Глава VIII править
Известный германский художник Макс Либерманн в своей краткой монографии о Дега утверждает, что этого мастера нельзя понять умом, что его можно только интуитивно почувствовать. Несмотря на это утверждение, я старался понять и разъяснить читателю искусство Дега, дать ему нечто вроде путеводителя по столь своеобразной творческой лаборатории Дега.
Разумеется, нельзя вполне разъяснить художника, а тем более то особое, неповторимое и несказуемое, что зовется «вкусом». Этим изощренно-артистическим вкусом Дега наделен в особенной мере, и печать какой-то драгоценной «уники» лежит на каждом самом небрежном его рисунке. Недаром ведь картины Дега «таксировались» на рынке выше, чем что бы то ни было из современной живописи. Благодаря этому чисто индивидуальному аромату произведения Дега никогда не утратят своей острой, волнующей прелести, как бы стремительно ни изменялись наши собственные вкусы и теории, какие бы новые «измы» ни появлялись на нашем вечно пылающем горизонте.
Однако не только в этой невыразимой парижской «вкусности» интерес Дега для нас, людей XX века. Его значение гораздо шире и объективнее. Дега не монополия гурманов. Напротив, он является одним из первых борцов против «эстетизма» в искусстве, против ложной красивости. Тому и другому он противопоставил иную красоту — красоту линейной выразительности, иногда напряженной до гротеска. Дега утвердил в наших глазах право на отображение в искусстве всего того характерного и обыденного, что считалось до него запретным и уродливым и что занимало столь законное место в искусстве готических миниатюристов, романских ваятелей, фламандских живописцев. Дега оправдал все сюжеты, всякую «натуру». Художник лошадей, прачек, модисток, балерин, голых женщин — кто он в сущности? Анималист, жанрист? — Нет, он просто всегда один и тот же Дега, аристократический потомок мастеров изысканного XVIII века и в то же время несомненный, искренний, убежденный демократ — художник нашей эпохи. Именно как наш современник он одержим страстью все узнать, со всего сорвать покровы. Дега открыл путь в новую страну, которая под боком у каждого из нас, — окружающую реальность, живой быт; он показал, как благодаря остроте художественного подхода этот реальный быт может преобразиться в некое сверхреальное бытие. Ибо во многих образах Дега эта жизненная правда настолько заострена, что граничит, как у Достоевского, с фантастикой. Таковы хотя бы и эти две циничные «Женщины на диване», похожие на сладострастных жаб, с жутко подчеркнутыми затемнениями глаз, губ, грудей и живота…
Дега был слишком большим индивидуалистом, чтобы породить школу в прямом смысле этого слова (если не считать Мери Кессет, Кайботта, отчасти Форена). Но от него пошли и Тулуз-Лотрек, этот «жестокий талант», бытописец ночного и бульварного Парижа, и Вюйар с его мещанскими интерьерами, и Боннар с его будуарной наготой. Несомненное воздействие оказал Дега и на заострение выразительности Винцента ван Гог, Матисса, ван Донгена; едва ли также без влияния Дега создались бы и такие реалистические перлы скульптуры, как трепещущие жизнью обнаженные фигуры Родена.
Наконец, вовсе не будет «натяжкой» сближение с Дега и такого «левого» мастера, как Пабло Пикассо. Я разумею не только парижскую серию работ последнего (его типы и сцены, почерпнутые из жизни кафе и бульвара), но и всю анатомическую остроту и четкость рисунка Пикассо вообще. Разумеется, стремление Пикассо и кубистов к монументальному «уплотнению» человеческой фигуры, к пафосу «объемности» шло вразрез с бесхитростным реализмом Дега и явилось как бы реакцией против него. Но у того же Пикассо всегда ощущается закваска линейной выразительности, которой он (все чаще и чаще, как показывают его последние рисунки) приближается одновременно к Дега и к Энгру. В этом смысле в нем неизбывно пребывает Дега — стаж, проглядывающий у всякого, даже самого «левого» и «дикого», французского художника.
Дега умер в 1917 году, но разве мы не вспоминаем его теперь, когда толкуем об «экспрессионизме» и «неоакадемизме»? Было время, когда европейская живопись в лице Гогена — выражаясь фигурально — бежала от правды дегазовых женщин к таитянкам, от его лошадей к детски-архаическим лошадкам, «дада»; от его чувства меры она повлеклась к чрезмерности третьего измерения, к «каменным бабам» Пикассо. Ныне в этом кризисе начинает намечаться поворот к Дега, к его четкой линейной правдивости. И в этом смысле книга о нем — вполне своевременна.
