Евгений Абрамович Баратынский. Эда ЭДА '''Финляндская повесть''' "Чего робеешь ты при мне, Друг милый мой, малютка Эда? За что, за что наедине Тебе страшна моя беседа? Верь, не коварен я душой; Там, далеко, в стране родной, Сестру я добрую имею, Сестру чудесной красоты; Я нежно, нежно дружен с нею, И на нее похожа ты. Давно... что делать?.. но такая Уж наша доля полковая! Давно я, Эда, не видал Родного счастливого края, Сестры моей не целовал! Лицом она, будь сердцем ею; Мечте моей но измени, И мне любовию твоею Ее любовь напомяни! Мила ты мне. Веселье, муку - Все жажду я делить с тобой, Не уходи, оставь мне руку! Доверься мне, друг милый мой!" С улыбкой вкрадчивой и льстивой Так говорил гусар красивый Финляндке Эде. Русь была Ему отчизной. В горы Финна Его недавно завела Полков бродячая судьбина. Суровый край, его красам, Пугаяся, дивятся взоры; На горы каменные там Поверглись каменные горы; Синея, всходят до небес Их своенравные громады; На них шумит сосновый лес; С них бурно льются водопады; Там дол очей не веселит; Гранитной лавой он облит; Главу одевши в мох печальный, Огромным сторожем стоит На нем гранит пирамидальный; По дряхлым скалам бродит взгляд; Пришлец исполнен смутной думы: Не мира ль давнего лежат Пред ним развалины угрюмы? В доселе счастливой глуши, Отца простого дочь простая, Красой лица, красой души Блистала Эда молодая. Прекрасней не было в горах: Румянец нежный на щеках, Летучий стан, власы златые В небрежных кольцах по плечам, И очи бледно-голубые, Подобно финским небесам. День гаснул, скалы позлащая. Пред хижиной своей одна Сидела дева молодая, Лицом спокойна и ясна. Подсел он скромно к деве скромной, Завел он кротко с нею речь; Ее не мыслила пресечь Она в задумчивости томной, Внимала слабым сердцем ей,- Так роза первых вешних дней Лучам неверным доверяет; Почуя теплый ветерок, Его лобзаньям открывает Благоуханный свой шипок И не предвидит хлад суровый, Мертвящий хлад, дохнуть готовый. В руке гусара моего Давно рука ее лежала, В забвенье сладком, у него Она ее не отнимала. Он к сердцу бедную прижал; Взор укоризны, даже гнева Тогда поднять хотела дева, Но гнева взор не выражал. Веселость ясная сияла В ее младенческих очах, И наконец в таких словах Ему финляндка отвечала: "Ты мной давно уже любим, Зачем же нет? Ты добродушен, Всегда заботливо послушен Малейшим прихотям моим. Они докучливы бывали; Меня ты любишь, вижу я: Душа признательна моя. Ты мне любезен: не всегда ли Я угождать тебе спешу? Я с каждым утром приношу Тебе цветы; я подарила Тебе кольцо; всегда была Твоим весельем весела; С тобою грустным я грустила. Что ж? Я и в этом погрешила: Нам строго, строго не велят Дружиться с вами. Говорят, Что вероломны, злобны все вы, Что вас бежать должны бы девы, Что как-то губите вы нас, Что пропадешь, когда полюбишь; И ты, я думала не раз, Ты, может быть, меня погубишь". "Я твой губитель, Эда? я? Тогда пускай мне казнь любую Пошлет небесный судия! Нет, нет! я с тем тебя целую!" "На что? зачем? какой мне стыд!"- Младая дева говорит. Уж поздно. Встать, бежать готова С негодованием она. Но держит он. "Постой! два слова! Постой! ты взорами сурова, Ужель ты мной оскорблена? О нет, останься, миг забвенья, Минуту шалости прости!" "Я не сержуся; но пусти!" "Твои взор исполнен оскорбленья, И ты лицом не можешь лгать; Позволь, позволь для примиренья Тебя еще поцеловать". "Оставь меня!" "Мой друг прекрасный! И за ребяческую блажь Ты неизвестности ужасной Меня безжалостно предашь! И не поймешь мое страданье! И такова любовь твоя! Друг милый мой, одно лобзанье, Одно, иль ей не верю я!" И дева бедная вздохнула, И милый лик свой, до того Отвороченный от него, К нему тихонько обернула. Как он самим собой владел! С какою медленностью томной, И между тем как будто скромной, Напечатлеть он ей умел Свой поцелуй! Какое чувство Ей в грудь младую влил он им! И лобызанием таким Владеет хладное искусство! Ах, Эда, Эда! Для чего Такое долгое мгновенье Во влажном пламени его Пила ты страстное забвенье? Теперь, полна в душе своей Желанья смутного заботой, Ты освежительной дремотой Уж не сомкнешь своих очей; Слетят на ложе сновиденья, Тебе безвестные досель, И долго жаркая постель Тебе не даст успокоенья. На камнях розовых твоих Весна игриво засветлела, И ярко-зелен мох на них, И птичка весело запела, И по гранитному одру Светло бежит ручей сребристый, И лес прохладою душистой С востока веет поутру; Там за горою дол таится, Уже цветы пестреют там; Уже черемух фимиам Там в чистом воздухе струится,- Своею негою страшна Тебе волшебная весна. Не слушай птички сладкогласной! От сна восставшая, с крыльца К прохладе утренней лица Не обращай, и в дол прекрасный Не приходи, а сверх всего - Беги гусара твоего! Уже пустыня сном объята; Встал ясный месяц над горой, Сливая свет багряный свой С последним пурпуром заката; Двойная, трепетная тень От черных сосен возлегает, И ночь прозрачная сменяет Погасший неприметно день. Уж поздно. Дева молодая, Жарка ланитами, встает И молча, глаз не подымая, В свой угол медленно идет. Была беспечна, весела Когда-то добренькая Эда; Одною Эдой и жила Когда-то девичья беседа; Она приветно и светло Когда-то всем глядела в очи,- Что ж изменить ее могло? Что ж это утро облекло, И так внезапно, в сумрак ночи? Она рассеянна, грустна; В беседах вовсе не слышна; Как прежде, ясного привета Ни для кого во взорах нет; Вопросы долго ждут ответа, И часто странен сей ответ; То жарки щеки, то бесцветны, И, тайной горести плоды, Нередко свежие следы Горючих слез на них заметны. Бывало, слишком зашалит Неосторожный постоялец,- Она к устам приставит палец, Ему с улыбкой им грозит. Когда же ей он подарит Какой-нибудь наряд дешевый, Финляндка дивной ей обновой Похвастать к матери бежит, Меж тем его благодарит Веселым кпиксом. Шаловливо На друга сонного порой Плеснет холодною водой И убегает торопливо, И долго слышен громкий смех. Ее трудов, ее утех Всегда в товарищи малюткой Бывал он призван с милой шуткой. Взойдет ли утро, ночи ль тень На усыпленны холмы ляжет, Ему красотка "добрый день" И "добру ночь" приветно скажет. Где время то? При нем она Какой-то робостию ныне В своих движеньях смущена; Веселых шуток и в помине Уж нет; незначащих речей С ним даже дева не заводит, Как будто стал он недруг ей; Зато порой с его очей Очей задумчивых не сводит, Зато порой наедине К груди гусара вся в огне Бедняжка грудью припадает, И, страсти гибельной полна, Сама уста свои она К его лобзаньям обращает; А в ночь бессонную, одна, Одна с раскаяньем напрасным, Сама волнением ужасным Души своей устрашена, Уныло шепчет: "Что со мною? Мне с каждым днем грустней, грустней; Ах, где ты, мир души моей! Куда пойду я за тобою!" И слезы детские у ней Невольно льются из очей. Она была не без надзора. Отец ее, крутой старик, Отчасти в сердце к ней проник. Он подозрительного взора С несчастной девы не сводил; За нею следом он бродил, И подсмотрел ли что такое, Но только молодой шалун Раз видел, слышал, как ворчун Взад и вперед в своем покое Ходил сердито; как потом Ударил сильно кулаком Он по столу и Эде бедной, Пред ним трепещущей и бледной, Сказал решительно: "Поверь, Несдобровать тебе с гусаром! Вы за углами с ним недаром Всегда встречаетесь. Теперь Ты рада слушать негодяя. Худому выучит. Беда Падет на дуру. Мне тогда Забота будет небольшая: Кто мой обычай ни порочь, А потаскушка мне не дочь". Тихонько слезы отирая У грустной Эды: "Что ворчать?- Сказала с кротостию мать.- У нас смиренная такая До сей поры была она. И в чем теперь ее вина? Грешишь, бедняжку обижая". "Да,- молвил он,- ласкай ее, А я сказал уже свое". День после, в комнатке своей, Уже вечернею порою, Одна, с привычною тоскою, Сидела Эда. Перед ней Святая Библия лежала. На длань склоненная челом, Она рассеянным перстом Рассеянно перебирала Ее измятые листы И в дни сердечной чистоты Невольной думой улетала. Взошел он с пасмурным лицом, В молчанье сел, в молчанье руки Сжал на груди своей крестом; Приметы скрытой, тяжкой муки В нем все являло. Наконец: "Долг от меня,- сказал хитрец,- С тобою требует разлуки. Теперь услышать милый глас, Увидеть милые мне очи Я прихожу в последний раз; Покроет землю сумрак ночи И навсегда разлучит нас. Виною твой отец суровый, Его укоры слышал я; Нет, нет, тебе любовь моя Не нанесет печали новой! Прости!" Чуть дышуща, бледна, Гусара слушала она. "Что говоришь? Возможно ль? Ныне? И навсегда, любезный мой!.." "Бегу отселе; но душой Останусь в милой мне пустыне. С тобою видеть я любил Потоки те же, те же горы; К тому же небу возводил С небесной радостию взоры; С тобой в разлуке свету дня Уже не радовать меня! Я волю дал любви несчастной И погубил, доверясь ей, За миг летящий, миг прекрасный Всю красоту грядущих дней. Но слушай! Срок остался краткой: Пугаяся ревнивых глаз, Везде преследующих нас, Доселе мельком и украдкой Видались мы; моей мольбой Не оскорбись. На расставанье Позволь, позволь иметь с тобой Мне безмятежное свиданье! Лишь мраки ночи низойдут И сном глубоким до денницы Отяжелелые зеницы Твои домашние сомкнут, Приду я к тихому приюту Моей любезной, - о, покинь Девичий страх и на минуту Затвор досадный отодвинь!, Прильну в безмолвии печальном К твоим устам, о жизнь моя, И в лобызании прощальном Тебе оставлю душу я". Прискорбно дева поглядела На обольстителя; не смела, Сама не зная почему, Она довериться ему: Бедою что-то ей грозило; Какой-то страх в нее проник; Ей смутно сердце говорило, Что не был прост его язык. Святая книга, как сначала, Еще лежавшая пред ней, Ей долг ее напоминала. Ко груди трепетной своей Прижав ее: "Нет, нет, - сказала,- Зачем со злобою такой Играть моею простотой? Иль мало было прегрешений? Еще ль, еще ль охотный слух Склоню на голос искушений? Оставь меня, лукавый дух! Оставь, без новых угрызений". Но вправду враг ему едва ль Не помогал, - с такою силой Излил он ропот свой, печаль Столь горько выразил, что жаль Гусара стало деве милой; И слезы падали у ней В тяжелых каплях из очей. И в то же время то моленья, То пени расточал хитрец. "Что медлишь? Дороги мгновенья!- К ней приступил он наконец.- Дай слово!"- "Всей душой тоскуя, Какое слово дать могу я,- Сказала, - сжалься надо мной! Владею ль я сама собой! И что я знаю!" Пылко, живо Тут к сердцу он ее прижал. "Я буду, жди меня!"- сказал. Сказал и скрылся торопливо. Уже и холмы и поля Покрыты мраками густыми. Смиренный ужин разделя С неприхотливыми родными, Вошла девица в угол свой; На дверь задумчиво взглянула: "Поверь, опасен гость ночной!"- Ей совесть робкая шепнула, И дверь ее заложена. В бумажки мягкие она Златые кудри завернула, Снять поспешила как-нибудь Дня одеяния неловки, Тяжелодышащую грудь Освободила от шнуровки, Легла и думала заснуть. Уж поздно, полночь; но ресницы Сон не смыкает у девицы: "Стучаться будет он теперь. Зачем задвинула я дверь? Я своенравна в самом деле. Пущу его, - ведь миг со мной Пробудет здесь любезный мой, Потом навек уйдет отселе". Так мнит уж девица, и вот С одра тихохонько встает, Ко двери с трепетом подходит И вот задвижки роковой Уже касается рукой; Вот руку медленно отводит, Вот приближает руку вновь; Железо двинулось - вся кровь Застыла в девушке несчастной, И сердце сжала ей тоска. Тогда же чуждая рука Дверь пошатнула: "Друг прекрасный, Не бойся, Эда, это я!" И, от смятенья дух тая, Полна неведомого жара, Девица бедная моя Уже в объятиях гусара. Увы! досталась в эту ночь Ему желанная победа: Чувств упоенных превозмочь Ты не могла, бедняжка Эда! Заря багрянит свод небес. Восторг обманчивый исчез; С ним улетел и призрак счастья; Открылась бездна нищеты, Слезами скорби платишь ты Уже за слезы сладострастья! Стыдясь пылающего дня, На крае ложа рокового Сидишь ты, голову склоня. Взгляни на друга молодого! Внимай ему: нет, нет, с тобой Он не снесет разлуки злой; Тебе все дни его и ночи; Отец его не устрашит, Он подозренья усыпит, Обманет бдительные очи; Твой будет он, покуда жив... Напрасно все; она не внемлет, Очей на друга не подъемлет, Уста безмолвные раскрыв, Потупя в землю взор незрящий; Ей то же друга разговор, Что ветр, бессмысленно свистящий Среди ущелин финских гор. Недолго, дева красоты, Предателя чуждалась ты, Томяся грустью безотрадной" Ты уступила сердцу вновь: Простила нежная любовь Любви коварной и нещадной. Идет поспешно день за днем. Гусару дева молодая Уже покорствует во всем. За ним она, как лань ручная, Повсюду ходит. То четой Приемлет их в полдневный зной Густая сень дубровы сонной, То зазовет дремучий бор, То приглашают гроты гор В свой сумрак неги благосклонной; Но чаще сходятся они В долу соседственном, глубоком. В густой рябиновой сени Над быстро льющимся потоком Они садятся на траву. Порой любовник в томной лени Послушной деве на колени Кладет беспечную главу И легким сном глаза смыкает. Дух притаив, она внимает Дыханью друга своего; Древесной веткой отвевает Докучных мошек от него; Его волнистыми власами Играет детскими перстами. Когда ж подымется луна И дикий край под ней задремлет, В приют укромный свой она К себе на одр его приемлет. Но дева нежная моя Томится тайною тоскою. Раз обычайною порою У вод любимого ручья Они сидели молчаливо. Любовник в тихом забытьи Глядел на светлые струи, Пред ним бегущие игриво. Дорогой сорванный цветок Он как-то бросил в быстрый ток. Вздохнула дева молодая, На Друга голову склоня. "Так, - прошептала, - и меня, Миг полелея, полаская, Так на погибель бросишь ты!" Уста незлобной красоты Улыбкой милой улыбнулись, Но скорбь взяла-таки свое, И на ресницах у нее Невольно слезы навернулись. Она косынкою своей Их отерла и, веселей Глядеть стараяся на друга: "Прости! Безумная тоска! Сегодня жизнь моя сладка, Сегодня я твоя подруга, И завтра будешь ты со мной, И день еще, и, статься может, Я до разлуки роковой Не доживу, господь поможет!" Невинной нежностью не раз Она любовника смущала И сожаленье в нем подчас И угрызенье пробуждала; Но чаще, чаще он скучал Ее любовию тоскливой И миг разлуки призывал Уж как свободы миг счастливый Не тщетно! Буйный швед опять Не соблюдает договоров, Вновь хочет с русским испытать Неравный жребий бранных споров. Уж переходят за Кюмень Передовые ополченья, - Война, война! Грядущий день - День рокового разлученья. Нет слез у девы молодой. Мертва лицом, мертва душой, На суету походных сборов Глядит она: всему конец! . На ней встревоженный хитрец Остановить не смеет взоров. Сгустилась ночь. В глубокий сон Все погрузилося. Унылый, В последний раз идет он к милой. Ей утешенья шепчет он, Ее лобзает он напрасно. Внимает, чувства лишена; Дает лобзать себя она, Но безответно, безучастно! Мечтанья все бежали прочь. Они томительную ночь В безмолвной горести проводят. Уж в путь зовет сиянье дня, Уже ретивого коня Младому воину подводят, Уж он садится. У дверей Пустынной хижины своей Она стоит, мутна очами. Девица бедная, прости! Уж по далекому пути Он поскакал. Уж за холмами Не виден он твоим очам... Согнув колена, к небесам Она сперва воздела руки, За ним простерла их потом И в прах поверглася лицом С глухим стенаньем смертной муки. Сковал потоки зимний хлад, И над стремнинами своими С гранитных гор уже висят Они горами ледяными. Из-под одежды снеговой Кой-где вставая головами, Скалы чернеют за скалами. Во мгле волнистой и седой Исчезло небо. Зашумели, Завыли зимние метели. Что с бедной девицей моей? Потух огонь ее очей; В ней Эды прежней нет и тони, Изнемогает в цвете дней; Но чужды слезы ей и пени. Как небо зимнее, бледна, В молчанье грусти безнадежной Сидит недвижно у окна. Сидит, и бури вой мятежный Уныло слушает она, Мечтая: "Нет со мною друга; Ты мне постыл, печальный свет! Конца дождусь ли я иль нет? Когда, когда сметешь ты, вьюга, С лица земли мой легкий след? Когда, когда на сон глубокий Мне даст могила свой приют И на нее сугроб высокий, Бушуя, ветры нанесут?" Кладбище есть. Теснятся там К холмам холмы, кресты к крестам, Однообразные для взгляда; Их (меж кустами чуть видна, Из круглых камней сложена) Обходит низкая ограда. Лежит уже давно за ней Могила девицы моей. И кто теперь ее отыщет, Кто с нежной грустью навестит? Кругом все пусто, все молчит; Порою только ветер свищет И можжевельник шевелит. '''Эпилог''' Ты покорился, край гранитный, России мочь изведал ты И не столкнешь ее пяты, Хоть дышишь к ней враждою скрытной! Срок плена вечного настал, Но слава падшему народу! Бесстрашно он оборонял Угрюмых скал своих свободу. Из-за утесистых громад На нас летел свинцовый град; Вкусить не смела краткой неги Рать, утомленная от ран: Нож исступленный поселян Окровавлял ее ночлеги! И все напрасно! Чудный хлад Сковал Ботнические воды; Каким был ужасом объят Пучины бог седобрадат, Как изумилися народы, Когда хребет его льдяной, Звеня под русскими полками, Явил внезапною стеной Их перед шведскими брегами! И как Стокгольм оцепенел, Когда над ним, шумя крылами, Орел наш грозный возлетел! Он в нем узнал орла Полтавы! Все покорилось. Но не мне, Певцу, не знающему славы, Петь славу храбрых на войне. Питомец муз, питомец боя, Тебе, Давыдов, петь ее. Венком певца, венком героя Чело украшено твое. Ты видел финские граниты, Бесстрашных кровию омыты; По ним водил ты их строи. Ударь же в струны позабыты И вспомни подвиги твои! '''1824 Дополнения <ПРЕДИСЛОВИЕ К ИЗДАНИЮ ПОЭМЫ "ЭДА" 1826 г.>''' On broutte la ou l"on est attache Proverbe [Где привязан, там и пасется. Поговорка - фр.] Сочинитель предполагает действие небольшой своей повести в 1807 году, перед самым открытием нашей последней войны в Финляндии. Страна сия имеет некоторые права на внимание наших соотечественников любопытною природою, совершенно отличною от русской. Обильная историческими воспоминаниями, страна сия была воспета Батюшковым, и камни её звучали под конем Давыдова, певца-наездника, именем которого справедливо гордятся поэты и воины. Жители отличаются простотою нравов, соединённою с некоторым просвещением, подобным просвещению германских провинций. Каждый поселянин читает Библию и выписывает календарик, нарочно издаваемый в Або для земледельцев. Сочинитель чувствует недостатки своего стихотворного опыта. Может быть, повесть его была бы занимательнее, ежели б действие её было в России, ежели б ход её не был столько обыкновенен, одним словом, ежели б она в себе заключала более поэзии и менее мелочных подробностей. Но долгие годы, проведённые сочинителем в Финляндии, и природа финляндская, и нравы её жителей глубоко напечатлелись в его воображении. Что же касается до остального, то сочинитель мог ошибиться; но ему казалося, что в поэзии две противоположные дороги приводят почти к той же цели: очень необыкновенное и совершенно простое, равно поражая ум и равно занимая воображение. Он не принял лирического тона в своей повести, не осмеливаясь вступить в состязание с певцом "Кавказского пленника" и "Бахчисарайского фонтана". Поэмы Пушкина не кажутся ему безделками. Несколько лет занимаясь поэзиею, он заметил, что подобные безделки принадлежат великому дарованию, и следовать за Пушкиным ему показалось труднее и отважнее, нежели идти новою собственною дорогою. * Впервые полностью поэма опубликована в книге "Эда, финляндская повесть, и Пиры, описательная поэма Евгения Баратынского", СПб., 1826.
