Уже древние пользовались словами логика и диалектика как синонимами: хотя λογιζεσϑαι (обдумывать, размышлять, рассчитывать) и διαλεγεσϑαι (беседовать) означают две совсем различные вещи.
Слово диалектика (διαλεκτικη, διαλεκτικη πραγματεια, διαλεκτικος ανηρ) впервые (как утверждает Диоген Лаэртский) употребил Платон; и мы видим, что в Федре, Софисте, Республике lib. 7 и т. д. он понимает под этим словом правильное употребление разума и навык в нем. Аристотель употребляет в том же смысле τα διαλεκτικα: по-видимому, он (как думает Лаврентий Валла) впервые употребил в том же смысле λογικη: мы находим у него λογικας δυσχερειας i. e. argutias, προτασιν λογικην, αποριαν λογικην. — В таком случае διαλεκτικη — более древнее слово, чем λογικη. Цицерон и Квинтилиан употребляют в том же общем смысле Dialectica и Logica. Cic. in Lucullo: Dialecticam inventam esse, veri et falsi quasi disceptatricen. — Topica, c. 2: Stoici enim judicandi vias diligenter persecuti sunt, ea scientia, quam Dialecticen appellant. — Quinct. lib. II, 12: itaque haec pars dialecticae, sivi illam disputatricem dicere malimus: последнее слово кажется ему, следовательно, латинским эквивалентом слова διαλεκτικη. (Изложено по Petri Rami dialectica, Audomari Talaei praelectionibus illustrata. 1569).
Это употребление слов логика и диалектика, как синонимов, удержалось и в средние века — и в новое время, — до наших дней. Однако в новое время, — в особенности, Кант, — слово „диалектика“ часто употребляли в дурном смысле, как „софистическое искусство спора“, и наименование „логика“ предпочиталось, как более невинное. Между тем в основе своей это — одно и то же, и в последнее время оба слова рассматривают как синонимы.
Жаль, что „диалектика“ и „логика“ с древних времен употреблялись как синонимы, и поэтому я не могу отграничить их значения так, как мне бы хотелось, и „логику“ (от λογιζεσϑαι — размышлять, рассчитывать, происходящее от λογος, слово и разум, которые нераздельны) определить, как „науку о законах мышления, т. е. о методах пользования разумом“, — а „диалектику“ (от διαλεγεσϑαι — беседовать; а во всякой беседе сообщаются или факты, или мнения, т. е. она бывает или исторической, или совещательной), как „искусство вести диспут“ (последнее слово в современном смысле). — Очевидно, что логика имеет в этом случае чисто a priori, без эмпирической примеси, определяемый предмет — законы мышления, способ пользования разумом (λογος), — законы, которым следует мышление, если предоставить его самому себе, мышление без помех, т. е. мышление уединенного разумного существа, ничем не вводимого в заблуждение. Напротив, диалектика имела бы в этом случае своим предметом общение двух разумных существ, мыслящих вместе, из чего, если только они не согласны друг с другом наподобие двух одинаково идущих часов, и возникает спор, т. е. борьба умов. Как чистый разум, оба индивидуума должны бы находиться между собою в согласии. Их отклонения возникают из присущих индивидуальности отличий, — следовательно, представляют собою элемент эмпирический.
Логику, науку о мышлении, т. е. о применении чистого разума, можно, следовательно, с нашей точки зрения конструировать чисто a priori; диалектику же нужно строить в значительной мере лишь a posteriori, из основанного на опыте знания тех отклонений, которые чистое мышление претерпевает, благодаря индивидуальным отличиям, при совместном мышлении двух разумных существ, и тех средств, которые индивидуумы употребляют друг против друга, когда каждый из них стремится придать своему индивидуальному мышлению значение чистого и объективного. Ибо, благодаря свойствам человеческой природы, когда при совместном мышлении, διαλεγεσϑαι, т. е. обмене мнениями (исторические разговоры исключаются) A замечает, что мысли B о том же предмете уклоняются от его собственных, он не обращается прежде всего к проверке собственного мышления, чтобы найти в нем ошибку, а предполагает ее в чужом мышлении; т. е. человек по самой природе своей — спорщик; и тому, что проистекает из этого свойства, учит дисциплина, которую я хотел бы назвать диалектикой, но ради того, чтобы избежать недоразумений, предпочитаю назвать „эристической диалектикой“. Согласно с этим, эристическою диалектикою будет учение о свойственной человеку от природы страсти к спору. Эристика было бы более резким словом одинакового значения.
Эристическая диалектика, это — искусство спорить, при том спорить так, чтобы остаться правым, — следовательно, per fas et nefas[1]. Ведь можно быть объективно правым и тем не менее казаться неправым в глазах присутствующих, а иногда и в своих собственных: это — в том случае, когда противник опровергает мое доказательство и опровержение это сходит за опровержение самого утверждения, в пользу которого можно между тем привести и другие доказательства; при этом противник будет, естественно, в противоположном положении: он окажется правым, будучи неправым объективно. Отчего это происходит? От природной испорченности человеческого рода. Если бы это было не так, если бы мы были в самом корне честными, то при всяких дебатах мы имели бы в виду одну лишь истину, совершенно не заботясь о том, будет ли эта обретенная истина согласоваться с нашим, высказанным ранее, мнением или со мнением других; это было бы для нас безразлично, или, по крайней мере, совсем второстепенно. Теперь же это — главное. Прирожденное тщеславие, которое в особенности обидчиво в вопросе о силе рассудка, не хочет примириться с тем, чтобы признать мнение, высказанное нами раньше, ложным, а мнение противника — истинным. Впрочем, чтобы избегнуть этого, каждый должен был бы лишь стараться судить не иначе, как правильно, для чего нужно сначала думать, а затем говорить. Но к врожденному тщеславию присоединяется еще у человека болтливость и врожденная нечестность. Люди говорят прежде, чем подумать, и если они потом и замечают, что их утверждение ложно и они неправы, то все-таки они хотят, чтобы казалось так, как будто дело обстоит наоборот. Интерес к истине, который, по бо́льшей части, был все-таки единственным мотивом при утверждении мнимо-истинного тезиса, теперь уклоняется всецело в сторону интересов тщеславия; истинное должно казаться ложным, и ложное — истинным.
Тем не менее, есть еще оправдание и этой нечестности, этому упорному отстаиванию того положения, которое нам самим кажется уже ложным. Дело в том, что часто мы бываем сначала твердо убеждены в истинности нашего утверждения; но затем аргумент противника, по-видимому, опровергает его; в данный момент мы уступаем противнику, но часто затем находим, что мы были правы; наше доказательство было ложным, но для нашего утверждения можно было подыскать и более правильное доказательство; спасительный аргумент не сразу пришел нам в голову. Поэтому у нас возникает правило — сражаться против аргумента противника даже в том случае, когда он кажется правильным и убедительным, в надежде на то, что и его правильность сама — лишь кажущаяся и что в течение спора нам еще придет в голову такой аргумент, который опровергнет возражения противника или же подтвердит правильность нашего положения как-либо иначе; поэтому мы бываем почти что принуждены к нечестности в споре, или, по крайней мере, легко подпадаем этому искушению. Отсюда проистекает то, что обыкновенно все спорят не из-за истины, а каждый из-за своего положения, как pro ara et focis, и действует per fas et nefas; да, как мы показали, и трудно ожидать, чтобы дело обстояло иначе.
Итак, обыкновенно, каждый старается отстоять свое утверждение, даже когда оно в данный момент кажется ему ложным или сомнительным[2].
Вспомогательные средства к этому до известной степени даются каждому его собственной хитростью и испорченностью, как это доказывает повседневный опыт; у каждого, следовательно, есть своя природная диалектика, подобно тому как у каждого из нас есть своя природная логика. Однако природная диалектика руководит нами далеко не столь безошибочно, как природная логика. Вопреки законам логики никто не будет с такою легкостью мыслить или умозаключать; ложные суждения часты, ложные умозаключения в высшей степени редки. Следовательно, человек не так-то легко выказывает недостаток в природной логике; напротив, часто замечается недостаток в природной диалектике; диалектика — неравномерно распределенный природный дар (подобно силе суждения, которая распределена весьма неравномерно; разум же, в сущности, одинаков у всех). Ибо часто случается, что одного из спорящих приводят в смущение и опровергают аргументацией, которая лишь кажется правильною, хотя бы он был прав, — и наоборот; и тот, кто выходят из спора победителем, весьма часто обязан этим скорее хитрости и ловкости, с которыми он защищает свое положение, чем правильности своего суждения при его установке. И в этом случае, как и во всех других, наилучшее — то, что прирождено; однако упражнение, а также размышление над теми приемами, которыми опровергаешь противника, или над теми, которые чаще всего употребляет, с целью опровержения, он, много способствуют тому, чтобы сделаться мастером этого искусства. Таким образом, если логика, в сущности, и не приносит никакой практической пользы, то диалектика ее приносит во всяком случае. Мне кажется, что и для Аристотеля диалектика была главною целью; логику же свою в тесном смысле слова (т. е. аналитику) он выставил главным образом лишь как обоснование диалектики и подготовку к ней. Логика занимается одной только чистою формою предложений, диалектика же — их значением или материей, т. е. содержанием; вот почему рассмотрение формы, как общего, должно было предшествовать рассмотрению содержания, как частного.
Аристотель определяет цель диалектики не столь исключительно, как это сделал я; хотя главною целью диалектики он и считает спор, однако наряду с этим — и нахождение истины (Top. I, 2). Несколько далее он повторяет: философски положение обсуждается согласно истине, а диалектически — по видимости, согласно одобрению других, их мнению (δοξα), Top. I, 12. Хотя он и сознает различие между объективной истинностью известного предложения и лишь видимостью истины, или стремлением заслужить одобрение, и отделяет одно от другого, однако разделение это не проводится им с такою резкостью, чтобы отвести в удел диалектике лишь последнее[3]. Поэтому к его правилам, имеющим в виду вторую цель, часто примешиваются правила для достижения первой цели. Оттого мне и кажется, что он не вполне решил свою задачу[4].
Нужно всегда точно отграничивать предмет одной дисциплины от предмета другой. Чтобы точно установить понятие диалектики, нужно, не заботясь об объективной истине (которая — дело логики), рассматривать диалектику, лишь как искусство оставаться правым, что̀, конечно, чем легче, когда спорящий прав и по существу. Но диалектика, как такая, должна лишь научить, как защищаться против нападок всякого рода, — в особенности, против нечестных, а также, как нападать на утверждения других, чтобы не противоречить самому себе и, вообще, не быть опровергнутым. Нужно строго разграничивать изыскание объективной истины от искусства придавать своим положениям видимость истины; первое — совершенно иная πραγματεια, дело способности суждения, размышления, опыта, и на это нет особого искусства; второе же — цель диалектики.
Диалектику определяли, как логику видимости. Ложно: в таком случае она была бы пригодна лишь к защите ложных положений; между тем диалектикою пользуются и те, на стороне которых — правда, чтобы защитить ее, и необходимо знать нечестные уловки, чтобы отражать их, и часто даже самому применять их, чтобы поражать противника тем же оружием. Поэтому в диалектике нужно оставлять в стороне объективную истину, или же касаться ее лишь побочным образом, и обращать внимание исключительно на то, как защитить собственное утверждение и опровергнуть чужое. По правилам диалектики не нужно принимать во внимание объективную истину, так как, по большей части, неизвестно, где она кроется. Часто спорящий сам не знает, прав он или нет; часто в это верят и ошибаются; часто верят в это обе стороны: ибо veritas in puteo; при возникновении спора каждый, обыкновенно, полагает, что истина на его стороне, в течение же спора обе стороны начинают сомневаться; лишь конец только и выясняет истину, подтверждает ее. Итак, диалектика не должна заниматься объективною истиною, — все равно как фехтмейстер не задается вопросом о том, кто собственно прав в ссоре, поведшей к дуэли: делать выпады и парировать удары, — вот его дело. Точно также и в диалектике: она — искусство духовного фехтования; лишь понятую в таком чистом виде можно ее выставлять как особую дисциплину. Ибо если мы поставим себе целью чисто-объективную истину, то мы возвратимся к простой логике; если, напротив, мы поставим целью проведение ложных положений, то у нас получится чистая софистика. В обоих случаях предполагалось бы при том, что нам уже известно объективно-истинное и ложное; а это редко бывает очевидно наперед. Следовательно, предложенное понятие диалектики правильно: она — искусство духовного фехтования с целью остаться правым в споре; впрочем, название эристика было бы более подходящим, чем диалектика, — наиболее же правильно название Dialectica eristica, эристическая диалектика.
Так как в этом смысле диалектика должна быть лишь соединением в систему и правила и связным изложением тех приемов, которыми пользуется большинство людей, когда они замечают, что истина в споре не на их стороне, и тем не менее хотят оказаться правыми, то поэтому и в научной диалектике было бы крайне нецелесообразно принимать во внимание объективную истину и ее достижение: ведь это не имеет места в той первоначальной и естественной диалектике, цель которой — лишь остаться правым. Научная диалектика в нашем смысле слова имеет поэтому главною своею задачею — собрать эти нечестные уловки, применяемые в спорах, и проанализировать их, для того чтобы при серьезном споре тотчас же можно было заметить и уничтожить их. Именно поэтому она сознательно должна избрать своею конечной целью лишь уменье оставаться правым, а не объективную истинность.
Мне неизвестна ни одна попытка в этом направлении, хоть я и искал ее, где только мог[5]; это пока — еще необработанное поле. Чтобы достичь этой цели, нужно было бы почерпнуть из опыта, наблюсти, как при часто случающихся в общежитии спорах применяется тою или другою стороною известная уловка; затем свести повторяющиеся под различными формами уловки к их общему типу и таким образом установить известные общие стратагемы, которые тогда оказались бы полезными как для нашего личного употребления, так и для отражения их при употреблении их другими.
Следующие наблюдения представляют собою первую попытку в этом роде.
Прежде всего следует рассмотреть самое существенное во всяком споре, — что́ собственно происходит при споре.
Противник (или мы сами, это все равно) выставляет известный тезис. Для опровержения его существует два способа (modi) и два пути.
1) Способы: а) ad rem, b) ad hominem или ex concessis; т. e. мы доказываем, что данное положение не согласуется или с природою вещей, абсолютною объективною истиной; или же с другими утверждениями или уступками противника, т. е. с относительною субъективной истиною; последнее лишь относительно убедительно и не имеет никакого значения в смысле объективной истинности.
2) Пути: а) прямое опровержение, b) косвенное. — Прямое опровержение направлено на основания тезиса; косвенное — на выводы. Прямое доказывает, что тезис неверен, косвенное, — что он не может быть верным.
1) При прямом опровержении мы можем поступить двояким образом. Мы или показываем, что основания утверждения ложны (nego majorem; minorem); или же признаем основания правильными, но показываем, что из них утверждение не вытекает (nego consequentiam), т. е. нападаем на выводы, на форму умозаключения.
2) При косвенном опровержении мы пользуемся или ἀπαγωγη, или инстанцией.
a) ἀπαγωγη: мы допускаем, что положение противника правильно; затем показываем, что́ вытекает из него, если в связи с каким-либо другим, признанным за истинное, положением превратить его в посылку для какого-нибудь умозаключения: тогда возникает очевидно ложное умозаключение, так как оно противоречит или природе вещей[6] или же другим утверждениям самого противника, т. е. ложно ad rem или же ad hominem (Socrates in Hippia maj. et alias): следовательно, и самое положение было ложным, ибо из правильных посылок могут вытекать лишь правильные следствия, хотя из ложных посылок не всегда вытекают ложные следствия.
b) инстанция, εντασις, exemplum in contrarium: опровержение общего положения чрез прямое указание единичных обнимаемых его формулировкой случаев, к которым оно однако не подходит и, следовательно, само должно быть ложным.
Таков остов, скелет всякого спора; у нас имеется, таким образом, его остеология. Ибо к этому ведь сводится в сущности своей всякий спор; но всякий спор можно вести и всерьез и притворно, на истинных и на ложных основах, и в этом нелегко сколько-нибудь разобраться; поэтому-то споры и бывают столь продолжительными и упорными.
При указании употребительных уловок мы не можем также отделять истину от ее видимости, потому что и самим спорящим никогда не известно наперед, где кроется истина; поэтому я излагаю уловки, не обращая внимания на то, прав ли спорящий objective или же нет; ведь в этом никогда нельзя быть уверенным, и лишь самый спор выясняет, на чьей стороне истина. Впрочем, при всяком споре или, вообще, аргументации, нужно быть солидарным в чем-нибудь таком, исходя из чего, как из принципа, можно было бы обсуждать данный вопрос: Contra negantem principia non est disputandum.
Уловка 1. Расширение. Вывести положение противника за его естественные границы, обозначить их в возможно более общем виде, принять его в возможно более широком смысле и преувеличить его; свое собственное положение, напротив, взять в возможно более узком смысле, включить его в возможно тесные границы: ибо чем более обще положение, тем большему числу нападений оно открыто. Средством отражения этой уловки служит точная установка puncti или status controversiae.
Пример 1. Я сказал: „Англичане — первая нация в драматическом искусстве“. — Противник хотел попытаться привести instantiam и возразил: но известно, что они ничего не могли создать в музыке, — следовательно, не могли ничего создать и в опере. — Я отразил эту уловку напоминанием, что музыка не входит в понятие драматического: оно обозначает лишь трагедию или комедию; это противник и сам отлично знал и лишь попытался так обобщить мое положение, чтобы оно обнимало все театральные представления, т. е., значит, и оперу, и музыку, — и затем наверняка сразить меня. — Наоборот, собственное свое положение спасают, суживая его сравнительно с первоначальным намерением, когда этому благоприятствует употребленное выражение.
Пример 2. A говорит: „Мир 1814 г. возвратил даже всем немецким ганзейским городам их независимость“. B применяет instantiam in contrarium, именно, что Данциг в силу этого мира утерял дарованную ему Бонапартом независимость. A спасается таким образом: „Я сказал, — всем немецким ганзейским городам; Данциг же был польским ганзейским городом“.
Этой уловке учит уже Аристотель (Top. Lib. VIII, c. 12, 11).
Пример 3. Ламарк (Philosophie zoologique, vol. I, р. 208) отрицает у полипов всякую способность к ощущениям, так как-де у них нет нервов. Тем не менее очевидно, что они воспринимают: ибо они следуют за светом, искусно перемещаясь с ветки на ветку, и хватают свою добычу. Поэтому допускают, что у них нервная масса распространена по всему телу, как бы разлита по нему, так как очевидно, что у них имеются восприятия и помимо отдельных органов чувств. Так как это опровергает допущение Ламарка, то он аргументирует диалектически следующим образом: „В таком случае все части тела полипов должны бы были оказаться способными ко всякого рода ощущениям, а также ко всякому движению, волевым актам, мыслям; в каждом пункте тела полипа содержались бы все органы совершеннейшего из животных, и каждая точка тела могла бы, значить, видеть, обонять, иметь вкусовые ощущения, слышать и т. д., даже мыслить, судить, умозаключать; каждая частица его тела была бы совершенным животным, и самый полип стоял бы выше человека, так как каждая частица его обладала бы всеми способностями, которыми человек располагает лишь в целом. — Далее, не было бы основания не распространить того, что утверждается о полипах, также и на монаду, наименее совершенное из всех существ, и, наконец, и на растения, которые, ведь, также живут“ и т. д. Употребляя такие диалектические уловки, писатель выдает этим, что в глубине души он сознает себя неправым. Из положения: „все их тело чувствительно к свету, т. е. подобно построению нервной субстанции“, он выводит, что все тело мыслит.
Уловка 2. Воспользоваться омонимией, чтобы распространить выставленное положение и на то, что, помимо одноименности, мало сходно с предметом, о котором говорить, или даже не имеет с ним ничего общего; блестяще опровергнуть это новое положение и произвести такое впечатление, будто опровергнуто действительное положение противника.
Синонимами называются два слова, обозначающие одно и то же понятие; омонимами — два понятия, обозначаемые одним и тем же словом. (См. Aristot. Top. Lib. I, сар. 13). Низкий, резкий, высокий, употребляемые в приложении то к телам, то к звукам, будут омонимами; ehrlich и redlich (честный) — синонимами.
Эту уловку можно рассматривать, как тождественную с софизмом ex homonymia; хотя явный софизм ex homonymia никого серьезно не введет в заблуждение:
Omne lumen potest, extingui
Intellectus est lumen
Intellectus potest extingui
здесь сразу видно, что налицо четыре termini — lumen в собственном и lumen в переносном смысле слова. Но в случаях более тонких легко обмануться, в особенности когда понятия, обозначаемые одним и тем же выражением, сродны и переходят друг в друга. С умыслом придуманные случаи никогда не бывают достаточно тонкими, чтобы ввести в заблуждение; их нужно, следовательно, собирать из действительного собственного опыта.
Было бы очень хорошо обозначить каждую уловку кратким, удачно выражающим ее названием, с помощью которого, во всяком подходящем случае, можно было бы с очевидностью уличать противника в применении той или другой уловки.
Пример 1. A. Вы еще не посвящены в тайны Кантовой философии.
B. Ах, но, ведь, тайны не допускают знания.
Пример 2. Я порицал, как бессмысленный, тот принцип чести, согласно которому человек лишается чести, если он потерпит оскорбление и не ответит на него еще бо́льшим оскорблением или же кровью — противника или собственною; в виде основания я приводил то соображение, что истинная честь может быть замарана лишь тем, что́ человек делает, а не тем, что́ с ним делают, ибо случиться может все и со всяким. Противник мой сделал на этот аргумент прямое нападение; он блестяще доказал мне, что когда коммерсанта ложно обвиняют в обмане или нечестности, или небрежности в делах, то это уже — нападение на его честь, которая задевается здесь именно тем, что́ он претерпевает, и восстановить ее он может лишь путем привлечения своего обвинителя к ответственности и отказу от своих слов.
Здесь он подставил, таким образом, с помощью гомонимии, понятие гражданской чести, иначе называемой добрым именем, которая задевается клеветою, вместо понятия рыцарской чести, иначе называемой point-d’honneur, которая задевается оскорблениями. Ввиду же того, что нападки на гражданскую честь не следует оставлять без внимания и нужно отражать их путем публичного опровержения, то с тем же правом не следует оставлять без внимания и нападки на рыцарскую честь и нужно отражать их еще более сильным оскорблением и дуэлью. — Таким образом, благодаря омонимии слова честь были смешаны две совершенно различные вещи, и вместе с тем с помощью омонимии достигнута некая mutatio controversiae.
Уловка 3. Положение, выставленное относительно, κατα τι, relative, понять так, как будто оно выставлено вообще, simpliciter, ἁπλως, absolute, или, по крайней мере, допустить его совершенно в ином смысле, и затем его, взятое в таком смысле, опровергнуть[7]. Пример Аристотеля: негр черен, но, что касается его зубов, он бел; следовательно, он — одновременно и черный, и не черный. — Этот пример придуман нарочно и никого всерьез не обманет; возьмем же пример из действительного опыта.
Пример. В одном разговоре о философии я согласился с тем, что моя система защищает квиетистов и восхваляет их. — Вслед за тем речь зашла о Гегеле, и я выразил мнение, что он, по большей части, писал бессмыслицу, или, по крайней мере, что в его сочинениях много таких мест, где автор дает лишь слова, а смысл читатель должен подбирать для них сам. — Противник не пытался опровергнуть это положение ad rem, а удовольствовался аргументом ad hominem: „я только что-де одобрял квиетистов, а они, ведь, тоже написали много бессмысленного“.
Я согласился, но поправил его в том, что я превозношу квиетистов не как философов и писателей, т. е. не за их теоретические произведения, а лишь как людей, за их дела, в чисто-практическом отношении; в разговоре же о Гегеле речь шла о теоретических произведениях. Так нападение было отражено.
Три первые уловки сродни между собою: общая их черта — в том, что противник говорит, собственно, о чем-то другом, а не о выставленном положении; следовательно, кто прибегает к ним, тот допускает ignoratio elenchi. — Ибо то, что говорит противник, во всех изложенных примерах правильно; но его слова находятся с тезисом не в действительном, а лишь в кажущемся противоречии; и тот, на кого он нападает, отрицает следствие его умозаключения, именно — умозаключение от истинности его положения к ложности нашего. Получается, таким образом, прямое опровержение его опровержения per negationem cousequentiae.
Не соглашаться с правильными посылками, предвидя следствия. Против этого — два следующие средства, правила 4 и 5.
Уловка 4. Желая вывести какое-либо заключение, не следует давать противнику возможности предвидеть его, а нужно незаметным образом заставить согласиться со своими посылками, рассеянными поодиночке в разговоре: иначе противник всячески начнет выискивать, к чему бы придраться. Или, если сомнительно, согласится ли противник с нашими посылками, то нужно выставлять посылки этих посылок, делать просиллогизмы, заставлять соглашаться с посылками нескольких таких просиллогизмов, выставленными вперемежку одна за другою; вообще, надо скрывать свою игру, пока не достигнуто будет признание всего, что нужно; необходимо, следовательно, вести дело издалека. Эти правила дает Аристотель. Top. Lib. VIII, c. 1. В примерах нет нужды.
Уловка 5. Для доказательства своего положения можно употреблять также и ложные предпосылки, именно — в том случае, когда противник не соглашается с правильными, или не понимая их истинности, или же сознавая, что из них тотчас же воспоследует тезис; тогда нужно брать положения, которые сами по себе ложны, но ad hominem — истинны, и аргументировать применительно к образу мыслей противника ex concessis. Ибо истина может вытекать и из ложных посылок; напротив, ложное никогда не следует из посылок правильных. Равным образом, можно опровергать ложные положения противника другими ложными положениями, которые он, однако, считает за истинные: ибо с ним имеешь дело, а потому нужно пользоваться его образом мыслей. Положим, например, что противник наш принадлежит к какой-либо школе, с тезисами которой мы не согласны: в таком случае мы можем воспользоваться против него положениями этой школы, как principia. (Arist. Top. VIII, c. 9).
Уловка 6. Допускают скрытое petitio principii, постулируя то, что нужно доказать, или 1) под другим названием, например, вместо чести — доброе имя, вместо девственности — добродетель и т. д., или употребляя равнозначащие понятия: краснокровные животные, вместо позвоночные; или же 2) заставляя соглашаться с общим положением, хотя частности спорны, — например, желая доказать ненадежность медицины, постулируют недостоверность всякого человеческого знания; или, 3) если два понятия вытекают одно из другого vice versa — и одно из них нужно доказать, то другое постулируется; или 4) когда нужно доказать общее, а заставляют соглашаться с каждым из частных положений. (Наоборот, № 2). Аристотель, Top. VIII, c. 11.
Хорошие правила для упражнения в диалектике содержит последняя глава в Topica Аристотеля.
Уловка 7. Если спор ведется довольно строго и формально и если желательно вполне ясно понять друг друга, то выставляющее тезис и желающее доказать его лицо начинает задавать своему противнику вопросы, чтобы заключить к правильности своего тезиса от тех положений, с которыми противник согласился. Этот эротематический метод был в особенности употребителен в древности (его называют также сократическим методом): к нему сводится уловка 7-я и некоторые из последующих. (Все они свободно обработаны по Аристотелю Liber de elenchis sophisticis, с. 15).
Спрашивать много, сразу и пространно, чтобы скрыть то, признания чего, собственно, добиваешься. — Напротив, свою аргументацию, построенную на основании тех положений, с которыми противник согласился, следует излагать быстро; ибо люди, тугие на понимание, не смогут надлежащим образом следить за мыслью и просмотрят возможные ошибки и пробелы в цепи доказательств.
Уловка 8. Раздразнить противника до того, чтобы он рассердился; в гневе он будет неспособен правильно судить и пользоваться своим выгодным положением. В гнев его приводят тем, что открыто относятся к нему несправедливо, применяют всевозможные хитрости и, вообще, ведут себя бесстыдно.
Уловка 9. Задавать вопросы не в том порядке, какого требует выводимое из них заключение, а со всевозможными перестановками; противник не знает в таком случае, куда хотят прийти, и не может предотвратить вывода; можно, далее, воспользоваться его ответами для различных, даже противоположных выводов, смотря по тому, каковы эти ответы. Эта уловка сходна с 4-ю в том, что нужно маскировать свой образ действий.
Уловка 10. Когда замечаешь, что противник преднамеренно отвечает на вопросы отрицанием там, где мы могли бы воспользоваться утвердительными ответами для нашего тезиса, — то нужно спрашивать противоположное тому, чего требует тезис, как бы желая его утверждения, или же, по крайней мере, предоставляя противнику и то и другое на выбор, так чтобы он не замечал, на какой из тезисов мы добиваемся положительного ответа.
Уловка 11. Когда мы строим индукцию и противник соглашается с отдельными случаями, на основании которых она должна быть сделана, то не следует спрашивать его, согласен ли он также и с общей истиною, вытекающей из этих случаев, а надо вводить ее после перечисления отдельных случаев, как уже достигнутую и признанную, так как иногда и самому противнику может показаться, что он признал ее, и слушателям, помнящим те многие вопросы об отдельных фактах, которые должны были привести к этой цели.
Уловка 12. Если речь идет о таком общем понятии, которое не имеет особого названия и должно обозначаться иносказательно, с помощью сравнений, то следует выбирать такое сравнение, которое благоприятствовало бы нашему утверждению. Так, напр., названия, которыми обозначаются в Испании обе политические партии, serviles и liberales, выбраны очевидно последними. Название протестантов избрано, конечно, ими самими, равно как и название евангелической церкви; название же еретиков дано им католиками. Это справедливо и относительно тех слов, которые употребляются в более собственном смысле; положим, например, что противник предлагает какое-либо изменение, — его называют новшеством, так как это слово возбуждает предубеждение. Противоположное понятие в первом случае будет названо „существующим порядком“, во втором — „устарелыми обычаями“. — То, что человек совершенно непреднамеренный и беспристрастный назовет „культом“ или „государственной религией“, желающий говорить в пользу этой религии, назовет „благочестием“, „набожностью“, а противник ее — „ханжеством, суеверием“. В сущности, это — тонкое petitio principii: то, что требуется доказать, уже наперед слагается в слово, в название, из которого затем оно и вытекает, с помощью простого аналитического суждения. То, что один называет „задержать кого-либо, взять под стражу“, другой называет „запереть в кутузку“. — Часто оратор уже заранее выдает свои намерения теми названиями, которые он дает вещам. Один говорит „духовенство“, другой — „попы“.
Из всех уловок эта применяется наичаще, при том — инстинктивно. — Религиозное рвение = фанатизм. Ложный шаг или галантность = прелюбодеяние. — Двусмысленность = сальность. — Расстроенные дела = банкротство. — Путем влияния и связей = с помощью подкупа, кумовства. — Чистосердечная признательность = хорошее вознаграждение.
Уловка 13. Чтобы заставить противника согласиться с известным положением, нужно выставить противоположный тезис и предоставить ему выбор, при чем это обратное положение нужно формулировать настолько резко, чтобы противник, не желая впасть в парадокс, должен был принять наше первое положение, так как оно в сравнении со вторым рисуется весьма вероятным. Напр., нужно заставить противника согласиться с тем, что некто должен повиноваться всему, что бы ни сказал ему его отец; мы спрашиваем тогда: „Надлежит ли во всем слушаться своих родителей или нет?“ — Или, если о чем-либо говорится: „часто“, — то мы спрашиваем, понимать ли под словом „часто“ многие случаи или же немногие; противник скажет — „многие“. Это совершенно подобно тому, как серое наряду с черным может назваться белым; а серое наряду с белым — черным.
Уловка 14. Еще нечестный прием, это — когда после нескольких вопросов, на которые противник ответил так, что ответы его нельзя обратить в пользу желаемого нами вывода, — это желаемое заключение, несмотря на то, что̀ оно вовсе не вытекает из его ответов, все-таки с триумфом провозглашается, как доказанное и подтвержденное именно ответами противника. Если противник застенчив или глуп, а сами мы в достаточной мере нахальны и обладаем хорошей глоткой, то это весьма легко может удаться. Уловка принадлежит к fallacia non causae ut causae.
Уловка 15. Если мы выставили парадоксальное положение и затрудняемся в защите его, то мы предлагаем противнику принять или опровергнуть какой-нибудь другой, верный, но и не совсем очевидный тезис, как будто мы хотим построить на нем свое доказательство: если противник из подозрительности отвергнет его, мы приводим его ad absurdum и торжествуем; если же он согласится с таким положением, то выходит, что мы сказали уже нечто разумное и должны теперь идти далее. Или же мы присоединяем сюда и предшествующую уловку и утверждаем, что таким образом наш парадокс уже доказан. Конечно, это — величайшее нахальство; тем не менее, это часто случается в жизни, и многие люди поступают таким образом совершенно инстинктивно.
Уловка 16. Argumenta ad hominem или ex concessis[8]. При утверждении противника нужно посмотреть, не стоит ли оно каким-либо образом, в крайнем случае — хоть на вид только, в противоречии с какими-либо прежними его словами, или с принятым им тезисом, или же с положениями известной школы или секты, излюбленной и восхваляемой им, или же с деятельностью последователей этой школы, хотя бы и не настоящих, а лишь мнимых последователей, или же не противоречит ли оно его собственному поведению. Если он, например, защищает самоубийство, вы кричите тотчас же: „А почему же вы сами не повеситесь?“ Или он утверждает, например, что в Берлине жить неприятно, а вы кричите тотчас же: „Почему же вы не уедете из него с первым же почтовым дилижансом?“ — Какую-нибудь придирку можно измыслить всегда и во всяком случае.
Уловка 17. Когда противник теснит нас каким-нибудь опровержением, то часто мы можем спастись тем или другим тонким различением, о котором мы, конечно, прежде и не думали, если только предмет допускает двойное значение или же двойное применение.
Уловка 18. Если мы замечаем, что противник напал на такую аргументацию, с помощью которой он опровергнет наше положение, то не допуская его до этого и не давая довести дело до конца, мы должны заблаговременно прервать ход спора, сделать скачок или уклониться и перенести спор на другое положение, одним словом — устроить mutatio controversiae (см. уловку 29).
Уловка 19. Если противник требует от нас прямо, чтобы мы возразили что-либо против определенного пункта его утверждении, а у нас нет никакого подходящего аргумента, то мы должны крайне обобщить его положение и затем уже разбить его. От нас требуют, например, высказать свое мнение, почему не следует доверять известной физической гипотезе: тогда мы говорим про обманчивость человеческого знания и всячески распространяемся о ней.
Уловка 20. Если мы поймали противника на посылках и он согласился с ними, то не надо спрашивать также и о выводе, а надо самим тут же его сделать; и даже в том случае, когда недостает той или другой посылки, мы все же принимаем ее, как если бы и она была допущена, и выводим заключение, — что̀ представляет собою в таком случае применение fallacia non causae ut causae.
Уловка 21. Когда мы замечаем, что противник приводит только кажущийся или софистический аргумент, мы, правда, имеем возможность опровергнуть его, выяснив его рискованность и призрачность, но все-таки лучше встретить его столь же призрачным и софистическим противоположным аргументом и таким образом покончить с ним. Ибо дело не в истине, а в победе. Если он, напр., приводит какой-нибудь argumentum ad hominem, то достаточно сразить его противоположным аргументом ad hominem (ex concessis), и вообще, гораздо проще, вместо длинного разъяснения истинного положения вещей, привести argumentum ad hominem, если только это возможно.
Уловка 22. Если противник требует от нас, чтобы мы признали нечто такое, из чего может непосредственно вытечь спорная проблема, то надо отклонить это, ссылаясь на допускаемое им этим будто бы petitio principii, ибо и он сам, и слушатели легко сочтут близко сходное с проблемой положение тождественным ей, — и таким образом мы лишим его лучшего аргумента.
Уловка 23. Противоречие и спор побуждают к преувеличению тезиса. Оттого, противореча противнику, мы можем раздражить его до того, что он перейдет границу истины, преувеличивая положение, само по себе и при надлежащем ограничении во всяком случае правильное; и когда мы затем опровергнем это преувеличение, то это будет иметь такой вид, будто мы опровергли и первоначальное его положение. Сами же мы должны остерегаться, как бы, благодаря несогласию противника, не впасть в преувеличение или слишком широкое распространение нашего тезиса. Часто противник пытается сам тотчас же поставить наш тезис гораздо шире, чем его понимали мы; в таком случае следует сейчас же останавливать противника и вводить его опять в границы нашего утверждения: „вот что я сказал, но отнюдь не больше“.
Уловка 24. Истолкование вкривь и вкось. Насильственно выводят из тезиса противника, с помощью ложных заключений и извращения понятий, такие положения, которые не содержатся в нем и не только не соответствуют мнениям противника, но прямо-таки нелепы или рискованны; но так как при этом кажется, что из его тезиса вытекают такие положения, которые противоречат или самим себе, или же признанным истинам, то эта уловка и сходит за косвенное опровержение, за ἀπαγωγη, и опять-таки является применением fallacia non causae ut causae.
Уловка 25 относится к ἀπαγωγη чрез инстанцию, exemplum in contrarium. Ἐπαγωγη, inductio, требует большого числа случаев для установления их общего положения; а для ἀπαγωγη нужно указать лишь единственный случай, к которому общее положение не подходит, — и вот оно уже опровергнуто: такой случай называется инстанцией, ἐνστασις, exemplum in contrarium, instantia. Напр., положение: „У всех жвачных животных имеются рога“ опровергается одною инстанцией — верблюд. Инстанция, это — такой случай применения общей истины, когда что-либо подводится под основное ее понятие, — между тем истина эта не подходит к данному случаю и потому совершенно опровергается. Однако при этом легко впасть в иллюзию: поэтому в приводимых противником инстанциях мы должны обращать внимание на следующее:
1) действительно ли приводимый пример соответствует истине: бывают проблемы, единственно правильное решение которых — в том, что самый случай не соответствует истине, — например, многие чудеса, рассказы о появлении духов и т. д.;
2) действительно ли приводимый случай подходит под понятие выставленной истины: часто это лишь кажется, и вопрос решается точным различением;
3) действительно ли инстанция находится в противоречии с выставленной истиной: и это часто лишь кажется.
Уловка 26. Блестящий прием представляет собою retorsio argumenti: когда, именно, аргумент, которым хочет воспользоваться противник для себя, еще лучше может быть употреблен против него самого. Напр., он говорит: „ведь, это ребенок, к нему нельзя относиться строго“. Retorsio: „вот именно потому, что это ребенок, и нужно обуздывать его, чтобы он не укрепился в своих злых наклонностях“.
Уловка 27. Если при каком-либо аргументе противник неожиданно начинает особенно злиться, то нужно усиленно налегать на этот аргумент: не только потому, что им можно довести противника до бешенства, но и потому, что с помощью его мы, по-видимому, напали на слабую сторону в ходе мыслей противника и что на этом пути мы, быть может, поймаем его на чем-то бо́льшем, чем это кажется с первого взгляда.
Уловка 28. Эта уловка применима в особенности в тех случаях, когда ученые спорят пред неучеными слушателями. Если не имеется аргумента ни ad rem, ни ad hominem, то выставляют аргумент ad auditores, т. е. — недействительное возражение, недействительность которого понимает однако лишь сведущий человек; сведущ же противник, а не слушатели, — поэтому он в их глазах разбит, в особенности если это возражение выставит его тезис как-нибудь в смешном виде: люди всегда готовы посмеяться, и смеющиеся будут на стороне возражающего. Чтобы показать ничтожность возражения, противнику пришлось бы прибегнуть к длинному рассуждению и обратиться к основным положениям науки или к каким-либо иным источникам; а на это не большая найдется аудитория.
Пример. Противник говорит: при образовании первых гор масса, из которой кристаллизировался гранит и все прочие горы, была в жидком состоянии благодаря теплоте, т. е. была расплавленной; температура должна была доходить приблизительно до 200° R; масса кристаллизировалась под покрывавшей ее поверхностью моря. — Мы выставляем argumentum ad auditores, что при такой температуре, и еще гораздо раньше, при 80° R, море давно уже выкипело бы и носилось бы в воздухе в виде пара. Слушатели смеются. Чтобы опровергнуть нас, противнику нужно было бы показать, что точка кипения зависит не только от высоты температуры, но в равной мере и от давления атмосферы, а последнее, в то время как хотя бы половина морской воды носится в парообразном состоянии, так сильно повышается, что кипение не наступит и при 200° R. Но до этого он не дойдет, так как разъяснение этого не-физикам потребовало бы целой статьи. (Mitscherlich, Abhandl. der Berl. Akad., 1822).
Уловка 29[9]. Если поражение становится очевидным, то можно произвести диверсию, т. е. сразу начать говорить о чем-либо совершенно другом, как будто бы это имело отношение к делу и служило аргументом против собеседника. Если диверсия имеет хоть какое-нибудь отношение к thema quaestionis, то эта уловка применяется с некоторою скромностью; напротив, если диверсия совершенно не идет к делу и касается одного лишь противника, — уловка применяется беззастенчиво.
Например, я хвалил китайцев за то, что у них нет родового дворянства и должности даются единственно по выдержании экзаменов. Мой противник доказывал, что ученость не более, чем происхождение (которому он придавал известное значение), делает способным к несению должностей. — Теперь дело его обстоит плохо. И вот, он сейчас же сделал диверсию, что в Китае все сословия наказываются палками, поставил это в связь с усиленным чаепитием и вменил и то, и другое китайцам в упрек. — Если бы его противник вдался тотчас же в обсуждение всего этого, то он удалился бы от предмета и выпустил бы из рук уже приобретенную победу.
Беззастенчива диверсия в том случае, когда она совершенно уклоняется от сущности quaestionis и начинается, напр., таким образом: „Ведь вы недавно утверждали еще и то и т. д.“ Ибо тогда диверсия относится уже до известной степени к личности, о чем будет речь в последней уловке. Собственно говоря, это — промежуточная ступень между argumentum ad personam и argumentum ad hominem, которые будут там объяснены.
Всякий спор между заурядными людьми показывает, насколько эта уловка как бы прирождена всем: когда, именно, один человек в споре с другим делает нападки личного характера, а второй отвечает не опровержением их, а тоже личными нападками, направленными против первого, оставляя без ответа нападки, сделанные на него самого, то он как бы признает тем самым их справедливость. Он поступает подобно Сципиону, который напал на карфагенян в Африке, а не в Италии. На войне такая диверсия иногда может принести пользу. Но в споре она не годится, так как полученные упреки остаются в силе и слушатель узнает все дурное об обеих сторонах. В споре она применяется faute de mieux.
Уловка 30. Argumentum ad verecundiam. Вместо доказательств — приводить авторитеты, сообразуясь с познаниями противника. Unusquisque mavult credere quam judicare, говорит Сенека; поэтому легко спорить, имея за себя такой авторитет, к которому противник относится с уважением. А чем ограниченнее знания и способности противника, тем большее количество авторитетов имеет для него значение. Если же он обладает первостепенными познаниями и способностями, то для него или очень немногие будут авторитетами, или никто. Правда, он согласится со специалистами в какой-либо мало известной или совсем неизвестной ему науке, искусстве, ремесле, но и то — с недоверием. Напротив, заурядные люди проникнуты глубоким почтением к специалистам всякого рода. Они не знают, что тот, кто делает из своего предмета профессию, любит не самый предмет, а сопряженную с ним выгоду; не знают и того, что кто учит известному предмету, редко знает его основательно сам, ибо кто основательно изучает предмет, тому, по бо́льшей части, не остается времени для преподавания его. Но у толпы всегда найдется много пользующихся уважением авторитетов; поэтому, когда нам недостает действительного авторитета, можно привести лишь мнимый и сослаться на то, что́ сказал кто-либо совершенно в другом смысле и при других обстоятельствах. Особенно сильное влияние оказывают, по бо́льшей части, те авторитеты, которых противник совершенно не понимает. Так, неученые люди больше всего уважают латинских и греческих философов. С авторитетами можно также, в случае необходимости, делать все, что́ угодно, — не только допускать натяжки, но и совершенно искажать смысл, или даже ссылаться на авторитеты всецело собственного изобретения: по бо̀льшей части у противника нет под рукою книги, да он и не умеет с нею справляться. Лучший пример этой уловки дает один французский curé, который, чтобы не мостить улицу пред своим домом, как того требовали от других горожан, привел библейское изречение: paveant illi, ego non pavebo. Это убедило представителей общины. Можно также ссылаться, как на авторитеты, на общие предрассудки; ибо многие думают вместе с Аристотелем: ἁ μεν πολλοις δοκει, ταυτα γε εἰναι φαμεν. Да, нет столь бессмысленного мнения, которого люди не усвоили бы себе легко, если только вам удалось убедить их, что оно общепринято. Пример так же воздействует на их умы, как и на их поступки. Люди — те же овцы, идущие за вожаком-бараном, куда бы он ни повел; для них легче умереть, чем мыслить. Весьма странно, что общепризнанность мнения имеет в их глазах так много значения, хотя уже на самих себе они могли бы заметить, что мнения принимаются людьми безо всякого размышления, а лишь благодаря чьему-либо примеру. Но они не видят этого, ибо они совершенно лишены самопознания. — Лишь избранные говорят вместе с Платоном: τοις πολλοις πολλα δοκει, т. е. что у толпы много разных уловок, и если бы кто захотел сообразоваться с ними, то задал бы себе большую работу.
Общепризнанность известного мнения, говоря серьезно, не служит ни доказательством, ни даже вероятным основанием его правильности. Несогласные с этим положением должны допустить, 1) что удаление во времени отнимает у этой общепризнанности ее доказательную силу; иначе они должны бы были вернуться ко всем старым заблуждениям, когда-то всеми признававшимся за истину, напр., — к системе Птоломея, или восстановить во всех протестантских странах католицизм; 2) что так же влияет и удаление в пространстве; иначе их приведет в затруднение общность мнений у исповедующих буддизм, христианство и ислам. (Bentham, Tactique des assemblées législatives, Vol. 2, p. 70).
То, что называется общим мнением, оказывается, при ближайшем рассмотрении, мнением двух-трех лиц; мы убедились бы в этом, если бы могли присутствовать при способе возникновения какого-нибудь общепризнанного мнения. Тогда мы нашли бы, что первоначально приняли его, выставили и утверждали два-три человека и те из окружающих, которые были настолько добры, что поверили, будто первые его вполне основательно исследовали. В силу предрассудка этих последних о достаточных способностях первых, приняли то же мнение и некоторые другие. Этим, в свою очередь, поверили еще многие, которым леность подсказывала лучше сразу поверить на слово, чем тратить время на испытание. Так со дня на день возрастало количество этих ленивых и легковерных приверженцев, так как лишь только известное мнение получало за себя достаточное число голосов, следующие приверженцы уже полагали, что оно, мнение, могло достигнуть этого, лишь благодаря прочности своих оснований. Остальные вынуждены были допускать то, что допускалось всеми, чтобы их не считали беспокойными людьми, восстающими против общепризнанных мнений, и заносчивыми мальчишками, которые хотят быть умнее всех на свете. Согласие с этим мнением вменяется теперь в обязанность. Теперь уже и те немногие, которые способны рассуждать, должны молчать; а те, которые смеют еще говорить, совершенно неспособны иметь собственное суждение и представляют собою лишь эхо чужих мнений, которые они защищают тем с большим рвением и нетерпимостью. Ибо они ненавидят в мыслящем иначе не столько то другое мнение, которого он придерживается, сколько дерзость желания судить самостоятельно, — на это сами они никогда не отважатся, что́ в душе отлично и сознают. — Короче говоря, мыслить могут очень немногие, но мнение иметь хотят поголовно все: что же остается им, как не заучить готовые чужие мнения, вместо того чтобы вырабатывать самостоятельно мнения свои?..
Если дело обстоит таким образом, то что же значит голос ста миллионов людей? То же, что какой-нибудь исторический факт, который встречаешь у сотни историков и который, как потом оказывается, все списали друг у друга, так что в конце концов все сводится к сообщению одного и то же. (По Bayle, Pensées sur les Comètes, Vol. I, p. 10).
„Dico ego, tu dicis, sed denique dicit et ille:
Dictaque post toties, nil nisi dicta vides“.
Тем не менее в споре с заурядными людьми можно пользоваться общим мнением, как авторитетом.
Вообще, легко заметить, что когда спорят друг с другом два заурядных человека, то избираемое ими обоими оружие, по большей части, сводится к авторитетам: авторитетами побивают они друг друга. — Если с таким заурядным человеком приходится иметь дело более способному, то наиболее благоразумно дли него прибегнуть в тому же оружию, выбирая его сообразно со слабыми сторонами противника. Ибо против оружия оснований противник, ex hypothesi, — неуязвимый Зигфрид, окунувшийся в поток неспособности мыслить и судить.
На суде спорят, в сущности, лишь опираясь на авторитеты, именно — на авторитет непоколебимо установленных законов; все дело способности суждения сводится к приисканию нужного закона, т. е. авторитета, применимого в данном случае. Однако и здесь остается для диалектики обширное поле, так как, в случае надобности, данный случай и тот или другой закон, хотя они собственно и не подходят друг к другу, переворачиваются на все стороны до тех пор, пока они не окажутся друг к другу подходящими, или же — наоборот.
Уловка 31. Когда мы не имеем решительно ничего, чтобы возразить на приведенные противником доводы, то нужно с тонкой иронией признать себя некомпетентным: „то, что вы там говорите, недоступно моему слабому уму; может быть, вы и правы, но я не могу этого понять и потому отказываюсь выразить какое-либо мнение“. Таким способом инсинуируется слушателям, у которых пользуешься уважением, что противник утверждает нелепость. Так, например, по выходе в свет „Критики чистого разума“ или, вернее, в начале того времени, когда она стала волновать умы, многие профессора старой эклектической школы заявляли: „мы этого не понимаем“ и думали, что таким образом они отделались от нее. Но когда некоторые из последователей новой школы показали им, что они вправе были сказать это, так как действительно просто не поняли, то эти ученые были весьма недовольны.
Уловкою этою можно пользоваться лишь в том случае, когда бываешь вполне уверен, что пользуешься в глазах слушателей бо́льшим авторитетом, чем противник, — например, когда спорят профессор со студентом.
В сущности этот прием относится к предшествующей уловке и представляет собою особенно коварный способ замены аргументов собственным авторитетом. Возражение на эту уловку таково: „ Простите, но при вашей проницательности вам не составит ни малейшего труда понять это: разумеется, вина здесь моя, так как я слишком неясно изложил предмет“, — а затем нужно так разжевать последний и положить в рот противнику, чтобы он nolens volens принужден был понять, в чем дело, и убедиться в том, что перед тем он действительно просто лишь не понял. Таким образом, уловка обращается назад, на самого противника: противник хотел внушить нам, что мы говорим „нелепость“; мы же доказали ему его „недомыслие“. И то и другое — с утонченною вежливостью.
Уловка 32. Иное утверждение противника, направленное против нас, можно очень кратким путем устранить совсем, или, по крайней мере, сделать его сомнительным, подведя его под категорию чего-нибудь отверженного, хотя бы положение противника имело лишь сходство с такой категорией или какую-либо иную отдаленную связь; например: „но, ведь, это — манихейство! это — арианство! пелагианство! идеализм! спинозизм! пантеизм! браунианство! натурализм! атеизм! рационализм! спиритуализм! мистицизм! и т. д.“ — При этом мы делаем два допущения: 1) что положение противника действительно тождественно или, по крайней мере, сходно с той категорией, и тогда мы восклицаем: „о, это уже мы знаем!“ 2) что категория эта уже совершенно опровергнута, и в ней нет и не может быть ни слова правды.
Уловка 33. „Может быть, это справедливо в теории, но на практике — ложно“. Таким софизмом допускают основания и все же отрицают следствия, вопреки правилу: a ratione ad rationatum valet consequentia. Такое положение заключает в себе нечто невозможное: что справедливо в теории, то должно быть верным также и на практике; если положение на практике оказывается непригодным, то, значит, ошибка кроется в теории, т. е. сделали в последней какое-то упущение, на что-то не обратили внимания; следовательно, положение ложно и в теории.
Уловка 34. Если противник не дает никакого прямого ответа или возражения на вопрос или аргумент, а задает вопрос в свою очередь или уклоняется от прямого ответа обиняками, не относящимися к делу, стараясь переменить тему разговора, — то это именно служит наилучшим доказательством того, что мы (иногда помимо своего ведома) коснулись как раз его слабой стороны; это с его стороны — относительное онемение. Поэтому нужно все время напирать именно на данный пункт и не выпускать противника из рук даже в том случае, если мы еще точно не внаем, в чем именно заключается эта слабая сторона, которой мы коснулись.
Уловка 35. Эта уловка, если только ею можно воспользоваться, делает излишними все остальные: вместо того, чтобы действовать на интеллект и посредством доводов, нужно действовать мотивами — на волю; и противник и слушатели, если интересы их те же, что у него, тотчас же склонятся к нашему мнению, хотя бы оно исходило из дома сумасшедших; ибо один лот воли весит, по большей части, больше, чем центнер ума и убеждения. Конечно, это возможно лишь при наличности особых условий. Если возможно дать противнику понять, что его мнение, будь оно правильно, способно причинить большой ущерб его интересам, то он отбросит его с такою быстротою, как если бы это было раскаленным железом, которое он нечаянно взял в руки. Положим, например, что священник защищает какое-нибудь философское положение: стоит лишь напомнить ему, что он косвенно стоит таким образом в противоречии с каким-нибудь основным догматом своей Церкви, чтобы он тотчас же отступился от него. — Помещик распространяется о пользе машин в Англии, где паровая машина выполняет работу многих людей: дайте ему понять, что паровые машины скоро вытеснят упряжных лошадей и лошади его богатейшего конного завода должны будут упасть в цене, — и тогда посмотрите. В таких случаях чувство каждого: „Quam temere in nosmet legem sancimus iniquam!“ То же бывает, если слушатели принадлежат к одной с нами партии, гильдии, клубу, к одному роду занятий и т. д., а противник — нет. Как бы ни были справедливы его положения, стоит лишь намекнуть, что они противоречат интересам того или другого цеха, как сейчас же все слушатели найдут аргументы противника, сколь бы превосходны они ни были, слабыми и жалкими, наши же, напротив, хотя бы они висели в воздухе, — верными и прекрасными; присутствующие хором подадут за нас голос, и противник со стыдом должен будет уступить поле сражения. И мало того: слушатели будут, по большей части, верить в то, что они подали свой голос всецело по убеждению. Ибо все, не соединенное с выгодою, в большинстве случаев кажется интеллекту нелепым. Intellectus luminis sicci non est etc. Эту уловку можно охарактеризовать в таких словах: „рубить дерево под корень“; обыкновенно она называется argumentum ab utili.
Уловка 36. Сбить с толку, одурачить противника бессмысленным набором слов. Это основывается на том, что
Gewöhnlich glaubt der Mensch, wenn er nur Worte hört,
Es müsse sich dabei doch auch was denken lassen[10].
Если противник в душе сознает свою слабость, если он привык слышать много непонятных ему вещей и делать вид, что все отлично понимает, то можно импонировать ему, засыпая его, с совершенно серьезным выражением лица, ученым или глубокомысленно звучащим вздором, от которого у него немеют слух, зрение и мысль; и этот вздор можно выдать за бесспорное доказательство своего положения. Известно, что в новое время некоторые философы с самым блестящим успехом применяли эту уловку даже по отношению ко всей немецкой публике. Но так как exempla odiosa, то мы сошлемся на более старый пример из Гольдсмитова Vikar of Wakefield, р. 34.
Уловка 37 (которая должна быть одной из первых). Если противник по существу дела прав, но, по счастью, приводит плохое доказательство, то нам легко опровергнуть это доказательство и выдать это за опровержение по существу дела. Уловка эта, в сущности, сводится к тому, что argumentum ad hominem мы выдаем за argumentum ad rem. Если противнику или кому-либо из присутствующих не придет на ум более удачный аргумент, — мы победили; так бывает, например, если в подтверждение бытия Божия приводят онтологическое доказательство, которое легко опровергнуть. Вот тот путь, на котором плохие адвокаты проигрывают хорошие дела: они ищут оправдания в неподходящей статье закона, а нужный закон не приходит им на ум.
Последняя уловка. Если ты замечаешь, что противник сильнее тебя и ты окажешься побежденным, то прибегай к личностям, веди себя оскорбительно и грубо. Прибегать к личностям — это значить уклоняться от предмета спора (иначе проиграешь дело) и так или иначе задевать противника и его личность; это можно было бы назвать argumentum ad personam в отличие от argumentum ad hominem: аргумент ad hominem уклоняется от чисто-объективного предмета, чтобы обратиться к тому, что́ противник сказал или допустил по поводу него; когда же прибегают к личностям, то предмет спора оставляют совершенно в стороне и нападают на самую личность противника, т. е. прибегают к язвительности, злобе, оскорблению, грубости. Это — апелляция от сил духа к силам физическим или животным. Это — излюбленный прием для многих, так как всякий человек способен к его выполнению; оттого последняя уловка применяется часто. Спрашивается теперь, как же должна вести себя противная сторона, чтобы отразить нападение? Ведь если и она прибегнет к тому же средству, то всё кончится дракой, дуэлью или же процессом об оскорблении личности.
Ошибочно было бы думать, что в этих случаях достаточно самому не прибегать к личностям. Гораздо сильнее, чем с помощью оскорбительных и грубых выражений, можно уязвить противника в том случае, если доказываешь ему совершенно хладнокровно, что он неправ и, следовательно, судить и мыслит неверно (так бывает при всякой диалектической победе). Почему? Потому что, как говорит Гоббс, de Cive, Сар. 1: Omnis animi voluptas omnisque alacritas in eo sita est, quod quis habeat, quibuscum conferens se, possit magnifice sentire de se ipso. — Для человека нет ничего выше удовлетворения его тщеславия, и ни одна рана не болит сильнее нанесенной тщеславию. (Отсюда такие обороты речи, как, например: „честь дороже жизни“ и т. д.). Это удовлетворение тщеславия возникает у человека главным образом из сравнения самого себя с другими во всех отношениях, особенно же — в отношении умственной силы. А это как раз effective и в сильной мере происходит во время спора. Отсюда понятно озлобление побежденного, хотя бы по отношению к нему и не было допущено несправедливости; вот почему хватается он за последнее средство, за эту последнюю уловку, которую нельзя отклонить с помощью одной только вежливости. Большое хладнокровие может однако же помочь и в этом случае; стоит только, когда противник переходит на личную почву, спокойно заметить ему, что это к делу не относится и, тотчас же возвратившись опять к делу, продолжать свое доказательство, не обращая внимания на нанесенное оскорбление, т. е. поступить как бы подобно Фемистоклу, который сказал Эврибиаду: παταξον μεν, ακουσον δε. Но это не всякому дано.
Оттого единственно-правильным приемом отражения этой уловки остается тот, который указан уже Аристотелем в последней главе Topica: спорь не с первым встречным, а лишь с тем человеком, о котором знаешь, что у него достаточно ума для того, чтобы не сказать чего-нибудь столь нелепого, что и самому потом станет стыдно; спорь с тем, кто способен аргументировать, а не приводить одни сентенции, кто способен выслушивать доводы и вникать в них, — наконец, кто ценит истину, охотно выслушивает удачные доводы даже из уст противника и достаточно справедлив, чтобы быть в состоянии, оказавшись неправым, если истина на стороне противника, мужественно вынести это. Отсюда следует, что из сотни людей едва ли найдется один, достойный того, чтобы с ним спорить. Что касается остальных, то предоставьте им говорить, что они хотят, ибо desipere est juris gentium; и подумайте над словами Вольтера: La paix vaut encore mieux que la verite и над одной арабской пословицей: „На дереве молчания висит плод его — мир“.
Спор, как столкновение умов, во всяком случае часто бывает полезен для обеих сторон, приводя к исправлению собственных мыслей и порождая новые воззрения. Но оба вступающие в спор должны обладать приблизительно равными ученостью и умом. Если одному из спорящих недостает учености, то он не все понимает, он не стоит au niveau. Если же ему недостает ума, то возникающее отсюда озлобление приводит его к нечестным приемам и уловкам и, наконец, к грубости.
Между disputatio in colloquio privato s. familiari и disputatio sollemnis publica, pro gradu и т. д. нет существенной разницы, за исключением разве того, что при диспуте научном требуется, чтобы Respondens всегда оказался правым по отношению к Opponens’у, и оттого к нему в случае необходимости приходит на помощь Praeses; при научном диспуте также аргументируют в более строгой форме, охотно облекают свои аргументы в строгую форму умозаключений.
Примечания
править- ↑ Аристотель (по Diog. Laert. V, 28) сопоставлял риторику и диалектику, цель которых — убеждение, το πιϑανον; затем, аналитику и философию, цель которых — истина: — Διαλεκτικη δε εστι τεχνη λογων, δι’ ἡς ανασκευαζομεν τι η κατασκευαζομεν, εξ ερωτησεως και αποκρισεως των προσδιαλεγομενων, Diog. Laort. III, 48, in vita Platonis. — Правда, Аристотель различает 1) Логику или аналитику, как теорию или руководство к истинным, аподиктическим умозаключениям; 2) Диалектику, или руководство к считающимся истинными, сходящими за истину — ενδοξα, probabilia (Top. I, c. I et. 12) — умозаключениям, при чем остается не решенным, ложны ли они или же истинны (сами по себе); ибо речь идет не об этом. Но что же это, как не искусство остаться правым, — все равно, прав ли спорящий по существу или нет? Иными словами — искусство получать видимость истины, не заботясь о сути дела. Значит, дело обстоит именно так, как сказано вначале.
Собственно, Аристотель разделяет умозаключения на логические и диалектические так, как только что было сказано, затем на 3) эристические — эристику, — при которых умозаключение по форме правильно, самые же посылки, материя, неправильны, но лишь кажутся истинными и, наконец, 4) на софистические — софистику, при которых умозаключение неверно по форме, но кажется правильным. Все три последние рода относятся, в сущности, к эристической диалектике, так как все они имеют в виду не объективную истину, а лишь видимость ее, не заботясь о самой истине, — следовательно, стремятся лишь к тому, чтобы спорщик остался правым. И самая книга о софистических умозаключениях лишь позднее издана отдельно; она была последней книгой диалектики. - ↑ Макиавелли предписывает государю пользоваться каждым мгновением слабости своего соседа, чтобы напасть на него, потому что иначе последний может когда-либо воспользоваться моментом слабости государя. Дело обстояло бы иначе, если бы в мире царили верность и честность; но так как этого нет, то и не следует развивать эти добродетели, ибо они плохо вознаграждаются, — так же обстоит дело и со спорами: если я призна̀ю мнение противника верным, когда оно мне таковым покажется, то едва ли он отплатит мне тем же, когда дело примет противоположный оборот; скорее он будет действовать per nefas, — следовательно, и я должен поступать так же. Легко сказать, что я должен следовать одной лишь истине, не выказывая пристрастия к своему тезису; но ведь нельзя предполагать, что и другой будет поступать так же; следовательно, и самому не следует так поступать. К тому же, если я, как только мне покажется, что противник прав, стану отказываться от своего, ранее серьезно продуманного, положения, то легко может случиться, что, руководясь минутным впечатлением, я откажусь от истины, чтобы склониться к заблуждению.
- ↑ С другой стороны, в книге de elenchis sophisticis Аристотель опять-таки очень старается отграничить диалектику от софистики и эристики; разница при этом должна заключаться в том, что диалектические умозаключения правильны и по форме и по содержанию, а эристические и софистические (которые отличаются друг от друга лишь по цели, каковою в первом случае — при эристических умозаключениях — служит стремление остаться правым само по себе, а при софистических — достигаемый таким путем почет и приобретаемые благодаря ему деньги) — эристические и софистические ложны. Истинны ли предложения по содержанию, это всегда остается слишком недостоверным, чтобы из этого заимствовать основание для различения, и менее всего сам спорящий может быть вполне уверен в этом: лишь результат спора только и дает заключение об этом, и то ненадежное. Следовательно, под диалектикой Аристотеля мы должны понимать софистику, эристику и пейрастику, вместе взятые, и определять ее, как искусство оставаться правым в споре; конечно, наиболее важное вспомогательное средство при этом — прежде всего быть правым по существу дела: однако, этого средства одного при свойственном человеку способе мышления недостаточно, а с другой стороны, при слабости человеческого рассудка, и не безусловно необходимо. Поэтому нужны еще другие уловки, которые в силу того, что они не зависят от того, прав спорящий объективно или нет, могут применяться и в том случае, когда он объективно неправ; а так ли это в каждом данном случае, никогда с полною очевидностью не знаешь. На мой взгляд нужно, следовательно, более резко, чем это сделал Аристотель, отграничить диалектику от логики и логике предоставить объективную истину, поскольку она формальна, а диалектику ограничить искусством оставаться правым; напротив, софистику и эристику не следует, подобно Аристотелю, отделять от логики, так как это отличие основывается на объективной материальной истине, которую мы не можем ясно знать уже заранее и про которую можем лишь сказать с Понтием Пилатом: что есть истина? — Ибо veritas est in puteo, ἐν βυϑῳ ἡ ἀληϑεια. (Изречение Демокрита, Diog. Laert. IX, 72). Часто двое спорят очень оживленно, и затем каждый уходит домой с мнением противника: они обменялись своими мнениями. Легко сказать, что при споре не должна преследоваться другая цель, кроме достижения истины; но, ведь, неизвестно еще, где эта истина, и потому легко впасть в заблуждение, благодаря аргументам противника и своим собственным. — Впрочем, re intellecta, in verbis simus faciles; так как слово диалектика в общем принимают, обыкновенно, за равнозначащее со словом логика, то нашу дисциплину мы предпочитаем называть Dialectica eristica, эристическою диалектикой.
- ↑ (Об этом подробнее выше [примеч. на стр. 619]).
- ↑ По Диогену Лаэртскому между многочисленными риторическими сочинениями Феофраста, которые все утрачены, было одно под заглавием: Αγωνιστικον της περι τους εριστικους λογους ϑεωριας. Это, вероятно, и было то, о чем идет у меня речь.
- ↑ Если оно напрямик противоречит совершенно несомненной истине, то мы привели противника ad absurdum.
- ↑ Sophisma a dicto secundum quid ad dictum simpliciter. У Аристотеля это второй elenchus sophisticus εξω της λεξεως: — το ἁπλως, ἠ μη ἁπλως, ἀλλα πῃ, ᾐ που, ἠ ποτε, η προς τι λεγεσϑαι. (De sophisticis elenchis, с 5.)
- ↑ Истина, из которой я исхожу при доказательстве, бывает или объективною, общеобязательной, — и тогда мое доказательство ведется κατ’ αληϑειαν, secundum veritatem. Только такое доказательство имеет действительную цену и истинное значение. — Или же истина, из которой я исхожу, имеет значение лишь для того, кому я хочу что-либо доказать, с кем я о чем-либо спорю: быть может, он раз навсегда усвоил себе известное положение, как предрассудок, или же поспешно согласился с ним в споре, — и вот на этом-то положении я и основываю свое доказательство; в этом я доказываю лишь κατ’ ανϑρωπον, ad hominem: я заставляю своего противника согласиться с моим положением, но не обосновываю никакой общеобязательной истины: мое доказательство имеет значение для противника, но помимо того — ни для кого. Если, напр., противник мой — строгий кантианец и я основываю свое доказательство на каком-либо изречении Канта, то, само по себе взятое, оно имеет силу лишь ad hominem. Если противник мой — магометанин, то я могу обосновать свое доказательство на каком-либо месте из Корана, и для противника оно будет достаточным, но всегда лишь ad hominem. — Пример такого argumentum ad hominem из древней философии имеется в письме Эпикура к Менэкею, которое сохранилось в 10 книге Диогена Лаэртского: Эпикур полемизирует против знаменитой эпиграммы Феогниса:
Αρχην μεν μη φυναι επιχϑονιοιδιν αριστον,
Μηδ’ εσιδειν αυγας οξεος ἡελιου·
Φυντα δ’ οπως ωκιστα πυλας Αϊδαου περησαι,
Και κεισϑαι πολλην γαιαν εφεσσαμενον.И говорит: ει μεν γαρ πεποιϑως τουτο φησι, πως ουκ απερχεται εκ του ζῃν; εν ἑτοιμῳ γαρ αυτῳ τουτο εστιν, ειπερ ην βεβουλευμενον αυτῳ βεβαιως· ει δε μωκωμενος (irridens), ματαιος, εν τοις οὐκ επιδεχομενοις.
- ↑ (К уловке 18).
- ↑ „Обыкновенно думают люди, что где — слова, там и какие-нибудь понятия“.