Смутное время, или просто „Смута“ — так называется период русской истории, непосредственно предшествовавший появлению на московском престоле династии Романовых (1613 г.). Термин „смута“, или „смятение“ встречается уже у современных событиям писателей, но первоначально имел более тесное значение, прилагаясь к междоусобиям в правление Василия Ивановича Шуйского (см.), хуже которых современники ничего себе представить не могли. Разорения последующих лет заставили забыть это „смятение“; в то же время в историографии выступила легитимистская точка зрения, противоположение законных династий (потомки Калиты, т. наз. „Рюрикова династия“, с одной стороны, дом Романовых — с другой) различным, более или менее „не настоящим“ государям, царствовавшим в промежутки между этими династиями. Наиболее характерным признаком С. стало появление самозванцев. Эта точка зрения дожила до наших дней, и к ней присоединяется еще В. О. Ключевский, но уже с оговоркой: „очевидно, ни пресечение династии, ни появление самозванцев сами по себе не были достаточными причинами С.“. Фактически, Ключевский первый попытался дать схему С. в., как эпизода классовой борьбы в московском государстве. Позднейшие исследователи, с С. Ф. Платоновым (см.) во главе, пошли в этом случае по его следам, сосредоточивая свое внимание „на изображении деятельности руководивших общественной жизнью кружков и на характеристике массовых движений в С. в.“ (Платонов). Сообразно с точками зрения менялись и хронологические рамки С. Первоначально „смятению“ отводилось всего два года (1606—1608). Перенесение центра тяжести на династические отношения раздвинуло рамки — в них вошел весь промежуток между двумя „законными“ династиями (1598—1613 г.г.). При чем, в зависимости от симпатий или антипатий пишущего к Борису Годунову, его царствование вводилось в С. или же рассматривалось только, как пролог к ней (и тогда С. начиналась с 1605 г.). Но уже более дальновидные современники понимали, что настоящих причин „смятения“ нужно искать глубже, и начинали свое повествование с царствования Ивана Грозного (дьяк Тимофеев). Эта точка зрения и усвоена новейшей историографией: исходным моментом С. является у новейших историков опричнина Грозного, понимаемая не как полицейская мера, а как социальная катастрофа, падение одного командующего класса и выступление на смену ему другого. До более общих, экономических условий, лежавших в основе самого классового переворота, историки, обыкновенно, не углубляются, но собранные ими же факты дают возможность наметить эти условия с достаточной определенностью. Этими условиями были появление в московском государстве торгового капитализма и, в связи с ним, крупного землевладения, основанного на крепостном праве. Зачатки того и другого наблюдаются именно в эпоху Грозного (полного расцвета оба явления достигают уже в XVIII в.). Сосредоточение в немногих руках капитала и земли сопровождалось экспроприацией широких слоев некогда самостоятельных хозяев-крестьян, мелких помещиков, мелких торговцев, ремесленников и т. д. Истощение земли, благодаря хищнической эксплуатации, очень ускорило этот процесс в первые годы XVII в. и обострило его последствия. Масса пришла в глухое брожение, которое и нашло свой выход в С. Это понимание С., как непосредственного результата разорения и голодов первых лет XVII стол., впервые выдвинуто одним анонимным современником, произведение которого вошло в „Сказание Авраамия Палицына“; оно остается верным до наших дней. В европейской истории наибольшую аналогию с нашей С. представляет „Великая крестьянская война“, в Германии, в первой четверти XVI в. Но тогда как в последней выдающееся участие приняла германская интеллигенция, осмыслившая движение и помогшая ему выставить ряд определенных программ, у нас восставшая масса была глубоко безграмотна и соответственно политически наивна. У нее был туманный идеал „справедливого царя“, осуществления которого она искала сначала в названном Димитрии, потом в его заместителе, Тушинском царе (см. Лжедимитрий I и II). Но московского царства она не могла представить себе иначе, как в его традиционной форме. Все политические проекты, которыми довольно обильна С., идут не от угнетенной массы, а от правящих кругов, среди которых боролись различные течения (см. ниже). Историю С. писали также люди, вышедшие из этих кругов: за единственным (да и то не без оговорок) исключением псковского летописца, демократической точки зрения мы нигде не имеем. Восставшие низы общества для всех современных авторов — воры (по теперешнему, „злоумышленники“). Представим себе, что от движения 1905—1907 г.г. нам остались бы только октябристские документы, и мы будем иметь очень живое изображение „памятников С.“, в том виде, как они до нас дошли. Вполне естественно недоразумение, в которое впадали авторитетнейшие исследователи, в роде Ключевского, представлявшего себе С. движением, начавшимся сверху, в боярских кругах: хотя уже лица, наблюдавшие события непосредственно (упоминавшийся выше анонимный автор) отчетливо видели, что С. началась снизу. Последнюю точку зрения и приходится признать правильной.
Брожение низших классов можно подметить еще ранее опричнины, около 1550 г. В московском бунте, предшествовавшем этому году, несомненно, принимала участие масса посадского населения, а не одни его высшие слои. Только на фоне этого брожения и можно себе представить опричнину (см.) — насильственную экспроприацию крупнейших землевладельцев, потомков удельных династий. Но в опричнине масса, к которой ц. Иван непосредственно обращался во время своего государственного переворота, играла еще роль хора античной трагедии. Ее голос одобрял или осуждал действующие лица, но действовали на политической сцене не ее представители: господство боярства сменилось господством дворянства и, отчасти, крупного купечества. Разгром боярских вотчин и целых городов (Новгород) еще увеличил массу обездоленных; закабаление последних пошло ускоренным темпом. Упомянутые выше неурожаи первых лет XVII в. обострили положение до крайности. Борис Годунов, выдвинутый дворянством, видел опасность, но, связанный своею классовою ролью, не мог пойти далее паллиативных мер (запрещение хлебной спекуляции, организация помощи голодающим — есть намеки и на попытки положить границы закабалению), которые лишили его симпатий высших классов, но были недостаточны, чтобы масса признала его своим царем. Особенно неудачна была одна из его мер — ссылка неблагонадежных элементов на южную окраину моск. государства. Борис надеялся, таким путем, использовать „внутреннего врага“ против врага внешнего, крымских татар. На самом деле он создал область, сплошь заселенную врагами московского порядка, ставшую очагом всех движений С. в. Население этой окраины (т. наз. Северской и Польской — от „поля“, степь — украин: нынешние Черниговская, Курская и Орловская губ-ии), социально тесно связанное с массами эмигрантов, скоплявшихся по ту сторону московского рубежа (см. казачество), только ждало сигнала для восстания. Роль этого сигнала сыграло появление в Польше претендента на московский престол (см. Лжедимитрий I). На вопрос, кто выдвинул претендента, теперь можно дать ответ довольно отчетливый и более полный, чем давали раньше. Первоначально дело представлялось в виде боярского заговора против Бориса Годунова. Продолжатель опричной политики, он шел тем же путем опал и конфискаций, что и Грозный; избавиться от такого царя должно было стать заветной мыслью бояр. Существование боярского заговора не подлежит сомнению, так же, как и какая-то прикосновенность к нему будущего царя Димитрия Ивановича, воспитывавшегося во дворе Романовых, стоявших во главе заговорщиков. Но несомненно также, что Борису удалось справиться с заговором, и что Димитрий попал за границу в виде его обломка. Романовы были сосланы; из ссылки они могли радоваться успехам своего выкормыша, но едва ли могли ему оказать какую-либо помощь. Нам нет надобности гадать, кто не дал заглохнуть заговору, т. к. на этот счет имеются вполне определенные, документальные свидетельства. Московская боярская интрига, очень для себя удачно, оказалась на пути большой политической комбинации, самой грандиозной для восточной Европы тех дней. Величайшей славянской державой того времени была Польша. В XVI в. в ней стали складываться тенденции, которые мы теперь назвали бы „панславистскими“: движение в пользу объединения под главенством Польши всех славян, начиная с восточных. Первый этап был пройден удачно: в 1569 г. с Польшей слилась „Литва“, т.-е., в сущности, западная, бывшая Киевская, Русь (см. Люблинская уния). Очередь была за Московской Русью. В 1600 г. Польское правительство выступило с определенным официальным планом унии Польши и Москвы. Но в Москве, как и в Литве, план унии наткнулся на решительное противодействие крупного землевладения. Землевладение же среднее и мелкое, при помощи которого была проведена литовская уния, не пользовалось в московской Руси достаточным политическим влиянием и было весьма далеко от настроений, руководивших западно-русской шляхтой. Нет никаких следов, чтобы оно заинтересовалось проектом: боярская же дума ответила на него категорическим отказом. Неудача затронула не только польских унионистов, сделав их врагами существующего московского правительства. У дела был свой династический и свой церковный аспект. Польский король Сигизмунд III был наследником и шведского престола, узурпированного одним из его родственников (см. Карл IX и Швеция): в союзе с Москвой Сигизмунд надеялся вернуть свое наследственное достояние. А католическая церковь рассчитывала на политической унии основать церковную, что ей и удалось в „Литве“ (Брестская Уния 1596 г.). Появление на сцене московского „царевича“ (осенью 1603 г.) оказывалось как нельзя более на руку, и Димитрию немедленно была обещана и королевская, и церковная помощь. Димитрий, со своей стороны, не скупился на обещания; дело обеих уний, казалось, было теперь на твердой дороге. Но, почти одновременно с польской, претендент получил помощь и с другой стороны: еще за границей его отыскали донские казаки — завязались сношения с тою „неблагонадежной“ массой, которую Борис отодвинул как раз на юго-западный московский рубеж. Сношения оказались для Димитрия гораздо ценнее польской помощи. В то время, как нанятые им небольшие польские отряды были бессильны справиться с армией Бориса, и больше бунтовали, плохо получая жалованье, чем сражались, пограничное московское население, как один человек, стало на сторону Димитрия. В регулярной битве (под Добрыничами, 20 янв. 1605 г.) претендент был разбит на-голову, а гарнизоны одного города за другим приводили к нему связанных воевод. Донцы стали ядром инсуррекционного ополчения; против них правительственные войска, сами считавшие в своих рядах много мелких служилых и морально поколебленные картиной разыгрывавшегося пред ними бунта, ничего не могли поделать. При известии об успехах „царевича“ Борис Г. умер от удара (13 апр. 1605). Московским правительством овладела паника, передавшаяся и в армию. Большая часть этой последней разбежалась, a немногие оставшиеся всем войском передались Димитрию. Наследник Бориса, Феодор, и его мать, были убиты, и 20 июня того же г. царь Димитрий Иванович торжественно въехал в Москву. Романовы были немедленно возвращены из ссылки и снова заняли свое место в первых рядах московской знати.
Цель боярского заговора была достигнута, Годуновы были истреблены так же „всеродно“, как некогда опричнина губила бояр. Но это было все, чего последним удалось добиться. Содержание политики нового царя определилось не тем, кто его, когда-то, отправил за литовский рубеж, а тем, кто его из-за этого рубежа привел в Москву. На царствование Димитрия падают две единственные демократические меры, какие мы встречаем в московском государстве этого периода. Боярский приговор 7 янв. 1606 г. стеснил закабаление юридически, запретив писать кабалы более, чем на одно лицо; а приговор 1 февр. того же года легализировал фактическое уклонение закабаляемых от своих обязательств, лишив помещика прав искать своих беглых крестьян, если они ушли от него в голодные годы. Мелкие служилые были вознаграждены экстренными земельными раздачами и такими щедрыми денежными подарками, какие раньше никому и не снились. Казаки чувствовали себя в Москве полными хозяевами. Степень же отчаяния старого боярства можно было измерить тем, что оно, недавно гордо отклонившее предложенную Сигизмундом III унию, теперь само, в лице своих родовитейших членов, начинает хлопотать об унии, заведя секретные переговоры о посажении на московский трон сына Сигизмунда, Владислава. На этот раз, однако же, в Польше отнеслись к проекту холоднее: там продолжали видеть в Димитрии своего клиента, и считали, поэтому, унию уже обеспеченной гораздо надежнее. В этом ошибались. На деле Димитрий очень скоро забыл свои унионистские обещания и, сообразно с тенденциями, опять-таки, тех, кто посадил его на престол, стал готовиться к походу не на север, против шведов, а на юг, против крымцев. Эти военные приготовления очень облегчили задачу бояр (возникновение нового боярского заговора при данных условиях было делом само собою разумеющимся). Армия, приведшая Димитрия в Москву и ему безгранично преданная, была стянута к южной границе. Вокруг царя остались мало надежные московские полки, составленные из более крупного дворянства, да поляки, лишний раз доказавшие свою бесполезность. Их присутствие, в связи с таинственными слухами о католичестве и полонофильских симпатиях нового царя, только что выписавшего свою невесту со всей ее родней (см. Мнишки), лишь помогло его врагам поставить заговор на национальную почву. Димитрий хочет предать Москву полякам, а православную церковь — папе: такова теперь была формула заговора. Она была понятна для городской массы, наименее чувствовавшей на себе благодеяния нового царствования. Притом же бояре имели предусмотрительность направить эту массу непосредственно не против царя, а против поляков. Но пока толпа громила этих последних (в ночь на 17 мая 1606 г.), отряд заговорщиков с боярами во главе проник в Кремль, захватил Димитрия и убил его. Боярский заговор торжествовал, но бояре сейчас же снова должны были убедиться, что они не хозяева положения. Прежде, чем они успели решить вопрос даже не о том, кого выбирать в цари, а лишь как устроить выборы, московский посад выкрикнул царем своего любимца, кн. Василия Ивановича Шуйского, сосланного и едва не казненного Димитрием в самом начале его царствования, но потом возвращенного в Москву, где он тотчас же примкнул к заговору. Знатный боярин, один из первых, если не самый первый, по „родословцу“, Василий Иванович сделался, таким образом, царем не боярским, а посадским. Бояре опять должны были примириться с неизбежным, и удовольствовались тем, что взяли с Шуйского запись, ограничивавшую его власть и мешавшую ему вести ту политику опал и конфискаций, которую начал Грозный и продолжал Годунов. Но гарантиями записи воспользовалось не только боярство, а и богатое купечество, которое с царствования Шуйского начинает играть видную политическую роль.
Шуйский вынужден был пойти на все уступки, каких от него требовали, ибо положение его с первых шагов стало критическим. Царская казна была совершенно опустошена „щедростью“ Димитрия, раздавшего за свое недолгое царствование до 100 милл. р. на наши деньги. В то же время вся масса, поддерживавшая Димитрия, встала против Шуйского, как один человек. Южные пограничные уезды восстали, едва до них дошла весть о московском бунте. Восстание шло под знаменем все того же Димитрия, смерти которого преданное ему население не хотело верить, но оно носило еще более резко выраженный демократический характер, чем восстание против Годунова. Теперь прямо обращались к холопам и крепостным крестьянам, и во главе дружин „Димитрия Ивановича“ шел, рядом с князьями, бывший холоп Болотников (см.). А сила движения казалась настолько грозной, что к нему сейчас же начали приставать карьеристы из совсем не демократического круга — таковы были крупные рязанские землевладельцы Ляпуновы (см.), которым много был обязан своим успехом и первый Димитрий. Эту категорию своих противников Шуйскому еще удалось купить, Болотниковское ополчение было разбито, хотя и с большим трудом, войсками ц. Василия. Но то был лишь минутный успех: за первой волной шла вторая, более страшная. Поляки, которым с их точки зрения Димитрий был не менее нужен, чем Болотникову и его товарищам, быстро усвоили пущенную последними мысль о „чудесном спасении“ Димитрия. Едва Шуйскому удалось покончить с „холопьим бунтом“, как перед ним были польские ополчения, ведшие на Москву нового „Димитрия Ивановича“ (см. Лжедимитрий II). Теперь поляки отнеслись к делу более серьезно, чем в первый раз: польская армия Второго Димитрия была впятеро сильнее, чем Первого. Устоять против нее войско Шуйского было уже не в силах (современники отмечают, кроме того, и „шатость“ командовавших войском бояр). Появившийся на сцене в конце лета 1607 г. „Димитрий Иванович“ к следующему лету стоял уже под самой Москвой, в селе Тушине. Здесь мало по малу образовалась вторая столица, со своим царским двором, своей боярской думой, своими приказами — и даже своим патриархом. Знатных авантюристов сюда стекалось уж несравненно больше, чем в болотниковские дружины, и это были уже не какие-нибудь Ляпуновы. От патриаршего престола в Тушине не отказался глава фамилии Романовых, Филарет Никитич.
Социальный смысл двоевластия сводился к тому, что за Шуйским стояла вся имущая часть моск. общества — крупное землевладение и крупный капитал. Последний был более надежной опорой ц. Василия: субсидиями городов и собиравшимися ими ратями Шуйский, главным образом, и держался, как он сам признавался в своих грамотах. Боярство было гораздо более вялым помощником. Оно видело, что Шуйский не сможет восстановить порядок во всей стране, и не чувствовало потребности класть головы за царя, власть которого ограничивалась городскими стенами, практически бессильного спасти от разгрома боярские вотчины: а столица Лжедимитрия II продолжала быть центром холопьего бунта, принимавшего все более яркие формы. Меры же Шуйского в пользу закабаления (указ 9 марта 1607 г., отменявший крестьянское законод-ство Назв. Димитрия) остались мертвой буквой, ибо вернуть помещикам бежавших крестьян правительство ц. Василия не имело средств. Боярство в это царствование все сильнее и сильнее склоняется к мысли, что уния с Польшей, польский царь на московском престоле, есть единственный выход из положения. Иначе должен был относиться к делу торговый капитал. В городской среде шла ожесточенная борьба „лучших“ и „меньших“, капиталистов и бедноты, принимавшая в крупных центрах (напр., во Пскове) форму, напоминающую даже иные эпизоды французской революции (избиение псковских „лучших“ людей по тюрьмам, куда они были посажены, при вести о приближении к городу „немцев“, нанятых Шуйским). Движение „меньших“ всюду шло под знаменем тушинского царя, „лучшим“ не у кого было искать защиты, кроме московского правительства, и последнее могло оказать им поддержку как полицейскую, так и военную, при помощи городских гарнизонов. Сближение с Польшей для крупного купечества не могло быть приятно — оно дорожило своим монопольным положением и хорошо понимало, что более крепкий зарубежный капитализм явится для него грозным конкурентом. Отсюда его холодность к Годунову и назв. Димитрию, которым оно не оказало никакой поддержки, отсюда же и его патриотическая роль в 1611—12 г.г. (см. Минин). Но двумя годами раньше общая политическая комбинация опять оказалась на стороне боярства. Не видя возможности справиться с тушинскими поляками при помощи городских ополчений, Шуйский обратился к помощи Швеции (Выборгский договор 28 февр. 1609 г.). Сигизмунд мог терпеть в Москве Шуйского, но не шведов. Весь план унии стал под вопрос: польское правительство решило действовать энергично и непосредственно. Польские волонтеры были отозваны из Тушина, но зато в московские пределы вступила, под личным предводительством Сигизмунда, коронная армия, осадившая Смоленск. Собравшиеся в Тушине боярские и дворянские авантюристы оказались лицом к лицу с демократической массой, организующим элементом которой стали теперь одни казаки. В то же время в Москве Шуйский казался силен, как никогда еще раньше: его племянник, Мих. Вас. Шуйский-Скопин (см.), со шведским войском, удачно очистил север Моск. государства от тушинских отрядов и подошел к Москве. Московскому боярству приходилось выбирать между Шуйским и поляками: оно выбрало последних. При данных обстоятельствах был как нельзя более естественным его союз с тушинскими его собратьями: они и взяли на себя инициативу, формально предложив Сигизмунду избрание на Моск. престол его сына, Владислава, на условиях, формулированных в договоре 4 февр. 1610 г. Договор ограничивал власть будущего царя боярской думой (см.): лишь для учредительного законодательства предполагался созыв Земского собора (см.); социально-реакционный смысл договора подчеркивался категорическим требованием окончательного закрепощения крестьян („крестьянскому выходу не быти“). Реальной основой нового порядка могла быть только сила, способная справиться с Шуйским и с казаками одновременно, а такой силой казалось, при данных обстоятельствах, только польское войско. С Шуйским последнее и справилось довольно легко. 24 июня 1610 г. войско ц. Василия было уничтожено гетманом Жолкевским под Клушиным, а 17 июля Шуйский был сведен с царства и пострижен. С „Димитрием“ дело пошло гораздо туже. Казаки, правда, оставили Тушино и отошли от Москвы, но лишь для того, чтобы стать в Калуге, перехватив все дороги на юг, в области, снабжавшие Москву хлебом. Столица продолжала оставаться если не в осаде, то в блокаде. Не изменила дела и смерть бывшего Тушинского ц. — казачество сейчас же нашло ему преемника в лице сына Марины Мнишек. „Восстановление порядка“ могло быть делом только долгой борьбы: на нее у Польши совершенно не оказалось средств. Она сумела занять Москву своим гарнизоном, но дальше этого не пошла: во всей остальной стране „лучшиe“ должны были защищаться от „меньших“, как умели. Правительство ц. Владислава сразу оказывалось банкротом по самому главному предприятию, ради которого в Москве и пошли на унию. Между тем, эта последняя отняла у правительства главную моральную силу того времени: православная церковь не могла помириться с царем — католиком (Владиславу присягнули, не дожидаясь его перехода в православие, и даже не получив никаких обещаний в этом смысле). Патриарх Гермоген (см.) стал если не вождем, то символом нового восстания. Реальной опорой последнего был торговый капитал, которому необходимо было сильное правительство, способное дисциплинировать „меньших“, — и притом правительство национальное, но городские рати были бы так же бессильны справиться с поляками, как и при Шуйском: нужна была более солидная военная сила. На первый случай такой казалось казачество: враждебное „лучшим людям“, оно было враждебно и правительству Владислава — оставалось попробовать, какая вражда перетянет. Задачу поставить казачество на службу „лучших“ взял на себя Ляпунов; в апреле 1611 г. его ополчение, вместе с бывшими тушинскими казацкими отрядами, подступило к Москве, уже находившейся в открытом восстании против своего нового правительства и выжженной за это поляками (17—18 марта эт. г.). Но попытка Ляпунова кончилась крахом. Начав с призыва под знамена всей демократической массы, до беглых холопов включительно, Ляпунов кончил тем, что приложил свою руку к мерам, подтверждавшим закабалительные указы Шуйского („приговор“ 30 июня 1611), а казаков стал „сажать в воду“. За это он и был последними убит (в июле того-же г.). „Лучшие“ лишились сразу и вождя, и войска. Но о последнем позаботился их противник. Сигизмунд III, со своей стороны не могший не видеть слабости унионистов в России, деятельно вербовал себе сторонников. Он прибегнул для этого к ряду мер, которые можно охарактеризовать, как опричнину на выворот: там была конфискация земель крупной знати — но она теперь была главной опорой Сигизмунда; последний взялся, поэтому, за имения среднего дворянства, отнимая их у владельцев, и раздавая преимущественно переходившим на его службу тушинцам. Этого было достаточно, чтобы оттолкнуть массу помещиков в противоположный лагерь: к услугам торгового капитала была теперь армия. А вождя последний нашел у себя дома, в лице нижегородского земского старосты Кузьмы Минина, который сумел найти и достаточно опытного военного предводителя в лице одного из помощников Ляпунова, кн. Пожарского (см.). Агитация Минина в Нижнем началась в октябре 1611 г., а в октябре следующего нижегородское ополчение вошло в московский кремль. Военный успех, однако же, опять не дался без помощи казаков, а потому пришлось пойти, по крайней мере, на компромисс с ними. Предводитель их более умеренного большинства, кн. Трубецкой, стал одним из членов временного правительства, вместе с Пожарским; и когда зашла речь о выборе царя, симпатии этого казацкого большинства сыграли даже решающую роль (подробности см. Михаил Федорович). Несмотря на такое „демократическое“ окончание С., она лишь ускорила тот процесс закабаления массы, который ее и вызвал. Неудачная крестьянская революция дорого обошлась, прежде всего, крестьянам: количество „бобылей“, т.-е. крестьян, забросивших пашню, составлявшее в конце XVI века 3—4%, по писцовым книгам 1620-х г.г. вырастает до чудовищной пропорции 40—50%. Для нового закабаления создавались исключительно благоприятные условия. Разорение массы крестьянских и мелких городских хозяйств способствовало сосредоточению земли и капитала в немногих руках — причем, разумеется, в тех же руках сосредоточивалась и политическая власть (см. Михаил Федорович).
Литература. В. Ключевский, „Курс русской истории“ (ч. III, лекции 41—44). С. Ф. Платонов, „Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI—XVII в.в.“ (СПБ. первое изд. 1899, есть более новые). Обзоры Соловьева („История России“, т. VIII, по изд. Обществ. Пользы ч. II, стр. 681—1040) и Костомарова („Смутное время Московского государства в начале XVII стол.“, 3 тома, неск. изданий) в настоящ. время сильно устарели. Для отношений Москвы к Польше в С. в. см. Pierling, „La Russie et le saint-siège“, III (Paris 1900).