11. Некоторые эпизоды внутренней войны обнаруживали неустойчивость в отдельных частях правительственной армии. И вообще она нуждалась в увеличении состава и в усилении мощи, чтобы быть готовой поддерживать трон и помещиков против покушений внутри и давать возможность вести активную политику вовне. И вот, несмотря на мирные после 1774-го годы, продолжались усиленные рекрутские наборы. Мерами главным образом Потемкина росли формирования, менее связанные с крестьянством. Тем же Потемкиным и Суворовым внедрялись новые взгляды в среду руководящих, поднималась в меру безопасного для социально-господствующих классов уровня сознательность солдат, проявлялась бóльшая, чем раньше, заботливость об армии и в том числе о низших кадрах ее.
На очередь выдвинулся вопрос о реформе административной. Еще в 1760 гг. дворяне требовали в наказах «приближения власти к населению»: или прямо говорили о необходимости и целесообразности передачи власти в уездах в руки местных помещиков, или просили предоставить шляхетству выбирать помощника воеводы или особых защитников дворянских интересов, которые заседали бы в воеводской избе. Смысл всех этих заявлений был один и тот же: хотели более активной защиты дворянского хозяйства, имущества и жизни от мятущихся или прямо мятежных подданных и не доверяли в этом бюрократии или были недовольны ее действиями. В эпоху пугачевщины единый и универсальный владыка в уездах, — часто очень больших по числу населения и по площади и очень причудливых по фигуре территории, — воевода обнаружил неуменье или невозможность обеспечить даже нормальный в понимании помещиков порядок. И вот спешно была разработана и в 1775—1785 гг. осуществлена реформа местного управления (см. губерния, XVII, 311 сл.). Вместо 20 губерний Р. разделена теперь на 50, с более равномерным распределением по ним населения, с однообразным подразделением на уезды, которые приобрели теперь более правильные конфигурации. Освобождая больше времени у администрации для прямых задач управления и наблюдения за порядком, создали параллельно административным особые органы судебные и финансовые и — для новых забот о «населении» — «Приказы общественного призрения» (в губ. городах), ведавшие школами, больницами, богадельнями и пр. Подчеркивая большое расстояние дворянства от остальных групп населения и горожан от деревенщины, организовали отдельные учреждения для каждого сословия (кроме помещичьих крестьян, которые, ведь, не считались уже подданными государя, а только своих господ). Получился аппарат более сложный, чем в эпоху Петра, но теперь для него уже доставало людей. Более того. Громадное количество новых должностей, открывшихся в провинции, было кладом для местного дворянства, которое могло с удобством найти приработок (а то и основное содержание), не отрываясь вполне и надолго от хозяйства, как то было при полковой или столичной службе. Вместе с тем дворянство получало на местах власть в свои руки, и не только в том виде, что оно в качестве членов и заседателей сидело в разных присутствиях, но еще более в том, что руководитель нового уезда капитан-исправник был прямо дворянским избранником. За центром оставлено лишь верховное руководство и назначение на важнейшие должности. Наместники, назначаемые свыше представители императрицы, не стесняемые никакими коллегиями, осуществляли всю полноту власти в губернии. А над ними стояли, объединяя два-три наместничества, генерал-губернаторы из особо доверенных лиц императрицы (П. Потемкин, гр. Воронцов, кн. Репнин, ген. Кречетников и под.).
Когда осуществление губернской реформы подходило к концу, были торжественно объявлены (1785) «жалованные грамоты» дворянству и городам; была заготовлена и грамота сельскому, конечно «вольному», населению, но так как ею лишний раз резко подчеркивалось полное бесправие помещичьих крестьян, то из опасения сделать ее возбудителем новых волнений среди крепостных поостереглись излить «монаршие милости» и на их ближайших соседей — государственных крестьян разных категорий. Грамота дворянству (см. XVIII, 87 сл.) была только систематизацией ранее добытых им прав и преимуществ. Правильнее конструировано теперь и зародившееся, особенно в 1760 гг., дворянское самоуправление, приуроченное к губерниям. Губернское дворянское общество получило право юридического лица; за ним закреплено право надзора за администрацией с возможностью непосредственных обращений к верховной власти. Но даже и теперь, когда «залог монаршего к нему благоволения» был реализован, шляхетство не получило ни положения независимого сословия, ни всеимперской организации. Более того, и на местах предводители дворянства, являясь непременными участниками разных комитетов и заседаний, в которых должны были отстаивать дворянские интересы, фактически оказывались подручными губернаторов, и последние нередко являлись закулисными организаторами выборов угодных им предводителей. Грамота городам (см. город, XV, 649 сл.) формулировала права отдельных групп городского населения, особенное внимание уделяя купечеству (см. об этом выше), и пыталась впервые конструировать город как всесословное целое с единой, составленной из представителей от разных категорий горожан, «шестигласной думой». Говорим: «пыталась», так как в действительности в очень многих уездных городах никак не могли организоваться думы в виду наличия только двух-трех групп населения.
Новые мероприятия на базе хозяйственных успехов предыдущих десятилетий отозвались большим оживлением жизни в провинции и вызвали заметные видоизменения. При проведении губ. реформы ряд старых городов, лишенных всякого экономического значения, был переведен в «заштатные» или даже превращен в сельские пункты (гл. обр. на сев.-западе и в центре). Наоборот, организация новых уездов потребовала создания и новых административных центров. В ранг уездных городов, естественно, старались возводить более крупные и экономически живые сельские пункты и посады, но крепостной строй вносил в эту схему очень существенную поправку. Если село становилось городом, то жители превращались в большей их части в мещан и купцов. Но нельзя же было обратить в российских граждан помещичьих крестьян. И потому нередки случаи, когда при наличии крупных и богатых помещичьих сел и слобод на роль уездного центра приходилось брать ничем не замечательное какое-нибудь казенное, в крайнем случае дворцовое село, которому трудно или невозможно было стать экономическим центром. В общем все же и центры были подобраны и территории были сконструированы достаточно удачно для целей и дворянского, и даже буржуазного государства: без радикальных изменений административное деление конца XVIII в. дожило до революции 1917 г. (за исключением сильно колонизовавшихся позже районов).
Реформа перенесла в губернии ряд функций, выполнявшихся ранее центральными учреждениями, и уезд получил свою долю участия в административной жизни. С уездами и губерниями связаны дворянские организации. В уездных и губернских учреждениях проходило службу немало местных дворян. В большом количестве приезжали, — на высшие места, конечно, особенно в губернский город, — и чиновники из столиц. Для дворян, особенно с более скромными средствами или даже и для честолюбивых богачей, желавших играть первую роль в провинции вместо того, чтобы быть рядовыми членами столичного общества, губернские и частью уездные города становятся более притягательными, чем раньше, тем более, что изменялись, как уже отмечено, и внешний вид, и благоустройство городов, особенно крупных. Необходимость экономии чем далее, тем больше заставляла дворян воздерживаться, по возможности, от разорительных поездок в столицы, а искать общества и развлечений, устраивать дела и браки в своих, местных центрах. С другой стороны, и крестьяне, которым приходилось по делам бывать в городе, старались одновременно сбыть в нем свои продукты, на которые теперь — с ростом города — увеличивался спрос, и закупить необходимые товары. И вот, на удовлетворение потребностей новых обитателей — постоянных, как чиновники, и временных, как жившие по зимам и не служащие дворяне, а также наезжавших крестьян, начинают развертывать производство ремесленники, растет количественно и качественно, завозя новые столичные и европейские товары, торговля. В административных центрах устраивают ярмарки, если их не было раньше. И рядом с ростом экономическим, даже более заметно, бросается в глаза рост культурный. Дворянство, задававшее тон жизни в провинции, являлось рассадником новых привычек, удобств и украшений в быту. Новая мебель, европейское платье, употребление чая, кофе, сахара, виноградных вин в большей мере, чем раньше, светская книга, газета проникают в среду городских обывателей, особенно купцов. По признаниям самих дворян, в провинции у купцов можно стало встретить «порядочный, отделанный по англицкому вкусу дом». А затем больницы и лекари для гражданского населения, которых не нужно всех подряд представлять себе в виде классической фигуры гоголевского Хр. Ив. Гибнера, несли новое и разлагали старые взгляды. Еще больше давала школа, которую с 1780 гг. более усиленно насаждают в городах. И сама школа (см. школьное дело, L, 127/28) с новыми приемами обучения (показом), с новыми предметами (естествознание, начатки истории и пр.), с библиотеками и кабинетами, с торжественными публичными актами и доступными жителям школьными праздниками, сильно ворошила застоявшуюся, однообразную жизнь, давала новые темы для бесед и предлагала новые средства для самообразования тем, кто не проходил ее. Да и в ней самой, особенно в губернских городах, обучались сотни детей и юношей из разных слоев городского населения. Наконец, роль бродильного начала в провинции должны были играть и насылаемые из столичной учительской семинарии учителя. И их опять-таки было бы неправильно рисовать сплошь в стиле чиновников-учителей николаевской поры, ломавших стулья от восторга перед подвигами Александра Македонского и не дававших учащимся навыков самостоятельной работы мысли. Из учительской среды конца XVIII в. вышел ряд составителей толковых описаний местных губерний; учителя помогали академикам в сборе естественно-научных коллекций; в их составе знаем сотрудников столичных журналов, как «Философ горы Алаунской» — учитель В. А. Жуковского; с их участием издавались провинциальные — в эту пору впервые появившиеся — журналы: «Иртыш, превращающийся в Иппокрену» в Тобольске, «Уединенный Пошехонец» в Ярославле, «Урания» в Калуге (уже в начале XIX в.). Вот эти журналы, спектакли, а в иных городах и постоянные театры, общественные сады и «воксалы» с концертами, кое-где публичные библиотеки и чаще частные довольно значительные собрания, — все это опять-таки было в большой мере новостью 1780-х и 1790-х гг. в губернских центрах. Это оживление в провинции настолько бросалось в глаза, что даже резкий критик губернской реформы Винский связывал с нею, с новыми людьми, ею призванными в провинцию, установление «людскости, вежливости и других качеств, свойственных благоустроенным обществам», вместо «грубости и скотства, прежде господствовавших» в Уфе, где он был свидетелем реформы. Это рождение нового, особенно в области культурной, конечно, не обозначало полного вымирания старого, как можно понять Винского. Но новым резче подчеркивались «грубость и скотство» старой жизни, и не только в смысле обращения в обществе, о чем только и говорит в сущности Винский. Новые явления все более резко подчеркивали «грубость и скотство» старого общественного строя. Когда, напр., в Н.-Новгороде на акте в училище в 1790 г. преподаватель IV класса Ив. Кужелев с жаром отстаивал в публичной речи право всех на образование, свойственное самой природе человека, когда он по поводу сужения «влияния наук не далее породы, избираемой к правительствам и священнослужениям», восклицал: «Чем можно лютее наказывать человека, как отнятием у него самого человечества? Какую можно вымыслить замену разумной твари, умертвив самый разум?»; или когда он категорически подчеркивал, что небрежение обучением ведет к «истязанию… перед вечным правосудием», что «имеет право требовать каждый гражданин: отдай мне мое», то, конечно, слушавшие его разночинцы должны были понимать, что оратор отстаивает их равенство с дворянством, что укоры его идут по адресу не только родителей, которые, жалея отдать в учение детей, «убивают невежеством души» их, но и направлены против тех, кто своих «подданных» вообще не склонны признавать людьми. Официальный конец речи с неизбежным и страхующим оратора восхвалением «благодеяний премудрой и чадолюбивой монархини», которые «возвышают души всех и каждого по мере его дарования и состояния», конечно, не мог затушевать основных мыслей речи. И нельзя было успокоиться на том, что само «состояние» крепостных требует исключения их из числа получающих образование. Оратор прямо указывал, что те, кто «опасались мечтаемой взмерчивости и неустройств от просвещенного народа», «не предвидели того ужаса, какой грубости есть сроден». Говорить яснее было бы очень опасно. Но каждому и без того были доступны доводы и выводы оратора. А речь была еще напечатана и потому должна была вызвать отклики не одних только слушателей.
Фальшиво звучали в 1790-х гг. для всех мало-мальски разбиравшихся в обстановке хвалы монархине, ибо в эти годы уже и в словесности, идущей сверху, не слышно было заявлений о заботах возвышать «души всех и каждого». Манифесты этой поры говорили только о победах российского воинства над поляками, турками, шведами.
Еще в 1760-ые гг., под шум «либеральных» и «благожелательных» к подданным заявлений, принимались меры военной подготовки: возобновляли почти совсем развалившийся флот, подтягивали дисциплину в сухопутных и морских войсках, а скоро потом последовали и усиленные рекрутские наборы, поднявшие численность русской армии, несмотря на все кровопролитные войны, до 500.000 бойцов (с 200.000) и флота до 67 (вместо 21) линейных кораблей и до 40 фрегатов (в 1762 г. было 6). С первых же лет нового царствования было совершенно ясно по крайней мере одно направление военной агрессии. Приехавший на коронацию Екатерины Георгий Конисский (см.), православный еп. белорусский, «именем всего белорусского народа» просил защитить православных подданных Речи Посполитой от притеснений со стороны католицизма. Другой ходатай за православных в Польше — игум. Леонтович прямо указывал и «политическую пользу» от такой заступы: «Российскому нашему государству можно будет на 600 верст самой лучшей и плодороднейшей земли с бесчисленным православным народом перед всем светом праведно и правильно у поляков отобрать». Конечно, российскому дворянству, уже испытывавшему стеснения в хозяйстве, приобрести конфискуемые у польских магнатов «маетности» в Белоруссии вместе с православными подданными было весьма соблазнительно. Кроме того, русские помещики имели еще свои счеты с Польшей. В наказах 1767 г. весьма настойчиво звучит требование добиться от Польши прекращения приема беглых из Р. крепостных. Но заинтересованы были в приобретениях новых территорий на западе и купцы-торговцы и промышленники. При слабости в Белоруссии и польской Украине купеческого капитала, задавленного шляхетскими привилегиями, русские торговцы-«маркитанты» уже ввозили в пределы Польши кое-какие русские изделия и доставляли оттуда шерсть, сало, поташ и пр., нужное в качестве сырья русским фабрикам. Уничтожение границы должно было усилить этот оборот. С другой стороны, «торгующим к рижскому порту» русским экспортерам хорошо было известно, какие большие количества леса, поташа, хлеба и пр. доставлялись к Риге по Зап. Двине из пределов Польши. Взять в свои руки эти операции было бы лакомым кусочком для российских купцов. Неудивительно поэтому, что активные меры правительства в отношении Польши встречались одобрением «всей нации» (конечно, влиятельных классов). Мы уже знаем, что в 1764 г. было обеспечено в напоре на Речь Посполитую содействие Пруссии. В том же году союзникам удалось посадить на польский престол Станислава Понятовского, орудие в руках Екатерины, и сразу же началась под предлогом защиты диссидентов (вообще, а не только православных) энергичная дипломатическая работа, переходившая в подходящие моменты в открытые военные операции (см. Польша, XXXII, 601 сл.). Результатом трех разделов Польши (1772, 1793 и 1795 гг.) в составе Р. оказались значительная часть западной Украины, Белоруссия, Литва и Курляндия (см. XXXII, 602/06), т.-е. более «600 верст земли», хотя и не всегда «самой плодородной», и масса новых подданных, не только православных, но и католиков и протестантов.
Мы уже видели, что на юге оставалась незавершенной деятельность по захвату степной черноземной полосы. Для прочности сельско-хозяйственной эксплоатации уже занятых пространств и для захвата остальной части степи необходимо было ликвидировать Крым и подчинить связанных с ним ногайцев. Но за Крымом стояла Турция. Потому войны за юг превращались в военные операции не только против Крыма, но и против Турции. Столкновения с последней вызывались и другими интересами влиятельных в Р. классов. Для развертывания дворянского хозяйства на юге нужно было обеспечить ему сбыт продуктов в Европу. Тянуть хлеб, сало, кожи, смолу и пр. к балтийским портам уже из курских мест было бесцельно: транспортные расходы, при необходимости сухопутных на довольно большом расстоянии перевозок, поглощали всю прибыль экспорта. Поэтому для оживления хозяйства даже в уже захваченных местах нужен был выход через Черное море. Свободное плавание по нему и выход в Средиземное море был нужен и вообще русской торговле для отправок в Турцию и страны южной Европы. Таким образом, и здесь счастливо сочетались интересы помещичьего класса и буржуазии. Отсюда ясно, что и войны против «бусурман» с восторгом приветствовались «русским обществом». В двух войнах с Турцией (1768—1774 и 1787—1791) Р. прочно утвердилась в Причерноморьи от устьев Кубани до Днестра, захватила Крым (1783), из которого значительная часть татар от русских притеснений выселилась в Турцию, освободив места для новых поселенцев (см. ниже — войны Р.); одновременно полностью подчинены ногайцы, и ликвидирована не желавшая признавать ничьей власти Запорожская сочь (1775; см. XX, 528/31). Часть запорожцев поселилась в устьях Кубани, по которой шла теперь, как и по Тереку, прочная военная линия, имевшая целью открыть пути к Кавказу и сдерживать производившиеся ближайшими кавказскими владельцами набеги. Еще после первой русско-турецкой войны выход в Черное море и свободное плавание по нему были обеспечены для русских торговых судов. Быстрые и решительные успехи кружили голову, рождали новые захватнические планы и мечты. Уже в 1780-x гг. завязаны прочные связи с Грузией, куда посылаются и русские отряды, и русские агенты, изучаются пути через Кавказ и закавказские рынки, а в 1796 г., в ответ на напор Персии на Закавказье, началась русско-персидская война (см. кавказские войны, XXIII, 37). С другой стороны, составляются проекты изгнания турок из Европы и создания «Греческой империи» с центром в Константинополе и русским вел. кн. Константином Павловичем в качестве императора.
Кроме этих военных действий с Польшей и Турцией, Р. пришлось еще вести навязанную ей войну со Швецией (см. ниже — войны Р.), которая, воспользовавшись второй русско-турецкой войной и постоянно напряженными отношениями с Польшей, стала добиваться реванша. Решительный отпор, встреченный ею на море и на суше, привел к миру (1790) на условиях довоенных отношений. Наконец, замышляли еще «смирить гордость Китая», где предпринимали кое-какие шаги через иезуитов, и вновь возвращались к проектам о торговле с Индией, и в этих целях русских моряков посылали на службу в Индийский океан для изучения условий плавания там.
Общий итог приобретений Екатерины можно приблизительно определить в 300.000 кв. км территории и 9.000.000 чел. об. п. населения. Имея в виду, что численность всего населения Российской империи по V ревизии достигала около 36 млн. чел., нельзя не признать новые приобретения значительными. Но их ценность для господствующих классов не выражается только этими голыми цифрами; для этого нужно учесть те (отмеченные выше) экономические выгоды, которые они несли с собой в настоящем и обещали в будущем.