М. Кузьмин править
Эдуард Багрицкий* править
- Автору этой статьи Михаилу Алексеевичу Кузмину — поэту и беллетристу — сейчас 59 лет. В печати он выступил в 1905 г. Творчество свое, имеющее явные точки соприкосновения с главенствующей тогда дворянско-буржуазной школой символистов (изощренность, стилизаторство, «рафинированность» формы), он символизму противопоставлял. Отталкиваясь от упадочности, болезненности, мистичности символизма, он противопоставлял ему платформу так называемого кларизма (ясность, радостность), изложенную им в журнале «Аполлон». Он провозглашает искусство как «веселое ремесло», требует занимательности, фабульности вместо психологизма. В прозе и стихах он воспевает беспечность, радостность, бездумное наслажденчество. Насыщает свои произведения авантюрными похождениями лукавых любовников.
М. А. Кузмин являлся одним из наиболее мастерских стилизаторов того времени.
1 Подчеркнуто всюду мною. М. К.
А век поджидает на мостовой,
Сосредоточен, как часовой.
Иди — и не бойся с ним рядом встать.
Твое одиночество веку подстать.
Оглянешься — а вокруг враги;
Руки протянешь — и нет друзей;
Но если он скажет: «Солги», — солги.
Но если он скажет: «Убей», — убей.
(«Победители», «ТВС», стр. 33).
Отзовитесь, где вы,
Веселые люди моих стихов?
Прошедшие с боем леса и воды,
Всем ливням подставившие лицо,
Чекисты, механики, рыбоводы,
Взойдите на струганое крыльцо.
. . . . . . . . . . . . . . .
А мы постарели. — И пылью мира
Покрылись походные сапоги.
Но все ж, по-охотничьи, каждый зорок.
Ясна поседевшая голова,
И песня просторна.
И ветер дорог.
И дружба вступает в свои права.
(«Последняя ночь», «Человек предместья», стр. 27 и 28).
Механики, чекисты, рыбоводы,
Я ваш товарищ, мы одной породы, —
Побоями нас няньчила страна!
(«Победители», «Вмешательство поэта», стр. 29).
Эти неотступные слова, до того неотступные, что строчка одного стихотворения буквально повторяется в другом, кажутся нашептанными в бессонные ночи, в минуты самоуглубления. Считать ли эти мысли за слабость и «искушение», видеть ли в них необычайное, пронзительное озарение сознания-- дело миропонимания каждого человека; промелькнет ли это чувство на одну коротенькую секундочку или загвоздится на всю жизнь — дело темперамента. Но отрицать тождество чувства, выраженного Багрицким, с ощущением, свойственным человеку, пережившему эти годы, было бы явною недобросовестностью.
Формулировка может быть разная, но суть та же самая. Может быть более ясная и рациональная, может быть более смутная и подспудная. Убедительность и неопровержимая искренность в стихах Багрицкого кроме их чисто поэтических достоинств (умение находить простые и значительные слова, доходчивые определения, волнующие и прямые ритмы) обусловлены тем, что убеждение и мышление у него переходят в эмоции и только тогда формируются произведением искусства. Казалось бы, самый естественный и законный, самый «натурный» ход поэзии, — и между тем он очень редко у кого встречается.
У Багрицкого нет стихотворений, написанных ради стихов или ради актуальности темы, — за каждый свой стих, за каждое слово он отвечает, и отвечает не дискуссией, а жизнью. Оттуда их убедительность, оттуда этот верный и живой запах времени. В данном случае запах революционного времени. И это относится (что всего важнее) не только к периоду гражданской войны.
Кого не привлекал романтизм и революционный под’ем гражданской войны? Написаны сотни стихотворений, поэм об этом времени, есть и хорошие, и средние, и превосходные, и халтурные, и беспомощные, и холодно-виртуозные. Но в их список никак не включишь военных стихов Багрицкого, — до того они, оставаясь на высоких позициях поэзии, принадлежат в то же время к области теплой человеческой жизни.
Природу он также горячо воспринимает не в плане пейзажном, а как теплую, утробную лабораторию творческих сил. Отсюда его влечение к какой-то биологии, доведенной до пределов, превышающих, думается, масштабы этой науки. И опять в этой искренней вере в роль науки в устройстве мира уловлена одна из важнейших нот настоящего периода действительности. На этом поприще он еще более не знает соперников не только качественно, но просто явочно. Показательно в данном отношении стихотворение «Весна, ветеринар и я» («Победители»). Но в этой космической и научно-строительной поэме, где действительно как бы «с громадными звездами наедине семенем истекает земля», --вдруг советы этического свойства:
«Надрывайся!
Работай!
Ругайся с женой!
Напивайся!
Но только не измени…»
(«Победители», стр. 13).
И тут — что ни слово, то сомнение. И весь кусок кажется фальшивым именно с точки зрения нравственности. Я говорю не об общепринятой морали, а о каких-то этических взаимоотношениях, свойственных данному поэту, данному произведению. И слабое место в смысле морали несет ослабление поэтическое.
Багрицкий в первой же книге своей «Юго-запад» завоевал себе право на «стеклянный дом поэта». С тех пор уже каждое движение поэтической мысли, каждое лирическое переживание, автобиографические признания — являются достоянием всей читающей публики. Лестное и стеснительное преимущество! Но молчаливое дарование этого права есть большое завоевание, редко достигаемое первой же книгой. Причин к такой удаче у Багрицкого было более чем достаточно. Уже упомянутая выше убедительность, широкое дыхание, откровенные и теплые краски и, конечно, эпически песенный романтизм «Думы про Опанаса» сразу пробили брешь и в читательском слухе и в стене, которая всегда до известной поры, до известной стадии признания, отделяет поэта от современников. «Дума про Опанаса», конечно, главный козырь в книге Багрицкого, центральная вещь, затмившая собою — не совсем справедливо — «Разговор с комсомольцем Н. Дементьевым» и «Папиросный коробок», находящиеся в той же книге. К природной теплоте Багрицкого присоединилась тут еще теплота и разымчивость степных вечеров и ночей.
Покуда для большинства читателей имя Багрицкого связано с «Думой про Опанаса». Готовящаяся опера на ту же тему, вероятно, еще более укрепит эту идиосинкразию. Отрывки из либретто, помещенные в печати, показывают, что в своем подходе к поэме, как к оперному материалу, Багрицкий еще более подчеркнул народный характер будущего спектакля. Нужно сказать, что автор не скупится и в либретто не жалеет помещать такие жемчужины песенного жанра, как песни караульных.
Да, пока что «Дума про Опанаса» плотно пристала к имени Багрицкого. В этой популярности есть; безусловная заманчивость, но есть и очевидное неудобство. «Дума» на долгое время отодвигает внимание читателя от последующих произведений Багрицкого, не только заслуживающих полнейшего внимания, но во многих отношениях и стоящих выше знаменитой «Думы». Построение подобных рассуждений читателя очень простое. Да, Багрицкий пробив брешь, завоевал себе право на стеклянный дом, может писать о чем угодно. Как же он воспользовался этим правом? Он отдыхает. Выпустил две маленькие книжки (как сборники стихов — слушком случайные и мелкие, как самоценные книги — недостаточно значительные), не покрывшие первой, вообще пользуется полным Кредитом, но не старается его оправдать. И вот, так-то рассуждая, ослепленный, хотя бы и благорасположенный к автору, читатель впадает в большую ошибку и, как говорится, «садится в лужу».
И «Победители», и «Последняя ночь», конечно, огромные шаги вперед в творчестве Багрицкого по сравнению с «Юго-западом» и несмотря на небольшие свои размеры книги — полноценные и еще не исследованного значения. Багрицкий вообще склонен из каждого стихотворения делать лирико-эпическую поэму, вернее, он поэзию не мыслит иначе как лиро-эпическое вскрытие некоего философски психологического комплекса. С течением времени он все более и более настаивает на этом отношении к поэзии, и «Победители» и «Последняя ночь» целиком наполнены образцами таких многопланных и многомерных поэм. Он освобождается от налета некоторой «богемности» и «декадентского бродяжничества», который еще находился в первой его книге, стих его делается строже и полновеснее, изысканнее и острее. Таких вещей, как «Происхождение», «ТВС», «Последняя ночь», «Смерть пионерки», конечно, нет, да и не могло быть в «Юго-западе». Каждое такое стихотворение весит тяжелее многих толстых книг. И теперь как-то странно встречать в той же книге перевод) «Веселых нищих». Баллада превосходная и переведена прекрасно, но ей не место рядом с задушевнейшими, глубокими и поражающими своей неожиданностью и свежестью вскрытиями самого Багрицкого. И эти небольшие поэмы мне кажутся более широкими, более углубленными, чем даже разливная «Дума про Опанаса».
Но мне хочется сделать несколько формальных придирок.
Во-первых, при горячем стихе Багрицкого, не всегда приятно встречать уподобления отвлеченные, не носящие конкретного образа, а понятные только умозрительно, как, например:
«И пылью мира
Покрылись походные сапоги».
(«Человек предместья»).
«Кровь — постылая обуза
Мужицкому сыну».
(«Дума про Опанаса»).
«Встречая цветенье дня…»
(«Последняя ночь»).
Это все отвлеченно и было бы уместно при другой поэтике, скажем — у Лермонтова («светлая слеза — жемчужина страданья»), но при кровяном жаре Багрицкого они расхолаживают. Должен признаться, что приведенные примеры я с трудом отыскал среди всех трех книг Багрицкого. Это — первое.
Затем. В книге «Победители», в «Cyprinus Carpio», мы читаем: «романс карпу», «ода», «стансы», «эпос». Хорошо еще, что нет «сонета» в двадцать пять строк. И романс, и ода, и стансы имеют некоторые формальные требования, даже приблизительно не выполненные автором. Названье же «эпос» и совсем непонятно. Словно термины «ода», стансы" и т. п. самыми звуками гипнотизировали поэта, независимо от их содержания, как на купчих Островского наводили панику слова «металл» и жупел".
Затем совсем уже типографское замечание, относящееся не только к Багрицкому, но ко многим московским поэтам, которые печатают правильные стихи совершенно произвольной разбивкой. Так что на вид получается какой-то свободный стих,. которого на самом деле нет. Говорят, что это делается в виде декламационных указаний исполнителю, Но, во-первых, это насилие над читателем, не обусловленное метрической структурой, а, во-вторых, исполнители такой народ, что их не прошибешь никакими типографскими указаниями.
Это, конечно, последние пустяки, но хотелось бы, чтобы даже внешне никакое старомодное и провинциальное любительство не примешивалось к облику серьезного, живого поэта — Эдуарда Багрицкого.
ОТ РЕДАКЦИИ: Статья М. Кузмина о Багрицком печатается нами как документ перестройки М. Кузмина.
Считаем необходимым отметить, что в номере «Литгазеты» от 11 декабря 1932 года была напечатана статья т. Трощенко о Багрицком, в основном выражающая точку зрения редакции.