Викитека

Экскурсы в область русского эпоса (Миллер)/IV. Поездки Ильи Муромца/ДО

< Экскурсы в область русского эпоса (Миллер)
← III. Илья и РустемЭкскурсы в область русского эпоса
авторъ Всеволод Федорович Миллер
Опубл.: «Русская Мысль», кн. VI, 1891. Источникъ: az.lib.ru

Экскурсы въ область русскаго эпоса[1].

IV.
Поѣздки Ильи Муромца.

Въ нижеслѣдующемъ мы предполагаемъ разсмотрѣть подвиги, совершенiе Ильей Муромцемъ на пути изъ отеческаго дома въ Кіевъ, въ его первую поѣздку, а также похожденія его, извѣстныя подъ названіемъ «трехъ поѣздокъ». Былины, разсказывающія первые подвиги Ильи, обыкновенно содержатъ слѣдующіе отдѣльные мотивы: 1) выборъ коня, прощаніе Ильи съ родителями и рѣшеніе ѣхать къ князю Владиміру; 2) встрѣчу съ разбойниками; 3) освобожденіе осажденнаго врагами города (Чернигова, Бекетовца, Смолягина, Тургова); 4) встрѣчу съ Соловьемъ-разбойникомъ; 5) пріѣздъ въ Кіевъ, ласковый пріемъ Ильи княземъ (или, напротивъ, ссору Ильи съ Владиміромъ) и 6) смерть Соловья-разбойника. Былины о трехъ поѣздкахъ содержатъ слѣдующіе мотивы: 1) встрѣчу Ильи съ разбойниками, 2) съ королевичной и 3) нахожденіе Ильей клада.

Мы считаемъ удобнымъ разсмотрѣть вмѣстѣ былины о первомъ рядѣ подвиговъ Ильи и о его трехъ поѣздкахъ, въ виду того, что между тѣми и другими былинами замѣчается внутреннее сходство, нерѣдко вызывавшее ихъ взаимную контаминацію. Такъ, напримѣръ, встрѣча Ильи съ разбойниками принадлежитъ обоимъ рядамъ былинъ и можетъ быть поставленъ вопросъ, съ которымъ изъ обоихъ рядовъ былинъ это похожденіе Ильи находится въ органической связи? Взаимодѣйствія обоихъ рядовъ было тѣмъ возможнѣе, что и здѣсь, и тамъ главное содержаніе сводится къ тому, что Илья встрѣчаетъ на пути разныя помѣхи (заставы), которыя счастливо одолѣваетъ.

Мы не питаемъ ни малѣйшей надежды найти въ иранскихъ сказаніяхъ готовые оригиналы всѣхъ этихъ похожденій Ильи Муромца. Такое предпріятіе было бы совершенно безплодно. Мы ставимъ только вопросъ, не окажутся ли хотъ въ нѣкоторыхъ изъ перечисленныхъ мотивовъ такія аналогіи съ похожденіями Рустема, которыя дали бы намъ право говорить объ иранскихъ отголоскахъ въ русскихъ былинахъ, и если на такой вопросъ получится отвѣтъ положительный, то перейдемъ къ другому допросу, вопросу о своеобразной комбинаціи восточныхъ мотивовъ на русской почвѣ.

Припоминая похожденія Рустема (и Исфендіара, его alter ego), мы немедленно убѣждаемся въ тонъ, что если вообще есть надежда въ нихъ найти что-нибудь сходное съ перечисленными былинными мотивами, то это сходство слѣдуетъ искать въ 7 помѣхахъ, встрѣченныхъ Рустемомъ на пути въ Мазендеранъ къ царю Кейкаусу и въ параллельныхъ съ ними 7 заставахъ, пройденныхъ Исфендіаромъ[2].

Искать аналогій именно въ этомъ направленіи побуждаетъ насъ, прежде всего, сходство въ общемъ положеніи иранскаго и русскаго главнаго богатыря. Какъ Рустемъ, отпущенный своимъ отцомъ Залемъ, отправляется къ Бейкаусу (чтобы выручить его изъ плѣна) и избираетъ изъ двухъ дорогъ — дальней и близкой — вторую, на которой встрѣчаетъ семь заставъ (Хефтъ-ханъ), такъ Илья, получивъ благословеніе отца, отправляется въ Кіевъ къ Владиміру, избравъ кратчайшую, но опасную дорогу, на которой встрѣчаетъ рядъ помѣхъ (обыкновенно три).

Въ виду этого сходства въ главныхъ чертахъ плана похожденій Ильи и Рустема, можетъ быть сдѣлана попытка искать совпаденія въ нѣкоторыхъ деталяхъ, т.-е. въ отдѣльныхъ похожденіяхъ обоихъ сопоставляемыхъ богатырей.

Помѣхи, встрѣченныя Ильей на пути изъ роднаго города въ Кіевъ, перечисляются различно въ разныхъ былинахъ. Такъ, въ былинѣ Кирѣевскаго, записанной въ Нижегородской губерніи[3], Илья самъ перечисляетъ ихъ такъ:

«На дорогѣ мнѣ было три помѣшиньки:

Перва помѣха — очистилъ я Черниговъ градъ,

Друга помѣха — я мостилъ мосты на пятнадцать верстъ

Черезъ ту рѣку, черезъ Самородину;

Третья помѣха — я сошибъ Соловья-разбойника».

Въ былинѣ, записанной Гильфердингомъ отъ Панова (№ 210), жители Чернигова, отсовѣтывая Ильѣ ѣхать въ Кіевъ дорогою прямоѣзжей, говорятъ:

«Ай какъ на той дорожки прямоѣзжею,

Да есть три заставы да великіихъ:

А вынь какъ первая застава гора крутая,

Ай какъ вторая-та застава широка рѣка мать Смородина.

— Ай въ ширину рѣка она въ шесть же верстъ,

А за рѣкой живетъ тамъ разбойничекъ,

Ай по названьицю живетъ Соловьюшка,

— А, вѣдь, какъ тая птица рахманная» *).

  • ) Гильфердингъ, столб. 987.

Нѣтъ сомнѣнія, что третья застава здѣсь Соловей, птица рахманная, о чемъ, впрочемъ, прямо говорится въ одной былинѣ Рыбникова[4], въ которой первая застава иная:

Первая застава — болота зыбучія,

Болота зыбучія, корбы *) дремучія;

Друга застава — рѣка-матушка Смородина,

Въ ширину рѣка ровно три версты,

Въ глубину глубока очень;

Есть-то за той рѣкой за Смородиной

Третья застава великая:

Сидитъ Соловей-разбойникъ, птица рахманная и т. д.

  • ) Чаща мелкаго лѣса.

Въ другой былинѣ Рыбникова[5] рѣка Смородина и сидящій около нея Соловей-разбойникъ считаются вмѣстѣ второю заставой:

Перва застава — грязь топуча, корба зыбуча;

А другая застава великая --

У той у славной рѣки у Смородиной,

У тоя березы у покляпыя

Есть гнѣздо на трехъ дубахъ,

Сидитъ Соловей-разбойникъ

Одихмантьевъ сынъ,

Не пропуститъ онъ ни коннаго, ни пѣшаго.

Третья застава великая --

У Соловья домъ стоитъ на семи дубахъ,

На семи дубахъ и на семи верстахъ;

Есть у Соловья семь сыновъ,

Восьма дочь Настасья Соловьевна,

Не пропустятъ они ни коннаго, ни пѣшаго.

Всѣ эти помѣхи или заставы должны встрѣтиться богатырю на кратчайшей изъ двухъ дорогъ, ведущихъ въ Кіевъ. Окольный путь значительно длиннѣе, но безопаснѣе:

Прямоѣзжею дороженькой пятьсотъ есть верстъ,

Ай окольноёй дорожкой цѣла тысяча *).

*) Гильфердингъ, № 74. Рыбн., т. I, стр. 10. Другія указанія на 2 пути см. у Рыбн., I, №№ 9 и 10; 11, № 63. Гильферд., №№ 171, 112, 244.

Вообще изъ просмотра былинъ о поѣздкѣ Ильи въ Кіевъ можно вывести слѣдующія главныя черты:

1) Илья выбираетъ изъ двухъ дорогъ кратчайшую и

2) встрѣчаетъ на этомъ пути нѣсколько помѣхъ, съ одной стороны, въ природныхъ условіяхъ мѣстности (болота, грязи, горы, рѣка Смородина), съ другой — въ столкновеніи съ чудовищнымъ врагомъ (Соловей-разбойникъ).

Всѣмъ этимъ мотивамъ нашихъ былинъ можно указать соотвѣтствующіе въ иранскихъ сказаніяхъ.

1) Въ Мазендеранъ, гдѣ находился царь Кейкаусъ, вели двѣ дороги: одна — дальняя, болѣе безопасная, другая — близкая, по которой можно достигнуть цѣли путешествія въ двѣ недѣли, но она покрыта мракомъ и ее облегаютъ чудовища (дивы). Рустемъ избираетъ этотъ послѣдній путь[6]. Такъ же поступаетъ Исфендіаръ, отправляясь къ мѣдному замку туранскаго царя Арджаспа. Туда вели три пути: по первому можно достигнуть замка въ три мѣсяца, по второму — въ два мѣсяца, по третьему — въ одну недѣлю. Но послѣдній путь весьма труденъ: на немъ встрѣчаются волки, львы, драконы, колдунья, чудовищная птица Симургъ, снѣга и непроходимыя воды передъ замкомъ Арджаспа. Всѣ эти трудности долженъ преодолѣть Исфендіаръ[7].

2) Въ числѣ препятствій природы, русскій и иранскій богатыри должны переходить горы и широкія воды. Илья, какъ мы видѣли, какъ первую заставу, переходитъ гору крутую или горы сорочинскія, затѣмъ широкую рѣку Смородину, на берегу которой слѣдуетъ его встрѣча съ Соловьемъ-разбойникомъ, птицей рахманной.

Исфендіаръ, въ томъ похожденіи своемъ, когда онъ убиваетъ чудовищную птицу Симурга, встрѣчаетъ гору, которой вершина поднимается къ небу[8]. Въ дальнѣйшемъ пути богатырь доходитъ до широкаго воднаго пространства, котораго противуположный берегъ не былъ видѣнъ[9]. Онъ проходитъ его въ бродъ и на противуположномъ берегу сначала убиваетъ своего коварнаго проводника Кергсара[10], а затѣмъ овладѣваетъ мѣднымъ замкомъ, недоступною твердыней Арджаспа, стоящей на берегу. Въ дальнѣйшемъ мы увидимъ, что Еергсаръ по нѣкоторымъ чертамъ напоминаетъ нашего Соловья-разбойника, и въ такомъ случаѣ «мѣдный замокъ» можно сопоставить въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ съ хитро-устроеннымъ дворомъ Соловья, который, по одной былинѣ, также считается въ числѣ заставъ, такъ какъ въ немъ живутъ богатырскіе сыновья разбойника. Отмѣтимъ кстати, что владѣтель замка Арджаспъ, посѣщая его, переѣзжаетъ въ него на лодкѣ[11]. Подобный же доступъ былъ, повидимому, и въ усадьбу Соловья-разбойника, такъ какъ въ одной былинѣ дочь его называется перевозчицей.

Такія же природныя трудности встрѣчаетъ и Рустемъ на пути къ Жейкаусу въ Мазендеранъ. Онъ проходитъ пустынныя и скалистыя мѣста (гора крутая), затѣмъ водный потокъ, превышающій 2 фарсанга шириной (рѣка Смородина) и встрѣчаетъ стража этого потока дива Кунаренга[12].

Просмотрѣвъ, такимъ образомъ, совпаденія между русскими и иранскими «природными» заставами, переходимъ теперь къ главной личности, о которой разсказываютъ наши былины о первой поѣздкѣ Ильи въ Кіевъ, къ загадочному Соловью-разбойнику, и посмотримъ, есть ли что-нибудь подобное въ иранскомъ эпосѣ.

Напомнимъ былинныя черты этого страннаго существа, представляющагося народной фантазіи то птицей, то человѣкомъ.

Нѣкоторыя былины называютъ Соловья просто разбойникомъ, упоминаютъ о его гдѣздѣ на 6, 7, 9,12 или 40 дубахъ, о его свистѣ соловьиномъ, шипѣ змѣиномъ, рявканьѣ звѣриномъ, но не содержатъ какихъ-либо указаній на его внѣшній видъ. Въ другихъ былинахъ имѣемъ прямые намеки на птичій образъ. Такъ, Соловей иногда называется птицей рахманной[13], у которой Илья подшибаетъ стрѣлою правое крыло[14]. Его сыновья хотятъ обернуться воронами съ желѣзными клювами[15]; въ одной, впрочемъ, плохой, былинѣ у Кирѣевскаго даже разсказывается, что Соловей, завидѣвъ Илью, «подлетѣлъ и встрѣчаетъ его»[16], а въ другой (неоконченной), что Соловей свисталъ, сидя на рукѣ у Ильи[17]. Всѣ эти черты, если ихъ отвлечь отъ другихъ особенностей Соловья-разбойника, вызываютъ въ нашемъ воображеніи именно птицу, а не человѣка съ птичьими крыльями. Представленіе о крылатомъ человѣкѣ какъ-то не вяжется съ гнѣздомъ и съ названіемъ птицы рахманной[18]. Этими чертами своими, выдѣленными изъ другихъ, наша былинная птица рахманная напоминаетъ персидскаго Симурга, котораго убилъ. Исфендіаръ, и кавказскую эпическую чудовищную птицу Пакондзи или Паскоиди, которую убиваютъ нарты.

Персидскій Симургъ, чудовищная птица, живущая на вершинѣ скалы, взмахомъ крыльевъ затемняетъ свѣтъ солнца. Чтобъ обезопасить себя отъ нея, Исфендіаръ сѣлъ въ ящикъ, поверхность котораго была покрыта лезвіями мечей, и только когда Симургъ, порѣзавшись о нихъ, ослабѣлъ отъ потери крови, Исфендіаръ убилъ его мечомъ[19]. У Симурга упоминаются птенцы, которые, однако, улетѣли, видя отца въ опасности. Представленный въ похожденіяхъ Исфендіара просто чудовищною птицей, Симургъ въ другихъ сказаніяхъ иранскаго эпоса является птицей, надѣленной мудростью, даромъ слова и благожелательной семьѣ Рустема[20].

Кавказскій Пакондзи, извѣстный изъ осетинскихъ и грузинскихъ сказаній изъ цикла Дарезановъ, по объясненію осетинскихъ разскащиковъ[21], существо выше людей, но ниже ангеловъ; онъ живетъ на небѣ и служитъ, какъ птица, разсыльнымъ у божества. Эти черты напоминаютъ Симурга въ преданіи о Залѣ. Съ другой стороны, Пакондзи представляется въ осетинскомъ сказаніи объ Амиранѣ птицею хищной, питающеюся человѣчьимъ мясомъ. Пакондзи спустился внезапно съ неба, запустилъ когти въ брата Амиранова, Мысырби, и утащилъ его въ свое жилье. Амиранъ, чтобы выручить брата, залѣзъ въ бычью шкуру (какъ Исфендіаръ въ ящикъ) и былъ отнесенъ чудовищною птицей въ ея логовище, гдѣ находился Мысырби. Здѣсь Амиранъ вылѣзъ изъ шкуры и въ тотъ моментъ, когда Пакондзи велѣлъ домашнимъ зарѣзать Мысырби, чтобы его съѣсть, бросился на чудовищную птицу и убилъ ее[22].

Напоминая вышеприведенными чертами персидскихъ и кавказскихъ чудовищныхъ птицъ, Соловей-разбойникъ, съ другой стороны, представляетъ многія черты, совершенно несовмѣстимыя съ птичьею породой:

У него былъ дворъ на семи верстахъ,

Около былъ булатный тынъ,

Въ середочки былъ сдѣланъ гостиный дворъ,

Было сдѣлано три терема златоверхіе,

Вершочки съ вершечками сказалися,

Пото(л)ки съ пото(л)ками сросталися,

Крылечки съ крылечками сплывалися.

Разсажены были сады да зеленые,

Цвѣли да цвѣли все цвѣты лазуревы.

Подведена вся усадьба красовитая *).

  • ) Рыбн., II, стр. 882.

Въ этой нарядной усадьбѣ живетъ семья Соловья, его жена, дочери, съ зятьями или сыновья, семья многочисленная и богатая. Въ выкупъ за Соловья его домочадцы предлагаютъ Ильѣ несчетную золоту казну:

«Ай же ты, удалый добрый молодецъ!

Ты бери-ка за батюшка

Хоть краснаго золота, хошь чистаго серебра,

А хошь мелкаго скатнаго жемчуга,

Сколько можешь увезти ты на добромъ конѣ,

Унести на плечахъ могучихъ богатырскіихъ!» *)

  • ) Тамъ же.

По одной былинѣ, Илья потребовалъ, чтобъ ему засыпали золотомъ до верху воткнутое въ землю трехсаженное копье, и дѣти Соловья исполнили это требованіе[23]. Въ другой былинѣ[24], Илья сажаетъ Соловья, какъ равнаго, съ собой на пиру у Владиміра, а угощеніе Соловья чарой зелена вина, иногда подносимой самимъ княземъ Владиміромъ, упоминается въ значительномъ числѣ былинъ[25]. Ни малѣйшей черты зооморфической въ изображеніи Соловья нѣтъ въ былинѣ Гильфердинга № 120, гдѣ Соловей Рахмановъ напоминаетъ скорѣе Соловника:

Ѣзди Соловей Рахмановъ на богатырскомъ конѣ

И палицей булатною поигрываетъ,

И палицу булатную выкидываетъ изъ виду вонъ *).

  • ) Столб. 652.

Бой Ильи съ этимъ богатыремъ также не напоминаетъ обычнаго стрѣлянія въ глазъ чудовищной птицѣ, сидящей въ гнѣздѣ.

Они съѣхались на поли на чистоемъ

Старый козакъ Илья Муромецъ

Съ этыимъ Соловьемъ со Рахмановымъ,

И сбилъ ли старой козакъ Илья Муромецъ

Этого Соловья Рахманова

Со сѣделышка черкасскаго,

Со этого коня богатырскаго *).

  • ) Тамъ же, столб. 653.

Отношенія Ильи къ Соловью, какъ къ человѣку, богатырю, видны далѣе въ томъ, что, повидимому, Илья не имѣлъ съ самаго начала намѣренія лишать его жизни. Онъ везетъ его связаннаго въ Кіевъ на показанье князю, такъ что мы еще не ожидаемъ трагической развязки. Казнь Соловья совершается какъ бы ex abrupto, не за прежнія его дѣянія, а за новое, за ослушаніе Ильи (полный свистъ, вмѣсто полсвиста). Въ одной былинѣ находимъ черту весьма характерную для уясненія отношеній Ильи къ своему плѣннику. Онъ приглашаетъ Соловья помочь ему въ бою со врагами, какъ одинъ богатырь другаго:

Подъѣзжали они ко городу ко Крякову:

Городъ Кряковъ обсаженъ обсадою,

Морятъ кряковцевъ смертью голодною.

Говорятъ Илейко Соловью-разбойнику:

«Пособи мнѣ-ка выручить Кряковъ изъ неволюшки».

Поѣхалъ Илья по праву руку,

Соловей пошелъ по лѣву руку:

Подъ Кряковымъ добры молодцы силу выбили.

Выносили краковцы золоты ключи,

Отпирали ворота городовыя:

«Поклоняемся тебѣ, богатырь честной,

Нашимъ городомъ:

Приходи къ намъ въ становье,

Вотъ тебѣ городъ нашъ, будь набольшимъ!»

Илья отказывается и объявляетъ, что ѣдетъ въ стольный Кіевъ градъ:

Прищурупливалъ онъ Соловья ко стремени булатному,

Пріѣзжали они въ стольный Кіевъ градъ.

Изъ этой же былины узнаемъ, что Соловей своимъ свистомъ покушался именно на жизнь Ильи Муромца:

Еще смѣкалъ воръ Соловей-разбойникъ,

Что тѣмъ посвистомъ уходитъ Илью Муромца.

За это, конечно, онъ подвергся, заслуженной казни: Илья Муромецъ взялъ его, да и розорвалъ[26]. Мы не думаемъ, чтобы сохранившаяся въ разсмотрѣнной былинѣ черта — помощь Соловья Ильѣ — могла быть объясняема какъ позднѣйшая вставка, вызванная какимъ-нибудь смѣшеніемъ или недоразумѣніемъ, или, наконецъ, личною фантазіей какого-нибудь одного сказителя. Древность этой подробности, На нашъ взглядъ, гарантирована именно ея несообразностью, несовмѣстимостью съ другими былинными чертами Соловья. Въ самомъ дѣлѣ, это чудище[27], этотъ «сопостатъ великій»[28], эта птица рахманная съ шипомъ "змѣинымъ и рявканьемъ звѣринымъ, сидящая въ гнѣздѣ на 7 дубахъ, не пропускающая по дорогѣ, которую она залегла, ни звѣря, нй птицы, ни человѣка, вдругъ оказывается «добрымъ молодцемъ», храбрымъ богатыремъ, пособляющимъ любимому народному богатырю искрошить силу вражескую и спасти городъ отъ измора. Одно изъ двухъ: либо сказитель, выдумавшій такой фактъ, былъ незнакомъ съ обычнымъ былиннымъ типомъ Соловья (что предположить совершенно невозможно, какъ доказываютъ другія подробности былины), либо ничего отъ себя не выдумывалъ, а только повторилъ этотъ фактъ такъ, какъ самъ его слышалъ, не задумываясь надъ тѣмъ, противоречитъ онъ или нѣтъ основному типу Соловья-разбойника. Послѣднее намъ кажется гораздо вѣроятнѣе перваго и далѣе мы сдѣлаемъ попытку къ объясненію указанной черты.

Смутная память о Соловьѣ, какъ о могучемъ богатырѣ, сохранилась, кажется, и въ томъ, что Соловей-богатырь названъ въ стихѣ объ Аникѣ-воинѣ въ числѣ старшихъ и славнѣйшихъ богатырей, покорившихся, однако, смерти на ряду съ Олоферномъ, Святогоромъ и Самсономъ[29].

Для дальнѣйшей характеристики СолОвья и отношеній къ нему Ильи слѣдуетъ отмѣтить нѣкоторыя черты изъ окончанія былинъ о первой поѣздкѣ Ильи Муромца.

Связанный Соловей привезенъ въ Кіевъ на показанье князю Владиміру, какъ его супостатъ, облегавшій къ нему путь въ теченіе долгаго времени, державшій, такъ сказать, по крайней мѣрѣ отчасти, его въ осадѣ. На послѣднемъ именно основано недовѣріе князя къ словамъ Ильи, что онъ прямоѣзжею дорогой проѣхалъ изъ Мурома или Чернигова въ Кіевъ. Далѣе Соловей, хотя и скрученный, весьма рѣзко и дерзко выражаетъ свою враждебность князю Владиміру:

«Владиміръ князь стольно-кіевскій!

Я сегодня не у васъ, вѣдь, обѣдаю,

Не васъ хочу и слушати» *).

  • ) Рыбн., I, № 10, стр. 60.

Или на ласковое приглашеніе Владиміра:

«Охъ ты гой еси, Соловейко-разбойничекъ!

Ты взойди ко мнѣ въ палату бѣлу-каменну».

Отвѣтъ держитъ Соловейко-разбойникъ:

«Не твоя слуга, не теѣ служу, не тея я слушаю;

Я служу и слушаю Илью Муромца» *).

  • ) Кирѣев., I, стр. 38.

Почти всѣ былины о Соловьѣ кончаются его смертью, такъ что такой исходъ долженъ считаться древнимъ и основнымъ. Однако, въ нѣкоторыхъ былинахъ есть слѣды другой развязки отношеній Ильи Къ Соловью. Такъ, въ одной былинѣ изъ собранія Ефименка (№ V), несмотря на свистъ, отъ котораго попадали при дворѣ Владиміра всѣ «князи-бояри», Соловей избѣгаетъ обычной расправы.

Натянули его дѣточки роженые,

Натянули злата, серебра,

Выкупать батюшка родимаго.

Беретъ осударь Илья Муромецъ злата, серебра.

Первую ношу кладетъ во Божью церковь,

Другую сиротамъ православнымъ,

Третью во красенъ Кіевъ градъ.

Выпущаетъ Соловеюшка Рахманова,

Беретъ съ него роту великую:

«Не сидѣть тебѣ на семи дубахъ».

Пошелъ Соловеюшко Рахмановичъ,

Пошелъ ко своему широку двору *).

*) Ефименко: «Матеріалы» и пр., вып. II, стр. 21. Отпущеніе Соловья-разбойника Ильей встрѣчается и въ одной любопытной сказкѣ, перешедшей отъ русскихъ къ якутамъ Верхоянскаго округа. Когда отъ свиста Соловья-разбойника всѣ попадали при дворѣ царя Владиміра, послѣдній проситъ Илью, «чтобы держалъ онъ эту штуку гдѣ-нибудь подальше, чтобъ не казалась она въ этихъ мѣстахъ». Послушался его Илья Муромецъ, переломилъ птицѣ одно крыло, одну ногу и пустилъ ее, приказавъ ей, чтобъ не появлялась она въ этихъ мѣстахъ. См. Верхоянскій Сборникъ, 1890 г., стр. 260.

Что такое окончаніе, хотя оно сохранилось только въ одной былинѣ, не стоитъ совсѣмъ особнякомъ и что оно согласимо съ отношеніями Ильи къ Соловью, какъ богатырю (хотя и разбойнику), видно изъ неопредѣленнаго обѣщанія, которое даетъ Муромецъ (въ былинѣ Рыбникова[30] сыновьямъ Соловья:

«Черезъ трои черезъ суточки

Складите все имѣнье-богачество,

Всю несчетну золоту казну

На тыи телѣги ордынскія,

Катите ко славному ко стольному

Ко городу ко Кіеву,

Ко солнышку князю ко Владимеру:

Можетъ, тамъ я вамъ отдамъ кормильца-батюшка».

Вообще и въ другихъ мѣстахъ-этой былины проглядываетъ весьма благодушное отношеніе Ильи къ своему плѣннику:

Говорилъ старый козакъ да таковы слова:

«Ай же солнышко Владимеръ князь!

Всѣ мы у тебя на честномъ пиру

И всѣ мы у тебя пьяны-веселы,

А у насъ Соловей не пьянъ и не веселъ:

Налей-ко Соловью чару зелена вина, --

Мѣра полтора ведра,

Вѣсомъ полтора пуда, --

Налей другую пива пьянаго,

Налей третью меду сладкаго.

Ты дай закусить колачикъ крупичатый,

Крупичатой колачикъ, будто турей рогъ!

Князь самъ подноситъ Соловью выпивку и закуску и, оправившись:

Сталъ Соловеюшко похаживать,

Стали полатушки да покрякивать.

Затѣмъ, по просьбѣ Ильи, Соловей свиститъ съ обычнымъ результатомъ, и испугавшіеся придворные стали просить Илью не отпускать его на свою волю. Самъ Соловей даетъ обѣщаніе, если его отпустятъ, выстроить вкругъ города Кіева

Села со приселочками,

Улки съ переулками,

Города съ пригородками,

Монастыри все богомольные.

Но Илья называетъ его не строителемъ, а разорителемъ, прочіе же богатыри говорятъ:

„Ахъ же солнышко Владимеръ князь

И старой козахъ Илья Муромецъ!

Если спустите его на свою волю,

Убьетъ то васъ до единаго!“

Послѣ такого заявленія, Соловья посадили въ погреба глубокіе, рѣшетками желѣзными задернули, песками засыпали, травкой-муравкой замуравили[31].

Попустивъ такую казнь Соловья, Илья Муромецъ, однако, беретъ подъ свою защиту его сыновей. Когда Владиміръ „обварился“ на ихъ богатство и хотѣлъ имъ воспользоваться.

Говорилъ тутъ старый козакъ Илья Муромецъ:

„Ай же солнышко Владимеръ князь!

Не тобой они приказаны.

И не тобой назадъ отпустятся!

Ай же малы вьюныши Соловьиный!

Катите все имѣнье-богачество,

Всю несчетну золоту казну:

Оставлена вамъ отъ батюшка,

Будетъ пропитатися дб смерти,

Не надо вамъ по міру ходить да скитатися!“ *)

  • ) Рыбн., II, стр. 845.

Вообще въ этой замѣчательной былинѣ всюду въ личности Соловья проглядываетъ, на нашъ взглядъ, образъ, похожій на „старшаго“ богатыря вродѣ Святогора, который долженъ погибнуть вслѣдствіе чрезмѣрной силы и губительныхъ для людей свойствъ. Смерть такихъ великановъ неизбѣжна, такъ какъ они должны уступить мѣсто младшимъ богатырямъ; но послѣдніе, въ лицѣ Ильи Муромца, не относятся къ нимъ съ озлобленіемъ, какъ къ вымирающимъ представителямъ старшаго поколѣнія. Отъ Святогора этотъ Соловей-богатырь отличается, впрочемъ, тѣмъ, что беретъ не силою непомѣрной, а страшнымъ свистомъ, шипомъ и рявканьемъ, дѣйствующими на природу и людей не менѣе зловредно, чѣмъ непомѣрная сила и тяжесть Святогора. Сверхъ того, у былинныхъ сказителей проглядываетъ мысль, что Соловей изъ породы волшебниковъ и обладатель волшебнаго перстня. Такъ, по словамъ сказителя Бутылки, дочь княженецкая увидѣла на рукѣ Соловья золотъ перстень и ухватила было за него, а Соловей ей перстъ и оторвалъ… онъ де былъ волшебникъ[32]. Согласно съ этимъ, въ одной былинѣ Гильфердинга[33] дочь Соловья называется Оленой-волшебницей.

Отмѣтивъ, такимъ образомъ, существенныя черты загадочнаго типа Соловья, этого чудища, птицы, богатыря и волшебника, разсмотримъ попытки изслѣдователей эпоса объяснить это странное сочетаніе различныхъ свойствъ въ одной личности и, прежде всего, послѣднюю попытку академика И. В. Ягича.

Если просмотрѣть внимательно, — говоритъ этотъ ученый, — всѣ былинныя черты Соловья-разбойника, то естественно, думается мнѣ, придти къ заключенію, что это получеловѣческое, полузвѣриное существо весьма сложное. Это существо страшное, но страшное заключается, прежде всего, не въ свистѣ. Я думаю, что народная фантазія широко расписала этотъ свистъ со всѣми его страшными послѣдствіями только въ Теченіе времени, главнымъ образомъ, подъ вліяніемъ самого имени Соловей. Это, по моему твердому убѣжденію, самое позднее наслоеніе, отложившееся на Соловьѣ, и, притомъ, подъ вліяніемъ языка…

Основными чертами Соловья-разбойника академикъ Ягичъ считаетъ тѣ, въ которыхъ онъ рисуется какъ страшный богатырь, противникъ богатырей Бладимірова поколѣнія, какъ человѣкъ, отецъ семейства, и. въ которыхъ еще не было первоначально ни комическо-страшнаго птичьяго образа, ни свиста, ни сидѣнья на дубахъ. Такихъ основныхъ чертъ въ былинахъ еще достаточно, хотя онѣ сильно отодвинуты чертами болѣе поздняго наслоенія. Перечисливъ эти основныя черты Соловья, въ которыхъ просвѣчиваетъ образъ богатырскій, Ягичъ спрашиваетъ, какимъ должны мы на основаніи ихъ представлять себѣ Соловья разбойника, и отвѣчаетъ, что очевидно, это богатырскій образъ, не прилаживающійся хорошо къ циклу настоящихъ національныхъ богатырей, такъ какъ онъ былъ первоначально чуждъ этому циклу. Этимъ объясняется и враждебное отношеніе Соловья къ русскимъ богатырямъ. Въ былинѣ Гильфердинга (столб. 621) упоминаются 40 богатырей, павшихъ отъ силы Соловья. Напротивъ, онъ всего ближе подходитъ къ такимъ богатырскимъ образамъ, какъ Аника, Самсонъ, Малафей, Егоръ-Святогоръ, въ обществѣ которыхъ онъ и дѣйствительно упоминается (Кир., IV, 122).

Если же мы внимательнѣе всмотримся въ этихъ богатырей и примемъ въ разсчетъ тождественность имени Соловья съ именемъ Соловья Будиміро вича, то, быть можетъ, не найдемъ слишкомъ смѣлымъ утвержденіе, что и Соловей-разбойникъ либо обязанъ своимъ происхожденіемъ опредѣленному типу сказочнаго Соломона, либо, по крайней мѣрѣ, заимствовалъ у послѣдняго очень многія черты… Безспорно въ богатомъ циклѣ сказаній о Соломонѣ, — продолжаетъ акад. Ягичъ, — было достаточно матеріала для образованія такихъ двухъ, повидимому, различныхъ типовъ, каковы Соловей Будиміровичъ и Соловей-разбойникъ. Нужно только намѣтить исходную точку народнаго творчества, опредѣлить тотъ моментъ, на которомъ сосредоточила свое вниманіе народная фантазія. А это не трудно отыскать для обоихъ Соловьевъ даже подъ ихъ національною травестіей. Образъ и дѣйствія Соловья Будиміровича соотвѣтствуютъ тѣмъ моментамъ цикла соломоновскихъ сказаній, которые сосредоточились вокругъ похищенія жены Соломона. Соловей разбойникъ, напротивъ, имѣетъ исходнымъ пунктомъ, очевидно, Соломона, посвященнаго въ тайны одушевленной и неодушевленной природы, Соломона волшебника.

То, что особенно бросается въ глаза у Соловья-разбойника, это, очевидно, его сверхчеловѣческая, такъ сказать, натура, которая впослѣдствіи, какъ уже упомянуто, развилась далѣе, очевидно, подъ вліяніемъ имени (Соловья). Первоначально Соловью-разбойнику могли принадлежать въ общихъ чертахъ тѣ свойства, которыя въ русскихъ рукописныхъ разсказахъ пріурочиваются къ Соломону, какъ, напримѣръ: „И полетѣ Соломонъ подъ небеса яснымъ соколомъ… пошелъ по земли лютымъ звѣремъ… и поплыветъ въ морѣ щукою“ (Памятн., стр. 67), или: „и полетѣ по поднебесью яснымъ соколомъ… и пойде по землѣ лютымъ звѣремъ и поплы щукою“ (Тихонравовъ: „Лѣтописи“,IV, стр. 118). Въ самомъ дѣлѣ, даже согласно съ современнымъ былиннымъ образомъ Соловья-разбойника было бы односторонне приписывать ему только раскатистый свистъ Соловья, какъ можно было бы думать соотвѣтственно его имени. Если мы сравнимъ такія былинныя черты, какъ:

Засвисталъ Соловей по соловьиному,

А въ другой зашипѣлъ разбойникъ по змѣиному,

А въ третій зрявкаетъ по звѣриному (Кирша Дан., 353);

или: Закричалъ — по звѣриному,

Засвистѣлъ — по соловьиному,

Замызгалъ — по собачьему (Рыбн., 1,48);

или: Все побиваетъ вздохомъ единимъ,

Отъ свисту его змѣинаго, отъ крику звѣринаго

Помираютъ всѣ удали-добры молодцы (Рыбн., II, 829);

или: Ай закричалъ-то онъ, вѣдь, по звѣриному

И свиснулъ-то онъ по змѣиному (Гильферд., 800);

или: Крикнулъ по звѣриному,

Свиснулъ по змѣиному (тамъ же, 622),

то увидимъ, что въ его лицѣ соединяются свойства многихъ звѣрей и что только благодаря имени получилъ между ними преобладаніе свистъ соловьиный.

Но и другія черты въ натурѣ Соловья, какою она изображается въ пѣсняхъ, имѣютъ явное отношеніе къ Соломону. Онъ вызываетъ представленіе о человѣкѣ не только богатомъ, но мудромъ или, по крайней мѣрѣ, очень умномъ. Развѣ не уменъ совѣтъ, которымъ онъ укрощаетъ буйную натуру своей семьи, когда она хочетъ силой сопротивляться его побѣдителю, Ильѣ? Развѣ не хитры его дѣйствія при дворѣ Владиміра, когда онъ сначала требуетъ вина и затѣмъ свиститъ изо всей силы? Но гораздо важнѣе то, что его хотѣли сдѣлать строителемъ монастыря, какъ говорится въ одной былинѣ, а Соломонъ былъ, вѣдь, par excellence строитель храма, или что его считали за волшебника съ перстнемъ, конечно, волшебнымъ, какъ видно изъ сообщаемаго у Рыбникова (III, 14). Извѣстно, какую важную роль при Соломонѣ играетъ именно кольцо. Далѣе слѣдуетъ обратить вниманіе и на отчество Соловья: Соловей-разбойникъ называется Рахмановичъ. Это отчество Радмановичъ-Брахмановичъ указываетъ на Индію. А въ Индіи былъ и Соломонъ: „пошедъ царь Соломонъ съ философы своими въ страну дальную ко царю индѣйскому“ (Памяти., Ш, 62), или: „дѣтище индѣйскія веси богатыя“…

Наконецъ, есть нѣсколько точекъ соприкосновенія между Соловьемъ Будиміровичемъ и Соловьемъ-разбойникомъ, которыя еще болѣе подтверждаютъ наше предположеніе объ ихъ общемъ происхожденіи[34]. Уже отъ внимательнаго взгляда проф. Ореста Миллера не ускользнули эти точки соприкосновенія; онъ упоминаетъ о нихъ (на стр. 554 и слѣд.), хотя не дѣлаетъ изъ нихъ вывода въ нашемъ направленія. Мы ограничимся одною чертой, которая, однако, имѣетъ большое значеніе для проводимой нами мысли о связи обоихъ Соловьевъ съ Соломономъ. Соловей Будиміровичъ даетъ своей дружинѣ приказаніе построить три терема такъ, чтобы „верхи съ верхами сказалися“ (Рыбн., I, 330, ср. IV, 59; Гильф., 174, 286). Этотъ способъ постройки, вѣроятно, заимствованъ отъ деревьевъ, — такъ сильно напоминаетъ онъ свитое на трехъ (девяти и т. д.) дубахъ гнѣздо Соловья-разбойника. По то же повторяется у ихъ общаго прототипа Соломона, какъ сообщается въ изданномъ г. Тихонравовымъ текстѣ (Лѣтоп., IV, 130): „и по томъ възгради себѣ градъ въ древесѣхъ плетеныхъ вельми мудро“ — выраженіе, которое, относясь къ людямъ, можетъ быть понято въ смыслѣ деревяннаго дворца, а относясь къ птицамъ — въ буквальномъ смыслѣ гнѣзда. Такимъ образомъ, даже сидѣніе въ гнѣздѣ Соловья имѣетъ первообразъ въ легендахъ о Соломонѣ[35]…

Какъ ни остроумны соображенія академика Ягича объ аналогіяхъ между Соловьемъ-разбойникомъ и Соломономъ, но намъ они кажутся весьма неубѣдительными, также какъ его же сопоставленіе Соловья Будиміровича съ Соломономъ, основательно опровергнутое г. Халанскимъ[36]. Дѣйствительно, сопоставленіе Соловья-разбойника съ Соломономъ основано на двухъ-трехъ нѣсколько сходныхъ деталяхъ, между тѣмъ какъ въ типѣ того и другаго лица нѣтъ ни малѣйшаго сходства.

Академикъ Ягичъ исходитъ изъ Соломой а-волшебника, считая его прототипомъ Соловья-разбойника. Но еслибъ это было такъ, еслибъ это было дѣйствительно точкой отправленія народной фантазіи, то въ былинномъ типѣ Соловья оказались бы какія-нибудь черты, напоминающія эту сторону Соломона. Въ дѣйствительности же ихъ не оказывается. Достаточно просмотрѣть русскія сказанія о Соломонѣ, чтобъ убѣдиться въ томъ, что нѣтъ ничего общаго между царемъ Соломономъ и нашимъ Соловьемъ-разбойникомъ, сидящимъ на семи дубахъ. Не считаемъ нужнымъ перечислять черты несходства, потому что ихъ слишкомъ много, но остановимся на чертахъ quasi-сходныхъ, приводимыхъ акад. Ягичемъ.

1) Соловей-разбойникъ представляется кудесникомъ. Соломонъ, какъ кудесникъ, можетъ принимать образъ разныхъ животныхъ: сокола, лютаго звѣря, щуки. Но именно этого не можетъ Соловей: его звѣриный образъ ограничивается тѣмъ, что онъ называется иногда птицею рахманной, и это существо отъ выстрѣла Ильи сваливается какъ овсяной куль. Соловьиный свистъ, змѣиное шипѣнье, звѣриное рявканье Соловья вовсе не предполагаютъ, что онъ принималъ образъ этихъ животныхъ.

2) Соловей уменъ, но проявленія его ума не имѣютъ ничего общаго съ проявленіями ума легендарнаго Соломона.

3) Соловей строитъ себѣ гнѣздо, имѣетъ отлично устроенную усадьбу и въ одной былинѣ, чтобы спасти себѣ жизнь, обѣщаетъ построить монастырь. Соломонъ par excellence строитель храма. Но библейскій Соломонъ, именно какъ строитель храма, не извѣстенъ въ народныхъ сказкахъ. Онѣ разсказываютъ только, что онъ еще мальчикомъ выстроилъ себѣ крѣпость изъ древесныхъ вѣтвей и сталъ въ ней царемъ надъ дѣтьми[37]. Въ этой деревянной крѣпости акад. Ягичъ находитъ первообразъ гнѣзда Соловья, птицы рахманной, — гнѣзда, сидя въ которомъ, онъ залегаетъ путь къ Кіеву.

Опять незначительное сходство въ одной чертѣ, при полномъ несходствѣ типовъ строителей (мудраго царевича и чудовищнаго существа) и цѣли постройки.

4) Отчество Соловья Рахмановичъ напоминаетъ Индію, а Соломонъ былъ въ Индіи въ одно изъ своихъ похожденій. Но, вѣдь, нашъ Соловей-разбойникъ въ Индіи не былъ, а отчество Рахмановичъ или эпитетъ птица рахманная могли проникнуть въ былины путемъ книжнымъ, совершенно независимо отъ сказаній о Соломонѣ, въ которыхъ, притомъ, нѣтъ ни птицы рахманной, ни какихъ-либо упоминаній о рахманахъ.

5) Соловей-разбойникъ представляетъ нѣкоторыя точки соприкосновенія съ Соловьемъ Будиміровичемъ, а послѣдній имѣетъ, по акад. Ягичу, прототипомъ Соломона, слѣдовательно, къ тому же прототипу восходитъ и Соловей-разбойникъ.

Послѣ обстоятельно доказаннаго г. Халанскимъ тѣснаго соотношенія между былиной о Соловьѣ Будиміровичѣ и русскими свадебными пѣснями не можетъ быть рѣчи о вліяніи типа Соломона на типъ этого былиннаго наѣзжаго жениха, не говоря уже о томъ, что и имя Соломона не имѣло повода (какъ думаетъ акад. Ягичъ[38]) исказиться въ Соловья.

Названіе Соловья должно быть поставлено, — какъ справедливо замѣчаетъ г. Халанскій, — въ связь съ тѣмъ, что онъ женихъ. Въ числѣ символовъ жениха соловей занимаетъ очень видное мѣсто какъ между великорусскими, такъ и малорусскими пѣснями. Съ именемъ героя — Соловей — стоитъ въ связи прозваніе его Будиміровичъ. Соловей въ народной поэзіи будитъ:

„Свѣтъ ты мой, соловей въ саду!

Кто-жь меня рано будить буде,

Рано будить, поздно утѣшать?“ (Шейнъ: „Р. Н. П.“, стр. 461).

„Ай, свѣтъ ты мой, соловей въ саду!

Соловей въ саду, онъ рано вставалъ,

Голосисто пѣвалъ, меня младу разбужалъ“ *) (тамъ же, стр. 458).

  • ) Назв. соч., стр. 159.

Такимъ образомъ, если Соловей Будиміровичъ не имѣетъ ничего общаго съ Соломономъ, то тѣмъ менѣе къ послѣднему можетъ быть возведенъ Соловей-разбойникъ. Однако, нѣкоторыя сходныя черты между обоими эпическими Соловьями дѣйствительно существуютъ, какъ замѣтилъ уже О. Миллеръ и за нимъ акад. Ягичъ, и такое частное соотношеніе нуждается въ объясненіи.

Такъ, О. Миллеръ и акад. Ягичъ отмѣчаютъ, что подобно тому, какъ Соловей Будиміровичъ строитъ три терема такъ, что верхи съ верхами свиваются, Соловей-разбойникъ сидитъ на трехъ дубахъ, свивающихся верхами. Красивая усадьба съ садомъ Соловья-разбойника напоминаетъ роскошные терема, построенные Соловьемъ Будиміровичемъ въ саду Запавы Путятичны. При тождествѣ именъ строителей такое сходство въ этой детали едва ли случайное, и объясненіе должно заключаться, конечно, въ тождествѣ именъ. Который же Соловей повліялъ на другаго? Думаемъ, что Соловей Будиміровичъ. Въ былинѣ объ этомъ женихѣ чудесное построеніе теремовъ въ саду княжны имѣетъ существенное значеніе. Оно находится въ связи и съ нашими свадебными пѣснями {„Я самъ тебѣ (невѣстѣ) изрублю сѣни новая,

Я самъ тебѣ изрублю съ переходами…

Я самъ въ твоемъ саду

Сяду соловьемъ молодимъ залетнымъ,

Я самъ тебя рано буду, свѣтъ, кликать,

Я самъ тебя рано буду будить“ (Халанскій, назв. соч., стр. 151),}, и съ многочисленными сказками, въ которыхъ условіемъ жениху для полученія руки царевны ставится построеніе въ одну ночь чудеснаго дворца. Между тѣмъ, въ былинахъ о Соловьѣ-разбойникѣ болѣе или менѣе подробное описаніе его усадьбы есть только несущественная деталь.

Если въ одной былинѣ Соловей-разбойникъ предлагаетъ Владиміру за свое освобожденіе выстроить „города съ пригородами“, то и это, конечно, объясняется тѣмъ, что сказитель припомнилъ не кстати другаго былиннаго Соловья-строителя чудныхъ теремовъ, — не кстати потому, что роль строителя, какъ былина сама далѣе объясняетъ, нейдетъ Соловью, извѣстному разорителю.

Такимъ образомъ, былины о Соловьѣ Будиміровичѣ, на нашъ взглядъ, могутъ послужить къ объясненію только одной черты Соловья-разбойника, и, притомъ, черты несущественной. Во всемъ же остальномъ нѣтъ никакого сходства обоихъ Соловьевъ между собою и съ Соломономъ.

Что касается характеристики типа Соловья-разбойника, то акад. Ягичъ. совершенно вѣрно распозналъ въ немъ сложный составъ и отмѣтилъ дѣйствительно проглядывающія въ немъ черты богатыря, не приладившагося къ циклу кіевскихъ богатырей. Эти черты академикъ Ягичъ считаетъ древними, основными, а птичій образъ болѣе позднимъ наслоеніемъ, отложившимся подъ вліяніемъ языка, т. е. имени Соловья. Съ послѣднимъ предположеніемъ едва ли можно согласиться. Трудно допустить такое вліяніе языка на созданіе эпическаго образа, тѣмъ болѣе, что совершенно неизвѣстны мотивы, вслѣдствіе которыхъ народъ могъ бы передѣлать популярное и легко произносимое имя Соломонъ въ птичье имя Соловей. Но положимъ, что, по неизвѣстнымъ намъ причинамъ, дѣйствительно народомъ было сдѣлано такое искаженіе: вытекаетъ ли изъ этого дальнѣйшее предполагаемое г. Ягичемъ послѣдствіе? Едва ли. Изъ того, что человѣкъ (кудесникъ, разбойникъ) получилъ прозвище Соловей, еще не слѣдуетъ, что на основаніи птичьяго прозвища народная фантазія могла изъ человѣка сдѣлать чудовищную птицу. Мы еще понимаемъ, что разбойникъ съ именемъ Соловья могъ быть снабженъ соловьинымъ свистомъ (такъ какъ свистъ въ уваженіи у русскихъ разбойниковъ), но едва ли фантазія народа могла идти дальше: снабдить человѣка съ прозвищемъ Соловья крыльями, гнѣздомъ на 7 дубахъ, звѣринымъ рявканьемъ и превратить его въ птицу рахманную. Намъ кажется, что въ основѣ зооморфическаго представленія Соловья-разбойника лежитъ нѣчто болѣе прочное, чѣмъ вліяніе имени на народную фантазію, какой-нибудь искаженный отголосокъ чудовищнаго существа, вродѣ персидскаго Синурга, кавказскаго Пакондзи, птицы Нога и т. п.

Для уясненія натуры нашего Соловья-разбойника Ѳ. И. Буслаевъ предлагаетъ цѣлый рядъ соображеній и параллелей, которыя, впрочемъ, едва ли его самого удовлетворяютъ. Такъ, въ славяно-русской хроникѣ, на основаніи литовскихъ источниковъ, говорится о „поганскомъ бискупѣ“, т.-е. Жрецѣ Лыздейкѣ, что „той Лыздейко за живота Витени, отца Гедиминова, былъ знайденъ въ гнѣздѣ орловомъ въ пущѣ“. Этотъ жрецъ, поясняетъ Ѳ. И. Буслаевъ, былъ чародѣй и человѣкъ вѣщій. Въ гнѣздо онъ попалъ еще ребенкомъ, будто бы неизвѣстно какъ и когда[39]. Въ этомъ преданіи, находящемся, какъ уже замѣтилъ акад. Ягичъ, въ связи съ этимологіей имени Лыздейки, такъ какъ гнѣздо по-литовски lizdas, скорѣе можно найти сходство Лыздейки съ иранскимъ Закомъ, жившимъ въ дѣтствѣ въ гнѣздѣ Симурга, чѣмъ съ нашимъ Соловьемъ-разбойникомъ. Упоминаемый у Татищева изъ Якимовской лѣтописи жрецъ Богомилѣ, нареченный Соловьемъ „сладкорѣчія ради“, также какъ противникъ его, посадникъ Воробей, носятъ птичьи имена и развѣ только этимъ могутъ напомнить Соловья-разбойника, но не имѣютъ никакихъ другихъ птичьихъ чертъ. Едва ли можно что-нибудь извлечь для поясненія типа Соловья-разбойника и изъ полукнижнаго сказанія, заимствованнаго Мельниковымъ изъ рукописнаго сборника XVII в., гдѣ говорится, что Соловей, который былъ связанъ Ильей Муромцемъ, былъ мордвинъ, и упоминаются другіе мордвины съ птичьими именами — Скворецъ и чародѣй Дятелъ[40]. Опять птичьи имена безъ другихъ птичьихъ свойствъ и никакого сходства въ фабулѣ съ фабулой былинъ о Соловьѣ-разбойникѣ.

Роль Соловья, какъ разбойника, дѣйствительно напоминаетъ нѣсколько вѣщій разбойникъ Могутъ, который, согласно съ лѣтописною сказкой, былъ изловленъ хитростью и приведенъ къ князю Владиміру. Ѳ. И. Буслаевъ отмѣчаетъ, что этотъ Могутъ, поставленный предъ княземъ, какъ былинный Соловей, вскрича зѣло, провидѣвъ, какъ вѣщій человѣкъ, смерть свою[41].

Дѣйствительно, если въ личности Соловья можно искать какихъ-нибудь историческихъ отголосковъ, то именно въ его роди разбойника, тѣмъ болѣе, что историческое разбойничество отразилось въ другомъ похожденіи Ильи — его встрѣчѣ съ станичниками, которое въ нѣкоторыхъ былинахъ связано съ плѣненіемъ Соловья въ одинъ сводный разсказъ[42]. Вамъ представляется вѣроятнымъ, что иноземный чудовищный образъ какого-то могучаго существа, залегающаго путь къ князю и сидящаго на дубахъ — какъ дивъ верху древа (въ Словѣ о полку Игоревѣ) — былъ въ связи съ домашнимъ сильнымъ развитіемъ разбойничества, народомъ осмысленъ, какъ разбойникъ. Но, вслѣдствіе извѣстной консервативности народа, это осмысленіе чудища, какъ человѣка-разбойника, однако, не стерло другихъ чертъ чудовища, которыя по традиціи продолжали повторяться пѣвцами, и, такимъ образомъ, въ эпическомъ Соловьѣ получился какой-то противу естественный и противурѣчивый конгломератъ человѣчьихъ и чудовищныхъ свойствъ, которыя дѣлаютъ этотъ типъ столь загадочнымъ.

Не имѣя надежды объяснить всѣ черты нашего загадочнаго Соловья-разбойника, выдѣлимъ только нѣкоторыя, которыя, на нашъ взглядъ, находятъ себѣ аналогіи въ иранскихъ сказаніяхъ о похожденіяхъ Рустема и Исфендіара. Выше мы уже замѣтили, что препятствія или заставы, встрѣченныя Ильей на пути къ князю Владиміру, соотвѣтствуютъ до нѣкоторой степени заставамъ, встрѣченнымъ Рустемомъ на пути къ царю Кейкаусу, въ страну дивовъ Мазендеранъ и Исфендіаромъ по пути къ «мѣдному» замку.

Мы указали въ похожденіяхъ иранскихъ богатырей параллели для былинныхъ заставъ — горъ высокихъ и широкой рѣки Смородины; предположили также, что въ птичьемъ видѣ Соловья-разбойника, быть можетъ, отразилось иранское представленіе о чудовищной птицѣ Симургѣ, убитой Исфендіаромъ. Въ томъ же направленіи, думается намъ, слѣдуетъ искать параллель для человѣческаго типа Соловья-разбойника, для этого богатыря, взятаго Ильей въ плѣнъ и привезеннаго въ торокахъ въ Кіевъ. Мы уже намекнули, что нѣкоторое сходство съ Соловьемъ-человѣкомъ представляютъ двѣ параллельныя личности, играющія роль въ похожденіяхъ Рустема и Исфендіара — Ау ладъ и Кергеаръ. Разсмотримъ же теперь пристальнѣе, въ чемъ заключается ихъ сходство съ Соловьемъ, такъ какъ сходство ихъ между собою уже разсмотрѣно нами выше[43].

1) Илья не убиваетъ Соловья, а скручиваетъ его веревкой и привязываетъ къ сѣдлу: слѣдовательно, не имѣетъ вначалѣ намѣренія его убить. Рустемъ встрѣчаетъ Аулада, какого-то мѣстнаго властителя, въ лѣсу: Ауладъ удивляется, какъ Рустемъ дерзнулъ ѣхать по его области[44], угрожаетъ ему, но богатырь бросаетъ на него арканъ и беретъ его въ плѣнъ. Затѣмъ онъ беретъ Аулада съ собою, такъ какъ послѣдній знаетъ всѣ заставы, предстоящія Рустему на пути въ Мазендеранъ, и обѣщаетъ ему не только жизнь, но и корону Мазендерана, если онъ будетъ служить ему проводникомъ. Еергсаръ — alter ego Аулада — нападаетъ на Исфендіара, пускаетъ въ него стрѣлу, но послѣдній, прикинувшись раненымъ, внезапно накидываетъ на подъѣхавшаго тюркскаго богатыря арканъ и беретъ его въ плѣнъ. Затѣмъ Еергсаръ долженъ указать Исфендіару предстоящія ему заставы на пути къ «мѣдному» замку, котораго властителемъ Исфендіаръ (хотя и коварно) обѣщаетъ его сдѣлать[45].

2) Илья угощаетъ своего плѣнника (Соловья) виномъ. Исфендіаръ, разспрашивая Кергсара передъ каждою новою заставой, угощаетъ его чашей вина, иногда наполняя ее 4 раза[46] — деталь не случайная, потому что повторяется 6 разъ.

3) Плѣнный Соловей, по одной былинѣ, на время получаетъ свободу и помогаетъ Ильѣ, по его просьбѣ, въ освобожденіи города Чернигова, а затѣмъ снова привязывается въ торока. Плѣнный Ауладъ сопровождаетъ Рустема въ его пути въ Мазендеранъ и помогаетъ ему своими указаніями, причемъ, все-таки, Рустемъ то спускаетъ его съ аркана, то снова привязываетъ. Плѣнный Кергсаръ въ той же роли терпитъ такое же обращеніе со стороны Исфендіара, то заковывается въ цѣпи, то расковывается.

4) Илья за коварство Соловья (ослушаніе его приказа и за попытку убить его и князя своимъ полнымъ свистомъ) предаетъ его смерти. Исфендіаръ за обманъ, имѣвшій цѣлью его погубить, разсѣкаетъ Кергсара на полы[47], послѣ перехода чрезъ глубокія воды (= рѣкѣ Смородинѣ).

Что касается Аулада, то судьба его была иная, такъ какъ онъ служилъ вѣрнымъ проводникомъ Рустему во всѣхъ заставахъ. Рустемъ, убивъ по его указаніямъ бѣлаго дива, исполняетъ свое обѣщаніе и доставляетъ ему корону Мазендерана, ходатайствуя за него передъ Кейкаусомъ[48].

Однако, окончаніе похожденій Рустема по пріѣздѣ его къ царю Кейкаусу не обходится безъ убійства существа, нѣсколько напоминающаго нашего Соловья, какъ чудовищнаго противника Ильи. Рустемъ приводитъ къ Кейкаусу царя мазендеранскаго, страшнаго дива, принимавшаго различные образы. Кейкаусъ осыпаетъ чудовище упреками и велитъ его казнить. Тогда Рустемъ вытаскиваетъ дива за бороду изъ присутствія царя Кейкауса и велитъ разрѣзать его на куски[49]. Подобно этому, по нѣкоторымъ былинамъ, Илья вытаскиваетъ Соловья на княжескій дворъ или въ поле чистое и предаетъ его лютой казни.

5) Владиміръ въ одной былинѣ[50], хочетъ поставить Соловья воеводой въ Кіевѣ, но затѣмъ за признаніе Соловья, что «его сердце есть разбойницко», Илья убиваетъ его. Кейкаусъ дѣлаетъ Аулада царемъ мазендеранскимъ. Исфендіаръ обѣщаетъ Кергсару воеводство въ «мѣдномъ» замкѣ, но за коварство предаетъ его смерти.

Если всѣ перечисленныя аналогіи между Соловьемъ, Ауладомъ и Кергсаромъ не случайны, то все же онѣ касаются только немногихъ отдѣльныхъ чертъ нашего Соловья, изъ которыхъ нѣкоторыя встрѣчаются, притонъ, въ какой-нибудь одной былинѣ. Другія же черты разсматриваемаго былиннаго типа, и весьма характерныя, не находятъ себѣ параллелей въ иранскихъ сказаніяхъ: таковы, напримѣръ, семья Соловья, его жена, дочери и зятья, попытки семьи выкупить Соловья, богатырскій его свистъ, производящій такой эффектъ при дворѣ князя, и проч. На нашъ взглядъ, нѣкоторыми свойствами своими — соединеніемъ чудовищности съ волшебствомъ — Соловей вообще напоминаетъ иранскихъ дивовъ, классическою страной которыхъ считается Мазендеранъ. Это — существа злыя, чудовищныя на видъ и обладающія волшебными свойствами. Такимъ является, наприм., царь мазендеранскій, обратившійся въ камень, когда его ударилъ копьемъ Рустемъ. Но самый страшный дивъ, стоящій во главѣ всѣхъ прочихъ, это «бѣлый» дивъ, убіеніе котораго было самымъ славнымъ подвигомъ Рустема въ Мазендеранѣ. Мы не можемъ среди многочисленныхъ дивовъ, съ которыми бился Рустемъ, указать какого-нибудь одного, какъ прототипъ чудовища Соловья, но можемъ только предположить, что въ похожденіи Ильи съ Соловьемъ-разбойникомъ сохранился глухой отголосокъ борьбы Рустема съ мазендеранскими дивами. Это предположеніе намъ кажется правдоподобнымъ на томъ основаніи, что, какъ мы видѣли выше, въ былинахъ о первой поѣздкѣ Ильи въ Кіевъ сохранились отголоски заставъ, встрѣченныхъ Рустемомъ на пути въ Мазендеранъ и Исфендіаромъ на пути къ «мѣдному» замку. Если мы находимъ соотвѣтствіе между иранскими и русскими заставами — горы, рѣка, чудовищная птица (Соловей-Синургъ), т.-е. между первыми встрѣченными богатырями (Ильей, Рустемомъ, Исфендіаромъ) препятствіями, то можемъ предположитъ, что" похожденію Ильи съ Соловьемъ соотвѣтствовало нѣчто въ иранскомъ сказаніи, и самый планъ какъ будто указываетъ, что это нѣчто была именно борьба Рустема съ чудовищнымъ дивомъ, отъ котораго Рустемъ избавилъ Кейкауса (какъ Илья Владиміра отъ чудовища Соловья-разбойника). Нѣкоторымъ подтвержденіемъ этому предположенію служитъ, какъ мы увидимъ ниже, извѣстная сказка о Ерусланѣ Лазаревичѣ, и мы просимъ читателя раньше нашего разбора этой сказки не дѣлать заключенія о неправдоподобіи нашего сопоставленія Соловья-разбойника съ мазендеранскимъ дивомъ (вообще).

Чтобы комбинировать всѣ отдѣльныя аналогіи между Соловьемъ и иранскими Симургомъ, Кергсаромъ (Ауладомъ), бѣлымъ дивомъ, мы изъ всего вышеприведеннаго можемъ сдѣлать слѣдующее гипотетическое построеніе, прочность котораго, быть можетъ, подтвердится впослѣдствіи. Всматриваясь въ Соловья-разбойника, мы замѣчаемъ въ немъ странное, противу-естественное соединеніе, по меньшей мѣрѣ, трехъ фигуръ — птицы, богатыря и чудовища, слитыхъ чисто-механически въ одинъ образъ, причемъ народная фантазія почти не сдѣлала попытки сочетать эти лица органически въ нѣчто цѣльное[51]. Нелѣпость этого конгломерата объясняется, на нашъ взглядъ, именно тѣмъ, что былинный разсказъ о похожденіи Ильи съ Соловьемъ есть результатъ послѣдовательнаго искаженія, перевиранія какого-то иноземнаго болѣе полнаго разсказа, отдѣльные эпизоды котораго были съ теченіемъ времени скомканы въ одинъ, такъ что отдѣльныя черты первоначально разныхъ личностей чисто-механически были соединены въ одной. Безъ такого предположенія невозможно объяснить сложный составъ личности Соловья. Это, дѣйствительно, фигура мозаическая, и, притомъ, весьма неуклюжей работы, такъ какъ мозаика была механическая, соединявшая куски отъ разныхъ основныхъ рисунковъ. Обвинять всецѣло русскихъ сказителей въ этой работѣ мы не имѣемъ основанія, такъ какъ не знаемъ, въ какомъ видѣ и чрезъ какую среду дошелъ до нихъ предполагаемый восточный оригиналъ. Мы склонны скорѣе предположить, что онъ былъ попорченъ уже въ передаточной инстанціи, причемъ отдѣльные иранскіе эпизоды и лица были скомканы въ одну массу. На русской почвѣ можно замѣтить даже попытки къ осмысленію иноземнаго образа, ко внесенію нѣкоторыхъ бытовыхъ чертъ, именно черты разбойничества, присоединившейся къ чертамъ, полученнымъ изъ чужаго сказанія, какими намъ представляются: птичій образъ, чудовищныя свойства, рявканіе звѣриное, шипѣніе змѣиное, свистъ, иногда пламенное дыханіе[52] и образъ коварнаго богатыря, пойманнаго арканомъ и возимаго съ собою главнымъ національнымъ богатыремъ. Иранскимъ прототипомъ послѣдняго образа мы предположили Кергсара (Аулада), прототипомъ птичьяго образа — Симурга, а въ чудовищныхъ и волшебныхъ свойствахъ Соловья видимъ отголосокъ дива, вродѣ мазендеранскаго царя или «бѣлаго» дива. Сознаемся, что такой мозаическій составъ былиннаго типа Соловья искусственъ и что, быть можетъ, мы ошибаемся въ указанія этихъ прототиповъ. Но все же думаемъ, что если ошибаемся, то лишь въ деталяхъ, и что главное наше предположеніе — сходство въ планѣ между поѣздкой Ильи въ Кіевъ и походомъ Рустема въ Мазендеранъ (а также Исфендіара въ «мѣдный» замокъ), имѣетъ нѣкоторое основаніе. А это пока все, что мы желали бы сдѣлать вѣроятнымъ.

Прежде чѣмъ разстаться съ Соловьемъ-разбойникомъ, считаемъ не лишнимъ отмѣтить одну деталь, встрѣчающуюся въ значительномъ числѣ былинъ. Илья, повидимому, не желаетъ убить Соловья, а, между тѣмъ, пускаетъ ему стрѣлу въ глазъ — въ одно изъ самыхъ уязвимыхъ мѣстъ. Былины говорятъ даже, что стрѣла вышибла Соловью правое око со косицею[53] или вышла въ лѣвое ухо[54], за чѣмъ, казалось бы, должна послѣдовать немедленная смерть. Это стрѣляніе въ глазъ, однако, безъ цѣли убить, представляется намъ страннымъ. Гораздо логичнѣе стрѣляніе Ильи въ тѣхъ былинахъ, гдѣ Илья подшибаетъ Соловью крыло правое[55], вслѣдствіе чего тотъ лишенъ возможности держаться на деревьяхъ, но не раненъ смертельно. Намъ кажется, что въ стрѣляніи именно въ глазъ нужна видѣть survival того сказочнаго мотива, что для нѣкоторыхъ чудовищныхъ или вообще исключительныхъ существъ смерть возможна подъ условіемъ пораженія только одного опредѣленнаго мѣста на тѣлѣ. Чтобы не ходить далеко, укажемъ на иранскаго неуязвимаго богатыря Исфендіара, который могъ быть убитъ Рустемомъ только тогда, когда послѣдній пустилъ ему стрѣлу въ единственно уязвимое мѣсто, именно въ глазъ. Если наше предположеніе вѣрно, то опять, хотя совершенно въ иной связи, нашъ Илья поступаетъ совершенно такъ же, какъ иранскій Рустемъ. Какъ ни ничтожно само по себѣ это детальное совпаденіе, любопытны тѣ побочныя обстоятельства, которыми оно сопровождается. Стрѣла, которая могла убить Исфендіара, попавъ ему въ глазъ, должна была быть спеціально вырѣзана изъ вяза[56]. Наканунѣ боя съ Исфендіаромъ Рустемъ самъ изготовилъ эту стрѣлу и, вступая въ бой, наложилъ ее на тетиву и обращается съ молитвой къ божеству[57].

Подобно этому, по одной былинѣ[58]:

Подъѣзжаетъ Илья, вѣдь, къ кустику ракитову,

Вынимаетъ Ильювюша ножищо да кинжалищо,

А вырубилъ онъ стрѣлочку ракитову,

Ай натягивалъ Ильюшенька свой тугой лукъ.

И налагаетъ вѣдь онъ стрѣлочку ракитову,

А самъ онъ ко стрѣлы да приговаривать…

Слѣдуетъ наговоръ на стрѣлу, встрѣчающійся нерѣдко въ былинахъ[59]. Положимъ, что и здѣсь случайное сходство; по сейчасъ же можно указать еще на другую случайность. Выше вы предположили, что на типъ Соловья, шпицы рахманной, могъ повліять иранскій Симургъ. И что же? Въ стрѣляніи Рустема спеціальною стрѣлой въ глазъ врага замѣшанъ Симургъ, но не въ качествѣ врага, а въ качествѣ мудраго совѣтника-помощника. Онъ открываетъ Рустему тайну уязвимости его врага и указываетъ ему, что нужно сдѣлать стрѣлу изъ вяза и пустить ее въ глазъ Исфендіара. И такъ, мы имѣемъ въ русской былинѣ, хотя въ нѣсколько различномъ сочетаніи, слѣдующіе иранскія лица, дѣйствія и предметы:

1) Илья = Рустемъ; 2) Симургъ = Соловей, птица рахманная; 3) ракитовая (вязовая) стрѣла, изготовленная главнымъ богатыремъ (Рустемомъ, Ильей); 4) напутствіе стрѣлы молитвой; 5) стрѣляніе въ глазъ непріятелю. Но такъ какъ въ иранскомъ сказаніи стрѣляніе въ глазъ имѣетъ raison d'être, а въ русскомъ не находитъ никакого объясненія, слѣдуетъ думать, что эта оторванная отъ своего мѣста иранская деталь была въ русскомъ эпосѣ пріурочена не къ надлежащему мѣсту въ силу какой-то ассоціаціи. Это пріуроченіе, кажется, представляетъ глухой отголосокъ смутнаго воспоминанія о томъ, что восточный прототипъ Ильи когда-то кому-то пустилъ вязовую заговоренную стрѣлу въ глазъ, причемъ въ этомъ дѣлѣ была замѣшана какая-то чудовищная птица (Симургъ). «Вѣроятно, чудовищная птица и была этимъ врагомъ, которому въ глазъ была пущена ракитова стрѣла», — такъ осмыслилъ полузабытый мотивъ какой-нибудь сказитель (русскій или, скорѣе, не русскій) и этою неудачною попыткой къ осмысленію объясняется русская былинная комбинація деталей чужеземнаго разсказа.

Переходимъ къ другимъ похожденіямъ Ильи, встрѣченнымъ имъ въ его поѣздкахъ.

Былина Рыбникова (IV, № 3), изобилующая собственными именами, неизвѣстными въ другихъ однородныхъ былинахъ[60], разсказываетъ, что Илья, по выѣздѣ изъ дому, наѣхалъ на первую заставу — 40,000 разбойниковъ, а затѣмъ, перебивъ ихъ своимъ шлемомъ,

Пріѣзжаетъ онъ во чисто поле,

Во чистомъ полѣ стоитъ шатеръ,

Недалече отъ бѣла шатра

Стоятъ палаты бѣлокаменны

И во тѣхъ палатахъ бѣлокаменныхъ живетъ

Паленица удалая. И у ей кроватка оманслива,

И принимала она каждаго страннаго

Во тѣ палаты бѣлокаменны,

Кормила кушаньями сахарными,

И поила напитками медвяными,

И отводила ихъ во спальну драгоцѣнную,

Гдѣ стояла кроватка оманслива,

Просила добрыхъ молодцевъ на кроватку спать.

Впереди проситъ повалиться добрыхъ молодцевъ,

А во слѣдъ ложится красна дѣвица.

А того не знаетъ добрый молодецъ,

Что кроватка есть оманслива,

Который повалится спать на кроватку,

Та кроватка подвернется,

То улетитъ онъ въ погреба глубокіе.

Подъ кроваткой былъ погребъ въ глубину сорока саженъ.

И во этомъ погребѣ было накоплено

Триста рыцарей, сильныхъ могучихъ богатырей.

Свою коварную ласку хотѣла колдунья испытать и на Ильѣ Муромцѣ. Она вышла ему на встрѣчу, цѣловала его во уста сахарныя, угощала, поила и затѣмъ пригласила на кроватку омансливу. Но Илья приглашаетъ ее лечь первою и, видя ея колебаніе, схватываетъ ее и бросаетъ на кровать, которая, опрокинувшись, сбрасываетъ колдунью въ погреба глубокіе. За этимъ похожденіемъ слѣдуетъ въ былинѣ встрѣча Ильи съ Соловьемъ-разбойникомъ.

Такимъ образокъ, въ разсматриваемой былинѣ похожденіе Ильи съ коварною дѣвицей включено въ число заставъ, встрѣченныхъ имъ на пути изъ дому въ Кіевъ[61]. Но гораздо чаще это похожденіе соединяется сказителями съ двумя другими: встрѣчей съ разбойниками и нахожденіемъ Ильей, погреба съ золотою казной, причемъ всѣ три похожденія доказываютъ, что, Ильѣ не суждено ни убиту быть, ни богату быть, ни женату быть. Впрочемъ, въ связи съ тѣми или другими эпизодами, похожденіе Ильи съ коварною дѣвицей содержитъ въ былинахъ почти однѣ и тѣ же черты[62]. Нѣкоторыя различія встрѣчаются только въ названіи и обстановкѣ коварной дѣвицы и въ расправѣ съ нею Ильи Муромца. Кромѣ имени Зениры, встрѣчается имя Маринка-королевична[63], но чаще собственнаго имени нѣтъ и дѣвица называется просто прекрасною королевичной[64]. Иногда при ней состоитъ цѣлый штатъ дѣвицъ (40 дѣвицъ или толпа)[65]. Илья предаетъ ее самой лютой казни: либо раздираетъ ее на полы[66], либо рѣжетъ на куски[67], либо разстрѣливаетъ[68].

Нѣтъ сомнѣнія, что въ былинныя похожденія Ильи Муромца вплелся въ его столкновеніе съ прекрасною королевичной весьма распространенный сказочный мотивъ. Наша королевична живо напоминаетъ кавказскія сказанія о царицѣ Тамарѣ, заманивавшей молодыхъ витязей въ свой замокъ и затѣмъ ночью сбрасывавшей ихъ трупы въ Терекъ, пражское мѣстное преданіе о княжнѣ Либушѣ и друг. Подложная кровать, какъ указываетъ Рамбо, упоминается въ сказкахъ Перро (Perrault-Contes: «L’adroite princesse»)[69]. Въ сборникѣ нѣмецкихъ пѣсенъ Миттлера, — говоритъ О. Миллеръ, — помѣщены два пересказа пѣсни о королевѣ, зазывавшей къ себѣ проѣзжихъ юношей: насладившись съ ними любовью, она ставила ихъ на доску, которая подъ ними проваливалась. Такимъ образомъ погубила она цѣлыхъ девять, но десятый съумѣлъ ея чарамъ противупоставить свои собственныя[70].

Въ сборникѣ Аѳанасьева (VIII, № 4, стр. 50) одна сказка содержитъ многія черты, тождественныя съ похожденіемъ Ильи съ королевичной. Пріѣзжаетъ Иванъ-царевичъ къ Иринѣ-мягкоЙ перинѣ. Та встрѣчаетъ его, приглашаетъ раздѣться и лечь на пуховикъ: "Ложись къ стѣнкѣ! « — говоритъ она Ивану. — „Я не сплю у стѣнки, — отвѣчаетъ онъ, — а сплю на крайчику“. Нужно было ей самой у стѣнки лечь, царевичъ ее подхватилъ подъ середку и прошибъ сквозь полъ, и улетѣла Ирина-мягкая перина въ погребъ, а онъ опустилъ конецъ веревки, вытащилъ своего брата и сказалъ: „Волочите другъ по дружкѣ всѣхъ и отправляйтесь по домамъ“. И такъ, въ принадлежности эпизода о встрѣчѣ Ильи съ королевичной къ области сказокъ не можетъ быть сомнѣнія и вопросъ сводится лишь къ тому, изъ какихъ ближайшихъ источниковъ этотъ сказочный мотивъ попалъ въ русскія сказки и былины. Мы устраняемъ отъ себя этотъ вопросъ, какъ не входящій непосредственно въ ранки нашего изслѣдованія. Откуда бы ни проникъ разсмотрѣнный эпизодъ въ былины, онъ не вошелъ въ нихъ изъ иранскаго сказанія о Рустемѣ (по крайней мѣрѣ, въ редакціи Фирдоуси), хотя въ похожденіяхъ этого богатыря (а также его alter ego Исфендіара) есть нѣчто подобное, именно встрѣча съ колдуньей. Вотъ главныя черты этого похожденія Рустема по изложенію Фирдоуси. По пути въ Мазендеранъ, Рустемъ прибылъ (послѣ встрѣчи съ дракономъ, составляющей его третью заставу) въ прекрасную мѣстность и увидѣлъ на берегу ручья приготовленное кѣмъ-то угощеніе: кубокъ съ виномъ, зажареннаго аргали, хлѣбъ и сласти. Это была трапеза чародѣевъ, исчезнувшихъ при приближеніи героя. Рустемъ сѣлъ за угощеніе, валилъ кубокъ и сталъ играть на найденной тутъ же лирѣ, воспѣвая свои подвиги. На его пѣніе подошла къ нему необыкновенная красавица и сѣла съ нимъ за трапезу. Онъ протянулъ ей кубокъ вина, произнеся при этомъ имя Бога. Тогда она вдругъ почернѣла и Рустемъ, догадавшись, что передъ нимъ колдунья, накинулъ ей петлю аркана на шею. Онъ заставилъ ее принять ея настоящій видъ и она превратилась въ дряхлую, отвратительную старуху. Тогда онъ разрубилъ ее на полы[71].

Исфендіаръ относительно колдуньи, которую встрѣчаетъ, находится въ лучшихъ условіяхъ, чѣмъ Рустемъ. Онъ знаетъ уже чрезъ Кергсара, сопровождающаго его, о предстоящей ему встрѣчѣ и принимаетъ свои мѣры. Онъ нарядился, какъ на пиръ, взялъ золотую чашу и гитару, сѣлъ въ прекрасной мѣстности на берегу ручья и сталъ изливать свою любовную тоску. Волшебница въ видѣ прелестной дѣвы подошла къ нему и онъ подалъ ей кубокъ вина. Затѣмъ онъ накинулъ на нее священную цѣпь Зердушта и она должна была принять свой настоящій видъ, послѣ чего была убита ударомъ меча[72].

Изъ этого изложенія содержанія эпизода о встрѣчѣ Рустема и Исфендіара съ колдуньей видно, что иранское сказаніе сходно съ нашимъ только въ главныхъ чертахъ, а не въ деталяхъ, такъ что мы не имѣемъ права считать похожденіе Рустема (Исфендіара) съ волшебницей прототипомъ похожденія Ильи съ прекрасною королевичной. Однако, все-таки, мы полагаемъ, что между иранскимъ и русскимъ сюжетомъ есть какое-то отношеніе. Едва ли случайны слѣдующія совпаденія:

1) Похожденіе съ колдуньей, губящей людей чарами своей красоты, приписывается въ обоихъ эпосахъ главному національному герою.

2) Это похожденіе входитъ въ число тѣхъ заставъ, которыя они встрѣчаютъ на своемъ пути. Для Рустема и Исфендіара эта встрѣча составляетъ четвертую заставу. Илья въ былинѣ Рыбникова (IV, № 3) встрѣчаетъ королевичну послѣ разбойниковъ и раньше похожденія съ Соловьемъ. Въ былинахъ о трехъ поѣздкахъ встрѣча съ королевичной составляетъ одну изъ трехъ поѣздокъ, причемъ нерѣдко у сказителей проскальзываетъ еще та черта, что Илья, убивъ королевичну, очистилъ этимъ дорогу прямоѣзжую, подобно тому, какъ Рустемъ очистилъ отъ волшебницы дорогу въ Мазендеранъ. Такъ, санъ Илья, послѣ похожденія съ королевичной,

Обращается ко камешку ко латырю,

И на камешки подпись подписывалъ:

И что ли очищена тая дорожка прямоѣздная» *).

  • ) Гильфердингъ, стр. 868. Сравн. также столб. 1054,1218,1248, 1301.

Въ одной былинѣ (Паромскаго старика) даже указывается направленіе очищенной дороги:

И та была дорожка прочищена,

Отъ стольнаго Кіева лежитъ ко Царю граду *).

  • ) О. Миллеръ (стр. 774) подозрѣваетъ въ этомъ географическомъ указаніи какой-то отзвукъ былинъ про Идолища и цареградскаго князя.

Въ виду этого соотвѣтствія между иранскимъ и русскимъ сюжетомъ въ лицѣ героя похожденія (Илья = Рустемъ — Исфендіаръ) и въ мѣстѣ, занимаемомъ похожденіемъ въ числѣ прочихъ заставъ, мы рѣшаемся предложитъ слѣдующее объясненіе указаннаго соотвѣтствія. Намъ кажется, что какое-то похожденіе Ильи съ коварною волшебницей, кончившееся ея убіеніемъ, входило весьма рано въ планъ былиннаго разсказа о встрѣченныхъ имъ заставахъ и было занесено въ русскій эпосъ изъ того же источника, откуда проникли въ него другіе отголоски иранскихъ сказаній. Но этотъ древній, предполагаемый мною изводъ сказанія, вѣроятно, болѣе близкій къ иранскому, подвергся передѣлкѣ подъ вліяніемъ аналогическаго сказанія о прекрасной королевичнѣ (вродѣ Тамары), отправлявшей увлекавшихся ею витязей въ подземелье посредствомъ подложной кровати. Послѣднее сказаніе, какъ болѣе пикантное и интересное, замѣнило первое, пріурочившись, однако, къ тому же національному богатырю. Но слѣдъ перваго сказанія, смѣненнаго новымъ, еще сохраняется въ томъ, что и новое въ нѣкоторыхъ былинахъ входитъ въ число заставъ или подвиговъ, совершенныхъ богатыремъ для очищенія дороги прямоѣзжей на почвѣ Россіи, т.-е. получаетъ какой-то quasi-историческій характеръ, который былъ, конечно, сначала чуждъ безпочвенному сюжету о прекрасной королевичнѣ, какъ онъ чуждъ, напримѣръ, похожденію сказочнаго Ивана-царевича съ Ириной-мягкою периной. Въ пользу нашей догадки можно привести слѣдующее соображеніе.

Похожденіе Ильи съ прекрасною королевичной въ настоящее время составляетъ большею частью одинъ изъ эпизодовъ (именно средній) трехъ его встрѣчъ или поѣздокъ, помѣщаясь между разбойниками и нахожденіемъ клада. Такимъ образомъ достигается любимое эпическое число 3 и редакція былинъ этого типа представляетъ какъ бы законченное цѣлое, въ которомъ три части иллюстрируютъ предопредѣленное Ильѣ судьбою — но быть убиту, женату и богату. Такое построеніе былины сложилось, конечно, не безъ вліянія сказокъ, въ которыхъ роэстань съ тремя дорогами и надписью составляетъ весьма избитый мотивъ. Мы видѣли, однако, что встрѣча съ разбойниками составляетъ также одну изъ встрѣчъ Ильи по пути изъ дому въ Кіевъ и что въ одной былинѣ (Рыбн., IV, № 3) въ ту же редакцію входитъ и встрѣча съ коварною дѣвицей. Это наводитъ насъ на мысль, что редакція былины о трехъ поѣздкахъ, вѣроятно, сложилась сравнительно поздно, подъ вліяніемъ сказокъ, и что средній ея эпизодъ, встрѣча съ королевичной, былъ передѣлкой какого-то другого, подобнаго, занимавшаго мѣсто среди похожденій Ильи на пути въ Кіевъ. Подтвержденіемъ этому какъ будто служитъ то, что и до сихъ поръ въ былинахъ послѣдняго типа Илья также встрѣчается враждебно съ коварною дѣвицей, которая является дочерью Соловья-разбойника и носитъ разныя названія (Марья, Настастья, Пелька). Глухое воспоминаніе о ея чародѣйскихъ свойствамъ, быть можетъ, сохраняется въ томъ, что въ одной былинѣ она прямо называется Еленой-волшебницей[73]. Она женщина коварная, такъ какъ задумываетъ убить Илью изподтишка подворотней[74]. Въ былинѣ Гильфердинга № 104, гдѣ, вмѣсто одной, всѣ дочери Соловья отличаются коварствомъ, онѣ зазываютъ его въ гостя такъ же, какъ королевична приглашала Илью въ свои палаты:

И скоренько онѣ одѣвали свою одежду хорошую,

Выходили на широкъ дворъ,

Отпирали свои ворота крѣпкія на стежо

И поднимали подворотню на цѣпяхъ

Да въ восемьдесятъ пудовъ,

И просили Илью во почестное гостбище…

Но подобно тому, какъ въ былинахъ о трехъ поѣздкахъ Илья догадыдывается о свойствѣ омансливой кровати, такъ и здѣсь:

Илья Муромецъ глянулъ на ихъ широки ворота

И видѣ Илья Муромецъ — есть фальша великая *).

  • ) Гильфердингъ, столб. 599.

Такимъ образомъ, чувствуется какое-то сходство въ типѣ королевичны и дочери Соловья-разбойника: онѣ обѣ коварны, обѣ пытаются хитростью убить Илью, и, притомъ, въ своемъ домѣ, обѣ подвергаются заслуженному наказанію. Это даетъ намъ нѣкоторое основаніе для предположенія, что королевична, какъ и Елена-волшебница, представляетъ позднѣйшую замѣну какой-то коварной волшебницы, которую Илья встрѣчалъ, какъ одну изъ заставъ, на своемъ пути къ князю Владиміру, подобно тому, какъ Рустемъ встрѣтилъ волшебницу на пути къ царю Кейкаусу въ числѣ другихъ заставъ.

Чтобы резюмировать нашъ разборъ былинъ о поѣздкѣ Ильи Муромца въ Кіевъ и о его трехъ поѣздкахъ, мы напомнимъ, что основною нашею мыслью было сопоставленіе этой части похожденій Ильи съ заставами, встрѣченными Рустемомъ на пути изъ родительскаго дома въ Мазендеранъ къ пребывавшему тамъ въ то время царю Кейкаусу. Основаніемъ къ сопоставленію было отмѣченное нами сходство, главнымъ образомъ, въ планѣ иранскаго и русскаго разсказа и совпаденіе нѣкоторыхъ заставъ, какъ горы, рѣка, чудовищная птица, можетъ быть, чудовищное человѣкообразное существо (Соловей и дивъ) и коварная женщина. Мы не увѣрены въ соотвѣтствіи нѣкоторыхъ приведенныхъ нами иранскихъ эпизодовъ Рустеміады съ русскими былинными, но все же думаемъ, что въ главныхъ чертахъ наше сопоставленіе плановъ иранскаго и русскаго разсказа нами достаточно обосновано, а это пока все, что мы сами считаемъ вѣроятнымъ. Если изъ нашего сопоставленія въ читателѣ возникла мысль, что въ разсмотрѣнной части похожденій Ильи Муромца звучатъ кое-какіе отголоски Рустеміады (и Исфендіріады), то наша цѣль достигнута, хотя бы нѣкоторыя изъ отмѣченныхъ совпаденій и оказались случайными.

Мы не будемъ подробно разбирать былинъ о прочихъ подвигахъ Ильи Муромца, такъ какъ не имѣемъ основанія видѣть въ нихъ отраженіе какихъ-нибудь иранскихъ сюжетовъ. По, припоминая, какъ подвижны въ нашемъ эпосѣ отдѣльные мотивы, какъ легко, отторгнутые отъ разныхъ сюжетовъ мотивы по закону психологической аналогіи, вплетаются въ одинъ разсказъ, мы отмѣтимъ въ разныхъ былинахъ объ Ильѣ нѣкоторые мотивы, сходные съ иранскими, причемъ убѣжденіе, дѣйствительно ли они иранскаго происхожденія или только случайно сходны съ иранскими, сложится само собою.

Нѣкоторые отдѣльные мотивы, сходные съ иранскими, находимъ въ многочисленныхъ былинахъ, описывающихъ нашествіе на Кіевъ царя Калина (Галина, Каина), Батыги, Мамая и др. Отсылая къ разбору этихъ былинъ А. Н. Веселовскаго[75] и М. Халанскаго[76], мы напомнимъ, что уже раньше указали на нѣкоторые былинные мотивы, сходные съ иранскими[77]. Какъ Рустемъ въ столкновеніи съ предводителемъ туранцевъ Калуномъ схватываетъ турка и побиваетъ имъ непріятелей, такъ Илья, связанный, по приказу Калина, чембурами, разрываетъ ихъ, схватываетъ татарина и прокладываетъ, размахивая имъ, себѣ дорогу въ непріятельскомъ войскѣ. Но есть въ названныхъ былинахъ и другія черты, напоминающія иранскія. Такъ, въ нѣкоторыхъ пересказахъ сообщается, что раньше приступа Калина Илья былъ засаженъ Владиміромъ, вслѣдствіе поклепа, въ глубокій погребъ, гдѣ просидѣлъ три года[78]. Когда же приступилъ Калинъ съ несмѣтною силой, то Владиміръ вспомнилъ объ Ильѣ, узналъ, что онъ живъ, и вымолилъ у него прощенье. Мы уже сопоставили это обращеніе Владиміра съ главнымъ русскимъ богатыремъ съ угрозой Кейкауса повѣсить Рустема и послѣдовавшимъ затѣмъ раскаяніемъ иранскаго царя. Но еще больше сходства представляетъ поступокъ царя Гуштаспа съ Исфендіаромъ. Послѣдняго, по наговору, царь засаживаетъ скованнаго въ замокъ, гдѣ богатырь просидѣлъ до того времени, когда государству угрожала страшная опасность отъ туранскаго царя. Гуштаспъ, видя бѣду неминучую, посылаетъ освободить Исфендіара и ищетъ съ нимъ примиренія. Мотивъ засаживанья богатыря несправедливымъ властителемъ въ темницу и затѣмъ выпущенія его въ минуту крайней опасности — котивъ довольно распространенный. О. Мидлеръ указалъ на сходное положеніе Марка Кралевича, засаженнаго въ тюрьму по приказу султана[79], B. В. Стасовъ — на телеутскаго богатыря Шеню и киргизскаго Суну, сидящихъ въ ямахъ по навѣту родственниковъ или придворныхъ и затѣмъ выпускаемыхъ на свободу и спасающихъ отечество; Рамбо привелъ въ параллель съ разсказомъ о заключеніи Муромца легенду объ Ожье, посаженномъ въ темницу Карломъ Великимъ[80]. Въ послѣднемъ сказаніи любопытна та черта, что Ожье во время заключенія кормили архіепископъ Турпинъ и сама императрица. Подобную черту находимъ и въ нѣкоторыхъ нашихъ былинахъ.

А у князя-то, вѣдь, дочка-то малешенька,

А малешенька-то дочка молодёшенька,

Во-потай берё ключи у своей матери

А отъ тыхъ ли-то отъ погребовъ глубокихъ;

Составляетъ она хлѣбъ да Ильѣ Муромцу *).

  • ) Гильфердингъ, № 57, столб. 304. Срав. Рыбн., III, № 35.

Въ другой былинѣ, вмѣсто дочери, кормитъ Илью княгиня Апраксія[81], почему то названная вдовицей (слѣдовательно, не представлявшаяся сказителю женой князя Владиміра):

Какъ узнала про это честная вдовица княгиня Апраксія,

Что посаженъ Илья Муромецъ да во глубокъ погребъ,

Она сдѣлала подкопь ту тайную,

Да во тотъ ли погреба глубокіе,

Кормила-поила Илью ровно сорокъ дней.

Нельзя ли видѣть въ этой чертѣ отголосокъ сказанія о царской дочери Менижэ, кормившей засаженнаго въ яму иранскаго богатыря Бижена? Этотъ вплетенный въ сказанія о Рустемѣ поэтическій эпизодъ о любви Менижэ къ Бижену[82] не менѣе популяренъ на Кавказѣ, чѣмъ сказанія о Рустемѣ и Зорабѣ, и немудрено, что отголоски его могли проникнуть и дальше, за предѣлы Кавказа. Въ самомъ дѣлѣ, кормленіе Ильи Муромца дочерью Владиміра представляется какою-то случайною, мало мотивированною деталью, тѣмъ болѣе случайною, что объ этой княжнѣ ничего другого не знаетъ нашъ эпосъ и нарушеніе ею воли отца не объясняется никакими близкими ея отношеніями къ старому козаку Ильѣ Муромцу. Въ иранскомъ же сказаніи Менижэ кормитъ Бижена, какъ своего мужа, котораго она себѣ избрала противъ воли жестокаго отца. Въ виду того, что въ похожденіи Бижела главная роль принадлежитъ Рустему, можно себѣ представить, что черта кормленія засаженнаго въ погребъ богатыря царскою дочерью, какъ входившая въ циклъ сказаній о Рустемѣ, была отторгнута отъ надлежащаго мѣста и перенесена въ нашей былинѣ на нашего Рустеца-Илью, посаженнаго въ погребъ несправедливымъ властителемъ.

Такой же, повидимому, оторванный иранскій лоскутъ, въ видѣ трехъ подкоповъ, сдѣланныхъ татарами, чтобы погубить Илью, пришитъ въ нѣкоторыя былины о нашествіи Калина (Батыя и т. п.).

Въ былинѣ о Батыѣ Батыевичѣ конь предупреждаетъ Илью:

«Ужь ты старъ козакъ Илья Муромецъ!

Есть у татаръ въ полѣ накопаны рвы глубокіе,

Понатыканы въ нихъ копья мурзамецкія,

Копья мурзамецкія, сабли вострыя:

Изъ перваго подкопа я выскочу,

Изъ другаго подкопа я выскочу,

А въ третьемъ останемся ты и я» *).

  • ) Кирѣев., IV, стр. 45, сравн. Рыбник., III, стр. 211 и 219. Гильфердингъ, столб. 308, 1298. Болѣе подробное описаніе тамъ же, столб. 453—54. Подкопы встрѣчаются въ былинѣ и «Данилѣ Игнатьевичѣ» (Гильферд., № 192, столб. 929, и Кирѣев., III, стр. 48), и въ побывальщинѣ XVIII в. о Михаилѣ Далиловичѣ; см. Веселовскій: «Южнорусскія былины», I, стр. 24.

Въ былинѣ Гильфердинга № 296 устройство подкоповъ мотивировано тѣмъ, что Балину пришлось плохо отъ Ильи.

Разсерчалъ Илья Муромецъ,

Да заѣхалъ-то въ рать силу великую,

Да вынимае старикъ шалыгу подорожную,

Да и началъ шалыгою помахивать.

Да куда-то махнетъ — да какъ улица,

Да куда и отмахнетъ — переулочекъ.

Да скричалъ-то царь (Калинъ) громкимъ голосомъ:

«Ужь ты старый козакъ да Илья Муромецъ,

Да отсрочь-ко ты времени трои суточки!»

Говоритъ-то старикъ да Илья Муромецъ: --

Да не дамъ-то тебѣ да нисколешенько.

«Да отсрочь-ко ты мнѣ хоть на суточки».

Да дозволилъ Илья да какъ на суточки.

Да де въ эту пору, въ это времечко

Да копали-то копи глубокія,

Да спутали телѣги ордынскія,

Становили-то копья мурзамецкія,

Зарывали носочками желтыми *).

  • ) Гильфердингъ, столб. 127.0—71.

Далѣе слѣдуетъ, какъ и въ другихъ былинахъ, предостереженіе Ильи конемъ, несмотря на которое богатырь направляетъ коня къ подкопамъ и падаетъ въ третій. Татары схватываютъ Илью, оставшагося, повидимому, невредимымъ, несмотря на копья мурзамецкія, и приводятъ его связаннаго къ Калину. Тотъ велитъ его казнить, но богатырь, вырвавшись, избиваетъ татаръ и расправляется съ самимъ Баянномъ.

Коварному Балину соотвѣтствуетъ въ Рустеміадѣ царь Кабула, на дочери котораго былъ женатъ сводный братъ Рустема, Шехадъ. Чтобы освободиться отъ дани, платимой имъ Рустему, царь Кабула по соглашенію съ Шехадомъ рѣшается завлечь богатыря въ свои владѣнія, чтобы его умертвить. Онъ приказалъ нарыть въ одной долинѣ ямъ и утыкать ихъ дно копьями и мечами. Затѣмъ пригласилъ Рустема на охоту и завлекъ его въ эту долину.

У Ракша было чутье опасности: онъ упрямится, бьетъ землю копытомъ и хочетъ пройти осторожно между двухъ скрытыхъ ямъ. Но ослѣпленный рокомъ Рустемъ, разсердившись на коня, ударяетъ его плетью и тотъ, сдѣлавъ скачокъ въ сторону, падаетъ со всадникомъ въ подкопъ Шехада[83].

И такъ, какъ въ нашихъ былинахъ, такъ и въ Рустеміадѣ, конь предчувствуетъ грозящую хозяину бѣду, но всадникъ, разгнѣвавшись на коня, бьетъ его плеткой[84] или укоряетъ его и попадаетъ въ подкопъ. Рустемъ умираетъ пронзенный копьями, а нашъ Илья остается невредимъ и только попадаетъ въ плѣнъ къ Калину. Сравнивая иранскій и русскій мотивы, не трудно догадаться, который изъ нихъ служилъ прототипомъ другому. Рустему, какъ великому богатырю, не суждена смерть въ бою, такъ какъ никто не можетъ его одолѣть. Его можно убить только коварствомъ, и къ этому прибѣгаетъ властитель Кабула, выкопавъ предательскія ямы съ рогатинами. Естественно, что такое средство достигаетъ своей цѣли, и герой оканчиваетъ свое существованіе, отомщая передъ смертью* измѣннику (Шехаду). Въ русскихъ же былинахъ подкопы татарскіе, въ сущности, не достигаютъ своей цѣли, и въ этомъ, конечно, слѣдуетъ видѣть передѣлку чужаго эпическаго мотива. Русскій сказитель не могъ допустить мысли, что Илья погибнетъ отъ татаръ, и, наслоивъ на своего національнаго богатыря мотивъ изъ Рустеміады, пріуроченный тамъ къ Рустему, онъ измѣнилъ его окончаніе. Страшныя копья мурзамецкія, которыя, казалось бы, должны были пронзить Илью, оказались страннымъ образомъ недѣйствительными и богатырь остается цѣлъ и невредимъ, только попадаетъ въ плѣнъ къ татарамъ, успѣвшимъ, пользуясь его паденіемъ, наложить на него оковы. Далѣе въ иранскомъ сказаніи ямы съ копьями являются единственнымъ средствомъ, при помощи котораго можно погубить великаго богатыря. Въ нашихъ былинахъ эта мысль не достаточно подчеркнута. Только въ одной мы находимъ нѣкоторую мотивировку копанію ямъ татарами, именно въ томъ, что Балину приходилось плохо отъ Ильи. Во всѣхъ же другихъ пересказахъ копаніе ямъ татарами является ex abrupto, безъ достаточнаго основанія, такъ какъ Калинъ вовсе не доведенъ до крайности и успѣхъ пока еще на его сторонѣ.

Въ виду этого, мы позволяемъ себѣ видѣть въ подкопахъ, угрожающихъ Ильѣ, мотивъ изъ Рустеміады, нѣсколько передѣланный, и не совсѣмъ удачно, за предѣлами Ирана.

Вс. Миллеръ.


  1. ↑ Русская Мысль, кн. IV.
  2. ↑ См. Экскурсъ III.
  3. ↑ Вып. I, отд. III, № 4, стр. 38.
  4. ↑ Рыбниковъ, II, стр. 329.
  5. ↑ Рыбниковъ, т. IV, стр. 9—10.
  6. ↑ См. Mohl., I, р. 402.
  7. ↑ Mohl., IV, р. 395.
  8. ↑ Ibid., р. 409.
  9. ↑ Ibid., р. 418.
  10. ↑ См. выше Экскурсъ III.
  11. ↑ Mohl., IV, р. 395.
  12. ↑ Mohl., I, р. 419.
  13. ↑ Напр., Рыбн., II, № 68. Гильфердингъ, № 210.
  14. ↑ Кирѣев., I, стр. 28. Рыбн., IV, стр. 27.
  15. ↑ Кирѣев., I, отд. III, № 6, стр. 41.
  16. ↑ Кирѣев., I, отд. III, № 3, стр. 33.
  17. ↑ Кирѣев., I (III, 3).
  18. ↑ Птицей представляется Соловей-разбойникъ и въ русской сказкѣ объ Ильѣ Муромцѣ, перешедшей къ якутамъ Верхоянскаго округа. См. Верхоянскій Сборникъ И. А. Худякова (Записки восточно-сибирскаго отдѣла Импер. русскаго географическаго общества по этнографіи, т. I, вып. III, стр. 260).
  19. ↑ Mohl., IV, стр. 410.
  20. ↑ Ср. выше въ Экскурсѣ Ш сказаніе о Залѣ и о боѣ Рустема съ Исфендіаромъ.
  21. ↑ См. Осет. этюды, I, стр. 126.
  22. ↑ Осет. этюды, I, стр. 67.
  23. ↑ Гильфердингъ, № 112.
  24. ↑ Гильфердингъ, № 210.
  25. ↑ Напр., Гильфердингъ, № 74. Рыбн., I, № 10. Гильферд.,№ 212. Рыбн… 9 и 10; Ш, № 5; IV № 2.
  26. ↑ Кирѣев., IV, № 1, стр. 4—6.
  27. ↑ См. Кирѣев., IV, стр. 2.
  28. ↑ Тамъ же, I, стр. 84.
  29. ↑ Кирѣев., IV, стр. 122 (вар.).
  30. ↑ II, стр. 333.
  31. ↑ Такое же окончаніе см. въ былинѣ Гильфердинга № 210, столб. 995.
  32. ↑ См. Рыбн., III, стр. 14, примѣч.
  33. ↑ № 210, столб. 290.
  34. ↑ На предъидущихъ страницахъ акад. Ягичъ весьма неубѣдительно, на нашъ взглядъ, доказываетъ сходство въ нѣкоторыхъ чертахъ между Соловьемъ Будиміровичемъ и Соломовомъ и выставляетъ предположеніе, что типъ Соловья Будиміровича (какъ и имя) восходитъ къ Соломону.
  35. ↑ См. статью акад. Ягича: Die christlich-mythologische Schicht in der russischen Volksepik, помѣщ. въ Archiv für slavische Philologie, B. I, p. 120—124.
  36. ↑ Великорусскія былины кіевскаго цикла, стр. 160.
  37. ↑ „И началъ царевичъ Соломонъ суды творити: собравъ крестьянскихъ дѣтей множество отроковъ, а самъ царемъ у нихъ бисть; а иныхъ дѣтей воеводами поставляйте; а иныхъ въ судіи; а иныхъ служивыми людьми постави и служебники. И потомъ возгради себѣ градъ въ древесѣхъ плетеныхъ вельми мудро и посылаше тоя веси жители многія и начальники и помѣстники“ и т. д. (Лѣтоп. русск. литературы, IV, стр. 130).
  38. ↑ Archiv für slav. Philologie, B. I, p. 117.
  39. ↑ См. статью Ѳ. И. Буслаева: „Критическія и библіографическія замѣтки по неводу книги О. Миллера“. Ж. М. Н. Пр.) часть CLIX, отд. 2, стр. 281.
  40. ↑ Во времена стародавнія, гдѣ теперь стоитъ Нижній-Новгородъ, жилъ знатный, сильный мордвинъ, по имени Скворецъ. Онъ былъ другъ… другому такому же знатному мордвину, Соловью, тому самому, что связанъ былъ Ильей Муромцемъ. Женился Скворецъ на 18 женахъ и родили они ему 70 сыновей… Тутъ же въ ущельѣ обиталъ чародѣй Дятелъ, тоже мордвинъ, тоже пріятель Соловью. И спросилъ Скворецъ Дятла о судьбѣ 70 сыновей своихъ. Отвѣчалъ Дятелъ: Если дѣти твои будутъ жить мирно и согласно другъ съ другомъ, долго будутъ обладать здѣшними мѣстами, а поссорятся — будутъ покорены русскими»… Такъ оно и вышло. См. О. Миллеръ, стр. 277.
  41. ↑ Выдержку изъ лѣтописи см. у г. Бестужева-Рюмина: «О составѣ русск. лѣтописей», прилож., стр. 34. «Изымаша хитростію нѣкоего разбойника, нарицаемаго Могутъ и егда ста предъ Владкмеромъ, воскрича зѣло и многы слезы испущая изъ очію, сице глаголя: поручника ти по себѣ даю, о Владимере, Господа Бога и Пречистую Его Матерь Богородицу, ако отнынѣ никакого же не сотворю зла предъ Богомъ и предъ человѣки, но да буду въ покаянія вся дни живота коего». Слышавъ же сіе Віадимеръ умилися душою и сердцемъ и посла его ко отцу своему митрополиту Ивану, да пребываетъ, никогда же исходя изъ дому его. Могутъ же, заповѣдь храня, никакоже исхожаше изъ дому митрополита и крѣпкимъ и жестокимъ житіемъ живше, и увяденіе и смиреніе много показа, и провидѣвъ свою смерть съ міромъ почи о Господи" (Степ. кн., I, 167).
  42. ↑ Рыбн., IV, 8. Гильферд., № 171.
  43. ↑ См. Экскурсъ III.
  44. ↑ Mohl., I, 416.
  45. ↑ Mohl., IV, 419.
  46. ↑ Mohl., IV, 894, 398, 400, 404, 408, 411.
  47. ↑ Mohl., IV, 421.
  48. ↑ Припомнимъ, что въ одной былинѣ Илья отпускаетъ съ согласія Владиміра Соловья въ его подворье.
  49. ↑ Mohl., I, 446.
  50. ↑ Гильферд., № 56, столб. 808.
  51. ↑ Примѣромъ тому можетъ служить одна былина Рыбникова, Ш, № 63, гдѣ Соловей названъ птицей рахманной, сидящей на 7 дубахъ, а вслѣдъ затѣмъ, когда Илья сшибъ эту птицу съ гнѣзда, Соловей оказывается уже человѣкомъ «съ желтыми кудрями», за которыя Илья привязываетъ его къ сѣдлу. Или: въ былинѣ Гильферд. № 120 Соловей Рахмановъ живетъ на трехъ дубахъ, какъ птица, а затѣмъ оказывается, что Илья его встрѣтилъ въ полѣ ѣдущимъ на конѣ (столб. 662).
  52. ↑ Гильфердингъ, № 120.
  53. ↑ Рыбн., I, стр. 66.
  54. ↑ Рыбн., I, стр. 48.
  55. ↑ Кирѣевскій, I (III. 1).
  56. ↑ Mold, IV, стр. 639, дерево называется тамариксомъ (tamarix).
  57. ↑ Mohl., IV, р. 539, 540 и 541.
  58. ↑ Гильферд., № 56.
  59. ↑ Наприм., Рыбн., I, стр. 63, II, стр. 330. Кирѣев., I, стр. 28, 79. Гильферд., стр. 301, 988.
  60. ↑ Такъ, въ ней конь Ильи носитъ названіе Тучападушко, камень на розстани — Сервамоцъ-камень, королевна колдунья — Зенира.
  61. ↑ Ср. также былину Рыбн., I, № 11 (стр. 64).
  62. ↑ См. былины Рыбн., I, стр. 64; III, 42. Кирѣев., I, 88. Гильфердингъ, столб. 811, 869, 1053, 1203, 1213, 1248, 1257, 1301.
  63. ↑ Гильфердингъ, столб. 811.
  64. ↑ Ibid., столб. 1203, 1213, 1248, 1301. Рыбниковъ, I, 64; III, 42.
  65. ↑ Гильфердингъ, столб. 1203, 1301.
  66. ↑ Ibid., столб. 1249.
  67. ↑ Ibid., столб. 1214.
  68. ↑ Ibid., столб. 312.
  69. ↑ Rambaud: «Russie epique», р. 62.
  70. ↑ О. Миллеръ: «Илья Муромецъ», стр. 777.
  71. ↑ Mohl., I, р. 414.
  72. ↑ Mohl., IV, р. 407.
  73. ↑ Гильфердингъ, № 210, столб. 989.
  74. ↑ Гильфердингъ, № 66, столб. 210. Кир., I (III, 1). Рыбн., I, № 9; III, №№ 4 и 6; IV, 2.
  75. ↑ Южнорусск. былины, V.
  76. ↑ Великорусскія былины, гл. IX.
  77. ↑ См. Экскурсъ III.
  78. ↑ Гильфердингъ, 804. Рыбн., III, стр. 208.
  79. ↑ Илья Муромецъ, стр. 675.
  80. ↑ La Russie epique, р. 59.
  81. ↑ Гильфердингъ, № 257, 206.
  82. ↑ См. о распространенности этого иранскаго разсказа на Кавказѣ въ статьѣ: Отголоски иранскихъ сказаній на Кавказѣ. Этнограф. Обозрѣніе, кн. II, стр. 21 и слѣд.
  83. ↑ Mohl., IV, рр. 678—578.
  84. ↑ Наприм., Гильфердингъ, столб. 453. Рыбник. III, стр. 219.
Источник — https://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Экскурсы_в_область_русского_эпоса_(Миллер)/IV._Поездки_Ильи_Муромца/ДО&oldid=5181271