ЭДМОНЪ ГОНКУРЪ. править
I. править
Франція лишилась нагдняхъ одного изъ наиболѣе извѣстныхъ своихъ писателей: въ четвергъ, 4 іюля, скончался на семьдесятъ четвертомъ году жизни отъ кровоизліянія въ легкія Эдмонъ Гонкуръ, гостившій на дачѣ у своего ближайшаго друга, Альфонса Додэ, въ Шанрозе.
Біографія покойнаго немногосложна. Эдмонъ-Луи-Антуанъ-Гюо дегонкуръ происходилъ изъ Лотарингіи и родился въ Нанси 26 мая 1822 года. Дѣдъ его былъ депутатомъ отъ третьяго сословія на Національномъ Собраніи 1789 года и принадлежалъ къ одной изъ стариннѣйшихъ лотарингскихъ фамилій. Съ самыхъ раннихъ лѣтъ жизни нѣжная дружба связала Эдмона съ его младшимъ братомъ Жюлемъ. Все свое время братья проводили въ тѣсномъ общеніи, которое поддерживалось тождественностью вкусовъ и склонностей и доходило до такой степени, что въ литературныхъ трудахъ ихъ абсолютно нѣтъ возможности опредѣлитъ, что принадлежитъ одному брату, и что другому. На писательскомъ поприщѣ братья Гонкуры дебютировали въ 1851 г. романомъ подъ заглавіемъ: «Въ 18..». Этотъ романъ прошелъ почти незамѣченнымъ. Тогда братья посвятили свои силы изученію XVIII вѣка и дали по этой эпохѣ цѣлый рядъ работъ, замѣчательныхъ въ своемъ родѣ. Таковы: «Исторія французскаго общества во время революціи и директоріи», «Интимные портреты XVIII вѣка», «Любовницы Людовика XV», «Искусство XVIII вѣка», «Произведенія Ватто» и цѣлый рядъ другихъ, по преимуществу пикантныхъ темъ. Съ 1869 г. начинается серія ихъ романовъ, основанныхъ на наблюденіи современнаго общества. Сюда относятся: «Сестра Филомена», «Рене Моперэнъ», «Маяеттъ Саломонъ» и лучшій изъ всей серіи — «Жермини Ласерто».
Смерть Жюля нанесла Эдмону страшный ударъ, послѣ котораго онъ не сразу оправился и принялся за работу. Не находя за письменнымъ столомъ своего неизмѣннаго сотрудника, Гонкуръ бросалъ перо и погружался въ безысходную тоску. Но мало по малу скорбь ослабѣвала, и онъ принялся заканчивать вещи, начатыя вдвоемъ съ покойнымъ братомъ. Къ этому циклу относятся: «Дочь Элиза», «Братья Земганно», «Генріэтта Марешаль» и т. д. За послѣдніе годы Гонкуръ выпустилъ въ рвѣтъ девять томовъ своего дневника (Journal des Goncourt) и написалъ сядъ театральныхъ пьесъ, большинство которыхъ не имѣли успѣха. Въ бумагахъ, оставшихся послѣ него, находится совершенно обработанная, пьеса «La Faustin» и незаконченный трудъ «La Camargo». Произведенія, написанныя однимъ Эдмономъ, послѣ смерти брата, по мнѣнію большинства критиковъ, много слабѣе вещей, написанныхъ въ сотрудничествѣ съ Жюлемъ. Это обстоятельство объясняли тѣмъ, что Жюль былъ талантливѣе Эдмона, хотя, быть можетъ, ослабленіе таланта Гонкура прямо зависѣло отъ того, что онъ старѣлъ и черствѣлъ.
Жизнь Эдмона Гонкура протекла тихо, безъ всякихъ выдающихся случаевъ, хотя онъ очень близко принималъ къ сердцу журнальныя критики, часто неблагопріятныя для него. Нѣсколько разъ онъ путешествовалъ, большею частью по Италіи, откуда вывезъ массу впечатлѣній, вызванныхъ почти исключительно произведеніями искусства. Остальную жизнь Гонкуръ провелъ за литературной работой, замкнувшись въ своемъ домѣ въ Отейлѣ и мало по малу затягиваясь въ эгоизмъ стараго холостяка, исполненный горечи и часто несправедливый къ другимъ людямъ. Глядя на Эдмона Гонкура, никто не далъ бы ему его лѣтъ, — да такой степени легко и непринужденно держался онъ. Ничего стариковскаго въ немъ не было. Очень высокаго роста, широкоплечій, съ стройной таліей, онъ своей продолговатой физіономіей, оттѣненной чудными сѣдыми усами, напоминалъ солдата, но солдата добраго стараго времени. Своими длинными волосами, прямымъ взглядомъ, чертами, въ коихъ, видна была благородная кровь, онъ походилъ на придворнаго мушкетера Людовика XIII. Онъ самъ зналъ это и немного тщеславился тѣмъ. Ничего общаго не было въ наружности Эдмона и его брата, который еще съ раннихъ лѣтъ отличался слабостью здоровья и болѣзненностью; взглядъ его былъ острый, манеры порывистыя, походка неровная и поспѣшная. Старшій, наоборотъ, всегда казался болѣе уравновѣшеннымъ, спокойнымъ, болѣе разсудительнымъ, такимъ остался онъ и до концажизни. Человѣкъ съ весьма аристократическими вкусами, изнѣженный какъ женщина, онъ въ то же время велъ весьма простую жизнь, избѣгая всякихъ личныхъ отношеній, если только они не служили его художественнымъ интересамъ, ради которыхъ онъ всѣмъ и всегда жертвовалъ, Онъ любилъ уединеніе и давно уже ни шагу не дѣлалъ, чтобы поддержать дружескія связи, которыя одна за другой порывались у него. Онъ, какъ бы гордился тѣмъ, что умственный трудъ способенъ все замѣнитъ, ему. Но въ этомъ отношеніи онъ испыталъ рядъ горькихъ разочарованій и долженъ былъ, въ концѣ концовъ, сознаться, что жизнь литератора, которую онъ такъ любилъ, приносила ему болѣе огорченій, чѣмъ радостей. Онъ говорилъ, что чѣмъ дальше, тѣмъ труднѣе заполнить ему пустоту своихъ дней, которые проводилъ онъ дома въ одиночествѣ, видя только старую служанку Пелагею, въ помощь которой за послѣдніе годы онъ, нанялъ другую, болѣе молодую.
Посѣтителей онъ принималъ только по воскресеньямъ. Но и тѣсный кружокъ этихъ обычныхъ воскресныхъ гостей постепенно рѣдѣлъ: ихъ, гнала съ «чердака», какъ называлъ Гонкуръ свой салонъ, со дня на, день усиливавшаяся мизантропія хозяина. Дошло до того, что стала являться всего четыре-пять человѣкъ, но Эдмонъ Гонкуръ гордо переносилъ измѣну друзей. Въ концѣ концовъ, его интересовало только то, что касалось его произведеній и его репутаціи, какъ писателя.
— Ничего нѣтъ въ газетахъ, — часто повторялъ онъ, прочитавъ свѣжіе нумера.
Какія бы крупныя событія ни совершались, для Гонкура «ничего не было». Но если какая-нибудь газета сообщала, что въ Батиньольскомъ театрѣ ставятъ «Жермини Ласерто», тогда онъ готовъ былъ признать, что на горизонтѣ появляется нѣчто любопытное. Это было нелѣпо, но все же было такъ. Вся горечь, оскорбленное самолюбіе, досада и тщеславіе, накопившіяся въ его сердцѣ, часто прорывались въ дѣйствительно невыносимыхъ формахъ. Визитовъ дѣлалъ онъ мало. Иногда еще, но все рѣже и рѣже, можно было видѣть его у принцессы Матильды въ Парижѣ и въ Сенъ-Грасьенѣ. Бывалъ онъ также у своего двоюроднаго брата Лефебръ-де-Бегэна, но этимъ и ограничивались его свѣтскія отношенія. Съ однимъ только Альфонсомъ Додэ связывала Гонкура искренняя дружба. Зимой по воскресеньямъ и четвергамъ онъ обѣдалъ у Додэ, а лѣтомъ каждый годъ проводилъ на дачѣ у нихъ въ Шанрозе. Очень часто и тамъ онъ впадалъ въ скверное расположеніе духа и отворачивался отъ всѣхъ развлеченій, какія предлагали ему радушные хозяева окужавшіе своего гостя самыми внимательными попеченіями. Тѣмъ не менѣе Гонкуръ бывалъ истинно счастливъ только въ Шанрозе и съ радостью всегда пріѣзжалъ туда. Дружба супруговъ Додэ была лучшимъ, что испыталъ въ жизни Гонкуръ послѣ смерти своего брата, и онъ наслаждался ею съ полнымъ сознаніемъ, что, если онъ ее потеряетъ, то нечѣмъ будетъ замѣнить ее. За послѣднее время разнесся слухъ, что между Гонкуромъ и Додэ дѣло клонится къ разрыву, и Гонкуръ сильно опечалился. Дѣйствительно, имѣй онъ дѣло съ менѣе добродушными и любящими людьми, то всякія добрыя отношенія должны были бы порваться благодаря его эгоистическому самолюбію. Однако, искреннее объясненіе положило конецъ недоразумѣнію.
— Когда дружба продолжается двадцать лѣтъ, — говорилъ Додэ, — когда у ней есть своя исторія, когда ясно, что нельзя порвать ее, не давъ пищи злословію и пересудамъ, тогда надо все сдѣлать, все вынести, на все пойти, но только не давать ей порваться. Мы съ Гонкуромъ никогда не поссоримся.
И умереть Гонкуру пришлось у своего стараго неразлучнаго друга. Съ субботы, 30 іюня, онъ былъ въ Шанрозе, среди цвѣтовъ и деревьевъ, которыя онъ такъ любилъ, въ веселомъ красномъ домикѣ. Въ воскресенье онъ почувствовалъ приступы болѣзни печени, отъ которой страдалъ уже много лѣтъ. Но это его не обезпокоило: онъ привыкъ уже къ своей болѣзни. Впрочемъ, онъ не могъ работать, вопреки своей привычкѣ — отдавать лучшую часть дня труду, — а крупными шагами ходилъ по аллеямъ сада, погруженный въ глубокую думу. Додэ былъ прикованъ къ письменному столу спѣшной работой и извинялся, что долженъ оставить больного друга одного.
— Я посвящу вамъ весь вторникъ, — обѣщалъ онъ.
И дѣйствительно, весь вторникъ друзья провели вмѣстѣ. Гуляя по саду, Гонкуръ нарочно замедлялъ шагъ, чтобы не утомлять Додэ, который, опираясь на его руку, съ трудомъ шелъ, обезсиленный изнурительной сухоткой спинного мозга, — застарѣлая болѣзнь его. Однако, болѣзнь недолго мучила Гонкура: въ среду онъ не чувствовалъ уже страданій и захотѣлъ взять ванну. Въ прошломъ году, во время подобнаго же кризиса, г-жа Додэ съ великимъ трудомъ отговорила его отъ купанья, безусловно вреднаго при его состояніи здоровья. Но на этотъ разъ упрямство Гонкура оказалось сильнѣе, чѣмъ участливыя настоянія друга, и пришлось уступить. Когда онъ былъ уже въ ваннѣ, Додэ постучался въ двери.
— Лучше вамъ? — спросилъ онъ.
— Я немного ослабѣлъ, мой другъ. Скажите, который теперь часъ? я не въ силахъ дотянуться до своихъ часовъ.
Онъ хотѣлъ сойти къ обѣду, но его заставили остаться въ постели. И вдругъ ему сразу стало совсѣмъ плохо. Его трясла лихорадка: это начиналось кровоизліяніе въ легкія. Обезпокоенные друзья вытребовали по телеграфу его доктора, который пріѣхалъ послѣ завтрака. Но къ тому времени все уже выяснилось: кровоизліяніе усилилось, и не было средства задержать его. Слабость больного увеличивалась съ минуты на минуту. Къ шести часамъ крѣпкое тѣло Гонкура окончательно обезсилѣло: вся сила этого гиганта исчезла, какъ дымъ, онъ лежалъ тихо, безъ движенія, и только слабый шепотъ, обращенный къ друзьямъ, доказывалъ, что жизнь не совсѣмъ еще покинула его. Въ полночь онъ позвалъ Додэ, но пока другъ пришелъ, Гонкуръ потерялъ сознаніе.
— Знаете-ли, гдѣ вы? — спросилъ его докторъ.
Онъ улыбнулся, но ничего не отвѣтилъ. Онъ уже не въ силахъ былъ говорить. Началась агонія. «Это былъ, — говоритъ Альфонсъ Додэ, — страшный хрипъ, сначала протяжный, потомъ порывистый, потомъ рѣдкій и медленный, переходившій въ жалобные стоны». Потомъ Гонкуръ умолкъ: все было кончено.
Полетѣли телеграммы изъ Шанрозе въ Парижъ, и цѣлый рядъ журнальныхъ репортеровъ поспѣшилъ на дачу къ Додэ. «Въ домѣ мертвая тишина, — пишетъ сотрудникъ газеты „Le Journal“, — въ паркѣ мертвая тишина… Насъ проводятъ въ комнату покойнаго. У смертнаго одра молится монашенка. На лицо умершаго накинуто покрывало. Люсьенъ (младшій сынъ Додэ) снимаетъ этотъ покровъ. И тогда нашимъ взорамъ является Эдмонъ Гонкуръ среди цвѣтовъ, которыми убрано его ложе. Онъ одѣтъ и держитъ въ рукахъ, сложенныхъ на животѣ, шапку. Прекрасная сѣдая голова наклонена слегка въ правую сторону и сохраняетъ характерное выраженіе и цвѣтъ лица. Аристократическій носъ, замѣчательно нѣжные серебристые волосы, посѣдѣвшіе усы, умный лобъ, тонкія губы, — все это, вмѣстѣ взятое, поражаетъ классической красотой. Смерть не стерла съ этого гордаго лица ни одной характерной черточки, но еще прибавила какую-то неуловимую прелесть. На немъ лежитъ печать свѣтлаго успокоенія и величія».
Альфонсъ Додэ совершенно убитъ внезапной смертью своего друга. Онъ сидитъ въ своемъ рабочемъ кабинетѣ, безсильно повѣсивъ голову на грудь и безцѣльно блуждая взорами по деревьямъ парка. Говоритъ онъ отрывисто, короткими фразами, которыя даже не пытается связывать одну съ другой. Онъ не можетъ собраться съ мыслями.
— Такая внезапная, такая ужасная катастрофа! — говоритъ онъ. — Это безвозвратно, надо преклониться, сказать себѣ: «все кончено». Но я не могу повѣрить этому. Третьяго дня онъ сидѣлъ тутъ, мы болтали. Никогда не былъ онъ такой веселый, находчивый, сыпалъ неожиданностями, анекдотами… А теперь онъ тамъ, и все кончено!.. Я раздавленъ, вспоминать тяжело… Двадцать четыре года братской дружбы, какъ у насъ… Одинъ ударъ, — и все разбито!..
— Вотъ что разсказывалъ мнѣ Гонкуръ на-дняхъ, — говорилъ Додэ, нѣсколько успокоившись. — Въ теченіе первыхъ десяти лѣтъ, послѣдовавшихъ за смертью его брата, каждую ночь его посѣщалъ Жюль. Во всѣхъ его снахъ Жюль игралъ главную роль. Такимъ образомъ по ночамъ онъ какъ бы по прежнему жилъ вмѣстѣ съ братомъ. Потомъ это ночное общеніе прекратилось, и Эдмонъ во снѣ оставался такъ же одинокъ, какъ и на яву. Но за послѣднее время образъ Жюля снова сталъ посѣщать его по ночамъ… Съ какимъ чувствомъ разсказывалъ мнѣ Гонкуръ про это. Братъ! Въ немъ заключался главный смыслъ всей его сердечной жизни. Не думаю, чтобы можно было отыскать примѣръ болѣе глубокаго, болѣе нѣжнаго, болѣе постояннаго чувства, чѣмъ любовь, вѣчно соединявшая обоихъ братьевъ.
И снова увлеченный потокомъ своего горя, Додэ, какъ бы говоря съ самимъ собой, вдругъ перешелъ на другую тему:
— А вѣдь на сегодняшній вечеръ мы пригласили къ обѣду нѣсколькихъ друзей. Насъ было бы за столомъ тридцать. Въ эту самую минуту домъ былъ бы полонъ веселья. Гонкуръ какъ будто праздникъ себѣ устраивалъ, «Завтра я хочу покутить», — говорилъ онъ мнѣ. А жену предупреждалъ: «А знаете, сдѣлайте мнѣ на завтра компотъ изъ персиковъ». Онъ такъ любилъ персики. Сколько хлопотъ было намъ каждый годъ съ его персиками!.. И вотъ сегодня мы въ траурѣ… О, недобрый, злой Гонкуръ!..
Послѣ Гонкура осталось весьма солидное состояніе и прекрасный домъ на бульварѣ Монморанси, наполненный великолѣпными коллекціями произведеній искусства. Тутъ вы найдете историческую мебель и изящныя бездѣлушки, ковры, картины, гуаши XVIII вѣка, шелковыя ткани, гравюры, японскія вещицы и т. д. Гонкуръ составилъ самъ описаніе своихъ художественныхъ богатствъ и рѣдкостей и издалъ его въ двухъ томахъ, подъ заглавіемъ: «Домъ артиста». По невесело жилось Гонкуру въ этомъ чудномъ домѣ, который скорѣй походилъ на музей и могъ удовлетворить требованіямъ самаго изысканнаго вкуса.
— Я нервный, больной человѣкъ, — говорилъ онъ какъ-то въ минуту откровенности одному изъ своихъ гостей. — Соприкосновеніе съ внѣшней жизнью причиняетъ мнѣ страданія, и я уединяюсь. Чтобы работать, мнѣ необходима пустыня. А между тѣмъ я работаю плохо. Шарль Робэнъ говорилъ мнѣ, что хорошо работать человѣкъ можетъ лишь въ томъ случаѣ, когда хорошенько пообѣдаетъ и хорошенько выспится. А я не могу ѣсть, потому что приходится садиться за столъ одному. Сидя одинъ въ четырехъ стѣнахъ моей столовой, я прямо теряю всякій аппетитъ. Ѣмъ я только либо въ гостяхъ, либо въ ресторанѣ. Сплю тоже плохо… а работать ночью я уже больше не могу…
Все свое состояніе Гонкуръ завѣщалъ на совершенно своеобразное учрежденіе. Еще при жизни онъ не разъ высказывалъ проектъ основать послѣ своей смерти особую академію, которая носила бы его имя. Академія эта будетъ состоять изъ десяти членовъ, исключительно литераторовъ. Каждый изъ нихъ получитъ годовую ренту въ десять тысячъ франковъ, и ежегодно они должны выдавать премію писателю, не входящему въ составъ академіи. Единственное условіе, необходимое для того, чтобы попасть въ члены академіи Гонкура, — это не быть членомъ Французской Академіи. Имена первыхъ десяти академиковъ названы въ завѣщаніи покойнаго; а затѣмъ академія будетъ по собственному усмотрѣнію пополнять свой составъ, по мѣрѣ выбытія членовъ. Первоначально составленный Гонкуромъ списокъ теперь уже измѣнился. Онъ было намѣтилъ, между прочимъ, Флобера, Мопасана, Лоти, Könne, но одни изъ нихъ умерли, другіе попали въ «безсмертные».
— Не знаю, — говоритъ Додэ, — кто теперь занесенъ въ списокъ академіи Гонкура. Онъ самъ объ этомъ никогда не говорилъ, да откровенность такого рода была бы прямо стѣснительна для завсегдатаевъ его «чердака». Все это мы узнаемъ изъ его завѣщанія, хранящагося въ Парижѣ у его нотаріуса. Онъ составилъ его четыре года тому назадъ и читалъ мнѣ. Вотъ тогда-то мы и узнали, какое употребленіе намѣренъ онъ сдѣлать изъ своего состоянія. Съ меня онъ снялъ тяжелое бремя. Злые языки не упускали случая поинсинуировать и распространяли слухи, что я его единственный наслѣдникъ. Это постоянно связывало мои дружескія чувства. Слава Богу! Теперь всѣмъ извѣстно, куда пойдутъ его богатства!
II. править
Что такое былъ Эдмонъ Гонкуръ какъ писатель? На этотъ вопросъ литературная критика долго не могла дать вѣрный отвѣтъ. Сначала Гонкура возносили до небесъ, потомъ стали отрицать съ его стороны какія бы то ни было заслуги. Только за самое послѣднее время стали появляться попытки безпристрастно разобраться въ литературной дѣятельности Гонкура, но и теперь еще французскіе критики съ большимъ трудомъ отрекаются отъ инстинктивнаго стремленія разбить хвалителей Гонкура, налегая больше на слабыя, чѣмъ на сильныя стороны его таланта. Этотъ тонъ проскальзываетъ и въ оцѣнкѣ Анри Фукье, написавшаго одну изъ лучшихъ статей по поводу кончины Гонкура. Фукье находитъ, что покойный былъ прежде всего историкомъ, ограничившимъ, свои занятія рамками восемнадцатаго вѣка, да и въ этой эпохѣ онъ останавливался, главнымъ образомъ, на изображеніи нравовъ и любопытныхъ движеній женскаго сердца. Самыми любопытными героинями его были свѣтскія дамы — львицы и актрисы, вродѣ любовницъ Людовика XV — г-жи Помпадуръ, Дюбарри, Софи Арну, Сен-Гюберъ, де-Шатору и т. п. Всѣ эти этюды представляютъ живой интересъ, написаны превосходно и обнаруживаютъ большую эрудицію. Анекдотическая часть ихъ очень хороша. Въ упрекъ имъ можно поставить только безсиліе автора возвыситься до общихъ идей. Его взоръ слишкомъ сосредоточенъ на розыскиваніи и изображеніи деталей, и онъ упускаетъ изъ виду общую картину, общеисторическій элементъ въ движеніи человѣчества. Это натуралистъ, согнувшійся надъ микроскопомъ, а не философъ. При томъ же онъ слишкомъ занятъ произведеніями искусства, а такой исключительный интересъ стѣсняетъ розмахъ его мысли.
Искусство восемнадцатаго вѣка Гонкуръ дѣйствительно зналъ, какъ никто, до мельчайшихъ подробностей. И вообще онъ былъ большимъ знатокомъ и поклонникомъ искусствъ. Извѣстна его страсть къ японскому искусству. Онъ далъ цѣлый рядъ превосходныхъ статей о живописцахъ дальняго Востока, статей тонкихъ, изящныхъ, отчетливыхъ.
Театральныя пьесы Гонкура не возвышаются надъ уровнемъ посредственности. За то изъ его романовъ ни одинъ не лишенъ значенія, два-три принадлежатъ къ весьма крупнымъ произведеніямъ, а одинъ, «Жермини Ласерто» можетъ считаться образцовымъ произведеніемъ новѣйшей французской литературы. Искусство Гонкура, какъ романиста, состоитъ въ умѣньи выбрать живописную среду, поставить въ рамки ея дѣйствующихъ лицъ, напоминающихъ скорѣе фотографическіе снимки, чѣмъ типы, разукрасить несложную фабулу массой воспоминаній и эпизодовъ. Но великимъ недостаткомъ Гонкура является излишняя погоня за художественностью формы: плодомъ этой погони оказывается нѣкоторое безстрастіе, переходящее въ сухость. Читателю кажется, что когда авторъ потрясенъ человѣческими страданіями, то скорбь его заглушается радостью, которую онъ испытываетъ, подыскавъ настоящія слова для описанія своего чувства. Такая изысканность стиля ведетъ къ фразерству, позировкѣ и убиваетъ искренность, цѣльность настроенія. Произведеніе достигаетъ высшей степени художественной формы, но за этой формой скрывается бѣднота или даже полное отсутствіе психологическаго содержанія. Самая душа писателя, постоянно сосредоточенная на внѣшности, мало по малу черствѣетъ, становится глуха къ чужимъ радостямъ и страданіямъ, погрязаетъ въ эгоизмѣ. По мнѣнію Фукье, именно такой процессъ и довелъ Гонкура до изданія въ свѣтъ своего дневника, который оттолкнулъ отъ него многихъ прежнихъ друзей: они были оскорблены тѣмъ, что Гонкуръ разгласилъ всѣ интимныя подробности изъ жизни своихъ знакомыхъ и тѣмъ далъ обильную пищу разнымъ сплетнямъ. «Не видя ничего на свѣтѣ, кромѣ искусства и литературы, — пишетъ Фукье, — считая себя, и не безъ основанія, выдающимся художникомъ и писателемъ, Гонкуръ дошелъ до наивнаго тщеславія и началъ сообщать публикѣ, какъ нѣчто цѣнное, свои самыя незначительныя впечатлѣнія, самые неважные эпизоды своей жизни. И разсказывая все о себѣ, онъ поддался искушенію разсказать все и про друзей, которые имѣли право разсчитывать на большую скромность съ его стороны. Это, впрочемъ, вышло у него не по злому умыслу, а просто по ослѣпленію человѣка, который уставился въ одну опредѣленную точку и довелъ себя до гипноза, какъ аскетъ-буддистъ»…
«Смерть Гонкура, — заканчиваетъ Фукье свою статью, — потеря для литературы. Онъ заслуживаетъ, чтобы его помнили, и его будутъ помнить. Но, говоря откровенно, я не желалъ бы долговременнаго существованія его школѣ, его манерѣ, тому, что извѣстно подъ кличкой „гонкуртизма“. Недостатки учителя становятся пороками у его учениковъ, его слабости переходятъ у нихъ въ безсиліе, его оригинальности — въ абсурдъ. Какъ бываетъ часто, Гонкуръ, будучи самъ выдающимся писателемъ, не имѣлъ хорошаго вліянія на современную литературу. Музыка виртуоза, когда онъ передаетъ свой инструментъ въ неловкія руки, смѣняется безвкуснымъ пиликаньемъ. Самъ Гонкуръ иногда бывалъ владыкой слова, иногда его рабомъ, а ученики Гонкура — всегда игрушки фразы. Изысканность его стиля быстро доводитъ подражателей до галиматьи, изобиліе описаній — до скуки, погоня за оригинальностью-до холодной эксцентричности, пристрастіе къ живописному — до варварской пестроты красокъ. А главное, не слѣдуетъ вѣровать, что божественное искусство и божественныя произведенія могутъ быть чѣмъ-то самодовлѣющимъ, быть искусствомъ для искусства. Недостаточно только наблюдать и прекрасно описывать, надо еще умѣть чувствовать. А произведенія Гонкура, изъ-за утрированной погони за красотой фразы и мѣткимъ словцомъ, част становятся безчувственными и вялыми. Любовь къ людямъ исключительнымъ заглушаетъ у него любовь къ людямъ просто, безъ всякихъ эпитетовъ».
Въ теченіе долгой, труженической жизни Гонкура его то слишкомъ хвалили, то не въ мѣру третировали. Но онъ самъ былъ виноватъ, если о немъ судили криво. Когда братья Гонкуры ставили себя рядомъ съ Зола и утверждали, что они изобрѣтатели и первые провозвѣстники натурализма, то многіе повѣрили имъ на-слово и приписали имъ роль вождей литерагтурнаго движенія, роль, какой братья никогда, въ сущности, не играли. Позже, когда объяснилось, что у Гонкуровъ недостаетъ силы свободнаго творчества, безъ которой нельзя создать настоящаго художественнаго произведенія, тогда многіе прежніе поклонники, обманувшись въ своемъ увлеченіи, отвернулись отъ нихъ и ударились въ противуположную крайность. Но это разочарованіе было столь же неосновательно, какъ и прежнее слишкомъ ужь усердное преклоненіе.
Кому приходилось познакомиться съ собраніями французскихъ мемуаровъ XVII и XVIII вѣка, кто читалъ хотя немного записки Безанваля и Люйпа, госпожи де-Мотвиль и принца де-Линя, а въ особенности неподражаемыя воспоминанія Сенъ-Симона, тотъ знаетъ школу къ которой принадлежитъ Эдмонъ де-Гонкуръ. Франція добраго стараго времени воспитала массу наблюдателей. Цѣлый рядъ поколѣній, смѣнявшихся въ теченіе двухъ вѣковъ, стремился только къ тому, чтобы наблюдать, анализировать и записывать. И Эдмонъ де-Гонкуръ былъ просто наслѣдникомъ этихъ поколѣній наблюдателей, наслѣдникомъ по призванію. Прочтите въ мемуарахъ Сенъ-Симона описаніе смерти Мопсиньора, сына Людовика XIV, прочтите, какъ этотъ любознательный и жадный до наблюденій мемуаристъ провелъ безъ сна цѣлую ночь и не могъ дождаться утра, когда ему снова представится случай смотрѣть и изучать не заурядныя явленія. И у Гонкура вы найдете ту же, немного эгоистическую радость наблюдателя, аналитика и описателя. Онъ ходитъ повсюду, какъ естественникъ, собирающій коллекцію бабочекъ, и вполнѣ счастливъ и доволенъ, если ему удастся поймать и насадить на булавку новую бабочку.
Между Гонкуромъ и наблюдателемъ прежнихъ временъ есть только "дно различіе. Тѣ были придворными, кавалерами, камергерами и дипломатамъ, которые вели дневники для своего собственнаго развлеченія. Гонкуръ же спеціализируется на занятіяхъ литературой, изъ наблюденія дѣлаетъ главный смыслъ и содержаніе своего житейскаго поприща и на своихъ визитныхъ карточкахъ пишетъ: «homme de lettres», писатель. Это была ошибка и ошибка роковая, давшая плачевные результаты. Для тѣхъ дилетантовъ XVII и XVIII столѣтія было довольно описывать и изображать видѣнное, не входя въ разныя разсужденія о назначеніи литературнаго искусства. А «homme de lettres» Гонкуръ чувствуетъ необходимость теоретически обосновать свои занятія. Тѣ заносили свои наблюденія въ дневникъ въ силу непосредственнаго желанія, помимо какихъ бы то ни было теоретическихъ соображеній. Писатель Гонкуръ, который, въ сущности, дѣлаетъ то же самое, что и они, объявляетъ, что записываніе наблюденій и есть истинное искусство, онъ много толкуетъ объ «анализѣ, который Зола и я самъ примѣнили къ изображенію общества», называетъ себя натуралистомъ, но только потому, что какъ разъ въ началѣ его дѣятельности на литературномъ горизонтѣ забрезжилась заря натурализма, а онъ хочетъ быть непремѣнно однимъ изъ передовыхъ дѣятелей на литературномъ цоприщѣ.
Но не скрыть Гонкуру своего родства съ тѣми диллетантами. Родство это проглядываетъ во всѣхъ его произведеніяхъ, — въ романахъ, біографіяхъ, культурно-историческихъ очеркахъ, въ книгахъ по исторіи искусства, въ разсужденіяхъ на темы по теоріи литературы. Возьмите его романы, — «Жермини Ласерто», исторія его старой экономки, «Chérie», «монографія» объ одной молодой дѣвушкѣ, «Братья Земганно», гдѣ его дружба съ братомъ символически изображена подъ видомъ жизни двухъ братьевъ-клоуновъ изъ цирка, — вездѣ вы найдете наблюденія и замѣчанія, которыя, при всей своей краткости, поражаютъ мѣткостью и точностью, какъ снимки моментальной фотографіи. Но эти романы страдаютъ отсутствіемъ плана и стройности. Имъ недостаетъ того, что Сенъ-Бёвъ называлъ «la discrétion de la ligne», выдержанности рисунка. Части ихъ несоразмѣрны, — однѣ слишкомъ велики, другія слишкомъ легковѣсны и малы. Они многословно распространяются о томъ, что совершенно безразлично для читателя, но интересуетъ автора въ данный моментъ, и умалчиваютъ о необходимыхъ подробностяхъ. Именно этимъ самымъ и напоминаютъ они записки придворныхъ Людовика Четырнадцатаго или Пятнадцатаго.
Въ критическихъ и историческихъ работахъ Гонкуръ въ такой же степени обнаруживаетъ всѣ недостатки диллетанта. Онъ не принадлежитъ къ числу художниковъ, которые умѣютъ оцѣнить матеріалъ, имѣющійся въ ихъ распоряженіи. Онъ, какъ дитя, радуется всѣмъ мелочамъ, какія съумѣлъ розыскать и подмѣтитъ, ему жаль промолчать о чемъ-нибудь, выкинуть лишнюю деталь изъ своего изложенія. Его книги о художникѣ Гаварни и о японскомъ живописцѣ Утамаро прямо невыносимы: съ такимъ самодовольствомъ выставляетъ онъ на показъ свою ученость.
Самый стиль Гонкура, если исключить нѣсколько удачныхъ трудовъ, далеко не художествененъ и произволенъ. Своимъ стилемъ онъ хочетъ передать «lame de paysage et le mouvement dans la couleur», душу пейзажа и игру цвѣтовъ, но самое это «хотѣніе» какъ-то ужь слишкомъ бросается въ глаза читателю. Фразы его растянуты, загромождены лишними словами. Въ нихъ опять виденъ человѣкъ, скопившій массу матеріала, но не умѣющій разобраться въ немъ, жалѣющій хоть что-нибудь выкинутъ. Всемірная литература даетъ произведенія, которымъ безформенность и многословіе не мѣшаютъ оставаться цѣнными художественными твореніями. Таковы романы Бальзака. Но у Бальзака была душа художника, а у Гонкура была душа всего только литератора, «homme de lettres». У того все входило въ плоть и кровь, а у этого все оставалось на бумагѣ. У того забываешь про длинныя вставки и замѣчанія, а видишь только дѣйствующихъ лицъ; у этого интересъ представляютъ только наблюденія и замѣчанія, а лица служатъ одной помѣхой. Тотъ возсоздавалъ жизнь, этотъ, въ сущности, дѣлалъ только помѣтки на краяхъ страницъ книги жизни.
Тамъ и сямъ, конечно, попадаются и у Гонкура страницы, на которыхъ чувствуется дуновеніе истинно поэтическаго духа. Таковы послѣднія страницы романа «Chérie», гдѣ изображается оперный спектакль, на который, въ угоду шику и общественнымъ требованіямъ, пренебрегая близкой смертью, является героиня романа. Таковы біографіи Маріи Антуанетты и Дюбарри. Но это все исключенія, рѣдкія мѣста, освѣщенныя солнцемъ. Прочтите «Исторію французскаго общества во время революціи». Передъ вами рядъ мѣткихъ замѣчаній о тогдашнихъ каррикатурахъ, театрахъ, развлеченіяхъ, костюмахъ и домашней утвари, но за описаніемъ площадей, садовъ, кафе и клубовъ вы тщетно будете искать великаго и бурнаго духа революціи, этой драмы, потрясшей весь міръ. Лучше всего справиться съ своимъ матеріаломъ и вдохнуть въ него жизнь Гонкуръ съумѣлъ въ жизнеописаніяхъ Маріи-Антуанетты и г-жи Дюбарри. Портретъ молодой, жезнерадостной королевы, веселящейся въ Тріанонѣ, правда, немного сантименталенъ, съ поэтическимъ подкрашиваніемъ, въ стилѣ Ватто, но онъ трогаетъ и сдѣланъ съ искренней любовью. Вторая половина книги слабѣе, Гонкуръ не съумѣлъ изобразить гибель «австріячки» въ связи съ грандіозной исторической обстановкой, такъ что книга его нѣсколько сбивается на тонъ чувствительнаго романа. Біографія же Дюбарри превосходна отъ начала до конца. Тутъ Гонкуру не пришлось выходить за предѣлы своего таланта, его диллетантская кисть писала лишь то, что въ силахъ была ниписать: не исторію, а исторійку.
Какъ графъ де-Бодрейлъ, какъ Безанваль, какъ многіе другіе мемуаристы при Версальскомъ дворѣ, такъ и Эдмонъ Гонкуръ былъ ревностнымъ коллекціонеромъ. Онъ собиралъ тысячи разныхъ маленькихъ изящныхъ вещицъ, рѣдкостей и бездѣлушекъ съ такимъ же жаромъ, какъ собиралъ наблюденія и замѣчанія. Настоящій коллекціонеръ всегда выискиваетъ что-нибудь новенькое, стремится къ открытіямъ и пропагандируетъ свои открытія. Гонкуръ увлекся собираніемъ японскихъ художественныхъ вещицъ и сталъ пропагандировать «японизнъ». Онъ увлекся собираніемъ подвязокъ, миніатюръ и табакерокъ XVIII-го вѣка и былъ однимъ изъ лицъ, которые снова ввели въ моду «этотъ истинно французскій вѣкъ». Да, въ Гонкурѣ жило два тщеславія: тщеславіе рьянаго коллекціонера и тщеславіе «homme de lettres», который желаетъ быть провозвѣстникомъ новагонаправленія, создать какой-нибудь «измъ» натурализмъ или японизмъ. Въ томъ и заключается главная разница между поэтомъ и «homme de lettres»: первый думаетъ только о воспитаніи собственныхъ дѣтей, а второй желаетъ весь свѣтъ обратить въ какой-нибудь «измъ».
Гонкуру дѣйствительно часто льстилъ, зачисляя его въ ряды новаторовъ. Но на самомъ дѣлѣ онъ всегда былъ на второмъ мѣстѣ и являлся не столько пролагателемъ новыхъ путей, сколько первымъ послѣдователемъ новаго направленія, возникавшаго помимо него. Онъ выступилъ на сцену днемъ позже послѣ нарожденія натурализма, точно также и за японизмъ онъ принялся днемъ позже его появленія. Но онъ умѣлъ улавливать едва зарождающіяся теченія, онъ изобрѣталъ клички для идей, которыя носились въ воздухѣ, и благодаря этому становился какъ бы крестнымъ отцомъ ихъ. Настоящимъ отцомъ онъ, въ сущности, никогда не былъ, — на это ему не доставало творческой способности. Какъ коллекціонеръ и наблюдатель, онъ обладалъ проницательнымъ взглядомъ. Какъ коллекціонеръ и наблюдатель, онъ имѣлъ тонкій вкусъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ, какъ коллекціонеръ и наблюдатель, лишенъ былъ поэтическаго духа, который одинъ можетъ вдохнуть жизнь въ собранный матеріалъ, въ накопленныя наблюденія. Онъ всю жизнь оставался влюбленнымъ въ шкафы съ своими коллекціями и въ свои памятныя книжки. И весь его литературный багажъ походитъ на большой наполненный шкафъ, на толстую памятную книжку.
Не сразу, вѣроятно, перестанутъ говорить, что въ лицѣ Гонкура погибъ поэтъ-натуралистъ. Но можно еще сильно оспаривать, былъ-ли онъ поэтомъ. И насколько еще слѣдуетъ вѣрить тому, что онъ былъ натуралистомъ, болѣе натуралистомъ, чѣмъ Версальскіе мемуаристы? Конечно, онъ любилъ правду, но она не царила величественно и мощно въ его произведеніяхъ. Онъ любилъ ее, какъ интересный объектъ для наблюденія, какъ рѣдкій курьезъ, какъ изящную бездѣлушку. Онъ не стремился раскрыть великую правду жизни, а гонялся только за мелочными правдами. Ему не доставало наивности, теплоты и страстности поэта. Онъ былъ только любителемъ. Онъ собралъ блестящій матеріалъ, но не съумѣлъ одухотворить его. Онъ походилъ на ученика чародѣя, который умѣетъ правильно начертить на полу волшебные знаки, но не въ силахъ повліять на духа, котораго хочетъ вызвать, не въ силахъ, потому что ему недостаетъ тайной силы, которая создаетъ истиннаго чародѣя.