участіе. Ни сердце, ни воображеніе его не были тронуты; все въ глазахъ его походило на искусственную машину, и онъ былъ чрезвычайно недоволенъ автоматами, въ которыхъ, по его мнѣнію, не доставало жизни. Въ это-то время онъ, больше чѣмъ когда-либо, припоминалъ чудную прелесть Валеріи де Сент-Вантадуръ, которая разливала свое очарованіе на самый непостоянный кругъ, — не давая замѣтить его суетность; даже ему какъ будто недоставало страннаго и фантастическаго тщеславія Каструччіо. Посредственный поэтъ стоялъ въ глазахъ его все-таки гораздо выше посредственностей свѣта, которые окружали его. Скажемъ еще болѣе, разсчетливый умъ и сухая ловкость Люмлея Феррерса казались ему сноснѣе тяжолаго, учтиваго и неутѣшительнаго эгоизма завистливыхъ умовъ и политическихъ партій.

— Если это лучшіе цвѣты общества, каковы же тѣ, которыхъ считаютъ сорными травами? говорилъ самъ себѣ Мальтраверсъ, возвращаясь съ одного вечера, гдѣ онъ встрѣтилъ съ десятокъ самыхъ отчаянныхъ львовъ.

Съ этого времени онъ началъ ощущать страшный недугъ пресыщенія.

Но зима прошла; началось время удовольствій, и Мальтраверсъ былъ увлеченъ вмѣстѣ со всѣми въ шумный вихрь свѣта.

III.

«Когда толпа начинаетъ надоѣдать намъ, тогда уединеніе простираетъ намъ свои объятія.» Шенстонъ.

Я увѣренъ, что линь считаетъ большимъ свѣтомъ садокъ, въ которомъ онъ проживаетъ. Нѣтъ ни одного мѣста, какъ бы глухо оно ни было, которое не считалось бы большимъ свѣтомъ тѣми, которые движутся въ немъ и вокругъ него. Люди, прожившіе вѣкъ свой въ деревнѣ, толкуютъ такъ же легко о большомъ свѣтѣ, какъ будто онъ былъ всегда передъ ихъ глазами, ни одна старуха не высунетъ въ воскресенье своего носа за дверь своей хижины, не подумавъ, что она будетъ между блескомъ и тщеславіемъ большаго свѣта. Ergo, для каждаго изъ насъ маленькій кругъ, въ которомъ мы живемъ, есть большей свѣтъ. Но такъ какъ богатые и образованные люди учреждаютъ моды, то и кругъ ихъ называется большой свѣтъ par excellence. И чѣмъ больше мы вникаемъ въ него, тѣмъ лучше онъ нравится намъ. Но въ молодости нашей, называемой beaux jours, мы едва ли понимаемъ, какъ большой свѣтъ, такъ и многое другое; и чѣмъ прекраснѣе эти дни молодости, тѣмъ печальнѣе и безполезнѣе они для нашей жизни. Мальтраверсъ до-сихъ-поръ еще не нашелъ для себя ни общества, которое интересовало бы его, ни удовольствія, которое дѣйствительно развлекло бы его. Вотъ почему, не-смотря на то, что онъ плавалъ по этой пучинѣ, находя на каждомъ шагу толпу друзей и посѣщая всевозможные балы и обѣды, друзья, балы и обѣды надоѣдали ему, какъ человѣку, котораго ничто не интересуетъ въ обществѣ. Кто хочетъ наслаждаться въ обществѣ, тотъ долженъ имѣть или цѣль, или какое-нибудь занятіе, и явиться въ свѣтъ или для того, чтобы обратить свою цѣль въ общественную принадлежность, или отдохнуть въ немъ отъ утомительныхъ занятій. Напримѣръ, если вы политикъ, то политика составляетъ предметъ вашихъ занятій въ кабинетѣ, и звено, соединяющее васъ съ обществомъ. То же можно сказать и о литтературѣ, хотя въ меньшихъ размѣрахъ; потому-что хотя литературою занимается гораздо меньшее число людей, чѣмъ политикою, но все-таки васъ будетъ занимать мысль, что товарищи ваши могутъ быть избранными писателями. Если вы очень молоды, то, вѣрно, любите танцы. Если вы человѣкъ безнравственный, то, можетъ-быть васъ займетъ волокитство. Послѣднія два обстоятельства тоже цѣли въ своемъ родѣ, но онѣ не могутъ быть продолжительны даже для самыхъ вѣтреныхъ, потому-что не могутъ наполнить ни ума, ни сердца, въ которыхъ есть всегда стремленіе къ чему-нибудь полезному. Не одно тщеславіе заставляетъ моднаго льва выдумать какую-нибудь новую уздечку, или дать свое имя какому-нибудь новому роду тильбюри; нѣтъ, тутъ есть то таинственное влеченіе къ полезному, которое составляетъ главное звено между человѣкомъ и родомъ человѣческимъ.

Мальтраверсъ не былъ несчастливъ, — это весьма обыкновенный жребій, — но его ничто не занимало, — вотъ положеніе невыносимое. Его дружба къ Кливеленду какъ-будто уменьшилась, потому-что ему казалось страннымъ, и даже не нравилось, то, что воспитатель его наслаждался жизнью вполнѣ. Онъ вообразилъ, что ихъ всѣхъ занимаютъ мелочи, которыя его мудрость должна презирать. Кливелендъ былъ тѣхъ лѣтъ, когда человѣкъ дѣлается наиболѣе общежителенъ, потому-что, находясь долго и часто въ соприкосновеніи съ магнетическимъ камнемъ общества, мы воспринимаемъ отъ него, въ тысячѣ незамѣтныхъ случаевъ, силу притяженія, общую съ нашими ближними. Ихъ маленькія печали, ихъ крошечныя радости, ихъ цѣли интереса и занятій были когда-то нашими собственными. Въ продолженіе нашей жизни мы собираемъ огромную коллекцію тяжести, какъ нравственной, такъ и умственной, которою мы желали бы съ кѣмъ-нибудь подѣлиться, и едва ли найдется хоть одинъ человѣкъ въ мірѣ, въ которомъ не было бы ничего общаго съ нами. Но въ молодости мы бываемъ по большей части мечтательными егоистами, а Мальтраверсъ принадлежалъ къ числу людей, у которыхъ предается:

«Сердце страсти, а голова поэзіи».

Но въ то самое время, какъ Лондонъ достигъ высшей степени занимательности, когда волокитства стали настойчивѣе, прогулки по Темзѣ умножились, а соловьи начали свистать въ тѣнистыхъ рощахъ Ричмонда, Мальтраверсъ вдругъ скрылся изъ оживленной столицы, и въ одинъ прекрасный іюльскій вечеръ очутился въ своемъ Бюрлеѣ передъ крыльцомъ, обросшимъ темнозеленымъ плющемъ.

О, какой ясный, тихій и упоительной былъ этотъ вечеръ! Эрнестъ вышелъ изъ экипажа у околицы, и пошелъ одинъ пѣшкомъ вдоль небольшаго, но живописнаго парка. Съ самаго дѣтства онъ не видѣлъ этого мѣста, и оно почти совсѣмъ изгладилось изъ его памяти.

Но въ эту минуту онъ удивлялся самъ-себѣ, какъ могъ онъ жить доселѣ гдѣ-либо, кромѣ Бюрлея. Тутъ не было ни прекрасныхъ стриженныхъ аллей, ни дремучаго лѣса, наполненнаго дикими ланями, и возвышающагося надъ темнымъ папортникомъ; видно было, что это жилище принадлежало не знатному барину, а старинному сельскому дворянину. Древность видна была во всѣхъ частяхъ этого замка, и въ частоколѣ, поросшемъ мохомъ, и въ тѣнистыхъ рощахъ, и въ остроконечныхъ зубцахъ башень, и въ тяжелыхъ карнизахъ дома, только что показавшагося у подножія холма, покрытаго мѣстами лѣсомъ, а мѣстами кустарникомъ, росшимъ безъ всякаго присмотра.

Заброшенный садъ отдѣлялся отъ парка едва замѣтнымъ рвомъ. Въ одномъ мѣстѣ сверкала ори сумрачномъ свѣтѣ влажная поверхность продолговатаго пруда, на каждомъ углу котораго, была, по старинному обыкновенію, посажена сосна; въ другомъ стояли солнечные часы, устроенные на полированномъ сѣромъ каминѣ; далѣе длинная терраса для гулянья, украшенная полинялыми и разбитыми вазами, которыя въ честь пріѣзда своего господина садовникъ наполнилъ померанцовыми деревьями и алоями, взятыми изъ полуразрушившейся оранжереи. Дикая трава, поросшая на дорожкахъ, и слишкомъ разительная запущенность во всемъ, пробудили въ Эрнестѣ, какъ бы упреки совѣсти и жалость къ этому спокойному и заброшенному жилищу. Послѣ этого онъ уже не обычною своею гордою поступью, а съ поникшею головою прошелъ отъ крыльца до уединенной библіотеки, мимо толпы слугъ, изъ которыхъ только двое или трое, самые старые, знавали его когда-то ребенкомъ, но и они не могли привѣтливо улыбнуться господину, почти совершенно имъ неизвѣстному.

IV.

Прошло ровно два года послѣ происшествія, описаннаго въ предыдущей главѣ, когда Мальтраверсъ явился опять въ обществѣ. Этихъ двухъ лѣтъ было весьма достаточно, чтобъ произвесть перемѣну въ его судьбѣ. Эрнестъ Мальтраверсъ потерялъ счастливое право самобытнаго человѣка; онъ отдалъ самъ себя публикѣ, предалъ свое имя людскимъ толкамъ, и сдѣлался существомъ, которое всякій имѣлъ право хвалить, осуждать, разбирать и подстерегать. Однимъ словомъ Эрнестъ Мальтраверсъ сдѣлался авторомъ.

Люди, удержитесь отъ соблазна помѣщать свои статьи въ колонны журналовъ, прежде чѣмъ хорошо взвѣсите всѣ послѣдствія этого испытанія!… Кто издалъ книгу съ нѣкоторымъ успѣхомъ, тотъ сдѣлалъ великій шагъ. Онъ часто будетъ оборачиваться назадъ, и со вздохомъ сожалѣнія смотрѣть на то мѣсто, которое покинулъ уже навсегда. Прекрасная и скромная неизвѣстность его домашняго быта исчезла. Теперь онъ уже не можетъ выказать справедливаго негодованія если видитъ, что хотятъ унизить его, или выставить въ смѣшномъ видѣ. Онъ простился уже съ неизвѣстностью прежней жизни. Его идеи могутъ быть перетолкованы, репутація оклеветана, манеры, собственная персона, одежда, даже походка могутъ быть порядочною пищею для толковъ и каррикатуръ. Онъ не можетъ уже ни возвратиться назадъ, ни даже остановиться; онъ уже избралъ себѣ дорогу, и чувства самыя натуральныя, чувства, заставляющія нервы и мускулы дѣйствовать, побуждаютъ его двигаться впередъ. Остановиться, значитъ сознать себя неспособнымъ. Онъ объявилъ свѣту, что хочетъ прославить свое имя, и долженъ, или сознаться, что онъ замышлялъ невозможное, или продолжать свои усилія до-тѣхъ-поръ, пока успѣетъ въ своемъ предпріятіи!…

Но такія мысли не приходили Мальтраверсу въ голову, когда онъ, побужденный своими грезами и влеченіемъ, захотѣлъ сдѣлать свѣтъ своимъ повѣреннымъ, и когда, соединивъ размышленія съ наблюденіями, книжныя познанія съ сколкомъ съ натуры, онъ старался извлечь изъ этой смѣси что-нибудь, что могло бы поставить имя его въ сношеніе съ пріятнымъ обществомъ ему подобныхъ. Хорошее состояніе и холостая жизнь позволяли ему предаваться вполнѣ своимъ размышленіямъ; они переполнили его умъ, и наконецъ излились на страницы, которыя должны были служить каналомъ между уединеннымъ источникомъ и огромнымъ океаномъ человѣческихъ познаній. Мальтраверсъ, какъ мы уже видѣли, не былъ ни раздражителенъ, ни боязливъ. Онъ сформировалъ самъ себя, подобно скульптору, который лѣпитъ свои фигуры, имѣя модель передъ глазами и идеалъ въ сердцѣ. Онъ старался посредствомъ труда и терпѣнія приближаться съ каждымъ новымъ усиліемъ ближе и ближе къ степени превосходства, и надѣялся, не безъ основанія, когда-нибудь достигнуть его; наконецъ, когда ему казалось, что онъ достигъ совершенства, тогда онъ съ спокойною довѣрчивостью отдалъ свое произведеніе на судъ безпристрастнаго трибунала.

Первый трудъ его имѣлъ успѣхъ, можетъ-быть потому, что онъ носилъ на себѣ отпечатокъ чести и истины. Онъ никогда не принимался за перо, чтобъ описывать то, чего отъ роду не видалъ, или передавать то, чего никогда не чувствовалъ. Такъ какъ онъ былъ спокойный и благоразумный наблюдатель жизни человѣческой, то описанія его были тѣмъ живѣе, потому-что онъ набрасывалъ ихъ всегда подъ первымъ впечатлѣніемъ. Онъ почерпалъ свою опытность не съ безплодной поверхности зрѣлыхъ лѣтъ, а изъ свѣжаго колодца молодыхъ волненій. Другая причина его успѣха была, можетъ-быть, та, что его познанія были гораздо разнообразнѣе и обработанное, чѣмъ у большей части молодыхъ авторовъ. Онъ не старался, подобно Чезарини, дѣлать въ своихъ сочиненіяхъ простой наборъ словъ, не имѣя никакой основной идеи: и если слогъ его былъ въ одно время и краснорѣчивъ и простъ, то это потому, что онъ вѣрно выражалъ хорошо обдуманныя и со всѣхъ сторонъ осмотрѣнныя мысли. Третья причина — и я останавливаюсь на этомъ, не столько для того, чтобъ объяснить карьеру Мальтраверса, какъ для того, чтобъ намекнуть на то, что можетъ быть полезно другимъ — третья причина, говорю, отъ чего сочиненія Мальтраверса имѣли такой единодушно благопріятный пріемъ публики, была та, что онъ не послѣдовалъ самой дурной изъ методъ для литтературныхъ новичковъ, то есть — не помѣстилъ свои сочиненія, преисполненныя и особенныхъ мыслей и особенныхъ выраженій, въ колонны какого-нибудь періодическаго изданія. Періодическія изданія составляютъ хорошее сообщеніе между публикою и авторомъ, уже извѣстнымъ своими сочиненіями, который, потерявъ прелесть новизны, пріобрѣлъ уже достаточный вѣсъ для своей репутаціи; и который старается имѣть частыя и безпрестанныя сношенія съ публикою, издавая одно за другимъ свои политическія или критическія сочиненія. Но что касается до молодаго писателя, то подобный родъ сообщенія, если онъ продолжается долго, равно вредитъ, какъ будущей его извѣстности, такъ и настоящему вкусу и слогу. Извѣстности онъ вредитъ потому, что рано заставляетъ публику свыкаться съ его методою, (всякой писатель, достойный того, чтобъ его творенія были прочитаны, имѣетъ свою методу) въ томъ видѣ, которому сказанная публика не даетъ никакого вѣса. И такимъ образомъ, онъ въ нѣсколько мѣсяцевъ доходитъ до той точки, до которой должно было бы достигать годами, то есть заставляетъ соскучившуюся публику сказать: toujours perdrix. Вкусу же и слогу онъ вредитъ потому, что заставляетъ автора писать подъ минутнымъ вліяніемъ, изучать фальшивую надутость слога и сужденій, ограничивать свои надежды и честолюбіе только послѣдними днями каждаго мѣсяца, посѣять и тотчасъ же собирать жатву, отказаться отъ серьозныхъ занятій, потому-что сужденія о нихъ составляются медленно, и надежда на успѣхъ не скоро осуществляется. У человѣка съ такимъ талантомъ, начавшаго свою карьеру этимъ путемъ, и шедшаго по нему долго, есть какая-то недозрѣлость, какъ въ сочиненіяхъ, такъ и въ извѣстности. Онъ становится оракуломъ маленькихъ партій, и мы рѣдко можемъ избавиться отъ убѣжденія, что все, что онъ пишетъ, не есть условіе съ партіею. Хазлиттъ и другіе его современники страшно обманулись, заложивъ въ періодическія изданія свое пожизненное право на извѣстность на литературномъ поприщѣ. Но правду сказать, такое сужденіе нельзя примѣнить ко всѣмъ вообще; нѣкоторымъ обстоятельства не позволяютъ дѣлать выбора. Аристотель справедливо выразился въ своей греческой пословицѣ; не всѣ могутъ ваять, какъ въ Дельфахъ.

Второе сочиненіе Мальтраверса, выпущенное имъ въ свѣтъ черезъ восьмнадцать мѣсяцевъ послѣ перваго, было высшаго и болѣе важнаго рода, и оно послужило къ тому, чтобъ совершенно утвердить его литтературную извѣстность, а это слишкомъ для втораго сочиненія, которое обыкновенно есть «pons asinorum» для авторовъ. Кто послѣ славнаго успѣха перваго своего творенія не разочаровываетъ публику вторымъ, тотъ имѣетъ вѣрный шансъ занять почетное мѣсто въ литтературѣ. Но съ этого времени начинаются всѣ муки и опасности.

Первымъ твореніемъ авторъ не наживаетъ себѣ враговъ. Его товарищи сочинители еще не смотрятъ на него какъ на соперника; и если онъ довольно богатъ, то они безсознательно надѣются, что онъ не будетъ постояннымъ писателемъ, или какъ они выражаются, писателемъ «по ремеслу»; онъ написалъ одно что-нибудь, чтобъ заставить говорить о себѣ, и больше писать не долженъ, въ противномъ случаѣ, вторая книга его должна пасть. Но когда эта вторая книга явилась въ свѣтъ, не падаетъ, то они начинаютъ осматриваться, зависть пробуждается, а злость начинаетъ дѣйствовать. Вся старая школа, господа сочинители, получившіе уже изъ нее пансіонъ извѣстности, смотрятъ на него какъ на пришельца; и тутъ-то на новичка-сочинителя начинаютъ сыпаться градомъ: пожатіе плечами…. нахмуреніе бровей…. колкая иронія…. тщательные и насмѣшливые разборы и унизительныя похвалы, такъ, что онъ находитъ себя гораздо далѣе отъ своей цѣли, чѣмъ въ то время, когда еще не попалъ въ это общество.

Мальтраверсъ имѣлъ прекрасный характеръ, но надобно признаться, что вмѣстѣ съ тѣмъ онъ былъ очень гордъ, храбръ, честенъ и точенъ.

Разъ вечеромъ въ началѣ лѣта, Эрнестъ, погрузившись въ грустныя и неопредѣленныя мысли, тихо ходилъ взадъ и впередъ по террасѣ своего дома, «внимательно наблюдая за заходящимъ солнцемъ»; вдругъ онъ замѣтилъ запыленную дорожную карету, катящуюся черезъ мостикъ къ дому, и чья-то рука, высунувшись изъ открытаго окна экипажа, махала ему въ знакъ привѣта. Гости къ Мальтраверсу ѣздили такъ рѣдко, и онъ имѣлъ такъ мало друзей, что рѣшительно не могъ догадаться, кто былъ его посѣтитель. Братъ его, онъ зналъ, былъ въ Лондонѣ. Кливелендъ, отъ котораго онъ въ этотъ самый день получилъ письмо, жилъ въ своей виллѣ. Феррерсъ веселился въ Вѣнѣ. Кто бы это могъ быть? Мы можемъ говорить о уединеніи, что намъ угодно, но послѣ двухъ-годоваго отшельничества посѣтитель есть пріятное возбудительное средство. Мальтраверсъ повернулъ назадъ, и вошелъ въ комнаты въ то самое время, когда де-Монтень почти бросился въ его объятія.

V.

". . . . .duid lam dextro pede concipis ut te Conatus non poeniteat, votique peracti? Iuv.

— Да, сказалъ де-Монтень: я съ своей стороны тоже выполнилъ свое назначеніе. Я теперь членъ палаты депутатовъ и пріѣхалъ въ Англію по нѣкоторымъ коммерческимъ дѣламъ. Находясь у васъ въ сосѣдствѣ, я не могъ воспротивиться искушенію, и какъ-бы по дорогѣ заѣхалъ къ вамъ. Итакъ, вы должны принять меня на нѣсколько дней, какъ гостя.

— Отъ души поздравляю васъ съ вашей новой должностью. Я уже много слышалъ о вашей возрастающей извѣстности.

— Я возвращаю вамъ поздравленіе съ неменьшею ревностью. Вы превзошли мои предсказанія. Я прочелъ ваши творенія, и теперь еще болѣе горжусь вашею дружбою.

Мальтраверсъ незамѣтно вздохнулъ и отвернулся.

— Жажда славы, сказалъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія: ростетъ въ насъ до-тѣхъ-поръ, пока превращается въ болѣзнь. Сначала мы довольствуемся нѣкоторою похвалою, и думаемъ только присоединить свою лепту въ общую сокровищницу; но какъ скоро это сдѣлано, возстаютъ новыя видѣнія! Намъ кажется, что мертвые выходятъ изъ-за тѣни прошедшаго, и мы мечтаемъ занять вакантное мѣсто въ великомъ пантеонѣ. Тутъ въ первый разъ только мы замѣчаемъ разницу между извѣстностью и славою…. между настоящимъ днемъ и вѣчностью.

— Это правда, отвѣчалъ де-Монтень: но не думаете ли вы, что умершія знаменитости не чувствовали то же самое, когда они переходили дорогу, ведущую выше обыкновенной жизни? Продолжайте обработывать вашъ умъ, изощрять упражненіями ваши способности, старайтесь пріятно занимать или научать человѣчество, и предположимъ, что вы станете нѣсколько ниже образца, выбраннаго вами — предположимъ даже, что имя ваше исчезнетъ вмѣстѣ съ вашимъ прахомъ, и тогда вы провели свою жизнь гораздо благороднѣе праздной толпы. Предположимъ, что вы не достигнете этой случайности, «славы на землѣ», но и тогда вы не можете сказать про себя, что вы неспособны къ высокому назначенію? Вы только должны будете дѣйствовать въ мірѣ умовъ. — Стяжаніе ума идетъ съ нами рука объ руку въ вѣчный прогрессъ; и въ будущности мы можемъ стать на высшую или низшую степень, смотря потому, болѣе или менѣе мы прилагали старанія изощрить нашъ разумъ, чтобъ понять и исполнить Божеское предназначеніе.

— Но мы можемъ лишиться истинныхъ и чистыхъ радостей дѣйствительной жизни, гоняясь за надеждою, которую вы сами объявили «невѣрною» и, можетъ-быть, всѣ наши познанія ни къ чему не поведутъ.

— Очень хорошо, сказалъ де-Монтень, улыбаясь: но отвѣчайте мнѣ по чистой совѣсти. Предаваясь честолюбію ума, развѣ вы разрушаете тѣмъ истинныя радости своей жизни? Если такъ, то вы слѣдуете этой системѣ безразсудно. Такія занятія, напротивъ, должны располагать къ нѣкоторымъ удовольствіямъ, которыя можно считать истиннымъ отдохновеніемъ въ жизни. И васъ-то болѣе, чѣмъ кого-либо, потому-что вы довольно богаты, чтобы не зависѣть отъ литтературы; о, еслибъ это было иначе, то я скорѣе посовѣтывалъ бы вамъ быть столяромъ, чѣмъ авторомъ. Человѣкъ не долженъ смотрѣть на высокіе пути ума и искусства, какъ на средство доставать насущный хлѣбъ; и эта истина служитъ не только для одной литтературы, но для всего, что стоитъ нѣсколько выше обыкновеннаго. Не должно дѣлаться ни человѣкомъ государственнымъ, ни ораторомъ, ни философомъ за деньги; и обыкновенно съ, исключая бѣднаго поэта, постепенно узнаютъ эту истину.

— Все это прекрасно въ рѣчи, сказалъ Мальтраверсъ: но вы можете быть увѣрены, что жизнь литератора есть совсѣмъ другая, чѣмъ жизнь обыкновенная, и потому нельзя соединить вмѣстѣ радости той и другой,

— Я думаю иначе, сказалъ де-Монтень; но не въ загородномъ домѣ, въ восмидесяти миляхъ отъ столицы, безъ жены, беъ друзей и безъ гостей, я могу доказать вамъ слова мои на опытѣ. Не отчаивайтесь, Мальтраверсъ, вамъ предстоитъ благородная каррьера, и я не позволю вамъ отступить отъ нея при самомъ приступѣ.

— Стало-быть, вы не знаете всей клеветы, возведенной на меня, не говоря уже о томъ, что многіе умные люди увѣряютъ, что я не имѣю никакихъ способностей и не обѣщаю ничего въ будущемъ.

— Денисъ былъ умный человѣкъ, но говорилъ тоже самое о вашемъ Попѣ. Мадамъ де-Севинье была умная женщина, но она думала, что Расинъ никогда не будетъ знаменитымъ писателемъ. Мильтонъ видѣлъ въ Драйднѣ простаго рифмача. Аристофанъ былъ хорошій судья въ поэзіи, но какъ дурно судилъ онъ о Эврипидѣ! Все это общія мѣста, но въ этихъ общихъ мѣстахъ вы находите противное вашему убѣжденію.

— Но весьма непріятно не отвѣчать на аттаку.

— Въ такомъ случаѣ, отвѣчайте на аттаку.

— Но благоразумно ли это?

— Благоразумно, или нѣтъ; но это можетъ нравиться; что касается до меня, мнѣ не доставило бы это удовольствія.

— Но, де-Монтень, вы разсуждаете, какъ Сократъ. Я спрашиваю васъ просто, откровенно, посовѣтывали ли бы вы автору открыть войну своимъ литтературнымъ нападателямъ, или презирать ихъ?

— И то, и другое. Пусть онъ нападаетъ на немногихъ, и то рѣдко. Но политика его должна состоять въ томъ, чтобъ показать нападающимъ, что онъ такой человѣкъ, котораго лучше не дразнить долго. Свѣтъ всегда на сторонѣ автора противъ критики, если онъ умѣетъ выбрать на то удобныя минуты. Онъ долженъ всегда помнить, что иногда ведутъ войну для того, чтобъ водворить спокойствіе. Выборъ минуты войны и мирнаго времени предоставляется политикѣ и благоразумію.

— Вы хотите дѣлать изъ насъ политическія машины.

— Кто-жъ никогда не предается гнѣву! Но нехорошо ссориться не во-время и не у мѣста, и къ тому же съ такимъ человѣомъ, съ которымъ, надобно было бы жить въ ладу. Но довольно объ этомъ, уже поздно.

— А когда мадамъ де-Монтень посѣтитъ Англію?

— О, я боюсь, что не такъ еще скоро. Но Чезарини вы увидите въ этомъ или въ слѣдующемъ году. Онъ увѣренъ, что вы не отдаете должной справедливости его поэмамъ, и пріѣдетъ сюда, какъ скоро освободится отъ своей лѣни, чтобъ обнародовать ваше мнѣніе въ колкомъ предисловіи къ какой-нибудь беззубой сатирѣ.

— Въ сатирѣ!

— Да; многіе изъ вашихъ поэтовъ открыли себѣ путь сатирою, и Чезарини увѣренъ, что онъ сдѣлаетъ тоже самое, Каструччіо не такъ дальновиденъ, какъ его теска князь Люкка. Покойной ночи, мой милый Эрнестъ.

VI.

"Когда послѣ многихъ трудовъ наконецъ достигнешь до учености, такъ всѣми восхваляемой, тогда тѣ, которые не имѣютъ ее, считаютъ себя обиженными. Черчиль, Авторъ.

Было что-то въ разговорѣ де-Монтеня, что, не льстя прямо, умѣло помирить Мальтраверса и съ самимъ собою и съ его карьерою. Разговорами своими де-Монтень старался не возбуждать, а укрощать и, такъ-сказать, сцентрять умъ Мальтраверса. Своими совѣтами онъ не могъ возродить въ человѣкѣ смѣлости, но энергію и твердость. Дка друга имѣли въ себѣ много общаго, но натура Мальтраверса была роскошнѣе и заключала въ себѣ болѣе страстей — болѣе плоти и крови съ ихъ недостатками и превосходствомъ. Де-Монтень такъ держался своего любимаго правила — нравственнаго равновѣсія, что по многихъ случаяхъ онъ былъ подобенъ часовому маятнику. Такъ какъ побужденіями управляютъ привычки, то правильность привычекъ де-Монтеня дѣлала его побужденія справедливыми и онъ уступалъ имъ такъ часто, какъ только можетъ это сдѣлать пылкій характеръ; но эти побужденія никогда не породили въ немъ ни одной смѣлой спекуляціи. Де-Монтень никогда не могъ выйдти изъ круга обыкновенныхъ дѣйствій. Онъ не чувствовалъ никакой симпатіи къ умствованіямъ, основаннымъ чисто на ипотезахъ воображенія; онъ терпѣть не могъ Платона, и былъ глухъ къ краснорѣчивому шопоту всего, что клонилось къ утонченности въ поэзіи, или къ мистицизму въ философіи.

Мальтраверсъ, напротивъ, не презирая разсудка, всегда старался дополнить его силою воображенія, и считалъ всякую философію неполною и неудовлетворительною, которая заключается въ границахъ извѣстнаго и положительнаго. Онъ любилъ способъ заключенія, но онъ велъ его какъ по фактамъ, такъ и по предположеніямъ. Онъ утверждалъ, что всѣ славныя открытія наукъ и искусствъ были обязаны подобной смѣлости, и что ни Ньютонъ, ни Коперникъ не сдѣлали бы ничего, если бы воображеніе ихъ было не также хорошо развито, какъ и умственныя способности, и еслибъ они не могли такъ же хорошо предполагать, какъ и доказывать. Онъ очень полагался на дѣйствія ума и сердца, прилично организованныхъ, и думалъ, что чрезмѣрность душевныхъ волненій и мысли въ людяхъ, руководимыхъ опытомъ и наукою, есть ни что иное, какъ проводникъ къ полезнымъ и великимъ заключеніямъ. Но лѣта и необыкновенно положительный взглядъ на вещи, давали де-Монтеню преимущество надъ Мальтраверсомъ во всѣхъ ихъ ученыхъ диспутахъ, которому однакожъ Мальтраверсъ подчинялся неохотно. Съ другой же стороны, де-Монтень сознавался въ глубинѣ своей души, что доказательства его молодаго друга стоили на болѣе обширныхъ фундаментахъ и охватывали болѣе пространный кругъ, нежели его собственныя, и что если онъ былъ подверженъ большимъ заблужденіямъ, то въ замѣнъ того оказывалъ большую способность къ новымъ открытіямъ и умственнымъ усовершенствованіямъ. Но такъ какъ дороги, избранныя ими, были совершенно различны, и они не могли никакъ на нихъ столкнуться, то де-Монтень, принимавшій искреннее участіе въ судьбѣ Эрнесга, находилъ особенное удовольствіе ободрять умъ своего друга противъ препятствій, встрѣчающихся на пути каждаго, а остальное предоставилъ опытности.

Они возвратились въ Лондонъ вмѣстѣ; но де-Монтень тотчасъ же уѣхалъ въ Парижъ. Мальтраверсъ снова явился въ веселыхъ салонахъ большаго свѣта. Онъ чувствовалъ, что избранное имъ новое поприще совершенно измѣнило его положеніе. За нимъ уже не ухаживали, какъ прежде, за обыкновенныя въ глазахъ свѣта достоинства — богатство, знатное происхожденіе и связи; теперь его осыпали ласкательствами за достоинства другаго рода, которыя казались ему не болѣе лестными, какъ и первые. Теперь бросилась всѣмъ въ глаза его настоящая слава, а не достоинство, не умъ, не таланты. Онъ сталъ моднымъ писателемъ, и за нимъ гонялись, какъ гоняются за всѣмъ, что въ модѣ. Его приглашали не для того, чтобы поговорить съ нимъ, но чтобъ вытаращить на него глаза. Онъ былъ слишкомъ гордъ, чтобы пошлая лесть, какъ знатныхъ людей, такъ и пишущей братіи, могла льстить его истинному честолюбію. Вслѣдствіе этого, онъ оттолкнулъ отъ себя всѣ искательства, сталъ остороженъ и надмѣненъ съ дамами высшаго круга, и разошелся со всѣми избранниками литтературы. Тогда они начали нападать на его творенія, потому-что были недовольны авторомъ. Но Мальтраверсъ утвердилъ свои опыты на большей массѣ публики, которая была его слушателемъ и судьею, и никакія партіи въ свѣтѣ не могли сдѣлать ему вреда. Онъ избралъ для себя общество по своему вкусу, любилъ разсуждать о предметахъ большой важности и интереса, изострилъ свои наблюденія и увеличилъ свою сферу, какъ автора, смѣшиваясь со всѣми классами народа. Литтература сдѣлалась для него, какъ искусство для артиста, величайшею, со дня на день увеличивающеюся отрадою. Она была для него высокимъ ремесломъ; онъ посвятилъ ея трудамъ свои почести, молодость, заботы, мечты, умъ, сердце и душу. Онъ былъ молчаливый, но живой энтузіастъ. Литтературѣ онъ приписывалъ все просвѣщеніе. Онъ любилъ литтературу за то, что отличія ея были совершенно непохожи на отличія свѣта. Имя, произносимое съ восхищеніемъ и благодарностью устами цѣлаго поколѣнія, и даже потомства, вотъ титулъ, котораго онъ жаждалъ. Де-Монтень старался сдѣлать его нечувствительнымъ къ терніямъ, встрѣчающимся подъ ногами, и къ грозамъ, застигающимъ человѣка на пути. Онъ научился презирать вражду, которую вызывалъ своими сочиненіями, и осаждавшую его клевету. По-временамъ онъ молчалъ, а по-временамь приводилъ всѣхъ въ тупикъ собственными же ихъ словами. Какъ человѣкъ защищающій правую сторону, онъ думалъ, что если эта правая сторона оскорблена въ лицѣ его, то оружіе, можетъ быть приведено въ дѣйствіе безъ страха и безъ упрека. Такимъ-образомъ имя его сдѣлалось сколько извѣстнымъ, столько же и страшнымъ; и хотя многіе еще оскорбляли его, но никто не могъ презирать.

Въ планъ этого сочиненія не входитъ слѣдованіе за Мальтраверсомъ шагъ за шагомъ въ теченіе всей его жизни. Я описываю только главныя происшествія, а не мельчайшія подробности это умственнаго существованія. Довольно сказать о его сочиненіяхъ, что, не-смотря на нѣкоторые ихъ недостатки, они имѣли въ себѣ много оригинальности, они были его собственныя. Онъ былъ не копіистъ, не компиляторъ, а артистъ, это правда; но самъ геній не есть ли искусство? но его законы, порядокъ и гармонія были взягы изъ кодекса природы, кодексъ, который требуетъ постояннаго и глубокаго изученія, хотя первыя его правила просты и ясны; Мальтраверсъ не попятился назадъ отъ этого изученія. Любовь къ истинѣ сдѣлала его подробнымъ и проницательнымъ изслѣдователемъ тѣхъ предметовъ, которые въ глазахъ поверхностнаго свѣта кажутся столь маловажными; онъ зналъ, что въ литературѣ нѣтъ ничего маловажнаго, и что часто самая обыкновенная фраза отстоитъ на волосъ отъ истины, нетребующей доказательствъ. Онъ былъ тѣмъ оригинальнѣе, что искалъ во всемъ не новизну, а истину. Нѣтъ двухъ умовъ, совершенію похожихъ одинъ на другой; и потому всякій человѣкъ, который дастъ откровенный отчетъ своихъ впечатлѣній, не поддаваясь подражанію, будетъ всегда оригиналенъ. Однако жъ не одна оригинальность прославила Мальтраверса, потому-что эта оригинальность была не изъ тѣхъ, которыя поражаютъ обыкновенныхъ людей, въ ней не было ничего ни сумасброднаго, ни страннаго; онъ не придерживался никакой системы и никакой школы. Многіе изъ современныхъ ему писателей казались въ глазахъ людей поверхностныхъ болѣе новыми и болѣе оригинальными. Важныя изобрѣтенія проходятъ едва замѣтныя постепенности, и не имѣютъ ничего общаго съ тѣми скачками и конвульсивными подергиваніями, которые обозначаютъ не здоровье и силу, а страшную болѣзнь литтературы.

VII.

«Выѣхавъ изъ города, первымъ дѣломъ моимъ было, пустить моего мула обыкновеннымъ его шагомъ».

Хотя Мальтраверсъ сталъ гораздо степеннѣе и разсудительнѣе, хотя умъ его совершенно утвердился и онъ былъ уже не тотъ дикій и сумасбродный молодой человѣкъ, который воображеніемъ своимъ превращалъ хижину Алисы въ воздушный замокъ, наполненный поэзіею, однакоже онъ сохранилъ еще многія изъ своихъ привычекъ; онъ любилъ повременамъ вырваться изъ большаго свѣта и отъ друзей, отбросить книги, роскошь, богатство, и блуждать одному, иногда пѣшкомъ, а иногда верхомъ, по прекраснымъ садамъ Англіи.

Былъ тихій и ясный майскій день; Мальтраверсъ, предпринявъ одну изъ вышесказанныхъ прогулокъ, тихо проѣзжалъ но опушкѣ зеленѣющаго лѣса ***шира. Плащъ и котомка составляли весь его багажъ, а цѣлый свѣтъ былъ впереди его, гдѣ онъ могъ выбрать мѣсто для своего успокоенія. Наконецъ тропинка, по которой онъ ѣхалъ, своротила на большую дорогу, и едва лошадь его сдѣлала нѣсколько шаговъ, какъ съ нимъ поравнялась веселая кавалькада, состоявшая изъ дамъ и мужчинъ.

Впереди этой кавалькады ѣхала дама въ темнозеленомъ платьѣ на прекрасной лошади англійской породы, которою она управляла съ такимъ искусствомъ и граціею, что Мальтраверсъ остановился въ невольномъ удивленіи. Онъ самъ былъ хорошій наѣздникъ. и потому вполнѣ сочувствалъ тѣмъ, кто обладалъ этимъ искусствомъ въ совершенствѣ.

Смотря на эту прекрасную амазонку, онъ подумалъ, что видѣлъ во всю жизнь свою въ одной только женщинѣ соединеніе такой граціи, такого невыразимаго изящества, и той самоувѣренности, которую даетъ искусство и отважность, — это въ Валеріи де-Сент-Вантадуръ. Ну въ ту же минуту къ величайшему удивленію Мальтраверса, амазонка опередила своихъ спутниковъ, подъѣхала къ нему, и сказала:

— Возможно ли! васъ ли я вижу, мистеръ Мальтраверсъ? Сначала звуки этого голоса показались ему совершенно незнакомыми.

Амазонка помолчала съ минуту, потомъ откинула вуаль, и взорамъ Мальтраверса представилось прекрасное лицо мадамъ де-Сент-Вантадуръ! Въ это время къ Француженкѣ подъѣхалъ какой-то высокій и тонкій джентльменъ.

— Вѣрно, вы встрѣтили знакомаго? сказалъ онъ: — въ такомъ случаѣ позвольте и мнѣ раздѣлить удовольствіе вашей встрѣчи.

Явленіе новаго лица, казалось, успокоило Валерію, она улыбнулась и покраснѣла.

— Позвольте мнѣ представить вамъ мистера Мальтраверса, сказала она. — Мистеръ Мальтраверсъ, лордъ Данингдель, нашъ гостепріимный хозяинъ.

Два джентельмена поклонились другъ другу. Остальные участники кавалькады окружили это тріо, и лордъ Данингдель съ достоинствомъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ откровенною учтивостью, пригласилъ Мальтраверса принять участіе въ ихъ удовольствіи, и ѣхать съ ними вмѣстѣ въ его помѣстье, которое находилось миляхъ въ четырехъ отъ того мѣста, гдѣ они встрѣтились. Эрнестъ тотчасъ же принялъ приглашеніе, что можно было и предвидѣть. Кавалькада тронулась, и Мальтраверсъ поспѣшилъ спросить у Валеріи объясненія на счетъ ихъ встрѣчи. Она тотчасъ же все разсказала ему. Младшая сестра ея только что вышла замужъ за сына лорда Данингделя. Сватьбу праздновали въ Парижѣ, а теперь мосьё и мадамъ де-Сент-Вантадуръ пріѣхали на недѣлю въ Англію, чтобъ отплатить визитъ англійскому перу.

Встрѣча была такъ внезапна и такъ неожиданна, что ни тотъ ни другая не могли придти въ себя, и начать обыкновенный свѣтскій разговоръ. Объяснившись, Валерія впала въ задумчивость. Мальтраверсъ ѣхалъ подлѣ нея также въ молчаніи, разсуждая о странномъ случаѣ, который свелъ ихъ опять по прошествіи столькихъ лѣтъ.

Лордъ Данингдель, поговоривъ нѣкоторое время съ другими гостями, теперь подъѣхалъ опять къ нимъ. Мальтраверсъ былъ пораженъ его благородными манерами и необыкновенною, даже нѣсколько изъисканною вѣжливостью въ его тонѣ и выраженіи. Вскорѣ они въѣхали въ паркъ, воздѣланный съ особеннымъ тщаніемъ и заботою, чѣмъ обыкновенно прилагаютъ къ такого рода владѣніямъ, которыя носятъ на себѣ отнечатокъ всего англійскаго. Молодыя растенія росли повсюду, какъ бы въ противоположность вѣковымъ деревьямъ. Новые, чрезвычайно живописные домики красовались но окраинамъ парка, а колонны и обелиски, едва вышедшіе изъ-подъ рѣзца артиста, открывались взорамъ ихъ, по мѣрѣ того, какъ они приближались къ дому, огромному зданію, въ которомъ архитектурный вкусъ временъ королевы Анны былъ испорченъ смѣшеніемъ съ совершенно другимъ стилемъ. Кровля и окна этого зданія были выстроены на манеръ Тюилерійскаго дворца.

— Я увѣренъ, лордъ, что вы большую часть года проводите въ вашемъ помѣстьѣ, сказалъ Мальтраверсъ.

— Да, отвѣчалъ лордъ Данингдель съ какою-то грустью: — это мѣсто для меня слишкомъ дорого. Здѣсь каждый годъ Его Величество Людовикъ XVIII удостоивалъ меня своимъ посѣщеніемъ. Въ угожденіе ему я старался, какъ только могъ, придать сходство моему бѣдному жилищу съ его дворцомъ, и тѣмъ заставить хотя на время забыть его, что онъ не въ Парижѣ. Его собственные покои были убраны точно такъ, какъ тѣ, которые онъ занималъ въ Тюилерійскомъ дворцѣ. Да, это мѣсто для меня очень дорого; я съ гордостью помышляю о прошедшемъ времени. Великая честь принимать у себя Бурбона въ несчастіи!

— Я думаю, лордъ, что передѣлка эта стоила вамъ огромныхъ суммъ, сказала мадамъ де-Сент-Вантадуръ, взглянувъ изкоса на Мальтраверса.

— Ахъ, да! сказалъ лордъ, и лицо его, сіявшее радостью, вдругъ вытянулось. — Около трехъ сотъ тысячъ фунтовъ стерлинговъ; но что до этого…. Les souvenirs, madame, sont sans prix!

Мальтраверсу отвели огромный кабинетъ, и камердинеръ сказалъ ему, что въ деревнѣ лордъ обѣдаетъ въ шесть часовъ, и что первый звонокъ послѣдуетъ черезъ нѣсколько минутъ. Пока камердинеръ говорилъ, въ комнату вошелъ самъ лордъ Данингдель. Его милость узналъ, что Мальтраверсъ принадлежалъ къ хорошей древней фамиліи, представителемъ которой былъ его братъ, и что къ тому же онъ былъ тотъ самый Мальтраверсъ, о сочиненіяхъ котораго такъ много говорили хорошаго и дурнаго. Лордъ Данингдель имѣлъ двѣ характеристическія черты хорошо воспитаннаго джентльмена и старой школы: уваженіе къ званію, и уваженіе къ талантамъ; и потому онъ былъ болѣе, нежели вѣжливъ съ Эрнестомъ, и просилъ его погостить у себя, съ такимъ чистосердечнымъ радушіемъ, что Мальтраверсъ не могъ не принять его приглашенія. Дорожный туалетъ его былъ не очень пышенъ, но Эрнестъ мало думалъ о костюмѣ, да къ тому же въ самой простой блузѣ поденщика, онъ все-таки казался бы тѣмъ, чѣмъ дѣйствительно былъ, потомкомъ высшей аристократіи въ Англіи. Но онъ былъ обязанъ своимъ величественнымъ видомъ не званію, а уму.

VIII.

"Одна душа видитъ. Наружные глаза представляютъ предметы, а умъ описываетъ ихъ, и изъ этого описанія раждаются восхищеніе, отвращеніе или холодное равнодушіе. Краббъ.

Войдя въ огромную гостиную, обитую штофными обоями и разукрашенную великолѣпіемъ временъ Людовика XIV, Эрнестъ нашелъ въ ней общество, состоявшее изъ шестнадцати человѣкъ. Хозяинъ дома пошелъ къ нему на встрѣчу, и по формѣ представилъ своего новаго гостя всему обществу. Мальтраверса поразило сходство сестры Валеріи съ самою Валеріею; но младшая сестра была не такъ прекрасна, и лицо ея было не такъ выразительно. Мистриссъ Джоржъ Хербертъ (это была ея настоящая фамилія) была хорошенькая, застѣнчивая, нелюдимая дамочка, любящая до невозможности своего мужа, и покорная своему свекру. Мальтраверсъ сѣлъ возлѣ нея, и началъ съ нею разговаривать. Онъ не могъ не пожалѣть бѣдную женщину, когда узналъ, что она, вдали отъ друзей и отъ привычекъ своего дѣтства, должна постоянно оставаться въ данингдельскомъ паркѣ; одна, относительно привязанности, потому-что мужъ страстно любилъ охоту, и въ головѣ его больше всего были собаки и лошади. Весьма непріятное положеніе для молодой и живой Француженки — попасть въ англійское семейство, живущее постоянно въ деревнѣ! Но вниманіе Эрнеста было скоро отвлечено отъ младшей сестры приходомъ самой Валеріи. Она вошла въ комнату, опираясь на руку своего мужа.

До-сихъ-поръ Эрнестъ не всматривался внимательно въ перемѣны ея лица, произведенныя временемъ; можетъ-быть, онъ боялся этого. Но теперь онъ взглянулъ на нее съ особеннымъ любопытствомъ. Валерія была все еще прекрасна, но черты лица ея не были уже округлены полнотою молодости, формы не были уже такъ пышны; а во взорѣ ея и въ движеніи губъ было что-то недовольное, неспокойное и почти сердитое; такое выраженіе свойственно тѣмъ, которыхъ натура способна любить, между тѣмъ какъ они осуждены на вѣчное равнодушіе.

Младшая изъ сестеръ была все-таки счастливѣе. Будь, что будетъ, но она любила своего мужа такимъ, каковъ онъ былъ, и хотя сердце ея болѣло, но въ немъ, по-крайней-мѣрѣ, не было пустоты.

Мосье де-Вантадуръ тотчасъ же подошелъ къ Мальтраверсу; носъ его, казалось, еще болѣе вытянулся.

— Гм, гм! какъ вы поживаете… какъ вы поживаете? очень радъ васъ видѣть… вы видѣлись уже съ Валеріею… гм… гм… у меня свои взглядъ на вещи… у меня свой взглядъ….

— Мистеръ Мальтраверсъ, не угодно ли вамъ предложить вашу руку мадамъ де Сент-Вантадуръ? сказалъ лордъ Данингдель, веля въ столовую какую-то герцогиню.

— И вы уѣхали изъ Неаполя, сказалъ Мальтраверсъ: — на долго ли?

— Мы не думаемъ возвратиться туда.

— Съ какимъ восторгомъ я вспоминаю о моемъ пребываніи въ Неаполѣ! Какъ я люблю этотъ городъ!

Съ нѣкотораго времени Эрнестъ говорилъ съ особеннымъ спокойствіемъ, это было общее замѣчаніе.

Валерія тихо вздохнула.

Впродолженіе обѣда разговоръ между Мальтраверсомъ и мадамъ де-Сент-Вантадуръ не вязался; они чувствовали какое-то замѣшательство. Эрнестъ не былъ уже влюбленъ въ Валерію; лѣта излечили его отъ этой болѣзни молодаго воображенія. Она имѣла когда-то на него вліяніе, но онъ создалъ для себя новые идеалы, которые изгнали ея образъ изъ его сердца. Такова жизнь. Долгое отсутствіе гаситъ искусственный свѣтъ, но истинный остается вѣчнымъ. Свѣтъ лампы исчезаетъ на другой день праздника, а сіяніе звѣздъ, которымъ вы любовались нынче вечеромъ, такъ же ясно будетъ и черезъ тысячу лѣтъ. Мальтраверсъ не любилъ болѣе Валерію. А Валерія… Увы! ея любовь, можетъ-быть, была истинная!

Начавъ разбирать свои чувства, Мальтраверсъ удивился, что пульсъ его не забился сильнѣе отъ прикосновенія къ той, которой прежде одинъ взглядъ проникалъ въ самую глубину души его, онъ удивился, но вмѣстѣ съ тѣмъ обрадовался. Теперь онъ старался не отыскивать, а избѣгать сильныхъ ощущеній, и онъ сталъ лучшимъ и высшимъ существомъ, чѣмъ былъ въ Неаполѣ.

IX.

"Откуда взялся этотъ тихій и пріятный голосъ, шепчущій изъ глубины сердца, о давно-прошедшихъ дняхъ. Уордсуортъ.

Эрнестъ пробылъ нѣсколько дней въ помѣстьѣ лорда Донингделя. Всякій день онъ ѣздилъ кататься съ Валеріею, но вмѣстѣ и съ цѣлою кавалькадою, всякій вечеръ онъ разговаривалъ съ нею, но цѣлый свѣтъ могъ слышать слова его. Въ-самомъ-дѣлѣ сочувствіе, существовавшее между молодымъ мечтателемъ и гордою, недовольною своею судьбою женщиною, почти совершенно исчезло. Предавшись своему натуральному влеченію и обратившись къ болѣе серьознымъ предметамъ, Мальтраверсъ не былъ уже мечтателемъ. Разставшись съ свѣтскою жизнію, которую она всегда ненавидѣла, Валерія снизошла къ обычаямъ и мыслямъ обыкновеннаго свѣта; она уже не имѣла превосходства ума надъ Мальтраверсомъ; а голосъ его не выражалъ уже той краснорѣчивой страсти, какъ прежде. Но все-таки Мальтраверсъ пронималъ живое участіе въ Валеріи, а Валерія какъ бы гордилась его новыми успѣхами.

Разъ вечеромъ Эрнестъ подошелъ къ кружку, въ которомъ мадамъ де-Сент-Вантадуръ ораторствовала съ необыкновенною живостью, переходи съ своею пріятною, женственною граціею, и съ невыразимою легкостью, свойственною Француженкамъ, отъ философіи къ поэзіи, отъ поэзіи къ китайскому фарфору, къ политическимъ дѣламъ Европы и такъ далѣе. Эрнестъ слушалъ ее съ удовольствіемъ, но не съ восторгомъ Однакожъ, въ этотъ вечеръ выраженіе Валеріи было не натуральное, живость ей была напряженная.

— Но, сказала она, наконецъ, соскучившись, можетъ-быть, ролью, которую только-что разыгрывала, и прервавъ вдругъ краснорѣчивое описаніе Французскаго двора: мы должны стыдиться нашей неучтивости; разговоръ нашъ заставилъ прервать музыку. Видѣли ли вы, какъ лордъ Данингдель остановилъ музыкантовъ, поклонившись мнѣ, какъ бы желая этимъ сказать мнѣ съ вѣжливымъ упрекомъ: «Васъ не будутъ больше безпокоить, сударыня». Я не хочу быть участницею преступленія противъ хорошаго тона!

Съ этими словами Француженка встала, вышла изъ круга и сѣла совсѣмъ на другомъ концѣ залы. Эрнестъ послѣдовалъ за нею глазами, она сдѣлала ему знакъ, и онъ тотчасъ же подошелъ къ ней.

— Мистеръ Мальтраверсъ, сказала ему Валерія, съ необыкновенною сладостью въ голосѣ: я еще не говорила вамъ о томъ удовольствіи, которое приносили мнѣ ваши сочиненія. Я разговаривала съ вами въ вашемъ отсутствіи, книги ваши были моими лучшими друзьями. Такъ какъ мы опять скоро разстанемся, то позвольте мнѣ сказать вамъ объ этомъ откровенно, не принимайте это за комплиментъ.

Это начало открыло дорогу къ разговору, который болѣе, чѣмъ какой-либо предыдущій, напоминалъ прошедшее. Но Мальтраверсъ остерегался, а Валерія наблюдала за его словами, за его взорами съ участіемъ, смѣшаннымъ съ обманутымъ ожиданіемъ.

— Взбираться на гору, сказала Валерія: всегда пріятно, хотя и утомительно; и если иногда облака скрываютъ отъ взоровъ нашихъ ландшафтъ, который мы могли бы видѣть съ вершины ея, то одно это движеніе доставляетъ удовольствіе, потому-что всякій человѣкъ по инстинкту желаетъ подниматься и стать выше обыкновеннаго уровня жизни. Подобное удовольствіе есть результатъ умственнаго честолюбія.

— Не честолюбіе доставляетъ удовольствіе, возразилъ Мальтраверсъ: но сначала радуешься тому, что можешь слѣдовать по пути, избранному по своему вкусу, а потомъ это обращается въ привычку. Минуты, въ которыя мы смотримъ изъ-за нашихъ твореній, и воображаемъ себя сидящими подъ вѣчными лаврами — эти минуты рѣдки. Работа сама-по-себѣ занимаетъ и развлекаетъ насъ. Сухость труда обращается наконецъ въ пріятную привычку. Но въ умственномъ трудѣ есть особенная прелесть: это то, что мы познаемъ ближе нашу собственную натуру. Сердце и душа дѣлаются друзьями, а привязанность и влеченіе соединяются. Такимъ-образомъ мы никогда не бываемъ одни, все, что мы читали, учили, и открыли, все это составляетъ наше общество. Это весьма пріятно для тѣхъ, прибавилъ Мальтраверсъ: кто не имѣетъ никакой пріязни въ обыкновенномъ свѣтѣ.

— Не таково ли и ваше положеніе? сказала Валерія съ застѣнчивою улыбкою.

— Увы! да. Съ-тѣхъ-поръ, какъ я побѣдилъ одну привязанность, мадамъ де-Сент-Вантадуръ, мнѣ кажется, что я потерялъ даже способность любить, и мнѣ кажется, когда мы принимаемся за серьозную разработку ума и воображенія, то теряемъ почти совсѣмъ чувствительность молодости къ прекраснымъ впечатлѣніямъ дѣйствительной жизни. Пламя любви, сказалъ какой-то древній римскій поэтъ, поддерживается праздностью.

— Въ ваши лѣта вы не должны были бы говорить такимъ образомъ.

— Я говорю то, что чувствую.

Валерія не сказала болѣе ни слова.

Вскорѣ послѣ этого къ нимъ подошелъ лордъ Данингдель, и предложилъ за слѣдующій день прогулку къ развалинамъ одного стараго аббатства, находившагося въ недальнемъ разстояніи отъ его помѣстья.

X.

«Еслибъ я опять увидѣлъ тебя послѣ столькихъ лѣтъ разлуки; о! какъ бы я благословилъ твое возвращеніе!» Байронъ.

Кавалькада слѣдующаго дня была немногочисленна, какъ обыкновенно, она состояла только изъ лорда Данингделя, его сына Джоржа Херберта, Валеріи и Эрнеста. Они возвращались уже съ прогулки домой. Заходящее солнце золотило своими косвенными лучами сады и дома красиваго городка, или, лучше сказать, селенія, стоящаго у большой сѣверной дороги. Этотъ городокъ, или селеніе есть одно изъ живописнѣйшихъ мѣстъ Англіи, и славится своею гостинницею въ древнемъ стилѣ и огромнымъ публичнымъ садомъ. Наше маленькое общество медленно пробиралось по длинной, худо-вымощенной улицѣ этого городка или селенія, какъ вдругъ небо покрылось тучами, и нѣсколько крупныхъ градинъ, упавшихъ на землю, возвѣстили о приближеніи грозы.

— Я говорилъ вамъ, что сегодня не обойдется безъ дождя, сказалъ Джоржъ Хербертъ. — Теперь мы завязнемъ по уши въ грязи.

— Джоржъ, какія у тебя странныя выраженія, сказалъ лордъ Данингдель, застегивая свой сюртукъ.

При этихъ словахъ яркая молнія блеспула почти надъ головами ихъ, а небо становилось все темнѣе и темнѣе.

— Не остановиться ли намъ въ гостинницѣ? сказалъ въ свою очередь Мальтраверсъ. — Гроза быстро приближается, и мадамъ де-Сент-Вантадуръ…

— Ваша правда, прервалъ его лордъ Данингдель, и пустилъ свою лошадь во весь галопъ.

Вскорѣ вся кавалькада была у подъѣзда старой гостинницы. Колокольчикъ зазвенѣлъ, собаки залаяли, слуги засуетились. — Темная, двумѣстная почтовая карета стояла у воротъ ея. Привлеченная, вѣроятно, этимъ шумомъ, какая-то дама выставилась изъ окна втораго нумера перваго этажа. Дорожная карета принадлежала ей; она была одна въ комнатѣ. Взглянувъ разсѣянно на подъѣхавшую кавалькаду, взоры ея вдругъ остановились на одномъ лицѣ…. она поблѣднѣла…. вскрикнула… и безъ чувствъ упала на полъ.

Между-тѣмъ, лорду Данингделю и его компаніи отвели комнату смежную съ той, которую занимала вышеописанная леди. Лучше сказать, эти двѣ комнаты были ни что иное, какъ одна большая зала, служившая для баловъ и политическихъ собраній графства, и раздѣленная теперь самою тоненькою перегородкою, которую можно было снимать по мѣрѣ надобности. Сильный и крупный градъ шумѣлъ по крышѣ, деревья трещали, изгибаясь отъ вѣтра, громъ грохоталъ по небу; видъ этой большой и мрачной комнаты, какъ бы увеличивалъ холодъ, который ощущали при входѣ въ нея… Валерія дрожала, развели огонь, и Француженка придвинулась къ камину.

— Вы смокли, моя милая мадамъ де-Сент-Вантадуръ, сказалъ лордъ Данингдель. — Вамъ должно было бы снять вашу амазонку и велѣть просушить ее.

— О! нѣтъ, это ничего не значитъ, сказала Валерія горькимъ и нѣсколько отрывистымъ голосомъ.

— Нѣтъ, это весьма важно, сказалъ Эрнестъ: прошу васъ, послѣдуйте совѣту лорда.

— А вы развѣ тоже безпокоитесь обо мнѣ? прошептала Валерія едва внятнымъ голосомъ.

— Можете ли вы дѣлать мнѣ подобные вопросы? отвѣчалъ Эрнестъ тоже шопотомъ и съ дружескою нѣжностью въ голосѣ.

Между-тѣмъ, добрый старый лордъ велѣлъ позвать служанку и съ нѣжною властью отца заставилъ Валерію выдти въ другую комнату и переодѣться. Оставшись одни, три джентльмена начали толковать о грозѣ, удивлялись, что она такъ долго продолжается, и разсуждали о томъ, какъ бы послать въ Данингдель за каретою. Пока они разговаривали, градъ пересталъ, хотя отдаленные облака грозили повторить тоже самое. Джоржъ Хербертъ, самый нетерпѣливѣйшій изъ смертныхъ, особенно въ дождливую погоду и въ постороннемъ мѣстѣ, воспользовался этимъ случаемъ, и настаивалъ, чтобъ ему позволили ѣхать въ Данингдель, и прислать оставшимся карету.

— Это можетъ исполнить грумъ такъ же хорошо, какъ и ты, сказалъ ему отецъ.

— Нѣтъ, милый батюшка, позвольте мнѣ самому ѣхать, я слишкомъ буду завидовать участи этого грума. Я умираю здѣсь со скуки. Марія будетъ безпокоиться о насъ. Гнѣдой Бессъ донесетъ меня въ двадцать минутъ до Данингделя. Вы знаете, что я порядочный смѣльчакъ. Прощайте!

И молодой любитель охоты стрѣлою выскочилъ изъ комнаты, а двѣ минуты спустя, онъ весело выѣзжалъ изъ воротъ гостинницы.

— Странно, что у меня такой сынъ, сказалъ лордъ Данингдель съ задумчивымъ видомъ: сынъ, который не можетъ просидѣть двухъ минутъ сряду въ одной комнатѣ. Однакожъ его воспитаніе стоило мнѣ большихъ трудовъ и заботъ. Странно, что есть такіе люди, которые неспособны предаться размышленію, даже на нѣсколько минутъ, и для которыхъ проливной дождь, единственное прибѣжище ихъ мыслей, кажется, страшнымъ несчастіемъ; право, это очень странно. Но, говоря правду, климатъ здѣшній невыносимъ. Когда же разойдутся тучи?…

Говоря это, лордъ Данингдель ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, руки его были спрятаны въ карманы, изъ праваго торчалъ перпендикулярно хлыстъ. Въ эту минуту вошелъ трактирный слуга, и доложилъ его милости, что грумъ желаетъ переговорить съ нимъ о чемъ-то очень важномъ. Лордъ Данингдель имѣлъ удовольствіе узнать отъ него, что любимая его лошадь, на которой онъ пятнадцать лѣтъ сряду ѣздилъ и зимою и лѣтомъ, вдругъ захворала; говоря словами грума, у ней сдѣлалась холера въ кишкахъ.

Лордъ Данингдель повернулся, и но сказавъ ни одного слова, поспѣшилъ въ конюшню.

Мальтраверсъ, погруженный въ размышленіе, не слыхалъ ни одного слова изъ краткаго разговора между лордомъ и конюхомъ; онъ сидѣлъ одинъ возлѣ камина, скрестивъ руки и опустивъ голову на грудь.

Между-тѣмъ, дама, занимавшая сосѣднюю комнату, мало-по-малу пришла въ себя. Она приложила руки къ вискамъ, какъ бы для того, чтобъ собраться съ мыслями и припомнить, что такое случилось. Лицо ея было прекрасно, и носило на себѣ отпечатокъ кротости, невинности и почти дѣтскаго выраженія; въ эту минуту улыбка озаряла его, но въ этой радости было столько нѣжнаго и трогательнаго, что, смотря на эту женщину въ душѣ раждалось невольное участіе и вмѣстѣ съ тѣмъ жалость. Можно было замѣтить, что улыбка эта была выраженіемъ сердца, которое знало, горе…. Вдругъ она встала и сказала:

— Нѣтъ, это не мечта! Онъ возвратился… онъ здѣсь… все можетъ быть опять прекрасно! А! это его голосъ. О! да благословитъ его небо! это его голосъ!…

Она замолчала; приложила палецъ къ губамъ, опустила голову и прислушивалась. Тихій говоръ долеталъ до ея ушей черезъ тонкую дверь, которая отдѣляла се отъ Мальтраверса. Она прислушивалась внимательно, но не могла разобрать ни одного слова! Сердце ея сильно билось.

— Онъ не одинъ! сказала она печально. — Подожду, пока все смолкнетъ, и потомъ рѣшусь выдти къ нему.

О чемъ же говорили въ этой комнатѣ? Чтобъ узнать то, мы должны возвратиться къ Эрнесту. Онъ сидѣлъ въ томъ же самомъ задумчивомъ положеніи, когда мадамъ де-Сент-Вантадуръ возвратилась въ эту комнату. Француженка покраснѣла, замѣтивъ, что она была съ глазу на глазъ съ Эрнестомъ, и Эрнесту было какъ-то неловко.

— Хербертъ уѣхалъ домой за каретой, а лордъ Данингдель скрылся, я даже не знаю куда. Я надѣюсь, что дождикъ не сдѣлалъ вамъ никакого вреда?

— Нѣтъ, сказала Валерія.

— Не угодно ли вамъ дать мнѣ какое-нибудь порученіе въ Лондонъ? сказалъ Мальтраверсъ. — Я завтра ѣду.

— Такъ скоро! сказала Валерія и вздохнула. Ахъ! прибавила она послѣ нѣкотораго молчанія: можетъ-быть мы опять не увидимся нѣсколько лѣтъ. Мосье де-Сент-Вантадуръ назначенъ посланникомъ при *** дворѣ, и такъ… и такъ… Но что до этого! Что сдѣлалось съ дружбою, въ которой мы клялись когда-то другъ другу?

— Она здѣсь, сказалъ Мальтраверсъ, приложа руку на сердце. Здѣсь, по-крайней-мѣрѣ, покоится часть нашей дружбы, доставшаяся на мою долю; и болѣе, чѣмъ дружба, Валерія, уваженіе, удивленіе и благодарность. Въ эпоху моей жизни, когда страсти и воображеніе, слишкомъ сильныя, могли сдѣлать изъ меня лѣниваго и безполезнаго сластолюбца, въ эту эпоху вы доказали мнѣ, что въ свѣтѣ есть добродѣтель, и что женщина стоитъ слишкомъ высоко, чтобъ быть нашею игрушкою — сегодня кумиромъ, а завтра жертвою. Ваше вліяніе, Валерія, сдѣлало меня гораздо умнѣе, надѣюсь и лучше.

— О! сказала мадамъ де-Сент-Вантадуръ, растроганная до глубины души: я благословляю васъ за то, что вы говорите мнѣ; вы не можете знать, вы не можете отгадать, какъ пріятно мнѣ слышать это. Теперь я опять узнаю васъ. Все… все… чего стоила мнѣ моя рѣшительность, заплачено мнѣ въ эту минуту!

Эрнестъ былъ тронутъ ея волненіемъ и своими собственными воспоминаніями; онъ взялъ ея руку и пожалъ ее съ чистосердечною и почтительною нѣжностью.

— Я не думалъ, Валерія, сказалъ онъ, обращая взоръ на прошедшее: я не думалъ, чтобы вы любили меня; въ голову мою не приходила такая тщеславная мысль; но если это такъ, какъ возвысились вы въ глазахъ моихъ, сколько въ васъ добродѣтели! Настоящія наши чувства гораздо лучше, гораздо счастливѣе для насъ обоихъ, чѣмъ если бы мы уступили минутной иллюзіи, увлекательной, но преступной. Теперь…

— Теперь! прервала съ живостью Валерія, устремивъ на него свои чорные глаза: теперь вы меня уже не любите! Пусть будетъ такъ, можетъ-быть это лучше.

— Ахъ, Валерія! милая, уважаемая, и все еще любимая Валерія, хотя не съ прежнимъ пламенемъ страсти, но съ глубокою нѣжностью, не говорите такимъ образомъ. О! позвольте мнѣ думать, что природа одарила васъ недаромъ умомъ, разсудкомъ и проницательностью, что вы употребили дары ея на то, чтобы примириться съ вашею участью. Оставьте мнѣ утѣшеніе смотрѣть на васъ тогда, когда я буду покушаться презирать кругъ, въ которомъ мы живемъ, и сказать самому себѣ: Вотъ пьедесталъ, на которомъ стоитъ сама добродѣтель, передъ которою сердце должно благоговѣть.

— Напрасно…. напрасно я стараюсь побѣдить себя, сказала Валерія, почти задыхаясь отъ волненія. Эрнестъ, я все еще люблю васъ, и меня терзаетъ мысль, что вы уже не любите меня; я не хочу ничѣмъ жертвовать, а отъ васъ требую невозможнаго. Молодость моя проходитъ, красота исчезаетъ, умственныя способности гаснутъ отъ нелѣпой жизни, которую я веду; а я все-таки требую отъ васъ того, что когда-то ваше молодое сердце чувствовало ко мнѣ. Презирайте меня, Эрнестъ, но я не то, чѣмъ стараюсь казаться…. я лицемѣрка…. презирайте меня…

— Нѣтъ, сказалъ Эрнестъ, взявъ опять ея руку и упавъ передъ нею на колѣна. — Нѣтъ, незабвенная и вѣчно уважаемая Валерія, вы выслушаете меня….

Говоря это, онъ поцаловалъ ея руку, которую держалъ въ своей рукѣ, другою же Валерія закрыла лицо свое, и горько, но тихо рыдала. Эрнестъ смолкъ, ожидая, пока Валерія нѣсколько успокоится и будетъ въ состояніи выслушать его; но рука ея все еще покоилась въ его рукѣ, и онъ повременамъ покрывалъ ее поцалуями, но съ такимъ чувствомъ, съ какимъ сынъ цаловалъ бы руку матери.

Въ самое это время дверь сосѣдней комнаты тихонько отворилась, и изъ-за нея показалось существо прекрасное, гораздо прекраснѣе и моложе самой Валеріи де Сент-Вантадуръ. Молчаніе обмануло ее, она думала, что Мальтраверсъ остался одинъ. Она вошла съ улыбкою любви на устахъ; съ любовію страстною и полною надежды во всемъ существѣ ея и во всѣхъ помышленіяхъ; она вошла, мечтая, что за этимъ порогомъ жизнь ея обновится, и будетъ похожа на ту, когда обыкновенный воздухъ казался ей упоительнымъ блаженствомъ. Съ такими чувствами, она переступила за порогъ, но вдругъ остановилась какъ бы очарованная, пораженная ужасомъ, блѣдная какъ смерть… Жизнь ея превратилась въ камень… молодость… надежда… счастіе… навсегда улетали отъ нея! Эрнестъ на колѣняхъ передъ другою — вотъ все, что она увидѣла!

Они не замѣтили ея присутствія; не услышали, не увидѣли ея. А Эрнестъ, который пошелъ бы босыми ногами на край свѣта, чтобъ отъискать ее, былъ съ нею въ одной комнатѣ, и не зналъ этого!

— Назовите меня еще разъ многолюбимая, сказала Валерія съ нѣжностью.

— Многолюбимая Валерія, выслушайте меня!

Этихъ словъ было достаточно для слушавшей; она вернулась въ свою комнату, не сдѣлавъ никакого шума, и никѣмъ незамѣченная. Какъ ни было сердце ея покорно, но въ немъ проявилась гордость. Дверь снова затворилась за нею. Небо услышало молитву ея, она достигла единственнаго желанія всей своей жизни, она еще разъ увидѣла предметъ своей любви; теперь же все стало для нея ночь и мракъ. Что нужды, что случится съ нею?… Какое дѣйствіе производитъ иногда одно мгновеніе, на цѣлый рядъ годовъ! Одно мгновеніе! слава, позоръ, несчастіе и блаженство зависятъ отъ одного мгновенія! Сама смерть не есть ли одно мгновеніе?… Однакожъ за этимъ мгновеніемъ слѣдуетъ вѣчность!

— Выслушайте меня, продолжалъ Мальтраверсъ, не подозрѣвая того, что произошло возлѣ его: выслушайте меня; будемъ тѣми рѣдкими исключеніями человѣческой натуры и формъ свѣта — будемъ друзьями между собою, не переставая въ тоже время быть друзьями добродѣтели; будемъ друзьями на зло времени и отсутствію, будемъ друзьями не-смотря на все непостоянство жизни, будемъ любить другъ друга тою чистою привязанностью, на которую ни стыдъ, ни упрекъ не могутъ набросить ни малѣйшей тѣни, будемъ помнить, что мы должны встрѣтиться въ лучшемъ мірѣ. О! какая привязанность можетъ сравниться съ той, которая основана на древней честности рыцарства, и которая могла бы быть любовію, еслибъ слабая плоть не была оболочкою души и сердца.

Въ лицѣ Эрнста было такое благородное выраженіе, голосъ его былъ такъ трогателенъ, что Валерія, подавленная на минуту мимолетною слабостью, тотчасъ пришла въ себя. Она взглянула на него съ удивленіемъ и признательностью, и сказала тихимъ, но спокойнымъ голосомъ:

— Эрнестъ, я понимаю васъ; да, дружба ваша для меня дороже любви!

Въ эту самую минуту голосъ лорда Данингделя послышался на лѣстницѣ. Валерія отвернулась. Вставая Мальтраверсъ протянулъ ей руку, которою она пожала съ нѣжностью. Очарованіе исчезло, искушеніе побѣждено, испытаніе кончилось. Пока лордъ дошелъ до комнаты, Хербертъ въ каретѣ подъѣхалъ къ крыльцу. Черезъ нѣсколько минутъ всѣ четверо были уже на пути къ старому замку пера. Въ то время, какъ они отъѣзжали, въ темнозеленую почтовую карету запрягали лошадей. Изъ окна перваго этажа втораго нумера чей-то грустный взоръ провожалъ блестящій экипажъ лорда Данингделя, взоръ, за встрѣчу съ которымъ Мальтраверсъ отдалъ бы половину своего состоянія…. Но онъ ни разу не взглянулъ на верхъ; и Алиса Дарвиль отошла отъ окна, и судьба ея была рѣшена на всю жизнь!

XI.

«Я испыталъ странные припадки страстей, но смѣло могу говорить о нихъ.» «Надежда питается размышленіемъ» Уардсуортъ.

На слѣдующій день Мальтраверсъ уѣхалъ изъ Данингделя. Онъ не имѣлъ другаго разговора съ Валеріею; но прощаясь съ нимъ, она вложила въ его руку письмо, которое онъ прочелъ, проѣзжая тихо по буковой аллеѣ парка. Оно заключало въ себѣ слѣдующее:

"Другіе стали бы презирать меня за слабость, которую я выказала вчера, но вы не сдѣлаете этого, я знаю! Это единственная слабость во всей моей жизни. Никто не можетъ знать, что я вытерпѣла, сколько часовъ провела я въ тоскѣ и уныніи, я, которой всѣ завидуютъ! Васъ, Эрнестъ, я не могла забыть и въ отсутствіи, образъ вашъ заставлялъ меня находить холоднымъ и скучнымъ все, окружающее меня. Прошло нѣсколько лѣтъ, и вдругъ имя ваше прогремѣло по всей Англіи и другимъ странамъ. Оно слышалось мнѣ и о всюду, куда я ни пріѣзжала; я не могла убѣжать отъ васъ. Слава ваша ставила васъ въ сношеніе со мною. Наконецъ мы встрѣтились внезапно, неожиданно. Я поняла, что вы меня уже не любите, и эта мысль низвергла всю мою твердость; печаль ослабляетъ силу ума, какъ болѣзнь силу тѣла. Такимъ образомъ я забылась, унизилась, и могла бы погубить себя! Но теперь лучшія и чистѣйшія мысли пробудились въ душѣ моей, и когда мы увидимся еще разъ, я буду достойна вашего уваженія. Я вижу, какъ опасны мысли, порождаемыя праздностью, какъ опасно то негодованіе, которое я не старалась побѣдить въ себѣ. Я возвращаюсь къ жизни, рѣшившись преодолѣть всѣ препятствія, которыя станутъ между мною и моимъ долгомъ. Богъ да сохранитъ васъ, Эрнестъ!

Думайте объ мнѣ какъ о женщинѣ, любовь къ которой не заставитъ покраснѣть васъ, и которую вы, не краснѣя, можете представить будущей женѣ вашей. Съ такими прекрасными и благородными качествами вы не будете жить, подобно мнѣ…. въ одиночествѣ.

До свиданія!"

Мальтраверсъ читалъ и перечитывалъ письмо это; возвратясь домой, онъ положилъ его между тѣми вещами, которыя въ глазахъ его имѣли болѣе цѣны противъ другихъ. Локонъ Алисиныхъ волосъ лежалъ подлѣ этого письма; Эрнестъ не подумалъ, что то, или другое было унижено этимъ прикосновеніемъ.

Онъ съ трудомъ возвратился къ важнымъ и высокимъ отношеніямъ литтературы, къ дѣйствительной жизни. Можетъ-быть, сердечное безпокойство заставило его съ большимъ усердіемъ предаться умственнымъ занятіямъ. Этотъ годъ былъ самымъ дѣловымъ годомъ его жизни, въ этотъ годъ онъ прославился еще болѣе, и тѣмъ возбудилъ еще большую зависть.

XII.

Онъ дѣйствительно вошелъ въ мою комнату. *  *  * — Я удивляюсь, сказалъ онъ, капризамъ Фортуны, которая иногда находитъ удовольствіе осыпать счастіемъ бездарнаго сочинителя, тогда какъ хорошаго оставляетъ умирать съ голоду. *  *  *

Прошло года три со времени послѣдняго свиданія Эрнеста съ Валеріею де Сент-Вантадуръ, которая давно уже уѣхала изъ Англіи. Онъ сидѣлъ одинъ въ своемъ кабинетѣ, когда ему доложили о приходѣ Каструччіо Чезарини.

— А, добро пожаловать, любезный Каструччіо, какъ вы поживаете? вскричалъ Мальтраверсъ съ живостью, когда молодой Итальянецъ показался въ отворенную дверь.

— Сэръ, сказалъ Каструччіо съ какимъ-то жеманствомъ, и говоря по-французски, что онъ обыкновенно дѣлалъ, когда не хотѣлъ сходиться съ человѣкомъ близко: — я не затѣмъ пришелъ къ вамъ, чтобы возобновить наше старое знакомство; вы прославились (за этимъ послѣдовала презрительная гримаса) а я все тотъ же неизвѣстный Итальянецъ (тутъ Каструччіо выпрямился). — Я пришолъ только заплатить вамъ долгъ, о которомъ прежде совсѣмъ не зналъ.

— Какой тонъ, какое выраженіе, Каструччіоі О какомъ долгѣ говорите вы?

— Пріѣхавъ вчера вечеромъ въ Лондонъ, сказалъ поэтъ торжественнымъ голосомъ: я пошелъ къ человѣку, которому вы нѣсколько лѣтъ тому назадъ поручили изданіе моей книги, чтобы спросить его объ успѣхѣ ея; отъ него я узналъ, что изданіе стоило сто двадцать фунтовъ стерлинговъ, высчитавъ сорокъ девять экземпляровъ проданныхъ. Ваши книжки, говорятъ, продаются тысячами. Все было прекрасно устроено; мои пали, едва показавшись въ свѣтъ, потому-что никто не взялъ на себя труда поддержать ихъ; но нѣтъ нужды до этого, (тутъ онъ сдѣлалъ презрительный жестъ рукою). Вы заплатили этотъ долгъ, а теперь я хочу расплатиться съ вами. Вотъ билетъ на вышеозначенную сумму. Сэръ, я кончилъ; желаю вамъ добраго дня и здоровья, чтобъ наслаждаться вашею извѣстностью.

— Какъ, Чезарини!… Но это глупо.

— Сэръ…

— Да, глупо, потому-что нѣтъ ничего глупѣе, какъ разорвать дружбу въ нынѣшнемъ свѣтѣ, въ которомъ она встрѣчается такъ рѣдко. Вы, кажется, хотѣли упрекнуть меня въ нерадѣніи о вашемъ сочиненіи. Но вашъ издатель можетъ сказать вамъ, что я гораздо болѣе старался о вашей книгѣ, чѣмъ о моихъ собственныхъ.

— Доказательствомъ этому служитъ то, что продано сорокъ девять экземпляровъ!

— Сядьте, Каструччіо, сядьте и выслушайте. И Мальтраверсъ старался успокоить и утѣшить его. Онъ напомнилъ бѣдному поэту, что стихи его были писаны на иностранномъ языкѣ, тогда какъ даже англійскіе извѣстные поэты пользовались очень ограниченною продажею своихъ сочиненій; что невозможно было заставить публику покупать то, чего она не понимала; однимъ-словомъ онъ привелъ въ дѣйствіе всѣ доказательства, которыя, по его мнѣнію, должны были убѣдить и успокоить Чезарини. Въ этомъ усиліи было столько участія, столько искренней привязанности, что молодой Итальнецъ не имѣлъ духу болѣе досадовать на него. За этимъ послѣдовало примиреніе, искреннее со стороны Эрнеста, и сомнительное со стороны Каструччіо; авторъ, обманутый въ своихъ надеждахъ, не могъ простить автору съ огромнымъ успѣхомъ.

— Долго ли вы останетесь въ Лондонѣ, Каструччіо?

— Нѣсколько мѣсяцевъ.

— Пошлите за вашими чемоданами, и будьте моимъ гостемъ.

— Нѣтъ; я нанялъ уже себѣ квартиру, которая мнѣ очень правится. Я привыкъ къ уединенію.

— Однакожъ пока вы пробудете здѣсь, вы, вѣрно, будете посѣщать общество.

— Да, у меня есть рекомендательныя письма, и я слышалъ, что Англичане умѣютъ отличать достоинства, даже и въ Итальянцахъ.

— Это правда, и къ тому же вы, вѣрно, захотите видѣть всѣхъ извѣстныхъ людей Англіи. Они примутъ васъ радушно, въ этомъ смѣю васъ увѣрить. Позвольте мнѣ быть вашимъ чичероне.

— О! ваше драгоцѣнное время…

— Оно къ вашимъ услугамъ; но куда вы собираетесь сегодня утромъ?

— Сегодня воскресенье, и я хотѣлъ идти слушать знаменитаго проповѣдника мистера ***, о которомъ, теперь говорятъ въ Лондонѣ болѣе, чѣмъ о какомъ-либо извѣстнѣйшемъ авторѣ.

— Вамъ сказали правду… Я тоже пойду съ вами… Я еще не слышалъ его; но собирался идти именно сегодня.

— Неужели вы не завидуете человѣку, который надѣлалъ столько шуму?

— Завидовать, но я никогда не имѣлъ въ виду быть проповѣдникомъ! ce n’est pas mon métier.

— Если бы я былъ извѣстный писатель, я завидовалъ бы даже танцующимъ собакамъ, еслибъ о нихъ говорила болѣе, чѣмъ надобно.

— Нѣтъ, любезный Чезарини, я увѣренъ, что вы не сдѣлали бы этого. Теперь вы немножко раздражены несбывшеюся надеждою, это очень натурально; но человѣкъ, достигшій заслуженнаго успѣха, никогда не завидуетъ своимъ соперникамъ, даже одного съ нимъ званія. Неудачныя попытки раздражаютъ насъ, но лучъ солнца разгоняетъ туманъ. Однакожъ пойдемте, намъ нельзя терять время.

Мальтраверсъ взялъ шляпу, и молодые люди направили свои шаги къ *** церкви. Чезарини все еще носилъ свою странную одежду, хотя теперь она была сдѣлана изъ лучшихъ матерій и надѣта съ большею претензіею на изящество. Онъ очень похорошѣлъ. Въ Парижѣ его превозносили, и говорили, что онъ имѣетъ видъ геніальнаго человѣка; разумѣется чорные, вьющіеся до плечъ волосы, длинные усы, испанская съ огромными полями шляпа и странный покрой платья придавали его наружности что-то особенное, и онъ казался не такимъ, какъ всѣ люди. Онъ презрительно улыбнулся, замѣтя простой и обыкновенный нарядъ своего собесѣдника.

— Я вижу, что вы слѣдуете за модою, сказалъ онъ. — Можно подумать, что вы проводите время между блестящими волокитами, а не между учеными. Я удивляюсь, что вы занимаетесь такими пустяками, новымъ покроемъ платья, новою формою шляпы.

— А мнѣ кажется, что придерживаться оригинальности въ костюмѣ гораздо смѣшнѣе, нежели слѣдовать модѣ. По-крайней-мѣрѣ, такъ думаютъ у насъ въ Англіи. Я отъ природы джентльменъ, и одѣваюсь также, какъ одѣваются всѣ принадлежащіе къ этому классу. Если я писатель, то неужели для этого я долженъ казаться не такимъ, какъ всѣ люди!

— Я вижу, что вы имѣете такую же слабость, какъ и вашъ соотечественникъ Конгревъ, сказалъ Чезарини, — который хвастался болѣе званіемъ джентльмена, нежели званіемъ автора.

— Я всегда думалъ, что этотъ анекдотъ дурно перетолкованъ. Конгревъ, по моему, выказалъ справедливую и мужественную гордость, отвергнувъ всѣхъ посѣтителей, которые приходили смотрѣть на него, какъ на рѣдкость.

— Но благоразумно ли допустить думать, что авторъ не различествуетъ ни въ чемъ отъ другихъ людей? Не возбудитъ ли онъ большее участіе, если будетъ отличаться отъ толпы даже въ самой матеріальности? Онъ долженъ рѣдко показываться въ обществѣ, чтобы присутствіе его не сдѣлалось обыкновеннымъ; однимъ-словомъ, онъ долженъ прибѣгать къ хитрости, которая принадлежитъ столько же уму, какъ и знатности происхожденія.

— Я согласенъ, что авторъ, предавшись этого рода шарлатанству, заставитъ, можетъ-быть, говорить о себѣ болѣе, чѣмъ тогда, если бы онъ велъ себя просто, заставитъ обожать себя въ пансіонахъ и школахъ, и представитъ собою интереснѣйшій портретъ на выставкѣ великихъ людей!… Но я думаю однажъ, если онъ человѣкъ съ достоинствомъ и сердцемъ, то подобное плутовство заставитъ его потерять уваженіе къ самому себѣ. А по моему самоуваженіе стоитъ всѣхъ извѣстностей свѣта.

Чезарини усмѣхнулся и пожалъ плечами; видно было по всему, что эти два автора не сочувствовали другъ другу.

Наконецъ они достигли до церкви, и съ трудомъ нашли себѣ мѣсто.

По выходѣ изъ церкви, глаза Эрнста вдругъ остановились на одной женщинѣ; возлѣ нея съ одной стороны шелъ пожилой джентльменъ, съ другой прекрасная маленькая дѣвочка съ длинными бѣлокурыми локонами.

— Это она… это… о! Боже… это Алиса! пробормоталъ онъ. Все закружилось передъ его глазами.

XIII.

Скажите мнѣ, сэръ, видали ли вы когда-нибудь вашу собственность, оцѣнили ли ваши земли, и увѣрены ли вы, что онѣ могутъ вынести перемѣну? Благородный джентльменъ.

По мѣрѣ того, какъ Мальтраверсъ приходилъ въ себя отъ перваго потрясенія этой неожиданной встрѣчи и продолжительныхъ, безполезныхъ поисковъ, онъ, къ удивленію своему, началъ ощущать въ своемъ сердцѣ родъ какого-то страннаго удовольствія и даже счастія. Алиса была не въ нищетѣ; для своего пропитанія она не должна была прибѣгать къ тяжкимъ трудамъ. Она, повидимому, была окружена довольствомъ, даже пышностью. Мрачное видѣніе, давившее его грудь посреди удовольствій молодости и успѣховъ на литтературномъ поприщѣ, теперь совершенно разсѣялось. Онъ примирился самъ съ собою, и пошелъ впередъ твердымъ шагомъ и съ поднятою головою. Онъ увѣрялъ себя, что этотъ степенный и пожилой человѣкъ, котораго онъ видѣлъ возлѣ Алисы, былъ ея мужъ, а ребенокъ былъ плодъ ихъ союза, и радовался этому, потому-что въ настоящее время онъ любилъ ее, какъ сестру. Бѣдная Алиса! думала ли она прежде, сидя у ногъ кумира сердца своего, смотрѣвшаго на нее съ любовію, что придетъ время, когда Мальтраверсъ возблагодаритъ небо, при мысли, что она счастлива съ другимъ?

Эрнестъ Мальтраверсъ совершенно переродился. Успокоенная совѣсть имѣла большое вліяніе на его сочиненія. Въ нихъ проявилась какая-то особенная живость и упругость; они дышали второю молодостью.

Въ продолженіе этого времени Чезарини бросился въ большой свѣтъ, гдѣ, къ его собственному удивленію, его ласкали и честили. Въ самомъ дѣлѣ Каструччіо соединялъ въ себѣ все, чтобы прослыть рѣдкостью того времени. Рекомендательныя письма, привезенныя имъ изъ Парижа, были отъ великихъ людей Франціи къ великимъ людямъ Англіи, для которыхъ политика составляетъ мостъ соединенія. Съ одной стороны, его принимали какъ образованнаго молодаго человѣка, и шурина знаменитаго члена палаты депутатовъ Франціи, съ другой же Мальтраверсъ представилъ его своимъ друзьямъ, дилетантамъ литтературы, которые всегда готовы хвалить писателя, которой не можетъ быть ихъ соперникомъ. Странный нарядъ Чезарини, который нашли бы всѣ смѣшнымъ на Англичанинѣ, казался необыкновенно граціознымъ на Итальянцѣ. Всѣ находили, что онъ имѣлъ видъ геніальнаго поэта. Дамы приходили въ восхищеніе, когда онъ посвящалъ имъ стихи; и если Чезарини мало говорилъ, за-то безпрестанно кропалъ вирши. Голова молодаго человѣка вскорѣ наполнилась сравненіемъ своего положенія въ Лондонѣ съ положеніемъ Петрарки въ Авиньонѣ. Такъ какъ онъ всегда думалъ, что слава находится въ рукахъ лордовъ и знатныхъ дамъ, то и вообразилъ себя уже прославленнымъ поэтомъ. Итакъ какъ преобладающее чувство въ немъ была зависть къ Мальтраверсу, то онъ пришелъ въ восхищеніе, когда поклонники увѣрили его, что онъ былъ въ тысячу разъ интереснѣе того высокомѣрнаго писателя, который повязывалъ галстухъ какъ обыкновенные люди и не имѣлъ даже необходимыхъ принадлежностей генія: чорныхъ, вьющихся волосъ и меланхолической и насмѣшливой улыбки.

Высшее общество, говоритъ мадамъ де-Сталь, утверждая энергическій умъ, совершенно сбиваетъ съ толку поверхностный. И такъ высшее общество уничтожило все, что было человѣчнаго въ понятіяхъ Чезарини. Вскорѣ его желанія ограничились эффектомъ, произведеннымъ въ нѣсколькихъ раззолоченныхъ салонахъ, и его тщеславіе довольствовалось кусками и крошками, отъ которыхъ истинное честолюбіе отвернулось бы съ презрѣніемъ. Но этимъ не кончилось. Чезарини началъ завидовать богатству Мальтраверса. Его собственное состояніе заключалось въ восьми или девяти тысячахъ фунтовъ стерлинговъ капитала; но брошенный посреди самаго богатѣйшаго общества Европы, онъ никакъ не хотѣлъ показаться бѣднѣе другихъ, и тѣмъ потерять хоть частицу уваженія. Онъ началъ говорить о пресыщеніи и тщетѣ богатства. Молодыя дѣвицы слушали его съ большимъ участіемъ, когда онъ говорилъ такимъ образомъ; всѣ начали думать, что онъ очень богатъ, а онъ, по своей суетности, восхищался этимъ, и старался поддерживать это мнѣніе, подражая сумасбродной расточительности того времени. Онъ накупилъ лошадей и драгоцѣнныхъ вещей, началъ волочиться за сорока-двухлѣтнею маркизою, которая любила его нѣжно и сходила съ ума отъ экарте. Онъ тоже предался игрѣ, и шелъ быстрыми шагами къ разоренію.

КНИГА ШЕСТАЯ.

I.

	Можетъ-быть вы говорите, что золото, торжествуетъ надъ всѣмъ, и что пріятно быть богатымъ, Эврипидъ.
	Нужно ли свертывать съ дороги, чтобъ давать мѣсто плутамъ, выносимо ли это? Эврипидъ.
	«L’adresse et l’artifice ont passé dans mon coeur sous cet babil et d’esprit et du rese!» Regnard.

Въ одно прекрасное іюльское утро какой-то джентльменъ, только что возвратившійся въ Англію послѣ продолжительнаго пребыванія за границею, шелъ тихо, погруженный въ размышленіе по прекрасной аллеѣ, соединяющей Регечискій-паркъ съ Сентъ-Джемскимъ.

Онъ былъ одинъ изъ тѣхъ людей, которыхъ природа одарила умственными способностями въ высочайшей степени, но которые расточаютъ свою молодость въ праздной, скитальческой жизни; но съ нѣкотораго времени онъ, какъ бы пристыдился удовольствія, и чувство честолюбія начинало пробуждаться въ душѣ его.

— Удивительно, какъ городъ этотъ улучшился, сказала, онъ самъ себѣ. — Съ небольшою энергіею и дѣятельностью все улучшается въ этомъ мірѣ, какъ люди, такъ и вещи. Всѣ мои школьные товарищи, которые совсѣмъ не такъ умны, какъ я, сдѣлали себѣ отличныя карьеры. Напримѣръ Томъ Стевенсъ, это ничтожество, которое находилось подъ моимъ покровительствомъ въ Этонѣ, сдѣланъ помощникомъ государственнаго секретаря. Пирсонъ, за котораго я всегда дѣлалъ и длинныя сочиненія и краткія извлеченія, теперь директоръ длинныхъ сочиненій и краткихъ извлеченій въ какой-то публичной школѣ высшихъ наукъ, издающій греческія трагедіи, и мѣтящій на эпископство. Каллье судья, и я видѣлъ изъ газетъ, что онъ поѣхалъ для засѣданій по провинціальнымъ городамъ. А Эрнестъ Мальтраверсъ (ну, этотъ хоть не безъ таланта!) пріобрѣлъ громкое имя. Словомъ-сказать, они всѣ вмѣстѣ не стоятъ меня одного, а я только и сдѣлалъ, что, не-смотрл на всю мою экономію, растратилъ половину моего состоянія. Это должно же кончиться. Пора мнѣ подумать о существенной пользѣ. Однакожъ съ то самое время, какъ я нуждаюсь въ посторонней помощи, мой любезнѣйшій дядюшка выдумалъ жениться на другой. Гм! я слишкомъ хорошъ для этого свѣта.

Разсуждая такимъ образомъ, онъ столкнулся съ какимъ то длиннымъ джентльменомъ, который шелъ, поднявъ голову, и, казалось не замѣтилъ, что едва не сшибъ съ ногъ нашего разсѣяннаго самохвала.

— Помилуйте, сэръ, о чемъ вы думаете? вскричалъ послѣдній.

— Извините…. началъ было высокій джентльменъ, когда обиженный схватилъ его за руку, и вскричалъ опять:

— Боже мой! васъ ли я вижу?

— А! Люмлій.

— Я самый; какъ вы поживаете, милый дядюшка? Я не зналъ, что вы въ Лондонѣ, я пріѣхалъ только вчера вечеромъ. Но какой у васъ здоровый видъ!

— Да, благодаря Бога, я здоровъ.

— И счастливы въ вашей новой жизни… вы должны представить меня мистрисъ Темпльтонъ.

Мистеръ Темпльтонъ кашлянулъ, какъ бы для очищенія голоса, и сказалъ, улыбаясь, но съ замѣшательствомъ:

— Я никогда не думалъ, что я женюсь въ другой разъ.

— L’homme propose et Dieu dispose! замѣтилъ Люмлій Феррерсъ, потому-что это былъ онъ.

— Потише, любезный племянникъ, возразилъ мистеръ Темпльтонъ важнымъ голосомъ: — эта фраза мнѣ не нравится. Ты знаешь, я человѣкъ стариннаго покроя.

— Десять тысячъ извиненій, дядюшка!

— Весьма достаточно одного; такія преувеличенныя фразы неумѣстны.

— Старый педантъ, подумалъ Фсррерсъ; но онъ поклонился съ видомъ человѣка, сознающаго свои ошибки. — Милый дядюшка, продолжалъ онъ громко: я былъ большой вѣтренникъ въ молодости, но съ лѣтами человѣкъ дѣлается разсудительнѣе, а подъ вашимъ руководствомъ, если я только смѣю на него надѣяться, вѣрно, я сдѣлаюсь гораздо умнѣе и лучше.

— Это очень хорошо, Люмлій, возразилъ дядя: и я очень доволенъ, что ты возвратился въ свое отечество. Не хочешь ли ты завтра у меня обѣдать? Я живу близь Фульгема. Ты прекрасно бы сдѣлалъ, еслибы перевезъ свои чемоданы ко мнѣ и пробылъ у меня нѣсколько дней… я былъ бы тебѣ сердечно радъ, особенно если ты можешь обойтись безъ иностранной прислуги. Я имѣю большое состраданіе къ папистамъ, но…

— Будьте спокойны, милый дядюшка; я не довольно богатъ, чтобы имѣть при себѣ слугу иностранца, и объѣхавъ почги три четверти земнаго шара, я научился обходиться безъ лакея.

— Что касается до твоего состоянія, сказалъ мистеръ Темпльтонъ съ такимъ видомъ, какъ будто въ головѣ его дѣлалась какая нибудь огромная смѣта, — то отъ семи сотъ девяносто пяти фунтовъ стерлинговъ и десяти шиллинговъ годоваго дохода можно имѣть двухъ лакеевъ если угодно. Но во всякомъ случаѣ я очень радъ что ты, по-крайней-мѣрѣ, не расточителенъ. Итакъ до завтра; въ шесть часовъ мы увидимся.

— Au revoir. Да сохранитъ насъ небо! скучный старикъ, пробормоталъ Феррерсъ: и совсѣмъ не такъ откровененъ, какъ былъ прежде; можетъ быть жена его беременна, и онъ хочетъ сдѣлать мнѣ несправедливость, то есть, лишить меня наслѣдства. Объ этомъ надобно поразузнать, потому-что, не имѣя надежды на состояніе, я лучше опять возвращусь въ Парижъ, и буду проживать въ своемъ пятомъ этажѣ.

Заключивъ такимъ образомъ свои размышленія, Люмлій ускорилъ шаги, и скоро достигъ до Симорской-площади. Спустя нѣсколько минутъ, онъ былъ уже въ библіотекѣ, наполненной книгами и украшенной мраморными бюстами и изображеніями, вышедшими изъ мастерскихъ Кановы и Флаксмана.

— Баринъ сейчасъ придетъ, сэръ, сказалъ лакей, вводя гостя, который бросился на софу и началъ осматривать комнату съ полу-завистливымъ и полу-насмѣшливымъ видомъ.

Вскорѣ дверь отворилась и за тѣмъ послѣдовали восклицанія и привѣтствія: А, милый Феррерсъ! А! mon cher Эрнестъ, какъ вы поживаете?

Послѣ обыкновенныхъ изъявленій радости пріѣзжему гостю, поздравленій и разспросовъ, наконецъ очистился путь болѣе общему разговору.

— Вотъ, Мальтраверсъ, сказалъ Феррерсъ, мы опять вмѣстѣ, по прошествіи столькихъ лѣтъ! Оба мы стали гораздо старѣе разумѣется, а вы, какъ я полагаю, и гораздо умнѣе. По-крайней-мѣрѣ такъ говорятъ, а это главное. Но, правду сказать, вы совсѣмъ не постарѣли, только насколько поблѣднѣли и похудѣли; но взгляните на меня, мнѣ съ небольшимъ тридцать лѣтъ, а я смотрю совсѣмъ старикомъ… плѣшивые виски… проклятая подагра… Ахъ! праздность чрезвычайно старѣетъ человѣка!

— Полноте, Феррерсъ, вы никогда не казались моложе и здоровѣе теперешняго. Но правда ли, что вы хотите навсегда поселиться въ Англіи?

— Да, если я устрою дѣла свои. Въ мои лѣта, и видѣвъ такъ много разныхъ разностей, жизнь праздношатающагося и ничего незначущаго холостяка не можетъ уже удовлетворить меня. Я чувствую, что мнѣніе свѣта, которое я привыкъ презирать, теперь для меня необходимо. Я желаю быть чѣмъ-нибудь; но чѣмъ, не знаю! Не бойтесь, я не буду соперничать съ вами. Смѣю сказать, литтературная извѣстность прекрасная вещь, но я желалъ пріобрѣсть извѣстность болѣе существенную, болѣе современную. Вы знаете свое отечество, покажите мнѣ дороги, ведущія къ почетному званію.

— Къ почетному званію! О! болѣе ничего, какъ знаніе правъ, политика и богатство.

— Для изученія правъ я уже старъ; политика, можетъ-быть еще идетъ мнѣ; а богатство, милый Эрнестъ! ахъ, какъ бы я желалъ посчитаться за него съ моимъ банкиромъ!

— Терпите, и надѣйтесь, сказалъ Мальтраверсъ: не наслѣдникъ ли вы богатаго дяди?

— Не знаю, сказалъ Феррерсъ съ большимъ прискорбіемъ: — старикъ женился въ другой разъ, и можетъ имѣть своихъ дѣтей.

— Женился… на комъ?

— На какой-то вдовѣ, я слышалъ; больше я ничего не знаю. Итакъ весьма вѣроятно, что у нея будутъ еще дѣти; и къ тому времени, какъ мнѣ стукнетъ сорокъ, я, можетъ-быть, буду имѣть счастіе видѣть цѣлый рой дѣтей, для которыхъ также нужны огромныя богатства мистера Темпльтона!

— Ха! ха! ха! отчааніе изощряетъ вашу дальновидность, Люмлій; но для чего бы вамъ не подражать первой половинѣ исторіи вашего дядюшки? Женитесь по разсчету, возьмите богатую наслѣдницу, если ужъ не можете быть сами наслѣдникомъ.

— Умно сказано, даже умнѣе, нежели бы я ожидалъ отъ человѣка, сочиняющаго книги, особенно стихи; и такой совѣтъ нельзя оставить безъ вниманія; потому-что я хочу быть богатымъ, а какъ старинные люди говорятъ: первое дѣло захотѣть быть богатымъ, а второе уже подумать, какъ достигнуть этого.

— Но пока вы будете моимъ гостемъ, Феррерсъ.

— Сегодня я обѣдаю у васъ; а завтра отправляюсь въ Фульгемъ, представляться моей новой тетушкѣ. Но можете ли вы представить ее себѣ? Я какъ сей часъ смотрю на нее: кругленькая женщина въ сѣромъ гроднаплевомъ платьѣ съ лорнетомъ на золотой цѣпочкѣ, а возлѣ нея двѣ обезьяны и попугай! Но не пугайтесь: это воображаемый эскизъ! Я еще не видѣлъ моей почтенной родственницы моими физическими окулярами. Но что у насъ будетъ къ обѣду? Позвольте мнѣ выбрать блюда, вы всегда были неисправный дворецкій.

Мальтраверсъ какъ бы помолодѣлъ, слушая эту веселую болтовню Феррерса. Все прошедшее столпилось въ головѣ его, и два пріятеля провели день самымъ пріятнымъ образомъ. Только на другое утро, вспомнивъ всѣ разговоры своего бывшаго сопутника, Мальтраверсъ сознался почти противъ себя, что прежній бездѣйственный эгоизмъ Феррерса превратился въ систематическую и положительную безнравственность, которая могла сдѣлать его хитрымъ и опаснымъ врагомъ, еслибъ обстоятельства заставили столкнуться съ нимъ на пути.

II.

	«Даф. Вы должны меня выслушать, сэръ. Я долго былъ презираемъ вами. Мирозов. О! какъ тебѣ угодно, племянникъ.» Эписенъ.
	«Ея молчаніе есть удовлетворительное приданое: она сочла бы себя слишкомъ расточительною, еслибъ позволила себѣ произносить по шести словъ въ день самымъ тихимъ голосомъ. Эписенъ.

Публичная карета выпустила Феррерса у воротъ виллы, миляхъ въ трехъ отъ города. Привратникъ понесъ чемоданъ, а Феррерсъ послѣдовалъ за нимъ, заложа руки на спину, (это казалось ему самымъ удобнымъ мѣстомъ для нихъ), по прекрасно воздѣланному саду.

— Хорошенькій, миніатюрный, но, кажется очень удобный домикъ! Я полагаю, это принадлежность тетушки. Ахъ, я и не подумалъ бы объ немъ, еслибъ смѣлъ надѣяться получить наслѣдство. Но здѣсь-то именно будетъ жить фамилія Темпльтоновъ.

Это послѣднее разсужденіе Феррерса было прервано появленіемъ прекрасной дѣвочки, которая подбѣжала къ нему, подпрыгивая, какъ избалованный и смѣлый ребенокъ, и посмотрѣвъ на него пристально, сказала:

— Вамъ нужно видѣться съ папою, сэръ?

— Съ папою, подумалъ Люмлій: — а кто вашъ папа, моя милая?

— Какъ кто? мой папа, маминъ мужъ. Развѣ онъ мнѣ не папа?

— Разумѣется папа, моя душенька, теперь я понимаю васъ. И Феррерса обдало холодомъ.

— Что?

— Мнѣ нужно видѣть вашего папа… мистера Темпльтона. И Феррерсъ едва могъ выговорить эти слова; сомнѣнія его осуществились, надежды разлетѣлись, какъ дымъ..

— Въ такомъ случаѣ ступайте по этой дорожкѣ.

— Вы очень любите мистера Темпльтона, милое дитя?

— О! разумѣется, люблю! А видѣли ли вы лошадку съ машиной, которую онъ недавно мнѣ подарилъ?

— Нѣтъ еще, милое дитя!… А какъ здоровье мама?

— О! бѣдная, милая мама, сказала дѣвочка, и голосъ ея внезапно измѣнился и на глазахъ навернулись слезы. — Ахъ! она не такъ здорова!

— Не ожидается ли еще прибавленія семейства! пробормоталъ Феррерсъ со вздохомъ: — но вотъ и дядя; непріятное названіе: дяди съ-поконъ-вѣку были злые люди. Мой любезный старый родственникъ грабитъ меня, стакнувшись со своею вдовою! Старый Тартюфъ, старый сатиръ… старый… Любезный сэръ, я очень радъ видѣть васъ!

Мистеръ Темпльтонъ, человѣкъ чрезвычайно холоднаго обращенія, смотрѣлъ всегда или черезъ головы тѣхъ, съ кѣмъ разговаривалъ, или себѣ подъ ноги. Онъ пожалъ протянутую къ нему руку племянника, изъявилъ ему свое удовольствіе на счетъ его посѣщенія, и тотчасъ же замѣтилъ, что погода прекрасная.

— Точно прекрасная; и это мѣсто очень пріятное; но вы видите, я по дорогѣ уже познакомился съ моею прекрасною кузиною. Право, она прехорошенькая!

— Да, она въ-самомъ-дѣлѣ прелестное созданіе, сказалъ мистеръ Темпльтонъ съ жаромъ, и смотря съ нѣжностью на дѣвочку, которая гонялась за бабочками, стараясь поймать ихъ Мистеръ Феррерсъ пожелалъ въ душѣ своей, чтобъ бабочки эти превратились въ камни!

— Похожа ли она на мать? спросилъ племянникъ.

— Похожа на кого, сэръ?

— На свою мать, мистриссъ Темпльтонъ.

— Нѣтъ, не очень; есть фамильное сходство, можетъ-быть, но не разительное. Но не хочешь ли пойти въ свою комнату передъ обѣдомъ?

— Благодарю васъ. Не могу ли я прежде быть представленъ мистрисъ Темпльт…

— Въ настоящую минуту она въ молельнѣ, мистеръ Люмлій, сказалъ мистеръ Темпльтонъ угрюмо.

— О! я въ восхищеніи, что ваше набожное сердце отыскало себѣ подругу, которая сочувствуетъ вамъ во всемъ.

— Да, это истинное благословеніе Божіе, и я долженъ благодарить Его за великое милосердіе. Вотъ эта дорожка ведетъ въ домъ.

Волею или неволею Люмлій очутился въ довольно мрачной комнатѣ, предназначенной ему для спальни, на окнахъ которой были развѣшены канифасные занавѣсы, а стѣны украшены темнокоричневыми обоями съ свѣтло-коричневыми звѣздами.

Феррерсъ бросился въ огромныя кресла, потомъ зѣвнулъ и потянулся съ такимъ усердіемъ, какъ бы онъ зѣвнулъ и потянулся въ то время, когда пріѣхалъ бы сюда принимать во владѣніе всѣ богатства своего дяди. Потомъ онъ медленно началъ перемѣнять свое утреннее платье на довольно скромный фракъ, благодаря свою звѣзду, что ко многимъ его недостаткамъ она не допустила присоединиться щегольству, что въ глазахъ его дяди показалось бы страшнымъ преступленіемъ и вооружило его противъ племянника окончательно. Онъ оставался въ своей комнатѣ до-тѣхъ-поръ, пока второй звонокъ не возвѣстилъ объ обѣдѣ; послѣ этого онъ сошелъ въ гостинную, въ которой даже въ іюлѣ мѣсяцѣ, какъ-будто обдавало холодомъ. Мистеръ Темпльтонъ стоялъ у камина, стройная и прекрасная молодая женщина сидѣла, полускрытая въ огромномъ, но не спокойномъ креслѣ.

— Твоя тетка, мистриссъ Темпльтонъ; леди, мой племянникъ, мистеръ Люмлій Феррерсъ, сказалъ мистеръ Темпльтонъ, дѣлая движеніе рукою. Джемсъ, обѣдать!

— Надѣюсь, что я не заставилъ себя ждать….

— Нѣтъ, сказалъ мистеръ Темпльтонъ довольно ласковымъ тономъ, потому-что онъ всегда любилъ своего племянника, а теперь къ тому же еще былъ тронутъ притворнымъ равнодушіемъ Люмлія къ новому положенію семейныхъ дѣлъ. Нѣтъ, дитя мое, нѣтъ; но, по моему, аккуратность и точность главныя добродѣтели хорошо устроеннаго семейства.

— Кушанье готово! сказалъ дворецкій, отворивъ настежъ обѣ половинки двери, находившейся въ концѣ комнаты.

— Позвольте мнѣ проводить васъ сказалъ Люмлій, подавая руку теткѣ. Какая у васъ прекрасная вилла!

Мистриссъ Темпльтонъ сказала что-то въ отвѣтъ, но что именно, того Феррерсъ не могъ разобрать, такъ голосъ ея былъ тихъ и беззвученъ.

— Она застѣнчива, это странно для вдовы! подумалъ Феррерсъ. Но такимъ-то образомъ и ловятъ мужей въ западни.

Какъ ни было просто убранство комнатъ, но врожденное чванство мистера Темпльтона все-таки выказывалось въ дорогомъ столовомъ приборѣ и въ огромномъ количествѣ слугъ. Онъ былъ богатъ, и гордился своимъ богатствомъ. Онъ зналъ, что богатство уважается всѣми, и считалъ самымъ главнымъ дѣломъ заставить уважать себя. Что касается до обѣда, Люмлій, зная вкусъ своего дяди, предвидѣлъ, что кушанья и вина подадутъ такія, что даже онъ, записный лакомка, не найдетъ ничего сказать противъ нихъ.

Въ антрактахъ между кушаньями, мистеръ Феррерсъ старался завести разговоръ съ своею теткою, но всѣ его замыслыватыя попытки остались безъ успѣха. На лицѣ мистриссъ Темпльтонъ выражалась тихая, спокойная, но глубокая грусть, которая казалась особенно трогательною въ такой молодой и прекрасной женщинѣ. Видимо было, что не застѣнчивость и не скрытность были главною причиною ея молчаливости и угрюмости, и даже въ молчаніи ея было столько природной кротости и пріятности, что Феррерсъ не могъ отнести ея манеру обхожденія къ высокомѣрію или нелюдимости. Это подстрекало его любопытство.

— Потому-что, говорилъ онъ самъ себѣ: дядя мой, хотя уже и не молодъ, но за то очень богатъ, какъ же молодая вдова, вышедшая замужъ за стараго богача, можетъ быть грустною?… это превосходитъ мое понятіе.

Темпльтонъ, вѣроятно, для того, чтобы отвлечь вниманіе Люмлія отъ молчаливости своей жены, былъ говорливѣе обыкновеннаго. Онъ пустился толковать о политикѣ, и жалѣлъ, что не засѣдаетъ въ парламентѣ.

— Будь я молодъ и здоровъ, какъ ты, Люмлій. я не пренебрегалъ бы моими обязанностями къ отечеству.

— Я самъ бы очень желалъ быть членомъ парламента, сказалъ Феррерсъ съ особенною живостью.

— Я вѣрю этому, возразилъ дядя сухо. Парламентъ очень обширенъ, но только для богатыхъ людей… Шампанскаго мистеру Феррерсу.

Люмлій прикусилъ съ досады губы, и говорилъ мало во все остальное время обѣда. Однакожъ, мистеръ Темпльтонъ сталъ еще любезнѣе, когда на столъ подали дессертъ, и, разрѣзывая ананасъ, онъ увѣрялъ Люмлія, что сады были бы ничто, еслибъ въ нихъ не росли ананасы.

— Если ты со временемъ поселишься въ деревнѣ, племянникъ, то не забудь завести теплицу.

— О! непремѣнно, сказалъ Феррерсъ съ горькою усмѣшкою: и теплицы, и псарню, и французскаго повара; все это такъ идетъ къ моему состоянію.

— Ты занимаешься теперь денежными разсчетами гораздо болѣе, чѣмъ прежде.

— Сэръ, возразилъ Феррерсъ торжественнымъ голосомъ: я уже не мальчикъ, скоро мнѣ стукнетъ сорокъ лѣтъ.

— Гм! пробормоталъ хозяинъ.

За этимъ послѣдовало молчаніе. Люмлій Феррерсъ, какъ мы уже говорили, или лучше сказать, показывали нашимъ читателямъ, зналъ въ совершенствѣ человѣческую натуру, по-крайней-мѣрѣ подъ ея обыкновенною формою, и потому имъ теперь обдумывалъ планъ, какъ бы поддѣлаться къ своему богатому родственнику. Люмлій предвидѣлъ, что, нападая на дядю слегка, онъ никогда ничего неуспѣетъ, потому-что своимъ достоинствомъ, своею скрытностью банкиръ имѣлъ всегда надъ нимъ такое преимущество, какое имѣетъ высокій ростъ передъ низкимъ въ дракѣ на шпагахъ, гдѣ высокій человѣкъ, просто защищаясь, можетъ держать своего противника въ отдаленіи. Итакъ, онъ рѣшился на новую игру, съ которою удивительно согласовались его развязность и откровенность въ обращеніи. Въ ту самую минуту, какъ онъ обдумалъ свой новый планъ, мистриссъ Темпльтонъ встала, граціозно поклонилась, и съ кроткою, но томною улыбкою вышла изъ комнаты.

Два джентльмена усѣлись снова, и мистеръ Темпльтонъ, подвигая бутылку къ Феррерсу, сказалъ:

— Наливай себѣ, Люмлій. Путешествія твои, кажется, лишили тебя прежней веселости… ты сталъ задумчивъ.

— Сэръ, сказалъ Феррерсъ отрывисто: я желалъ бы посовѣтоваться съ вами.

— О! молодой человѣкъ, ты чувствуешь себя виноватымъ въ какомъ-нибудь отступленіи отъ правилъ аккуратности… ты, вѣрно, игралъ… ты вѣрно….

— Я ничего такого не сдѣлалъ, сэръ, что могло бы лишить меня вашего уваженія. Повторяю вамъ, я желалъ бы посовѣтоваться съ вами; я отжилъ кипучую молодость; теперь я чувствую въ себѣ стремленіе къ свѣтскимъ обязанностямъ человѣка. Я полагаю, что у меня есть способности; и знаю навѣрное, что у меня есть твердость. Я желалъ бы занять мѣсто въ свѣтѣ, которое могло бы выкупить мою прежнюю безпечность и сдѣлать честь моему знанію. Сэръ, вы живой примѣръ для меня, и въ настоящее время, я прошу вашего совѣта, имѣя твердое намѣреніе послѣдовать ему.

Темпльтонъ вздрогнулъ отъ удивленія; прикрывъ лицо рукою, онъ пристально, проницательно посмотрѣлъ на открытый лобъ и смѣлые глаза своего племянника.

— Я могу надѣяться, что ты говоришь чистосердечно, сказалъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія.

— Вы можете, и даже должны вѣрить мнѣ, сэръ.

— Хорошо, я объ этомъ подумаю. Я люблю достойное, но не чрезмѣрное честолюбіе; послѣднее есть великій грѣхъ; всякому человѣку свойственно желаніе занять почетное мѣсто въ обществѣ, а богатство есть благословеніе Божіе; потому-что оно даетъ намъ средство быть полезнымъ нашему ближнему.

— Въ такомъ случаѣ, сэръ, сказалъ Феррерсъ съ возрастающею живостью: въ такомъ случаѣ мое честолюбіе именно такого свойства, о которомъ вы говорите. Я человѣкъ неизвѣстный, а желаю прославиться честнымъ образомъ; состояніе мое посредственное, а я желаю разбогатѣть. Я ничего не прошу у васъ Я знаю ваше благородное сердце; но желалъ бы независимо отъ другихъ устроить свою каррьеру.

— Люмлій, сказалъ мистеръ Темпльтонъ: теперь я уважаю тебя болѣе, чѣмъ когда-либо. Выслушай меня… я хочу тебѣ довѣриться. Я думаю, что правительство обязано мнѣ нѣкоторою благодарностью.

— Я знаю это, вскричалъ Феррерсъ, глаза котораго засверкали при мысли о доходѣ безъ должности, потому-что тогда еще существовали доходы безъ должностей!

— И я имѣю намѣреніе просить объ одной милости въ благодарность за мои услуги.

— О! сэръ!

— Да, я думаю, слушай меня внимательно, что употребилъ ловкость и осторожность, я могу…

— Хорошо, милый сэръ, хорошо!

— Выхлопотать баронство себѣ и своимъ наслѣдникамъ. Я надѣюсь, что у меня скоро будетъ семейство!

Еслибъ въ эту минуту Феррерсъ получилъ пощочину, она не произвела бы на него такого дѣйствія, какъ эти честолюбивые замыслы, которыми дядя его заключилъ рѣчь свою. Нижняя челюсть его отпала, глаза расширились на цѣлый дюймъ, и онъ какъ-будто онѣмѣлъ.

— Да, продолжалъ мистеръ Темпльтонъ: я давно мечтаю объ этомъ. Репутація моя незапятнана… богатства неисчислимы. Я всегда употреблялъ свое парламентское вліяніе въ пользу министровъ, а въ странѣ коммерческой никто не имѣетъ болѣе неоспоримыхъ правъ на званіе добродѣтельнаго, честнаго и религіознаго члена правительства, какъ Ричардъ Темпльтонъ. Да, мое дитя, мнѣ нравится твое честолюбіе, потому-что я сочувствую ему; и если ты точно желаешь слѣдовать по стопамъ моимъ, то я полагаю, что могу помочь тебѣ вступить въ компанію въ какой-нибудь извѣстный коммерческій домъ. Посмотримъ, какъ великъ твой капиталъ.

— Прошу васъ извинить меня, сэръ, прорвалъ Люмлій, невольно покраснѣвъ отъ негодованія: я чрезвычайно уважаю коммерцію, но родственники мои со стороны отца никогда не допустятъ меня избрать эту каррьеру. И позвольте мнѣ прибавить еще, продолжалъ онъ, дотрогиваясь искусно до чувствительной струны, которую только-что открылъ въ своемъ дядѣ: позвольте мнѣ прибавить, что эти же самые родственники, которые всегда оказывали мнѣ свое расположеніе, могутъ, если только умненько подвести дѣло, много споспѣшествовать успѣху вашихъ плановъ возвышенія; и такъ для вашего же интереса я не долженъ ссориться съ ними. Лордъ Саксингемъ все еще министръ, и къ тому же засѣдаетъ въ кабинетѣ.

— Г-м…. Люмлій…. г-м! сказалъ мистеръ Темпльтонъ задумчиво: — мы объ этомъ поразмыслимъ…. Мы объ этомъ поразмыслимъ. Еще винца?

— Нѣтъ, благодарю васъ, сэръ.

— Въ такомъ случаѣ я пойду погуляю, что я имѣю обыкновеніе дѣлать каждый вечеръ, и подумаю хорошенько объ всѣхъ этихъ дѣлахъ. Ты можешь пойти къ мистриссъ Темпльтонъ. И надобно тебѣ знать, Люмлій, что ровно въ девять часовъ у насъ читаются вечернія молитвы! Не забывайте Творца Небеснаго, и Онъ не забудетъ васъ. А баронство-то прекрасная штука…. а?… англійское перство…. да…, англійское перство!… Не то, что ваше континентальное баронство!

Говоря это, мистеръ Темпльтонъ позвонилъ, приказалъ явившемуся слугѣ подать шляпу и палку, и пошелъ по долинѣ, разстилавшейся подъ самыми окнами столовой.

— Свѣтская устрица, пробормоталъ Феррерсъ: Я сдѣлаю изъ этого стараго егоиста все, что мнѣ угодно; потому-что если у меня нѣтъ особенной способности писать, или необыкновеннаго краснорѣчія говорить, по-крайней-мѣрѣ, хватитъ столько ума, чтобы повести искусно свои дѣла, и столько духу, чтобы дѣйствовать. Поведеніе поведеніе…. поведеніе… вотъ мои таланты; а что такое поведеніе, для меня, если не вѣрная и твердая дорога отъ плана къ его исполненію?

Съ такими мыслями Феррерсъ пошелъ къ мистриссъ Темпльтонъ. Онъ тихонько отворилъ дверь въ гостиную, (потому-что всѣ его движенія были живы, но не шумны) и увидѣлъ, что мистриссъ Темпльтонъ сидитъ у окна, повидимому погруженная въ чтеніе какой-то книги, которая лежала передъ нею развернутая на маленькомъ рабочемъ столикѣ.

— Бьюсъ объ закладъ, что это „Coвѣты молодой женщинѣ, только что вышедшей за мужъ“ Фордайса….. Однакожъ я не долженъ возстановлять ее противъ себя.

Онъ подошелъ ближе; мистриссъ Темпльтонъ все-таки не замѣтила его; онъ взглянулъ на нее, и тутъ только замѣтилъ, что слезы крупными каплями падали изъ глазъ ея на открытыя страницы книги.

Онъ нѣсколько смѣшался, отвернувшись къ окну кашлянулъ, и сказалъ, не смотря на мистриссъ Темпльтонъ:

— Я боюсь, не обезпокоилъ ли я васъ?

— Нѣтъ, сказалъ тотъ же тихій и беззвучный голосъ, который отвѣчалъ уже односложными словами Люмлію на его тщетныя усилія завести разговоръ: — нѣтъ; это было грустное занятіе, и, можетъ-быть, не хорошо предаваться ему.

— Могу ли я спросить, какой авторъ такъ растрогалъ васъ?

— Это стихи, а я не смѣю судить о поэзіи; но въ нихъ есть мысли, которыя…. которыя…. мистриссъ Темпльтонъ вдругъ остановилась, а Люмлій спокойно взялъ книгу.

— Ахъ! сказалъ онъ, смотря на заглавный листъ; это должно-быть чрезвычайно лестно для моего пріятеля.

— Вашего пріятеля?

— Да, эта книга сочиненія Эрнеста Мальтраверса, одного изъ моихъ задушевныхъ друзей.

— Ахъ, какъ я желала бы видѣть его! вскричала мистриссъ Темпльтонъ почти съ одушевленіемъ. — Я мало читаю; эта книга нечаянно попалась мнѣ въ руки, и читая ее, мнѣ казалось, что я слушаю друга, разговаривающаго со мною. Ахъ, какъ бы я желала видѣть его!

— Увѣряю васъ, сударыня, сказалъ голосъ третьяго человѣка, какъ бы съ упрекомъ, увѣряю васъ, что я не вижу ничего хорошаго для вашей души въ томъ, если вы увидали бы человѣка, пишущаго безполезные стихи, которые къ тому же мнѣ кажутся совершенно безнравственными. Я еще сегодня утромъ пробѣгалъ эту книгу, и не нашелъ въ ней ничего другаго, какъ разный вздоръ, любовные сонеты и тому подобныя глупости.

Мистриссъ Темпльтонъ не отвѣчала ни слова, а Люмлій, желая перемѣнить разговоръ, который приходился не по его вкусу, сказалъ довольно некстати:

— Вы очень скоро возвратились, сэръ.

— Боже мой! дождь идетъ, а я и не замѣтилъ….

— Не промокли ли вы, сэръ? Не лучше ли бы вамъ…. начала было жена застѣнчиво.

— Нѣтъ, сударыня, я не промокъ, благодарю васъ. Да кстати племянникъ, этотъ новый сочинитель пріятель твой? Я удивляюсь, что человѣкъ такой фамиліи могъ снизойти до авторства. Это не доведетъ его ни до чего добраго. Я надѣюсь, что ты прервешь это знакомство…. авторы весьма безполезные пріятели увѣряю тебя. И я надѣюсь что не увижу болѣе въ моемъ домѣ книгъ сочиненія мистера Мальтраверса.

— Однакожъ, сэръ, объ немъ всѣ хорошаго мнѣнія, и онъ не маловажное лицо въ свѣтѣ, сказалъ Люмлій смѣло, потому-что онъ ни въ какомъ случаѣ не намѣренъ былъ жертвовать пріятелемъ, который могъ быть ему полезенъ также какъ и самъ мистеръ Темпльтонъ.

— Важное или не важное, для меня все равно…. Я рѣдко имѣлъ дѣла съ авторами, да когда и имѣлъ, то всегда послѣ раскаявался. Ничего постояннаго…. сэръ… ничего звучнаго… всѣ эти головы съ трещинами…. Мистриссъ Темпльтонъ, будьте такъ добры, надобно передѣлать мою подушку, она производитъ мнѣ страшную боль въ колѣнахъ. Люмлій, потрудитесь позвонитесь! Тетка твоя очень грустна. Мы прочтемъ поученіе о спокойствіи духа.

— Хорошо, хорошо, говорилъ самъ себѣ Феррерсъ, раздѣваясь въ этотъ вечеръ, чтобъ лечь спать. — Я вижу, что дядя мой не очень доволенъ задумчивымъ лицомъ жены своей и нѣсколько ревнуетъ ее за то, что она думаетъ не о немъ одномъ. Тѣмъ лучше…. Я долженъ поработать надъ этимъ открытіемъ; для меня было бы не очень хорошо, еслибъ они жили очень счастливо другъ съ другомъ. И этимъ рычагомъ, и съ его честолюбивыми замыслами, мнѣ кажется, я вижу уже средство придвинуть все хорошее этого міра поближе къ Люмлію Феррерсу.

III.

	„По ея гордой поступи, легкой какъ свѣтъ, разстилающейся надъ землею, ее можно принятъ за существо высшей сферы.“ Можетъ ли быть, чтобъ такія благородныя побужденія, такія высокія идеи, зажигающіяся собственнымъ огнемъ, даны мнѣ были для того, чтобы сдѣлать меня презрѣнною рабою тщеславія?» Эринна.
	«Не слишкомъ ли она прекрасна, что даже кроткія женщины заботятся о ней?» Эринна.

Два или три дня спустя послѣ происшествія, описаннаго въ предыдущей главѣ, было, какъ выражаются журналисты, блистательное собраніе въ одномъ изъ благороднѣйшихъ и знатнѣйшихъ домовъ Англіи. Молодая дѣвица, на которой останавливались взоры всѣхъ присутствующихъ, проходила мимо толпы, которая сыпала похвалы по слѣдамъ ея. Красота ея, величественная не по лѣтамъ, была классической правильности, столь совершенной, что придавала ея благороднымъ чертамъ нѣкоторую холодность превосходнаго мраморнаго изваянія, а для живописца она могла бы служить моделью Семирамиды, или Зенобіи. Эта дѣвица была Флоренса Ляссельсъ, дочь знатнаго родственника Люмлія, графа Саксингемъ, и самая богатѣйшая наслѣдница во всей Англіи. Самъ лордъ Саксингемъ плелся возлѣ своей дочери, въ то время, какъ она проходила залу.

— Флоренса, сказалъ онъ ей шопотомъ, — герцогъ **** пораженъ твоею красотою…. будь съ нимъ вѣжлива…. я тотчасъ представлю его тебѣ.

Съ этими словами онъ повернулся на-лѣво, и представилъ лоди Флоренсѣ Ляссельсъ герцога ***, маленькаго чорненькаго человѣка лѣтъ двадцати восьми, который стоялъ, вытянувшись. Герцогъ былъ не женатъ. Такимъ-образомъ самый знатный женихъ Англіи былъ представленъ самой богатѣйшей невѣстѣ.

— Леди Флоренса любитъ такъ же страстно лошадей, какъ и вы, герцогъ, сказалъ лордъ Саксингемъ: хотя не можетъ считаться такимъ же знатокомъ.

— Да, признаюсь, я очень люблю лошадей, сказалъ герцогъ наивно.

Лордъ Саксингемъ отошелъ.

Леди Флоренса молчала; невыразимое презрѣніе сверкнуло въ глазахъ ея; она надула нѣсколько губки, отвернулась и, казалось, забыла о существованіи своего новаго знакомаго.

Его милость желалъ, чтобы леди Флоренса начала разговоръ; потому-что, не будучи застѣнчивымъ, онъ вообще говорилъ мало, не имѣя привычки поддерживать бесѣду. Послѣ нѣкотораго молчанія, видя, что леди Флоренса все-таки остается безмолвною, онъ сказалъ:

— Гуляете ли вы иногда въ паркѣ, леди Флоренса?

— Очень рѣдко.

— Но надобно сказать, что въ настоящее время слишкомъ жарко и утомительно ѣздить верхомъ.

— Я не скажу этого.

— Гм, а мнѣ показалось, что вы сказали.

Опять молчаніе.

— Вы, кажется, что-то сказали, леди Флоренса?

— Нѣтъ.

— Ахъ, извините…. Лордъ Саксингемъ, повидимому, очень-хорошо себя чувствуетъ?

— Очень рада, что вамъ такъ кажется.

— Вашъ портретъ, что на выставкѣ, далеко не такъ хорошъ какъ вы сами, леди Флоренса, хотя Лоуренсъ обыкновенно счастливъ.

— Вы льстите мнѣ, герцогъ, сказала леди Флоренса съ замѣтнымъ нетерпѣніемъ въ голосѣ и въ манерахъ.

Юная красавица была чрезвычайно избалована, и теперь пришла въ негодованіе, замѣтивъ, что взоры толпы были устремлены на ту, которую герцогъ **** удостоивалъ своимъ разговоромъ. Она обладала блестящимъ даромъ слова, но ни за что въ мірѣ не хотѣла въ настоящую минуту поддерживать разговора съ своимъ собесѣдникомъ. Она была аристократка болѣе по уму, нежели по рожденію, и забрала себѣ въ голову, что герцогъ былъ идіотъ. Но она очень ошибалась.

Если бы она захотѣла разбить ледъ, составлявшій какъ бы оболочку надъ его умственными понятіями, то нашла бы подъ нимъ глубокій колодезь, наполненный прозрачною водою. Въ-самомъ-дѣлѣ герцогъ, подобно многимъ другимъ Англичанамъ, не любилъ блеснуть ни умомъ ни изящными манерами, хотя онъ получилъ прекрасное образованіе, а природа одарила его здравыми понятіями и благородными чувствами; онъ никогда не любилъ и не имѣлъ никакихъ желаній, былъ чрезвычайно доволенъ своею судьбою и даже чувствовалъ нѣкоторое пресыщеніе; а апатія есть слѣдствіе довольства и пресыщенія.

Во всякомъ случаѣ леди Флоренса судила о немъ, какъ обыкновенно человѣкъ живаго темперамента судитъ о человѣкѣ положительномъ и холодномъ; къ тому же ей хотѣлось показать и ему и всему свѣту, какъ мало она дорожить и герцогами и всѣми другими знаменитыми партіями; вслѣдствіе чего, сдѣлавъ едва замѣтный поклонъ, она удалилась отъ герцога, и протянула руку какому-то смуглому молодому человѣку, глаза котораго были устремлены на нее съ тѣмъ почтительнымъ, но явно высказывающимся удивленіемъ, которому самая гордая женщина не способна оказать презрѣніе.

— Ахъ, синьоръ, сказала она по-итальянски: какъ я рада, что вижу васъ; право, истинное наслажденіе встрѣтитъ геніальнаго человѣка.

Съ этими словами богатая наслѣдница сѣла на покойный диванъ, на которомъ могли помѣститься только двое, и знакомъ пригласила Итальянца сѣсть возлѣ себя. О! какъ забилось сердце тщеславнаго Каструччіо Чезарини! Какія видѣнія любви, величія и богатства зароились въ его воображеніи!

— Мнѣ думается, сказалъ онъ: что возвратились древніе времена рыцарства, когда прекрасная царица оставляла принцевъ и воиновъ для того, чтобы послушать смиреннаго трубадура.

— Трубадуры встрѣчаются теперь гораздо рѣже, сказала Флоренса съ оживленною веселостью, которая нисколько не походила на строгую холодность, выказанную ею герцогу — и потому я не вижу особенной заслуги со стороны царицы, которая промѣняетъ спѣсь на умъ и поэзію.

— Ахъ, не говорите объ умѣ, сказалъ Каструччіо: умъ не можетъ быть совмѣстимъ съ важностью глубокихъ чувства… съ энтузіазмомъ съ удивленіемъ… съ мечтами, которыя можетъ возбудить леди Флоренса Ляссельсъ.

Флоренса вспыхнула и слегка нахмурила брови; но огромная разница между ея положеніемъ и положеніемъ молодаго иностранца, ея совершенное познаніе, какъ дѣйствительной жизни, такъ и надменныхъ притязаній людей тщеславныхъ, заставили се тотчасъ же забыть пустую лесть, которую она сочла бы ободною отъ всякаго другаго. Однако же она все-таки перемѣнила разговоръ и заговорила о итальянской поэзіи съ жаромъ и краснорѣчіемъ, достойнымъ этого предмета. Впродолженіе ихъ разговора въ залу вошелъ новый посѣтитель; онъ остановился, разговаривая съ лордомъ Саксингемомъ, и бросалъ повременамъ внимательные и испытующіе взоры на Флоренсу и Каструччіо.

— Какъ похорошѣла леди Флоренса, сказалъ онъ лорду Саксингему: я никогда не подумалъ бы, чтобы Англія могла похвастаться такою совершенною красавицею.

— Она поистинѣ прекрасна, любезный Люмлій, отвѣчалъ лордъ Саксингемъ: Ляссельсы отличаются наружностью; а какъ умна! Ее можно назвать ученою…. совершенно bas beu. Я содрогаюсь при мысли о великомъ количествѣ поэтовъ и художниковъ, которые составятъ состояніе на счетъ ея энтузіазма. Между нами, Люмлій, я желалъ бы выдать ее замужъ за человѣка положительнаго, подобно герцогу ***; потому-что положительности ей только и не достаетъ. Замѣтьте, вотъ уже съ полчаса она любезничаетъ съ этимъ страннымъ авантюристомъ, синьоромъ Чезарини, именно потому только, что онъ пишетъ сонеты и одѣвается какъ комедіантъ!

— Это обыкновенная слабость женщинъ, любезный лордъ, сказалъ Люмлій: онѣ любятъ покровительствовать, и восхищаются всѣми странностями, начиная съ фарфоровыхъ китайцевъ до безумныхъ поэтовъ. Но я замѣчаю по безпокойнымъ ея взорамъ, блуждающимъ по временамъ вокругъ комнаты, что моя прекрасная кузина несовершенно освобождена отъ небольшой примѣси кокетства.

— Что правда, то правда, Люмлій, отвѣчалъ лордъ Саксингемъ, засмѣявшись: но я не противорѣчу ей въ этомъ и позволяю разбивать сердца и отказывать женихамъ сколько ей угодно, въ надеждѣ, что она сдѣлается наконецъ разсудительнѣе, и выдетъ замужъ за герцога ***.

— За герцога ***! повторилъ разсѣянно Люмлій: — хорошо, я пойду и представлюсь моей прелестной кузинѣ. Я вижу, что этотъ синьоръ уже надоѣлъ ей. Я поразузнаю о впечатлѣніи, сдѣланномъ на нее герцогомъ, любезный лордъ.

— Попробуйте, а я не рѣшаюсь, отвѣчалъ отецъ: — она прекрасная дѣвушка, но богатыя наслѣдницы всегда нѣсколько капризны. Большая нелѣпость, что меня лишили всякаго контроля надъ ея состояніемъ. Ну, ступайте, и потомъ опять приходите поговорить со мною. Я полагаю, что вы скоро опять уѣдете за границу?

— Нѣтъ, я хочу уже остаться въ Англіи; но о моихъ планахъ и надеждахъ поговоримъ когда-нибудь послѣ.

Съ этими словами Люмлій спокойно пошелъ къ Флоренсѣ. Было что-то особенно замѣчательное въ изящномъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ простомъ обращеніи Ферерса. Тонкія, по выразительныя черты лица его, коротко подстриженные волосы, высокій лобъ, самая простая одежда, ровность характера и пріятная самоувѣренность составляли разительную противуположность съ театральною наружностью Итальянца, возлѣ котораго онъ остановился. Флоренса взглянула на него, какъ бы удивляясь его приближенію.

— А, вы не узнаете меня! сказалъ Люмлій шутливымъ тономъ. Невѣрная Имогена, послѣ всѣхъ твоихъ клятвъ въ постоянствѣ, взгляни на своего Алонзо! Неужели вы забыли, какъ мы сиживали на свѣжемъ дернѣ, и вы дрожали, слушая мои разсказы объ этомъ истинномъ происшествіи?

— Ахъ! вскричала Флоренса: это вы, кузенъ, милый Люмлій! Сколько вѣковъ не видались мы!

— Не говорите о вѣкахъ…. это слово непріятно звучитъ въ ушахъ человѣка моихъ лѣтъ. Извините, синьоръ, если я безпокою васъ.

Тутъ Люмлій, сдѣлавъ довольно низкій поклонъ, спокойно сѣлъ на мѣсто Каструччіо, который всталъ, какъ бы не-хотя, и казался разстроеннымъ; но Флоренса уже забыла его, восхищенная свиданіемъ съ Люмліемъ. Чезарини удалился съ недовольнымъ видомъ, и сѣлъ въ нѣкоторомъ разстояніи.

— Наконецъ и я возвратился, продолжалъ Люмлій: и нахожу васъ совершенною красавицею и кокеткою по ремеслу. Не краснѣйте!

— Неужели меня называютъ кокеткою?

— О да, и въ этомъ случаѣ свѣтъ еравъ.

— Можетъ-быть, я заслужила этотъ упрекъ. О! Люмлій, какъ я презираю все, что вижу и слышу!

— Какъ! даже герцога ***?

— Да, мнѣ кажется, что и герцогъ *** не составляетъ исключенія.

— Вашъ батюшка страшно разсердился бы, еслибъ слышалъ, что вы сейчасъ сказали.

— Батюшка!… бѣдный батюшка!… да, онъ думаетъ, что я, Флоренса Ляссельсъ, создана не для чего инаго, какъ носить герцогскую корону и давать самые блестящіе балы въ Лондонѣ.

— А позвольте узнать, для чего создана Флоренса Ляссельсъ?

— Ахъ! я но могу отвѣчать на этотъ вопросъ. Я боюсь неудовольствія и презрѣнія.

— Вы загадка…. но я возьму на себя трудъ, и не успокоюсь до-тѣхъ-поръ, пока не разгадаю васъ.

— Я разсержусь на васъ.

— Благодарю васъ…. лучше гнѣвъ, нежели презрѣніе.

— О! вамъ нужно было бы совершенію измѣниться, чтобы я могла презирать васъ.

— Право?… но что вы помните объ мнѣ?

— Я помню, вы были всегда откровенны, смѣлы и слѣдственно, я полагаю чистосердечны; что вы разстались съ нѣкоторыми родными, презирая двуличность искусственной жизни. О, нѣтъ! я не могу презирать васъ.

Люмлій посмотрѣлъ пристально въ глаза Флоренсы. Онъ смотрѣлъ на нее долго и страстно…. и честолюбивыя надежды пробудились въ душѣ его.

— Я вижу, прекрасная кузина, сказалъ онъ совершенно другимъ противъ прежняго тономъ: что въ направленіи умовъ нашихъ есть нѣкоторое сходство, и я очень радъ, что вы первыя, по возвращеніи моемъ въ дѣловую Англію, подаете голосъ въ пользу моихъ новыхъ намѣреній!

— А въ чемъ заключаются эти намѣренія?…

— Въ энергическомъ честолюбіи Англичанина.

— Увы, честолюбіе! Сколько фальшивыхъ копій было сдѣлано съ этого оригинала!

Люмлій подумалъ, что нашелъ ключъ къ сердцу своей прекрасной кузины, и потому распространился объ этомъ предметѣ съ необыкновеннымъ краснорѣчіемъ. Флоренса слушала его внимательно, но безъ сочувствія. Люмлій обманулся. Не такое честолюбіе могло привлечь сердце возвышенной, хотя мечтательной идеалистки. Эгоизмъ проглядывалъ во всѣхъ чувствахъ, которыя, по мнѣнію Люмлія. должны были показаться молодой дѣвушкѣ самыми возвышенными и благородными. Мѣста, власть, чины казались предметами, слишкомъ обыкновенными для той, которая ежедневно видѣла ихъ у ногъ своихъ.

Герцогъ стоя въ нѣкоторомъ разстояніи, продолжалъ повременамъ устремлять на Флоренсу свои холодные взоры. Она нравилась ему, не-смотря на то, что обошлась съ нимъ сухо. Онъ имѣлъ благородное сердце и могъ понимать ее. Наконецъ онъ уѣхалъ, думая о Флоренсѣ серьозно.

Изъ другаго угла той же самой залы Каструччіо Чезарини, голова котораго наполнилась болѣе дерзкими и тщеславными мечтами, поглядывалъ также на прекрасное чело богатой наслѣдницы.

— О! въ ней есть душа, думалъ онъ: у ней достанетъ духу презрѣть высокое званіе и отдать справедливость геніальному таланту! Какое торжество надъ де-Монтенемъ, надъ Мальтраверсомь, надъ всѣмъ свѣтомъ, если я, никѣмъ незамѣчаемый поэтъ, получу руку той, о которой самые могущественные магнаты Англіи вздыхаютъ понапрасну!

И хотя, по мнѣнію Чезарини, виды его были совершенно чисты и безкорыстны, однако же богатство и знатное происхожденіе Флоренсы нравились ему всего болѣе.

Люмлій же, находясь, можетъ-быть, ближе того и другаго къ цѣли, но еще слишкомъ далеко отъ ея настоящаго достиженія, продолжалъ разговаривать съ необыкновеннымъ краснорѣчіемъ и сверкающими глазами; тогда какъ холодное сердце подсказывало ему каждое слово и разсчитывало каждый взглядъ, блистательный путь къ счастію и богатству рисовался уже въ его воображеніи, потому-что самые свѣтскіе люди бываютъ иногда самые сильные мечтатели. А Флоренса Ляссельсъ, оставшись одна въ своей уединенной комнатѣ, когда толпа гостей разошлась по домамъ, забыла всѣхъ трехъ, и предалась своимъ дѣвственнымъ мечтамъ; больное ея воображеніе, столь свойственное людямъ, которымъ судьба постоянно улыбается, начало рисовать идеальный образъ того, кого она могла бы любить!

IV.

«О! если бы можно было читать въ моемъ сердцѣ, сколько тысячъ томовъ напечаталось бы съ этой нескончаемой рукописи». Графъ Стерлингъ.

Эрнестъ Мальтраверсъ достигъ самой высшей степени извѣстности. Сочиненіе, которое, по его мнѣнію, должно было или прославить, или убить его, имѣло болѣе блистательный успѣхъ, нежели всѣ прежніе, изданные имъ на судъ публики. Разумѣется, случаи способствовалъ успѣху также много, какъ и достоинство сочиненія, какъ это обыкновенно происходитъ со всѣми твореніями, которыя въ самое короткое время становятся народными. Мы можемъ бить изъ всей мочи тяжолымъ молотомъ по сундуку, съ намѣреніемъ открыть его, но все бываетъ напрасно, тогда какъ въ другой разъ едва дотрогиваемся до настоящей пружины, крышка открывается, и кладъ попадаетъ въ наши руки!

Въ это самое время, въ цвѣтѣ молодости, богатый, любимый, уважаемый, пользующійся славою, Эрнестъ Мальтраверсъ вдругъ занемогъ опасно. Болѣзнь его была не что иное, какъ сильное разстройство нервовъ и совершенное истощеніе силъ. Можетъ-быть, сильныя занятія становились ему вредны. Въ юности Эрнестъ былъ дѣятеленъ, какъ охотникъ на верблюдовъ, безпрестанная подвижность тѣла какъ бы подавляла дѣйствія живаго и безпокойнаго ума. Но переходъ отъ атлетической къ сидячей жизни, безпрестанное напряженіе мозга, страсть къ наукамъ, въ которыя были погружены всѣ его умственныя способности, сдѣлали страшное потрясеніе въ комплекціи, которую природа одарила необыкновенною силою. Бѣдный авторъ! Какъ мало людей понимаютъ, извиняютъ и жалѣютъ его! Онъ мѣняетъ свое здоровье, свою молодость на неблагодарное ремесло, а неблагодарный свѣтъ требуетъ отъ него, чтобы онъ былъ всегда одинаково веселъ и забавенъ, какъ-будто онъ постоянно слѣдуетъ пріятному и полезному правилу, которое предписываетъ удовольствіе, чтобы сгладить морщины ума, или изобрѣтаетъ медицина для укрѣпленія нервовъ. Но кромѣ всего этого, была еще другая причина, которая содѣйствовала разстройству здоровья прославившагося автора. Сердце его было слишкомъ одиноко. Онъ не имѣлъ ни одного истиннаго друга, кому могъ бы иногда перелить всю свою душу. Знакомство и пріятели свѣта развлекали его на минуту, но не имѣли довольно силы ни утѣшить, ни успокоить его. Кливелендъ жилъ по большой части въ деревнѣ; природа одарила его слишкомъ спокойнымъ умомъ, и онъ былъ слишкомъ старѣе Эрнеста, такъ, что не-смотря на постоянную дружбу ихъ, между ними не могли существовать тотъ ежеминутный обмѣнъ довѣренности и то сочувствіе, которыя составляютъ какъ бы пищу людей, одаренныхъ высокими чувствами. Съ братомъ Эрнестъ видался рѣдко, (какъ читатели могутъ догадываться уже потому, что онъ не былъ до-сихъ-поръ представленъ имъ по всей формѣ). Полковникъ Мальтраверсъ, самый веселый и самый красивый мужчина своего времени, женился на знатной и богатой дѣвушкѣ, жилъ по большей части въ Парижѣ, и пріѣзжалъ въ свое помѣстье только на нѣсколько недѣль, на время охоты, съ толпою пріятелей, съ которыми Эрнестъ не имѣлъ ничего общаго. Братья исправно переписывались каждые три мѣсяца, и видѣлись разъ въ годъ — вотъ въ чемъ состояли всѣ ихъ отношенія. Эрнестъ Мальтраверсъ былъ одинъ въ цѣломъ мірѣ, съ холоднымъ и мучительнымъ призракомъ — славою.

Было поздно вечеромъ. Передъ столомъ, заваленнымъ памятниками учености и мысли, сидѣлъ молодой человѣкъ съ блѣднымъ и изнуреннымъ лицомъ. Часы, находившіеся въ этой комнатѣ, показывали съ ѣдкою точностью каждую минуту, сокращавшую путь къ могилѣ. На лицѣ ученаго выражалось тоскливое ожиданіе; отъ времени до времени онъ взглядывалъ на часы и что-то бормоталъ про себя. Чего же ожидалъ молодой съ такимъ нетерпѣніемъ? письма ли отъ любимой женщины или лестнаго посланія отъ какого-нибудь могущественнаго лица въ мірѣ учености и искусства? Нѣтъ, слава уступила мѣсто разстроенному здоровью. Эрнестъ Мальтраверсъ ожидалъ доктора, котораго онъ, тревожимый одною мыслью, рѣшился потревожить въ такой поздній часъ ночи. Наконецъ раздался хорошо знакомый стукъ, и черезъ нѣсколько секундъ въ комнату вошелъ докторъ Онъ былъ въ особенности хорошо знакомъ съ патологіею людей, предавшихся умственнымъ занятіямъ, и прославился столько же своимъ прекраснымъ сердцемъ, сколько и знаніемъ своего дѣла.

— Любезный мистеръ Мальтраверсъ, что съ вами? какъ вы себя чувствуете?.. Надѣюсь, нѣтъ ничего особеннаго; болѣзнь не должна была возобновиться… Пульсъ слабъ и неровенъ, правда… но лихорадки нѣтъ. У васъ нервы разстроены.

— Докторъ, сказалъ литтераторъ: я просилъ васъ пожаловать въ такой поздній часъ не изъ пустаго страха, или сумасброднаго каприза больнаго. Нѣтъ! но сегодня утромъ, когда я васъ видѣлъ, вы проронили какъ бы нечаянно нѣсколько словъ, которыя съ-тѣхъ-поръ не выходятъ у меня изъ головы. Многое, о чемъ совѣсть повелѣваетъ мнѣ позаботиться, не теряя времени, зависитъ отъ точнаго знанія моего настоящаго положенія. Если я хорошо понимаю васъ, мнѣ недолго остается жить…. такъ ли?

— По истинѣ, сказалъ докторъ, отворачиваясь: вы преувеличили смыслъ словъ мойхъ. Я не сказалъ, что вы находитесь, какъ мы выражаемся технически, въ опасности.

— Стало-быть, вы полагаете, что я проживу еще долго? Докторъ началъ кашлять.

— На это тоже нельзя отвѣчать положительно, другъ мой, сказалъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія.

— Будьте со мною откровенны. Планы жизни должны быть основаны на вѣрномъ и здравомъ вычетѣ ея долговѣчности. Не считайте меня слабодушнымъ трусомъ, который съ ужасомъ отступаетъ отъ бездны, дойдя до нея безсознательно. Прошу… умоляю васъ… даже требую отъ насъ, объяснитесь.

Было что-то торжественное въ голосѣ и движеніяхъ больнаго, что тронуло до глубины души добраго доктора.

— Я буду отвѣчать вамъ откровенно, сказалъ онъ: вы изнуряете ваши нервы и мозгъ чрезмѣрнымъ трудомъ. Если вы не дадите имъ отдыха, то за разстройствомъ нервовъ послѣдуетъ положительная болѣзнь и преждевременная смерть. Вы должны совершенно оставить литтературныя занятія на нѣсколько мѣсяцевъ, а можетъ-быть и на нѣсколько лѣтъ. Подумайте, развѣ ужъ это такой тяжелый приговоръ? Вы молоды, богаты, веселитесь, пока можете!

Мальтраверсъ, казалось, былъ доволенъ отвѣтомъ… перемѣнилъ разговоръ… и нѣсколько минутъ говорилъ очень свободно совершенно о другихъ предметахъ, и только по отъѣздѣ доктора далъ полную свободу мыслямъ, которыя жгли мозгъ его.

— О! вскричалъ онъ громкимъ голосомъ, вставъ съ своего мѣста, и начавъ ходить быстрыми шагами по комнатѣ: теперь, когда я вижу передъ собою такой широкій и свѣтлый путь, меня принуждаютъ остановиться и обратиться назадъ! Обширное царство раскрывается моимъ взорамъ, въ душахъ людей, котораго само время не въ состояніи разрушить, а смерть идетъ со мною рядомъ, и ея костлявая рука тянетъ меня назадъ къ ничтожеству…

Онъ остановился подлѣ окна, отворилъ его, и высунулся въ него, чтобъ подышать свѣжимъ воздухомъ. Небо было чисто, воздухъ тихъ; звѣзды начинали блѣднѣть передъ наступленіемъ прозрачнаго, но холоднаго утра; улицы, еще недавно наполненныя народомъ, стремящимся то къ заботамъ, то къ празднымъ удовольствіямъ, были пусты и безмолвны. Все спало, кромѣ природы.

— О! звѣзды, шепталъ Мальтраверсъ, и слова его, казалось, выходили прямо изъ глубины его сердца: еслибы я былъ нечувствителенъ къ величественной красотѣ вашей… если бы небо и земля были для меня не что иное, какъ воздухъ и масса песку и глины, еслибы я принадлежалъ къ числу безсмысленныхъ и близорукихъ людей, я могъ бы жить долго, и сойти въ могилу отъ преклонности лѣтъ, проведенныхъ безъ пользы. Жизнь моя сокращается и корчится, какъ свернутый листъ бумаги, потому только, что я стремился къ великимъ цѣлямъ безсмертнаго существа! Прочь мрачныя мысли; я не хочу слушать этихъ внушеній слабой плоти, и ставить жизнь дороже тѣхъ высокихъ цѣлей, для которыхъ я желалъ бы жить. Выборъ мой сдѣланъ: слава убѣдительнѣе могилы.

Онъ съ нетерпѣніемъ отошелъ отъ окна. Глаза его горѣло, грудь воздымалась. Онъ гордою поступью прошелъ по комнатѣ. Всѣ разсчеты благоразумія, которыми онъ отъ времени до времени старался превратить пылкаго человѣка въ скромную послушную машину, рушились передъ бурнымъ и стремительнымъ напоромъ страстей, которыя овладѣли его душою. Скажите человѣку, когда онъ стоитъ на высотѣ самыхъ блестящихъ успѣховъ, что онъ носитъ въ себѣ зародышъ смерти, и что можетъ быть ужаснѣе того кризиса мыслей, который послѣдуетъ за этимъ извѣщеніемъ!

Мальтраверсъ, какъ мы видѣли, мало заботился о славѣ, пока слава не далась ему сама; тутъ на каждомъ шагу начали возникать новыя преграды. Каждое новое предположеніе бросало свѣтъ на новую истину, которая требовала новыхъ усилій для доказательствъ. Соперничество и соревнованіе горячили его кровь и держали въ постоянномъ напряженіи всѣ его умственныя способности. Онъ шелъ, шелъ, не останавливаясь, подстрекаемый насмѣшками враговъ, а еще болѣе похвалами друзей, и жажда славы сдѣлалась потребностью его жизни. Когда мы пустились на какое-нибудь поприще, что можетъ остановить насъ, кромѣ смерти? Гдѣ предѣлъ этому честолюбію, которое подобно баснословной птицѣ востока, которая, кажется, всегда на лету, и никогда не опускается на землю? Слава наша не упрочивается до нашей смерти; тѣни нашихъ прошлыхъ дѣяній преслѣдуютъ насъ, какъ привидѣнія, чтобы показать намъ, что мы должны еще сдѣлать, и не даютъ намъ покоя, если мы вздумаемъ остановиться, или сдѣлаемъ что-нибудь не столь совершенное, какъ прежде. Остановиться, значитъ предать себя забвенію, значитъ истребить полотно, сотканное нами впродолженіе нашей жизни, и надъ которымъ мы должны трудиться, пока могила не сокроетъ прахъ нашъ, а человѣчество взвѣситъ, когда уже будетъ слишкомъ поздно, наши заслуги и заслуги нашихъ соперниковъ, и измѣритъ насъ не по худшему, а по лучшему и успѣшнѣйшему изъ нашихъ твореній. О! какое мучительное чувство безсилія овладѣваетъ нами, когда мы начинаемъ замѣчать, что тѣло не выноситъ силы ума, что рука не можетъ исполнить того, чего жаждетъ душа, дѣятельная по-прежнему! что жизнь души, полная силы, прикована къ мертвому тѣлу… что мысли, свѣжія, текущія богатымъ, золотымъ ключомъ, а нервы разстроены, тѣло разбито болѣзнію, глаза изнурены! Духъ, стремящійся къ небу, соединяется съ тяжкимъ сознаніемъ, что ему не вырваться изъ темницы, которая должна служить ему могилою!

Мальтраверсъ наконецъ остановился и бросился на софу изнеможенный, уничтоженный. Невольно, почти безсознательно, и какъ бы по инстинкту, стараясь отвлечь себя отъ этихъ безполезныхъ и раздирающихъ душу волненій, онъ началъ разбирать письма, которыя уже нѣсколько часовъ лежали на столѣ нераспечатанныя. Каждое письмо, которое онъ распечатывалъ и пробѣгалъ, казалось насмѣшкою надъ его настоящимъ состояніемъ, потому-что каждое свидѣтельствовало о его предполагаемомъ счастіи. Нѣкоторыя выражали глубокое сочувствіе высокихъ представителей учености; въ одномъ предлагали ему вступить на блестящее поприще общественной службы; другое (и это было отъ Кливеленда) было наполнено восторженными похвалами предрекателя, котораго предсказанія наконецъ сбылись отъ слова до слова. Читая это письмо, Мальтраверсъ тяжело вздохнулъ и остановился въ нѣкоторомъ размышленіи, прежде чѣмъ перешелъ къ другимъ. Самое послѣднее, которое онъ распечаталъ, было написано совершенно незнакомою рукою и безъ подписи. Мальтраверсъ, какъ и всѣ извѣстные литтераторы, часто получалъ безимянныя письма, наполненныя похвалами или строгою критикою, совѣтами или убѣжденіями по большей части отъ молоденькихъ пансіонерокъ или отъ старыхъ провинціальныхъ дѣвицъ. Но самыя первыя фразы этого письма, которое онъ развернулъ съ такою небрежностью, обратили на себя его вниманіе. Оно было написано мелкимъ, но красивымъ почеркомъ, и въ буквахъ его было гораздо болѣе отчетливости и смѣлости, чѣмъ обыкновенно встрѣчается въ женской калиграфіи.

«Эрнестъ Мальтраверсъ, поняли ли вы себя? (такъ начиналось это странное посланіе). Сознали ли вы вполнѣ свои способности? Чувствуете ли вы, что есть слава болѣе привлекательная и болѣе ослѣпительная, чѣмъ та, которою вы, кажется, довольствуетесь? Вамъ ли, проникнувшему въ малѣйшіе изгибы человѣческаго сердца и изучившему природу будто сквозь увеличительное стекло, вамъ ли, чьи помыслы защищаютъ истину подобно смѣлой, непобѣдимой арміи безъ малѣйшаго пятна на блестящемъ оружіи, вамъ ли въ ваши лѣта и съ вашими способностями зарыться въ книги и манускрипты? Развѣ вы забыли, что жизнь дѣйствія есть великое поприще, достойное людей, которые мыслятъ, какъ вы? Неужели взвѣшиваніе словъ, рисованіе перомъ бездушныхъ, ничего невыражающихъ картинъ, солидныя одобренія педантовъ и безсмысленныя похвалы праздной литтературной братіи, могутъ удовлетворить всѣ порывы вашего честолюбія? Вы созданы не для одной кабинетной работы. Грезы Пиндуса и Аоніанскихъ дѣвъ несвойственны зрѣлому возрасту. Въ васъ слишкомъ много положительности, что быть единственно поэтомъ, и слишкомъ много поэзіи, чтобы поддаться мрачной и безцвѣтной жизни ученаго. Я никогда не видала васъ, однакоже знаю васъ… читаю душу вашу въ вашихъ сочиненіяхъ. Стремленіе ко всему великому и благому, выражающееся во всѣхъ вашихъ страстныхъ изложеніяхъ о самомъ себѣ и о другихъ, не можетъ довольствоваться одними идеальными призраками. Для васъ недостаточно, подобно большей части поэтовъ и историковъ, сдѣлаться великимъ, посредствомъ одного описанія великихъ людей, изображенія великихъ событій и великой эпохи. Не лучше ли вамъ быть тѣмъ, что вы создаете своимъ воображеніемъ и разсказываете? Проснитесь, Мальтраверсъ, проснитесь! Загляните въ ваше собственное сердце, и поймите ваше настоящее назначеніе. А кто же я, говорящая съ вами такимъ образомъ? Женщина, которой душа наполнена вами! Женщина, въ которой ваше краснорѣчіе, среди суеты и пустоты общества, пробудило сознаніе новой жизни, женщина, которая желала бы сдѣлать васъ самихъ воплощеннымъ идеаломъ вашихъ собственныхъ мыслей и мечтаній, и которая не просила бы для себя на землѣ другой доли, какъ только слѣдовать за вами на пути славы очами своего сердца. Не перетолковывайте мои чувства; повторяю вамъ, я никогда васъ не видала и не желаю видѣть; вы, можетъ-быть, совсѣмъ не такой, какимъ создало васъ мое воображеніе, и тогда я утратила бы кумиръ, которому покланяюсь. Вотъ видите ли, я большая мечтательница, и потому хочу покланяться духу, а не тѣлесному существу, подобному мнѣ самой. Вы, можетъ-быть, подумаете, что я имѣю какіе-нибудь корыстные виды… нѣтъ, я не имѣю мысли подстрекать ваше тщеславіе… и мнѣ кажется, что этимъ письмомъ можно гордиться, не краснѣя. Ахъ! удивленіе, проистекающее не изъ чистаго источника чувства, наводитъ только тоску и отвращеніе! На мою долю также досталась частица людскихъ похвалъ, но онѣ дали мнѣ только сильнѣе почувствовать мое одиночество. Я гораздо богаче васъ… Я молода… и какъ другіе говорятъ, очень красива собою. Но ни богатство, ни молодость, ни красота не доставляютъ мнѣ того невыразимаго и глубокаго счастія, которое я ощущаю, думая о васъ. Это такая дань удивленія, которою, повторяю вамъ еще разъ, могли бы возгордиться даже вы. Помните эти слова, умоляю васъ. Будьте достойны не мыслей моихъ, но того образа, въ которомъ онѣ представляютъ васъ, и каждый лучъ славы, который осѣнитъ васъ, освѣтитъ и мой путь и вдохновитъ дружескимъ соревнованіемъ. Прощайте. Я, можетъ-быть, буду писать къ вамъ еще, но вы никогда не узнаете, кто я; а въ жизни я молю объ одномъ, чтобы намъ никогда не встрѣтиться.»

V.

— Ума не приложу, говорилъ кто-то въ толпѣ молодыхъ людей, стоявшихъ на ступеняхъ клуба, находящагося въ Сент-Джемской улицѣ: ума не приложу, что сдѣлалось съ Мальтраверсомъ. Посмотрите, вотъ онъ идетъ по той сторонѣ улицы, замѣтьте, какъ онъ перемѣнился? Идетъ, сгорбившись, какъ старикъ, и почти не поднимаетъ глазъ отъ земли. Онъ, разумѣется, или боленъ, или чѣмъ-нибудь огорченъ.

— Вѣрно сочиняетъ какую-нибудь книгу.

— Или тайно женился.

— Или разбогатѣлъ; богатые люди почти всѣ кажутся несчастливыми.

— А, Феррерсъ, какъ поживаете?

— Хорошо! хорошо! Что новенькаго? отвѣчалъ Люмлій.

— Раттлеръ проигралъ пари.

— Нѣтъ, въ политическомъ мірѣ?

— Провались она политика!… Ужъ не сдѣлались ли вы политикомъ?

— Въ мои лѣта… что же остается еще дѣлать?

— Я таки подумалъ объ этомъ, глядя на вашу шляпу; всѣ политики щеголяютъ въ какихъ-то необыкновенныхъ шляпахъ; это странно, но это первый признакъ этой болѣзни.

— У меня необыкновенная шляпа? сказалъ Феррерсъ, снявъ съ головы шляпу и разсматривая ее съ большимъ вниманіемъ.

— Да какъ же, видалъ ли кто-нибудь такія поля?

— Очень радъ, что вы такъ думаете.

— Почему, Феррерсъ?

— Потому-что въ вашемъ отечествѣ благоразуміе повелѣваетъ каждому изъ насъ предать какую-нибудь частицу цѣлаго общему посмѣянію. И такъ если люди могутъ смѣяться надъ вашею шляпою, вашимъ экипажемъ, формою вашего носа, или бородавкою на щекѣ, то, безъ сомнѣнія, оставятъ въ покоѣ тысячу предметовъ гораздо важнѣйшихъ. Это мудрость погонщика верблюдовъ, который бросаетъ въ ноги разъяренному звѣрю свой кафтанъ, чтобы онъ не растерзалъ его самого.

— Вы всегда забавны, Феррерсъ! Я пойду читать газеты, а вы?

— Я поѣду съ визитами, и буду радоваться моей необыкновенной шляпѣ!

— Au revoir… Да кстати, другъ вашъ Мальтраверсъ сейчасъ прошелъ, такой пасмурный и бормочетъ что-то про себя! Что съ нимъ такое случилось?

— Можетъ-быть безпокоится о томъ, что у него нѣтъ такой необыкновенной шляпы какъ у меня, чтобы молодымъ людямъ, какъ вы, можно было смѣяться надъ нею, и оставить въ покоѣ его самого. До свиданія.

Феррерсъ пошелъ далѣе, и вскорѣ очутился въ паркѣ. Тутъ его нагналъ мистеръ Темпльтонъ.

— Ну, Люмлій, сказалъ послѣдній, (тутъ надобно замѣтить, что мистеръ Темпльтонъ съ нѣкотораго времени сталъ обращаться съ своимъ племянникомъ съ уваженіемъ, котораго прежде не считалъ нужнымъ выказывать): ну, Люмлій, видѣлся ли ты съ лордомъ Саксингемомъ?

— Видѣлся, сэръ, и съ прискорбіемъ долженъ сказать…

— Я такъ и думалъ, я такъ и думалъ, перебилъ мистеръ Темпльтонъ. — Какая благодарность въ людяхъ, которые стоятъ высоко… что имъ за охота награждать добродѣтель!

— Совсѣмъ не то, сэръ. Лордъ Саксингемъ сказалъ, что поставилъ бы себѣ за особенное удовольствіе содѣйствовать вашимъ видамъ, и не знаетъ человѣка, который былъ бы достойнѣе васъ получить званіе пера, но…

— О, да; всегда это но!

— Но что въ настоящее время столько претендателей на это званіе, что невозможно удовлетворить всѣхъ; а… а… но мнѣ кажется, я не долженъ договаривать!

— Продолжайте, сэръ, прошу насъ.

— Въ такомъ случаѣ я долженъ сказать все откровенно. Лордъ Саксингемъ принимаетъ живое участіе въ выгодахъ своихъ родныхъ. Ваша женитьба, милый дядюшка, которая доставила мнѣ истинное удовольствіе, уничтожила всякую вѣроятность, чтобы ваше состояніе и титло, если вы его достигнете, перешли къ…

— Къ тебѣ! подхватилъ сухо Темпльтонъ! — Твой родственникъ, кажется, впервые только понялъ, что онъ долженъ принимать въ тебѣ живое участіе.

— Обо мнѣ лично, сэръ, мой родственникъ не заботится ни на волосъ, но онъ очень хлопочетъ, чтобы каждый членъ его фамиліи былъ богатъ, и занималъ высокое положеніе въ свѣтѣ. Это увеличиваетъ число и силу его связей, а лордъ Саксингемъ только и держится на своемъ почетномъ мѣстѣ связями. Однимъ словомъ, надобно сказать вамъ откровенно, что лордъ Саксингемъ не тронется съ мѣста по этому дѣлу, потому-что не видитъ изъ него никакой пользы ни для своего родственника, ни для собственнаго своего дома.

— А заслуги! вскричалъ Темпльтонъ.

— Заслуга, любезный дядюшка, женскаго рода, а вы сами знаете, женщина прекрасна, пока держитъ себя скромно, а какъ только начнетъ подкрашивать свои достоинства, то уже никуда не годится.

— Фуй! проворчалъ Темпльтонъ; онъ былъ взбѣшенъ до крайности, и потому не могъ прочесть своему племяннику нравоученія, которое онъ не преминулъ бы сдѣлать въ другое время за неумѣстное сравненіе. Мистеръ Темпльтонъ былъ изъ тѣхъ людей, которыхъ чрезвычайно оскорбляло, когда кто называлъ вещи настоящимъ ихъ именемъ.

— Нѣтъ ли у мистрисъ Темпльтонъ родственниковъ или хорошихъ знакомыхъ, которые могли бы вамъ быть полезны въ этомъ дѣлѣ?

— Нѣтъ, сэръ! вскричалъ дядя громовымъ голосомъ.

— Очень жаль!… Но нельзя же требовать всего; вы женились по любви; наслаждаетесь семейнымъ счастіемъ, имѣете прелестную жену… это лучше всякихъ почестей и жены знатнаго происхожденія.

— Мистеръ Люмлей Феррерсъ, вы можете избавить меня отъ вашихъ утѣшеній. Моя жена…

— Любитъ васъ истинно, я въ этомъ увѣренъ! сказалъ неумолимый племянникъ. — Въ ней такъ много чувства, она такъ любитъ поэзію. О! да, она не можетъ не любить того, кто такъ много для нея сдѣлалъ.

— Много сдѣлалъ… что ты хочешь этимъ выразить?

— Какъ что? Съ вашимъ богатствомъ… съ вашимъ положеніемъ въ свѣтѣ… и вашимъ честолюбіемъ вы могли бы составить блистательную партію; мало того, оставаясь вдовцомъ, вы могли бы примириться съ моею корыстолюбивою роднею. А…. вы женились на женщинѣ незнатной, безъ связей; что еще вы могли сдѣлать для нея?

— Хорошо, хорошо, ты еще не знаешь всего!….

Тутъ Темпльтонъ вдругъ остановился, какъ бы опомнившись, что сказалъ уже слишкомъ много, нахмурилъ брови, и послѣ нѣкотораго молчанія продолжалъ:

— Да, Люмлій, я женился, это правда! Ты, можетъ-быть, уже не будешь моимъ наслѣдникомъ, но я вознагражу тебя за эту потерю, если ты только будешь заслуживать мое расположеніе.

— Любезный дяд…

— Не прерывай меня. У меня есть виды на тебя. Я желалъ бы, чтобы мы могли дѣйствовать за-одно. Титло еще можетъ перейдти къ тебѣ. У меня, можетъ-быть, и не будетъ потомства мужескаго пола… а между прочимъ я позволяю тебѣ давать на меня векселя, только не на безразсудную сумму… молодымъ людямъ нужны деньги… только будь благоразуменъ… если хочешь выйдти въ люди, то не дай людямъ замѣтить, что ты бѣденъ. Теперь, прощай!

— Благодарю васъ отъ искренняго сердца.

— Полно! постарайся еще какъ-нибудь завесть рѣчь объ этомъ съ лордомъ Саксингемомъ; я хочу, я непремѣнно долженъ имѣть эту почесть, она задѣла меня за-живое

Говоря это, Темпльтонъ махнулъ племяннику рукою, и задумчиво продолжалъ свой путь до угла Гайд-парка, гдѣ ожидалъ его экипажъ. Возвратясь домой, онъ увидѣлъ дочь свою, которая бѣжала къ нему на встрѣчу по лугу. Сердце его забилось сильнѣе; онъ велѣлъ остановиться и вышелъ изъ кареты; онъ ласкалъ ее, игралъ съ нею и смѣялся, какъ она… Однимъ словомъ, судя по обыкновенно холодному обращенію Темпльтона, никогда нельзя было бы подумать, что съ нимъ можетъ иногда происходить такая перемѣна.

— Люмлій Феррерсъ человѣкъ неглупый и могъ бы сдѣлать мнѣ честь, сказалъ онъ самъ себѣ съ нѣкоторымъ безпокойствомъ: но онъ, кажется, очень шаткихъ правилъ. Впрочемъ откровенность его признакъ добраго сердца!

Между тѣмъ Феррерсъ, полный надежды, направилъ свои шаги къ дому Эрнеста. Пріятеля его не было дома, но Феррерсъ никогда не нуждался въ присутствіи хозяина, чтобъ быть вездѣ какъ дома. Книги были разбросаны повсюду, но Феррерсъ былъ не изъ тѣхъ людей, которые читаютъ для забавы. Онъ бросился въ покойныя кресла, и началъ задумывать новые планы честолюбія и интригъ. Наконецъ дверь отворилась и въ нее вошелъ Мальтраверсъ.

— Что съ вами, Эрнестъ, какъ вы перемѣнились!

— Я былъ очень боленъ, но теперь выздоравливаю. Такъ какъ медики обыкновенно предписываютъ больнымъ перемѣну воздуха, то я хочу перемѣнить образъ жизни. Дѣятельность мнѣ необходима, она для меня первое условіе жизни; а съ книгами я долженъ на время разстаться. Вы видите меня въ новой роли.

— Какъ?

— Да въ роли должностнаго человѣка… Я вступилъ въ парламентъ.

— Вы удивляете меня!… Я сегодня еще утромъ читалъ газеты, и не видѣлъ ни одной ваканціи, а еще менѣе объявленія объ избраніи.

— Это все устроено стряпчимъ и банкиромъ. Въ другихъ словахъ, я засѣдаю не по избраніямъ.

— Стало-быть, не знаете пытки избираемыхъ. Поздравляю васъ и вмѣстѣ съ тѣмъ завидую вамъ. Я также желалъ бы поступить въ парламентъ.

— Вы! я никогда не подумалъ бы, чтобы васъ постигла манія политики. Мнѣ кажется, прежде вы не такъ думали; я считалъ васъ полу-бентамистомъ, по вашимъ девизамъ: наибольшая польза наибольшаго числа.

— Говоря серьозно, какъ можете вы смѣшивать правило мнѣній съ правиломъ дѣйствія. Я бентамистъ и бенеполистъ и что вамъ угодно, какъ логикъ, а какъ скоро выхожу изъ своего кабинета и являюсь въ свѣтъ, то предоставляю умствованія другимъ, и дѣйствую самъ за себя.

— Признаніе искренно, если не совсѣмъ благоразумно.

— Будьте откровенны на словахъ, и никто не будетъ подозрѣвать лицемѣрія въ вашихъ намѣреніяхъ.

Мальтраверсъ посмотрѣлъ пристально на Феррерса. Тутъ только онъ почувствовалъ почти въ первый разъ, что Феррерсъ былъ изъ тѣхъ людей, которые успѣваютъ въ свѣтѣ, и вздохнулъ… вѣроятно изъ любви къ свѣту!

Пріятели еще разговаривали нѣсколько минутъ о разныхъ пустякахъ, когда доложили о пріѣздѣ Кливеленда; Феррерсъ, не могши извлечь изъ Кливеленда никакой для себя пользы, тотчасъ же удалился. Съ нѣкотораго времени онъ сталъ дорожить своимъ временемъ.

— Милый Эрнестъ, сказалъ Кливелендъ, когда они остались одни: какъ я радъ видѣть тебя, чтобы порадоваться съ тобою вмѣстѣ расширенію твоей сферы дѣятельности на пользу ближняго.

— На пользу ближняго… ахъ! Желалъ бы я, чтобы это было такъ! Жизнь такъ неопредѣленна, такъ коротка, что мы иногда, какъ не спѣшимъ, а все-таки не успѣваемъ принесть лепту въ великую массу прекраснаго и благаго, а они то и составляютъ полезное. Но на политическомъ поприщѣ и при такомъ искусственномъ развитіи дѣлъ, какія сомнѣнія, какой мракъ окружаютъ насъ! А что можетъ сдѣлать одинъ человѣкъ, котораго способности могутъ быть бездѣйственны на этомъ трудномъ пути.

— Онъ можетъ сдѣлать многое, даже безъ дара краснорѣчія и безъ особенныхъ усилій; онъ можетъ сдѣлать многое, если представитъ собою, среди толпы егоистическихъ честолюбцевъ примѣръ честнаго и безпристрастнаго человѣка. Онъ сдѣлаетъ еще болѣе какъ представитель литтературы, которая до-сихъ-поръ не имѣла никогда представителей, если сумѣетъ доказать, что отвлеченныя мышленія неразъединены отъ практическаго умѣнья, и поддержитъ славу безкорыстія, которая должна принадлежать ученымъ. Но нравственная цѣль науки заключается не въ одной пользѣ ближняго, а въ возможномъ совершенствованіи самаго себя. Ты распространишь свое знаніе человѣческихъ побужденій; и все, что ты прибавишь къ прежней своей мудрости, равно раскроется и принесетъ пользу, проявится ли оно въ книгахъ или въ дѣйствіи. Но довольно объ этомъ, мой милый Эрнестъ. Я пришелъ отобѣдать съ тобою, а вечеромъ повести тебя въ одинъ домъ, гдѣ очень желаютъ съ тобою познакомиться, и гдѣ, надѣюсь, и тебѣ будетъ не скучно. Безъ отговорокъ. Я обѣщалъ лорду Летимеру познакомить его съ тобою, а онъ одинъ изъ самыхъ замѣчательныхъ людей, съ которымъ политика поставитъ тебя въ сношенія.

И такъ разстроенное здоровье Эрнеста Мальтраверса принудило его перемѣнить образъ жизни и выступить изъ кабинета ученаго на общественную службу, тогда какъ для многихъ оно послужило бы благимъ предлогомъ къ праздности. Празднымъ оставаться онъ не могъ. Онъ справедливо говорилъ Феррерсу, что дѣятельность была первымъ условіемъ его жизни. Если дѣятельность мысли съ своимъ лихорадочнымъ напряженіемъ была слишкомъ тяжелая работа для его нервовъ и мозга, то практическія и какъ бы машинальныя занятія должны были успокоить его умъ и воображеніе, развивая въ то же время другія способности, дѣятельность которыхъ одушевляетъ, а не изнуряетъ человѣка. Такъ, по-крайней-мѣрѣ, надѣялся Мальтраверсъ. Онъ помнилъ глубокомысленныя слова, сказанныя однимъ изъ его любимыхъ нѣмецкихъ писателей: «чтобы сохранить въ совершенномъ здоровьи умъ и тѣло, необходимо съ молодыхъ лѣтъ не чуждаться дѣлъ людскихъ.» А безимянная совѣтница? Имѣли ли ея увѣщанія какое-нибудь вліяніе на его рѣшеніе? Не знаю. Но когда Кливелендъ вышелъ, Мальтраверсъ отперъ свою конторку, и прочелъ снова послѣднее письмо, полученное имъ отъ незнакомки. Послѣднее! Да, эти посланія стали повторяться очень часто.

VI.

«. . . . . . .Le brillant de votre esprit donne un si grand éclat à votre teint et à vos yeux, que quoiqu' il semble que l’esprit ne doit loucher que les oreilles, il est pourtant certain que le votre éblouit les yeux.» Lettre de Madame de Sévig.

Въ домѣ лорда Летимера собралось нѣсколько сотъ человѣкъ, которыхъ рѣдко можно встрѣтить вмѣстѣ въ лондонскомъ обществѣ. Дѣла, политика и литтература захватываютъ всѣхъ замѣчательныхъ людей, а домамъ, открытымъ для пріемовъ, оставляютъ небольше, какъ праздную знать и спѣсивыхъ богачей. Даже молодые люди, жаждущіе удовольствія, въ настоящее время избѣгаютъ вечеровъ, какъ западни, приготовленной скукою. Но есть дюжина или двѣ домовъ, хозяева которыхъ стоятъ выше моды, и гдѣ иностранецъ можетъ видѣть подъ одною кровлею многихъ изъ замѣчательнѣйшихъ людей дѣятельной, мыслящей и Англіи.

Лордъ Летимеръ самъ былъ нѣкогда кабинет-министромъ. Онъ удалился отъ дѣлъ подъ предлогомъ разстроеннаго здоровья, но въ-самомъ-дѣлѣ потому, что бурныя пренія парламентовъ были несродны его образованному, но лѣнивому уму, въ которомъ не было ни малѣйшей энергіи. Извѣстность и отличный поваръ доставили ему уваженіе, не только собственной его партіи, но и всего лондонскаго общества; домъ его составлялъ какъ бы центръ немногочисленнаго, но отборнаго круга знакомыхъ, которые пили вина Летимера, повторяли слова, сказанныя Летимеромъ, и, можетъ-быть, любили его тѣмъ болѣе, что онъ не былъ ни авторъ, ни министръ, и слѣдовательно, не могъ быть ихъ соперникомъ.

Лордъ Летимеръ принялъ Мальтраверса съ особенною вѣжливостью, даже съ уваженіемъ, и предложилъ ему участвовать въ собственной партіи виста, что было наилестнымъ комплиментомъ уму новаго знакомаго со стороны знатнаго лорда. Когда же гость отказался отъ сдѣланной ему чести, графъ передалъ его съ рукъ на руки графинѣ, какъ принадлежность женщинъ, а самъ тотчасъ же погрузился въ разсчеты своей любимой игры.

Разговаривая съ леди Летимеръ, Мальтраверсъ случайно поднялъ глаза, и увидѣлъ передъ собою молодую леди, такой замѣчательной красоты, что едва могъ удержаться отъ восклицанія, вызваннаго удивленіемъ.

— Кто эта молодая леди спросилъ онъ, придя въ себя. — Странно, что я, являясь такъ рѣдко въ обществѣ, желаю знать имя той, которой красота, вѣроятно, прославила уже ее повсюду.

— А, это леди Флоренса Ляссельсъ; она начала выѣзжать въ свѣтъ только съ прошлаго года. Она въ-самомъ-дѣлѣ необыкновенно хороша, но образованіе и умъ ея превосходятъ красоту. Я должна представить васъ ей.

При этомъ предложеніи какая то странная робость и какъ бы отталкивающее недовѣріе — родъ предчувствія опасности и зла охватили Мальтраверса! Онъ отступилъ назадъ и пріискивалъ какую-нибудь извинительную причину для отказа, но леди Летимеръ не замѣтила его смущенія, и была уже подлѣ леди Флоренсы Ляссельсъ. Еще мгновеніе, графиня сдѣлала знакъ Мальтраверсу, чтобы онъ приблизился, и представила его. Поклонившись и сѣвъ подлѣ новой знакомой, Эрнестъ не могъ не замѣтить, что щеки ея покрылись внезапнымъ яркимъ румянцемъ, и что она приняла его съ такимъ смущеніемъ, которое было бы свойственно дѣвицѣ, только что вывезенной въ свѣтъ, которой представили перваго льва. Это смущеніе, которое было какъ бы отголоскомъ его собственнаго замѣшательства, скорѣе разстроивало его еще болѣе, нежели льстило его самолюбію, и потому первыя фразы ихъ разговора были произнесены съ какою то непонятною неловкостью и принужденіемъ. Но въ эту самую минуту, къ удивленію, а можетъ-быть, и къ великой радости Эрнеста, къ нимъ подошелъ Люмлій Феррерсъ.

— А, леди Флоренса, цалую ваши ручки… Мнѣ очень пріятно, что вы познакомились съ моимъ пріятелемъ Мальтраверсомъ.

— А вы отчего такъ поздно, мистеръ Феррерсъ? спросила прекрасная Флоренса съ внезапною развязностью, которая очень удивила Мальтраверса.

— Былъ на скучномъ обѣдѣ, voila tout! Другаго извиненія не имѣется.

И Феррерсъ, усѣвшись на порожній стулъ по другую сторону леди Флорепсы, началъ говорить такъ словоохотно, какъ будто хотѣлъ одинъ завладѣть всѣмъ ея вниманіемъ.

Обращеніе Флорепсы не произвело на Эрнеста такого впечатлѣнія, какое произвела красота ея; улучивъ минуту, въ которую, повидимому, Феррерсъ наиболѣе увлёкъ ее своимъ разговоромъ, онъ всталъ и спокойно удалился. Скоро вокругъ него собралось нѣсколько человѣкъ, которые толковали о вопросахъ, возродившихся въ самой этотъ день и занимавшихъ собою все вниманіе политиковъ; мало-по-малу занимательность предмета расшевелила его врожденное краснорѣчіе и энергическія чувства, и говорящіе сдѣлались слушателями, число ихъ увеличилось, и Мальтраверсъ незамѣтно сдѣлался предметомъ общаго почтительнаго вниманія.

— А какого вы мнѣнія о мистерѣ Мальтраверсѣ? спросилъ Феррерсъ небрежно: оправдалъ ли онъ ваши ожиданія?

Леди Флоренса была погружена въ глубокую задумчивость, и Феррерсъ долженъ былъ повторить свой вопросъ.

— Онъ гораздо моложе, чѣмъ я думала… и… и…

— Красивѣе, вѣроятно, хотите вы сказать.

— Нѣтъ, не то! спокойнѣе, и въ немъ нѣтъ нисколько одушевленія.

— Въ эту минуту вы не сказали бы этого, посмотрите на него, сказалъ Феррерсъ. Видно ваша женственная бесѣда не могла возжечь Прометееву искру. Вылейте этотъ успокоительный бальзамъ на вашу оскорбленную душу.

— Ахъ, вы правы… я должна была показаться ему…

— Красавицею, безъ сомнѣнія.

— Красавицею!… я ненавижу это слово, Люмлій. Я желала бы быть дурною, и тогда, можетъ-быть, пріобрѣла бы какой нибудь вѣсъ своимъ умомъ.

— Гмъ! сказалъ Феррерсъ значительно.

— Какъ, вы не вѣрите этому, скептикъ, сказала Флоренса, покачавъ грустно головою, но вмѣстѣ съ тѣмъ улыбаясь.

— Кому какое дѣло, чему я вѣрю и что думаю? сказалъ Феррерсъ, стараясь принять сантиментальный тонъ: когда лорды и графы и всѣ знаменитости этого міра стараются проложить дорогу къ вашему сердцу и отбить у меня мою завидную монополію.

Въ-самомъ-дѣлѣ, между-тѣмъ какъ Феррерсъ изъявлялъ свое негодованіе, многіе изъ гостей окружили Флоренсу, и разговоръ, которому она служила полярною звѣздою, сталъ живъ и веселъ. О! какъ она была остроумна, эта несравненная Флоренса! Съ какою увлекательною и сверкающею граціею сыпался умъ, и даже геній съ этихъ рубиновыхъ губокъ! Даже Феррерсъ, не-смотря на свою самоувѣренность, сочувствовалъ, что его изнѣженный умъ былъ тяжелъ и грубъ въ сравненіи съ умомъ его кузины, и не-хотя удалился отъ острыхъ стрѣлъ ея небрежныхъ и обильныхъ возраженій. Въ характерѣ Флоренсы Лессельсъ было много колкости, и остроуміе ея чаще оскорбляло, нежели забавляло. Образованная до учености, неустрашимая до отсутствія женственности, она приходила въ восторгъ, если могла насмѣхаться надъ невѣжествомъ и притязательностью, не разбирая, къ какому званію принадлежали ея жертвы. Смѣхъ, возбуждаемый ею, былъ какъ молнія — никто не могъ угадать, на чью голову обрушится онъ черезъ мгновеніе.

Однакоже, не-смотря на то, что Флоренса отталкивала отъ себя всѣхъ, заставляя бояться своихъ колкихъ выходокъ, за ней ухаживали, льстили ей, однимъ-словомъ, она приводила всѣхъ въ восторгъ. Этому было двѣ причины, во-первыхъ, она была кокетка, а во-вторыхъ, богатая наслѣдница.

Такимъ-образомъ разговаривающіе раздѣлилось на двѣ главныя группы, изъ которыхъ въ одной первое мѣсто занималъ Мальтраверсъ, а въ другой Флоренса. Когда первая группа разошлась, къ Эрнесту подошелъ Кливелендъ.

— Любезный Люмлій, шепнула Флоренса, вдругъ обратившись къ Феррерсу: — вашъ пріятель говоритъ объ мнѣ, я вижу это. Подите, умоляю васъ, и передайте мнѣ потомъ все, что онъ скажетъ!

— Порученіе не очень лестное, сказалъ Феррерсъ почти съ досадою.

— Напротивъ, коммиссія, имѣющая цѣлію удовлетворить любопытство женщины, есть самое лестное порученіе, которое можно только возложить на искуснаго дипломата.

— Хорошо, я исполню ваше приказаніе, но не считаю его за особенную милость.

И Феррерсъ пошелъ къ Кливеленду и Мальтраверсу.

— Она точно удивительно хороша…. говорилъ Мальтраверсъ. — Я никогда не видалъ совершеннѣе этой красоты; это единственная женщина, которой черты лица также классически правильны, если еще не болѣе, какъ у древнихъ греческихъ женщинъ.

— Такъ вотъ ваше мнѣніе о моей прекрасной кузинѣ, вскричалъ Феррерсъ. Вы попались!

— Я желалъ бы, чтобъ это такъ случилось, сказалъ Кливелендъ. — Эрнестъ теперь въ такихъ лѣтахъ, что пора думать о женитьбѣ; а во всей Англіи не найдется болѣе блестящей и завидной партіи: богата, хороша, образована и знатнаго происхожденія.

— А вы что скажете на это? спросилъ Люмлій у Мальтраверса съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ.

— Скажу, что я въ жизнь свою не видалъ ни одной женщины, которая болѣе поразила бы меня своею красотою, и которая была бы менѣе способна внушить мнѣ любовь, отвѣчалъ Эрнестъ, и тотчасъ же вышелъ изъ комнаты.

Феррерсъ посмотрѣлъ ему вслѣдъ, и пробормоталъ что то про себя; потомъ отправился къ леди Флоренсѣ, которая въ эту минуту встала, чтобы отправляться домой.

— Я вижу, что батюшка ищетъ меня глазами, сказала она взявъ Люмлія подъ руку. — На этотъ разъ я предупрежу его желаніе. Пойдемте къ нему, Люмлій, я знаю, что ему нужно видѣться съ вами. Ну? продолжала Флоренса, вспыхнувъ и почти задыхаясь, въ то время, какъ они проходили но нолуопусгѣлымъ заламъ.

— Что прикажете, милая кузина?

— Вы бѣсите меня… что же сказалъ вашъ пріятель обо мнѣ?

— Что вы превзошли его ожиданія своею красотою, но что все-таки красота ваша не въ его вкусѣ. Мальтраверсъ влюбленъ, вы это знаете?

— Влюбленъ!

— Да, въ хорошенькую Француженку! это настоящій романъ… привязанность нѣсколькихъ лѣтъ.

Флоренса отвернулась и не произнесла болѣе ни одного слова.

— Люмлій преисправный малой, сказалъ лордъ Саксингемъ, — никогда Флоренса не доставляетъ мнѣ такого удовольствія своимъ присутствіемъ, какъ въ половинѣ втораго ночи, когда появленіе ея есть знакъ моего собственнаго успокоенія и моихъ несчастныхъ лошадей. Кстати, Феррерсъ, я желалъ бы, чтобы вы обѣдали у насъ въ слѣдующую субботу.

— Въ субботу, по несчастію, я далъ уже слово обѣдать у дяди.

— О! онъ славно поступилъ съ вами.

— Да.

— А мистрисъ Темпльтонъ здорова?

— Полагаю.

— Если бы старикъ назначилъ насъ своимъ наслѣдникомъ, мы подумали бы еще о титлѣ.

— Любезный лордъ, постойте на минутку! сдѣлайте мнѣ одну милость, напишите нѣсколько строкъ, намекнувши слегка объ этомъ.

— Нѣтъ! писать, ни за что; письма какъ-то всегда попадаютъ въ газеты.

— Но можно изложить съ величайшею осторожностью, и тогда уже нечего бояться напечатанія, увѣряю васъ честью.

— Я подумаю объ этомъ… покойной ночи.

Книга седьмая.

I.

	«Она была прекрасная и ласковая дѣвочка. Во взорѣ ея выражалась кротость, а въ движеніяхъ необыкновенная грація и спокойствіе.» Шеллей.
	«Онъ молодъ годами, но старъ опытностью.» Шекспиръ..
	«Онъ ищетъ славы, а я любви.» Шекспиръ

Люмлей Феррерсъ принадлежалъ къ небольшому числу людей, которые дѣйствуютъ во всемъ систематически, по плану, заранѣе обдуманному. Онъ поступалъ такъ почти съ самаго дѣтства. Задумавъ путешествовать, за границею онъ предавался всевозможнымъ удовольствіямъ, какимъ только позволяли его умѣренные доходы. Доходы эти значили гораздо болѣе на материкѣ, чѣмъ въ его собственномъ отечествѣ, и это служило достаточною причиною для продолженія его путешествія. Теперь мечты и страсти молодости улеглись, и всѣ способности ума его, вполнѣ созрѣвшія и изощренныя глубокимъ изученіемъ рода человѣческаго, развернулись и сцентрились на честолюбіи, свойственномъ его натурѣ. Въ этомъ случаѣ, какъ и прежде, онъ составилъ для своихъ дѣйствіи правильный и методическій планъ, отъ котораго не отступалъ ни на шагъ. Сердце его не противорѣчило его холоднымъ расчетамъ, потому-что онъ былъ человѣкъ безъ правилъ и безъ вкуса, а вкусъ часто раждаетъ большія препятствія, чѣмъ самыя правила.

Осмотрѣвшись вокругъ, Феррерсъ увидѣлъ, что въ его лѣта и съ его двусмысленнымъ положеніемъ, прежде-всего ему нужно было заняться уничтоженіемъ всѣхъ характеристическихъ признаковъ кочующаго холостяка.

— Комнаты, нанимаемыя въ гостинницѣ, и кабріолетъ не могутъ никому внушить почтенія, сказалъ самъ себѣ Феррерсъ, (себя онъ всегда считалъ лучшимъ своимъ повѣреннымъ). Въ жизни такого рода нѣтъ никакой осѣдлости, и человѣкъ, живущій такимъ-образомъ, похожъ на перелетную птицу, которая сегодня здѣсь, завтра въ другомъ мѣстѣ. На того всегда смотрятъ безъ уваженія, кто не платитъ ни податей, ни налоговъ, и не имѣетъ никакихъ счетовъ въ лавкахъ.

Итакъ, не сказавъ никому ни одного слова, Люмлей Феррерсъ нанялъ себѣ квартиру, уже не въ гостинницѣ, а по годовому контракту, въ одной изъ тѣхъ спокойныхъ улицъ, которыя всегда служатъ доказательствомъ, что жители ихъ не имѣютъ желанія блеснуть своимъ иногда мнимымъ состояніемъ, помѣщаясь въ модныхъ кварталахъ города, а если и живутъ на большую ногу, то, вѣрно, имѣютъ на то всякую возможность. Феррерсъ чрезвычайно хлопоталъ о томъ, чтобы поселиться въ самомъ почтенномъ кварталѣ, и наконецъ выборъ его палъ на Грит-Джорж-Уестминстерскую-улицу.

Въ просторныхъ, но нѣсколько опустѣлыхъ комнатахъ Люмлея Феррерса не было ни одной модной вещицы, ни одного дорогаго украшенія, ни наборныхъ половъ, ни мебели отъ Буля, ни севрскаго фарфора, ни картинной галереи, которыя такъ свойственны жилищамъ молодыхъ холостяковъ. Онъ скупилъ по дешовой цѣнѣ всю старую мебель прежняго жильца — чайнаго цвѣта нанковыя занавѣсы, диваны и кресла, покрытые толстыми слоями пыли, до которой, вѣроятно, изъ уваженія никто не дотрогивался лѣтъ двадцать пять. Были только двѣ вещи, на которыя онъ, повидимому, обратилъ особенное вниманіе — обѣденный столъ, за которымъ могли помѣститься сорокъ человѣкъ и новый буфетъ краснаго дерева. Кто-то спросилъ его, для чего онъ особенно заботится объ этихъ двухъ предметахъ.

— Не знаю, отвѣчалъ онъ: — но я видѣлъ подобные во всѣхъ хорошихъ и почтенныхъ домахъ…. вѣроятно тутъ что нибудь да заключается…. современемъ я открою эту тайну.

Въ этомъ домѣ мистеръ Люмлей Феррерсъ поселился съ двумя довольно пожилыми служанками и лакеемъ безъ ливреи, котораго онъ выбралъ изъ огромнаго количества кандидатовъ, именно потому, что онъ былъ довольно жиренъ.

Устроившись такимъ-образомъ, и разсказавъ всѣмъ и каждому, что квартира нанята на шестьдесять три года, Люмлей Феррерсъ сдѣлалъ умственный расчетъ своимъ будущимъ расходамъ, и нашелъ, что они, при всей благоразумной экономій, должны превзойти цѣлою четвертью его годовой доходъ.

— Все что превзойдетъ годовой доходъ, я буду брать изъ капитала, думалъ онъ: — и этотъ опытъ будетъ продолжаться пять лѣтъ; и если онъ мнѣ не удастся, или я не буду вознагражденъ сторицею, то можно будетъ подумать, что или люди таковы, что съ ними невозможно ужиться, или Люмлей Феррерсъ глупѣе, чѣмъ онъ себя воображалъ.

Мистеръ Феррерсъ изучалъ также глубоко характеръ своего дяди, какъ благоразумный спекулаторъ изучаетъ качества мины, на которую онъ хочетъ рискнуть своимъ капиталомъ, а настоящее его рѣшеніе клонилось къ тому, чтобы произвесть впечатлѣніе какъ на дядю, такъ и на свѣтъ. Онъ зналъ напередъ, что если онъ прослыветъ не свѣтскимъ и моднымъ щеголемъ, а умнымъ, воздержнымъ и положительнымъ человѣкомъ, то мистеръ Темпльтонъ будетъ смотрѣть на него съ большимъ уваженіемъ, и онъ подвинется ближе къ вѣроятности сдѣлаться современемъ его наслѣдникомъ, разумѣется, если прививокъ не будетъ подавленъ натуральнымъ отпрыскомъ роскошнаго оливковаго дерева. Это послѣднее сомнѣніе разсѣявалось по мѣрѣ того, какъ время шло, а признаковъ плодородности не оказывалось. Итакъ Феррерсъ полагалъ, что въ настоящее время благоразуміе требовало усилить игру, на которою онъ такъ много разсчитывалъ.

Однакожъ было одно обстоятельство, которое сильно возмущало его спокойствіе. Хотя мистеръ Темпльтонъ обращался съ своею женою довольно сурово и грубо, но видно было, что онъ любилъ ее, а въ дочери своей, что называется, не слышалъ души. Онъ какъ самый нѣжный отецъ заботился о ея здоровьѣ, о воспитаніи, о дѣтскихъ играхъ, однимъ-словомъ, сходилъ по ней съ ума. Онъ не могъ выносить, чтобы ей противорѣчили, или въ чемъ-нибудь останавливали ее. Мистеръ Темпльтонъ, неиспортившій въ жизнь свою ни одной вещи, даже стараго пера, (такъ онъ былъ заботливъ, точенъ и разсчетливъ), употреблялъ всевозможныя средства, чтобы испортить баловствомъ этого прелестнаго ребенка, которымъ онъ гордился по всей справедливости, думая, что современемъ представитъ ее на удивленіе всего свѣта.

Какъ кротка и ласкова была эта прелестная дѣвочка! Съ каждымъ днемъ красота ея увеличивалась, а очаровательныя дѣтскія ласки становились увлекательнѣе. Она была такъ мила и послушна, что чрезмѣрная нѣжность и снисходительность, столь неблагоразумно выказываемыя, казалось, только возвышали цвѣта ея нѣжной и любящей натуры. Можетъ-быть, умѣренная любовь и неласковое обращеніе скорѣе испортили бы это прекрасное созданіе, котораго всѣ чувства были направлены къ тому, чтобы любить и быть любимой. Ее можно было уподобить растенію, которое безъ солнечной теплоты не можетъ рости, и пропадаетъ, но освѣщаемая солнцемъ и согрѣваемая его постоянною теплотою, она развернулась, какъ цвѣтокъ, во всей роскошной свѣжести своего чувствительнаго сердца и кротости характера.

Всѣ, кромѣ мистера Феррерса, не исключая даже и тѣхъ, которые, говоря вообще, не любили дѣтей, приходили въ восторгъ отъ этого прекраснаго созданія. Люмлей зналъ, какъ часто случается, что богатый человѣкъ пожилыхъ лѣтъ, женясь на молодой женщинѣ, передаетъ ей по смерти все свое состояніе, и чувствовалъ вполнѣ, что Темпльтонъ не былъ связанъ съ нимъ ни дружбою, ни привязанностью. Вслѣдствіе чего онъ рѣшился употребить всевозможныя средства, чтобы разстроить своего дядю съ его молодою женою, увѣренный въ томъ, что какъ скоро вліяніе жены ослабѣетъ, то уменьшится и любовь къ ребенку, и пробудить въ его душѣ, посредствомъ тщеславія и честолюбія, чувство, которое могло бы замѣнить недостатокъ любви къ самому Феррерсу. Онъ слѣдовалъ этой сложной системѣ съ искусствомъ и ловкостью мастера. Первымъ дѣломъ его было снискать довѣренность и дружбу кроткой, меланхолической матери, и въ этомъ онъ достигъ полнаго успѣха, потому-что по своей совершенной неопытности, молодая женщина ничего и не подозрѣвала. Мнимое чистосердечіе Феррерса, его почтительная внимательность, искусство, съ которымъ онъ умѣлъ отклонять отъ нея дурное расположеніе и раздраженныя выходки Темпльтона, его постоянная веселость, которою онъ оживлялъ истинно мрачное состояніе ихъ домашняго быта, заставляли бѣдную молодую женщину радоваться его посѣщеніямъ, и вѣрить въ его дружбу. Можетъ-быть, посѣщенія его нравились ей и потому, что они прерывали на нѣкоторое время ея tête-à-tête съ суровымъ и холоднымъ мужемъ, который не имѣлъ никакого сочувствія къ огорченіямъ, пожиравшимъ ее, какого бы рода они не были, и который ставилъ себѣ за особенную обязанность осуждать ихъ, при всякомъ удобномъ случаѣ.

Вторымъ дѣломъ дипломатики Люмлся было вооружить тщеславіе Темпльтона противъ его жены, напоминая ему ежеминутно о его жертвѣ, которую онъ принесъ, женясь на бѣдной и незначительной дѣвушкѣ, и о возможности достиженія желаній, еслибы выборъ сдѣланъ былъ благоразумнѣе. Этимъ безпрестаннымъ, но осторожнымъ растравленіемъ раны честолюбія, онъ породилъ въ Темпльтонѣ раздражительность, которая выказывалась во всѣхъ задушевныхъ мысляхъ и поступкахъ его, касающихся домашняго быта. Однакожъ, къ великому удивленію и неудовольствію Феррерса, Темпльтонъ, охлаждаясь постепенно къ женѣ, привязывался все болѣе и болѣе къ ребенку.

Люмлей не разсчиталъ, что есть нѣкоторые люди, которые не могутъ существовать безъ привязанности, и Темпльтонъ, хотя не очень ласковый и любезный, имѣлъ много превосходныхъ качествъ. Еслибы онъ менѣе дорожилъ мнѣніемъ свѣта, онъ не имѣлъ бы надобности въ словарѣ лицемѣрія, и не тосковалъ бы о перствѣ. Желаніе достигнуть славы безукоризненной репутаціи, и пріобрѣсть званіе пера происходило отъ необыкновеннаго и можно сказать болѣзненнаго страха людскаго мнѣнія и отъ зависти къ временнымъ почестямъ свѣта, чувствуя, что безъ его помощи ему никогда ничего недоститнуть. Несмотря однакожъ на эти слабости, мистеръ Темпльтонъ имѣлъ прекрасное сердце; онъ былъ благотворителенъ къ бѣднымъ, справедливъ къ слугамъ, и имѣлъ въ душѣ своей наклонность любить и быть любиму; это влеченіе, посредствомъ котораго атомы, составляющіе вселенную, скрѣпляются и приводятся въ гармонію. Если бы мистрисъ Темпльтонъ была къ нему поласковѣе, онъ разрушилъ бы всю дипломатію Феррерса, забылъ бы свѣтскія неудачи, и былъ бы хорошимъ, даже покорнымъ мужемъ. Но она видимо не любила его, хотя ее можно было считать рѣдкою, терпѣливою и предупредительною женою. Дочь же любила какъ его, такъ и мать свою, всѣми способностями души своей, — и этотъ постоянный поклонникъ свѣта не захотѣлъ бы пріобрѣсть царство цѣною этого чистаго и освѣжающаго источника нѣжности. Со всею своею проницательностью, Люмлей не могъ хорошенько понять этой слабости, какъ онъ называлъ чувства отца къ дочери, потому-что кто не раздѣляетъ чувства, которымъ природа одарила человѣка, тотъ не можетъ вполнѣ понять его; а Люмлей Феррерсъ былъ какъ бы выродокъ, потому-что природа отказала ему въ способности любить кого-либо, кромѣ самаго себя

Однакожъ планъ его — пріобрѣсть уваженіе и довѣренность Темпльтона, имѣлъ совершенный успѣхъ. Онъ позаботился, чтобы ничто въ его хозяйствѣ не пахло роскошью, все было положительно, скромно и хорошо устроено. Онъ увѣрилъ дядю, что устроился такъ, чтобы жить на одни доходы, и Темпльтонъ, не слыша даже ни одного намека о деньгахъ, которые когда-то, въ минуту щедрости, обѣщалъ ему, и не зная, что Феррерсъ прожилъ почти половину своего капитала за границею, повѣрилъ ему. Феррерсъ давалъ часто обѣды, не забирая однакожъ въ голову той глупой идеи, которая разорила многихъ хвастающихся умѣньемъ жить, чтобы обѣдами можно было пріобрѣсть извѣстность и любовь ближняго.

Нѣтъ, хотя Феррерсъ былъ записной эпикуреецъ и придавалъ роскоши вкуса самую высокую цѣну, но друзей своихъ онъ кормилъ, что называется, прилично, а не роскошно. Кухарка его не жалѣла муки для устричныхъ соусовъ; головы трески составляли постоянное рыбное блюдо; первыя четыре кушанья, не имѣя обыкновеннаго аромата вкусно приготовленныхъ блюдъ, были приносимы кухаркою въ достаточномъ количествѣ, и раздаваемы хозяиномъ съ необыкновеннымъ радушіемъ. Мистеръ Феррерсъ не старался также окружать себя блестящими умами и краснорѣчивыми говорунами. Онъ удовольствовался людьми почтенными, и обыкновенно старался быть самымъ умнымъ человѣкомъ своего общества. Онъ всегда сводилъ разговоръ на предметы важные, примѣняя ихъ къ обстоятельствамъ, какъ-то: на политику, денежные обороты, коммерцію и уголовныя дѣла. Удерживая веселость, но въ тоже время сохраняя свою обычную откровенность, онъ желалъ прослыть образованнымъ и трудолюбивымъ человѣкомъ, который современемъ долженъ непремѣнно возвыситься. Его связи и какая-то необъяснимая прелесть, заключающаяся особенно въ пріятныхъ чертахъ лица и въ свободномъ, но любезномъ обращеніи, совершенное отсутствіе спѣси и всякихъ притязаній давали ему возможность собирать за свой скромный столъ, который если не удовлетворялъ всѣ вкусы, то, по-крайней-мѣрѣ не оскорблялъ ни чьего самолюбія, достаточное количество извѣстныхъ политиковъ и дѣловыхъ людей, которые впослѣдствіи должны были служить пружинами къ исполненію его замысловъ. Домъ, занимаемый имъ, находясь такъ близко отъ палатъ парламента, былъ съ руки всѣмъ политикамъ, и мало-по-малу огромныя и пустыя залы его квартиры сдѣлались сборищемъ государственныхъ людей, сходившихся въ нихъ, чтобы потолковать о тысячѣ тѣхъ интригъ, посредствомъ которыхъ или нападаютъ на партію или поддерживаютъ ее. Такимъ-образомъ, Феррерсъ, не будучи членомъ парламента, ознакомился почти нечувствительно, какъ съ людьми, такъ и съ дѣлами его, и министерская партія, системы которой онъ придерживался, хвалила его во всеуслышаніе и употребляла въ дѣло, имѣя намѣреніе сдѣлать что-нибудь для него современемъ.

Въ то время, какъ каррьера этого искуснаго, но безнравственнаго человѣка открывалась, (разумѣется это открытіе происходило не въ одинъ день) Эрнестъ Мальтраверсъ шелъ къ тому возвышенію, на которомъ строются монументы людямъ, ставшимъ выше толпы, путемъ жесткимъ, колючимъ и почти непроходимымъ.

Его успѣхи въ жизни государственной не были ни быстры, ни блестящи, потому-что, не-смотря на то, что онъ обладалъ даромъ краснорѣчія и глубокими познаніями, онъ не хотѣлъ прибѣгать къ обыкновеннымъ ораторскимъ уловкамъ, и не-смотря на его энергію и страсти, его нельзя было назвать жаркимъ защитникомъ той или другой партіи. На пути своемъ онъ встрѣтился съ завистью и многими другими препятствіями, и ловкая общежительность характера и обращенія, дѣлавшая его въ юности кумиромъ всѣхъ товарищей по школѣ и коллегіи, давно уже уступила свое мѣсто постоянной, холодной и гордой, хотя учтивой, скрытности, которая не могла привлечь къ нему толпы. Хотя онъ говорилъ рѣдко, и слышалъ съ какимъ энтузіазмомъ принимали ораторовъ, неимѣющихъ и вполовину его способностей, однакожъ и инь не быль лишенъ, какъ вниманія, такъ и уваженія, и хотя онъ не былъ любимцемъ партій, но его чистыя и прямыя намѣренія, его неподкупная честь и обдуманныя рѣчи были оцѣняемы большою массою народа, которую можно считать и слушателемъ и судьею каждаго оратора. Когда онъ начиналъ говорить, все смолкало. Онъ чувствовалъ, что имя его становилось день отъ дня извѣстнѣе, хотя проценты съ этого капитала были умѣренны и выдавались довольно медленно, и потому съ терпѣніемъ выжидалъ, когда придетъ