Появившийся в Морском Сборнике за 1857 год ряд статей об Амурском крае, заставил и меня взяться за перо. Назначенный в Амурскую экспедицию, в 1851 году, я был командирован в распоряжение Начальника оной Капитана 1 ранга Невельского. Заставши его в Охотске, я вместе с ним на транспорте «Байкал» прибыл в порт Аян, и nocле 3-х дневной стоянки в этом nopте, в сопровождении барка Рос. Ам. Компании, «Шелехов», отправились мы к Петровскому зимовью. Как известно, по случаю мгновенно открывшейся течи, барк затонул у этих берегов. Счастливое состояние погоды дозволило спасти людей и часть груза, но всё остальное или погибло, или было подмочено, и в главных предметах продовольствия и других запасах ощущался недостаток. Это был едва ли не самый чувствительный удар для начинающейся Амурской экспедиции, послуживший поводом к многим нелепым толкам, в особенности когда на эту экспедицию и без того смотрели косо, потому что она задевала много личных интересов и можно сказать, что не многие желали её осуществления. Прибывши в Петровское, основанное в 1850 году Капитаном Невельским и Орловым, мы застали там 3 домика и почти развалившийся транспорт «Охотск» на берегу залива Счастья. Несмотря на то, что мы были в 10 000 верстах от всякого родного и образованного миpa, весело было русскому сердцу видеть рождающуюся на этих голых пустырях русскую жизнь со всеми её типическими оттенками.
До 5 Августа вся команда, состоявшая из 50-го человек, помогала разгружать погибший барк, вместе с командою подошедшего тогда корвета «Оливуца»; а 5 отряд из 25 человек, вверенный мне, на большой байдаре, сделанной из сыромятной кожи[1], в сопровождении вельбота, на котором находился Начальник экспедиции, Капитан Невельской, вышел из Петровского Зимовья и направился к устью Амура для основания селений, на месте носившем у Гиляков названиe Чорбах, что близ м. Куегда. 9 Августа совершилось занятие этого места, ныне известного под названием Николаевска и тем окончательное занятие устья Амура, первоначально занятого в 1850 году Капитаном Невельскимь. Капитан Невельской в тот же день отправился на вельботе обратно в Петровское, а я остался с 25 человеками команды, замеченной еще в Охотске в неоднократных попытках к noбегу. Развлечением для меня служил непроходимый лес, Гиляки были соседями, а общество составляли приказчик Р. А. Компании мещанин Березин и горный штейгер, привыкший на Нерчинских заводах возиться с арестантами; мне было тогда 20 лет от роду. Пусть не думают, что я обвинял кого нибудь в том, что мне пришлось жить таким образом; я знал, что офицеров не было, а дела много; охотников на такую жизнь не находилось — и это понятно: удовольствия Петербурга и даже удобства обыкновенной оседлой жизни, или хотя бы кают-компании, слишком привлекательны в сравнении с теми лишениями, которыми мы подвергались в этом краю, тем более, что как часто случается, можно приобрести известность и выгоды, не подвергая себя таким лишениям. Прежде всего я принялся за рубку леса и сенокос, так как для продовольствия команды обещали прислать скот. Положение поста было незавидное. Провианта и сухарей у нас было всего на месяц; при Петровском же зимовье не было ни одной лишней шлюпки, а для зимы всего только 4 нарты[2] собак и то истощенных и измученных. Надобно было подумать о том, чтобы не умереть с голоду. К счастью, воротившийся в скором времени из экспедиции, Мичман Чихачев на корветской шестерке, привез провианта еще на месяц и последовавшие затем посещения вельботов, байдарки и транспортов из 10 оленей обеспечили пост до зимнего пути. Тогда, благодаря торговому духу Гиляков, отправлено было в разное время до 100 нарт, с платою за провоз без малого по 1 руб. сер. с пуда, и тем пост вполне был обеспечен продовольствием, без стеснения равномерно нужных и спешных работ по сооружению Петровского зимовья, где надобно было также устроить жилища; построенного помещения, несмотря на незначительность команды, было всё-таки недостаточно, а лес приходилось возить за 7 верст.
К Октябрю, 2 юрты, на скоро срубленная баня и загород для скота, обнесенные частоколом, могли наконец служить нам помещением и защитою oт Гиляков, которых мы еще тогда не знали и потому опасались, благодаря прежним рассказам и описаниям.
Проливные дожди, стоявшие уже несколько дней сряду и потом наступившие вечерние и утренние морозы, делали житье в палатках довольно неприятным. Впрочем и новые юрты не представляли большего комфорта. Крытые и обложенные дерном, он скоро сделались убежищем такого огромного количества крыс, что не было никакой возможности спрятать или заготовить что-нибудь для своего небольшого хозяйства. Крысы водились целыми стадами и дерзость их доходила до того, что у многих матрос были укушены ими ноги или носы. В добавок к этому удовольствию, крыши юрт, вследствие продолжительных дождей, пропускали сквозь себя воду ручьями, так что спасения не было нигде. Так я прожил до половины Октября, когда меня сменил Мичман Чихачев (ныне К. 2 р.), на время, чтобы можно мне было съездить в Столицу, как мы тогда называли Петровское Зимовье. Сев верхом на оленя я на третий день прибыл в зимовье и две недели отдыха, в небольшом семейном кругу Г. И. Невельского, возобновили мои силы. В Ноябре месяце, на нартах, запряженных 12 собаками, я снова отправился к своему посту, и как теперь помню то приятное впечатление, когда, перезябший, я увидел дымок и огоньки в том месте, которое еще недавно представлялось дикою и негостеприимною пустынею. Во время моего отсутствия, Николаевский пост несколько изменился, и приблизился на десяти-тысячную долю к европейскому быту. Три штуки рогатого скота и две лошади, едва незавязшие в болоте, привезли на своих спинах 2 женщин, — жен нижних чинов из числа команды поста. Надобно было видеть радость, с которою их встретили.
Время прошло без особых приключений до Января месяца, когда я получил приказание снова явиться в Петровское. До половины Февраля быль я там почти гостем, а 20 числа мне было приказано, отправясь на одной нарте, исследовать оказавшееся на Сахалине, по сведениям от Гиляков, довольно значительное протяжение каменно-угольного пространства, и пересекши остров, выйти на берег Охотского моря, где, как говорили, находится прекрасная гавань. Для этого мне было дано: нарта собак, дней на 35 сухарей, чаю да сахару, маленькой ручной компас, а главное — крест Капитана Невельского и ободрение, что если есть сухарь, чтобы утолить голод и кружка воды, напиться, то с Божиею помощью дело делать еще возможно. Вот всё что действительно мог только дать мне Капитан Невельской. Проводником моим был Гиляк Позвейн несколько выучившийся по-русски и бывший у меня и переводчиком, и каюром[3] и проводником.
С такими средствами и наставлениями я выехал 20 Февраля из Петровского зимовья и направляясь по лиману Амура к м. Лазарева, пересек самое узкое место Татарского пролива (7 верст) и вышел в селение Погоби, где надобно было дождаться нанятой нарты с кормом для собак, в котором, по слухам, далее ощущался сильный недостаток.
Небольшая, хотя впрочем и довольно неприятная история, задержала меня несколько в Погоби; прибывши в селение, я расположился на ночлег в одной гилякской юрте. Юрта эта состояла из ямы, арширина 1¼ глубиною, вырытой в земле, и покрытой наискось тонкими бревнами, на noдo6иe кровли, и всё это обвалено землею; по средине, где бревна сходятся, оставлено отверстие для прохода дыма; в юрте устроен очаг, т. е. сруб, набитый землею; пол конечно земляной; по бокам — нары из тонких бревешек; дверь, в которую нужно вползать, и небольшая из палок лестница, служат входом в этот подвал. После чаю, которым разумеется я угостил хозяина и всех бывших в юрте Гиляков, я показал им бывшую при мне флотскую саблю и начал выгибать клинок о сруб очага. Вдруг всё вскочили с своих мест, поднялся около меня шум и гам. Что такое? спрашиваю я. Оказывается, что я сделал непростительный грех, оцарапавши железом очаг и что непременно нужно отдать хозяину собаку, для искупления такого ужасного преступления. На это я отвечал Гилякам, что напрасно они не предупредили меня, что я не имел намерения нарушать их обычаи, но завсем тем собаки не отдам. Уверившись в моей решимости не отдавать собаку они успокоились и я думал, что тем дело и кончилось. Вставши на другой день в 7 часов я хотел отправиться далее в путь, — вдруг мой Позвейн говорит, что одна собака пропала. Я догадался в чём дело и сказал Позвейну, чтобы собака была отыскана и что без того я не еду. Дело однако ж вперед не подвинулось. Я вышел сам на двор и увидев около нарты двух Гиляков крикнул на них, чтобы они отправились сей час же на розыск. Гиляки ни с места. Тогда взведя курок у пистолета я объявил, что ежели они мне не приведут собаку сей час же, то первому кто попадется я раскрою голову. Гиляки быстро разбежались на лыжах и чрез 10 минут собака была у меня в нарте. Долго еще после этого я не мог уговорить Позвейна ехать со мною, так он быль испуган местью Гиляков. Наконец, чтобы окончить дело я вынужден был согласиться на промен худшей собаки из моей нарты, на лучшую гиляцкую и около полудня выехал из Погоби. На возвратном пути я с изодранными ногами остановился в этом селении, но меня не впустили в юрту и я должен был ночевать на дворе в довольно холодное время.
До селения Тык я нашел море замершим, но далее, за-исключением прибрежьев и береговых впадин, покрытых торосами, всё было чисто от льда. От этого селения, берег, бывший по большой части низменным, пошел пригорками и увалами, состоящими из глинистых слоев, и на кошке, тянувшейся напротив, начал попадаться, в разбросанных кусках, каменный уголь, который по мере удаления моего к S, встречался всё в большем и большем количестве и преимущественно против глинистых слоев. Наибольшее обнажение его я нашел между устьем реки Виахту и зал. Уанды. Около этого последнего, месторождений больше заметно не было, вероятно по причине снега, местами лежавшего по берегам залива; но за то в горе северного мыса Уанды я в первый раз встретил небольшой проблеск каменного угля. От южного мыса зал. Уанды берег идет гранитными и плитняковыми утесами, возвышающимися, от поверхности моря, глазомерно от 50 до 200 фут; но каменного угля не было заметно почти до самых летников Мгачь. Отсюда берег идет каменными утесами, перемежаясь глинистыми слоями, в которых, как мне показалось, каменный уголь находится в огромном количестве, и нередко встречались целые черные утесы каменноугольного сланца на вершинах или в средине гор, которые здесь возвышаются до 600 фут над поверхностью моря. От Ниомая в горах каменный уголь прекращается и я ни видал даже и следов его до самого селения Аркни. По словам туземцев, от селенья Тык до самого селения Дуи, особенно возле последнего, огромное количество угля находится в месторождениях.
Осмотревши в вышепомянутых местах россыпи угля и его присутствие в горах, я полагал, что настоящее месторождения его находится в горах между Мгачь и Ниомай и углубляется во внутренность гор около 1500 фут, что я заключил из толщины слоя, виденного мною во время моего перевала от Мгачь на р. Тымы, когда я встретил довольно значительный утес каменноугольных сланцев, (чего далее не замечал), отстоявший по моему приблизительному счислению от наружной поверхности гор, не более как на ½ версты.
Но природа так щедро рассыпав уголь в помянутых местах, кажется хотела уравновесить легкость добывания его с трудностью доставки. На всём пространстве от Погоби до Дуи, на расстоянии 90 миль, нет не только что закрытого залива, но даже порядочной якорной стоянки; всё заливы очень мелководны почти до самых мысов, открыты западным ветрам и испещрены каменными рифами. Залив Уанды, который, по-словам туземцев, подавал еще надежду, по осмотре оказался решительно негодным. Остров, об котором упоминали туземцы, есть не что иное как надводная каменная скала, возвышающая около 40 фут над поверхностью моря и стоящая совершенно в стороне.
Одно место близ месторождения каменного угля, которое еще заслуживало подробного осмотра[4] в видах закрытого убежища, есть устье речки или лучше сказать протока Виахту, которое можно сказать есть единственное на всём протяжении до селения Дуи. Эта протока лежит в 51° 37' N широты, соединяет озеро Виахту с морем и имеет направление на расстоянии 1 мили, от SO к NW, считая от озера. По рассказам туземцев, протока имеет на всём протяжении глубину ровную, около 10 фут в малую воду; глубина эта при истоке из озера вдруг прерывается и самое озеро мелко, только одни узкие и незначительные каналы изрезывают его в различных направлениях; при устье протоки течение весьма быстро; глубину на озере в малую воду, судя по рассказам туземцев, можно полагать около 3 фут. По северному и южному берегу озера тянутся небольшие горы, покрытые еловым лесом, которого здесь можно найти от 5 до 6 вершков; — с восточной же стороны озера впадает в него небольшая речка, носящая название также Виахту. На ней, в 4 верстах вверх от устья, стоят гилякские зимники; она мелка и глубина её не превышает 3 фут. По словам туземцев, вверх по этой речке около 10 верст, есть хорошая строевая ель.
Лиственница же, сколько я мог заметить, на всём объеханном мною пространстве по острову, везде мелка или уродливого роста; есть и береза. Эти породы леса встречаются преимущественно, и в особенности последняя. Прилив, в устье протоки, по собранным сведениям, бывает от 8 до 10 фут. Окончивши осмотр каменноугольного пространства, по приказанию т. Невельского мне оставалось еще пробраться во внутрь этой северной части о-ва Сахалина, и проехав вниз по реке Тымы, выйти на берега Охотского моря; собаки утомились, у меня провизии мало, но отстать от удачно начатого не хотелось.
Несмотря ни на какие предложения с моей стороны, я не мог нанять ни одной Гилякской нарты, почему для приведения к концу данного мне поручения, я нашелся вынужденным оставить всю кладь и часть провизии на Танги, сам, же с Гиляком Позвейном, на облегченной таким образом нарте, взяв с собою только крайне необходимое, пошел на перевал от летников[5] Мгачь. Дорога вилась по берегу речки Мгачь, поросшему толстым еловым лесом (я встречал деревья в 1½ обхвата). В начале, горы идут по правому берегу, потом постепенно отворачивают и с левого начинает показываться большой отпрыск от прибрежных гор; наконец около 5 миль от летников Мгачь, с правого берега опять показывается хребет и чрез 3 мили оба хребта сходятся и образуют один общий хребет, тянущийся от N к S; близ же этого места находится высокая гора, носящая по туземному название Чамгулен, возвышающаяся по приближенному расчету расстояния, около 3.000 фут, над поверхностью моря. Хребет этот по мере удаления к О становится всё ниже и ниже, кончаясь увалами и наконец у речки Пудмгим совершенно прекращается, пуская от себя отрыски на О. Он у туземцев носит название по месту, от которого переваливают на Тымы, и как известных перевалов 3, то части хребта и носят название деревень, от которых начинаются означенные перевалы; так сказанный хребет называется Мгачевским, Аркни и Дуевским хребтом и выпускает из себя большое число рек, как то: Танги, Ниомой, Мгач, Пудмгим и др. и наконец Тымы. Проехавши около 16 миль от перевала чрез хребет я достиг селения Удумково, отстоящее от устья Пудмгим около 4 миль и принадлежащее к числу селений известных у туземцев под общим названием Андамы. От устья речки Пудмгим я начал производить глазомерную опись реки Тымы. Река эта была обследована мною до самого устья, и применясь к дороге, которая шла частью по реке, частью берегом.
Тымы берет свое начало из Мгачевского хребта, милях в 30 от дер. Андамы и в 10 от Киндомы, имеет главное направление на NNO; течет весьма извилисто между обрывистыми, а частью между гористыми берегами, покрытыми строевою елью, мелкою лиственицею, а преимущественно довольно толстомерным березником; имеет глубину, по рассказам, от 5 до 10 фут, ширину от 40 до 200 саженей, изобилует различного рода рыбою и милях в десяти от последнего на реке селения Урвидво, показываются осетры, которых при самом устье водится, по рассказам, огромное количество. Несмотря на это, жители, промыслом их не занимаются, частью от неумения, a частью от суеверного предрассудка, что рыба эта приносит за собою смерть целому семейству. Лесa изобилуют пушными зверями и амурские Гиляки достают в подобных местах, за ничтожную цену, то огромное количество соболей, которых они потом, с большою выгодою, сбывают нам и Манжурам.
Река эта, протекши 85 миль, впадает в Охотское море, в залив, известный у туземцев под названием Ный; он простирается на SOtS и NWtN на 6 миль, и на О около 4 миль; закрыт совершенно от всех ветров и замерзает гладко в Декабре месяце; вскрывается же в Апреле[6]. Глубина его, по словам туземцев, около 5, а канал от устья Тымы в море, 10 фут на баре. Берега этого залива идут небольшими увалами, покрытыми мелкою, по большей части сухою лиственью. Берег идет параллельно главному направлению залива и потом круто заворачивает на О. Остров закрывающий залив, есть кошка резко отличающаяся от матерого берега. В залив Ный, кроме Тымы впадают еще небольшие речки Ыд, Чемндги и Венги. Остров известен у туземцев под названием Кетово; тут находится небольшое количество выносного каменного угля, образчики которого я представил капитану Невельскому. Залив этот принадлежит к архипелагу, известному у туземцев под названием Троэрк; капитан Невельской, найдя и осмотрев этот архипелах во время своего командования транспортом Байкал, в 1849 году, назвал его Шхерами Благополучия.
Дурные погоды не позволили мне определить широту этого залива, а недостаток в провизии помешал исследовать его тщательнее, и я должен был ускорить мой обратный путь; тем более, что по невозможности следовать на своих собаках, я должен был отправить свою нарту с Гиляком Позвейном из селения Ыткырво и Таиги, а самому пришлось следовать одному, с нанятым, за хорошую плату, Гиляком.
Относительно общего характера растительности всего проеханного мною пространства, можно сделать следующее замечание: по мере удаления от западного берега к восточному, растительность заметно слабеет и у берегов Охотского моря представляет уже вид дикий и пустынный. Что же касается до числа народонаселения Гилякского племени, обитающего на Сахалине, то собранные мною сведения, показывают число всех юрт 218 и полагая средним числом в каждой 5 мужчин, 6 женщин и 4 детей, выходит, что всех Гиляков на о-ве Сахалине 1090 мужчин, 1308 женщин и 872 детей, а всего 3270 душ.
Kpоме Гиляков в средине острова, в горах, обитает народ, известный у туземцев под названием Тазонов или Орнгор. Они принадлежат к Тунгузскому племени и их собственный язык, по рассказам, весьма мало разнится от Тунгузского. Ведут жизнь кочевую; всё богатство их состоит в оленях, доставляющих им жилище, пищу и одежду; у самого богатого из них число оленей не превышает 30. Занимаются промыслом диких оленей и пушных зверей; последних за незначительную цену сбывают приезжающим для торга амурским Гилякам; оленье же мясо идет для собственного употребления и в сбыт туземным жителям. Взамен предметов своего промысла они получают табак, китайку, одежду, всё необходимые для домашней потребности вещи и рыбу. В ту половину летнего времени, когда олений промысел бывает менее изобилен, они выходят на прибрежья для рыбной ловли. Bсе Орнгоры при беспрерывном столкновении с Гиляками говорят по-гиляцки и весьма кротки и боязливы. Ниже следующее обстоятельство служит доказательством последнего и вместе с тем, к величайшему моему сожалению, послужило препятствием к собранию более подробных сведений об этом, еще столь неизвестном и интересном народе.
Между Тазонами разнесся слух, что Pyccкиe хотят подчинить их себе, потому, что они живут как русские унгузы. Слух этот произвел сильное влияние на бедных дикарей и где только я ни проезжал, они везде скрывались от меня, прося Гиляков не сказывать места их убежища. В селении Погоби я нечаянно встретился с двумя Орнгорами, но и те, увидев меня, в скором времени удалились.
Обитатели объеханной мною части острова Сахалина, как я сказал выше, природные Гиляки, но по мере удаления от западного берега к восточному, язык их несколько отличается как в выговоре, так и в некоторых словах, от языка амурских Гиляков и в первом отношении несколько подходит к Тунгузскому, что вероятно происходит от частого столкновения с Орнгорами. Образ жизни такой же, как и у амурских Гиляков; жилище такое же, как и вышеописанная землянка.
Не смотря на огромное количество пушных товаров, водящихся в изобилии во всех частях острова, туземцы не пользуются возможностью сбывать их нам или Манжурам за хорошую плату, а предпочитают быть поближе к своему дому и сбывать товар свой за ничтожную цену, приезжающим для торга амурским Гилякам. Привязанность их к подобной жизни так велика, что можно найти весьма мало туземцев, которые бы знали Куге, находящихся от них в незначительном расстоянии. Об сношении с Японцами нечего и говорить; редко, очень редко можно встретить сахалинского Гиляка, который бы бывал у японцев; амурские Гиляки — единственные купцы на острове Сахалине. Купленные у нас или Манжуров за сходную цену товары, как-то: табак, китайка, водка, просо, халаты и т. п. амурские Гиляки везут на Сахалин, где сбывают за тройную и даже за четверную цену Гилякам и Куге, и взамен получают пушные товары и орлиные хвосты; а последние, с прибавкою манжурских халатов, материй, бус, шелка, везут в Идунку или Аниву к Японцам, от которых берут чугунные котлы, выдр и лисиц. Эта промышленность амурских Гиляков здесь так развита, что оставив иногда на Амуре свое семейство, они едут на год или полтора одни, на большую рекy Ты, отстоящую, к югу, от Тымы на расстоянии 10 дневного переезда (вероятно это та самая рекa, которая капитаном Крузенштерном названа Невою и лежит в широте N 49° 15'). Она, по словам туземцев, гораздо более Тымы, но устье не населено, а соседние леса изобилуют пушными зверями; туда приходят японские лодки, которые выменивают, от временно поселившихся Гиляков, рыбу, водящуюся в этой реке в большом количестве.
Недостаток не только в корме для собак, но и в собственном пропитании, заставил туземцев на Тымы броситься к морским прибрежьям, где ловятся мелкая рыба и тюлени, почему во время проезда моего по Тымы я очень мало встретил жителей и только при обратном следовании они начали собираться, в ожидании вскрытия реки, что, по их расчетам, должно было последовать около половины Апреля.
Жители одной половины Сахалина не знают над собою никакого правительства; даже торговые посещения Манжуров, так, редки, что их скорее надобно отнести к случайности. Гиляки помнят только одного Манжура проезжавшего лет 25 тому назад по Сахалину для торга. Нельзя сказать того же самого про другую половину Сахалина, где обитает племя, носящее у Гиляков название Куге, а у японцев Аины. Хотя они и получают, за отбываемую ими у Японцев работу, состоящую главнейше в ловле рыбы и рубке леса, известную плату, состоящую в рисе, грубых материях и проч., но в бытность мою в Аниве в 1853 году, я заметил, что труд этот не есть произвольно-наемный.
При отправлении моем из Петровского зимовья я узнал, что близ южной части Сахалина разбилось судно. Собранные от туземцев об этом сведения показывают: 1) что судно было китоловное; это подтверждается выкинутыми на берег и виденными мною некоторыми обломками бочек, а также бочками с жиром, о которых упоминают туземцы; 2) что из экипажа спаслось только 6 человек, перешедших на противоположный небольшой остров (но на какой неизвестно, только не на Мацмай или Сахалин, а вероятно на какой нибудь из близ лежащих Курильских островов).
Туземцы, в бытность мою в Ные, рассказывали также, что в 1849 или 1850 году, далеко в море, против этого залива, разбилось еще судно; об участи экипажа ничего не известно, но вероятно он погиб, потому что в противном случае берега Сахалина были ближайшие для спасения.
Разузнавая постоянно, нет ли где нибудь на острове поселившихся Русских, я узнал в сел. Танги, следующее: лет 35 или 40 назад, у восточного берега острова и именно близ сел. Нгаби, разбилось судно; спасшийся экипаж жил долгое время в сказанном селении, выстроил себе дом, а чрез несколько времени и судно. На этом судне неизвестные люди прошли Лаперузовым проливом и близ сел. Мгачь снова потерпели крушение, при чём спасся только один человек, называвшийся Кемцем. В скором времени после этого происшествия прибыли с Амура двое Русских, Василий и Никита. Они присоединились к Кемцу и в селении Мгачь выстроили себе дом, вели жизнь как обыкновенные промышленные Гиляки, занимались промыслом пушных зверей и ездили для торга к Манжурам и Японцам; один из Гиляков показывал мне даже зеркало, подаренное Кемцем его отцу и которое, не смотря на всё мои предложения, он не хотел ни за что продать, говоря что хранит его как драгоценнейший памятник друга отца своего. Василий и Никита очень боялись Русского Царя, что служит ясным доказательством принадлежности их к числу беглых. Всё трое кончили свою жизнь на острове Сахалине.
При обратном моем следовании в Виахту, одна из женщин, довольно уже старая, привезенная еще в молодых годах с Амгуни, рассказывала мне о Русских, приходивших на Амгунь и странствовавших по Амуру, по видимому без всякой цели; они подарили ей несколько листков, из которых один я купил у неё за небольшое количество табаку; то был из акафиста Иисусу. У этой же женщины я видел пакет сделанный из листов славянского месяцеслова, подаренных ей теми же Русскими; пакета этого она не хотела продать ни за какую цену. Листок из акафиста был от меня в тоже время представлен Г. И. Невельскому. Возвратясь в Танги и бывши почти не в состоянии ходить от образовавшихся на ноге нарывов, весь ободранный, голодный, я расцеловал Позвейна, у которого хранилось несколько сухарей, чая и сахара, что после 3-х дневного поста на одной рыбе, показалось мне царским обедом. Но труды еще тем не кончились, надобно было возвратиться назад, а собаки решительно не шли, вследствие худого корма, в котором на всём берегу ощущался сильный недостаток; к тому же припайки льда от берегов оторвало и надобно было пробираться по острым утесам. Наконец дней через 5 я добрался до сел. Тык; это было в самую Пасху. Сухарей у меня уже не было, разговеться нечем, нога болит страшно. Я притаился в уголке юрты, выбившись решительно из сил, как вдруг подъезжает амурский Гиляк. Кусок свежей осетрины, купленный у него, не помню за какие то оставшиеся у меня вещи, послужил мне и пасхою и куличом. На другой день, я кое-как сговорился с одним Гиляком и 3 Апреля прибыл благополучно в Николаевский пост, земляные юрты которого, показались мне тогда дворцами. Баня, свежий хлеб и русский обед, освежили меня, а белье, которое я не сменял 40 дней, ибо я не взял с собою перемен из опасения лишней тяжести, я не скинул, а оно развалилось.
Так кончилась первая моя попытка к обследованию края,— трудно было конечно, но не могу сказать чтобы она не оставила во мне приятных впечатлений. В заключение этой статьи считаю долгом сообщить сведения послужившие поводом к моей командировке:
В конце 1851 и начале 1852 года капитан Невельской и подпоручик корпуса флотских штурманов Орлов, получили сведения чрез Гиляков, что на западной части острова Сахалина, около мыса Погоби, находятся по берегу куски угля, который горит и из которого Гиляки делают пуговицы. Вскоре Гиляк Заковон принес такую пуговицу и маленькой кусочек угля. Вследствие этого капитан Невельской начал, собирать всевозможные сведения у туземцев о месте, где именно находится каменный уголь и в каком расстоянии от м. Погоби. Полученные таким образом сведения показали: 1) что каменный уголь находится в окрестностях зал. Чанды: 2) что в средине острова протекает значительная река Тымы, впадающая в один из заливов Охотского моря. Последовавшая затем командировка, сделанная при средствах далеко ниже посредственных, объяснила дело более положительно и уже послужила и может служить конечно только прямым указанием другим исследователям.
Примечания
править- ↑ Обыкновенные алеутские байдары делаются из лафтака или сивучей кожи и небольших размеров; а наша была 14 весельная и за неимением лафтака — из сыромятной кожи.
- ↑ Нартою называют небольшие санки длиною фут 12, шириною до 2-х, запряженные, смотря по значительности переезда, 5, 10 и 12, а иногда и более, собаками. Когда же говорится про нарту собак, как в настоящем случае, то это означает число собак от 10 до 12.
- ↑ Под словом каюр разумеется кучер управляющий собаками посредством голоса и двух или одной палок с железным острием на конце в известных под названием оштол.
- ↑ В 1853 году оно было осмотрено Корпуса Флотских Штурманов Подпоручиком Ворониным и потом шхуною «Восток» под командою Капитан-Лейтенанта Римского-Корсакова в оказалось никуда не годным как по неудобству входа, узкости, так в быстроте течения.
- ↑ Гиляки имеют два рода жилищ: зимники и летники; первые строятся прямо на земле; для вторых ставятся столбы, аршина два вышиною, на которых нарубаются ряда три бревен, делаются стропилы и крыша из корья; выбор местa для постройки обоих родов жилищ зависит от промысла рыбы т. е. где она преимущественно водится летом и зимою.
- ↑ Но как осенью, так и весною, по вскрытии в Мае месяце, заносятся иногда во всё подобные заливы льды с моря, так что они по этой причине становятся не совсем удобными.