НЭСГ/Смутное время

Смутное время
Настольный энциклопедический словарь

Словник: Сладкое дерево — Ѵ. Источник: т. 8 (1895): Сладкое дерево — Ѵ, с. 4575—4578 ( РГБ )

Смутное время. Этим именем в русской истории обозначается начало XVII в. — эпоха, обнимающая последние годы царствования Бориса Годунова (1601—1605), кратковременные царствования Феодора Борисовича (1605), Лжедимитрия (1605—1606) и Василия Шуйского (1606—1610) и, наконец, трехлетнее междуцарствие (1610—1613) и завершающаяся избранием на престол Михаила Феодоровича Романова (21 февраля 1613 года), — хотя первые годы этого нового царствования (1613—1619) также до известной степени могут быть относимы к С-му в-и. Повод к смутам был подан загадочною смертью царевича Димитрия в Угличе (15 мая 1591 года), бросившею тень подозрения на Бориса Годунова, и последовавшим через это прекращением старой царской династии по кончине бездетного царя Феодора Иоанновича (7 января 1598 г.). Это событие повлекло за собою небывалые до той поры политические факты в жизни Московского государства: впервые пришлось выбирать царя на престол всею землею; земский собор чрез это получает новое, ранее не принадлежавшее ему значение; одновременно возвышается власть патриарха, приобретая церковно-государственный характер: патр. Иов руководит земским собором в роли своего рода временного правителя и оказывает явное давление на выборных земских людей в пользу избрания Бориса. Но положение избранного царя не могло быть прочным в виду того, что самое избрание состоялось не без принуждения и лжи, хотя и носило, повидимому, характер всенародного и добровольного; с другой стороны, затаенная зависть и ненависть к выскочке Годунову знатных боярских родов Рюриковой крови, потомков бывших князей, старые счеты и вражда между ними и Борисом, не забытые ни тою, ни другою стороною, — все это вынуждало царя быть на стороже и в сильной степени оправдывало его подозрительность: отсюда доносы, опалы, ссылки; усиливавшееся озлобление нашло себе поддержку против Бориса в настроении самой народной массы, когда разразились физические бедствия: неслыханный по своим размерам голод и, вслед за ним, страшный мор и, как результат общего обнищания и одичания, — дерзкие разбои (1601—1604). Эти события могут быть рассматриваемы, как прелюдия к наступающей „разрухе“ всего государственного склада. Смута разыгрывается вполне, когда в народе возникают сперва неясные, затем все более настойчивые слухи о чудесном спасении законного наследника престола, царевича Димитрия, о его предстоящем появлении и о каре Божией, готовой разразиться над цареубийцею и похитителем престола. Что московские бояре заодно с польско-литовскими панами играли деятельную, хотя и закулисную роль в появлении самозванца, — это Борис высказал своим боярам лично, и это же подтверждается записками Жолкевского. Сюда присоединилась еще иезуитская интрига, надеявшаяся сделать Лжедимитрия своим орудием в деле проведения в Москве церковной унии. Быстрые успехи самозванца в 1604 году, ускоренные неожиданною кончиною Бориса (13 апр. 1605), открыли мнимому Димитрию путь на престол; но как польская и папская политика, так и московские бояре ошиблись в своих видах на этого человека, и боярский заговор, во имя православия и народности, лишил Лжедимитрия трона и жизни (см. Борис Годунов и Лжедимитрий I). Василий Шуйский (см. это сл.), в качестве главы заговора, овладел престолом, „никем от вельмож пререкован, ни от прочего народа умолен“, но только „малыми некими от царских палат излюблен“ (выражение Авраамия Палицына). Положение такого царя, к тому же старого, бездетного и непопулярного, должно было быть еще менее прочным, чем положение Бориса; сам Шуйский, чувствуя эту непрочность, сделал было попытку утвердить свой престол, опершись на земский собор и подняв значение последнего: он хотел целовать крест всей земле на том, чтобы ему „ничего не делать, никакого дурна“, без собора. Бояре отговорили его от этого намерения на том основании, что в Московском государстве „того не повелось“, но сами, воспользовавшись его затруднительным положением, ввели неслыханную новизну в московское государственное право ограничением верховной царской власти исключительно в интересах высшего боярства: Шуйский обязался: не осудя истинным судом с бояры своими (т.-е. боярскою думою), никого смерти не предавать, вотчин, дворов и имения у братьев, жены и детей преступника не отнимать, если они не виноваты; доносов ложных не слушать, но исследовать всякое дело как можно обстоятельнее, а ложных доносчиков казнить, смотря по вине, какую взвели на другого. Так выступают на сцену политические интересы и идеалы различных слоев тогдашнего русского общества и, прежде всех, высшего, правящего слоя. Под влиянием дальнейших событий, поведших бояр к ближайшему знакомству с политическим строем Речи Посполитой, их олигархический идеал расширился, и заветною мечтою, по крайней мере, некоторых из них стало политическое значение польских „сенаторей“ или „панов радных“. Даже идея избирательной монархии проникла в умы тогдашнего московского общества: послы самого царя Василия в Польше высказывали, что если бы даже появился настоящий царевич Димитрий, ему силою нельзя быть на государстве, если его „не похотят“. Начав с ограждения своей личной и имущественной свободы, боярство, ставшее на почву договорных отношений с государем, пошло таким образом дальше в своих политических притязаниях, но при этом должно было считаться с другим общественным элементом — с идеею земского представительства, все более приобретавшею силы при тогдашних условиях. Сами сторонники Шуйского пытались, вопреки действительности, изобразить его возведение на престол актом всенародного избрания, чтобы придать ему характер законности; когда в 1609 г., во время осады Москвы тушинцами, Сунбулов и его товарищи подняли мятеж и требовали низложения Шуйского, как неправильно возведенного на царство, мятежникам возражали, что этого сделать нельзя без больших бояр и всенародного собрания; сам Василий заявил, что готов подчиниться только приговору больших бояр и всех чинов людей, следов., признал торжественно за земским собором (без которого обошелся при вступлении на престол), и лишь за ним одним, право не только избрания, но и низложения с престола. Так. обр., вслед за боярскими интересами и идеалами, выступают на сцену другие общественные классы с более широкими демократическими тенденциями. Масса народа была сбита с толку непривычными явлениями и не знала, кому и чему верить, — прежде всего, верить ли смерти и подложности человека, называвшегося Димитрием, в чем старалось уверить правительство, или упорным слухам о том, что Димитрий вторично спасся от врагов и должен вновь сесть на свое царство; при таком колебании умов смута делалась неизбежною, и новые самозванцы могли рассчитывать на легкий успех. Руководителями первого восстания, поднятого против Шуйского во имя еще неявившегося Димитрия, в Северской земле, являются люди самых различных слоев: наряду с главным зачинщиком, воеводою кн. Шаховским, бывший холоп, крестьянин Иван Болотников и представители провинциального городового дворянства: Ляпунов, Сунбулов, Пашков; под знаменами этих вождей собираются сбродные толпы посадских людей и стрельцов, беглых холопов, крестьян, казаков, восточных инородцев. Но эта первая смута, едва не покончившая в самом начале с царствованием Шуйского, была подавлена, отчасти благодаря социальной розни в лагере мятежников: дворяне Ляпунов, Сунбулов и пр. отпали от своих союзников и предпочли пока служить исключительно московскому и специально боярскому царю Василию, чем связывать свое дело с опасным торжеством разнузданной черни и казачества. Но те же пестрые мятежные элементы, с которыми удалось справиться в 1606—7 гг. (взятие Тулы Шуйским), не замедлили вновь сгруппироваться при появлении второго Лжедимитрия, подкрепленного польско-литовскими шайками Рожинского, Лисовского, Сапеги и др., и в 1608—10 гг. под боком у Москвы возникла другая столица — Тушино, с своим особым царем, двором, войском, управлением, притягивая к себе низшие слои населения своим демократическим характером. Двадцать два города присягнули мнимому Димитрию; Владимир, Суздаль, Переяславль-Залесский, Ростов, Ярославль были в руках тушинцев; но покушение на святыню Троице-Сергиевой лавры, позорно отбитое, крайние неистовства „воровских людей“ в захваченных ими областях, грабежи и насилия, особенно же надругательства над религиею со стороны чужеземцев и иноверцев, вообще хозяйничанье польско-литовских шаек на Руси, — все это должно было оттолкнуть мирные элементы населения от Тушинского „царика“, возбудить оскорбленное национальное и религиозное сознание и заставить сплотиться против „воров“. Отдельные города, еще не занятые тушинцами, начинают пересылаться между собою граматами, вступать в соглашения: при ослаблении правительственного центра, отдельные области государства, предоставленные самим себе, по необходимости, начинают действовать на свой страх, как бы воскрешая на время традиции прежней удельной самостоятельности и вечевой свободы, однако, не теряя чувства солидарности, поддерживая идею единого Московского государства. Обстоятельства помогли Шуйскому избавиться и во второй раз: в самой Москве его хотя и не любили, но пока терпели, опасаясь променять на самозванца; против Тушина обнаружилось движение в народе; союз со Швециею, купленный ценою территориальных уступок, и военные успехи Скопина и Делагарди подготовили распадение Тушинского лагеря; окончательный удар последнему был нанесен самим королем Сигизмундом III, объявившим Москве войну за союз с его непримиримым врагом — Карлом IX шведским, и осадившим Смоленск (21 сентября 1609 г.); волнение тушинских поляков и бегство самозванца в Калугу довершили разложение мятежного стана. Русские тушинцы, не последовавшие за вором в его новое убежище, по соглашению с королевскими послами, отдались под покровительство Сигизмунда и отправили к королю, под Смоленск, своих уполномоченных, между которыми, наряду с людьми знатных боярских родов, главную роль играли Михаил Глебович Салтыков (см. Салтыковы), представитель второстепенного московского дворянства, среднего между боярскою, думскою аристократиею и городовым служилым людом, дьяк Грамотин и бывший московский кожевник, посадский мужик Федор Андронов. 31 января 1610 года эти послы были представлены королю и 4 февраля заключили с ним и его панами формальный договор о занятии московск. престола королев. Владиславом на условиях ограничения верховной власти не одною боярскою думою, но и земским собором, с довольно точным разграничением пределов власти обоих органов. По тексту этого договора, представляющего собою дальнейшее развитие договора между Шуйским и высшим боярством, обеспечивается неприкосновенность православной веры и прав всего народа и отдельных сословий, прежде всего служилого и духовного. Верховная власть ограничивается земским собором и боярскою думою. Первый, согласно со старым обычаем, созывается для решения дел чрезвычайных, имеет значение учредительное: перемена законов, изменение судного обычая или исправление Судебника зависит от бояр и всей земли; о том, что не предусмотрено в условиях договора, делают предложение государю духовенство, бояре и всех чинов люди, и государь решает предложенные вопросы со всем освященным собором, боярами и всею землей, по обычаю Московского государства. Дума имеет власть законодательную: с ее согласия государь решает вопросы о налогах, о жалованье служилым людям, поместьях и вотчинах и без согласия думы не вводит новых податей и вообще никаких перемен в налогах. Думе принадлежит и высшая судебная власть: без следствия и суда с „бояры всеми“ государю никого не карать, чести не лишать, в ссылку не ссылать, великих чинов без вины не понижать, а меньших людей возвышать по заслугам (условие, характерное для второстепенн. служилого люда в роде Салтыкова и ему подобн.); дела о бездетных наследствах также решать по совету и приговору думы; братья и семьи подвергшихся казни не наказывался за их вину и не лишаются имущества, если не участвовали в преступлении; каждому из народа московского вольно выезжать для науки в другие христианские государства (любопытная черта, указывающая на усиление потребности сближения с Европою). Договор несомненно вводил новизну в московский государственный строй, придавая решениям думы и собора обязательное значение взамен совещательного, и в то же время ссылался на старый обычай, в том смысле, что и прежде в Москве текущие государственные дела решались по приговору думы, а для экстренных созывались соборы. В конце того же 1610 года, по свержении Шуйского, сведенного с престола такою же случайною толпою заговорщиков, какова была посадившая его на престол, — договор 4 февраля был принят и московскими боярами-правителями, которые только выкинули из него статьи о праве ездить за границу для науки и о повышении меньших людей, прибавив, с своей стороны, характерное условие: „московских княжеских и боярских родов приезжими иноземцами в отечестве не теснить и не понижать“. Положение низшей массы по обеим редакциям договора оставлено без перемены: крестьянский переход от одного землевладельца к другому запрещается, холопы остаются в прежней зависимости. Мысль об избрании на русский престол польского королевича, конечно, под условием православия, не была нова для московских бояр: по свидетельству Жолкевского, еще при жизни Лжедимитрия I его посол в Польше тайно вел переговоры с панами радными по этому предмету. Тем более бояре поторопились в 1610 г. провозглашением Владислава, когда, с одной стороны шел на Москву победитель войска Шуйского при Клушине, Жолкевский, с другой — в с. Коломенском вновь стоял со своими шайками казацкий царь, бывший Тушинский или Калужский вор, и московская чернь волновалась, склоняясь отчасти к самозванцу. В случае торжества последнего, бояре боялись социальной революции, боялись быть перерезанными чернью и казаками, и потому спешили призвать на помощь польского гетмана и даже ввели его гарнизон в самую Москву, тем самым связывая свою судьбу с делом Владислава. В междуцарствие положение боярской думы, как временного правительства, без государя, было исключительное, и трудно сказать, действовала ли она на основании договора 4 февраля 1610 года; во всяком случае действия ее не могли быть самостоятельными, в виду присутствия поляков в Москве. Когда бояре, в 1611 г., послали послам, бывшим при короле Сигизмунде, приказ положиться на волю королевскую, без подписи патриарха Гермогена, не согласившегося скрепить этот акт, послы отказались исполнить приказ, говоря, что их послали не одни бояре, а и патриарх, и все люди Московского государства; „теперь же мы стали безгосударны, и патриарх у нас человек начальный“, без которого о таком великом деле „советовать не пригоже“. Так патриотическое поведение Гермогена возвысило авторитет патриаршей власти на счет правителей-бояр. Жалкая роль орудия в руках поляков, которую играли бояре, и замыслы короля, грозившие опасностью православию и народной самостоятельности, поддержка этих замыслов со стороны изменников — Салтыкова и Андронова, вызвали патриотическое движение, руководимое Ляпуновым. Но этот представитель провинциального дворянства, не умевший разбирать средств и союзников к достижению своих целей, одинаково озлобивший против себя и знатное боярство и казацкую вольницу, не мог освободить Москвы и сам пал жертвою интриги от рук своих буйных союзников. Опасность для всего общественного строя со стороны казачества, в связи с опасностью от иностранцев, заставила сплотиться более устойчивые элементы общества. Нижегородское ополчение в 1612 году положило конец польскому господству в Москве, а земский собор 1613 г. прекратил и междуцарствие всенародным избранием Михаила Феодоровича. Несмотря на все значение, приобретенное боярами в С. в., царствование Михаила Феодоровича было эпохою усиленной деятельности не боярской думы, а земского собора, на содействие которого юный царь опирался в своем трудном положении, и который при нем решал даже дела финансового характера, например, о введении новых налогов, по крайней мере, временных, на содержание войска. Городовое дворянство и низший слой народа в С. в. не выработали определенной политической программы, подобно высшему и среднему московскому боярству, но образ действий царя Михаила, во всяком случае, более соответствовал их идеалам, чем олигархические тенденции высшего правящего слоя. Расшатанная государственная машина мало-помалу пришла в свою норму, и царь Алексей мог уже снова вернуться к более полному самодержавию, чем его отец: земские соборы при нем созываются реже, и земство к концу XVII в. поглощается государством.