Эпизод из мемуаров герцога Сюлли
правитьТо, что я намерен рассказать, само по себе не представляет никакой важности, но случай этот будет веским опровержением уверений клеветников, со времени смерти короля не перестающих обвинять меня между прочим и в том, что я скрывал от него именно то, что ему следовало знать. Друзья и близкие мне люди могут засвидетельствовать, что я всеми силами старался оправдать доверие ко мне моего повелителя, и нижеследующий эпизод как нельзя яснее доказывает личное участие короля в таких делах, о которых и не подозревали праздные вельможи.
До приобретения от принца Конде поместья Вильбон, теперь моей постоянной резиденции, обыкновенно я проводил часть зимы и осени в Рони. Уезжая из Парижа, я всегда брал с собою многочисленную свиту швейцарцев, пажей, слуг, грумов, также как нескольких фрейлин и камер-фрау для герцогини. Мы останавливались обедать в Поасси и к ночи уже достигали Рони, где ужинали довольно весело, при свете факелов, хотя без всяких церемоний и этикета, которые я всегда строго соблюдал и сознание необходимости, которых усердно внушал моим детям, так как все это составляет привилегию и бремя высокого звания.
В период, о котором я рассказываю, я ездил в Рони постоянно на одной и той же лошади, подаренной мне королем, и лошадь эта каждый раз теряла подкову около полудня, всегда на одном и том же месте, близь деревни Обержанвиль Хотя в моем поезде всегда вели по крайней мере шесть верховых лошадей, но я так привык к моему любимому коню, что предпочитал ожидать, пока его подкуют лучше, чем пересесть на другого. В таких случаях, я посылал всех вперед, а сам оставался позади с двумя стражами, слугою и пажом. Кузнец в Обержанвиле был искусный и очень веселый малый, всегда получавший от меня по золотому. Радость его при получении монеты, равнявшейся целому его годовому доходу, была всегда так велика и искренна, что мне приятно было смотреть. К тому же, я позволял ему болтать в моем присутствии и узнавал от этого простодушного, честного ремесленника, что говорил народ обо мне п о моих реформах, о чем впоследствии я считал своим долгом сообщать моему повелителю, королю.
Как аристократу, мне неприлично было бы записывать то, что таким способом доходило до моих ушей. Разговором простолюдина не должно бы быть места в мемуарах дворянина; но в этом отношении, я делал различие между герцогом Сюлли и королевским министром, и записываю наши беседы лишь в качестве этого последнего.
— Ну, Симон, — бывало, обращался я к кланявшемуся мне и трепетавшему передо мною кузнецу, — как поживаешь, любезный?
— Плохо, плохо, — отвечал он, — совсем было плохо, пока ваша милость не пожаловали сюда.
— Почему плохо?
— О, это все дороги, — всегда говорил он, качая своей плешивой головою и приготовляя инструменты, — с тех пор, как ваша милость заведуете путями сообщения, дороги стали так хороши, что из сотни лошадей едва ли одна теряет подкову; и грабителей в окрестностях стало так мало, что мне никогда почти не удается отыскивать и возвращать по принадлежности краденое. Вот что плохо.
Конечно, меня это весьма радовало.
— Однако, с тех пор как я езжу по этой дороге, тебе не на что очень жаловаться, Симон, — возражал я.
— Нет, благодарение св. Женевьеве и вашей милости, которого мы в деревне называем другом бедняков, теперь у меня всегда есть курица на обед, — неизменно одно и тоже отвечал он.
— Отчего ты благодаришь св. Женевьеву? — спросил я его однажды, когда по обыкновению расковался мой копь.
— Она моя патронесса, — отвечал он, — с позволения вашей милости, жена моя постоянно молится ей, и она выдергивает гвозди из подковы вашего коня.
— Однако, разве это не измена — вступать в союз с госпожой Женевьевой против королевского министра! — в шутку сказал я. — Как ты полагаешь, плут? Смотри, как бы тебе не попасть в руки правосудия!
Кузнец страшно испугался, и только при виде золотого его трепет уступил место радости. Я уехал, но вспоминая его искаженное ужасом лицо при моей угрозе, вдруг догадался о причине его смятения.
— Латрап, --обратился я к своему слуге, — как зовут трактирщика в Поассп, где мы всегда обедаем?
— Андреем, ваша милость.
— Так я и думал! — вскричал я. — Это брат Симона! Отвечай, холоп, с намерением ли ты допускал меня дурачить столько раз? Знал ли ты, что трактирщик брат обержанвильского кузнеца?
Латрап клялся, что ему ничего неизвестно, но один из сопровождавших меня конюхов, попросив позволения говорить со мною, сказал, что Андрей действительно брат Симона, что он разбогател, от торговли сеном в Париже, и что не видится с своим братом кузнецом и не признает его, хотя, кажется, втайне к нему расположен. Услыхав подтверждение моих подозрений, самолюбие и чувство справедливости заставили меня действовать с тою быстротою, которую я всегда выказывал в затруднительных положениях. Тотчас же я приказал Латрапу взять двух швейцарцев, вернуться обратно и арестовав обоих братьев, немедленно доставить их в Рони.
По дороге я размышлял, каким образом наказать виновных, и в конце концов отбросив мысль о предании их смертной казни, которую они вполне заслужили, я придумал нечто такое, что должно было позабавить меня. Перед ужином, я отдал соответствующие приказания моему шталмейстеру Меньяну; и еще не встал из-за стола, как мне доложили, что пленники привезены.
Объявив герцогине и ужинавшим с нами соседям, прибывшим поздравить меня с приездом, что я приготовил для них редкостную забаву, я повел все общество на террасу, предшествуемый Меньяном и четырьмя пажами с факелами. На террасе уже приготовлены были места для ужинавших с нами, а остальные гости и домашние, числом до двухсот человек, разместились кругом как попало. Посредине открытого пространства, в кузнечной печи разведен был огонь; возле печи находились наковальня с разложенными на ней конскими и ослиными подковами, и полный комплект кузнечных орудий.
По моему знаку, Латрап с шестью стражами ввели пленников на площадку.
В их бледных, испуганных лицах и дрожащих членах, отказывавшихся служить им, я прочел сознание вины и ужас перед неминуемой смертью: очевидно, они не ожидали ничего иного. Мне нравилось помучить их, и несколько времени я молча смотрел на них, между тем как присутствующие терялись в недоумении при этой сцене. Наконец, обратясь к трактирщику, я сказал, что знаю, что он ежегодно ослаблял подкову моей лошади, с целью дать брату средство получить плату за ковку; а кузнеца я упрекнул в черной неблагодарности, так как, не взирая на мою к нему милость, он участвовал в этой плутовской проделке.
Выслушав меня, оба бросились на колени, моля пощадить их жизнь. После некоторого сопротивления, я позволил себе смягчиться. — Ваша жизнь будет пощажена. — сказал я. — Но вы должны быть наказаны. Поэтому, ты, Симон, немедленно подкуй Андрея парой из лежащих на наковальне подков, а затем Андрей, уже увидавший как это делается, подкует тебя самого. Так вы оба потеряете охоту к мошенническим штукам.
Можно себе представить, что столь забавный и вместе соответствующий проступку приговор был встречен всеобщем одобрением, кроме разумеется, виновных. Мои люди взяли Андрея и сняли с него деревянные башмаки, между тем как кузнец был подведен к наковальне с разложенными па ней инструментами. Жалкий вид Симона и его растерянные взгляды вызывали в обществе дружный смех; а мои пажи в особенности, позабыв о моем присутствии, помирали со смеху совсем непростительным образом. Строго прикрикнув на них, я уже готов был приказать Симону прониматься за дело, когда воспоминание о наивных беседах со мною кузнеца, также как врожденное мне милосердие, признаваемое даже самыми заклятыми моими врагами, побудили меня дать пленникам случай к освобождению.
— Слушайте, Симон и Андрей, — сказал я. — Произнесенный мною приговор должен быть исполнен, если только вы не удовлетворите предлагаемому мною условию: даю вам три минуты сроку; если в течение этого времени, каждый из вас выдумает остроумную шутку, вы будете прощены; в противном же случае, Латрап призовет человека для раздувания мехов!
Решение это увеличило довольство моих гостей, теперь убедившихся, что я не понапрасну пригласил их на забаву, так как ужимки и гримасы обоих холопов, трепетавших за свою жизнь, могли бы рассмешить мертвого. Они смотрели на меня, вытаращив глаза, и во все три минуты только выли о пощаде, не будучи в состоянии произнести ничего другого.
— Симон, — сурово сказал я, по истечении назначенного срока, — готова твоя шутка? Нет. Андрей, а твоя? Также нет. Ну, так…
Трактирщик не дал мне договорить: бросившись предо мною на колени, он громко закричал, к моему величайшему удивлению и разочарованию моих гостей, жаждавших увидать плутов подкованными:
— Одно слово, ваша милость, я не могу выдумать никакой шутки, но за то я могу оказать королю огромную услугу: я могу раскрыть заговор!
Это внезапное, публичное признание несколько смутило меня. Но я слишком давно служил королю, чтобы не заметить, как странно и неожиданно раскрываются иногда разные вещи. Поэтому, услыхав слова трактирщика, после которых воцарилось мертвое молчание, я проницательным взором обвел присутствующих, но не приметил на их лицах ни смущения, ни страха, а лишь самое понятное, естественное изумление. Тогда я строго обратился к Андрею, с предупреждением, что если он это и выдумывает для спасения своих пяток, то выдумка его будет стоить ему головы, потому что я сочту своим долгом повесить его, как только узнаю его обман.
Он выслушал меня, но с отчаянным упорством повторял все тоже.
— Вас и короля хотят убить в один и день, ваша милость, — говорил он
Сообщение это сильно поразило меня; я имел основания опасаться, что король ожесточил многих против себя своею связью с мадам де Вернель; у меня же всегда было немало врагов. Я приказал отвести пленников под стражей в комнату, соседнюю с моим кабинетом, и взяв с собою несколько человек стражи, я удалился, извинившись перед моими гостями.
Сначала велел я привести Симона кузнеца и тщательно допросил его; но он так положительно и твердо утверждал, что ничего не знает и не слышал ни о каком заговоре, что я должен был ему поверить. Его увели и привели трактирщика. Андрей повторил свои прежние уверения, и предложил выдать заговорщиков, но с условием, чтобы я предоставил ему сделать это по его усмотрению; он соглашался на следующий же вечер привести меня и еще одно какое-нибудь лицо, но не больше, чтобы не возбудить подозрений, — в известное ему место в Париже, где мы услышим, как заговорщики будут обсуждать свои планы. Только таким образом, говорил Андрей, мы можем получить положительные доказательства.
Предложение его сначала показалось мне подозрительным и похожим на ловушку; но размышления рассеяли мои опасения. Со времени ареста, трактирщика не видал никто, кроме моих людей и меня, и не мог ни предупредить заговорщиков, ни уведомить их о своем положении. Поэтому я согласился на его условия, и на рассвете же выехал из Рони с Андреем и отрядом швейцарцев. Въехали мы в Париж тремя отдельными партиями, без всякой торжественности, и когда стемнело, я взял двух вооруженных людей и отправился в Лувр.
Столь внезапное и неожиданное возвращение было большим сюрпризом для короля и придворных, и я с внутренней улыбкой быстро приметил смущение, выразившееся на многих лицах, когда расступилась дававшая мне дорогу толпа вельмож.
Однако, я старался помнить, что смущение это могло иметь своею причиною не виновность, а многое иное. Король принял меня с обычной приветливостью, и догадываясь, что у меня есть важные сообщения, отошел со мною в глубину комнаты, где пас не могли слышать остальные.
Я рассказал его величеству все без утайки.
— Вы верите этому человеку? — спросил он, когда я окончил.
— Отчасти верю, — осторожно отвечал я, — по крайней мере, настолько, чтобы быть уверенным, что он говорит правду ради спасения своей шкуры. Смею я просить вас, государь, — поспешно прибавил я, уловив направление его взгляда, — не смотрите так пристально на черного Эпернона! Он видимо смущается!
— Нечистая совесть, думаете вы?
— Нет, государь, за него я ручаюсь, — отвечал я, — разве, что он против воли вовлечен в безумный поступок.
— Верю вам, герцог Сюлли! Но что же вы хотите, чтобы я делал во всем этом?
— На сегодня, государь, удвойте число ваших телохранителей, больше ничего. Я беру на свою ответственность Бастилию и Арсенал, а владея ими, мы владеем Парижем.
Но тут королю пришла мысль, от которой я никакими силами не мог заставить его отказаться: он вздумал непременно сопровождать меня на rendez-vous. Наконец я вынужден был уступить его желанию, и около восьми часов, под благовидным предлогом удалившись в свои покои, король встретился со мною за восточными воротами Лувра.
Он был в маске и только с одним спутником, начальником дворцового ведомства. Я был также замаскирован, и меня сопровождал Меньян с четырьмя швейцарцами, избранными мною по той причине, что они ни слова не понимали по-французски и которым поручен был пленник Андрей. Я приказал Меньяну следовать указаниям трактирщика и разделившись на две партии, мы отправились вдоль левого берега Севы, мимо Шатле и Бастилии, пока достигли темной улицы у самой реки, до того узкой, что жалкие деревянные дома в ней загораживали вид неба. Здесь трактирщик остановился и попросил меня исполнить наше условие и отделиться от сопровождавших нас людей. По моему распоряжению, Меньян со швейцарцами остались шагов на пятьдесят позади нас, но должны были спешить к нам, в случае если я свистну или подам какой-нибуть знак тревоги; сам же я, с королем и Андреем, пошел дальше в густой тени домов. Рука моя лежала на пистолете, который я предварительно показал трактирщику, предупредив его, что при первом же признаке измены я всажу ему пулю в лоб.
Достигнув дома с несколько более приличной наружностью, чем соседние дома, проводник наш остановился и шепнул, чтобы мы поднялись по нескольким ступеням на деревянную галерею, отделявшую входную дверь от улицы, и на которую выходили два окна. Полуоткрытый ставень одного из них позволял нам видеть большую, голую комнату, освещенную парою ночников. Указав нам стать около этого ставня, трактирщик особенным манером стукнул в дверь п тотчас же вошел. Осторожно заглянув в окно, мы с удивлением увидали, что в помещении этом находилась только одна молодая женщина, наклонявшаяся над огнем, где стоял большой черный котел, и напевавшая тихую песню.
— Добрый вечер, хозяйка! — сказал трактирщик, с хорошо сыгранной беспечностью подходя к огню.
— Добрый вечер, господин Андрей, — отвечала она, кивая ему, но не выказывая ни малейшего изумления при его появлении. — Мартина нет, но он сейчас вернется.
— Что, он еще не передумал?
— Нет, не передумал.
— А как же Сюлли? И с ним покончат также?
— Так они решили, — мрачно сказала женщина.
Можно себе представить, с какими чувствами я выслушал это хладнокровное осуждение, между тем как король усердно подталкивал меня под бок.
— Мартин говорит, что нельзя убить одного и оставить другого — они слишком долго жили вместе. Но меня это очень, очень огорчает, — прибавила она дрожащим голосом, — я всю ночь вчера не могла заснуть, думая об этом и о том, какой это риск для Мартина!
— Стоит мучиться! — беспечно возразил негодяй трактирщик. — Еще хуже будет, если они останутся жить. Король и так уже сделал много вреда. И к тому же, он ведь становится стар.
— Это правда! — отвечала его собеседница. — И конечно, чем скорее его отправят, тем лучше. Он очень изменился к худшему. О нем я ничего не говорю, пусть он умрет. Меня тревожит убийство Сюлли и опасности, угрожающие Мартину.
При этом я в свою очередь осмелился дотронуться до короля, отвечавшего мне забавной гримасой, и снова начавшего внимательно прислушиваться. Женщина сидела теперь, раскачиваясь взад и вперед, очевидно в состоянии сильного волнения.
— Мартин говорит, — продолжала она, — что мало убить одного короля, нужно убить и Сюлли, а то не будет никакого толку. Но я не знаю… Я не могу подумать об этом… В недобрый час привели мы сюда Эпернона, господин Андрей, и боюсь, что нам придется всю жизнь раскаиваться в этом!
Взволнованный король так крепко стиснул мне руку, что я с трудом подавил крик.
— Эпернон! — хрипло шепнул он, — они — орудия Эпернона! Где же ваше ручательство, Сюлли?
Сознаюсь я затрепетал и, не смея отвечать, жадно ловил каждое слово беседовавших.
— Когда это совершится? — спросил трактирщик, понижая голос и озираясь кругом, как бы для привлечения нашего внимания на свой вопрос.
— Это зависит от господина Ларивьера. Завтра вечером, кажется, если господин Ларивьер успеет приготовить снадобье.
Я взглянул на короля. Глаза его сверкали при слабом свете, падавшем из окна. Более всего, он ненавидел предательство: Ларивьер был его лейб-медик и как раз в это время лечил его от какого-то маловажного расстройства. Сначала этот врач служил в семье герцога Бульонского, и был уступлен им королю. Ни я, ни его величество не доверяли герцогу в последние годы, так что нас нисколько не удивило это указание на его участие в заговоре.
Приближавшиеся шаги заставили нас отступить от окна в темноту, и почти в тоже мгновение, кто-то быстро взбежал на ступени галереи и вошел в дом.
— События усложняются, — заметил король. — Кто это?
Я уже ломал себе голову, чтобы вспомнить где я видел этого человека, лицо которого показалось мне так знакомо, что я даже заподозрил, не переодетый ли это придворный, и начал припоминать имена известных мне тайных агентов герцога Бульонского. Но нет, человек этот был не из их числа.
— Как ты запоздал, Мартин, — сказала женщина, взглянув на него, но не вставая.
— Да, немножко, — отвечал тот, — Как поживаете, господин Андрей? Что хорошего? А ты еще все киснешь? — презрительно обратился он к женщине. — У тебя слишком нежное сердце для таких дел!
Она молча вздохнула:
— Я слышу, вы окончательно решились? — сказал трактирщик.
— Поневоле решишься, когда ничего другого не остается! — воскликнул человек, с залихватской, отчаянной удалью, противоречившей, однако, его добродушному лицу.
— Всю кашу заварил Эпернон, — заметил Андрей.
— Будь он проклят! Жалею, что я не перерезал его красивую шею раньше, чем он переступил мой порог, — вскричал Мартин. — Но снявши голову, по волосам не плачут. Чему быть, того не миновать!
— Как вы намерены это сделать? Хозяйка говорит, отравой?
— Да, но, по-моему, гораздо лучше было бы ночью перерезать псам глотки в их конурах!
— Ты никогда не успел бы убежать, Мартин! — вскричала женщина, — это была бы верная смерть!
— Ну, ведь этого я и не сделаю, — ворчливо отвечал Мартин, — значит нечего и толковать, — Давай ужинать. К черту короля и Сюлли! Да он и то скоро возьмет их!
При этих словах, Андрей распрощался, и я принял это за знак, что и нам пора уходить. Он вышел, запер дверь, и найдя нас ожидавшими его на улице, тут же упал передо мною на колени, прямо в густую грязь, подняв ко мне свое бледное, облитое потом лицо.
— Ваша милость, — хрипло произнес он, — я заслужил прощение!
— Если ты будешь продолжать вести себя так же, тебе нечего опасаться, — ободрительно отвечал я, и подозвав швейцарцев, приказал Меньяпу тотчас же, без всякого шума, арестовать мужчину и женщину. Пока он исполнял мое приказание, мы ждали на улице, причем я не спускал глаз с доносчика, страх которого, как я с изумлением заметил, нисколько не уменьшался. Он, однако, не покушался на бегство, а вернувшийся Меньяп доложил, что арест произведен был без всякого сопротивления и затруднений.
Важность раскрытия истины раньше, чем Эпернон и главные заговорщики успеют что-либо заподозрить так живо сознавалась королем и мною, что мы не колебались допросить арестованных в их доме, во избежание различных проволочек, а главное, гласности, которые были бы неизбежным следствием перевозки преступников в надлежащее для допроса место. Поставив у входной двери и на улице по два рослых швейцарца, король и я, мы вошли в комнату, причем я снял маску, находя необходимым овладеть доверием арестованных, но короля я просил не открывать своего лица. Согласно моему ожиданию, Мартин тотчас же узнал меня и упал передо мною на колени; увидя его вблизи, я еще более убедился, что черты его мне знакомы, хотя я никак не мог припомнить его имени. Приняв кроткий вид, я благосклонно осведомился у него, как его зовут.
— Мартин, ваша милость, — отвечал он и прибавил: — однажды я продал вашей милости пару собак для охоты, а ее милость герцогиня, супруга вашей милости, купила у меня комнатную собачку «Нинетту» ростом не больше руки ее милости.
Тогда я вспомнил, что человек этот был модный торговец собаками, часто бывавший во дворце в царствование Генриха III и позже, и сообразил, какое удобное орудие можно было сделать из него, благодаря существовавшей для него возможности сообщаться с людьми всякого звания, не возбуждая подозрения. По его испуганному лицу я мог судить о степени его смятения, и решившись ковать железо пока горячо, торжественно приказал ему открыть всю правду, если он хочет получить помилование от короля. Он выслушал меня с жалобным взглядом, но к моему удивлению, стоял на том, что ему нечего открывать.
— Полно, полно, — сурово прервал я его, — запирательство ни к чему не послужит; если ты сейчас не признаешься во всем, мы найдем средство развязать тебе язык. Кто подбивал тебя покуситься на жизнь его величества?
Он уставился на меня с таким безграничным изумлением и с таким искренним ужасом воскликнул:
— Как? Покуситься на жизнь короля? Сохрани меня Бог! — что я принял его за более опасного негодяя, чем считал прежде, и поспешил вывести его на чистую воду.
— Что же скажешь ты о снадобье, которое приготовил Лавивьер, для того чтобы завтра вечером отравить короля? — грозно нахмурившись, крикнул я. — Как видишь, мы тоже знаем кое-что. Поразмысли-ка, и лучше скажи всю правду, если хочешь умереть без пыток.
Я ожидал, что слова мои приведут его в страшное смущение; но вместо того, он с прежним недоумением продолжал смотреть на меня. Только что я хотел позвать Андрея для очной ставки, чтобы изобличить упорного преступника, как плакавшая и трепетавшая доселе женщина вдруг притихла, а затем разразилась громким, истерическим хохотом.
Признаюсь, я очень рассердился на нее за это, но ничего не понял; зато король понял все, и стиснул рукою мое плечо, давая мне этим знак молчания.
— Где держите вы короля, Сюлли и Эпернона, мой друг? — спросил он Мартина.
— Король и Сюлли, с позволения его милости, — быстро отвечал он, испуганно взглянув на меня, — заперты в конурах позади дома, но к ним опасно подходить. Король совсем взбесился, а Сюл… — другая собака, уже захворала. Эпернона нам пришлось убить уже месяц тому назад. Это он занес сюда заразу, и через него я столько понес убытков, что почти разорился, не во гнев вашей милости!
— Встань, встань с колен, любезный! — крикнул ему король, и сорвав с себя маску, предался продолжительному, неудерживаемому хохоту.
Теперь и я постиг недоразумение, но оно вовсе не казалось мне смешным. Овладев собою, я приказал одному из швейцарцев привести трактирщика, который вошел весь дрожа и тотчас же упал к моим ногам.
— Пощады! Пощады! — мог только выговорить он.
— Ты осмелился издеваться надо мною? — прошептал я.
— Вы приказали мне выдумать шутку, — рыдал он, — вы сами приказали.
Полный жестокого гнева, я уже хотел сказать ему, что это была его последняя шутка на этом свете, как вмешался король.
— Нет, — произнес он, кладя руку на мое плечо, — эта шутка поистине бесподобна. Она стоит целого королевства. Я повелеваю вам, Сюлли, простить его.
Затем его величество, под угрозой смерти, запретил всем троим участникам этого эпизода заикаться о нем кому бы то ни было. И я убежден, что они свято это исполнили, ибо когда они узнали короля, страху их не было пределов. Мне же мой государь дал торжественное обещание не рассказывать об этом деле даже ни мадам де Вернель, ни королеве, и я вынужден был простить трактирщика. Так окончился этот комический заговор, увы! столь непохожий на тот, который, вопреки моей преданности и заботливости, безжалостный рок хранил про запас для моего великого и доброго государя.
Источник текста: журнал «Вестник моды», 1890, №№ 34, 36. С. 271, 287—288.