Станкевич, Николай Владимирович, знаменитый родоначальник русского „идеализма“ 30-х гг. XIX в. Историческая роль С. в процессе развития русской общественной мысли была весьма своеобразна. С. не оставил после себя никаких оригинальных трудов в тех областях знания, которыми он особенно интересовался. По его собственному признанию, он не сделался ни поэтом, ни ученым (историком), ни музыкантом, ни философом даже, несмотря на то, что со страстью отдался философ. занятиям. „Философию я не считаю моим призванием (говорил он в 1835 г.), она может быть ступенью, через которую я пройду к другим занятиям“. И он, как и его друзья, остался и в этой области только дилетантом. Тем не менее С. сумел сделаться объединяющим идейным центром одной из замечательных эпох, явился руководителем развития самых выдающихся у нас представителей умственного движения 30-40-х гг., из коих многие были и ученее и талантливее его (Грановский и др.). Чтобы понять и оценить значение С. необходимо принять во внимание характер той критической эпохи. С. род. в 1813 г. в с. Удеревке Острогож. у. Воронеж. г., в богатой дворянской семье. Поступив 10 л. в местное уездн. училище, С. через 2 г. перевелся в „благород. пансион“ П. К. Федорова (Воронеж) и затем в 1830 г. был принят на словесный факультет моск. ун-та, устроившись одновременно в пансионе известного проф. М. Г. Павлова. Моск. ун-т в это время находился еще в периоде упадка, хотя и накануне своего возрождения: кафедра философии была закрыта, жалкая профессура (за исключением М. Каченовского и Н. Надеждина, начавших свои чтения с 1832 г.) и грубое, разгульное студенчество, чуждое умственным интересам — такова была академическая среда, в которую попал С. К этому времени и относится образование „кружка Станкевича“, куда вошла небольшая группа новой молодежи, цвет будущей русск. интеллигенции 30-40-х гг. — Белинский, К. Аксаков, Я. Неверов, С. Строев, Красов, Ключников, Кольцов, позднее М. Бакунин, Катков, В. Боткин, Грановский, отчасти Герцен. Этот „кружок“, по существу, и явился для них настоящим „университетом“, душой которого был С. К этому же периоду относится и усиленное увлечение С. немецкой романтической поэзией (Шиллер, Гете, Гофман) и идеалистической философией Шеллинга, с которой его впервые познакомил проф. Надеждин в своих курсах теории и истории искусства и проф. Павлов, излагавший студентам матем. фак. под видом агрономии натурфилософию Шеллинга. Тогда же началось и увлечение С. театром в связи с выступлениями Мочалова, Каратыгина и Щепкина, при чем С. сам в это время сочинил довольно неудачную драму „Скопин-Шуйский“, столь же слабую повесть и пытался стихотворствовать. Но главное его внимание все же поглощается философией, поисками „всеобъемлющей идеи“, цельного миросозерцания. Основным литературным наследством после С. является поэтому его обширная переписка с друзьями, в которой он встает перед нами весь, во всем обаянии своей высокой личности, с его пафосом „исканий“ смысла жизни, восторженным призывом к этим исканиям, редкой душевной теплотой и терпимостью, чуждый всякой резкости, почему ему и удалось так тесно сплотить в одно „братство“ людей самых контрастных темпераментов, но увлеченных одним порывом поисков новой догмы. С окончанием курса в 1834 г. и до самой своей смерти, в 27 лет, в 1840 г., С. всецело посвятил себя этому своему призванию. Обладая ясным умом, тонким эстетическим чувством, редкой искренностью, жизнерадостной натурой и живым юмором — С., сглаживая острые углы в спорах, мастерски организовал общественную мысль. Под его вдохновляющим влиянием Белинский делает свой первый дебют („Литер. мечтания“, 1834 г.), он же засаживает Бакунина за „философию“ и выводит его из его умственной апатии, поддерживает затем Грановского в его „сомнениях“ за границей, убеждая осветить его исторические занятия объединяющей „идеей“, „открывает“ и выводит в литературу Кольцова и т. д. Побуждая к работе над собой других, С. не переставал все время учиться сам. В 1837—40 гг. он совершает свое паломничество в „новую Мекку“, Берлин, и др. страны, для завершения философского образования и усиленно занимается Кантом, Фихте, Гегелем, тесно сдружившись с проф. Вердером (гегельянцем), который положительно „влюбился“ в С. Но тяжкий недуг (чахотка), томивший С. со студенческих лет, сразил его в расцвете его душевных сил, и С. сгорел на пороге своего нового возрождения к новой жизни. — Так обр., С. вступил в свою сознательную жизнь с самого нач. 30-х гг., в самую мрачную пору русской жизни, наступившую после катастрофы 14 дек. 1825 г., после гибели целого поколения лучшей части дворянской интеллигенции „александровской эпохи“, когда „николаевская“ реакция вступила в свои полные права. То было время мертвого застоя: русская мысль задыхалась в „цензурных колодках“, ун-ты заглохли, всякая общественная деятельность была убита, умственный и нравственный уровень общества резко понизился. Началась подлинная драма „горя от ума“: Чаадаев был объявлен „сумасшедшим“, журналы один за другим закрывались и представители передовой интеллигенции, выброшенные за борт жизни, оказались „лишними людьми“! На ряду с правительственной реакцией, с ее полицейским гнетом, в глубине русского культурного общества началась тогда и внутренняя реакция. Крушение движения 1825 г. и торжество николаев. „действительности“ вызвало в обществе сознание трагического разрыва между этой последней и разбитыми идеалами. Отлученная от живой работы русск. интеллигенция отреклась в свою очередь от „мира“, ушла вглубь себя, удалившись в свои культурные „скиты“ (кружки). Потрясенная роковым крахом своих „просветительных“ идеалов, выросших на почве франц. рационализма к XVIII в., она пыталась теперь понять и оправдать прежде всего самый факт своего поражения путем „примирения бытия и мышления“. Начались поиски „спасающего догмата“, новой всеобъемлющей теории, в целях установления „гармонии внутреннего мира с внешним“, по словам С. Новая теория и на этот раз, как и ранее, была взята с Запада, в виде готовой системы, возникшей и там при таких же условиях, в период „трансцендентальной реакции“, когда вместе с политической реставрацией и кризисом филос. рационализма в европейском обществе восторжествовала „контр-революционная“ философия немецкого идеализма, сопутствуемая мистико-религиозными переживаниями (возрождение католицизма). С жадностью набросилась русская интеллигенция 30-х гг. на эту новую идеологию с ее „возвышающими обманами“. И под ледяной корой николаев. режима забила горячая струя интенсивной умственной работы, которая, в конце-концов, привела к новому возрождению русской общественности, подготовив смену одного миросозерцания другим и создав широчайшее идейное движение, устремившееся затем по двум основным направлениям — славянофильскому и западническому с его ярким ответвлением „русского социализма“. Кружок С. и был тем центром, где впервые сложилось это новое мировоззрение, в его основных предпосылках, прежде чем ему суждено было разделиться в своем дальнейшем развитии и привести к великому расколу середины 40-х гг. Обратившись от немец. поэзии к философии, С. прежде всего начал с наиболее „безобидной“ для его времени области искусства, будучи уверен, что „чувство изящного сопровождается стремлением к бесконечному“, ведет к раскрытию основных „глубин бытия“. Далее он уже перешел к чистому „умозрению“, поискам мировой идеи в целях установления „единства с жизнью природы и бога“. „Разорвав“ решительно с реальным миром, он с тем большим энтузиазмом кинулся в область абстракции в „свой мир“ чистой мысли, куда он бежал, спасаясь от пошлости окружающей действительности, отказавшись от шумного света и радостей молодости. Охваченный „нравственным фанатизмом“, С. „постоянно удушает свое чувство“, отказываясь от личного счастья (любви) и приходя к выводу, что „мечтательное счастье лучше действительного“. Совершенный аполитизм и полное равнодушие к социальным вопросам, которые еще доминировали в последних кружках 20-х гг., отразивших в себе идеологию декабризма (Сунгурова и Герцена-Огарева до 1828 г.), является также характерной чертой кружка С. „Устроить хаос своих понятий… быть в единстве с самим собой“, путем „самосознания“ разрешить нравственно-философскую задачу о смысле жизни и „достоинстве человека“ и „убедить в этом других и пробудить в них высшие интересы“ — такова задача, которую поставил себе С. В письмах к Я. Неверову в 1833 г. С. дает уже краткий набросок своего философ. credo, строго выдержанного в духе натур-философии Шеллинга, назвав эту свою исповедь — „Моя метафизика“. Первый этап философ. исканий С. был, так. обр., завершен. С. чувствует себя теперь счастливым и примиренным с миром, в котором все совершается необходимо, разумно, благостно и гармонично: „В мире господствует дух, разум: это успокаивает меня насчет всего“, говорил он, возражая художнику Маркову в ответ на его слова, что „существование одного голодного нищего довольно для него, чтобы разрушить гармонию природы“. И С. то и дело в это время повторяет свое любимое изречение: „Es herrscht eine allweise Güte über die Welt“ (1835 г.). Как известно, это восторженное примиряющее настроение охватило весь „кружок“ С., и, в лице Белинского и Бакунина, благодаря „дурно понятой“ фразе Гегеля: „что действительно, то разумно и что разумно, то действительно“, вылилось в „бешеное“ преклонение пред „прекрасной российской действительностью“ с ее русским царем и богом и вызвало громы анафемы против франц. философии и революции (1838—39 гг.). Правда, С. понял ошибку своего „неистового“ друга, смешавшего „конкретную“ и „реальную“ действительность в системе Гегеля, однако, и он не был чужд той же восторженной вере, что „все к лучшему“ в этом благоустроенном мире. Но его живая натура не могла долго успокоиться в квиетизме теории отвлеченной „гармонии“. Если в первые годы он еще видел „единое благо в философии“, в чистом „умозрении“, то, удалившись в область горних высот „абсолютного духа“, С. скоро стал задыхаться в этой возвышенной отрешенности от реальной жизни. И его прежде всего потянуло в область „практической философии“, к истории, которая „учит знать настоящие потребности“ человека и где „прекрасные призраки“ и „мир скелетов“ облекаются в „плоть и кровь“ бытия настоящего. Ближайшие занятия Гегелем и знакомство с „историч. школой“ Савиньи усилили этот интерес С. Его примиренность все более и более начинает ощущаться им, как „мертвое спокойствие“, летаргия духа, „где трудно отличить чувство от фантазии, где фантазия обращается в действительное чувство“. И С. впадает в тоску и жалуется на „опустошенность“ своей души. Период бегства из мира окончился для него возвращением в мир. За границей спала, наконец, с глаз С. и розовая пелена „прекраснодушия“, едва увидел он социальную борьбу и услышал голоса жизни. В этом отношении особенно для него были поучительны впечатления промышленной Бельгии: „На этот раз ничто не переселяло меня (пишет он в дневнике 1839 г.) в старый мечтательный мир. Да и как переселиться в него? По дороге видишь убранный или неубранный хлеб, беспрестанно железные, кирпичные заводы. Приятные впечатления разрушаются видом босых, оборванных детей, беспрестанно бегущих за каретой. Что за причина этой бедности?“ Так „возвышающий обман“ теории „гармонии мира“ рассеялся. С. захватывает теперь и политика (он изучает „историю революции“ в Бельгии 1830 г.), и его начинают тревожить вопросы о „разутых и раздетых“ людях, вопросы, которых он „никогда почти не делал“ себе прежде. Здесь же разыгрывается и его первый реальный сердечный роман. И его лозунгом становится: „не рефлектируй и живи!“ (письмо к Грановскому 1838 г.) „Плохо нам, если мы будем принимать сон и мечту за жизнь“. Период накопления новых сил и мыслей окончился: слово должно было стать делом. Так в душе подготовлялся тот же переворот, который вскоре после его смерти произошел в друзьях его „кружка“, для которых „философия Гегеля“ уже в пер. пол. 40-х гг. превратилась в „алгебру революции“. Но смерть как раз оборвала жизнь С. в тот момент, когда он готов был уже перейти к творческой жизнедеятельности. Путь С., так. обр., был тот же, что и путь его эпохи, поскольку в нем, как в фокусе, она сосредоточила свои лучшие силы.
Литерат.: Анненков, „Литерат. воспомин.“ (СПБ. 1909 г.); Герцен, „Былое и думы“; А. Станкевич, „Т. Н. Грановский“; его же, „Переписка Н. В. Ст.“; К. Аксаков, „Воспомин. студентства“; Пыпин, „Белинский, его жизнь и переп.“ (т. I, М. 1876); П. Милюков, „Любовь у идеалистов 30-х гг.“ („Из истории русск. интелл.“, СПБ. 1903 г.); М. Гершензон, „История молодой России“ (М. 1908).