Эль-Дорадо (Эмар)

Эль-Дорадо
автор Гюстав Эмар, пер. [[В. Троицкого г.]]

Оригинал: фр. Le Guaranis, опубл.: 1864. — Перевод опубл.: 1869. Источник: az.lib.ru

Густав Эмар

Эль-Дорадо

ГЛАВА I. О Sertao

Двадцать пятого июня 1790 года около семи часов вечера довольно многочисленный отряд всадников выехал из узкого оврага и начал взбираться по крутой тропинке, едва обозначенной на склоне горы, которая образует крайний предел сиерры Ибатукаты, лежащей в провинции Санта-Пауло.

Эти всадники, переплыв реку Парана-Пану, готовились, без сомнения, переехать Рио-Тиети, если, как по-видимому показывало принятое ими направление, они ехали в Минасгерайское губернаторство.

Большей частью хорошо одетые, они носили живописный наряд сартанейев и были вооружены саблями, пистолетами, ножами и карабинами; скатанные лассо висели на кольцах, сбоку седла.

Нужно заметить, что боласы, страшное оружие гаучо пампасов восточной банды, совершенно неупотребительны внутри Бразилии.

Люди эти, с загорелыми лицами, с надменным видом, гордо сидя на своих лошадях, держа оружие наготове, со взглядом, постоянно устремленным на кустарники, чтобы наблюдать за дорогой и открывать засады, представляли при косвенных, непалящих лучах заходящего солнца необыкновенное сходство с теми отрядами искателей приключений — павлистов, которые в шестнадцатом и семнадцатом веке, казалось, были направляемы перстом Божьим на отважные открытия; они завоевали новые страны для метрополии и кончили тем, что оттеснили в леса воинственные и непокоренные племена первых обитателей этой земли.

Сходство это довершалось обстановкой; в территории, по которой ехали всадники, теперь живут белые и кочующие метисы, большей частью пастухи и охотники, но в то время еще бродили многие индейские народы, пропитанные ненавистью к белым и смотревшие, не без основания, на эту землю, как на свою собственность, беспощадно воевали с бразильцами, нападали на них и резали их везде, где ни встречали.

Всадников было около тридцати, считая служителей, приставленных наблюдать за обозом, перевозимым на мулах; они в случае нападения должны были вступать в бой, а потому были вооружены саблями и ружьями. В некотором расстоянии от первой группы ехала вторая, состоявшая из дюжины всадников, среди которых два мула везли паланкин (носилки), закупоренный со всех сторон.

Обоими отрядами, очевидно, предводительствовало одно лицо, потому что, когда первый достиг вершины горы и остановился, от него отделился всадник, посланный ко второй группе, по-видимому для передачи приказания ускорить шаг.

Люди второго отряда имели военный вид и были одеты как конквистские солдаты (soldudos da conquista); поэтому человек, знакомый с бразильскими нравами, мог узнать, что предводитель каравана был не только богат и силен, но что, кроме того, путешествие имело важную цель и было преисполнено опасностями.

Несмотря на дневной жар, несколько спадавший уже, солдаты крепко держались в седлах; они носили, что, казалось, их нисколько не стесняло, странный наряд, без которого никуда не выезжают, т. е. кирасы, так называемые gibao de acmas, род дорожного казакина, подбитого шерстью и стеганного, который, доходя до колен, защищает руки и предохраняет их от индейских длинных стрел лучше всяких лат. Так как они во время погони за дикарями в лесу бывают принуждены оставлять лошадей, с которыми не могли бы проникнуть в девственные леса, то носят сбоку род большого кривого ножа, называемый facao и служащий им для разрезания лиан, чтобы очищать себе дорогу; сверх того — у каждого мушкетон или ружье без штыка, которое заряжается крупной дробью, потому что почти невозможно направить верно пулю в эту густую зелень, которая становится еще более непроницаемой от странного расположения ветвей и от сплетения лиан.

Солдаты наводят страх на индейцев и марронов, которых преимущественно поручено им ловить. Большая часть их состоит из индейцев или метисов, и потому они отлично знают все хитрости дикарей и сражаются с ними только в засадах.

Их очень уважают за мужество, скромность и за самую непоколебимую верность; таким образом, присутствие дюжины их в караване служило верным признаком высокого положения, занимаемого в бразильском обществе вождем экспедиции или, по крайней мере, путешественников. Общество остановилось, как мы уже сказали, на вершине горы; с этой высоты открывался со всех сторон, на довольно большое расстояние, великолепный вид лесов, холмистых долин, прорезываемых бесчисленным множеством потоков, но не было ни одного дома, ни одной лачуги, которая оживляла бы эту пышную и дикую природу; это была действительная sertao, т. е. пустыня во всей своей величественной и дикой красоте. Путешественники, мало интересовавшиеся очаровательной картиной, развертывавшейся перед ними, и к тому же утомленные продолжительным путешествием по почти непроходимым местам, под палящими лучами солнца, ударявшими им прямо в голову, старались поскорее устроить на ночь свой лагерь.

Между тем как одни развьючивали мулов и сваливали в кучу тюки, другие устанавливали палатку посредине импровизированного лагеря; кто посильнее, тот рубил деревья для временного укрепления, остальные разводили для ужина огни, которые должны были поддерживаться целую ночь, чтобы удалить диких зверей.

Когда все было устроено, всадник с гордым видом, лет двадцати восьми и не более тридцати, аристократические манеры которого, гордый взгляд и отрывистый разговор обличали привычку повелевать, приказал приблизить паланкин, остававшийся до того времени вдали и все еще окруженный стражей. Паланкин принесли к самой палатке и открыли; занавес палатки заколебался, потом опять упал, не дав узнать, какого пола была личность, сидевшая в паланкине, по выходе которой тотчас же унесли носилки. Солдаты, вероятно, получившие такое строгое приказание, окружили шатер и не допускали к нему никого на пистолетный выстрел.

Начальник отряда после исполнения его приказания ушел в палатку немного поменьше, поставленную в нескольких шагах от первой, и, бросившись на стул, погрузился в размышление.

Господину этому, как мы уже сказали, было от двадцати восьми до тридцати лет, черты его лица были тонки и аристократичны, почти женственной нежности и красоты; его лицо, кроткое и ласковое на первый взгляд, при внимательном изучении теряло, однако же, это выражение и принимало вид жестокой и насмешливой злобы, которая внушала боязнь и почти отвращение; его большие черные глаза смотрели неопределенно и редко останавливались на чем-нибудь; рот его, украшенный зубами ослепительной белизны, и тонкими, черными, тщательно закрученными усиками, передергивался по временам иронической улыбкой. Хотя он был таков в действительности, но для поверхностного наблюдателя он показался бы удивительным всадником, исполненным благородства и пленяющим своей гордой осанкой.

Он пробыл один около двадцати минут в своей палатке, так углубившись в самого себя, что, казалось, не только позабыл утомленье целого дня, проведенного на коне, но также и место, где находился; в это время поднялась тихо занавесь палатки, и на пороге показался человек, который, уверившись, что господин, портрет которого мы только что набросали, был действительно один, вошел вовнутрь, снял шапку и почтительно стал ожидать, чтобы тот, к которому он пришел, заговорил с ним. Личность эта составляла чрезвычайно резкий контраст с первой; это был еще молодой человек, с мускулистыми членами, с угловатыми чертами лица, с низкой, жестокой и невзрачной физиономией, с отпечатком скрытой злости; низкий, вдавленный лоб, серые, круглые, сильно углубленные в глазные впадины и довольно далеко отстоящие друг от друга глаза, длинный загнутый нос, выдающиеся скулы, большой и безгубый рот делали его немного похожим на хищную птицу из самой низкой породы; чудовищная голова его, поддерживаемая толстой и короткой шеей, была вдавлена в безобразно широкие плечи, его покрытые сильными мускулами руки придавали ему вид грубой и удивительной силы. Все это вместе взятое имело что-то отталкивающее. Существо это, которое легко можно было узнать, что оно метис mamaluco [Так называют метисов, рожденных от белого и индейки и наоборот], носило наряд сартанейев, но костюм этот, хотя прекрасный и живописный, далеко не поправляя его стан и не рассеивая глупого выражения лица, служил только, так сказать, для того, чтобы выказать его еще более.

Несколько минут прошло, а молодой человек все еще не замечал своего странного посетителя; последний, соскучившись так долго ждать и желая, без сомнения, как можно скорее прервать молчание, не нашел более верного средства, как уронить свой карабин. При шуме, раздавшемся от удара оружия об камень, молодой человек вздрогнул и поднял вдруг голову. Узнав тогда человека, который стоял перед ним неподвижно как истукан, он несколько раз провел рукой по лбу, как будто для того, чтобы прогнать докучливые мысли, подавил отвращенье и, улыбаясь, сказал:

— А! Это вы, Малько Диас?

— Да, это я, маркиз, — отвечал метис тихим, почти задыхающимся голосом.

— Ну! Что же вы хотите еще от меня?

— Э! — сказал тот со скрытой насмешкой, — прием, который мне делает ваше сиятельство, не слишком-то радушен. Вот уже два дня, как я с вами не разговаривал.

— Мне, я думаю, не нужно стесняться перед вами. Зачем же это? Разве вы не получаете жалованья, а вследствие этого вы не слуга ли мой? — продолжал маркиз с оттенком гордости, с целью дать почувствовать посетителю расстояние, которое установили между ними общественные условия.

— Правда, — отвечал Малько, — слуга — собака, и обходиться с ним нужно как с собакой, но вы, однако, знаете пословицу: «A bom jogo boa volta!» [Долг платежом красен].

— Избавьте меня, пожалуйста, от ваших глупых поговорок и скажите без обиняков — зачем пришли сюда", — отвечал молодой человек с нетерпением.

Малько Диас устремил на него зловещий взгляд

— В самом деле, — начал он, — вы правы, ваше сиятельство, лучше сейчас же покончить.

— Жду!

— Я пришел рассчитаться с вами; вот и все, сеньор.

— Гм! — процедил между зубами молодой человек, — рассчитаться, что это значит, velhaco?

— Velhaco или нет, маркиз, я все-таки хочу свести с вами счеты.

— Я не понимаю вас, объяснитесь, но сделайте милость, короче, у меня нет лишнего времени, чтобы слушать вашу болтовню.

— Я лучшего и не желаю, маркиз, хотя это вовсе не болтовня, как вы сейчас изволили сказать.

— Увижу, начинайте!

— Ну вот в чем дело, ваше сиятельство: я нанялся к вам тому назад два месяца в Рио-Жанейро в проводники за четыре испанских унций в месяц, или, если вам угодно, за сто шесть тысяч рейсов [Рейсы — мнимая монета; эта сумма составляет около 340 франков, т. е. около 140 русских рублей.], не так ли, ваше сиятельство?"

— Совершенно верно, только вы позабыли, господин Диас, что получили от меня по своей просьбе до отъезда из Рио-Жанейро…

— За месяц вперед, — перебил mamaluco, — напротив, я очень хорошо помню, ваше сиятельство".

— Так что же вам нужно?

— Мне нужно остальное.

— Как остальное, с какой стати?

— О, по очень простой причине. Ваше сиятельство, так как наше условие кончится завтра в десять часов утра, то я хочу рассчитаться с вами сегодня, чем беспокоить вас во время путешествия.

— Как, разве мы уже так долго в дороге?

— Сосчитайте, ваше сиятельство.

— Действительно, — отвечал тот задумчиво.

Молчание продолжалось довольно долго, вдруг молодой человек прервал его и, подняв голову, стал пристально смотреть на метиса.

— Итак, вы хотите оставить меня, Малько Диас, — сказал он более дружеским тоном, нежели прежде.

— Разве мое обязательство не кончилось, ваше сиятельство?

— Кончилось, но вы можете его возобновить.

Малько колебался, хозяин не сводил с него глаз; наконец он решился.

— Слушайте, ваше сиятельство, — сказал он, — позвольте мне откровенно говорить с вами.

— Говорите.

— Ну что же! Вы знатный барин, маркиз, это правда; я в сравнении с вами ничтожный бедняга; однако как я, по вашему мнению, ни жалок, у меня есть бесценное богатство, и я сглупил, согласившись служить вам.

— И это богатство…

— Моя свобода, ваше сиятельство, моя независимость, право ездить и возвращаться, не отдавая никому отчета в своих поступках, говорить, не соразмеряя свои слова и не выбирая особых выражений; признаюсь, я не рожден быть слугой. Что будешь делать, мы, сартанейи, так созданы, что предпочитаем свободу и бедность — богатству в рабстве; я знаю, это глупо, но что же делать?

— Вы все сказали?

— Да, все, ваше сиятельство.

— Но ведь вы не слуга, вы только проводник.

— Это правда, ваше сиятельство, но вы невольно забываете, что я проводник, и обходитесь со мной как со служителем, а я не могу приучиться к такому обращению, гордость моя возмущается при этом, кровь кипит в моих жилах, и я боюсь тогда, что у меня недостанет терпенья.

Презрительная улыбка пробежала по губам молодого человека.

— Таким образом, это единственная причина, которая заставляет вас меня покинуть? — отвечал он.

— Точно так, ваше сиятельство.

— Но если, довольный вашей службой, я предложил бы вам вместо четырех — пять квадруплов, вы, без сомнения, согласились бы?

В глазах mamaluco блеснула алчность, но сейчас же это выражение сгладилось.

— Извините, ваше сиятельство, — сказал он, — я бы отказался.

— Даже если я предложил бы вам шесть?

— Даже если бы вы предложили мне десять.

— А! — воскликнул маркиз, кусая губы.

Очевидно, молодой человек находился под влиянием глухого гнева, который он сдерживал с трудом.

— Когда вы хотите уехать от нас? — спросил он.

— Когда, ваше сиятельство, позволите мне.

— А если бы я захотел, чтобы вы остались с нами до завтра, до десяти часов утра?

— Я остался бы, ваше сиятельство.

— Хорошо, — сказал молодой человек хладнокровно, — я вижу, что это для вас дело решенное.

— О! Совершенно, ваше сиятельство.

— Я сейчас же вам заплачу, что остался должен; потом вы уедете хоть тотчас.

Метис сделал движение, похожее на выражение благодарности, но не произнес ни одного слова.

Маркиз вынул из кошелька несколько золотых монет и подал их метису.

— Возьмите, — сказал он.

Малько протянул руку, но сейчас же, одумавшись, сказал:

— Извините, ваше сиятельство, вы ошиблись.

— Я? Каким образом?

— Да ведь вы должны мне, кажется, только четыре унции.

— Ну что же?

— А вы даете мне восемь.

— Я вам даю четыре унции, потому что должен, и четыре другие, потому что перед разлукой хочу доказать вам мою признательность за тс, что верно исполняли свой долг во время пребывания на моей службе.

Во второй раз mamaluco колебался, но, делая над собою страшное усилие и сделав шаг назад, как будто для того чтобы высвободиться из-под влияния блестящего металла, положил с видимым отвращением четыре золотые монеты на ящик, отвечая голосом, задыхающимся от внутреннего волнения:

— Очень вам благодарен, ваше сиятельство, но я не могу принять такой богатый подарок.

— Отчего же, если мне хочется вам предложить его, Малько? Разве я не имею право располагать тем, что принадлежит мне, и выражать свою признательность?

— Да, ваше сиятельство, вы вольны делать это, но я повторяю вам, что не приму.

— По крайней мере объясните мне почему, так как, если я не ошибаюсь в вас, вы так же, как и другие, любите золото.

— Да, маркиз, я люблю его, когда оно добыто честно, но я не нищий, чтобы принимать награду, которую не заслужил.

— Чувства эти делают вам честь, — отвечал с язвительной насмешкой молодой человек, — поздравляю вас и беру назад свое предложение.

Он взял тогда четыре монеты, подкинул их несколько раз на своей руке и положил потом в кошелек.

— Теперь мы рассчитались?

— Да, ваше сиятельство.

— И мы расстанемся друзьями?

— Хорошими друзьями.

— Вы ночуете в лагере?

— Я до завтрашнего дня к услугам вашей милости.

— В свою очередь благодарю вас, сеньор Малько; так как дела наши по общему согласию теперь кончились, то ничто не удерживает вас около меня, я предоставляю ехать вам когда угодно.

— В таком случае я воспользуюсь вашим позволением, потому что лошадь моя еще не расседлана, ваше сиятельство.

— А-а! Кажется, вы предвидели этот случай?

Mamaluco, несмотря на свою наглость, незаметно вздрогнул.

— Теперь прощайте, — продолжил молодой человек, — вы свободны; только так как мы, вы сами сказали, расстаемся друзьями, постараемтесь быть ими всегда.

— Я вас не понимаю, маркиз.

— Вспомните пословицу, на которую вы ссылались в начале нашего разговора, и постарайтесь применить ее к себе; желаю вам благополучного путешествия. — И он знаком приказал метису удалиться.

Последний, находясь в весьма неприятном положении под инквизиторским взглядом маркиза, не заставил повторить это приглашение, он неловко поклонился и вышел из палатки.

Отвязав лошадь, привязанную им к колу, он вскочил в седло и уехал с задумчивым видом, спускаясь рысцою с горы, в направлении к степи (sertao), на границе которой караван расположился лагерем.

Когда метис отъехал на такое расстояние, что его не могли заметить, он круто повернул направо и поехал назад по своим следам, тщательно стараясь не возбудить подозрения бразильских часовых.

«Черт, а не человек! — прошептал он, внимательно осматривая кустарники из боязни быть застигнутым врасплох. — Очевидно, он подозревает что-то; у меня впереди есть несколько минут, и если я не воспользуюсь ими, я пропащий человек; да, но я не допущу этого, дело слишком выгодно, чтобы я не употребил всех стараний для благополучного его исхода. Посмотрим, чья возьмет, — я или этот прекрасный и ласковый на словах господин».

Сильно пришпорив свою лошадь, mamaluco погнал ее в галоп и не замедлил скрыться в темноте; во время его разговора с прежним господином настала темная ночь.

Между тем как Малько вышел из палатки, маркиз встал с рассерженным и грозным видом, но почти тотчас же опустился на стул и сказал глухим голосом:

— Нет, дадим ему время удалиться, оставим его в совершенной беспечности; изменник, кажется, не знает, что я так хорошо извещен. О! Я жестоко отомщу за сдержанность, с которой я должен был говорить с ним; одно доказательство! только одно! но доказательство это необходимо для меня, и я его буду иметь! — Он встал опять, поднял занавес палатки и выглянул: полнейшее спокойствие царствовало в лагере, маркиз позвал тогда сдержанным голосом два раза с расстановкою: — Диего! Диего!

При этом зове приблизился почти тотчас человек.

— Я здесь, — сказал он.

— Войдите скорей, — продолжал маркиз.

Человек этот был начальник конквистских солдат. Он вошел.

Занавесь палатки опустилась за ним.

ГЛАВА II. Тару-Пиом^[*]

[*] — По-ботокудски Тару — солнце; пиом — приходить; восходящее солнце.

Изо всех индейцев Нового света первобытные жители Бразилии упорнее всех защищали свою независимость и противились с ужасным остервенением нашествию белых на свои владения. Еще теперь эта война, начавшаяся в первые дни покорения, продолжается неутомимо с обеих сторон с таким ожесточением, что кончится, без сомнения, совершенным истреблением несчастного племени, уже вполне разоренного европейцами. Мы находим необходимым распространиться, для большей ясности рассказа, о нравах этих наций, из которых многие теперь уже не существуют, а другие, если не совершится с ними естественная перемена, не замедлят навсегда исчезнуть с поверхности земного шара.

История американских племен еще до сих пор — тайна; вполне доказанной, по нашему мнению, должна считаться только одна истина, именно, что население Америки совершалось постепенно в различных ее концах различными же племенами, которые сами покорили, как гласят древние памятники, между прочим памятники Паланка, построенные ранее самых старых пирамид Египта, покорили, говорим мы, туземцев неизвестного для нас происхождения, но достигших высокой степени развития и цивилизации.

Большие индейские нации, покрывавшие во время завоевания бразильскую землю: тапуасы, тубарайсы, тупинамбы, тупиникане, айморасы и еще много других — большей частью разорены или уничтожены до такой степени, что уже не могут составлять отдельного племени; они смешались друг с другом, шаг за шагом отступая перед белыми, образовали союзы для сопротивления нашествию белых и положили, таким образом, основание бандам, продолжающим теперь еще войну.

Главной нацией в настоящее время в Бразилии должны считаться ботокуды, потомки айморасов, обычаи которых они сохранили почти в целости; между прочим, замечательно продергивание в нижнюю губу круга из дерева или из раковины, шириной часто в два или три дюйма.

Далее следуют патагосы, машаселии, малалы, маконы, камаканы (весьма цивилизованный народ), мукунии, панамы, капочесы и еще много других, менее важных, которые составляют как бы общества, а не племена. Эти индейцы почти все независимы и ведут кочующую жизнь, сохраняя в степях и девственных лесах Бразилии недоступные жилища, в которые португальское могущество не может проникнуть.

Между собою эти племена постоянно воюют, потому что самый ничтожный повод возбуждает непримиримую вражду; они, однако, забывают свою ненависть и соединяются большими толпами, когда нужно напасть на белых. Этот дружный отпор до того ожесточает португальцев, что они обходятся с индейцами, как с дикими животными, и беспощадно истребляют их, если удается застать их врасплох, что случается, впрочем, очень редко по баснословной хитрости дикарей.

Как древние, так и современные историки укоряют индейцев в людоедстве. К несчастью, несмотря на их энергичные опровержения, эта ужасная привычка не подлежит сомнению. Со времени несчастного Ганса Штадена, пленника тупинамбов в шестнадцатом веке, которому хозяин, кровожадный Квониам-Бебе, говорил со страшными угрозами, что он уже съел пятерых европейцев, до настоящего времени людоедство сохраняется у туземцев Бразилии.

Эта ужасная привычка возникла не вследствие недостатка в пище, а есть проявление искаженного вкуса, по которому человеческое мясо возбуждает в них особенный аппетит. Часто после битвы они пожирают своих пленников, оставляя только их головы, которые они бальзамируют и сохраняют как трофеи. Но мы должны отдать полную справедливость некоторым индейским племенам, семи или восьми, всегда отказывавшимся от этого обыкновения и невиновных в подобном преступлении.

В продолжение нашего рассказа нам придется поговорить подробнее о некоторых странных, почти неизвестных еще нравах бразильских жителей.

Знакомство с ними, однако, представляет особенный интерес и потому, что недалеко время, в которое они будут существовать только в виде предания, при безостановочных успехах цивилизации; совершенное истребление первобытных жителей этих стран так же неизбежно, как в других частях Нового света.

Около десяти лье от плоскости, где караван, о котором мы выше говорили, остановился на ночлег, несколько времени до заката солнца, на широкой лужайке, находящейся на левом берегу Парагвая, у опушки catinga, или низкого, довольно обширного леса, три человека, сидя на опрокинутых стволах деревьев, вели между собой очень оживленный разговор.

Эти личности, хотя сразу можно было узнать, что они индейцы, принадлежали, однако же, если не разным народам, то по крайней мере различным племенам.

Первый, насколько можно было предположить, потому что лета индейца очень трудно узнать, был человек не старше тридцати пяти — сорока лет; он был высокого роста, его мощные, хорошо сложенные члены выказывали огромную силу; правильные черты его лица были бы прекрасны, если б их не обезображивала странная раскраска и татуировка; но, всмотревшись хорошенько в него, можно было видеть, что в глазах его блестит тонкость, которая выказывала присутствие недюжинного ума; его жесты, исполненные благородства, и гордая, высокомерная осанка придавали ему дикую величественность, вполне соответствующую с мрачным и таинственным видом, которым он был окружен.

Наряд этого индейца, хотя очень простой, не был лишен приятности и щегольства: ярко-красная повязка его, в которой было воткнуто несколько перьев попугая и которая плотно обхватывала голову, обритую, как у францисканского монаха, выказывала не только то, что он был из племени гуакуров, но еще и звание вождя; ожерелье из зубов ягуара окружало его шею, ярких цветов кожаные шаровары, висевшие до колен, были стянуты в бедрах поясом из кожи тапира, за которым торчал длинный нож; ноги были защищены от укуса змей сапогами, сделанными из кожи передних лошадиных ног, снятой цельным куском с неостывшего трупа; теплая кожа когда-то была надета на ногу, как чулок, и высыхая приняла очертание частей, которые должна была предохранять.

Кроме висящего у пояса ножа, гуакурский вождь положил около себя на землю колчан из тапировой кожи, наполненный стрелами; блестящий и отполированный лук, необыкновенной упругости и размера, лежал у него под рукой, около колчана; к пальме была прислонена пика длиной не менее пятнадцати футов, обложенная острым железом и украшенная в нижней части пучком страусовых перьев.

Второму индейцу было почти столько же лет, как и его собеседнику; черты его лица, несмотря на татуировку и раскраску, которые искажали их, были прекрасны, а лицо его было чрезвычайно подвижно; он был вооружен и одет, как первый; только по головному убору, сделанному из волокнистых и эластичных цветков пальмы ubassa и укрепленном на его макушке, было легко узнать в нем вождя пейягов, нации почти такой же могущественной, как и гуакуров; оба племени одинакового происхождения, хотя часто воюют друг с другом.

Последний индеец был, бедняга, наполовину гол, худ, сгорбился и представлял скромный и болезненный вид; он был, по всей вероятности, их раб и боязливо стоял в отдалении от обоих вождей, карауля лошадей.

Кони эти, раскрашенные разными красками, как и их хозяева, вместо всякой сбруи имели только грубые седла, покрытые тапировыми шкурами и снабженные деревянными стременами; по бокам седел висело лассо и страшные боласы; вместо недоуздка на них были веревки, скрученные из волокон дикого ананаса.

В ту минуту, когда мы выводим на сцену этих трех личностей, гуакурский вождь говорил, куря трубку, сделанную из скатанных пальмовых листьев, а его слушал с серьезным равнодушием другой вождь, который стоял перед первым, облокотясь беспечно на свое копье.

— Человек, о котором мой брат, Емавиди-Шэмэ, уведомил меня, не едет, — сказал он, — солнце быстро заходит за землю; много часов протекло с тех пор, как я стал ждать свиданья; что думает предводитель пейягов?

— Нужно подождать еще; он приедет, он обещал; хотя он и выродок, все-таки не бледнолицый; в его жилах есть несколько крови тупиев.

Гуакур покачал с презрением головой.

— Как зовут этого человека? — продолжил он.

— Разве Тару-Ниом его не знает? Он уже раз имел дело с ним. Его зовут Малько Диас.

— Я видел его, — сказал лаконически вождь, опуская задумчиво голову на грудь. После нескольких минут молчания он сказал глухим голосом: — Мой брат Емивиди-Шэмэ не видел никогда, как дерутся ягуары?

— Никогда, — отвечал пейяг.

— Так зачем же вождь полагается на добросовестность того человека? Индейская кровь, если у него остается ее несколько капель, до того смешалась в его жилах с кровью бледнолицых и чернокожих, что потеряла всю свою силу, и она — только красноватая вода, без действительной силы.

— Мой брат говорит хорошо, его слова справедливы; я вовсе не на добросовестность mamaluco полагаюсь.

Тару-Ниом поднял голову.

— На что же в таком случае? — спросил он.

— На его ненависть сначала, а потом…

— Потом?..

— На его скупость.

Гуакурский вождь подумал с минуту.

— Да, — продолжил он наконец, — только к этим двум чувствам нужно обращаться, когда хочешь вступить в союз с этими бесчестными собаками; но разве этот mamaluco не павлист?

— Нет, он, напротив, сартанейец.

— Белые, к какому бы разряду ни принадлежали, всегда дурны; какое обеспечение дал Малько вождю пейягов?

— Самое лучшее, которое я только мог желать; сын его, которому он поручил донести мне, приехал в мою деревню с двумя черными невольниками; один раб отправился назад, но другой остался вместе с мальчиком в руках моих воинов.

— Хорошо, — отвечал Тару-Ниом, — я узнаю по этому поступку бдительность своего брата, Емавиди-Шэмэ; если отец изменит, дитя умрет.

— Оно умрет.

Между обоими собеседниками водворилось опять молчание на довольно продолжительное время.

Солнце совершенно исчезло, тень покрывала землю, мрак туманным саваном окружил лес, в котором находились эти люди; уже в глубине пустыни слышались глухие рыкания, возвещавшие пробуждение лютых царей ее.

Невольник, который был индеец-мундрук, по приказанию своего господина Тару-Ниома, капитао гуакуров — индейцы этого племени приняли португальские титулы, — собрал сухие сучья, сделал род костра между двумя вождями и зажег его, чтобы свет огня удалил диких животных.

— Очень поздно, — сказал гуакур.

— Дорога, ведущая сюда, длинна, — лаконически ответил пейяг.

— Объяснил ли mamaluco моему брату, зачем он желал соединения его воинов с моими?

— Нет, Малько осторожен, невольник может изменить доверчивости своего господина и продать его тайну врагу; mamaluco сам объяснит вам дело, которые хочет предложить; но я уже с давних пор знаю Малько, мы будем не правы, если не поверим ему до известной степени.

— Хорошо, — отвечал вождь с высокомерием, — для меня в этом человеке нужды нет. Я приехал сюда только по приглашению своего брата; я знаю, что он не изменит мне, мне и этого довольно.

— Благодарю своего брата Тару-Ниома за хорошее мнение, которое он имеет обо мне; уже с давних пор я ему предан.

В эту минуту послышался легкий, почти неслышный сначала шум, который быстро приближался и скоро принял характер раската отдаленного грома. Оба индейца прислушались, потом обменялись улыбками.

— Это скачет лошадь, — сказал Тару-Ниом.

— Через несколько минут он будет здесь.

Вожди не ошиблись; в самом деле, скакала во всю прыть лошадь, которая приближалась с удивительной скоростью. Скоро сухие ветки затрещали, кусты раздвинулись усилием мощной груди лошади, пущенной во весь опор, и на лужайке появился всадник. Не доехав на два шага до воинов, он вдруг осадил своего коня, соскочил на землю и кинул поводья невольнику, который повел благородное животное к двум другим. Всадник, читатель, вероятно, догадался, что он был mamaluco, разговаривавший с маркизом в его палатке, поклонился индейцам и сел против них.

— Мой друг очень опоздал, — сказал пейяг немного погодя.

— Правда, капитао, — отвечал Малько, отирая рукой пот на лбу, — я был бы здесь давно, но господин мой остановился от этого места гораздо дальше, чем я предполагал, и, несмотря на сильное желание не опоздать на свиданье, которое вам назначил, мне было невозможно приехать раньше.

— Хорошо, это не беда, потому что сартанейо здесь. Несколько потерянных часов не составят ничего, если дело, которое он предлагает нам, хорошее.

— Я думаю, что хорошее; впрочем, вы сами увидите; скажите мне, однако, намерены ли вы еще прервать перемирие, которое тому назад семь лун вы заключили с белыми?

— Какое дело до этого сартанейо? — сухо отвечал гуакур.

— Я должен знать, прежде чем начну объяснять вождям, что привело меня к ним.

— Пускай воин говорит, вожди слушают его; они сначала разберут, правдивы ли его слова или нет.

— Отлично. Вот почему я тотчас предложил вам этот вопрос: я знаю вашу честность во всех делах с белыми, несмотря на ненависть, которую вы питаете к ним; если вы согласитесь, как вас с некоторых пор просят, продлить перемирие, в таком случае мне нечего предложить вам, потому что вы, без сомнения, отказались бы содействовать мне против людей, с которыми вы в мире, — вы не решитесь изменить им. Вы видите, что я говорю чистосердечно.

Эти слова, показывающие, что индейцы чрезвычайно уважали данное слово и были честны до известной степени, даже относительно смертельных врагов, — были выслушаны обоими вождями холодно и почти равнодушно, несмотря на похвалу, заключенную в них.

— Два раза солнце уже зашло, — гордо отвечал гуакур, — с тех пор как я прекратил перемирие с белыми.

Малько Диас обладал большой силой воли, но не мог сдержать жеста удовольствия при таком откровенном и решительном ответе.

— Стало быть, вы начали войну? — спросил он.

— Да, — отвечал индеец.

— В таком случае все хорошо, — продолжал метис.

— Жду объяснения, — сказал гуакур. — Ночь приближается, сартанейо опоздал на свидание, которое он сам назначил, чтобы объяснить ничтожные вещи могущественным вождям, — прибавил пейяг.

Малько Диас, казалось, в продолжение нескольких минут еще раз обдумал свои слова и потом сказал, бросив на индейцев алчный взгляд:

— Могу я рассчитывать на содействие моих братьев?

— Мы воины, пусть mamaluco объяснится; если то, что он хочет делать, будет выгодно для возобновляющейся войны, мы ему будем служить, сами пользуясь этим, — отвечал Тару-Ниом, презрительно улыбаясь.

Метис слишком хорошо знал индейцев, чтобы не понять иронического смысла в словах гуакурского предводителя.

Лицо его, однако, не обнаруживало этого.

— Я привел к вам, — продолжил он развязно, — многочисленный отряд, которым нетрудно овладеть, потому что, считая перемирие неоконченным, он подвигается вперед, почти не принимая предосторожностей.

— А! — воскликнули оба индейца.

— Да, — начал Малько снова, — к тому же я спешу, потому что в продолжение двух лун, то есть со дня отъезда каравана из Nelherohy [Название, данное индейцами-тупинамбами Рио-Жанейро и которое буквально значит спрятанная вода. Название же Рио-Жанейро, т. е. Январской Реки, имеет другое значение. Полагали, что она образует залив Сен-Себастьян, который открыт в январе месяце; индейцы же были правы, назвав ее скрытой водой, потому что залив этот не образуется этой рекой.], я служил ему проводником.

— Хорошо, следовательно, нельзя сомневаться? — сказал гуакур.

— Ни в каком случае.

— А куда направляется этот отряд?

— Он остановится — только достигнув реки Сан-Лоренцо.

Малько Диас сильно рассчитывал на эффект, произведенный этим открытием, чтобы успеть в своих намерениях; в самом деле, река Сан-Лоренцо находится в самой середине страны, принадлежащей гуакурам и населенной ими; но он обманулся: оба вождя остались холодными и неподвижными, и не было возможности заметить на их лицах ни малейшего следа волнения.

— Они павлисты? — спросил Тару-Ниом.

— Нет, — откровенно отвечал метис.

Вожди переглянулись.

Малько Диас заметил это.

— Но, — продолжал он, — хотя они не павлисты, все-таки враги ваши.

— Может быть, — сказал пейяг.

— Разве может быть другом тот, кто проникает в край с целью завладеть заключающимися в нем богатствами без позволения настоящих хозяев страны?

— А разве предводитель каравана имеет это намерение? — спросил Тару-Ниом.

— Это не только намерение его, но обдуманная и единственная цель.

— Что думает об этом сартанейо?

— Я?

— Да.

— Я полагаю, что ему надобно помешать.

— Очень хорошо, но какими богатствами хотят завладеть эти люди?

— Золотом и алмазами, находящимися в тех местах.

— Стало быть, они знают, что их там много?

Метис насмешливо улыбнулся.

— Не только знают про это, но им отлично известно местоположение, так что они могут доехать без проводника.

— А! — воскликнули индейцы, окидывая метиса проницательным взглядом.

— Это правда, — подтвердил он, не смущаясь.

— А кто им так хорошо рассказал о богатствах нашей страны? — спросил гуакур.

— Я, — смело отвечал Малько.

— Ты? — вскричал Тару-Ниом. — Значит, ты изменник.

Mamaluco пожал плечами.

— Изменник? — сказал он с иронией, — разве я из ваших? Разве я принадлежу к вашему племени? Вы мне не открывали этой тайны, поэтому и не можете запретить мне передать ее кому хочу; я ее открыл, я же ее и разгласил — на то я имел право.

— Если ты продал свою тайну этим людям, так зачем же ты теперь доносишь нам на них?

— Уж это мое дело и касается только одного меня, а что относится до вас, то подумайте, хорошо ли вы поступаете, впуская иностранцев в вашу землю?

— Слушай, — сказал строго Тару-Ниом, — ты действительно таков, как видно из цвета твоей кожи, то есть лживый белый, ты продаешь своих братьев; мы не станем узнавать причину, которая побуждает тебя к подлой измене, об этом ответит твоя совесть; пока измена эта нам выгодна, мы воспользуемся ей. Какую цену назначаешь ты? Отвечай и говори коротко.

Метис нахмурил брови при этом оскорблении, но, сейчас же оправившись, сказал:

— Очень мало — выбрать пленника, какого пожелаю, без малейшего препятствия с чьей бы то ни было стороны.

— Решено, все будет так сделано.

— Так вы соглашаетесь?

— Конечно; однако, так как ты сам сказал, что они не знают ничего о прекращении перемирия, то было бы бесчестно нападать на них врасплох, а потому мы известим их об этом.

В глазах метиса блеснул гнев, но тотчас же потух.

— А если после этого уведомления они откажутся от своего предприятия? — спросил он.

— Тогда они будут свободны удалиться, не боясь, что их будут беспокоить во время их отступления, — сухо отвечал гуакур.

Малько Диас сделал сердитое телодвижение, но через минуту насмешливо улыбнулся.

— О! — прошептал он, — они скорее умрут, чем отступят хотя на один шаг.

ГЛАВА III. Маркиз Кастельмельор

Человек, которого маркиз сейчас же после свидания с mamaluco позвал и ввел в свою палатку, был маленького роста, коренаст, но хорошо сложен и мускулист; дожив до сорока лет, он достиг высшей точки физического развития.

Как чистый индеец он носил на своем умном лице, необезображенном раскраской и татуировкой, ясный отпечаток монгольской расы; его черные живые глаза, прямой нос, большой рот и немного выдающиеся скулы делали его лицо хотя некрасивым, однако не лишенным некоторой симпатии, до того оно дышало смелостью и откровенностью, смешанной с хитростью, свойственной его племени. Он командовал, как мы уже сказали, несколькими конквистскими солдатами, принадлежащими к каравану.

Капитао, — он был в этом чине, почтительно поклонился и ждал, когда угодно будет маркизу обратиться к нему.

— Сядьте, Диего, — сказал последний ласково, — нам надобно поговорить об очень многом.

Индеец поклонился и скромно сел на край стула.

— Вы видели человека, который только что вышел из моей палатки, не правда ли? — продолжал маркиз.

— Да, ваше превосходительство, — отвечал капитао.

— И вы его, без сомнения, узнали?

Индеец ответил улыбкой.

— Хорошо; что вы о нем думаете?

Капитао стал в замешательстве мять в руках свою поярковую шляпу, опустив глаза, чтобы избегнуть взгляда маркиза, направленного на него.

— Об ком, ваше превосходительство? — спросил он наконец.

— О человеке, про которого я говорю с вами и которого вы отлично знаете.

— Конечно, ваше превосходительство, — продолжал он, — я о нем такого же мнения, какого, вероятно, и вы.

— Я спрашиваю вашего мнения, дон Диего, чтоб узнать, согласуется ли оно с моим.

— Гм, гм! — произнес индеец, качая головой.

— Что это значит…

— А то, что он изменник, если вы уж так настаиваете, чтобы я сказал, ваше превосходительство.

— Так и вы тоже верите в измену с его стороны?

— Конечно, ваше превосходительство, если говорить откровенно, потому что вы хотите от меня откровенного объяснения, не правда ли?

— Да.

— Ну, я убежден, что подлый mamaluco готовит нам уже давно засаду, куда он пихнет нас в то время, когда мы совсем не будем думать об этом.

— Ведь это очень важно! — отвечал маркиз задумчиво.

— Действительно очень важно, ваше превосходительство; Малько-сартанейо, а на языке пустыни сартанейо есть синоним измены.

— Так что ж! Признаюсь вам, капитао, что ваши подозрения, которые вы возводите на этого человека, ничуть меня не удивляют; они мне самому пришли в голову несколько дней тому назад.

— Очень рад, ваше превосходительство, что вы разделяете мое мнение; только, позвольте мне сказать, я нисколько его не подозреваю.

— Как, вы не подозреваете его? — вскричал удивленный маркиз.

— Нет, я уверен в этом.

— Вы уверены? И ничего не сказали мне до сих пор?

— Всегда, ваше превосходительство, доносить на человека и обвинить его вещь очень важная, в особенности когда в подтверждение своего обвинения не имеешь материальных доказательств; правда, у меня есть доказательство, но тем не менее для меня совершенно невозможно материально доказать то, что теперь утверждаю перед вами.

Маркиз опустил голову на грудь и оставался в таком положении несколько минут.

— Но, — возразил он, — это доказательство основывается на каких-нибудь данных?

— О! В них нет недостатка, ваше превосходительство; к несчастью, они показались бы слишком ничтожными людям, которые не были бы предупреждены; вот почему я решился пока ничего не говорить вам до тех пор, пока вы сами не стали бы спрашивать меня.

— Может быть, вы были правы, поступая так, но теперь, дон Диего, положение переменилось: я сам завел этот разговор; положение, в котором мы находимся, опасно, но оно может сделаться еще хуже; объяснитесь же со мной откровенно.

— Извольте, если вашей милости угодно; к тому же, что бы то ни случилось, я всегда исполняю свой долг, мне и этого довольно, если даже Малько вам докажет, что я говорил неправду.

— Вам нечего бояться сеньора Малько.

— Как он ни жесток и ни зол, ваше сиятельство, — отвечал капитао с некоторым одушевлением, — я его не боюсь, он это знает очень хорошо; уже не в первый раз я с ним ссорюсь; мы несколько раз уже мерились с ним силами, и наши силы оказались равными.

— Вы не так поняли мои слова, сеньор, вам нечего бояться Малько Диаса потому, что он уже более не в моем услужении и уехал из лагеря, чтобы, без сомнения, уже не возвращаться.

— Как, ваше сиятельство, — вскричал удивленный индеец, — вы его отпустили?

— Нет, он сам по своей собственной воле покинул нас.

Капитао нахмурился и покачал несколько раз головою.

— Ваше сиятельство, вы поступили опрометчиво, позволяя ему уехать: когда имеешь подобного рода мошенника в своей власти, то никаким образом нельзя его выпускать.

— Что же мне было делать? Срок его найма кончился, он не захотел возобновить его, не согласился даже остаться еще несколько дней; я поневоле был принужден согласиться на его отъезд.

— Правда, маркиз, извините меня; человек этот был свободен, вы не могли его удерживать; однако в подобных обстоятельствах я не поступил бы так, тем более после подозрений, которые, вы сами сказали мне, возникли против него.

— Я очень хорошо знаю, что сплоховал: к несчастью, у меня не было никакого правдоподобного предлога, чтобы его удержать; это произвело бы скандал, которого я хотел избегнуть; если бы я так поступил, то угрожающая нам катастрофа произошла бы раньше.

— Все это хорошо, но поверьте мне, ваше превосходительство, если Малько вдруг оставил нас, то имел на это основательные причины и довел нас до того места, куда ему нужно было, чтобы мы приехали; у него есть, без сомнения, надежные люди, с которыми он готовит нашу гибель.

— Я и сам так думаю, дон Диего, но кто его союзники? Где приготовили они засаду? Вот на что я не могу ответить, а это, однако, было бы очень важно знать как можно скорее.

Капитао хитро улыбнулся.

— Одни рыбы да птицы не оставляют после себя следов, — сказал он, — как бы ни был ловок человек, всегда можно, разумеется потрудившись, найти его след.

— Таким образом, вы думаете, что узнаете, куда скрылся этот злодей?

— Да, ваше сиятельство; несмотря на все предосторожности, с которыми он совершил свое бегство, и старанье скрыть свой след, я уверен, что отыщу его скорее нежели в час; к тому же это дело для меня еще легче, потому что я уж давно наблюдаю и изучаю его привычки.

— Жаль, что нам теперь ничего нельзя предпринять, а нужно дождаться восхода солнца, между тем как для него достаточно и одной ночи, чтобы совершенно скрыться от нас.

— Зачем нам, ваше сиятельство, ждать до завтра? Извините, что я осмеливаюсь вас спрашивать.

— Ну, мне кажется, чтобы отыскать след, даже если бы он очень хорошо обозначался, нужно прежде всего отлично видеть, а теперь мы окружены мраком, который еще гуще в безлунную ночь.

— Это не важно, ваше сиятельство, — отвечал капитао, улыбаясь, — для человека, привыкшего как я бродить по пустыне во всякое время и в различных местах, темноты не существует.

— В таком случае, — вскричал маркиз с видимой радостью, — если я приказал бы вам сейчас же сесть на коня?..

— Я тотчас бы послушался, ваше сиятельство.

— И вы бы все разузнали?

— В этом нет никакого сомнения; не индеец ли я сам, ваше сиятельство, хотя и цивилизованный? Я сохранил довольно проницательности, характеризующей наше племя, чтобы не бояться неудачи в этой попытке; вам она кажется очень трудной, но для меня она только детская игрушка.

— Если так, то садитесь скорее на коня и поезжайте, ради Бога, как можно скорее; я буду ждать вашего возвращения, дон Диего, с живейшим нетерпением.

— Не беспокойтесь, ваше сиятельство, я возвращусь до восхода солнца и с хорошими вестями; но мне необходимо, чтобы вы предоставили это дело вполне моему усмотрению.

— Делайте, как знаете, капитао, я полагаюсь на вашу проницательность и честность.

— Я не обману вашего ожидания, ваше сиятельство, — отвечал индеец, вставая.

Маркиз проводил его до дверей палатки, потом возвратился и сел; но, подумав несколько минут, встал неожиданно, вышел и направился к таинственному шатру, о котором мы уже сказали несколько слов и куда он вошел, объявив сторожам свое имя, — он сам приказал никого не впускать. Эта палатка, гораздо большая, чем поставленная для маркиза, разделялась полотняными, искусно сшитыми стенами на несколько частей; она походила, по своему удобству и роскоши, более на жилище, в котором намереваются провести по крайней мере несколько месяцев, нежели на временную стоянку.

В отделении, в которое вошел маркиз, стояло несколько диванов, на полу был разостлан ковер; комнатка освещалась серебряной, хитро вычеканенной лампой, которая стояла на столике и разливала нежный, таинственный свет.

Молодая негритянка лет двадцати, с веселым, плутовским видом, дразнила, когда вошел маркиз, великолепного попугая Ара, сидевшего на шесте из розового дерева, где его удерживала золотая цепочка, привязанная к лапе.

Негритянка, не прерывая своего занятия, которое, казалось, очень забавляло ее, и заставляя птицу пронзительно кричать, беспечно наклонилась к маркизу, наполовину повернувшись в его сторону движением в высшей степени наглым, бросила через свои длинные ресницы на него насмешливый взгляд и стала ждать, когда он обратится к ней. Маркиз, как будто не замечая злобного вида, принятого на себя невольницей, подошел к ней и дотронулся до нее пальцем.

— Феба, — сказал он по-испански, — потрудитесь заметить мое присутствие.

— Какое мне дело до вас, господин маркиз? — отвечала она, слегка пожимая плечами.

— Вам, Феба, нет никакого дела до меня, это правда; я пришел вовсе не к вам, а к вашей госпоже, которую известите, прошу вас, немедленно о моем приходе.

— В такой час?

— Отчего же нет?

— Оттого, что донна Лаура, по-видимому утомленная долгим переездом, совершенным сегодня, ушла и приказала мне никого к ней не впускать; по всей вероятности, она теперь отдыхает.

Маркиз покраснел и сдвинул брови; он сделал гневное движение, но, понимая, без сомнения, всю нелепость сцены с невольницей, которая только исполняла приказание, сейчас же оправился.

— Хорошо, — сказал он, улыбаясь и нарочно возвышая голос, — ваша госпожа вольна поступать у себя, как ей угодно; я не позволю себе настаивать долее, только я вынужу ее на этот разговор, в котором она мне отказывает вот уже несколько дней.

Едва он произнес эти слова, как занавеска поднялась, и донна Лаура вошла в комнату.

— Вы, кажется, грозите мне, дон Рок де Кастельмельор? — спросила она резким и гордым голосом. — И, обратившись к молодой невольнице, прибавила: — Уйди, Феба, но не удаляйся далеко, чтобы ты могла сейчас же, при первой надобности, прибежать ко мне.

Феба наклонила голову, взглянула в последний раз на маркиза и вышла из гостиной.

— Теперь, кабальеро, — продолжала донна Лаура, когда вышла невольница, — говорите, я вас слушаю.

Маркиз почтительно поклонился.

— Не прежде, сеньорита, как вы сядете.

— Зачем? Впрочем, — прибавила она, — если эта уступка с моей стороны сократит нашу беседу, то я охотно повинуюсь вам.

Маркиз прикусил губу, но не отвечал.

Донна Лаура села на самый отдаленный диван и, сложив небрежно руки на груди, продолжала смотреть на своего собеседника с высокомерием.

— Говорите же теперь, пожалуйста, Феба не солгала вам, я ужасно устала, кабальеро, и только одна обязанность повиноваться вашим приказаниям принудила меня вас принять.

Слова эти были пропеты, если позволят употребить выражение устарелого автора, самым тонким голосом; донна Лаура опрокинула свою голову на подушку, наполовину скрывая зевок.

Но маркиз решился не смотреть ни на что и ничего не видеть; он поклонился в знак благодарности и приготовился говорить.

Донне Лауре было шестнадцать лет; она была грациозна и миловидна; ее смело выгнутый стан имел осанку, которою обладают одни испанские женщины; походка ее была исполнена такой непринужденной томности, которую испано-американки переняли у андалузянок. Ее темно-каштановые волосы падали шелковистыми кудрями на плечи ослепительной белизны; голубые задумчивые глаза, казалось, отражали лазурь неба и были увенчаны черными правильными бровями, которые как будто были проведены кистью; прямой нос с подвижными розовыми ноздрями, крошечный ротик, который, открываясь, выказывал двойной ряд перламутровых зубов, дополняли ее красоту, которую тонкость и прозрачность ее кожи делали еще привлекательнее и благороднее.

Одетая в кисею, как и все креолки, молодая девушка была очаровательна, приютившись на диване, как beija flor в чашечке цветка; особенно же в эту минуту, когда с трудом сдерживаемый гнев волновал ее и покрывал щеки алым лихорадочным румянцем, донна Лаура была пленительна, но вместе с тем и величественна, что внушало почтение и почти благоговение.

Дон Рок де Кастельмельор, несмотря на свое решение и твердое намерение, которое он выказал, не мог воспротивиться могущественному очарованию такой благородной и непорочной красоты; он опустил глаза перед взглядом молодой девушки, исполненным ненавистью и почти презрением, и слегка взволнованным голосом возобновил разговор, которому он придавал такую цену.

— Мы достигли, сеньорита, — сказал он, — границы цивилизованных бразильских стран, и, если я не ошибаюсь, дорога, по которой мы теперь должны следовать, проходит по пустыне, куда до нас только некоторые отважные исследователи осмеливались проникнуть; я думаю, что настала минута откровенного объяснения и что пора определить отношения наши друг к другу.

Донна Лаура презрительно улыбнулась.

— Положение это, — сказала она с горечью, прерывая его, — нужно, однако, яснее представить; я буду избегать, если вам угодно, входить в известные подробности, напоминая вам их; я сама… о! не перебивайте меня, пожалуйста, — вскричала она с живостью, потому что молодой человек пробовал прервать ее. — Вот сущность в двух словах: мой отец, дон Зено Альварес Кабраль, потомок одного из самых знаменитых конквистов этого края, скрывшись в окрестностях Буэнос-Айреса по неизвестным мне причинам, которые, без сомнения, не важны для вас, гостеприимно принял заблудившегося путешественника, который во время ужасной ночной бури приехал к двери его гасиенды; путешественник этот были вы, сеньор, потомок не менее знаменитого рода; один из ваших предков был королевским губернатором в Бразилии. Имя маркиза дона Рока де Кастельмельора обеспечивало моего отца в отношении вашей честности и вашего благородства; вы были приняты изгнанником не как чужой, даже не как соотечественник, но как друг и брат. Наше семейство сделалось вашим; все это правда, не так ли? Отвечайте мне, сеньор.

— Все это правда, сеньорита, — отвечал маркиз, невольно смущенный звуком голоса молодой девушки.

— Я с удовольствием вижу, что за неимением других качеств вы откровенны, — продолжала она с иронией. — Возвращаюсь к рассказу: мое семейство, лишенное всех своих имуществ, изгнанное уже около столетия из страны, открытой одним из его предков, находилось в затруднительном положении и сохраняло свое достоинство между иностранным народонаселением, среди которого судьба заставляла его жить, занимаясь разведением скота в большом количестве и управляя с трудом приобретенными на границе пустыми землями. Вы представились моему отцу, как жертва политических интриг тех людей, в руки которых португальский король отдал свою власть; этой причины было довольно, чтобы наш дом сделался вашим и чтобы мой отец не скрывал от вас своих тайн; была, однако, одна, которую, несмотря на всю вашу ловкость, вам не удалось открыть; от этой тайны зависело состояние его семейства, если, как надеялся мой отец, король позволит ему возвратиться в Бразилию; секрет этот знали только мой отец, брат и я. Каким образом вы если не открыли, то узнали его настолько, чтобы он мог возбудить вашу алчность и скупость до такой степени, что вы изменили своим благодетелям? Впрочем, я не стану трудиться объяснить себе это явление; человеческая низость имеет свои тайники, в которых мне не следует рыться; одним словом, прожив с нами несколько месяцев как друг, вы не удостаивали меня ни малейшим вниманием и, поступая со мной скорее как с дитятей, чем как с молодою девушкой, обнаруживали пошлую вежливость, которую образование сделало вашим долгом; теперь вы неожиданно переменились — я это заметила — и начали старательно за мной ухаживать. Глупую и веселую девушку, которой я была тогда, это очень удивило, но нисколько не тронуло; ваше внимание, далеко не нравясь, утомляло меня. Вы видите, что я также откровенна, кабальеро.

— Продолжайте, сеньорита, — отвечал маркиз, улыбаясь, — я знаю вашу откровенность уже с давних пор; мне остается только посмотреть, далеко ли простирается ваше остроумие.

— Вы сейчас об этом узнаете, сеньор! — вскричала она насмешливо, — может быть, вы своими заботами и вниманием достигли бы того, чего желали, и я стала бы если не любить, то интересоваться вами, но, к несчастью или к моему же счастью, я ясно поняла если не ваше сердце, то по крайней мере вашу мысль. Побуждаемый ненасытной скупостью, которой, без сомнения, вы еще и теперь исполнены, вы позволили себе говорить много любезностей и наконец обнаружили притворную любовь.

— О, сеньорита! — воскликнул маркиз, качая отрицательно головой.

— Да, — продолжала она с горькой усмешкой, — я знаю, что вы отличный актер и что недоставало только, чтобы я еще и теперь верила вашему чувству, которое вы так выставляли напоказ; к несчастью, улики налицо, отнекиваться нельзя, и я выставлю всю наглость вашей лжи.

Молодая девушка остановилась на несколько секунд, чтобы предоставить маркизу возможность отвечать, но он молчал, закусив с сердцем губу и поникнув головой.

Донна Лаура улыбнулась.

— Грубый способ, которым вы изменнически похитили нас, вопреки всем человеческим и божеским законам, когда заметили, что я вас поняла и презираю, для меня служит отличным доказательством ваших отвратительных козней, жертвой которых сделалась я; если вы меня действительно любили, то ничего не было легче, как попросить моей руки у отца; отчего же вы не сделали этого?

— Вы сами, сеньорита, не ответили ли отказом на предложение, которое я имел честь сделать вам? — отвечал маркиз со скрытым сарказмом.

— Правда, но я еще только дитя, — отвечала она с оживлением, — дитя, как вы сами сказали, которое не знает самого себя, кого любит и ненавидит. Это предложение никаким образом, преимущественно по правилам приличия, не могло быть адресовано ко мне; вы должны были обратиться с этим к моему отцу и только в крайнем случае к брату; но нет, у вас была другая цель: женитьба эта была предлогом, чтобы завладеть огромными богатствами, которых вы так жаждали. Решитесь ли вы опровергнуть меня.

— Кто знает? — пробормотал он насмешливо.

— Вы предпочли завладеть нами в засаде, лишить меня семейства, которое теперь в отчаянии, и заставили следовать за вами меня, бедного, невинного ребенка, среди бандитов, которыми вы командуете.

— С того времени, как, по вашему выражению, сеньорита, я вас похитил из вашего семейства, не поступал ли я с вами, как должен обращаться дворянин по званию и происхождению? Не был ли я для вас самым преданным и внимательным слугою? Не окружил ли я вас, насколько позволяют затруднительные обстоятельства, в которых я нахожусь теперь, глубоким почтением и беспрерывным попечением?

— Это правда, — отвечала она, нервно засмеявшись, — из этого я могу понять причину почтения и попечений.

— Любовь самая искренняя и самая…

— Довольно лжи, сеньор, — вскричала она с силой, — ваше первое слово, сказанное вами, когда вы входили в эту палатку, изменило вам, против вашей воли.

— Сеньора!

— Вы думаете, что приехали в страну брильянтов, открытую моим предком, и вы хотите наконец принудить меня убеждением или даже силою открыть тайну, потому что алчность ослепляет вас! Посмейте отрицать это!

ГЛАВА IV. Благородный бандит

После этого обвинения, так энергически высказанного молодой девушкой, в палатке на несколько минут воцарилась мертвая тишина.

Снаружи ветер качал деревья и с воем, похожим на человеческие стоны, ударял ветви их одну о другую.

Листья, подхваченные вихрем, падали, скомканные, в кустарники; время от времени раздавался зловещий крик совы, засевшей в расщелинах скал, и повторялся вдали тысячами отголосков; громкие, необъяснимые звуки носились по ветру, то прекращаясь, чтобы снова усилиться и увеличивать еще более таинственный ужас темной и безлунной ночи, густой мрак которой придавал всему зловещие, фантастические формы.

Маркиз поднялся со сложенными назади руками и с поникнувшей головой; он ходил по палатке большими шагами под влиянием внутреннего волнения, которое он тщетно старался разогнать.

Донна Лаура, полулежа на кушетке, с откинутой назад головой, следила за ним пристальным, насмешливым взглядом, ожидая с тайным беспокойством вспышку гнева, который она не побоялась вызвать, но страшась, без сомнения, последствий своих справедливых слов, которые она произнесла сгоряча; слишком гордая, однако, чтобы отказаться от них, она не хотела, чтобы лицо выказало ее страх противнику, во власти которого она находилась и которого презирала. Наконец, после нескольких минут, которые показались молодой девушке целым веком, маркиз остановился перед ней и поднял голову.

Он был бледен, но черты его лица приняли опять беззаботное и насмешливое выражение; только легкое подергивание бровей, которое у него означало сильный, с трудом сдерживаемый гнев, показывало, каких усилий стоило ему удержаться и владеть собою. Он продолжал тихим, мелодичным голосом и без всякого волнения прерванный внезапно разговор.

— Я дал вам говорить, сеньорита, не прерывая вас, — сказал он, — я выказал при этом — в этом по крайней мере отдайте мне справедливость — не только терпение, но и приличие; в самом деле, — прибавил он с насмешливой улыбкой, пробежавшей по его лицу, которая поразила сердце молодой девушки томительным предчувствием, — стоит ли разбирать оконченное дело? Что бы вы ни говорили, слова ваши не переменят настоящего положения вашего, вы в моей власти; никакая человеческая сила не изменит моих намерений на счет вас; вы сами добровольно повернули так горячо разговор, который я желал провести при более дружественных, может быть, условиях; пусть будет по-вашему; я охотно принимаю борьбу, которую вы мне предлагаете. Объяснимся раз навсегда, чтобы лучше понимать друг друга и не возвращаться к предмету, который во многих отношениях должен быть так тяжел для обоих.

Он остановился. Молодая девушка кокетливо оперлась головою на правую руку и, взглянув на него с презрением и насмешливостью, ответила небрежным тоном:

— Вы сильно ошибаетесь, кабальеро, если я еще обязана после того, что между нами произошло, вас величать этим именем; я мало забочусь о разговоре, которым вы так дорожите. Увидев вас, я выразила, против воли, все негодование, которое уже давно с трудом сдерживала; между тем я хотела вам только доказать, что не была вами обманута и так же хорошо, как и вы, знала все ваши несбыточные надежды, которые вы таили в глубине своего сердца; вот и все. Теперь, когда я ясно и без обиняков объяснилась, я предоставляю вам говорить сколько вам угодно, так как я приговорена слушать вас; только, предупреждаю вас заранее, чтобы избавить вас от бесполезной траты красноречия, — что бы вы мне ни говорили, чем бы вы мне ни грозили, вы не удостоитесь получить ответа; теперь говорите или удалитесь, как вам будет угодно; мне и то, и другое решительно все равно.

Маркиз закусил губы с такою силою, что на них выступила кровь, но сейчас же принял беззаботный вид.

— В самом деле, сеньорита, — отвечал он насмешливо, — разве уж вы так твердо решились на это? Вы не удостоите меня ответа. Я буду лишен наслаждения слышать ваш гармонический голос? Вот это ужасно; но, кто знает, может быть, мне удастся возбудить ваше любопытство или же задеть живую струну вашего сердца; тогда, я уверен, вы невольно измените своей геройской клятве.

— Попробуйте, — отвечала она презрительно, — отличный случай, чтобы опровергнуть меня.

— Я не упущу его, сеньорита.

Маркиз подвинул butacca, поставил ее прямо против молодой девушки, сел и, приняв позу, исполненную грации и непринужденности, продолжил кротким голосом, как будто он вел интимную беседу.

— Сеньорита, — сказал он, — вы определили отлично наше взаимное положение, в этом я согласен; секрет, которым вы владеете, был мне случайно открыт одним из старинных слуг вашего семейства и — за очень дорогую цену; я представился вашему отцу с намерением получить от него сведения, необходимые для успеха моих планов. Вы видите, что я подражаю вашей откровенности… время скрытничанья между нами прошло… теперь мы должны говорить между собою без обиняков, — откровенно. В первые дни я, казалось, мало обращал внимания на вас, что, конечно, до крайности раздражало вас, потому что, я вас уверяю, при вашей ослепительной красоте и блестящем уме, — вы женщина самая интересная, и много людей сочли бы за счастье встретить подобную вам и провести с ней жизнь. Но я предпринял такое длинное путешествие вовсе не для того, чтобы потерять плоды его в пустой любви. Я вас не любил и, говоря откровенно, теперь не люблю. Женщина такая очаровательная, как вы, для меня не годится: ваш характер имеет много сходства с моим: оба мы слишком горды, слишком дорожим своей свободой, слишком желаем повелевать, чтобы между нами могла быть хотя малейшая симпатия и чтобы мы могли жить вместе. Сначала я думал обольстить вашего отца и брата всеми средствами, какими только располагал; к несчастью, все мои усилия оказались бесполезными, и красноречие мое пропало даром; тогда я в отчаянии обратился к вам; я, наверно, женился бы на вас, если бы вы отдали мне свою руку, извините мне эту грубую откровенность; но, решившись завладеть богатствами, которых я жажду, я принес бы самую, по моему мнению, большую жертву для упрочения их за собою, то есть готов был связать себя навсегда с женщиною, которую не любил. Вы сами, сеньорита, спасли меня от нравственного самоубийства, отвечая мне отказом на предложение, сделанное мною. Примите же теперь от меня самую искреннюю благодарность.

Молодая девушка поклонилась, насмешливо улыбаясь, и ударила два или три раза в ладоши.

Почти тотчас же занавесь палатки поднялась, и вошла невольница.

— Феба, — сказала ей донна Лаура, — так как, по всему вероятию, я еще не скоро лягу отдыхать, а уже теперь чувствую, что глаза мои невольно смыкаются и меня клонит ко сну, то дай мне, дитя мое, mate и несколько papelittos, — может быть, они рассеют мою дремоту и позволят мне слушать прелестную беседу сеньора маркиза, пока ему вздумается кончить.

Невольница вышла, смеясь; маркиз несколько времени оставался пораженный удивительным хладнокровием и равнодушием молодой девушки.

Прошло несколько минут, в продолжение которых оба собеседника смотрели друг на друга, не произнося ни одного слова. Вскоре опять послышались тихие шаги негритянки, и она появилась, держа в руках серебряный поднос, на котором находилось mate, сигаретки из маисовой соломы и серебряное же braserito с огнем.

Феба подала mate и хотела уйти.

— Останься, — сказала ей донна Лаура, — то, что будет теперь говорить маркиз, не так важно, чтобы ты, родившаяся в нашем доме, не могла слушать.

Служанка поставила на стол поднос, который она держала, и фамильярно легла у ног своей госпожи, обменявшись с ней насмешливой улыбкой, усилившей бешенство маркиза, если только это было возможно; однако он не сделал ни малейшего замечания и не выказал впечатления, произведенного на него этой новой насмешкой.

— Хорошо, — сказал он наклонясь, — я буду продолжать при вашей невольнице, сеньорита; мне все равно, кто слушает меня и кто слышит; к тому же, успокойтесь, мне остается вам сказать только несколько слов, потом вы будете свободны предаться отдыху, если уж вам так хочется.

Донна Лаура вдыхала свой mate, не слушая маркиза.

— Ты никогда не кладешь в mate довольно сахару, chica, — сказала она, — этот горек; но, может быть, он лучше поддержит мое бодрствование.

— Я вам уже говорил, сеньорита, — продолжал невозмутимо маркиз, — что, отверженный вами, я не желал, однако, отказаться от предположений, уже давно запавших в мою голову и созревших там, и решился наконец вас похитить. У человека с моим характером что решено, то тотчас же приводится в исполнение. Я не стану рассказывать вам, какие средства я употребил, чтобы обмануть бдительность и заботливость вашего семейства. Так как вы теперь здесь одни в моей власти, за несколько сот лье от жилища вашего отца, то я не только поймал в расставленные мною сети, но к тому же так хорошо запутал подозрения людей, интересующихся вашей судьбой, что они даже до сих пор не знают, какое направление им принять, чтобы напасть на ваш след.

— Нет, Феба, этот mate уж слишком горек, — сказала молодая девушка, отталкивая чашку, — дай мне лучше сигаретку.

Невольница повиновалась.

— Теперь, сеньорита, — продолжал маркиз все так же равнодушно, — я приближаюсь к концу моего разговора. То, что было до этого сказано, служило ему как бы предисловием, хотя, может быть, длинным, но за которое вы, без сомнения, извините меня. Оно мне было необходимо, чтобы вы меня хорошенько поняли. Я вас похитил, это правда, но успокойтесь: пока вы остаетесь у меня, ваша честь всегда будет защищена, даю вам в том честное слово дворянина. Вы улыбаетесь… напрасно. Я честен по-своему. Никогда, что бы такое ни случилось, я не употреблю во зло вашего положения ни для чего другого, разве только чтобы узнать от вас тайну, которую вы без всякой причины хотите сохранить. К чему вам служит знание месторождения брильянтов? Ни вы, ни кто другой из вашего семейства никогда не будете в состоянии добыть их; стало быть, вам оно совершенно бесполезно. Отчего же мне, которому все благоприятствует, который может сделать все, что захочет, не воспользоваться им? Бог не для того создал эти богатства, чтобы они вечно были зарыты. Золоту и брильянту так же нужен свет, как человеку воздух. Подумайте: отказ ваш будет бесполезен. Дайте мне верные показания, которых я ожидаю от вас, и немедленно я не только возвращу вам свободу, но еще обязуюсь доставить вас в ваше семейство, несмотря на дальнее расстояние, которое отделяет нас от него. Я доставлю вас так, что при этом ваша честь нисколько не пострадает. Это предложение вам может показаться весьма странным, тем не менее оно важно и заслуживает, по моему мнению, чтобы вы обратили на него ваше внимание. Подумайте хорошенько об этом; дело идет о вашем будущем счастье, и вы им рискуете из-за ложно понятой вами чести. Ваш отец или ваш брат, если б они были здесь, сами велели бы вам говорить, я убежден, и, когда вы возвратитесь к ним, они, увидев вас дома, с радостью оправдают вас даже в том, что вы изменили своему слову; отвечайте мне только: — Да, — и вы свободны.

Маркиз немного подождал. Донна Лаура молчала. Она как будто ничего не слышала.

Дон Рок сделал движение, выражавшее досаду и нетерпение.

— Вы упорствуете, сеньорита, — продолжал он с некоторым одушевлением, — и напрасно; повторяю вам, вы играете теперь вашей будущностью и вашим счастьем, но я хочу остаться с вами в хороших отношениях. Обратите ваше серьезное внимание на мое последнее слово; я предоставляю вам дать мне решительный ответ завтра, перед нашим отъездом. И…

— Феба, дай еще сигаретку, — перебила донна Лаура, пожимая плечами.

— Берегитесь, — вскричал дон Рок с еле сдержанной раздражительностью. — Берегитесь, сеньорита, нужно же наконец как-нибудь покончить с этим бесконечным упорством.

Молодая девушка встала, сделала шаг вперед к маркизу, окинула его с ног до головы взглядом, выразившим все презрение, которое она к нему питала, и, повернувшись к Фебе, стоявшей молча и неподвижно около нее, сказала ей, опираясь рукой на ее плечо:

— Пойдем, chica, уже очень поздно, пора нам уйти и спать; во сне все забывается.

И, даже не взглянув на маркиза, пораженного этой дерзкой выходкой, молодая девушка вышла из комнаты.

Маркиз невольно простоял неподвижно несколько минут, устремив глаза на занавесь, складки которого едва заметно колебались. Вдруг он встрепенулся, провел рукою по лбу, на котором выступил пот, и, бросив взгляд, полный ненависти туда, куда скрылась донна Лаура, вскричал задыхающимся от бешенства голосом:

— О! Сколькими мучениями должен я заплатить за такие оскорбления.

Он вышел из палатки, шатаясь как пьяный. Холодный ночной воздух сильно облегчил его; мало-помалу черты его прояснились и спокойствие его возвратилось; он улыбнулся иронически и прошептал, направляясь скорыми шагами к своему шатру:

— Сумасшедший я; можно ли было так сердиться на безрассудного ребенка? Что же мне, в самом деле, значат эти оскорбление и ее презрение? Разве я не в силах подавить ее гордость! Надо вооружиться терпением, и чем отдаленнее будет моя месть, тем она ужаснее и сильнее поразит ее.

В лагере все было тихо. Исключая стражей, наблюдавших за общей безопасностью, все бразильцы, развалившиеся там и сям вокруг почти потухающих костров, спали спокойным сном, и никакого шума не было слышно, кроме шума деревьев, качавшихся от ветра, да тоскливого крика совы, который по временам смешивался с отдаленным рыканием диких зверей, искавших добычи.

Маркиз вошел в свою палатку. Поправив фитиль лампы, дрожащий свет которой слабо освещал окружающие предметы, дон Рок приставил скамейку к тюку товаров, служившему вместо стола, и, вынув из-за пазухи пожелтевшую, грязную бумагу, на которой неискусною рукой был грубо нарисован род плана, принялся внимательно его рассматривать и скоро погрузился в размышления, возбужденные в нем, вероятно, этим планом.

Так прошла ночь, а маркиз все еще не изменял принятого им положения и ни разу не сомкнул глаз.

План этот, как ни был он неполон и безобразен, представлял, по-видимому, страну брильянтов, которыми молодой человек так желал поживиться. Он искал в изучении плана средства избегнуть затруднения, думая без посторонней помощи найти эту богатую добычу, грозившую выскользнуть у него из рук, одна мысль о которой бросала ему кровь в голову.

Но план этот, составленный на память и поверхностно человеком несведущим, видевшим уже давно эту страну, к несчастью, мог служить маркизу только слабою помощью; он невольно чувствовал это, и мысль об этом еще более возбуждала его гнев.

Но что же делать с женщиной более, чем он сделал с донной Лаурой? Как победить ее упорство и заставить ее говорить? Как маркиз ни был порочен и развращен, однако он был дворянин высокого происхождения, в нем еще оставалась доля природного благородства, так что, как ни сильно было его желание мести этому слабому созданию, которое ему противилось, он вздрагивал при одной мысли о некоторых средствах, с ужасом отступал перед ними, так ему было противно и так казалось низко употребить для этого физическую силу.

Солнце давно уже взошло. Маркиз, все еще погруженный в свои размышления, казалось, не замечал, что уже рассвело, и только топот скачущей лошади, становившийся все слышнее и слышнее, заставил его поднять голову.

В ту же минуту занавесь палатки поднялась, и вошел капитао.

Индеец был весь покрыт пылью: его разгоревшееся лицо и пот на лбу показывали, как сильно он скакал.

— А! Это вы, Диего! — вскричал маркиз, заметив его, — милости просим. Что нового?

— Ничего, ваше превосходительство, — ответил капитао.

— Как ничего? Разве вы не напали на след Малько?

— Извините, ваше превосходительство, я, напротив, ехал по следам его в продолжение трех часов.

— В таком случае вы должны же знать что-нибудь?

— Я знаю, ваше превосходительство, да, но не то, чего бы вам хотелось.

— Объяснитесь, мой друг, голова моя немного устала, и я вовсе теперь не в ударе отгадывать загадки.

— Вот в двух словах все дело, ваше превосходительство. Я уже сказал вам, что я ехал в продолжение трех часов по следу Малько, не отклоняясь от него ни на шаг, да и к чести его он так его запутал, что другой на моем месте непременно бы обманулся; наконец я прибыл к опушке леса, куда нимало не задумался въехать; весь поглощенный заботой не сбиться с этого чертовского следа, я нисколько не наблюдал вокруг себя, так что прямо угодил в индейский лагерь.

— Индейский лагерь так близко от нас! — вскричал удивленный маркиз.

— Да, уверяю вас, ваше превосходительство.

— Но, без сомнения, мирных индейцев.

— Нет, ваше сиятельство, нет, напротив, лагерь индейцев, самых воинственных в этой стране.

— Гм! Уже.

— Да; и так я очутился лицом к лицу с тремя индейцами, из которых один был гуакур, другой пейяг, а третий просто невольник мондуруку.

— О-о! Да это для нас слишком важно.

— Да, чрезвычайно важно, ваше превосходительство.

— Как же вы спаслись от них?

— Очень просто, ваше превосходительство; дикари эти имеют честь, разумеется, своего рода; хотя моя одежда сейчас же открыла им, кто я, то есть одного из самых жестоких врагов, тем не менее они приняли меня дружественно и пригласили сесть к их огню.

— Странно, — пробормотал маркиз.

— Вовсе не так, как должно казаться людям, не знакомым с нравами этих варваров, ваше превосходительство. Видя, что они так ласково принимают меня, я охотно сел с ними; моя цель была заставить их разговориться, и это мне вполне удалось.

— А! Что же вы от них узнали?

— Они сообщили мне, что Малько был у них за несколько часов до меня, долго разговаривал с ними и уведомил их о вашем приближении, о числе находящихся при вас людей и даже не забыл с точностью указать, где вы остановились ночевать.

— Негодяй! Вдвойне изменник! — вскричал маркиз с гневом.

— Я вполне разделяю мнение вашего сиятельства; это открытие, скажу откровенно, очень озаботило меня и поставило в такое затруднительное положение, что я не знал, как из него выпутаться, если б сами индейцы не помогли мне ретироваться благородным образом.

— Как же это?

— Гуакурский предводитель вежливо объявил мне, что перемирие, заключенное ими с белыми, кончилось тому назад два дня.

— О! — воскликнул маркиз, — что за судьба? Отказаться, когда уже так близок к цели!

— Позвольте мне кончить, ваше превосходительство.

— Говорите, говорите.

— Вождь прибавил, что, вероятно, вы не знаете об этом разрыве, так как уже давно выехали из колоний; вследствие этого было бы нечестно воспользоваться вашей доверчивостью и напасть на вас.

— А! — сказал маркиз, тяжело вздохнув, — и затем?

— Затем они не хотят нарушить священных законов гостеприимства; они дают вам два дня, чтобы выйти из их владений.

— Э! — воскликнул маркиз, приведенный этими словами еще в большее недоумение, из которого он уже думал было выйти, — что вы говорите, Диего!

— Чистейшую правду, ваше превосходительство, даю вам честное слово!

— Верю, верю, мой друг; но кончайте, ради Бога.

— О! Мне мало остается прибавить. Если вы, как они предупредили меня, откажетесь от этого условия, то на вас непременно нападут через двое суток.

— А об Малько они вам более ничего не сказали?

— Ни слова, ваше превосходительство.

— Так что вы и не знаете, где прячется этот негодяй?

— Совершенно так, ваше превосходительство; я думал, что сказанное мне гуакурским вождем настолько важно для вас, что вы сами пожелали бы как можно скорее узнать об этом, потому-то я и летел во весь дух.

— Вы хорошо сделали, благодарю вас, мой друг.

Взволнованный маркиз сделал несколько шагов по палатке и потом, обратившись к капитао, спросил его:

— Что бы вы сделали на моем месте в подобных обстоятельствах?

— Я, ваше превосходительство?

— Да, мой друг, что бы вы стали делать?

— Я не задумался бы, ваше сиятельство.

— А!

— Я бы отступил.

— Отступить — никогда, перед такими варварами! Да это было бы постыдно.

Капитао покачал головою.

— В таком случае мы все до последнего будем перерезаны.

— Вы думаете?

— Я убежден, ваше превосходительство; вы не знаете, что такое гуакуры, а я уже с давних пор их знаю.

— Все равно я пойду вперед! Вы меня ведь не покинете?

— Я? Ваше превосходительство, я обязан всюду следовать за вами; куда бы вы ни пошли, я везде буду с вами. Какое мне дело, что меня убьют, разве и без того не придется умереть рано или поздно?

— Отвечаете ли вы за своих людей?

— За своих да, но за ваших нет.

— В моих-то я уверен.

— Когда же мы отправляемся?

— Через час.

— И мы едем вперед?

— Да, даже и тогда, если нам придется перешагнуть через все трупы этих разбойников.

— Ну, с Богом! Ваше превосходительство, я сильно боюсь, что мы не вернемся.

И, поклонившись почтительно молодому человеку, капитао вышел так спокойно и так беззаботно, как будто бы дело шло о пустяках.

Оставшись один, маркиз простоял неподвижно несколько минут, потом, с бешенством топнув ногой и устремив к небу вызывающий взгляд, вскричал задыхающимся голосом:

— О, проклятые брильянты! Я завладею вами даже и тогда, если бы мне пришлось идти за вами по пояс в крови!

ГЛАВА V. В пустыне

В то время как начальник конквистских солдат по его приказанию навьючивал мулов и приготовлял все к немедленному отъезду, маркиз в ужасном волнении ходил большими шагами по своей палатке, проклиная судьбу, которая, казалось, следовала за ним по пятам и разрушала все его обширнейшие планы, постоянно отдаляя от него сокровище, которое он думал уже давно приобрести; сокровище, которое, с тех пор как он отправился на поиски, стоило ему стольких трудов и неприятностей и для которого он в продолжение довольно долгого времени пренебрег огромными опасностями и чуть не пожертвовал своею честью.

Вдруг он остановился, ударив себя по лбу: неожиданная мысль блеснула у него в голове, озаряя его надеждой. Он оторвал от своей записной книжки листок бумаги, написал поспешно несколько слов, сложил его и велел невольнику отнести от его имени записку эту донне Лауре Антонии де Кабраль.

Вероятно, сильно рассчитывая на действие, которое произведет на молодую девушку его послание, маркиз, окончательно развеселившись, с жаром занялся приготовлением к отъезду.

День был великолепный, ослепительное солнце взошло, залитое пурпуром и золотом, легкий утренний ветерок освежал воздух, и птички, боязливо забившись под листья, громко распевали свои веселые песни.

Вдали расстилалась, окруженная высокими горами, покрытыми непроходимым лесом, долина Sertao, которую бразильцы готовились проезжать и которая с того места, где они ночевали, казалась им обширным зеленым ковром, прорезанным по всем направлениям бесчисленным множеством потоков; поверхность воды сверкала в солнечном свете и отражала тысячи блестящих точек.

Все было отрадно и радостно в этой спокойной и величественной природе, до которой еще не касалась рука человека и которая оставалась все тою же, какою вышла из рук Создателя.

Черные невольники, охотники метисы и индейские солдаты невольно поддавались влиянию этого прекрасного утра и, казалось, позабыли свое утомление и минувшие несчастия, думая только о будущем, которое было полно заманчивых обещаний; смеясь, распевая и весело разговаривая, они исполняли трудную работу — снятие лагеря.

Один маркиз, несмотря на все свои усилия казаться если не веселым, то по крайней мере беззаботным, оставался мрачным и задумчивым; сердце его, исполненное постыдной алчностью к золоту, испытывало ужасные страдания и было нечувствительно к прелестям природы, которые так могущественно действовали на загрубелые, но честные натуры индейцев и негров.

Между тем лошади были оседланы, мулы навьючены, палатки свернуты и положены в телегу, которую везло несколько быков. Донна Лаура вошла в свой паланкин, который сейчас же закрылся за нею; дожидались только приказания маркиза, чтобы двинуться в путь.

Дон Рок ходил в стороне, погрузившись в размышления; он, казалось, позабыл, что все было готово для отъезда и что настала минута спускаться с горы, чтобы войти в пустыню.

Уже несколько минут капитао, внимательно наблюдавший за снятием лагеря, вертелся около своего господина, чтобы привлечь его внимание, но все его усилия были тщетны, маркиз не замечал его. Наконец капитао тихонько тронул его за плечо. Дон Рок вздрогнул при этом прикосновении и вопросительно посмотрел на индейца.

— Что вам нужно, Диего? — сухо спросил он.

— Ваше превосходительство, все готово, и мы ждем только вашего приказания, чтобы выступить.

— Если так, то отправимся сейчас же, — отвечал он, повернувшись, чтобы взять свою лошадь, которую невольник держал в поводу в нескольких шагах от него.

— Извините, ваше превосходительство, — возразил индеец, почтительно его останавливая, — прежде чем вы прикажете выступать, мне нужно передать вам несколько важных замечаний.

— Мне? — воскликнул маркиз, смотря ему прямо в лицо.

— Да, вам, ваше превосходительство, — холодно ответил индеец.

— Не угрожает ли мне новая измена, — продолжал маркиз, горько улыбнувшись, — и не хотите ли вы, дон Диего, также меня покинуть, как ваш товарищ Малько?

— Вы несправедливы ко мне, ваше превосходительство, — отвечал откровенно индеец, — я вовсе не намерен вас покинуть, и Малько никогда не был ни моим другом, ни товарищем.

— Если я не прав, что очень может случиться, извините меня и скорее, прошу вас, приступайте к делу; время проходит, мы должны были бы уже давно выехать.

— Минутой раньше или минутой позже — все равно, мы все-таки довольно рано приедем, куда отправляемся, будьте покойны, ваше превосходительство.

— Что вы хотите сказать? Объяснитесь…

— Что уже имел честь сказать сегодня утром вашему сиятельству, что никто из нас не возвратится из этой экспедиции и все мы сложим там свои кости.

Маркиз сделал нетерпеливое движение.

— Вы только для того и останавливаете меня, чтобы повторить ваше зловещее предсказание? — вскричал маркиз, топнув ногой.

— Нисколько, ваше превосходительство; я не смею ни осуждать ваши поступки, ни мешать вашим намерениям; я вас только предупредил, вот и все; несмотря на мое предположение, вы хотите идти вперед, хорошо, это до меня не касается, я готов к вашим услугам.

— Вы, я надеюсь, никому не заикнулись об этой нелепости, которая так вас тревожит?

— К чему мне, ваше сиятельство, разглашать без вашего согласия то, что вы называете нелепостью, а я неоспоримыми вещами? Солдаты, которыми я командую, и охотники метисы так же хорошо, как и я, знают, что ожидает их в пустыне, расстилающейся под нами; стало быть, мне не об чем их уведомлять; что касается до ваших невольников, то зачем их пугать заранее? Не лучше ли оставить их в полнейшем неведении? Может быть, когда настанет опасность и они увидят себя близкими к смерти, в этом же самом незнании они почерпнут силу храбро умереть, потому что, повторяю еще раз, избегнуть этого нам невозможно.

Маркиз нахмурил брови и сжал кулаки от гнева.

— Ну, — перебил он сдержанным голосом, все-таки еще немного дрожавшим от волнения, — покончим с этим.

— Я лучшего и не желаю, ваше превосходительство.

— Говорите, но, пожалуйста, короче; повторяю вам, что время проходят и уже час тому назад мы должны были бы быть в дороге.

Капитао в смущении потер свой лоб и, по-видимому вдруг решившись, сказал:

— Дело вот в чем, ваше превосходительство: до сих пор мы ехали по совершенно или почти цивилизованным странам, где мы подвергались только обыкновенным опасностям, то есть укушению диких зверей и гадов, но теперь совсем другое.

— Ну что же?

— Черт возьми, вы понимаете, ваше превосходительство, через несколько минут мы будем во владениях краснокожих; воинственные индейцы не очень-то нежны к белым и к людям цивилизованным; нам нужно будет поступать чрезвычайно осторожно, чтобы защититься от западней и засад, которые ожидают нас на каждом шагу, потому что мы будем в неприятельской стране. Я очень хорошо знаю, — прибавил он простодушно, — что все эти предосторожности ни к чему не послужат и, может быть, только продолжат наше существование на несколько дней; но, по крайней мере, умирая, мы будем успокоены тем, что сделали все зависящее от нас, чтобы выйти из такого бедственного положения.

— Что вы хотите сказать своим бесконечным вступлением? — отвечал маркиз, у которого, несмотря на его гнев, искреннее самоотвержение этого бедняги вызвало улыбку.

— Оно ведет вот к чему, ваше превосходительство; вы дворянин, знаток городской жизни, но, извините меня, ничего не смыслите в быте пустыни, в засадах и в опасностях, которыми она наполнена, и в средствах, употребляемых для защиты от одних и для избежания других. При всем почтении, которое я должен оказывать вашему превосходительству, я думаю, однако, что было бы хорошо, если бы вы с сегодняшнего дня возложили на меня одного ответственность за движение каравана, которым вы предоставили бы мне управлять по моему усмотрению; одним словом, чтобы вы передали мне начальство над ним. Вот, ваше превосходительство, что я хотел вам сказать и зачем я дозволил себе вас остановить.

Маркиз в продолжение нескольких минут молчал, устремив глаза на спокойное и честное лицо индейца, как будто хотел прочесть в глубине сердца его самые сокровенные мысли. Капитао не смутясь выдержал этот взгляд.

— То, что вы просите у меня, дон Диего, очень важно, — отвечал задумчиво маркиз. — Измена окружает меня со всех сторон: люди, на которых я более всего имел право рассчитывать, первыми покинули меня; вы сами смотрите на этот поход, как на сумасбродство, и, кажется, вас волнуют самые мрачные предчувствия; они доказывают мне, извините меня, в свою очередь, за откровенность, они мне доказывают, что вы не хотите меня обмануть и что ваша преданность ко мне не скрывает задней мысли.

— Ваше превосходительство, я не сержусь за подозрения, которые вы имеете против меня, напротив, я нахожу очень естественными. Вы португалец из Европы, а вследствие этого не знаете многих особенностей нашей страны и, между прочим, того, что солдаты конквисты — люди испытанные, старательно выбранные и что с самого основания этого отряда между ними не встречалось ни одного изменника. Я говорю это не про себя, вы знаете меня только несколько дней, вам еще не представлялось случая испытать меня, но искренность, с которою я говорил вам все предыдущее, должна была возбудить если не полную доверенность ко мне, то по крайней мере начало этой доверенности.

— Да, я знаю, что со вчерашнего дня все ваши поступки были честны, вы видите, что я справедлив.

— Не вполне еще, ваше превосходительство; вы судите обо мне с точки зрения цивилизованного европейца, но не жителя пустыни, оттого-то вы так сильно ошибаетесь; позвольте мне сделать маленькое замечание, которое, без сомнения, вы найдете справедливым.

— Говорите.

— Мы удалены по крайней мере на пятьдесят лье от ближайшего города, и в то же время только на несколько лье от нас находятся враги-индейцы, которые нас сторожат и ждут предлога, чтобы напасть на нас.

— Правда, — прошептал задумчиво маркиз.

— Итак, вы понимаете меня, ваше превосходительство; теперь предположим, что я изменник.

— Я этого не говорил.

— Вы не утверждали, это правда, но вы дали понять мне, что я мог бы сделаться им. Ну, допустим это: ничего не было бы легче для меня, как покинуть вас здесь, уехать со своими солдатами, и, поверьте, ваше превосходительство, вы погибли бы точно так же, как если б я выдал вас завтра же индейцам. Вы не имеете физической возможности избегнуть малейшей из тех опасностей, которые вас окружают, и вы даже и не подозреваете того, что творится вокруг вас.

Маркиз побледнел и в унынии опустил голову на грудь; логика капитао поразила его, доказывая личное бессилие его и всю величину преданности человека, которого он обвинял и который так благородно жертвовал своею жизнью в пользу чужого.

Он протянул индейцу руку и сказал:

— Извините мне мои несправедливые подозрения, дон Диего, они теперь навсегда рассеялись; я доверяю вам, поступайте по своему усмотрению, даже не советуясь со мной, если вы найдете это нужным; даю вам честное слово дворянина, что не буду вам мешать и что во всех обстоятельствах стану первый показывать пример повиновения вам. Довольны ли вы мною? Не исправляю ли я свою ошибку, которую я сделал, обвиняя вас?

Капитао с волнением пожал протянутую ему руку.

— Я жалею, ваше превосходительство, что у меня только одна жизнь, чтобы пожертвовать ею за вас, — отвечал он.

— Не будем же более говорить об этом, и делайте, как найдете лучше.

— Постараюсь, ваше превосходительство. Во-первых, сделайте одолжение, скажите, куда вы намерены направиться?

— Нам нужно приехать к берегам маленького озера, которое находится, говорят, — вы понимаете, что я не знаю этого места и никогда там не был, — в окрестностях Рио-Вермейо, недалеко от владений индейцев френтонов.

Индеец нахмурил брови.

— О-о! — отвечал он, — дорога длинна. Чтобы доехать туда, нам нужно будет пройти по всем землям гуакуров и пейягов; потом мы переправимся через Рио-Пилькомейо, чтобы войти в льяно де Монсо; это трудная дорога, ваше превосходительство, и ее нельзя никаким образом сравнить с переходом, который мы сделали до сих пор.

— Я всегда думал, что Малько Диас повел нас по дурному направлению и заставлял нас по своему произволу блуждать по бесконечным пустыням.

— Вы были не правы, ваше превосходительство; Малько, напротив, провел вас по хорошей и по самой короткой дороге. Впрочем, поступок его ясно показывает, что ему было очень важно привести вас как можно скорее в индейские владения.

— Справедливо.

— Теперь не угодно ли вашему сиятельству сесть на лошадь, мы отправимся, когда вам угодно.

— Сейчас же, — отвечал маркиз и, подав знак невольнику подвести коня, который стоял в стороне, вскочил в седло. — Я предоставляю вам отдать приказания, какие найдете нужными, — сказал он.

— Решено, ваше превосходительство.

Молодой человек направился к носилкам, где находилась донна Лаура, между тем как капитао присоединился к солдатам и приготовлял все к отъезду.

Маркиз сравнял свою лошадь с правой стороны носилок и, слегка нагнувшись к седлу, сказал:

— Донна Лаура, вы меня слышите?

— Слышу, — отвечала девушка, которая, несмотря на легкое движение занавесок, осталась невидимою.

— Хотите послушать меня несколько минут? — продолжал маркиз.

— Мне невозможно поступить иначе, — прошептала она.

— Получили вы мое письмо, которое я послал сегодня утром?

— Да, я его получила.

— И прочитали?

Молодая девушка не решалась ответить.

— Прочли ли вы его? — настаивал маркиз.

— Прочла.

— Благодарю вас, сеньорита.

— Я не принимаю благодарности, которую не заслуживаю.

— Отчего?

— Потому что записка эта не имела никакого влияния на мое непоколебимое решение.

Маркиз рассердился.

— Вы не принимаете моих условий?

— Нет.

— Подумайте, что ужасная опасность угрожает вам.

— Очень буду ей рада, какая бы она ни была, если только освободит от рабства, в котором вы меня держите, и от ужаса, который вы мне вселяете своим постоянным присутствием около меня.

— Это ваше последнее слово, сеньорита?

— Последнее.

— Но сопротивление ваше доходит до крайнего неблагоразумия.

— Может быть; во всяком случае, сопротивление это мстит вам за меня, и это все, что я могу желать в том несчастном положении, в которое вы привели меня своим постыдным поведением.

— Вы губите себя; вас ожидает близкая смерть.

— Надеюсь, но вы просили у меня только несколько минут разговора, они прошли; не продолжайте, сеньор, вашего разговора, потому что я не стану вам больше отвечать; к тому же, я чувствую по движению носилок, что ваши разбойники выступили.

В самом деле, караван начал спускаться с горы; тропинка суживалась все более и более, и дальнейший разговор становился невозможным.

— О, горе вам! — вскричал маркиз в бешенстве.

Молодая девушка отвечала ему только насмешливым хохотом.

Дон Рок высказал ей последнюю угрозу и пришпорил свою лошадь, которая понесла его несколькими скачками в середину маленького отряда.

Капитао сделал свои распоряжения насчет похода, как привычный к войне солдат и опытный лесной бродяга.

Солдаты, привыкшие вести продолжительные войны с индейцами, все хитрости которых они очень хорошо знали, составляли авангард и охраняли стороны каравана, наблюдая за дорогой и старательно осматривая все кустарники справа и слева.

Охотники метисы, составлявшие главный отряд, подвигались вперед, имея ружья на руке с поднятыми курками, напрягая слух и зрение и готовые палить при первом сигнале.

Караван, расположенный таким образом, представлял довольно растянутую и внушающую должное почтение линию; он состоял из пятидесяти пяти человек, из которых около сорока пяти были люди решительные, привычные издавна ездить по пустыне и на которых можно было рассчитывать в случае опасности. Остальные же десять были невольники негры или мулаты, которые никогда не видели боевого огня, инстинктивно боялись индейцев и на случай нападения, по всему вероятию, при первом же залпе навострили бы лыжи.

Маркиз, несмотря на мрачные предчувствия капитао, не мог поверить, чтобы индейцы осмелились напасть на многочисленный и так хорошо вооруженный ружьями и пистолетами отряд; он внутренне обвинял Диего в преувеличивании опасности, чтобы снискать доверие маркиза и выставить услуги.

Однако, несмотря на предполагаемое преувеличение со стороны капитао, он не скрывал для себя, что положение, в котором находится, хотя не безнадежно, однако весьма затруднительно; измена проводника ставила его в безвыходное положение, он был доволен, что капитао сам взял на себя ответственность начальствования и поручился, таким образом, вывести его из затруднительных обстоятельств, в чем он сам никогда бы не успел.

Маркиз очень ошибался; заблуждение это, впрочем, было простительно в том смысле, что, едва только с год в Америке, он никогда не имел еще случая всмотреться основательно во все происходящее вокруг него и познакомиться с людьми, с которыми он случайно сталкивался.

Воспитанный в Европе, происходя от высшего и самого гордого дворянства в Старом свете, предубеждение которого принял с самого детства, он вел самую беззаботную жизнь богатых классов, не зная тех сильных натур, которые встречаются только на границе варварства и для которых преданность и самоотверженность необходимые условия существования. Он не мог их понять и, несмотря на то, что почти доказал ему Диего во время короткого разговора, сохранил, может быть бессознательно, тайную заднюю мысль, которая заставляла его искать в честной и искренней преданности этого человека корыстолюбивый или честолюбивый расчет.

Между тем караван медленно спускался с горы, сопровождаемый по обеим сторонам солдатами, которых капитао послал в качестве разведчиков. По мере того как путешественники приближались к пустыне, вид переменился и делался все более и более величественным.

Еще несколько минут, и все сойдут с горы. Дон Рок приблизился к Диего и, тронув его слегка по плечу, сказал, улыбаясь:

— Ну вот мы скоро и на равнине, а не видели еще живой души; поверьте мне, начальник, угрозы индейцев одно хвастовство, они попробовали нас испугать, вот и все.

Индеец с изумлением посмотрел на маркиза.

— Вы говорите серьезно, ваше превосходительство? г-- спросил он, — действительно ли вы верите в то, что сказали?

— Да, cher don Diogo, и, мне кажется, все оправдывает меня.

— В таком случае вы в заблуждении, ваше превосходительство, потому что, уверяю вас, гуакуры не предпринимают ничего без решительного намерения достигнуть цели; вы скоро уверитесь в этом.

— Вы боитесь, что будет атака? — спросил маркиз, начиная беспокоиться.

— Нападут, может быть, и не сейчас, но сделают вызов — без всякого сомнения.

— Вызов! С чьей же стороны?

— Со стороны гуакуров.

— Полно, вы шутите. На чем основываете вы свое предположение?

— Я ничего не предполагаю, ваше превосходительство, но вижу многое.

— Как видите?

— Да, вам тоже очень легко самому убедиться, потому что не пройдет четверти часа, как человек, про которого я говорю, явится уже сюда.

— О-о! Это уж слишком.

— Постойте, ваше превосходительство, — продолжал он, протянув руку в известном направлении, — видите, как трава колышется и гнется правильным движением?

— Да, вижу; далее?

— Вы замечаете, не правда ли, что движение это только местное и все приближается к нам?

— В самом деле, так что ж следует из этого?

— Это доказывает, ваше превосходительство, что индеец скачет к нам и что, вероятно, его послали к нам с важными поручениями.

— Что за шутки, капитао!

— Я не шучу нисколько, ваше превосходительство, вы скоро убедитесь в этом.

— Я до тех пор не поверю, покуда сам не увижу.

— Если так, — продолжал капитао, улыбаясь, — то уверьтесь, потому что вот и он!

Маркиз посмотрел.

В эту минуту индеец гуакур, вооруженный для боя, на великолепном коне выехал вдруг из травы и гордо остановился поперек дороги, на пистолетный выстрел от бразильцев, махая тапировой кожей, которая развевалась, подобно знамени.

— Стреляй в мошенника! — вскричал маркиз, прицеливаясь.

Капитао живо остановил его.

— Берегитесь! — сказал он.

— Как! Разве он не враг? — возразил маркиз.

— Может быть, и неприятель, но теперь, ваше превосходительство, он приехал переговорщиком.

— Этот дикарь приехал парламентером! Вы, без сомнения, насмехаетесь надо мной! — вскричал маркиз, пожимая плечами.

— Нисколько, ваше превосходительство, послушаем, что он нам скажет.

— Зачем? — презрительно сказал дон Рок.

— Даже если б и затем, чтоб узнать намерения тех, кто посылает его; это, мне кажется, весьма важно для нас.

Маркиз немного подумал, потом закинул свой карабин за плечо.

— В самом деле, — пробормотал он, — лучше пускай он объяснится; кто знает, что индейцы решили между собою; может быть, они хотят заключить с нами договор?

— Это невероятно, — отвечал, смеясь, капитао, — но, во всяком случае, если ваше превосходительство позволит, я пойду и расспрошу его.

— Идите, идите, дон Диего, мне очень любопытно узнать цель этого послания.

Капитао поклонился, потом, бросив на землю мушкетон, саблю и свой нож, пустился галопом к индейцу, стоявшему неподвижно поперек дороги, как конная статуя.

— Вы с ума сошли! — вскричал дон Рок, пустившись к нему. — Как? Вы кидаете свое оружие? Стало быть, хотите, чтобы вас убили?

Дон Диего презрительно улыбнулся, пожав плечами, и, остановив лошадь маркиза за узду, чтобы помешать ему ехать вперед, сказал:

— Разве вы не видите, что он без оружия?

Маркиз удивился и остановил свою лошадь; он не заметил этого.

Капитао воспользовался его изумлением и опять поскакал.

ГЛАВА VI. Гуакуры

Обширная территория Бразилии населена еще до сих пор многочисленными индейскими племенами, рассеянными в мрачных лесах и обширных пустынях, которые покрывают этот край.

Предположение, что племена эти произошли от одного колена и что характер их общественной жизни одинаков, во всяком случае ошибочно; напротив, нет ничего разнообразнее их нравов, обычаев, их языка и общего состава. В Европе этого не знают, потому что туда проникают только рассказы о ботокудах, хорошо известных соседним бразильским поселениям по жестокости, которую они обнаруживают в борьбе с белыми.

Этих индейцев, в которых замечается только одно душевное проявление — крайняя ненависть к жестокому игу иностранцев, — нисколько не интересно изучать отдельно. Грязные, погруженные в совершенное варварство, людоеды производят своим диким видом даже отвращение, вызываемое в особенности ужасным botoque, или деревянным кружком в несколько дюймов ширины, который продевают себе в нижнюю губу и который их так обезображивает, что они похожи более на противных орангутангов, чем на людей.

Но если углубиться внутрь земли и направиться к югу, то можно встретить могущественные индейские племена, которые достигли интересной для изучения степени цивилизации и в случае нужды могут выставить до пятнадцати тысяч вооруженных воинов.

Из этих племен в особенности два занимают важное место в истории первобытных наций Бразилии, а именно пейяги и гуакуры.

О последних в особенности мы будем здесь говорить.

Гуакуры, или Indies cavaiheiros', как называют их бразильцы, с незапамятных времен занимали пространство по крайней мере в сто лье по берегам реки Парагвая.

Теперь, когда они должны понемногу отступать перед цивилизацией, которая все более и более ограничивает это племя, положение их переменилось; однако они еще встречаются, но большею частью держатся около рек Сан-Лоренцо и Емботате, или Мондего.

Гуакуров, по совести, нельзя причислить к совершенно диким племенам. Они занимают, по нашему мнению, — мнение это разделяется многими путешественниками, — в общественном управлении народов Нового света почти такое же место, какое занимают теперь чилийские арауканы, нравы которых уже известны читателям из предыдущих наших сочинений [См. Великий путеводитель аукасов].

Но поспешим сказать, что нравы аукасов очень мало сходны с нравами гуакуров.

Эти последние представляют три совершенно различных народа: первый был известен под именем лигов, занимающих берега Парагвая; жители восточных берегов великой реки составляют второй народ; к третьей же группе принадлежат индейцы, живущие в бразильских владениях.

Мы займемся теперь только последними.

Бразильские гуакуры разделяются на семь различных групп, почти всегда враждующих между собою; они свободно разъезжают по обширным равнинам, покрытым великолепными пастбищами, между реками Ипани и Токари.

Это народ исключительно воинственный; целью его предприятий всегда бывают пленные, которых обращают в рабство.

Неоспоримое превосходство гуакуров принудило многих соседних племен подчиниться им; впрочем, первенство это было признано добровольно.

Племена, подчиняющиеся гуакурам, однако, довольно могущественны, их всего будет до шестнадцати. Из них хикиты, гуаты, ляды, шаготы самые страшные нации юга.

Общественное устройство гуакуров чрезвычайно оригинально и встречается весьма редко в такой степени развития между остальными племенами; они разделяются на вождей, воинов и рабов; это внутреннее устройство легко сохраняется, потому что потомки пленников ни под каким видом не могут брать себе в жены свободных женщин, и наоборот; подобный союз обесчестил бы того, кто его заключил; не было примера, чтобы невольник сделался свободным человеком; к тому же религия их исключает невольников из рая.

Из вышеприведенного видно, что если каста вождей сохраняется во всей своей первоначальной чистоте, то взамен этого в редких нациях низший класс предается стольким разнородным страстям и в редких случаях рабы угнетены в такой степени.

В продолжение рассказа мы подробнее ознакомим читателя с этим народом, занимающим такое странное положение между варварством и цивилизацией, как бы держась в равновесии между тем и другим. Обратимся к нашему рассказу и вернемся к тому моменту, где прервали его в предшествующей главе.

Обменявшись с маркизом несколькими словами, которые мы передали, дон Диего поехал один и без оружия к индейцу, гордо остановившемуся посреди дороги; он стоял неподвижно и смотрел пристально на приближающегося капитао.

Оба воина, несмотря на то, что происходили от одной и той же первобытной расы первых обитателей этой земли, представляли два совершенно различных типа и резко отличались друг от друга.

Гуакур, раскрашенный по-военному и гордо драпировавшийся в свое пончо, смело сидел на своем коне, таком же диком, как он сам; улыбка гордого презрения выражалась на его губах. Он представлял собой тип могущественной расы, уверенной в свое право и в свою силу; с первого дня открытия эта раса поклялась беспощадно истреблять белых, отступала перед ними шаг за шагом, однако никогда не обращалась в бегство; она решилась погибнуть, но не переносить ненавистного ига и постыдного рабства.

Капитао, напротив, был менее сильного сложения, узкая одежда, казалось, стесняла его; черты его лица носили неизгладимые признаки подчиненного состояния, которое он добровольно принял; затрудняясь своим положением, заменяя гордость наглостью и только искоса взглядывая на своего противника, он представлял уже перерожденный тип нации, к которой он перестал принадлежать и привычки которой он оставил, чтобы принять, не понимая их, обычаи своих победителей; перед натурою врага, сильною и свободною, он инстинктивно понял свое унижение и бессознательно поддался ее влиянию.

— Когда оба индейца были только в нескольких шагах друг от друга, капитао остановился.

— Кто ты, собака? — сказал ему грубо гуакур, бросая на него презрительный взгляд, — ты носишь одежду рабов, тогда как принадлежишь, кажется, к племени детей моего отца.

— Я, как и ты, сын этой земли, — отвечал угрюмо капитао, — только я счастливее тебя, мои глаза открылись, и я присоединился к семейству белых, которых уважаю и люблю.

— Не хвались, — отвечал воин, — твоему вероломному языку не удастся выхвалить передо мной сладость рабства. Гуакуры мужчины, а не трусливые собаки, которые лижут руки своих палачей.

— Разве ты для того сюда приехал, чтобы оскорблять меня? — сказал капитао с едва сдерживаемым гневом. — Рука моя длинна, а терпение коротко; берегись, чтобы я не отвечал на твою брань ударами.

Воин презрительно посмотрел на метиса.

— Кто осмелился бы льстить себя надеждой испугать Тару-Ниома? — сказал он.

— Я тебя знаю; мне также известна твоя слава среди твоего народа за мужество в битвах и разум в советах; прекрати напрасное хвастовство и предоставь слабым женщинам точить свой язычок на человеке, который, как и ты, не из робкого десятка.

— По временам и сумасброд дает хороший совет; ты говоришь правду; перейдем же к цели нашего разговора.

— Жду твоего объяснения. Не я становлюсь поперек твоей дороги.

— Отчего ты не передал своим бледнолицым господам, что я поручил тебе сказать им?

— Я настолько же не раб белых, как и ты; поручение твое я передал им от слова до слова.

— И, несмотря на это, они продолжают идти вперед?

— Как видишь.

— Эти люди с ума сошли; разве они не знают, что ты ведешь их на верную смерть?

— Они нисколько не разделяют этого мнения; превышая вас рассудком, белолицые не боятся, однако, и не презирают вас и вовсе не хотят оскорбить вас.

— Разве, нападая на наши владения вопреки нашему приказанию, они полагают, что не оскорбляют нас?

— Они не нападают на ваши владения, а просто идут своею дорогою.

— Ты вероломная собака; бледнолицым незачем проходить через нашу страну.

— Вы не имеете права препятствовать мирным гражданам проходить через ваши земли.

— Если мы не имеем права, то присваиваем его себе; гуакуры одни владеют этими странами, на которых никогда не ступит нога белого.

Диего подумал с минуту.

— Послушайте, — сказал он, — откройте свои уши, чтобы истина проникла в ваше сердце.

— Говори, я для того и здесь, чтобы слушать тебя.

— Мы не хотим проникнуть в глубь вашей страны; проходя через нее, мы станем держаться по возможности близко границ; ваш край только пересекает наш путь.

— А-а! Как же называется страна, куда вы направляетесь? — спросил вождь насмешливо.

— Страна френтонов.

— Френтоны наши союзники; наши выгоды общие; проникнуть в их владения — все равно что проникнуть в наши, мы не потерпим этого. Поди к тому, кто послал тебя, и скажи ему, что Тару-Ниом соглашается дозволить ему отступить с условием, чтобы он сейчас же направился к северу.

Капитао не двигался.

— Ты разве не расслышал меня? — продолжал воин. — Только с этим условием можете вы надеяться избегнуть смерти или рабства. Ступай же немедленно.

— Это совершенно бесполезно, — отвечал капитао, пожимая плечами, — бледнолицый вождь не воротится до тех пор, пока не приедет к цели своего путешествия.

— Что же заставляет этого человека играть так своею жизнью?

— Не знаю, это не мое дело, я не имею привычки вмешиваться в чужие дела.

— Хорошо. Он, следовательно, будет подвигаться вперед, несмотря ни на что.

— Без сомнения.

— В таком случае его смерть недалека. Его участь решена.

— Так вы хотите воевать?

— Нет, мстить; белые не враги наши, это дикие звери, которых мы убиваем, ядовитые гады, которых мы раздавливаем при всяком удобном случае.

— Берегитесь, вождь, борьба между нами будет страшная; мы храбры, мы не нападем на вас первыми, но если вы попробуете остановить нас, то будем сильно сопротивляться, предостерегаю вас.

— Тем лучше! Уже давно мои сыны не встречали врагов, которые были бы их достойны.

— Мы кончили, позвольте мне возвратиться к своим.

— Поезжай, мне в самом деле более нечего тебе говорить; одно упрямство твоего господина накликает на его голову беду, которая скоро над ним разразится. Подвигайтесь вперед и не бойтесь заблудиться, — прибавил он со зловещей улыбкой, — я принимаю на себя обязанность так хорошо обозначать дорогу, по которой вы пойдете, что вам будет невозможно ее не узнать.

— Благодарю вас, вождь, я воспользуюсь этим, будьте уверены, — ответил тот с иронией.

Гуакур улыбнулся, но ничего не сказал; вонзив шпоры в бока своего коня, он заставил его сделать огромный скачок и почти мгновенно исчез в густой траве.

Капитао подъехал рысцою к каравану.

Маркиз нетерпеливо ждал, чем кончится этот разговор.

— Ну что? — воскликнул дон Рок, как только Диего поравнялся с ним.

Индеец печально покачал головою.

— Что я предвидел, то и случилось, — отвечал он.

— Что это значит?..

— А то, что гуакуры не хотят ни под каким видом, чтобы мы вступили в их территорию.

— Стало быть?..

— Они приказывают нам возвратиться назад, говоря, что в случае упорства с нашей стороны они решились не пропускать нас.

— Мы перейдем через их трупы! — вскричал гордо маркиз.

— Сомневаюсь, ваше превосходительство; как бы ваши люди ни были храбры, все-таки они не в состоянии с успехом бороться с неприятелем вдесятеро сильнейшим.

— Разве они так многочисленны?

— Я ошибся, не с десятью, а с сотнею противников придется каждому из нас биться.

— Вы хотите меня испугать, Диего.

— Зачем, ваше превосходительство? Я знаю, что ничто из сказанного мною не убедило бы вас, что ваше решение неотменно и что вы пойдете вперед, несмотря ни на что. Да, впрочем, зачем вам терять драгоценное время.

— В таком случае вы сами трусите, — воскликнул, рассердившись, маркиз.

При этом оскорблении индеец побледнел, как только может побледнеть человек его расы, т. е. его лицо сделалось вдруг грязно-белого цвета, глаза налились кровью, а по телу пробежала судорожная дрожь.

— Поступать таким образом, ваше превосходительство, не только не великодушно, но и неловко, — отвечал он глухим голосом. — Зачем оскорблять человека, который из преданности к вам целый час выслушивал, даже не жалуясь, от вашего врага смертельные обиды. Вы заставите раскаяться в том, что я пожертвовал вам свою жизнь.

— Но, — продолжал более мягким голосом дон Рок, который уже раскаивался в своей вспышке, — наше положение несносно, мы не можем оставаться так; как мы теперь выйдем из этих затруднительных обстоятельств?

— Об этом-то, ваше превосходительство, и я думаю; гуакуры, без сомнения, сейчас не нападут на нас; страна слишком лесиста, а поверхность слишком неровна и пересечена реками. Здесь они нас не тронут; я знаю их тактику; им теперь выгоднее вести себя с вами осторожнее; почему — этого я еще сам не знаю, но скоро буду знать.

— Что заставляет вас предполагать это?

— Боже мой, настойчивость их, с которою они хотят заставить нас возвратиться; иначе было бы выгоднее напасть на нас нечаянно; кроме того, все поведение их может скрывать военную хитрость и вселить в нас больше доверчивости.

— Что вы думаете делать?

— Сначала узнать намерения неприятеля, ваше превосходительство, и с Божьей помощью, как бы ни были хитры гуакуры, я выведу их на чистую воду.

— Будьте уверены, что, если мы узнаем их намерения и ускользнем от них, вознаграждение будет соответствовать услугам, которые вы окажете мне.

Капитао пожал плечами.

— Незачем говорить о вознаграждении мертвому человеку; я по крайней мере так смотрю на себя, — отвечал он отрывисто.

— Все та же мысль, — сказал нетерпеливо молодой человек.

— Да, ваше превосходительство, все та же, но успокойтесь, уверенность эта, которая для других повлекла бы за собой, без сомнения, самые плачевные последствия, позволяет мне, напротив, вольнее действовать и, вместо того чтобы затмить мой ум, делает его еще светлее и яснее. Зная, что не могу избежать судьбы, которая угрожает мне, я употреблю все, что только зависит от человека, чтобы отстранить эту неизбежную гибель; это должно успокоить вас.

— Не очень-то, — отвечал маркиз, принужденно улыбнувшись.

— Только, повторяю, ваше превосходительство, мне нужна полнейшая свобода в действиях; нельзя, чтобы вы словом или чем-нибудь другим препятствовали моим распоряжениям.

— Я уже вам дал честное слово дворянина.

— Знаю, знаю, ваше превосходительство; война, которую мы теперь начинаем, не имеет ничего общего с теми, которые, говорят, вы привыкли вести в Европе. Главное оружие наших врагов — хитрость. Мы тогда только победим их, если это возможно, когда выкажем себя более проницательными и хитрыми, чем они. Замечания, которые вы сделали бы мне, ускорили бы только вашу гибель, если б я был принужден действовать согласно с ними.

— Раз и навсегда даю вам полнейшую свободу во всех ваших действиях, как бы странны они ни были.

— Вот это умно сказано, ваше превосходительство; надейтесь. Кто знает, может быть, Богу будет угодно сотворить чудо ради нас; по крайней мере употребим все наши силы.

— Благодарю вас, Диего, что вы наконец дали мне возможность надеяться; я радуюсь этому тем более, — сказал маркиз, улыбаясь, — что вы, на мой взгляд, не способны обманывать.

— Мы люди, с которыми важно говорить откровенно, чтобы они были настороже, а не трусливые дети, которых нужно обманывать. Теперь, — прибавил он, показывая рукою на небольшой пригорок, находящийся впереди на расстоянии около двух лье и немного вправо от дороги, по которой ехал караван, — если вашему превосходительству угодно, вот где мы расположимся на ночь.

— Как! Уже останавливаться! — вскричал молодой человек, — ведь еще едва полдень.

— Как жалко, — воскликнул индеец с притворным сожалением, — что экспедиция должна кончиться так дурно, а то я дал бы вам несколько уроков, которые сделали бы вас со временем, я убежден, самым проницательным и опытным обитателем бразильских лесов.

Несмотря на критическое положение, в котором маркиз находился, он не мог не засмеяться при этой наивной причуде достойного вождя.

— Все равно, дон Диего, — отвечал он, — не лишайте меня своих наставлений; кто знает, может быть, они будут полезны мне когда-нибудь.

— Пожалуй, ваше превосходительство. Слушайте же хорошенько, вот что мы сейчас сделаем.

— Я весь превратился в слух.

— Мы не должны углубляться далее в пустыню, не получив прежде точных сведений о неприятельском движении; сведения я могу получить, только прокравшись в самые селения их; с другой стороны, когда их разведчики, которые наблюдают за нами в каждом кустарнике и не пропускают ни малейшего движения, увидят, что мы остановились и расположились лагерем, они не будут знать, что подумать об этом образе действий; они станут беспокоиться, будут искать причину нашего поведения, будут колебаться и дадут нам время приготовиться к сильному сопротивлению. Понимаете меня, ваше превосходительство?

— Почти, исключая одного обстоятельства.

— Какого?

— Вы хотите сами собрать сведения и проникнуть в индейские деревни?

— Действительно, я намерен так поступить.

— Разве вы не думаете, что это большая неосторожность? Вы рискуете быть узнанным.

— Правда, и если это случится, моя судьба заранее решена. Что ж делать, ваше превосходительство? Попробую; другим образом ведь нельзя сделать. Однако, как ни гибельно подобное предприятие, все же оно не так опасно, как вы думаете, для меня, индейца по происхождению, знающего все обыкновения людей, которых я намерен обмануть; к тому же считаю лишним присовокупить, ваше сиятельство, что я приму все необходимые меры предосторожности.

Между тем как маркиз и капитао разговаривали друг с другом, караван продолжал медленно подвигаться вперед по извилистой тропинке, проложенной с трудом дикими животными и почти исчезающей в траве.

Совершенная тишина, полнейшее спокойствие царствовали в пустыне, на которую, казалось, с самого открытия не ступала нога человека.

Однако охотники метисы и солдаты, предостереженные неожиданным появлением гуакурского вождя и обеспокоенные долгим разговором, который он вел с капитао, были настороже. Они передвигались вперед, напрягая слух и зрение; ружья были заряжены и держались наготове, чтобы выстрелить при малейшей тревоге.

Караван приехал таким образом к холму, где дон Диего решил расположиться лагерем.

Индеец с безошибочным взглядом, который приобретается только долголетнею опытностью в жизни пустыни, выбрал чрезвычайно хорошее место для устройства укрепленного лагеря, который был бы в состоянии выдержать неожиданное нападение врагов.

Холм образовал выступ крутого берега самой широкой реки; его утесистые склоны были лишены зелени, только вершина была покрыта густым лесом; со стороны реки он представлял отвесный, гладкий и совершенно неприступный обрыв; можно было взойти только со стороны пустыни, да и тут он был открыт не более как на десять метров.

Маркиз поздравил дона Диего с проницательностью, с которою он выбрал это место.

— Однако, — прибавил он, — необходимо ли нам на одну ночь укрепиться таким образом?

— Если б нам нужно было оставаться здесь только одну ночь, то я не стал бы затруднять вас, указывая на это место; но, может быть, нужно будет долго хлопотать, чтобы получить необходимые для нас сведения, и было бы хорошо, если мы останемся здесь несколько дней, не боясь неожиданного нападения.

— Оставаться здесь несколько дней, — возразил маркиз с оттенком неудовольствия.

— Да! Я не могу знать точно, что с нами случится. Может быть, мы завтра же выедем, а может быть, и нет; это зависит от обстоятельств. Хотя положение наше незавидно, однако от нас же, ваше превосходительство, много зависит сделать его еще худшим.

— Вы всегда справедливы, мой друг, — отвечал молодой человек, — расположимся лагерем, как вы хотите.

Капитао оставил тогда маркиза и пошел отдавать приказания, необходимые для устройства лагеря в том виде, как он уже придумал.

Бразильцы занялись сначала перетаскиванием в безопасное место драгоценных вещей, т. е. своих жизненных припасов и военных снарядов; потом, окончив это, установили лагерь на краю платформы холма, сделали ограду из стволов деревьев, склоненных между собою; позади первой ограды поставили фуры и телеги, образовавшие таким образом вторую ограду.

Деревья, нужные для укрепления, были срублены по приказанию капитао; другие же, оставаясь нетронутыми, должны были не только давать тень бразильцам, но еще в случае нападения служить защитой; кроме того, они не позволяли индейцам сосчитать врагов, закрывая их под своей густой листвой.

Раньше заката солнца лагерь был уже в состоянии выдержать атаку.

Диего приказал, для большей безопасности, чтобы день и ночь часовой находился всегда на самом возвышенном дереве.

ГЛАВА VII. Нападение врасплох

Когда наступила ночь и все погрузилось в темноту, дон Диего вошел в палатку, где маркиз задумчиво ходил взад и вперед.

— А! Это вы, капитао, — сказал молодой человек, останавливаясь, — что нового?

— Не знаю, ваше превосходительство, — отвечал индеец; — все спокойно, часовые караулят; я думаю, ночь пройдет спокойно.

— Однако, если не ошибаюсь, вы хотите сказать мне что-то?

— Действительно, ваше превосходительство, я пришел уведомить вас, что оставляю лагерь.

— Вы покидаете лагерь?

— Ведь мне нужно идти на разведки.

— Правда. А сколько времени вы думаете пробыть вне лагеря?

— Нельзя знать, ваше превосходительство. Может быть, один день, может и два, а может быть, только несколько часов; все будет зависеть от обстоятельств; может также случиться, что меня узнают, и тогда я совсем не возвращусь.

Маркиз посмотрел на капитао со странным выражением.

— Дон Диего, — сказал он наконец, дружески положив свою руку на его плечо, — позвольте мне спросить вас об одном, прежде чем вы оставите нас?

— Извольте, ваше превосходительство.

— Отчего вы так сильно преданы мне и приносите себя в жертву для меня?

— Что говорить вам об этом, ваше превосходительство? Вы не поймете меня.

— Я уже несколько раз спрашивал себя об этом, но не мог ответить. Мы знаем друг друга только два месяца; до измены Малько я почти не говорил с вами; вы не имеете, как мне кажется, никакой побудительной причины, чтобы интересоваться моею судьбою?

— Боже мой! — беззаботно отвечал индеец, — я нисколько не интересуюсь вами, ваше превосходительство.

— Но тогда, — вскричал крайне удивленный маркиз, — зачем рисковать из-за меня своей жизнью?

— Я уже сказал вашей милости, что вы не поймете меня.

— Все равно, мой друг, отвечайте, прошу вас, на мой вопрос; как бы ни были суровы истины, которые вы сообщите, мне все-таки необходимо слышать их от вас.

— Вашему сиятельству непременно так угодно?

— Даже требую, насколько имею на это право.

— Хорошо! Слушайте же, ваше превосходительство; только, повторяю вам, я сомневаюсь, чтобы вы хорошо меня поняли.

— Говорите! говорите!

— Не сердитесь же, прошу вас, ваше превосходительство, если то, что вы сейчас услышите, покажется вам грубым; на откровенный вопрос я должен отвечать тоже откровенно. Вы лично нисколько не интересуете меня, вы сами сказали это я вас едва знаю. При всех других обстоятельствах я, вероятно, если б вы просили моей помощи, отказал бы вам, потому что, признаюсь, вы нисколько не внушаете мне сочувствия и, естественно, мне не за что вас любить. Случилось только, что вы некоторым образом находитесь у меня под присмотром; когда меня поместили под ваше начальство, я поклялся защищать вас от всего и всех, покуда буду путешествовать с вами. Когда презренный Малько покинул вас, я понял ответственность, которой меня одного подвергала эта измена; я немедленно, не колеблясь, принял на себя ответственность со всеми ее последствиями.

— Но, — прервал маркиз, — из этого еще не следует, что нужно жертвовать жизнью, в особенности же за человека, в котором не принимаешь ни малейшего участия.

— Не для вас, ваше превосходительство, а для себя приношу я эту жертву, для своей чести, которая помрачилась бы, если я, присоединившись к вам, не стал бы вас защищать до последней минуты и не загородил бы вас своим телом; меня нисколько не удивляет, что вы, ваше превосходительство, европейский дворянин такого же высокого происхождения, как и португальский король, иначе понимаете известные условия цивилизованной жизни; но мы, бедные индейцы, имеем только честь и недешево продаем ее; я принадлежу к отряду солдат, который с самого начала своего основания постоянно выказывает неподкупную верность, и в его рядах не встречалось ни одного изменника. Всякий на моем месте сделал бы то же, что и я для вас теперь делаю; но, — прибавил он с грустною улыбкою, — зачем нам долее разговаривать об этом, ваше превосходительство? Лучше кончим это; пользуйтесь моею преданностью, не беспокоясь ни о чем другом; к тому же она не так велика, как вы полагаете.

— Каким образом?

— Э! Боже мой, по очень простой причине, ваше превосходительство: мы, солдаты конквисты, которые постоянно воюют со свободными индейцами, мы всегда играем своей жизнью и кончаем свое существование обыкновенно смертью в какой-нибудь засаде; следовательно, я приближаю только несколькими днями, а может быть и часами, ту минуту, когда должен буду предстать пред вечным Судиею; вы видите, что жертва, которую я приношу, невелика и не стоит, чтобы я пробовал избегнуть ее.

Дон Рок был невольно растроган наивной честностью этого полуобразованного человека, который, сам того не подозревая, давал ему, светскому человеку, такой урок нравственности.

— Я не стою вас, дон Диего, — сказал он, протягивая ему руку.

— Э, нет, ваше превосходительство, я менее вас образован, вот и все, — и, проговорив это с удивительным добродушием, продолжал: — Теперь, когда я ответил на ваш вопрос, возвратимся, если вашему превосходительству угодно, к нашему делу.

— Я лучшего и не желаю, капитао. Вы, кажется, сказали, что хотите оставить лагерь?

— Да, ваше превосходительство, чтоб идти на разведки.

— Отлично; когда намерены вы отправиться?

— Сейчас же, ваше превосходительство.

— Как, так рано?

— Нам не нужно терять ни одной минуты, чтобы все разузнать; мы имеем дело, не позабудьте, ваше превосходительство, со свободными индейцами, самыми хитрыми и самыми храбрыми в этой стране. К тому же вы скоро сами убедитесь, наши противники чрезвычайно сильны.

— Я начинаю верить этому.

— Скоро вы совершенно убедитесь.

— Что я должен делать во время вашего отсутствия?

— Ничего, ваше превосходительство.

— Однако, мне кажется…

— Повторяю вам, ничего; не выходите, велите хорошенько караулить лагерь и наблюдайте сами, чтобы часовые не засыпали на своих постах.

— На этот счет будьте спокойны.

— Я позабыл очень важную вещь, ваше сиятельство: если, чего не предполагаю, на вас нападут индейцы во время моего отсутствия и окружат, велите привязать к самой верхней ветке сторожевого дерева красную faja; я ее увижу, где бы ни находился, и, поняв, что это значит, приму предосторожности к своему возвращению в лагерь.

— Будет сделано. Не имеете ли вы еще чего-нибудь сказать?

— Ничего, ваше превосходительство; мне остается только проститься с вами. Не позабудьте, что не должны выходить до моего прихода, иначе вы погибли бы.

— Я не двинусь ни на шаг; решено, вы найдете меня, я думаю, в таком же положении, в каком оставите.

— Надеюсь, ваше сиятельство; до свидания.

— До свидания и желаю успеха!

— Постараюсь.

Капитао вышел из лагеря пешком.

Солдаты конквисты редко употребляют лошадь; они ездят только в таком случае верхом, когда нужно сделать большой переход. Бразильские леса так густы и до того перепутаны лианами и ползучими растениями, что буквально невозможно проходить через них иначе, как с топором в руке; поэтому лошадь не только бесполезна, но некоторым образом обременяет ездока, который на ней беспрестанно встречает новые затруднения. А потому эти солдаты отличные пешеходы. Ноги их неутомимы, как будто железные; ничто их не останавливает и не удерживает: они ходят так скоро и в такой степени неутомимо, что едва ли наша правильно обученная пехота, пользующаяся хорошею репутацией в этом отношении, может тягаться с ними.

Пространство, которое проходят в несколько часов эти индейцы, удивительно и превосходит все, что только было достигнуто в этом искусстве. Тридцать и даже сорок лье в день для них не составляют томительного перехода; они продолжают идти бодро под грузом оружия и прочих доспехов, следуют за лошадью, пущенной крупною рысью, и, несмотря на это, ничто не ускользает от них во время быстрой ходьбы; они замечают малейший знак, видят самый слабый отпечаток следа, нечаянно оставленный на земле, и тщательно замечают его особенности и размеры; нет шума в пустыне, которого они не услышали бы и не отгадали бы, откуда он происходит: хруст ветки в лесу, скорый полет птицы, поспешное бегство зверя, покидающего при их приближении свое логовище… они слышат и понимают все и находятся постоянно настороже, готовые сразиться с каким бы то ни было неприятелем, который часто мгновенно появляется перед ними, но был уже предугадан их безошибочною наблюдательностью.

Капитао Диего, как, без сомнения, догадывается читатель, пользовался между своими товарищами, хорошими знатоками в подобном деле, известностью за свою необыкновенную проницательность; он во многих обстоятельствах выказывал удивительную хитрость и ловкость, но никогда еще не находился в таком затруднительном положении, как в описанный нами момент. Он был непримиримым врагом непокоренных индейцев и причинял им непоправимые потери, взамен чего они к нему питали крайнюю ненависть, смешанную с суеверным страхом. Диего так часто и так счастливо избегал расставленные ему западни, так часто избегал почти неминуемой смерти, что индейцы начали наконец смотреть на него, как на человека, которому покровительствует какая-то неведомая сила и который обладает сверхъестественной силою, помогающей ему выходить здравым и невредимым из самых страшных опасностей и преодолевать огромные затруднения.

Капитао знал очень хорошо, какого мнения были о нем индейцы; он знал, что, если попадется когда-нибудь в их руки, то не должен был ожидать не только пощады, но даже неминуемо подвергся бы самым ужасным пыткам. Однако эта уверенность не имела никакого влияния на его рассудок; его смелость не уменьшилась, и, не принимая никаких предосторожностей во время своих различных походов, он с невыразимым удовольствием смеялся над своими противниками, боролся в хитрости с ними и угадывал все их расчеты.

Предприятие, в которое он теперь пустился, было самое отважное и самое трудное изо всех доныне исполненных им.

Дело шло только о том, чтоб проникнуть в селения гуакуров, присутствовать при их совещании и узнать, таким образом, их намерения.

Диего смотрел на себя, как на погибшего, и был убежден, что он и все люди, составляющие караван, к которому принадлежал капитао, падут в пустыне от руки индейцев; в полной уверенности, что ему не оставалось более возможности принести каравану действительную пользу, он хотел в последней борьбе с неприятелем поставить все на карту, решился оспаривать успех до конца и доказать своим врагам перед смертью, на что был способен, словом, дать почувствовать им всю свою силу.

Выйдя из лагеря, капитао поспешно спустился по отлогому скату холма; он шел, несмотря на окружающий его густой мрак, с такою уверенностью, как и днем, и с такою легкостью, что шум его шагов, даже на несколько метров расстояния, не был бы слышен для самого опытного и самого тонкого слуха.

Достигнув берега реки, он осмотрелся, потом лег на живот и осторожно пополз к соседнему кустарнику, часть которого спускалась в воду.

Приблизившись на два или на три шага к кусту, он вдруг остановился, не пошевелил пальцем и оставался в таком положении в продолжение нескольких минут; даже дыхание не могло его выдать.

Потом, бросив в темноту проницательный взгляд, поднялся и свернулся, как дикое животное, готовое прыгнуть; схватив правой рукой свой нож, он осторожно поднял голову и испустил с удивительным искусством крик, похожий на шипение giboya, или удава, этого страшного хозяина бразильских пустынь.

Едва послышался этот свист, как ветви кустарника заколыхались, с силой раздвинулись, и испуганный гуакурский воин прыгнул на берег. В ту же минуту капитао очутился сзади него и вонзил ему нож в затылок, — мертвый дикарь упал к его ногам, не успев, застигнутый врасплох, испустить даже предсмертного крика.

Убийство это было совершено гораздо скорее, чем было рассказано нами; несколько секунд прошло, и воин уже лежал мертвый перед своим безжалостным врагом.

Дон Диего равнодушно обтер свой нож о траву, заткнул его опять за пояс, а затем, нагнувшись к своей еще теплой жертве, стал внимательно и долго осматривать ее.

— Ну, — прошептал он наконец, — случай мне помог, этот несчастный был отборный воин, его наряд мне отлично пригодится.

После этих слов, которые объясняли причину убийства, совершенного им так внезапно и с таким непогрешимым искусством, капитао взвалил на свои плечи тело гуакура и спрятался с ним в куст, из которого так ловко выманил его.

Если бы заключили из только что рассказанного факта, что капитао был жесток и кровожаден, то сильно ошиблись бы; дон Диего слыл в частной жизни за человека доброго и гуманного, но обстоятельства, в которых он теперь находился, были исключительны: он справедливо смотрел на себя как на человека, принужденного защищаться; очевидно, гуакурский шпион, которого он застал и так безжалостно убил, зарезал бы его не колеблясь, если б только первым заметил врага, потому что целью засады было истребление путешественников. Впрочем, капитао сам уже сказал маркизу: война, которая теперь начнется, будет состоять вся из засад и разного рода хитростей; горе тому, кто допустил бы захватить себя!

Диего вовсе не раскаивался в своем поступке; напротив, он был им очень доволен, потому что у него был наряд, вполне пригодный для того, чтобы прокрасться незамеченным между своими врагами.

Время было дорого; он поспешно обобрал свою жертву и нарядился в ее костюм; к счастью, оба они были приблизительно одного роста, что облегчило переодевание.

Индейцы обладают искусством не только отлично раскрашиваться, но еще великолепно принимать на себя вид человека, под манеры которого хотят подделаться.

Все раскраски гуакурских вождей почти одинаковы; походка у них тоже общая, и если кровный индеец надевает наряд вождя, то может достигнуть редкой степени сходства с подражаемым лицом.

В несколько минут мертвый был обобран; капитао спрятал под пончо свои пистолеты и нож — оружие, на которое он больше надеялся, нежели на копье, лук и стрелы дикаря.

Спрятав старательно свою одежду в яму, которую он нарочно для этого вырыл, капитао уверился сначала, что в пустыне царствует глубокое безмолвие; потом, успокоившись, он опять взвалил труп на плечи, привязал ему на шею большой камень и, осторожно раздвинув ветви кустарника, тихонько, не производя никакого шума, спустил убитого воина в реку.

Сделав это, Диего уполз опять в кустарник и стал терпеливо ждать случая выйти с честью из этого убежища.

Прошли два часа, а таинственная тишина пустыни не прерывалась никаким шумом.

Метис начал утомляться продолжительностью сторожения и уже придумывал способ избавиться от него и соединиться с гуакурами, которые, по всему вероятию, находились недалеко отсюда, когда легкий шум листьев возбудил его внимание и заставил его прислушаться.

Он скоро услышал приближающиеся к нему шаги: кто-то шел осторожно, не думая, однако, что положение его настолько опасно, чтобы принять большие предосторожности; шорох его шагов, как ни был легок, не ускользнул от тонкого и опытного уха капитао.

Но кто был этот человек? Чего он хотел?

Так спрашивал себя Диего и не мог ответить на эти вопросы.

Был ли он один, или его сопровождали другие воины?

Во всяком случае, капитао находился настороже; настала последняя минута, когда нужно было состязаться в лукавстве с противником. Он приготовился мужественно выдержать нападение, которое ему угрожало, возбудив не только всю храбрость, но и все присутствие духа, хорошо зная, что от этой первой битвы зависит успех его гибельного предприятия.

Не доходя четырех шагов до куста, в котором находился капитао, безмолвный и неподвижный, как глыба гранита, неизвестный бродяга остановился.

Несколько секунд прошло в глубокой тишине, в продолжение которой было почти слышно биение сердца храброго солдата.

Он не мог в темноте разглядеть своего врага, но угадывал его присутствие и внутренне беспокоился его неподвижностью и молчанием, не предвещающим ничего хорошего; он инстинктивно боялся той же хитрости, которую сам употребил; тайное предчувствие говорило ему, что он находится перед опасным противником, которого, может быть, ему не удастся обмануть.

Крик совы раздался неожиданно в воздухе два раза.

Как ни было отлично подражание, ухо индейца не могло обмануться.

Капитао понял, что это был сигнал незнакомца.

Но к кому он обращался, не к нему ли? А если к спрятавшимся в соседних кустарниках воинам?

Может быть, Диего не принял достаточно предосторожностей? Петля, стягивающая шею воина, убитого им, могла развязаться, тело всплыло, и гуакуры, увидев труп, могли заподозрить измену и прийти в эту минуту, чтобы отомстить за смерть своего брата, умерщвляя его убийцу.

Эти мысли с быстротою молнии пронеслись в голове солдата; однако нужно было отвечать, всякое замедление погубило бы его. Капитао наудачу, сделав усилие, в свою очередь два раза испустил крик совы.

Он с беспокойством стал ждать, что выйдет из его отчаянной попытки, не смея верить в ее успех.

Ожидание было непродолжительно; почти в то же мгновение незнакомец появился около кустарника.

— Ato ingote canche. Kjick piep, Pui? [Буквальный перевод: «Мой брат, Великая Двуутробка (1е Grand-Sarigue), не видел ли ты белых?»] — спросил он на гуакурском языке, который дон Диего не только понимал, но и отлично говорил на нем.

— Mochi [Нет], — отвечал тотчас тихим голосом капитао.

— Epoi aboui [Хорошо, иди], — продолжал гуакур.

Перекинувшись этими словами, которые мы здесь поместили по-гуакурски для того, чтобы дать нашим читателям образчик этого языка, дон Диего повиновался сделанному ему приказанию и смело вышел из куста, хотя он, несмотря на свою военную хитрость, еще не совсем успокоился.

Индеец, которого он сразу признал за Тару-Ниома, был убежден, что имеет дело с одним из своих воинов, и даже не потрудился осмотреть его, довольствуясь только беглым взглядом, который он кинул на капитао; к тому же начальник казался очень озабоченным.

Он почти сейчас же продолжил разговор, который мы передадим в переводе.

— Так собаки не пробовали биться в равнине во время темноты? — спросил он.

— Нет, — отвечал Диего, — они укрепились как трусливые собаки, которые не смеют двинуться с места.

— Epoi! Я предполагал, что они храбрее и хитрее; с ними человек, который отлично знает пустыню, изменник нашей расы, которому я вложу в глаза раскаленные угли и вырву его лживый язык.

Капитао внутренне содрогнулся при таких угрозах, направленных на него, однако он сдержался.

— Собака эта умрет, — сказал он.

— Он и все, которых он ведет, — отвечал вождь. — Я имею нужду в своем брате.

— Готов к услугам Тару-Ниома.

— Уши моего брата открыты?

— Они открыты.

— Epoi, я начинаю. Для успеха моих намерений мне нужно присутствие пейягов; без их homaka [Военные пирОги] я не могу ничего предпринять. Емавиди-Шэмэ обещал прислать мне пятьдесят лодок, в каждой по десяти воинов, как только я пожелаю. Мой брат Великая Двуутробка пойдет за пирогами.

— Пойду.

— Я сам привел лошадь моего брата, чтобы ему не терять времени в поисках за ней. Вот мой keaio [нож]. Мой брат покажет его Емавиди-Шэмэ, вождю пейягов, от имени его друга Тару-Ниома, вождя гуакуров, и скажет: «Тару-Ниом требует исполнения данного обещания».

— Скажу, — отвечал Диего, который говорил так лаконично, как только возможно.

— Хорошо; мой брат великий воин; я люблю его, пускай он последует за мной.

Они поспешно пошли один за другим, не разговаривая.

Дон Диего внутренне благословлял случай, которому заблагорассудилось все так хорошо устроить; он боялся проницательного гуакурского предводителя. С тайным опасением он думал о той минуте, когда оба достигнут лагеря, где свет сторожевых костров мог обличить его переодевание в глазах гуакуров, которых так трудно обмануть и которые к тому же, без сомнения, отлично знали человека, личность которого он заменял.

Но теперь положение переменилось; если, по несчастью, вождь пейягов знал умершего воина, то, должно быть, только очень поверхностно и, не имея с ним никаких коротких сношений, не сохранил о нем ясного воспоминания.

Между тем оба воина дошли до прогалины, где стояли оседланные лошади, которых невольник держал под уздцы.

— Вот лошадь моего брата, пускай он едет, — сказал Тару-Ниом, — я ожидаю его возвращения с нетерпением; он направляется к полудню, я же возвращаюсь в лагерь; до скорого свидания.

Диего не знал, какая из лошадей должна была ему принадлежать, боясь ошибиться и вместо своей взять другую, он нарочно поскользнулся, чтобы дать время вождю сесть первым на коня, что тот и сделал, так как его недоверчивость не была возбуждена; Диего последовал его примеру.

Они пришпорили своих лошадей и понеслись во весь дух по противоположным направлениям.

Когда он наконец остался один, капитао тяжело вздохнул, как будто у него с плеч свалилась гора.

— Уф! — сказал он про себя, — испытание было тяжело, но я думаю, что до сих пор хорошо выпутывался; однако не следует радоваться заранее, подождем конца; если б только этот дьявол, пейягский предводитель, — говорят, он ужасно лукав, — не отгадал моей хитрости! Помоги Бог! Только Он один может теперь спасти меня. Я прошу у Него чуда, — прибавил он, — но решил ли Он сделать невозможное?

ГЛАВА VIII. E-canan-payagoai ^[*]. Индейское селение

[*] — Дословно: много народа.

Гуакуры и их союзники пейяги занимаются преимущественно скотоводством, что очень мешало успехам строительного искусства; однако с некоторых пор они стали выказывать наклонность к более оседлой жизни и начинают даже заниматься хлебопашеством.

Находясь уже много лет в союзе, гуакуры и пейяги, кажется, разделили между собою пустыню.

Первые в такой степени кавалеристы, что бразильцы их назвали Indios cavaiheiros [индейцы-кавалеристы]; они проводят, так сказать, свою жизнь на лошади, охраняя на обширных равнинах свои бесчисленные стада диких быков, которые составляют их главное богатство.

Пейяги же, напротив, оседлы; они строят свои жилища на берегах рек или озер, занимаясь преимущественно рыболовством и живя скорее на воде, чем на земле. Зато они приобрели довольно большую опытность в судоходстве и обладают некоторыми знаниями в области морской астрономии.

Нравы же и привычки гуакуров и пейягов мало различны; говорить об одной из этих наций — значит знакомить с другой.

Мы выше сказали, что они обыкновенно поселяются на несколько месяцев на берегах рек, т. е. до тех пор, покуда с одной стороны еще можно найти рыб, а с другой — пастбище для скота.

Судьба этих кратковременных жилищ сильно зависит от желания вождя, от таинственного предсказания волшебника их племени или наконец от внезапного присутствия предвестницы птицы, которая случайно села на крышу хижины; таким образом, часто случается, что воины, отправившиеся на несколько недель в поход, при возвращении видят, что их селения исчезли и их нужно искать в другом конце пустыни.

Индейские деревни в бразильских степях построены, однако, по известному образцу, с соблюдением некоторых строгих правил; улицы очень широки, прямы, дома тоже сохраняют до известной степени прямую линию.

Впрочем, эти жилища, как и все строения кочующих народов, едва заслуживают названия домов; они построены из стволов пальмы или других деревьев, обшитых несколькими слоями листьев, и образуют род овина; связки из тростника, расположенные горизонтально в сухое время, а в дождливое немного наклонно, образуют крышу; вода легко проникает во время бури через эту плохую крышу, и тогда женщины и дети принуждены выливать ее при помощи couis и плетеных корзинок.

Только хижины вождей не подвергаются этой неприятности и отлично защищают своих хозяев как от жара, так и от воды, потому что множество связок, положенных одна на другую в разное время, образуют непроницаемый покров.

В каждом селении есть широкая площадь, среди которой возвышается дерево, посвященное Nunigogigo, духу жизни; около него колдуны, или piaejes viinagegitos, пользующиеся большим доверием у легковерного народа, беспрестанно занимаются исполнением странных церемоний и призыванием пророческой птицы, Makauhan, посланницы душ, которую простые смертные не видят, однако слушают по целым дням; ее призывают особенным инструментом, называемым maraca; затем они умоляют великого духа объяснить им это таинственное пение. Под этим деревом собираются на совет вожди и обсуждают здесь только общественные дела.

В противоположность другим индейцам Южной Америки, которые имеют обыкновение хоронить мертвых в хижинах, в которых они прежде жили, у гуакур около каждой деревни есть общее кладбище, большой сарай, покрытый рогожами, где каждое семейство выбирает себе место погребения.

Индейцы избегают проводить ночь около таких кладбищ, так как между ними существует поверье, что простые воины и рабы, исключенные из рая, осуждены скитаться после своей смерти тенями в ограде кладбища.

Диего не знал хорошо, по какой дороге ехать, чтобы достигнуть пейягской деревни, не только положение, но и существование которой ему было неизвестно. Зная, однако, хорошо обычаи краснокожих, он наугад пустился по направлению, которое указал ему предводитель, стараясь как можно ближе держаться реки; он был убежден, что только там найдет их селение, если оно существовало в действительности, а в этом капитао никак не мог сомневаться после уверения, сделанного ему Тару-Ниомом.

Он скакал таким образом целую ночь, не останавливаясь, не зная сам, куда едет, и с нетерпением ожидал рассвета, чтобы осмотреться.

Наконец настал день, Диего въехал на холм и начал с него свои наблюдения.

На три или четыре лье от того места, где он остановился, на самом берегу реки капитао увидел в тумане, проницаемом только для его зоркого глаза, множество хижин, над которыми носился клубами дым. Диего спустился с холма и направился прямо к деревне, которая вблизи оказалась большею, чем он сначала предполагал, и была хорошо укреплена, т. е. окружена широким глубоким рвом, позади которого торчал ряд кольев, соединенных между собою лианами.

Капитао, собравшись с духом, подождав с минуту, храбро направился прямо в селение, куда въехал галопом, гарцуя и заставляя рисоваться свою лошадь.

Было утро, поэтому можно было легко проникнуть взглядом в открытые индейские домики.

Воины большею частью спали, растянувшись на кожах, разостланных на земле (потому что им неизвестно употребление койки или кровати), накрывшись женскою одеждой и положив под голову маленькие связки сена.

На улицах, по которым капитао проезжал, он встречал только детей или женщин, отправляющихся за дровами; другие приготовляли маниоковую муку; некоторые, присев перед хижиной, делали глиняную посуду или корзинки, но большая часть ткала из хлопчатой бумаги материи, которые они употребляют для своей одежды.

Впрочем, несмотря на раннюю пору, в селении обнаруживалась большая деятельность, и деревня казалась значительно населенною. Капитао бросал по дороге любопытные взгляды на все, что ему попадалось на глаза, и внутренне удивлялся трудолюбию этих бедных индейцев, про которых говорят, будто малейшая работа им противна и будто они предпочитают спать и курить целый день, нежели исполнять различные работы, которые так необходимы для потребностей жизни.

Однако, несмотря на сильное любопытство, осторожность заставляла его ничего не выражать на своем лице и показывать полнейшее равнодушие, чтобы не привлечь на себя внимания и не возбудить подозрений.

Проникнув счастливо в самую середину деревни, Диего очень затруднялся найти дом вождя пейягов; он не мог попросить, чтобы ему указали его по очень простой причине: союз между обоими племенами был до того тесен, что сношения поддерживались постоянно и делали невозможным подобное незнание; если бы он обнаружил незнакомство с этою обстановкою, то на него тотчас посмотрели бы с недоверчивостью.

Диего тщетно приискивал, продолжая скакать, средство выйти из затруднительного положения, когда неожиданный случай, который, казалось, покровительствовал ему, помог и на этот раз. В ту минуту, когда он проезжал мимо красивой хижины, образующей угол площади, лошадь его, испуганная ручным пекари, бросившимся ей под ноги со страшным хрюканьем, начала брыкаться и заржала; в минуту собралось около капитао десятка два праздношатающихся, которых можно всегда найти между трудящимися как в индейском, так и в цивилизованном обществе. Толпа зевак возрастала и теснилась вокруг коня так плотно, что Диего с трудом избегал опасности задавить кого-нибудь из неосторожных, крики которых окончательно взбесили животное.

В это время человек высокого роста вышел из упомянутой хижины; услышав шум, он приблизился к толпе, которая почтительно расступилась перед ним, и очутился перед капитао.

Последний тотчас узнал вождя пейягов, которого уже встречал прежде, когда разыскивал проводника.

Поклонившись по-индейски и остановив сразу с большим искусством непокорного коня, он соскочил на землю.

— Ай! — вскричал вождь, — гуакурский воин! Что же тут происходит?

— Я хотел только что остановить свою лошадь перед жилищем вождя, к которому у меня есть поручение, — отвечал Диего не смутясь, — как пекари ее испугал.

— Ероi! Мой брат ведь всадник гуакур, — сказал милостиво Емавиди, — лошадь усмирена, она не смеет теперь даже пошевельнуться. Как зовут моего брата?

— Великой Двуутробкой, — ответил Диего, поклонившись и кстати припомнив имя, которое ему дал Тару-Ниом.

— Мне известно имя моего брата. Это славный воин, я часто слыхал, как говорили о нем с похвалой; очень рад видеть его.

Капитао нашел нужным опять наклониться при этом лестном комплименте.

Емавиди продолжал:

— Мой брат много проехал, чтобы прибыть сюда; он примет гостеприимство вождя; пейяги любят гуакуров, они братья.

— Принимаю милостивое предложение предводителя, — отвечал капитао.

Емавиди-Шэмэ хлопнул в ладоши; прибежал невольник. Вождь приказал ему позаботиться о лошади. Он знаком велел удалиться толпе, собравшейся около его жилища, и ввел своего гостя в дом, дверь которого закрыл бычачьей кожей, чтобы избегнуть взглядов праздношатающихся, которые, несмотря на его повеление, не думали уходить.

Хижина вождя была просторна и хорошо проветрена; покои были устроены с редким умением; несколько грубых изделий, как-то: столов, скамеек и табуретов, составляло все ее украшение.

В отдаленном углу комнаты невольники работали под управлением жены вождя.

По знаку Емавиди она поспешно приблизилась, поздоровалась с чужим и предложила ему все, что она полагала нужным для его удобства.

Гостеприимство между индейцами — самый священный и ненарушимый закон.

Жену пейяга звали Pinia-Pai (Белая Звезда). Она была высокого роста и хорошо сложена; черты ее лица были тонки и обнаруживали ум, но они не были вполне прекрасны; выражение ее физиономии было кротко; ей казалось на вид не более двадцати двух или двадцати трех лет.

Одежда ее состояла из разноцветной с полосками материи, которая довольно узко обхватывала ее с груди до ног и была стянута в бедрах довольно широким, малинового цвета поясом, так называемым ayulate. У девушек этот пояс белого цвета и не снимается до замужества. Пиниа-Паи не была ни разрисована, ни татуирована; длинные черные ее волосы, заплетенные по бразильской моде, спускались почти до земли; металлические пластинки, повешенные на груди, закрывали ее наполовину, а в ушах висели широкие золотые полукруги; маленькие серебряные цилиндры, соединенные на концах друг с другом, окружали ее шею и образовывали род четок. В таком живописном наряде эта молодая женщина обладала пленительной красотой и должна была понравиться капитао, который как индеец уважал преимущественно красоту женщин его расы.

С почтительной поспешностью Белая Звезда в минуту подала на стол кушанья, которые отличались простотой, но предлагались в изобилии; они состояли только из фруктов, молочного кушанья, вареной рыбы и из сушеного на солнце мяса, поджаренного в угольях.

Диего по приглашению вождя охотно воспользовался импровизированным завтраком; он почувствовал сильную необходимость подкрепиться после ночи, проведенной в быстрой скачке через равнину.

Предводитель сам не принял никакого участия в еде, а усердно угощал своего посетителя, и капитан, аппетит которого, казалось, возрастал по мере того как он ел, нисколько не чванился.

К тому же, кроме чувствуемого им голода, Диего знал, что мало есть, когда приглашен самим вождем, считается у индейцев неуважением и даже презрением, а так как ему было необходимо снискать расположение начальника и сделать его своим другом, то он делал чрезвычайные усилия, чтобы поглотить сколько было возможно съестных припасов.

Однако, несмотря на все желание, наконец у него не хватило сил есть долее.

Емавиди-Шэмэ, наблюдавший за этою удалью, казалось, был восхищен ей; вместо пищеварительного средства он подал тогда табаку в длинной трубке из скатанных листьев пальмы, и они принялись курить, пуская безмолвно клубы дыма друг другу в лицо.

Как скоро присутствие ее не было нужно гостю, Белая Звезда скромно удалилась в другое отделение дома и сделала знак невольникам следовать ее примеру, чтобы дать возможность обоим индейцам свободно разговаривать между собою.

Однако прошло довольно много времени, а ни одного слова не было произнесено; натура индейцев созерцательна и очень сходна с жителями востока. Табак производит на них усыпительное действие; если он не совершенно погружает их в сон, то приводит их по крайней мере в восторженное состояние, полное сладких мечтаний, которые имеют много сходства с кейфом турок и арабов.

Емавиди-Шэмэ первый прервал молчание.

— Мой брат Великая Двуутробка послан ко мне с поручением от Тару-Ниома? — сказал он.

— Да, — отвечал Диего, тотчас же войдя опять в свою роль.

— Послание это касается только меня лично или же других предводителей и верховного совета?

— Я послан только к моему брату, Емавиди-Шэмэ.

— Ерой, моему брату угодно сейчас сообщить мне или, может быть, он хочет подождать и отдохнуть немного?

— Гуакурские воины не слабые женщины, — отвечал Диего, — скачка на лошади в продолжение нескольких часов не уменьшает их силы.

— Мой брат хорошо сказал; что он говорит, — правда; мои уши открыты, слова Тару-Ниома всегда радуют сердце его друга. Начальник гуакуров, без сомнения, дал моему брату какую-нибудь вещь, которая могла бы мне доказать справедливость его поручения.

— Тару-Ниом осторожен, — отвечал Диего, — он знает, что собаки Раи разрывают теперь священные земли гуакуров и пейягов, измена сопровождает их.

Отстегнув тогда пояс, он подал пейягу нож, который получил от Тару-Ниома.

— Вот, — сказал он, — кеайо Тару-Ниома, предводитель Емавиди-Шэмэ узнает ли его?

Начальник взял нож, внимательно осмотрел его и положил на стол.

— Я узнаю его, — сказал он, — мой брат может говорить, я верю ему.

Диего поклонился в знак благодарности, заткнул опять за пояс нож и начал:

— Вот слова Тару-Ниома; они запечатлены в сердце Великой Двуутробки; он не переменит из них ничего. Тару-Ниоми напоминает вождю пейягов его обещание; он спрашивает, действительно ли Емавиди-Шэмэ хочет сдержать его.

— Да, я сдержу обещание, данное мною моему брату, предводителю гуакуров; даже сегодня соберется верховный совет, а завтра военные пироги поднимутся по реке; я сам буду предводительствовать ими.

— Что хочет сказать мой брат? — спросил удивленный Диего, — я не понимаю его; не говорит ли он, что лодки поплывут вверх?

— Я действительно сказал это, — отвечал вождь.

— По какой причине мой брат хочет ехать в этом направлении?

— Чтобы помочь, как было условленно между нами, Тару-Ниому победить бледнолицых собак; разве начальник требует от меня исполнения не этого обещания?

— Слушайте слова вождя: Раи окружены моими воинами; бегство невозможно для них; они уже в отчаянии, почти умирают от голода, и пройдет не более трех солнц, когда караван будет в моих руках, пускай Емавиди-Шэмэ вспомнит о своем обещании.

— Ну! — прервал предводитель.

— Другие, более важные враги, — продолжал Диего невозмутимо, — угрожают нам в эту минуту и обращают на себя наше внимание.

— Так, стало быть, правда то, что сегодня же утром говорил мне один из моих разведчиков? — вскричал пейяг с дурно скрытым волнением.

— К несчастью, слишком справедливо, — холодно отвечал Диего, который ничего не знал о новой опасности, на которую намекал вождь, — только для того, чтобы уведомить вас об этом и принять с вами необходимые меры, то есть, — объяснил он, улыбаясь, — условиться с вами о том, что вам будет угодно предпринять против общей безопасности, послал меня Тару-Ниом к моему брату и велел немедленно уведомить себя о ваших намерениях, чтобы поддержать вас.

— Стало быть, белые со всех сторон вторгаются в наши земли?

— Да.

— Разве капитан Иохим Феррейра в самом деле выехал из Вилла-Беллы (Villa-Bella) во главе многочисленной военной экспедиции?

— На этот счет нет никакого сомнения, — отвечал решительно Диего, который только в первый раз услышал об этой экспедиции.

— И Тару-Ниом, — продолжал предводитель, — думает, что я должен препятствовать входу бледнолицых?

— Шесть тысяч воинов присоединятся к пейягам.

— Ведь более всего важно защищать вход в реку.

— Такого же мнения и Тару-Ниом.

— Ерои, мои воины, подкрепленные гуакурами, будут охранять брод Камато (лошади), между тем как военные пироги прервут сношения и будут беспокоить бледнолицых вдоль реки. Не этого ли желал предводитель гуакуров?

— Мой брат отлично угадал его мысль и понял его намерения.

— Сколько Раи выступили из Villa-Bella?

— Тару-Ниома уверяли, что их было по крайней мере две тысячи.

— Ай! Это странно, — вскричал вождь, — мне сказали, что их не более пятисот.

Диего прикусил губы, но, сейчас же оправившись, продолжал:

— Их больше, чем листьев, сорванных бурею; они только разделены на маленькие военные отряды, чтобы обмануть проницательность пейягов.

— Это ужасно! — воскликнул с изумлением начальник.

— Тем более, — прибавил Диего, очень хорошо знавший, какое отвращение питают индейцы к неграм и какой ужас производит один вид их, — за каждым отрядом следует множество Coatas — негров, — которые дали страшную клятву избить всех пейягских воинов и увести жен и дочерей их, которых они хотят сделать невольницами.

— О-о! — сказал вождь с дурно скрытым ужасом, — Coatas не люди, они походят на злого духа. Уведомление моего брата не останется без следствия; сегодня же вечером женщины и дети оставят деревню, чтобы удалиться в льяно Мансо, а воины выступят к броду Камато, сопровождаемые всеми военными пирогами. Нельзя терять ни минуты.

Диего встал.

— Великая Двуутробка хочет уже ехать? — спросил предводитель, тоже поднимаясь.

— Нужно, начальник; Тару-Ниом велел воротиться как можно скорей.

— Ерои! Мой брат поблагодарит великого предводителя гуакуров: его предостережение избавляет нацию пейягов от полнейшего истребления.

Оба вышли. По приказанию Емавиди-Шэмэ невольник привел лошадь Диего; последний вскочил в седло, перекинулся еще несколькими словами с вождем, потом они расстались.

Капитао был весел; до сих пор все удавалось ему сверх его ожиданий: он знал не только намерения врага, но узнал еще, что павлисты, выступившие неожиданно в поход, могли прийти к ним на помощь; он надеялся, что ему удастся уговорить маркиза не продолжать путешествия, которое со дня на день становилось все более невозможным; кроме того, он помешал соединению обеих наций, обстоятельство, которое открывало проход по рекам и доставляло еще возможность спасения для каравана; правда, что надежды на спасение все еще было мало, но тем не менее оно становилось возможным.

Диего выехал из селения шагом, погруженный в приятные размышления и желая только одного: как можно скорее присоединиться к своим товарищам, чтобы уведомить маркиза обо всем, чего он должен был бояться и на что надеяться.

Увидев наконец перед собою пустынную равнину, он пригнулся к шее своего коня, освеженного двухчасовым отдыхом, пришпорил его и понесся с быстротою ветра, направляясь прямо к пригорку, где расположился караван.

При повороте тропинки он нечаянно столкнулся со всадником, который ехал с такою же быстротою, как и он; проезжая мимо, они обменялись взглядом. Диего не мог удержать восклицания удивления и почти боязни. Всадник был Малько Диас, — Диего узнал его!

— Скверно! — проворчал он, погоняя свою лошадь, которая и без того, казалось, летела по неизмеримому пространству.

ГЛАВА IX. Погоня

Непредвиденная встреча с Малько значительно смутила дона Диего, обрадованного счастливым исходом трудного дела, которое он предпринял наудачу.

Пытливый взгляд, устремленный на него проезжающим проводником, крик удивления, вырвавшийся у него против воли, все это заставило Диего сильно задуматься и серьезно беспокоило его.

Глаз ненависти дальновиден; индеец не скрывал от себя, что метис должен был сохранить к нему злобу в своей душе не только за преследование после отъезда из лагеря, но и за то, что он, Диего, занял некоторым образом место Малько около маркиза и мог помочь последнему избежать западни, так ловко расставленной метисом и уже так давно приготовленной.

Только непродолжительность встречи могла уменьшить опасность, потому что благодаря своему наряду, обманувшему самого Емавиди-Шэмэ, его почти невозможно было узнать, если не всмотреться в него пристально.

Диего, однако, пришлось скоро убедиться в том, что Малько хорошо воспользовался встречею.

Хотя по наряду он не узнал Диего, однако отгадал, с кем встретился; мы в двух словах объясним это читателю.

Малько Диас, живя долг в Sertao и занимаясь, по прихоти или по обстоятельствам, различными более или менее честными ремеслами, приносившими ему пользу при пограничной торговле, имел частые и тесные сношения с непокоренными индейцами, с которыми он по многим причинам был принужден обходиться осторожно и вместе с тем приветливо; он знал большую часть знаменитых воинов настолько, что мог узнать каждого по костюму и назвать по имени.

Утром того же дня, в который мы опять встречаем Малько Диаса, приблизительно до восхода солнца, он имел с Тару-Ниомом довольно длинный разговор относительно последних распоряжений, условленных между ними, немедленного исполнения которых требовал метис, когда бразильцы попадут в руки гуакуров.

В продолжение этого разговора Малько настаивал, чтобы вождь сейчас же напал на белых; между тем последний отвечал, что не может начать приступа до прибытия своих союзников пейягов; он не хотел вредить успеху предприятия поспешностью, в которой не было никакой нужды, и боялся окончательно испортить хорошо веденное до сих пор дело; «впрочем, — говорил он, — замедление незначительно и будет продолжаться не более двух часов, потому что я послал к Емавиди-Шэмэ одного из самых верных присоединиться по возможности скоро с гуакурами». В конце разговора предводитель прибавил, что если метис не доволен этим, то волен сам отправиться в селение пейягов и увериться, как воин исполнил возложенное на него поручение.

Малько Диасу только этого-то было нужно; он простился с гуакурским вождем и, сев сейчас же на коня, поехал к селению, устремив глаза на реку, где надеялся каждую минуту увидеть пейягскую флотилию.

Но не было видно пирог; мы уже знаем почему. Только когда он доехал до известного места, ему показалось, что он замечает какую-то массу, которая запуталась в камышах; он заподозрил, что тут что-то неладно.

Малько Диас был любопытен; он любил давать себе отчет и объяснять все, что казалось непонятным с первого взгляда.

Приблизившись к берегу, чтобы рассмотреть подозрительную массу, он скоро распознал в ней труп.

Малько слез с коня, бросил лассо, притянул к себе тело и начал его осматривать. Можно вообразить себе его удивление, когда в этом изуродованном трупе, наполовину съеденном кайманами, он узнал Великую Двуутробку, того самого воина, которого несколько часов тому назад Тару-Ниом отправил к пейягам.

Нельзя было сомневаться в причине смерти индейца: широкая, открытая рана в затылке показывала, что он был убит врасплох.

Метис оставил труп, не занимаясь им долее, вскочил в седло и понесся еще быстрее, потому что мертвый посланный не мог исполнить своего поручения, и нужно было поправить происшедшее замедление.

Но кто же убил Великую Двуутробку? С какою целью это убийство совершено? Вот чего метис не мог себе объяснить и что его чрезвычайно беспокоило.

Между тем он встретился со всадником, скакавшим из селения пейягов, куда он сам ехал и которое находилось от него на расстоянии не более одного лье; и что всего страннее, всадник этот был похож на того самого воина, которого он нашел несколько минут тому назад мертвым и наполовину съеденным кайманами.

Дело запутывалось; метис не знал, что и подумать, он спрашивал себя, — не ошибся ли он, был ли это действительно труп Великой Двуутробки, или не изменили ли ему глаза.

Вдруг светлая мысль мелькнула в голове его. Тут, очевидно, была измена: человек, которого он встретил, был переодет. Все для него теперь стало ясно, как будто он присутствовал при том, что происходило.

Один только человек мог достигнуть такого искусного подражания в наряде и движениях — то был Диего.

Как скоро мысль эта пришла ему в голову, она обратилась в уверенность. Досада овладела им, на губах появилась пена; его посмели одурачить как мальчишку — жажда мести закипела, и он пустился без оглядки, повернув коня, в погоню за своим врагом.

Но между тем размышления Малько, вызвавшие ряд заключений, заняли значительный промежуток времени, пока привели его к открытию неожиданной истины; индеец мог воспользоваться этим, выиграл расстояние и приготовил хитрость, которая помогла бы ему ускользнуть, если, как он предчувствовал, метис преследовал его.

Люди, не знающие благородную и смышленую породу лошадей американской пустыни, едва ли могут составить себе приблизительное понятие о размерах, до которых достигает погоня в степи.

Бывают минуты, когда лошадь, беспрестанно понуждаемая, подчиняясь, так сказать, магнетическому влиянию своего всадника, как будто сливается с ним, понимает его мысли и действительно вступает в борьбу за свой собственный интерес.

Лошадь, прекрасная от бешенства и энергии, с глазами полными огня, с пылающими ноздрями и с пеной на губах, не чувствуя ни узды, ни поводьев, перелетает пространство, перескакивая через рвы, взбираясь на холмы, переплывает через реки, ловко преодолевая все препятствия с быстротою, которая превосходит всякое вероятие; она оживляется во время скачки и доходит постепенно до гордого, но прекрасного бешенства, еще более великолепного тем, что она как будто сознает свою смерть в этом безрассудном состязании; но какое ей до этого дело, если она достигнет цели и если господин ее будет спасен?

Подобную скачку исполняли теперь обе лошади; всадники их, предавшись совершенно неукротимой ненависти, ничего не видели, не думали и предоставили им направляться, куда хотели.

Малько Диас удваивал усилия, чтобы выиграть расстояние, на которое отстал; но напрасно он осматривал пустыню по всем направлениям, ничего не показывалось, он был один, все один, а лошадь его достигла крайнего предела скорости.

Леса следовали за лесами, пригорки за пригорками. Диего все оставался невидимым; он, казалось, был поглощен землею, до того исчезновение его было непонятно.

Метис имел отличную лошадь, но конь Диего не уступал ей ни в чем, и так как ненависть не ослепляла капитана, то, продолжая скакать, он холодно обсуждал шансы, которые ему остались для спасения, и воспользовался всеми.

Наконец, после неутомимой трехчасовой скачки Малько Диас, доехав до вершины возвышенного холма, куда он взобрался галопом, заметил вдали столб пыли, которую, казалось, подхватила буря.

Он догадался, что это был его враг, и снова погнал лошадь, которая и без того до крайности напрягала свои силы.

Лошадь Диего, проскакав уже всю прошлую ночь, устала более, нежели конь метиса, или скакун Малько Диаса был сильнее; как бы то ни было, скоро последний заметил, что догоняет своего неприятеля, и расстояние между ними уменьшалось.

Малько радостно вскрикнул, подобно дикому зверю, схватил свой карабин и приготовился употребить его в дело, когда приблизится на выстрел. Однако скачка продолжалась; вдали, на горизонте, виднелся холм, на вершине которого бразильцы укрепили свой лагерь. Очевидно, часовые белых, находясь на деревьях, должны были различить, хотя еще неясно, развязку этого странного состязания, не понимая его причины.

Тишина и отступление союзников, которое он не мог объяснить себе и причины которого ему были неизвестны, чрезвычайно беспокоили метиса.

Наконец расстояние между обоими всадниками сделалось так мало, что они скоро очутились друг от друга только на пистолетный выстрел.

Малько Диас зарядил карабин, прицелился и, не сдерживая бега своей лошади, спустил курок.

Лошадь Диего, пораженная в середину тела, сделала удивительный скачок вперед, судорожно поднялась на задние ноги, заржала от боли и опрокинулась назад, увлекая при своем падении и всадника.

Малько бросил свой карабин и прискакал с быстротою молнии, с криком торжества к своему врагу, который неподвижно лежал на земле.

Немедленно соскочив с лошади, он, подобно тигру, бросился на упавшего и занес кинжал, чтобы одним ударом покончить с противником, если тот еще был жив. Но рука его в бездействии упала, и он поднялся с бешеным воем обманутого ожидания.

В ту же минуту его крепко схватили руками за туловище и повалили на землю, прежде чем он успел подумать о сопротивлении.

— Э-э, товарищ, — сказал тогда насмешливо Диего, придавивший его к земле и поставивший ногу на его грудь. — Как вы находите это? Ведь хорошо сыграно, не правда ли?

Вот что случилось.

Диего понял, что если он будет ехать по прямой линии, то враг, у которого была свежая лошадь, не замедлит его настигнуть; если же он ускользнет от Малько, то непременно попадется в руки гуакуров.

Он рассчитал, что самое лучшее ехать не прямо, а вилять сначала незаметным образом, чтобы избегнуть того места, где по его предположению враги расположились лагерем, и подъехать к крепости с другой стороны; эта первая хитрость вполне удалась.

Малько Диас, ослепленный желанием нагнать своего врага, безотчетно следовал за ним по всем поворотам, по которым тому было угодно ехать; это объясняет непонятное для Малько отсутствие союзников.

Потом, доехав до угла леса, индеец бросился на землю, смастерил с замечательным проворством, которым обладают только люди его расы, чучело из травы и покрыл его одеждами, которые сам носил; потом, крепко привязав его к спине лошади, под седло и бока которой он положил колючки, пустил животное в направлении, которого ему следовало держаться; сам же он продолжил свою дорогу бегом, тщательно стараясь оставаться совершенно невидимым. Несколько минут спустя после своего выезда из леса Малько в первый раз заметил лошадь, которая еще шибче неслась перед ним, потому что ноша ее была теперь легче.

Объяснение, которое сделал ему дон Диего насмешливым тоном, еще более усилило бешенство метиса.

— Вы убили коня, которого я любил, благородное животное, которое могу с трудом заменить. Я должен убить вас, Малько, но мы долго спали друг подле друга, мы разделяли одну и ту же пищу; я не окрашу своего ножа вашею кровью, — прибавил индеец.

— Напрасно, Диего, — отвечал метис глухим голосом, — потому что, так же верно, как Бог существует на небе, клянусь вам, что при первом случае я убью вас.

— Вы поступите согласно своим понятиям, Малько; я знаю, что вы злой человек и не задумаетесь сделать это.

— Да, я убью вас, клянусь вам в этом своим местом в рае!

— Ваше право на рай, кажется мне, слишком поколеблено, мой бедный друг; но не в том дело теперь, я не хочу, чтобы ваши союзники меня схватили, что и случится, если я стану терять время на разговор с вами, как бы он ни был приятен. Я хочу поэтому закончить его как можно скорее.

— Что же вы хотите делать, если не убьете меня?

— Решено и подписано, Малько, я не убью вас, но я приведу вас в состояние, в котором вы не будете иметь возможности мешать мне по крайней мере некоторое время, это справедливо, не правда ли?

Метис не отвечал, пена выступила у него на губах от бешенства, и он бился на земле, как змея.

— Побудьте хотя одну минутку спокойным, Малько, — кротко сказал ему капитан, — вы в самом деле несносны; если вы станете продолжать, я никогда не кончу связывать вас.

И, действительно, говоря это, он преспокойно связывал пленника своим лассо, несмотря на его чрезвычайные усилия освободиться.

— Вот и готово, — продолжал Диего, когда последний узел был затянут, — теперь мне остается только заткнуть вам рот.

— Заткнуть мне рот, — вскричал метис, — заткнуть мне рот, а зачем?

— Ну, мой друг, вы слишком наивны; позвольте мне сказать, — если я заткну вам рот, то наверно для того, чтобы помешать вам кричать и звать на помощь своих друзей, которые, без сомнения, недалеко отсюда…

Настало молчание: метис раздумывал, Диего мастерил клубок со старанием, которое поглощало все его внимание.

— Сколько времени нужно вам, чтобы быть в безопасном месте? — спросил метис.

— Зачем вы мне предлагаете этот вопрос? — отвечал капитао, становясь на колени и готовясь привязать к его рту затычку из травы.

— Вам ведь все равно? Отвечайте мне откровенно.

— Если это доставит вам удовольствие, тогда извольте, Малько: мне будет достаточно двух часов.

— Два часа? Ну что ж! Если я обещал бы вам оставаться спокойным и не кричать, заткнете вы мне рот?

— Гм! — промычал капитао, — обещания мало, когда дело идет о жизни и смерти, Малько.

— Правда; но если б я обещал?

Диего почесался со смущенным видом.

— Отвечайте же, — настаивал метис.

— Ну нет, я не мог бы принять обещания, — сказал Диего, — уверяю вас, это было бы слишком опасно для меня.

И он приготовился заткнуть рот метиса.

— Ну а если б я теперь вместо обещания, которое сделал вам, дал вам свое честное слово кавалера, что вы сделали бы тогда?

— Гм! — отвечал тот, — вы только говорите, на самом деле не дадите мне его.

— Отчего же?

— Потому что вы сдержали бы его, а вы ведь не хотите ничем обязываться мне.

— В таком случае вы верите моему слову? Так не затыкайте мне рта, Диего, я даю вам честное слово.

— Полно, вы шутите, не так ли?

— Нисколько, я даю вам честное слово, что останусь в неизменном положении не только два часа, но даже три, не двигаясь с места и ни разу не вскрикивая.

— О-о! — сказал капитао, смотря ему прямо в лицо, — так, значит, это серьезно?

— Совершенно серьезно. Итак, решено?

— Решено, — отвечал Диего и откинул клубок.

Подобная аномалия характера встречается преимущественно между бразильскими метисами весьма часто; для них слово свято, и ничто не может принудить их изменить честному слову. Малько Диас, хотя был отъявленный разбойник, повинующийся самым кровожадным наклонностям без всякого угрызения совести, почел бы себя обесчещенным, он, вор и убийца, если бы, раз давши слово, не исполнил его.

Диего отлично знал, что может вполне поверить этому слову, а потому и принял его, нисколько не колеблясь и не делая даже никакого возражения.

— Я оставляю вас, Малько, — сказал он, — не теряйте терпения. А, кстати, я захвачу с собой вашу лошадь, которая бесполезна вам в эту минуту и в которой я сильно нуждаюсь; но будьте покойны, вы ее найдете опять у подошвы холма. Я не желаю, чтобы вы лишились ее. Ну, прощайте.

— Убирайтесь к черту, но помните, что я обещался убить вас.

— Ба! ба! — отвечал тот с насмешливым добродушием, — вы говорите это, потому что взбесились; я понимаю, вы не имели успеха со мной сегодня, в другой раз будете посчастливее.

— Надеюсь, — процедил метис, заскрежетав зубами.

Диего, не обращая более внимания на него, легко поймал лошадь, которая недалеко ушла, и тотчас же уехал.

Прежде чем въехать в лагерь, капитао, как человек осторожный и вовсе не желая, чтоб его убили друзья, не узнавая его в новом наряде, направился к реке стороной.

Как только приехал к берегу, он покинул лошадь, вошел в воду и поплыл.

Хотя река буквально кишела кайманами, капитао не колебался войти в нее; он знал по опыту, что кайманы редко нападают на человека, и малейшего движения достаточно, чтобы испугать и удалить их.

Одной вещи он боялся: его могли заметить индейские часовые, которые, без сомнения, скрывались в окружающих кустах; взять свое платье он мог не иначе, как направляясь в ту сторону, где гуакуры поставили своих невидимых сторожей.

Но случай, который до сих пор покровительствовал капитао, и при этом последнем испытании не покинул его.

Приплыв на некоторое расстояние к кусту, в котором было зарыто платье, Диего нырнул. Впрочем, предосторожность эта была, поспешим сказать, почти бесполезна: гуакуры наблюдали не за рекой, на которой ему было нечего бояться, а только за холмом, где находились их враги.

Диего беспрепятственно уполз в кусты, открыл ямку, вырытую им для скрывания одежды, и вынул последнюю оттуда с чувством живейшей радости; но вместо того, чтобы одеться, он завернул в нее оружие и отправился с узлом в реку.

Ему казалось удобнее и безопаснее пробраться к холму по этому пути; к тому же он был не прочь смыть краску, которая еще оставалась на его теле.

Чтобы не привлечь на себя внимания, капитао завернул свой сверток в пальмовые листья и привязал к голове.

Так как он плыл под уровнем воды, то казалось, будто сверток, отделившись от берега, увлекался течением с берега; он представлялся кучею листьев и веток, и было совершенно невозможно даже самому проницательному глазу заметить голову пловца, спрятанную в траве.

Таким образом, капитао скоро достиг подошвы пригорка.

Там он был спасен, и видеть его могли только люди, которых случай привел бы на другой берег; но благодаря ширине реки и зная, что оружие индейцев не могло достигнуть его, он и не думал прятаться.

Измерив взглядом высоту берега, по которому приходилось взобраться и который поднимался отвесно над рекой, капитао взял в одну руку кинжал, в другую нож, доверенный ему Тару-Ниомом в знак благодарности, и начал взбираться с удивительною ловкостью и проворством по крутой стене, помещая по очереди в расщелины скал свое оружие и поднимаясь потом силою ручных мускулов.

После продолжительных и больших усилий капитао наконец поднялся до верха, подвергаясь не раз значительной опасности; повиснув между небом и землею, он иногда не мог ни подняться, ни спуститься; но, одаренный хладнокровием и мужеством, он, однако, не отчаивался: остановившись секунду, он заметил менее крутую отлогость, отклонился несколько в сторону, удвоил усилия и скоро уже был на платформе пригорка.

Тут он остановился на минуту, чтобы отдохнуть и собраться с мыслями; его трудное предприятие, против ожидания, окончилось счастливо; сведения, собранные им, были немаловажны; все окончилось к лучшему, и он внутренне поздравлял себя не с тем, как он повел это опасное дело, но с радостью, которую принесет его возвращение товарищам, и в особенности маркизу.

Минуту спустя он поднялся и пошел таким вольным шагом, как будто совершил прогулку, нисколько не утомляющую, и не подвергался никакой опасности.

Солнце садилось, когда капитао ступил на вершину холма, а когда он вошел в лагерь, уже наступила ночь.

Как только возвращение его сделалось известно, все товарищи окружили его с радостным криком, который привлек маркиза.

Капитао тоже вскрикнул от изумления и страха при виде зрелища, которое ему представилось, когда он вошел в ограду лагеря.

Палатки и телеги были превращены в пепел; большую часть мулов и лошадей убили, восемь или десять трупов негров и охотников валялось по земле; деревья, наполовину сожженные, согнутые, друг на друга наваленные, придавали этому зрелищу еще более печальный вид.

Донна Лаура Антониа, укрывшись кое-как под enramada [род навеса, покрытого ветками], незащищенной от ветра, приютилась перед потухающим огнем и готовила свой ужин с помощью невольницы Фебы.

Повсюду в лагере, который только вчера оставил капитао в хорошем состоянии, обнаруживались следы опустошения.

— Боже мой, что это значит? — вскричал он с печалью.

— Это значит, — сказал с горечью маркиз, — что вы не ошиблись, Диего, и что гуакуры сильные противники.

— Стало быть, во время моего отсутствия происходила битва?

— Нет, было только нечаянное нападение; но отойдемте, Диего, немного в сторону, я объясню вам, что случилось, а потом вы отдадите мне отчет в своих действиях.

Капитао пошел за ним.

Когда они скрылись из виду бразильцев, маркиз начал свой рассказ, рассказ очень короткий, но ужасный.

Два часа спустя после отъезда Диего туча пылающих стрел полетела в лагерь со всех сторон сразу и так внезапно, что бразильцы сначала не знали, куда бежать и как защищаться, а между тем часовые их не заметили ни одного врага; огонь почти сейчас же распространился с такою быстротою, что потушить его было невозможно; потом, к довершению несчастья, одна стрела попала в телегу с порохом, фуру взорвало — убило и ранило несколько человек.

Гуакуры воспользовались беспорядком, чтобы напасть на бразильцев еще раз, нападение было отражено после жестокой рукопашной битвы, во время которой истощились почти все боевые припасы.

Диего покачал печально головой при этом мрачном рассказе, потом по просьбе маркиза он передал свои приключения, которые были внимательно выслушаны доном Роком. Когда он кончил, все умолкло опять на несколько секунд.

— Что посоветуете вы мне? — спросил наконец маркиз.

— Положение наше почти безнадежно, — отвечал откровенно капитао. — Самое лучшее, по моему мнению, было бы попытаться выйти, пробиться через неприятелей и как можно скорее возвратиться в поселения.

— Да, — прошептал маркиз, — может быть, это было бы и лучше, но я хочу подождать еще; я отправил разведчиков, чтобы справиться о неприятеле; кто знает, что они скажут нам?

— Вы властны поступить, как вам угодно, — отвечал Диего, который его выслушал внимательно, — но каждая минута отнимает у нас несколько дней существования.

— Может быть! — вскричал маркиз с досадою, — но, vive Dieu! еще не все сказано; нет, я не могу подло отступать перед этими варварами; разве я не могу присоединиться к дону Иохиму Феррейре?

— Конечно можете, ваше превосходительство.

— Ну! — воскликнул маркиз с радостью.

— Ничего! Вы успеете в том, что нас еще скорее перережут, вот и все.

Сказав это, капитао повернулся спиной к маркизу и присоединился к своим товарищам, потому что не хотел вести более бесполезного разговора и спорить против такого упорного решения.

ГЛАВА X. Бедствие

Ночь прошла спокойно.

Бразильцы провели ее в глубоком сне; один Диего, железное сложение которого, казалось, не знало усталости, наблюдал за общей безопасностью.

Почти за два часа до восхода солнца разведчик, посланный маркизом, возвратился в лагерь.

Он принес странные известия: индейцы исчезли, не оставив следов.

Диего внимательно выслушал его донесения, потом, повернувшись к маркизу, который также провел ночь, не сомкнув глаз, спросил его:

— Ну что же?

— Мне кажется… — начал маркиз.

— Подождите, — перебил Диего. — Мой друг, — сказал он, обращаясь к разведчику, — пойдите отдохните, вам нужно освежиться.

Бразилец поклонился — тотчас же ушел.

— Ему незачем слышать, — продолжал Диего, — о чем мы будем говорить. Теперь мы одни, говорите, ваше превосходительство, я вас слушаю.

— Я полагаю, что если это известие справедливо, то мы можем только радоваться ему.

— Я, напротив того, нахожу его скверным.

— А!

— Поймите меня, ваше превосходительство, и поверьте, что я слишком хорошо знаю индейцев и их нравы, чтобы обмануться.

— Я убежден в этом, мой друг, говорите же, пожалуйста.

— Я считал бы себя недобросовестным, если б при тех обстоятельствах, в которых мы теперь находимся, не стал бы говорить вполне откровенно; для меня очевидно, что индейцы готовят вам засаду. Гуакуры честно предупредили вас, чтобы вы удалились; они предоставили вам в этом полную свободу — вы пренебрегли их советами и упорно пошли вперед. Я не разбираю вашего решения, заметьте это, ваше превосходительство, я только излагаю факт.

— Продолжайте, мой друг.

— Они в такой степени не намерены удалиться, что сами же отправили меня, не зная, с кем имеют дело, просить помощи у пейягов; потом они с ожесточением напали на вас не для того, чтобы завладеть вашим лагерем, — они наперед знали, что это не удастся им, — а чтобы привести вас в состояние, в котором теперь находитесь, то есть в критическое положение, в чем, вы сами согласитесь, они вполне успели.

— Далее, далее, — прервал маркиз с нетерпением.

— Вот мое заключение из этого, ваше превосходительство, — продолжал капитао с обыкновенным, свойственным ему добродушием: — Гуакуры скрылись, чтобы убедить вас, что они ушли, и чтобы выманить вас на равнину, где им легче завладеть вами, так как преимущество вашего огнестрельного оружия теряет значение при перевесе в числе воинов.

— Вы боитесь? — спросил его маркиз иронически.

— Конечно, ваше превосходительство, и даже очень.

— Вы?

— Извините, это требует объяснения. Я боюсь не смерти, — с того момента, когда вы сообщили мне ваше твердое намерение, я пожертвовал своею жизнью.

— Так что же вы говорите мне?

— Я говорю вашему сиятельству, что не страшусь смерти, но чрезвычайно боюсь, чтобы меня не зарезали, как собаку, что далеко не все равно. Здесь мне нужно поддержать свою репутацию, ваше превосходительство.

Несмотря на серьезность положения, маркиз расхохотался.

— Что вы! — сказал он, — я убежден, что дело кончится не так, как вы предполагаете.

— Желаю, но не надеюсь, ваше превосходительство.

— Посмотрим; в состоянии ли вы провести нас туда, где находится начальник павлистов?

— Указать дорогу весьма легко, ваше превосходительство, а провести вас до павлистской армии я не берусь.

— Отчего же?

— Ну оттого, что нас всех перебьют.

— Гм, Диего, вы начинаете надоедать однообразными ответами.

— Исход послужит моим оправданием, ваше превосходительство.

— Замолчите, наконец, предвестник несчастья! Далеко ли, по вашему мнению, до павлистов?

— О! Недалеко.

— А именно?

— Не более тридцати лье.

— Как не более тридцати лье? Полно, вы с ума сошли и напрасно тревожите нас вашими пустыми опасениями; невозможно, чтобы мы не добрались до них, даже если б на нашей дороге было десять тысяч дикарей.

— Увидите, ваше превосходительство, увидите, я более ничего не могу ответить вам.

— Ну хорошо, жребий брошен, я решаюсь во что бы то ни стало; на рассвете мы выступим.

— Если ваша милость позволит, — сказал Диего, — то я замечу, что если вы уж решились на отчаянный поступок, то было бы лучше совершить его в логическом порядке.

— Что это значит?..

— Что завтра будет уже слишком поздно.

— Так, по вашему мнению, нужно было бы?..

— Отправиться сейчас, ваше превосходительство.

— Ну хорошо, едем; вы видите, что я делаю все, что вы хотите.

— Да, когда мое мнение согласно с вашими идеями, — проворчал капитао и пошел отдать приказание к отъезду.

В этом случае, как и во всех других, Диего не пренебрег никакою предосторожностью для защиты отступления; на этот раз он даже высказал необыкновенную сметливость, осторожность и редкое присутствие духа.

Четверо из его солдат, люди испытанные и опытные, получили назначение наблюдать за дорогой и следить за индейцами.

При последнем нападении фуры и багаж были сожжены, большая часть вьючных мулов убита; таким образом, караван, не задержанный обозом, мог ускорить переход, что в настоящем положении было большой выгодой.

Диего велел обвязать копыта лошадей мешочками из бараньей шкуры, наполненными песком, чтобы уничтожить шум их топота; сверх того он приказал стянуть морду каждого животного посредством лассо, чтобы они не ржали.

Когда все уже были в седлах, он сказал:

— Товарищи, не должно быть слышно ни одного крика, ни одного вздоха, мы совершаем теперь предприятие, от которого зависит всеобщее спасение. Если нас откроют, мы погибли; будьте постоянно настороже и готовы ко всяким случайностям.

— Одно слово, Диего, — сказал ему маркиз, — зачем вы хотите, чтобы мы сейчас же выехали?

— Потому что, ваше превосходительство, непокоренные индейцы спят ночью без сторожей, вместо того чтобы наблюдать за врагами и пользоваться мраком для нападения.

— Благодарю; теперь едем.

— Подождите минуту, ваше превосходительство, — попросил капитао и обратился к авантюристам: — Я пойду вперед; вы последуете за мной по одному, держа своих лошадей под уздцы, чтобы они не спотыкались и не разбудили врагов; вы постараетесь ступать в мои шаги, чтобы оставить менее широкий след; теперь помните это: при крике аллигатора вы должны остановиться, тот же самый крик, повторенный два раза, будет означать садиться всем на лошадь, крик совы послужит знаком ехать в галоп; хорошо ли вы слышали меня и поняли ли?

— Да, — отвечали тихо бразильцы.

— Так в дорогу.

Начали спускаться.

Длинный ряд черных привидений представлял странное зрелище; они молча скользили во мраке и, казалось, ползли по склонам холма.

Нужно самому совершить подобное шествие, чтобы понять все впечатление, которое оно производит.

Шум ветки, колебаемой ветром, дрожание листка, неожиданный полет ночной птицы — все пугает, все заставляет вздрагивать; самый мужественный человек чувствует против воли, как кровь застывает у него в жилах, потому что он боится, — за каждым деревом, за каждым выступом скалы может скрываться смерть, каждую минуту может явиться перед ним кровожадный враг, который вонзит в него свое оружие, не дав времени отстранить удар. Спускались только медленно. Диего, который, казалось, видел в темноте так же хорошо, как и днем, выбирал старательно место и подвигался вперед только тогда, когда был уверен, что грунт, на который он ступает, крепок.

По временам останавливались на несколько секунд, тогда дрожь ужаса пробегала по всей линии, подобно электрической искре, и заставляла биться самое твердое сердце. Наконец, через час, каждая минута которого казалась бразильцам вечностью, достигли равнины.

Крик аллигатора, раздавшийся в безмолвии, дал знать бразильцам остановиться.

Спустя две минуты тот же самый крик, повторенный два раза, заставил их вскочить в седла, наконец, при крике совы они поскакали и пустились со скоростью, удвоенной инстинктивным страхом, который они испытывали, понимая всю опасность, угрожавшую им.

Маркиз велел донне Лауре сесть верхом на лошадь; молодая девушка равнодушно, не произнося ни одного слова, повиновалась и по приказанию дона Рока поместилась вместе со своей невольницей в середину линии всадников.

Маркиз требовал это, потому что здесь, казалось, женщины находились в некоторой безопасности, и ему было легче наблюдать за своей пленницей.

Целую ночь, пригнувшись к шее лошадей, бразильцы скакали за капитао.

К восходу солнца они сделали восемнадцать или девятнадцать лье, что было удивительно, но бедные кони их утомились и не могли более держаться.

На расстоянии одного лье перед собой беглецы увидели широкий поток.

Это был Пилькомейо, один из значительных притоков Парагвая.

Маркиз приблизился к капитао.

— Вы отлично сделали, Диего, — сказал он, — благодаря вашим дальновидным распоряжениям мы спасены.

— Погодите еще благодарить меня, ваше превосходительство, — отвечал индеец, насмешливо улыбаясь, — не все кончено.

— О-о! Мы опередили их настолько, что они не могут нас настигнуть.

— Гуакуров не опередишь, ваше превосходительство; единственным средством для нашего спасения было бы достигнуть реки и переехать через нее.

— Ну кто же нам мешает!

— Посмотрите на лошадей; прежде нежели мы проедем половину расстояния, которое отделяет нас от Пилькомейо, так называется река, которую вы видите там, неприятели атакуют нас.

— Это уж излишнее упрямство, посмотрите сами, равнина пустынна, никого на ней не видно.

— Вы думаете, ваше превосходительство?

— Конечно, напрасно я смотрел во все стороны, ничего не замечаю.

— Вы не привыкли к степи, вот и все. Смотрите, — прибавил он, указывая рукой на северо-восток, — замечаете ли вы колебание высокой травы?

— В самом деле, но что же в этом?

— Видите ли вы еще, — продолжал невозмутимый капитао, — стада nandus и seriemas, которые, испугавшись, бегут по всем направлениям, эти стаи guaros и kamichis, которые поднимаются мгновенно, испуская пронзительные крики?

— Да, да, я все вижу; далее?

— Что же далее, ваше превосходительство? — Колебание травы без видимой причины, так как нет ни малейшего ветерка, и испуганный полет гуаров и камихов, и отчаянная скачка нандов и сериемов показывают очень ясно, что гуакуры преследуют нас и менее чем через час они настигнут нас.

— Но через час мы уже переедем реку.

— С нашими лошадьми невозможно; они едва передвигают ноги: посмотрите, они спотыкаются на каждом шагу.

— Правда, — прошептал маркиз, — но в таком случае что же делать?

— Приготовиться к смерти.

— О! Вы говорите неправду, Диего!

— Через час никто из нас не будет жив, — отвечал холодно капитао.

— Но ведь мы не дадим убить себя, не защищаясь!

— Это другой вопрос, ваше превосходительство; хотите вы биться до последней капли крови?

— Конечно.

— Отлично; в таком случае предоставьте мне все сделать. Мы будем убиты, я очень хорошо знаю это, но победа обойдется дорого нашим врагам.

Не теряя ни минуты, капитао приступил к приготовлениям для битвы, они были так просты, как того требовали обстоятельства.

Бразильцы соскочили на землю, передушили своих лошадей и из трупов несчастных животных сделали круг, в котором они все могли поместиться.

Маркиз, занятый в эту минуту оживленным разговором с донной Лаурой, заметил эту бойню, но не успел остановить ее.

— Что вы делаете? — вскричал маркиз.

— Укрепление, — отвечал Диего равнодушно. — Из-за этих трупов мы будем стрелять до тех пор, пока не истощатся заряды.

— А каким же образом мы убежим после битвы?

Индеец разразился хриплым и громким хохотом.

— Мы не убежим, потому что все умрем!

Маркиз не нашел возражения; он понурил голову и возвратился к молодой девушке.

Донна Лаура упала на землю, предаваясь глубокому отчаянию; только ее лошадь не убили, она стояла около девушки с опущенной головой, дрожа от ужаса.

— Вы умрете, — сказал дон Рок молодой девушке.

— Надеюсь, — отвечала она тихим, замирающим голосом.

— Стало быть, вы очень ненавидите меня?

— Мое сердце не знает ненависти; я презираю вас.

Маркиз вспылил.

— Донна Лаура, — продолжал он, — еще есть время, откройте мне свои тайны.

— Зачем? — сказала она, смотря ему прямо в глаза, — ведь мы сейчас умрем.

Маркиз с бешенством топнул ногой.

— Это не женщина, а демон! — вскричал он с яростью.

Донна Лаура грустно улыбнулась.

— Так ничто не может убедить вас? К чему послужит вам теперь эта тайна?

— А вам? — отвечала она холодно.

— Откройте мне ее, откройте, и, клянусь вам, я спасу вас даже и тогда, если б мне пришлось для этого идти по колено в крови. О! Если б я знал эту драгоценную тайну, я чувствую, что успел бы ускользнуть от ужасной опасности, которая угрожает нам. Откройте мне ее, донна Лаура, умоляю вас.

— Нет! Я лучше умру, чем предоставлю вам спасти меня.

— Так умри и будь проклята! — вскричал он, выхватив пистолет из-за пояса.

Кто-то остановил его руку.

Он обернулся, мрачно взглянув на человека, который осмелился его тронуть.

— Извините, ваше превосходительство, — сказал ему Диего бесстрастно, — если я прерву ваш занимательный разговор с сеньоритой.

Донна Лаура не сделала ни одного движения, чтобы избегнуть смерти; глаза ее не опустились, щеки не побледнели; смерть была для нее освобождением.

— Что вам нужно еще от меня? — вскричал маркиз.

— Уведомить вас, ваше превосходительство, что настает минута, когда нужно будет выказать свою ловкость. Посмотрите.

Маркиз взглянул по указанному направлению.

— Несчастный! — вскричал он через минуту, — если вы не изменник, вы сильно ошиблись.

— Что прикажете, ваше превосходительство?

— Ей-Богу, это стадо диких лошадей! Вы приняли их за наших врагов.

— Ваше превосходительство, — отвечал капитан с презрительной улыбкой, — вы не имеете ни малейшей опытности в жизни пустыни и в образе ведения войны с гуакурами, вот что, вероятно в последний раз, я говорю вам; но все же лучше, чтобы вы знали это. Гуакуры первые хитрецы в свете. Они употребляют следующее, чтобы застать неприятеля врасплох: они пускают вперед табун диких лошадей, чтобы скрыть свою численность, потом, следуя за табуном, они держатся с боков своих лошадей, ухватившись левой рукой за гриву и опираясь правой ногой на стремя; таким образом, легко ошибиться и принять, как вы сами это сделали, что все лошади свободны; но вы скоро увидите, как всадники поднимутся, и услышите их военный клич.

Мы сказали, что все бразильцы, готовые стрелять при первом приказании, залегли за трупами лошадей.

Над ними коршуны и урубусы, привлеченные запахом крови, кружились, испуская пронзительные и хриплые звуки.

На пол-лье в равнине манада лошадей скакала с удивительной быстротой, поднимая густые столбы пыли.

Бразильцы были угрюмы и молчаливы; они чувствовали себя погибшими.

Только Диего сохранил свою спокойную физиономию и беззаботное выражение.

— Ребята! — крикнул он, — берегите свои заряды и стреляйте только наверняка; вы знаете, что у нас нет более пороха.

Вдруг дикие лошади, как громовой удар, появились на укреплении и, несмотря на смертоносный залп, сделанный почти в упор, перескочили его с неудержимой стремительностью.

Гуакурские воины поднялись на стременах с ужасным ревом, и резня — потому что это была не битва — началась с невероятной яростью.

В первом ряду, около Тару-Ниома, находился Малько Диас.

Глаза метиса метали искры, он бросался с необычайным бешенством в самые густые места схватки и делал неслыханные усилия, чтобы приблизиться к донне Лауре, около которой собрались бразильцы, побуждаемые более инстинктивным, чем сознательным желанием спасти ее.

Молодая девушка с жаром молилась на коленях, сложив руки и обратя глаза к небу.

Несчастная Феба, пронзенная стрелой, билась у ее ног в предсмертных судорогах.

В этом зрелище было в то же время нечто величественное: немногим более двадцати человек, прижавшись друг к другу, отчаянно и молча давали отпор многочисленному неприятелю, простившись уже с жизнью, но решившись биться до последней капли крови.

Диего и маркиз делали чудеса храбрости: индеец презирал смерть; белый был бешен от отчаяния.

— Гм! Ваше превосходительство, — сказал капитан насмешливо, — начинаете ли вы убеждаться в том, что мы останемся здесь?

Между тем ряды бразильцев мало-помалу редели, но солдаты не падали, не отомстив; гуакуры, встреченные пулями, тоже потеряли очень многих.

Вдруг Малько Диас бросился вперед, опрокинул маркиза, ударив в грудь его лошади, и, схватив донну Лауру за волосы, приподнял ее, перекинул на шею своего коня и понесся через равнину.

Молодая девушка закричала и потеряла сознание.

Диего услыхал этот крик, перепрыгнул через маркиза, который лежал без чувств, и, опрокидывая все на своей дороге, пустился в погоню за метисом.

Но что мог сделать пеший против всадника, который скакал во всю прыть?

Метис остановился, глаз его блеснул, он прицелился.

Диего предупредил его.

— Это последний заряд, — прошептал он, — он выпущен за нее.

И он спустил курок.

Малько Диас вдруг покачнулся, руки его судорожно вытянулись, и он покатился на землю, увлекая за собой молодую девушку.

Он был мертв.

Диего бросился к нему, но вдруг отскочил в сторону и, схватив ружье за дуло, приподнял его над головой: на него ехал индеец. Диего, переменив мгновенно место, прыгнул, как ягуар, сжал в своих мускулистых руках индейца, который не удержался, повалил его и сразу вскочил на лошадь. Совершив этот подвиг, он полетел на помощь к молодой девушке.

Едва успел он приподнять ее, чтобы положить на лошадь, которую он так искусно приобрел, как был уже окружен гуакурскими воинами.

Печально взглянув на молодую девушку, он опустил ее на землю и, выхватив из-за пояса свои пистолеты, единственное оружие, которое оставалось у него, прошептал:

— Бедное дитя! Я сделал, что мог; судьба была против меня!

Он равнодушно поднял курки на пистолетах.

— Прежде чем я умру, я убью двоих, — сказал он.

Вдруг воины расступились. Показался Тару-Ниом.

— Никто не смеет тронуть этого человека и этой женщины, — сказал он, — они принадлежат мне.

— Ну, отложим выстрелы на другой раз, — сказал капитао, затыкая опять свои пистолеты за пояс.

— Ты храбр, я люблю тебя, — продолжал Тару-Ниом. — Возьми это gni-maak (перо), оно послужит тебе охранительной грамотой. Останься здесь, покуда я не возвращусь, и охраняй etlatoum (женщину), которую ты так хорошо защищал.

Диего взял перо и печально уселся около донны Лауры.

Час спустя капитао и молодая девушка ехали с гуакурскими воинами, которые возвращались в свое селение.

Молодая девушка еще не очнулась и не знала подробностей нового несчастья, постигшего ее.

Диего вез ее на шее своего коня и осторожно поддерживал ее голову; честный капитан, казалось, совершенно успокоился и дружественно разговаривал с Тару-Ниомом, который ему оказывал много внимания.

Битва кончилась, как надо было ожидать, т. е. смертью всех бразильцев.

Один Диего и донна Лаура остались живы по непонятному чуду, которое заставило сжалиться грубое сердце гуакурского вождя.

О маркизе Кастельмельор никто ничего не знал; несмотря на старательные поиски, невозможно было найти его тело.

Умер ли он? Был ли он жив, успел ли, против всякого вероятия, убежать?

Судьба его оставалась покрыта непроницаемой тайной.

Скоро индейцы исчезли; равнина, где происходила эта ужасная драма, сделалась опять пустынна, и коршуны, наткнувшись на трупы, начали ужасный пир человеческим мясом.

---

Первое издание перевода: Эль-Дорадо. Роман Густава Эмара / Пер. В. Троицкого. — Санкт-Петербург: Изд. А. Г., 1869. — 271 с. ; 20 см.