Ф. М. Достоевский. В забытых и неизвестных воспоминаниях современников
С.-Пб., «АНДРЕЕВ И СЫНОВЬЯ» 1993
В 1876 г. юрист, присяжный поверенный Константин Иванович Масленников (1847 — после 1899) служил в кассационном департаменте Министерства юстиции. Восхищенный глубиной психологического анализа Достоевского в главе «Простое, но мудреное дело» октябрьского выпуска «Дневника писателя» за 1876 г. преступления петербургской швеи Екатерины Прокофьевны Корниловой (ок. 1856—1878) (она выбросила из окна свою падчерицу — писатель высказал убеждение, что ее поступок был совершен в состоянии аффекта), Масленников предложил Достоевскому помощь в решении дела.
После смерти Ф. М. Достоевского в печати появилось немало отрывочных сведений о различных чертах его характера. Сознавая важность подобных сведений для биографии покойного, я также считаю своею нравственною обязанностью поведать печатно нижеследующий весьма характерный случай из жизни Федора Михайловича.
В октябре 1876 года внимание петербуржцев было обращено на два дела, разрешенные тогда в здешнем суде почти одновременно. Одно из них об известной мачехе Катерине Корниловой, выбросившей из окна четвертого этажа свою шестилетнюю падчерицу, а другое о некоей Кирилловой, обвинявшейся в убийстве, с заранее обдуманным намерением, архитектора Малевского, находившегося с убийцей в интимных отношениях.
В то время все недоумевали, почему первая из подсудимых была осуждена присяжными, несмотря на то, что обнаруживала признаки ненормального психического состояния, обусловленного первою беременностью, и что жертва преступления не подверглась никаким вредным для здоровья последствиям; а другая — была оправдана, хотя преступление сопровождалось и предумышлением и многими другими обстоятельствами, внушавшими очень мало симпатий и сострадания к подсудимой.
Это сомнение явилось и у незабвенного Федора Михайловича, который выразил его в своем «Дневнике» (октябрь, 1876 г.), в замечательном произведении, озаглавленном «Простое, но мудреное дело».
В этом произведении Федор Михайлович, путем поразительного психологического анализа, определил — с необыкновенной ясностью — причины, вызвавшие преступление несчастной тогда мачехи Корниловой, и картину существовавших впоследствии отношений между ее мужем и падчерицей, во время содержания подсудимой в доме предварительного заключения, где суждено было появиться на свет первому ребенку Корниловой.
Не стану приводить ничего из замечательного произведения, так как мне пришлось бы взять его целиком, а остановлюсь только на заключительных его словах, которые дали мне тогда возможность познакомиться с покойным и вызвать в нем проявление необычайного чувства сострадания к жертве «простого, но мудреного дела».
Описываемое произведение Федор Михайлович закончил так: «А неужели нельзя теперь смягчить как-нибудь этот приговор Корниловой? Неужели никак нельзя? Право, тут могла быть ошибка… Ну, так вот и мерещится, что ошибка!»
Под влиянием необыкновенно сильного впечатления, произведенного мыслями великого художника и его сомнениями, я немедленно написал к нему письмо, в котором удостоверил его, что описанное им до мельчайших подробностей верно действительности, и предложил свои услуги помочь несчастной, если только Федор Михайлович действительно желает ее спасения.
Дело в том, что я тогда служил в том ведомстве, от которого зависело или оставлять просьбы о помиловании «без последствий», или же представлять их в надлежащем свете, со всеми обстоятельствами «за» и «против». Разделяя совершенно взгляд покойного Федора Михайловича на характер преступления Корниловой, я всей душой желал оказать ей помощь, надеясь на либерального по тому времени ближайшего начальника, в руках которого находилась возможность дать успешное движение моему докладу.
Изложив все это, я просил Федора Михайловича обратиться к прокурору здешней судебной палаты с просьбой о разрешении свиданий с осужденной, причем советовал сказать прокурору совершенно откровенно о цели его посещений заключенной.
Затем, не зная, как отнесется Федор Михайлович к моему письму, я пометил его только своими инициалами «К. И. М.» и просил ответ оставить в книжном магазине Я. А. Исакова, у кассира.
Недели через две, проведенных мною в постели, я справился у кассира названного магазина и узнал о том, что у него было письмо Ф. М. Достоевского на буквы «К. И. М.», но взято автором на днях обратно.
В это же самое время, придя на службу, я был немедленно позван к либеральному начальству, которое сделало мне «за неуместное обращение» к Федору Михайловичу с письмом «должное внушение», но слегка, причем, однако, разделило мое воззрение на осужденную Корнилову и даже обещало содействовать, «если дело действительно заслуживает внимания».
Я, конечно, был в полном восторге от обещания начальства, так как оно пользовалось и пользуется поныне вполне заслуженною славою глубокого криминалиста и психолога-аналитика. Такое обещание сулило мне возможность действительно помочь несчастной и доставить глубокое наслаждение отзывчивой святой душе покойного Федора Михайловича.
Когда первый порыв радости моей прошел, я заинтересовался тем, каким образом начальство узнало о моем аноним-лом письме? Оказалось, что Федор Михайлович понес мое письмо к прокурору судебной палаты, который, зная меня довольно близко, отгадал по почерку, что это мое письмо и передал об этом, в беседе, моему начальству.
После всего этого я написал второе письмо Федору Михайловичу, также помеченное инициалами «К. И. М.», на которое 22-го ноября 1876 года получил от него разом два письма, от 5-го и 21-го ноября 1876 года, в конверте, надписанном: «Здесь. Поварской переулок, дом № 3, квартира № 14. Господину К. И. М.».
Нижеследующие письма эти я привожу в совершенной неприкосновенности, т. е. с сохранением орфографии и расстановки знаков препинания.
1) «21-го ноября. Многоуважаемый г. К. И. М. В ответ посылаю вам мое письмо к вам от 5-го ноября, пролежавшее у Исакова. Я сам дурно сделал, что послушался кассира и взял его обратно, так что вся вина на мне.
К письму от 5-го я имею прибавить разве лишь то, что я был еще раз у Корниловой и вынес то же впечатление, как и в первый раз, разве лишь усиленное. Она просила меня съездить к ее мужу. Я съезжу, но съезжу тоже и к адвокату ее. Между тем, я заболел и ничем не занимался, а теперь подавлен моими занятиями. Боюсь, что пропущу как-нибудь срок кассационного решения сената. Надо сговориться с ее адвокатом, а у меня все нет времени; но я как-нибудь успею. Особенно рад тому, что вы откликнулись; на вас вся надежда, потому что в сенате, конечно, решат не в ее пользу, тогда сейчас просьбу на Высочайшее имя, а вы, вероятно, поможете, как обещали.
До свиданья. Примите уверение в моем самом искреннем уважении Вашего слуги
P. S. Если что надо будет, обращусь к вам, если будете по-прежнему добры».
2) "5 ноября 1876. Милостивый государь Многоуважаемый г. К. И. М. Боюсь, что опоздал отвечать вам и вы, справившись раз или два, уже не придете более в магазин Исакова за письмом.
Во-первых, благодарю вас за ваше лестное мнение о моей статье, а во-вторых, за ваше доброе мнение обо мне самом. Я и сам желал посетить Корнилову, впрочем, вряд ли надеясь подать ей помощь. А ваше письмо меня прямо направило на дорогу.
Я тотчас отправился к прокурору Фуксу. Выслушав о моем желании повидаться с Корниловой и о просьбе на Высочайшее имя о помиловании, он ответил мне, что все это возможно и просил меня прибыть к нему на другой день в канцелярию, а он тем временем справится. На другой день он послал бумагу к управляющему в тюрьму о пропуске меня к Корниловой несколько раз, сам же чрезвычайно обязательно обещал мне содействовать и в дальнейшем. Но главное в том, что в настоящее время нельзя подавать просьбу, потому что защитник Корниловой два дня назад уже подал на кассацию приговора в сенат, а потому дело не имеет еще окончательного вида и только тогда, как сенат откажет, и наступит срок просьбы на Высочайшее имя.
Так как в этот день идти в тюрьму было уже поздно, то я пошел лишь на другой день. Мысль моя (которую одобрил и прокурор) была — удостовериться сначала, хочет ли еще Корнилова и помилования, т. е. возвратиться к мужу и проч.? Я ее увидел в лазарете: она всего 5 дней как родила. Признаюсь вам, что я был необыкновенно изумлен результатом свидания: оказалось, что я почти угадал в моей статье все буквально. И муж приходит к ней и плачут вместе, и даже девочку хотел он привести, «да ее из приюта не пускают», как с печалью сообщила мне Корнилова. Но есть и разница против моей картины, но небольшая: он — крестьянин настоящий, но ходит в немецком сюртуке, служит черпальщиком в экспедиции заготовления государственных бумаг за 30 руб. в месяц, но вот, кажется, и вся разница.
С Корниловой я проговорил полчаса наедине. Она очень симпатична. Сначала я лишь вообще объяснил ей, что желал бы ей помочь. Она скоро мне доверилась, конечно и по тому соображению, что из-за пустяков не разрешил бы прокурор мне с ней видеться. Ум у ней довольно твердый и ясный, но русский и простой, даже простодушный. Она была швеей, да и замужем продолжала заказную работу и добывала деньги. Очень моложава на лицо, недурна собой. В лице прекрасный тихий душевный оттенок, но несомненно, что она принадлежит к простодушно веселым женским типам. Она теперь довольно спокойна, но ей «очень скучно», «поскорей бы уже решили». Я еще ничего не говоря ей о ее беременном состоянии, спросил: как это она сделала? Кротким, проникнутым голосом она мне отвечала: сама не знаю, «точно что чужая во мне воля была». Еще черта: «я как оделась, так я в участок не хотела идти, а так вышла на улицу и уж сама не знаю, как в участок прибыла». На вопрос мой: хотела бы она с мужем опять сойтись, она ответила: «ах, да!» и заплакала! Она прибавила мне с проникнутым выражением, что «муж приходит и плачет с ней», т. е. выставляя на вид мне: «Вот, дескать, какой он хороший». Она горько заплакала, припоминая показание тюремного пристава против нее в том, что будто она с самого начала своего брака возненавидела и мужа и падчерицу: «Неправда это, никогда я этого не могла ему сказать». «С мужем под конец стало мне горько, я все плакала», а он все бранил и в утро, когда случилось преступление, он побил ее.
Я ей не утаил о возможности просьбы на Высочайшее имя, если не удастся кассация. Она выслушала очень внимательно и очень повеселела: «Вот вы меня теперь ободрили, а то такая скука!»
Я намеком спросил: не нуждается ли она пока в чем. Она, поняв меня, совершенно просто, не обидчиво, прямо сказала, что у ней все есть и деньги есть и что ничего не надо. Рядом на кровати лежала новорожденная (девочка). Уходя, я подошел посмотреть и похвалил ребеночка. Ей очень это было приятно, и когда я сейчас потом простился, чтоб уходить, она вдруг сама прибавила: «Вчера окрестили, Екатеринушкой назвали».
Выйдя, поговорил о ней с помощницей смотрительши, Анной Петровной Борейша. Та с чрезвычайным жаром стала хвалить Корнилову: какая она стала простая, умная, кроткая. Она рассказала мне, что поступила она к ним несколько месяцев назад в тюрьму совсем другая: «грубая, дерзкая и мужа бранила. Почти как полоумная была». Но, побыв немного в тюрьме, быстро стала изменяться совсем в противоположную сторону. Замечательно то, что уже давно она беспокоится и ревнует, «чтобы муж не женился» (она воображает, что он уже и теперь это может сделать). До приговора он редко ходил. Еще черта. Эта Анна Петровна уверяет, что «муж ее вовсе не стоит, он туп и бессердечен, и что будто Корнилова два. раза посылала просить его прийти и он наконец-то пришел».. Между тем Корнилова именно напирала мне на том, что муж приходит " ней и над ней плачет, т. е. хотела выставить передо мной «какой это хороший человек» и т. д.
Одним словом, всего не упишешь и не различишь. Я убежден в том, что все было от болезни, еще пуще прежнего и хоть не имею строгих фактов, но свидание мое с ней как будто все мне подтвердило.
Итак, о просьбе нельзя думать до кассационного решения. Когда это будет — не знаю. Но потом, в случае неблагоприятного ей решения (что вернее всего), я напишу ей просьбу. Прокурор обещал содействовать, вы тоже, и дело, стало быть, имеет пред собой надежду. В Иерусалиме была купель, Вифезда, но вода в ней тогда лишь становилась целительною, когда ангел сходил с неба и возмущал воду. Расслабленный жаловался Христу, что уже долго ждет и живет у купели, но не имеет человека, который опустил бы его в купель, когда возмущается вода1. По смыслу письма вашего думаю, что этим человеком у нашей больной хотите быть вы. Не пропустите же момента, когда возмутится вода. За это наградит вас Бог, а я буду тоже действовать до конца. А за сим позвольте засвидетельствовать перед вами мое чувство самого глубокого к вам уважения.
К счастию для Корниловой, а также и для высокой души покойного Федора Михайловича, сомнения его насчет сенатского решения не оправдались, и я скоро сообщил ему о том, что уголовный кассационный департамент правительствующего сената, отменив вердикт присяжных и приговор суда, определил передать дело — для нового рассмотрения — в другое отделение.
Сообщая эти сведения, я убедительно просил Федора Михайловича, «Дневник» которого, как и все вообще его произведения, обращал всеобщее внимание, написать опять что-нибудь о Корниловой в том номере «Дневника», который выйдет незадолго до нового рассмотрения дела. Я сильно рассчитывал на то, что глубокий психологический анализ характера осужденной и условий, сопровождавших совершенное ею преступление, неминуемо произведет должное впечатление на какой угодно состав присяжных и этим спасет жертву болезненного состояния, а следовательно, и судебной ошибки.
Впоследствии, узнав, что дело о Корниловой назначено было к слушанию в конце декабря 1876 г., я немедленно написал об этом Федору Михайловичу, который, под заглавием «Опять о простом, но мудреном деле», воспроизвел в декабрьском номере «Дневника» почти дословно вышеприведенное письмо ко мне от 5 ноября, добавив к нему такой тонкий и глубокий анализ душевного состояния Корниловой во время совершения преступления и после осуждения, который может всегда доставлять читателю весьма художественное наслаждение.
Я не ошибся! Высокохудожественное произведение Федора Михайловича произвело настолько сильное действие на петербургское общество и на присяжных, что даже председательствовавший в резюме своем предупреждал последних не поддаваться влияниям «некоторых талантливых литераторов», а обсуждать дело «по своему крайнему разумению».
Но что могли значить эти сухие слова для присяжных, когда они успели уже проникнуться — вместе с Федором Михайловичем — сознанием того, как «тяжело переносить такие потрясения душе человеческой», как второе суждение! Они, под влиянием могучего таланта, с необычайной ясностью поняли, что это «похоже на то, как бы приговоренного к расстрелянию вдруг отвязать от столба, подать ему надежду, снять повязку с его глаз, показать ему вновь солнце и — через пять минут вдруг опять повести его привязывать к столбу»…
Эта краткая, но глубоко трагическая картина сделала свое дело, и на вопрос «неужели ж нельзя оправдать, рискнуть оправдать?» — напечатанный в «Дневнике» — Федор Михайлович услышал сам в зале суда лаконический ответ присяжных: «Нет, невиновна!»
Что это был за счастливый день в многострадальной жизни незабвенного учителя, предоставляю судить всем тем, которые знают Федора Михайловича лично или по произведениям!.. Для описания этого дня нужно второго Федора Михайловича!..
К величайшему прискорбию для меня, на другой день после процесса Федор Михайлович не застал меня дома и я нашел его карточку, которую храню вместе с приведенными письмами как чрезвычайно дорогие для меня по воспоминаниям предметы.
Через несколько дней я отдал ему визит, и тут только мы с ним впервые познакомились. Он принял меня так трогательно радушно, как бы родного или старинного приятеля.
Он повел меня в свой маленький, сильно заваленный книгами кабинет, выходивший окнами на Греческий проспект Песков, где он говорил мне очень много, несмотря на чрезвычайное утомление от болезни, заставлявшее часто прерывать речь для того, чтобы «перевести дух».
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьПечатается по газете «Новое время», 1882, 12 октября.
1 См. Евангелие от Иоанна, гл. 5, ст. 1—8.