Карл Радек. Портреты и памфлеты. Том второй
Государственное издательство «Художественная литература», 1934
ЭДУАРД БЕРНШТЕЙН
правитьВ возрасте 82 лет скончался Эдуард Бернштейн, имя которого 35 лет назад и для буржуазии, и для революционного пролетариата стало именем знаменосца реформизма. И буржуазия, и революционная часть рабочего класса одинаково поняли значение выступления Бернштейна под лозунгом ревизии марксизма. Буржуазия ликовала, что в лице Бернштейна международный социализм проявил свою готовность капитулировать перед капитализмом. Революционные рабочие объявили Бернштейна ренегатом дела революции. К сожалению, в рядах II интернационала, за исключением большевистской части русской социал-демократии, было очень мало элементов, ясно понявших значение выступления Эдуарда Бернштейна. Большинство так называемых теоретиков II интернационала спорили с Бернштейном как представителем умеренных тенденций в социализме. Рабочие массы понимали своим инстинктом, что несет с собой Бернштейн. Это объясняет, почему на съездах германской социал-демократии, несмотря на примиренческое отношение ее верхушки к Бернштейну, учение его отклонялось громадным большинством делегатов. Рабочая масса чувствовала, что дело идет не о споре об оторванных от жизни вопросах, но об основных жизненных вопросах рабочего класса, о его существовании как класса революционного и о его праве на завоевание власти. Но если и левые элементы западноевропейского рабочего движения говорили, что победа бернштейнианства означала бы гибель революционного социализма, то они утешались, что реформизм окажется изолированным перед лицом обострения классовых противоречий. Один только Ленин видел, что борьба с реформизмом является предвестником гражданской войны, которую во время революции придется вести с реформистами, как с основным отрядом буржуазии.
«То, что теперь мы переживаем зачастую только идейно: споры с теоретическими поправками к Марксу, то, что теперь прорывается на практике лишь по отдельным частным вопросам рабочего движения, как тактические разногласия с ревизионистами и раскол на этой почве, — это придется еще непременно пережить рабочему классу в несравненно более крупных размерах, когда пролетарская революция обострит все спорные вопросы, сконцентрирует все разногласия на пунктах, имеющих самое непосредственное значение для определения поведения масс, заставит в пылу борьбы отделять врагов от друзей, выбрасывать плохих союзников для нанесения решительных ударов врагу. Идейная борьба революционного марксизма с ревизионизмом в конце XIX столетия есть лишь преддверие великих революционных битв пролетариата, идущего вперед к полной победе своего дела вопреки всем шатаниям и слабостям мещанства»[1]. Эти слова Ленина, написанные в 1908 г., нашли свое полнейшее подтверждение в той роли, которую сыграл русский меньшевизм в революции 1917 года. Русские меньшевики еще пытались замазать значение для международного рабочего движения их предательства революции, указывая, что основоположник русского меньшевизма Плеханов принадлежал к самым решительным врагам Бернштейна и что на словах они объявляли себя врагами реформизма. Роль открытых реформистов в германской революции 1918 г. и вообще роль реформизма в подавлении всех революционных движений Западной Европы после войны доказала, что судьбы русского меньшевизма не представляют никакой национальной особенности, вытекающей, якобы, из мнимой незрелости русских социальных отношений для социализма.
Роль международного меньшевизма после войны доказала, наоборот, что реформизм стал основной опорой буржуазной контрреволюции именно потому, что во всем капиталистическом мире полностью созрели условия для социализма, который стал только вопросом революционной силы и боевой готовности рабочего класса и его умения найти союзников для борьбы за низвержение капитализма. В лице Эдуарда Бернштейна умер знаменосец реформизма, при помощи которого мировая буржуазия пытается разложить изнутри рабочий класс и сделать его неспособным к захвату власти. Историческая роль Бернштейна принадлежит в основном к первому периоду реформизма, к его — так сказать — демократической фазе. Но он жил достаточно долго, чтобы собственной жизнью засвидетельствовать, что реформизм — отец социал-империализма, а последний — отец социал-фашизма.
Эдуард Бернштейн родился и воспитывался в Германии, не завершившей своей буржуазной революции, в Германии, буржуазия которой капитулировала перед феодализмом даже не из страха перед собственным пролетариатом, тогда еще очень слабым, а под влиянием гигантской борьбы, которую вел французский пролетариат. Бернштейн воспитывался в среде, в которой происходила смычка молодого германского пролетариата, не освободившегося от влияния либерализма, с мелкой буржуазией. Отец его был железнодорожником, а дядя, имевший большое влияние на молодого Бернштейна, Аарон Бернштейн, популяризатор естествознания, был редактором демократической «Фолксцейтунг», органа, наиболее распространенного среди радикальной берлинской мелкой буржуазии. Эдуард Бернштейн рос, как заурядный мелкобуржуазный молодой человек. Отец послал его учиться, а затем предназначил для банковской карьеры. Молодой банковский служащий пережил 1871 г., франко-германскую войну, не имея никаких других мыслей перед лицом войны, кроме желания победы- Германии и ее объединения. В своих воспоминаниях он очень наивно рассказывает, что на Парижскую коммуну, которая потрясла умы и воображение всех революционных элементов, коммуну, за короткой историей которой следили с глубочайшим вниманием молодые русские революционеры по тем скудным сведениям, которые проникали в русскую подцензурную печать, на это событие, завершившее всю эпоху буржуазных революции и предвещавшее эпоху пролетарских революций, Бернштейн не обратил никакого внимания. Но демократический мелкий буржуа, полный «доброй воли» и доступный всяким «возвышенным чувствам», с симпатией следил за протестом социал-демократии против аннексии Эльзас-Лотарингии, с возмущением за процессом Бебеля и Либкнехта, приговоренных к крепости за протест против военной политики Бисмарка, и только в 1873 г., когда Германия расплачивалась тяжелым кризисом за вакханалию грюндерства, охватившего ее после победы над Францией, Берн-штейн понял, что капиталистический строй «не самый лучший», что он имеет известные «изъяны», и начал искать новое мировоззрение. Но прирожденный эклектик, он составил его из лассалевских брошюр и из сочинений берлинского профессора Дюринга, которому несколько лет спустя Энгельс поставил своеобразный памятник, беспощадно его разгромив. Характерно, что по словам самого Бернштейна, больше всего ему нравился в Дюринге «либеральный характер учения этого берлинского „социалиста“. Бернштейну эти либеральные тенденции дюринговского социализма казались особенно ценными в качестве средства, предостерегающего рабочих от преувеличенных надежд на завоевание в будущем государственной власти. Смысл этого очевиден. Не имея тогда, вероятно, даже понятия о диктатуре пролетариата, молодой Бернштейн боялся революционной борьбы пролетариата за овладение государственной властью для низвержения капитализма, ибо он стоял на почве мелкобуржуазной утопии исправления капиталистического строя.
Этот реформистский трусливый характер Бернштейна проявился немедленно, когда Бисмарк, запуганный ростом социалистического движения, начал период преследования германской социал-демократии и загнал ее в подполье. Эмигрировав за границу, Бернштейн присоединился к группе филантропа Гехберга, который, материально поддерживая социал-демократию, одновременно проповедует ей смирение, как лучшее средство преодоления бисмарковского преследования. Гехберг, с согласия своего секретаря Бернштейна, учит партию, что во всех преследованиях виноват радикализм в агитации и в социал-демократической прессе, что надо говорить цивилизованным языком для того, чтобы завоевать себе симпатию образованных слоев, без которых невозможна победа социализма. Поведение Бернштейна в начале действия исключительного закона против германской социал-демократии показывает, что он не был даже последовательным мелкобуржуазным демократом, а был типичным представителем германского „демократизма“, трусливого, подловатого, не смеющего бунтовать даже против власти помещиков и королей божьей милостью.
В Швейцарии, редактируя нелегальный орган партии „Социал-демократ“, Эдуард Бернштейн входит в контакт с бежавшей от разгрома Коммуны французской эмиграцией, с итальянскими революционерами и пытается завязать связи с Марксом и Энгельсом, относящимися с глубочайшим недоверием и сомнением ко всему направлению „Социал-демократа“ и к революционности тогдашнего руководства германской социал-демократии. Бернштейн начинает изучать сочинения Маркса и Энгельса, обращается к Энгельсу за советами, и его переписка с Энгельсом представляет собою те помочи, на которых мелкий буржуа Бернштейн пытается дотянуться до марксизма. Позже создалась легенда о революционном марксисте Бернштейне, которым он якобы стал под влиянием Энгельса на посту редактора „Социал-демократа“. Кто теперь, имея перед собою переписку Бернштейна с Энгельсом, прочтет внимательно центральный орган германской социал-демократии, редактированный Бернштейном, тот увидит, что все, что есть в нем марксистского, — от писем Энгельса, от его советов, от его терпеливых разъяснений. Бернштейн в лучшем случае немножко научился отражать тот боевой дух, который проявили германские рабочие в борьбе с исключительным законом, в значительной мере вопреки воле части руководства германской социал-демократии. И в этот период вряд ли можно говорить о последовательном применении марксизма Бернштейном.
Изгнанный из Швейцарии под давлением Бисмарка и переехав в Лондон, Бернштейн попадает под двойное влияние: революционизирующее влияние Энгельса и совершенно противоположное влияние английской обстановки. Под руководством Энгельса он читает и изучает Маркса, политическую экономию вообще, историю, и хотя даже в своих лучших статьях он остается по-старому эклектиком, никогда не сумевшим овладеть „хитрой наукой диалектики“, но во всяком случае работы его становятся, так сказать, марксистообразными. А так как ему приходится часто писать ответы на книги, направленные против социализма, то его писания получают отрицательно боевой характер.
Но одновременно он внутренне подавлен картиной английского богатства, силами, олицетворенными в английском капитализме, и очарован английской буржуазной демократией. Мещанин из страны, в которой профессора университетов ползают на животе перед всяким фельдфебелем, из страны, в которой кайзеру воздаются чуть ли не божеские почести, где парламентаризм является только фиговым листом абсолютизма, Бернштейн с глубочайшим почтением относится к строю! где все решает парламент, где офицеры вне службы ходят в штатском и не имеют особых привилегий, где даже еврей мог стать премьер-министром. Даже английская колониальная политика начинает ему импонировать. Да, Клайвы и Уоррен Гастингсы когда-то огнем и мечом завоевали Индию, да, английская капиталистическая промышленность засеял костьми индийских ткачей всю громадную Индию. Но разве теперь англичане не строят в колониях железных дорог и не делают неграм прививок против заразных болезней. Еще при жизни Энгельса, Бернштейн поддается влиянию экономического подъема, который начался в последнем десятилетии XIX столетия. Если депрессия, начавшаяся в 80-х годах, вызвала в нем убеждение, что приближается конец капитализма, если это убеждение, а также героическая борьба рядовых немецких рабочих против Бисмарка создали в нем революционные настроения, то теперь он начинает задумываться над силой капитализма и спрашивает себя — не является ли учение Маркса о неизбежности крушения капитализма ошибкой.
Немедленно после смерти Энгельса он публикует приложение к истории 48-го года, написанной французским социалистом Эрритие. В этом приложении, которое тогда не обратило на себя ничьего внимания, Бернштейн высказывает убеждение, что Маркс ошибся в оценке степени классовых противоречий в 1848 г., что поэтому прав был Прудон и реформист, 48-го года, которые предостерегали рабочих от борьбы с буржуазией. В размышлениях своих он подходит к самым основным взглядам реформизма. Цитируя слова Маркса, что „публичный и частный кредит являются экономическим термометром, по которому можно измерить интенсивность революции“, и что в той же самой мере, в которой он (кредит) падает, растут огонь и творческая сила революции», Бернштейн заявляет, что очень сомнительно, «является ли хозяйственный хаос лучшим условием создания новых жизнеспособных организмов именно в современном обществе с его очень сложными связями, с растущей взаимной зависимостью разных сфер производства друг от друга, трудно согласиться с такими взглядами. Рабочие могут быть заинтересованы в том, чтобы на один миг задержать колеса производства, но они не имеют никакого интереса в том, чтобы эти колеса заржавели». В этих словах слышен уже основной мотив всей борьбы германской социал-демократии и реформизма против пролетарской революции; которая, по словам «левого» близнеца Бернштейна — Каутского, угрожает непрерывности производства, без которого не может жить современное общество.
Смерть Энгельса уничтожила тот обруч, который сдерживал действие всех внутренних сомнений Бернштейна и создавал впечатление о его приверженности марксизму. Теперь он поддался полностью влиянию «новых» явлений, якобы требующих пересмотра всех основных положений марксизма.
Во всех странах начался бурный подъем капитализма, входящего в свой монополистический период. Развитие электричества дало ему новый толчок. В англо-бурской войне, в войне Соединенных штатов против Испании, в подготовке завоевания Китая, в постройке Сибирской железной дороги капитализм начал последний период своего подъема. Бернштейн в этом видел проявление непобедимых сил капитализма, доказательство его вечной молодости. Одновременно рабочие во всех странах создают профсоюзы, которые на континенте во время депрессий вели чахоточную жизнь. Теперь они становятся массовыми организациями пролетариата, на волне капиталистического подъема с успехом борются за повышение заработной платы, сокращение рабочего дня, социальную гигиену и т. д. На всем континенте рабочие борются за избирательное право, врываются в парламенты и гонимые полулегальные социал-демократические партии становятся крупными факторами политической жизни. Возникает широко распространенная ежедневная пресса социал-демократии. Во Франции и в Англии начинается борьба мелкобуржуазных и даже среднебуржуазных слоев против реакции, которую несет с собою империализм.
Эдуард Бернштейн начинает мечтать о другом пути к социализму, чем тот, которому учил Маркс. Вся концепция Маркса кажется ему отжившей свой век, детской болезнью рабочего движения и результатом увлечения Маркса гегелевской диалектикой с ее развитием через противоречия, с ее скачками. Никакие скачки не нужны; прыгнув, можно сломать себе ногу; рабочий класс при помощи своих организаций, профсоюзов, парламентской борьбы, кооперативов добивается растущего участия в национальном доходе. Если он везде завоюет демократию и пойдет на союз с демократической прогрессивной буржуазией, то он сумеет добиться без революции не только улучшения своего положения, но и реформировать весь капиталистический строй, который перерастет в новый общественный порядок. В нем коммунальное и кооперативное хозяйство объединится с государственной промышленностью, находящейся под контролем демократического государства, и с частной промышленностью, в которой профсоюзы добьются замены деспотизма частного капитализма хозяйственной демократией. Демократия из государства будет перенесена в хозяйство, и просвещенный рабочий класс при снисходительном отношении просвещенных капиталистов научится управлять наравне с его прежними господами. Что же касается империализма, опасности новых войн, гонки вооружений, то они будут вытеснены растущим сотрудничеством культурных наций, которые отменят таможенные тарифы и будут совместно развивать колонии. Рост «плановых элементов» в хозяйстве, выразителем которых являются тресты и профсоюзы, устранит опасность экономических кризисов, рост международного сотрудничества цивилизованных держав устранит опасность войн внутри культурного человечества. Если в будущем придется бороться с оружием в руках против негров, не желающих подчиниться благам цивилизации, то это только приблизит их к культуре, а если придется вести войну против царизма, то это принесет только пользу его жертвам, которым Бернштейн, понятно, глубоко симпатизировал.
Эту мелкобуржуазную утопию развил Эдуард Бернштейн не сразу в полном объеме. Он начал от поправочек к Марксу, от сомнений без выводов, но толкали его вперед и логика мысли, и тот факт, что он скоро убедился, что из своего лондонского изгнания он нащупал серьезную струю в рабочем движении Европы. Бернштейн мог учесть тот простой факт, что его партия не изгнала его с позором, как предателя, что ряд вождей партии признал, что социал-демократия является чисто реформистской организацией, но что не стоит об этом кричать на весь мир, чтобы не пугать рабочих. Таких блюстителей марксистской ортодоксии, как Карл Каутский, пришлось буквально пинками поднимать на борьбу с реформизмом, причем в этой борьбе они избегали ответа на самый основной вопрос, поставленный Бернштейном, а именно, на вопрос о диктатуре пролетариата. Все это толкало Бернштейна на дальнейшее развитие своих идей, которые по существу были идеями примирения рабочего класса с капиталистическим строем и повторяли все азы либеральных реформистов.
Бернштейн нашел широчайший отклик не только в лагере буржуазии, которая подняла его на щит, но и в лагере бюрократии II интернационала. Широкий слой парламентариев, ежедневно встречавшихся с представителями буржуазии, ищущий с ними совместного языка, профессиональный чиновник, который начал бояться за кассы профсоюзов и предпочитал заменять забастовочное движение договорами о тарифах, — все они всей душой стояли за Бернштейна, сулящего им мирное врастание в капитализм вместо бурной борьбы против капитализма. Но влияние Бернштейна шло глубже, хотя до войны многие левые были убеждены, что оно не охватывает больших прослоек в рабочей массе. Эта иллюзия западно-европейских левых, торжествовавших после каждой победы на съездах II интернационала, на которых принимались резолюции против Бернштейна, эта иллюзия была одной из причин, почему нигде на Западе левые социал-демократы не вели с достаточной энергией действительной борьбы против реформизма и не ставили перед собою вопроса о расколе с ним. Они не понимали того, что великолепно понимал Ленин, что реформизм имеет корни в рабочей аристократии, как эти же корки имели английские тред-юнионы, на что постоянно указывал Маркс. Политика Бернштейна становилась с каждым годом все в большей степени политикой руководящих партий II интернационала. Не только английская рабочая партия, завоевавшая за это время значительное количество мест в английском парламенте, не только французская социал-демократия под руководством реформиста Жореса, но и германская социал-демократия с каждым годом больше скатывалась на реформистские позиции.
Пришла мировая война. В гражданском мире, который социал-демократия заключила во всех странах с империалистической буржуазией, якобы во имя спасения отечества и его защиты, нашла выражение эта победа реформизма. Социал-империализм был только созревшим и достигшим идейного завершения реформизмом. Мелкобуржуазный утопист Эдуард Бернштейн не сразу понял это. Как герой немецкого драматурга Гебеля, мастер Антон, Эдуард Бернштейн хватался за голову и кричал: «Я этого мира больше не понимаю». Он мечтал о демократии, а во всех странах солдатчина отбросила пинком своего сапога демократические кулисы, устанавливая господство шашки. Он мечтал о мире между цивилизованными народами, а цивилизованные страны гнали в бой не только своих рабочих, но и своих колониальных рабов. Он мечтал о подъеме рабочего класса, о его восхождении к человеческой жизни, но во всех странах мира рабочий был прикован к станку, чтобы обслуживать машину войны, часто голодая. Он мечтал о хозяйственной демократии, а везде короли железа и угля диктовали свои законы генералам, бряцающим оружием, требуя и проводя уничтожение завоеваний рабочего класса в области социальной политики.
Мелкобуржуазный демократ, мечтающий о мирном развитии, оглушенный гулом оружия, бегал, как сумасшедший, по Берлину, охая и ахая. Он представлял собой картину такой жалкой растерянности, какую мне никогда в жизни не приходилось видеть. Когда после его первой статьи, призывающей германскую социал-демократию свернуть с пути поддержки империалистической войны, ибо ведь немецкие войска далеко оторосили врага и немецкое отечество вне опасности, я написал в бременской газете, которую мы, левые, имели тогда в руках, язвительную статью с запросом, что будет с Бернштейном, когда военное счастье изменит германскому оружию. Бернштейн, встретив меня, размахивал руками, как испуганная курица крыльями, и говорил мне: «Вы, может быть, правы, но я вообще ничего не знаю, что делать. Это конец мира». Когда ему указывали, что социал-империализм есть законченное детище реформизма, он выходил из себя. Но «оппонируя» империализму, он служил ему. Бернштейн объединился с Гаазе, Каутским, Брейтшайдом, создавая германский центр и выдвигая знамя борьбы за примирение империалистических держав. Все лозунги «центра» германской социал-демократии и его практика фактически служили одной цели: успокоению пролетариата, внушению ему веры, что империализм может «под давлением пролетариата» заключить «честный мир», удержанию пролетариата от революционной борьбы. Когда германские левые, под давлением обостряющейся борьбы и под влиянием систематической критики со стороны Ленина и большевиков начали решительно выдвигать лозунги социалистической революции и диктатуры пролетариата, Бернштейн, старый реформист, ни на один месяц не переставал видеть в них своего основного врага. И, когда победила Октябрьская революция, он ни на один момент не скрывал своей враждебности к ней. Так как основой реформизма является соглашение интересов пролетариата и буржуазии, то Бернштейн, вздыхая по поводу войны, должен был бороться против революционной борьбы, направленной против империализма. И все «опозиционные» жесты не смывали с него клейма социал-империалиста.
Когда германский империализм был разбит и его крушение привело к бегству Гогенцоллернов, к развалу старого аппарата власти, к возникновению демократической республики, Эдуард Бернштейн считал, что, хотя и с опозданием на 20 лет, начинается осуществление его надежд. Он сразу сбежал от независимых социал-демократов, явившихся прикрытием шейдемановцев, в лагерь этих последних. «Новая демократическая эра» началась от кровавого разгрома революционного движения пролетариата. Кровавая собака Носке не испугала демократа и пацифиста Бернштейна. И в книге своей, посвященной истории ноябрьской германской революции, он, пролив несколько слез по поводу убийства Розы и Карла, открыто защищал гражданскую войну, которую вела социал-демократия против революционного рабочего класса.
Этот представитель «демократического реформизма» остался полностью на позициях германской социал-демократии, оказавшейся ничем другим, как главным спасителем германской буржуазии от пролетарской революции. Предсказания Ленина, что борьба с бернштейнианством является только предвестником непосредственной борьбы лицом к лицу в огне пролетарской революции, исполнились и в отношении отца реформизма 10 лет после того, как они были высказаны Лениным. Демократический путь к социализму оказался просто обманом; реальность реформизма нашла свое выражение в Носке.
Если Бернштейн связывал с возникновением германской буржуазной республики, с победой «демократии» на костях 30 тыс. германских рабочих, убитых в гражданской войне по приказу социал-демократии, надежды на осуществление демократии, на новую эру социальных реформ, то они оказались такими же тщетными, как предвоенные реформистские мечты. Капитализм вошел в период глубочайшего непрерывного кризиса. Все его диспропорции, приводившие раньше к периодическим кризисам, выросли в таких размерах, что кризис капитализма стал беспрерывным, хотя в его рамках возможны временные и частичные подъемы. За несколько дней перед своей смертью Эдуард Бернштейн мог прочесть в ноте английского правительства по вопросу о международных долгах, что стабилизация с 1924 по 1929 г., которой так гордилась социал-демократия и с которой она связала столько надежд, что эта стабилизация была иллюзорной. Вера в капитализм подорвана глубоко не только в народных массах, но даже в руководящих кругах буржуазии. Подыхающий капитализм толкает в пропасть рабочий класс и беспощадно разоряет мелкую буржуазию.
Кто возьмет в руки книгу английского социал-демократа Феннера Броквея «Голодная Англия», тот увидит, как пролетариат самой богатой капиталистической страны Европы отбрасывается назад к положению, которое Энгельс обрисовал в своей бессмертной книге «Положение рабочего класса в Англии» почти 100 лет назад. «Всю жизнь я боролся, чтобы выбраться из трущобы, а теперь я должен туда вернуться», — говорит в этой книге рабочий, не будучи в состоянии уплатить квартирной платы и принужденный из коммунального дома возвратиться обратно в грязное, смердящее логово нищеты. Этот рабочий — символ международного рабочего класса, пауперизованного гибнущим капитализмом.
Противоречия капиталистических стран, грызущихся, как собаки за кость, за всякий малейший участок мирового рынка, привели к сумасшедшей оргии таможенных тарифов. Англия вернулась к протекционизму. Гонка вооружений привела капитализм на край пропасти; наиболее дальновидные представители капитализма трясущимися руками стараются распутать петлю, затягивающуюся на шее мира, пытаются избегнуть новой войны, которая угрожает новой, на этот раз победоносной революцией в решающих капиталистических странах. Гибнущий капиталистический мир, потрясенный до основ, ищет спасения в непосредственном насилии, в фашистской диктатура, облеченной в те или иные одежды.
Социал-демократия, помогавшая капитализму спасти себя с 1918 и по 1920 г., служившая ему всеми своими; силами, теперь отброшена и должна довольствоваться второй ролью, как придаток к открытому фашистскому режиму, она трепещет от страха и сомнений, будет ли она еще нужна и получит ли она еще вознаграждение за Сказанные капитализму услуги. Она готова отбросить все демократические и реформистские лохмотья, чтобы не дать себя перещеголять открытому фашизму. Реформизм перерос через социал-империализм в социал-фашизм. В этих условиях демократический реформизм, мечта о врастании капитализма в социализм, о растущем участии рабочего класса в управлении государством, в управлении хозяйством, звучит, как насмешка.
Бернштейн, пораженный параличем, не мог уже лично подвизаться на социал-фашистской арене, но он никогда ни одним словом не выступил против своей партии. Он, видно, признавал, что она делает его дело. Он наверно считал фашизм «меньшим злом» по сравнению с диктатурой пролетариата…
И социал-демократическая пресса не откажется от своего «великого учителя», как он от нее не отказался, ибо, выдвигая идею солидарности интересов рабочего класса и буржуазии, идею невозможности победы революции пролетарской, Бернштейн, знаменосец реформизма, был предтечей социал-фашизма. Но, чествуя память Бернштейна, германские социал-демократы смотрят на него немножко с насмешкой, как на старого чудака предисторических времен. Им чужды его реформистские и демократические эмоции.
Место демократических реформистских утопистов заняли люди, готовые без всяких стеснений и без всякого зазора итти на службу открытому фашизму. Цергибели и Носке, оставшиеся на постах при рейхсканцлере Папене, Асппарты, свидетельствующие перед всем миром, что генералу Шлейхеру, который руководил за кулисами подавлением рабочей революции в 1918—1919 г., не приходится «стыдиться» этого не только с его точки зрения, — с точки зрения представителя буржуазии, — но и с их точки зрения, с точки зрения представителей профессиональной бюрократии, — вот новые герои II интернационала: это «реформисты», которые уже ничего не хотят реформировать и готовы работать открыто на фашистскую диктатуру, прикрывая ее словечками об «организованном капитализме» и т. д.
Перед своей смертью, которая последовала после крушения всех реформистских надежд, Эдуард Бернштейн имел хотя одно удовлетворение. В 80-й год его рождения старый его друг Карл Каутский, который в продолжение 15 лет казался, его врагом, выступил с заявлением, что все разногласия, которые омрачали их дружбу, оказались временными, несущественными, и под конец жизни у них осталось только одно разногласие… об отношении к сионизму.
Революционные рабочие, оценивай исторический путь, пройденный Бернштейном и Каутским могут сказать, что Каутский и вся эта братия, прикрывающая предательство социализма марксистскими фразами, оказались исторически более вредной, чем открытый реформизм Бернштейна. На деле Каутский был «левым» близнецом Эдуарда Бернштейна и помогал победе реформизма, прикрывал его переход в социал-империализм и социал-фашизм. Клокочущая ненависть Каутского к Советскому союзу, этой единственной надежде человечества, ярчайшим образом выражает исторический смысл реформизма. Буржуазная утопия для обмана рабочего класса, чтобы пролетариат не посмел вывести сильной рукой корабль человечества из этого гибельного омута, в который завел его капитализм, — вот что представляет собой реформизм, знаменосцем которого был Эдуард Бернщтейн.
Этот реформизм погиб, как демократическая реформистская утопия. Он жив, как шеренга наймитов погибающего монополистического капитализма, готовая на любое преступление против рабочего класса. Бернштейн погиб, но его социал-фашистские наследники еще живы, и с ними нам придется вести еще бой лицом к лицу.
Декабрь 1932 г.
- ↑ Ленин. Сочинения, т., XII стр. 189, 2-ое издание. Выделено мною. — К. Р.