Персидская литература. От древне-персидского периода не дошло до наших дней никаких письменных памятников, кроме клинообразных надписей ахеменидских царей, преемников Кира, и частей священной Авесты (см. XXI, 341 и 260), которая к тому же имеется лишь в поздней сасанидской редакции III в. по P. X. При сасанидах III—VII в. на пехлевийском языке развилась очень богатая литература, из которой, благодаря парсам-зороастрийцам, известное количество кииг религиозных и поучительных сохранилось даже до нашего времени, иногда уже в халифатской обработке ок. VIII—IX в., напр.: космогония „Бундехеш“, свод вероучения „Динкарт“ (с житием Зороастра), „Вознесение жреца Вирафа на небо и нисхождение его в загробный мир“, ряд „панд-намаков“, или „андарджей“, т. е. книг добрых советов, и т. п. Более светские и художественные пехлевийские памятники известны нам в арабских или новоперсидских переводах, и среди них — богатырско-историческая „Ходай-наме“ — „Книга владык Ирана“, собранная при Хосрове I Ануширване (531—579), царствование которого вообще есть золотой век пехлевийской литературы. К его же эпохе приурочен и ряд романов, как своих местных („Вамик и Азра“, „Виса и Рамин“ и др.), так и переведенных с индийского повестей „странствующего“ типа: „Калила и Димна“ (см. Панчатантра), книга о женском коварстве „Синдибад-наме“, „Варлаам и Иоасаф“ (житие Будды) и мн. др. Сборн. „1000 сказок“ в основе тоже индийский. С индийского же языка частию переводились и научные труды — по медицине, астрономии (с астрологическими приметами), философии и пр.; но обыкновенно сведения эти черпались пехлевийской литературою из науки греко-классической, из Аристотеля прежде всего, через посредство сирской литературы. Христиане-сирияне составляли крайне важный культурный элемент сасанидской империи, и их литература даже на сирском языке бывала для интеллигентных персов вторая родная. Существовала по-пехлевийски и колоссальная, в несколько тысяч листов, энциклопедия правительственной, военной и иной практически-научной мудрости: „Правительственный Домострой“ (Аин-наме, букв. „Уставная книга“); в основе ее частью лежал многовековый опыт сасанидского государственного правления, частью же — опять научная мудрость иноземная: индийская (мудрец Гаубара) и греческая (Аристотель, Иппократ и др.), все с той же любимой астрологией. Когда сасанидская держава была завоевана арабами, победители понемногу подчинились влиянию богатой и мощной, старинной сасанидской культуры и, с наступлением аббасидского периода в халифате (со столицей Багдадом у границ Ирана), стали изучать пехлевийскую литературу в ее обильных книгохранилищах; они нарочно ездили в далекие персидские области, чтобы делать выписки из пехлевийских книг (славилась библиотека в Мерве). Если с таким почтением относились к пехлевийской литературе арабы-победители, тем меньше могли ее забыть природные персы, даже принявшие ислам. В угоду халифатским арабам они массою переводили сасанидские пехлевийские произведения на арабский язык, которым владели в совершенстве (ибн-аль-Мокаффа в Басре ок. 750 г. и пр.), a для своих потребностей более новой жизни явились сами продолжателями родной литературы. Только к буквам они прибегли арабским, которые много удобнее, чем сбивчивые пехлевийские, и в типе литературного языка произвели существенную реформу. Вместо пехлеви, который еще при последних сасанидах понемногу вымирал и оставался лишь письменной, книжной речью, персы халифатского периода ввели в персидскую литературу свой разговорный язык, новоперсидский. Когда именно была произведена эта реформа, неизвестно; старейшие же дошедшие до нас новоперсидские произведения, в виде хвалебных од и лирических стихотворений, относятся к нач. IX в., к халифатству Мамуна (813—833), сына Харуна-ар-Рашида. Главный расцвет новоперсидской литературы приходится на X в., когда багдадский халиф потерял политическую власть, и Персия управлялась своими местными, персидскими династиями. Среди них Хорасан и Бухара X в., владение просвещенной династии эмиров саманидов, оказались главным очагом новорасцветшей родной литературы. При дворе бухарских эмиров и их хорасанских наместников литературная жизнь кипела, главным образом поэтическая. Все же и в области прозы состоялось, напр., такое знаменательное явление, как созыв в Тусе (Мешхеде) в 957—958 г., с участием зороастрийцев, особой комиссии для изготовления прозаической „Книги царей“ на основании пехлевийской сасанидской „Книги владык“ и других источников. Вскоре, в 963 г., бухарский эмир Мансур I (961—976) поручил своему высокоинтеллигентному визирю Бель’эмию Младшему, чтобы с арабского был переведен колоссальный свод всеобщей истории Та̀бария (ум. 923), a затем — через синод ученейших бухарских богословов — переведен был по желанию эмира такой же огромный свод „Тефсир“ толкований на Коран того же Та̀бария. По поручению Мансура I составлена была и старейшая на новоперс. яз. медиц. книга: „Фармакопея“ Моваффака Хератского. В области стихотворной поэзии у саманидов сперва выделяется разносторонний, крайне плодовитый и талантливый Рудегий (ум. ок. 954), „Адам стихотворцев“, любимец бухарского вольнодумного эмира Несра II Кармата (914—943). Классик 2-й половины саманидского века, жизнерадостный зороастриец Дакыкый (уб. ок. 977; см. XVII, 514), который начал по поручению эмира Нуха II (976—997) стихотворную обработку вышеназванного прозаического иранского национального эпоса: „Книга царей“, или „Шах-наме“. Его задачу блестяще довел до конца, все еще при саманидах, величайший перс. поэт-хорасанец Фирдовсий Тусский (935—1020). Но едва Фирдовсиева „Шах-наме“ была завершена (999), пало саманидское государство под ударами грубых тюрков-караханидов с севера, a южная его часть, родина Фирдовсия — Хорасан — досталась тоже необразованному тюрку-варвару, султану Махмуду Газневидскому (998—1030). Из моды и тщеславия, Махмуд собирал к себе (часто силою увозил) в свою афганистанскую Газну значительное количество писателей, взлелеянных эпохою саманидов, обращаясь с ними, впрочем, словно с челядью. Тогдашнее светило науки, бухарский философ-врач ибн-Сина (Авиценна, 980—1037; писатель этот гораздо более арабоязычный, чем персидский), когда его хотел затянуть в свою Газну грозный турок, со страхом убежал от такой неприятной чести в зап.-иранские пределы к культурным бовейхидам. Главные панегиристы Махмуда: придворный „царь поэтов“ Онсорий (ум. ок. 1049), Феррохий (ум. ок. 1038), Эсджедий Мервский, Эседий Старший (ум. в 1030-х гг.), Гезаирий. Из них Онсорием стихотворно была обработана повесть: „Вамик и Азра“, одна из пехлевийских сасанидских тем, которые в XI в. вообще охотно находили и других новоперсидских обрабатывателей. (Несколько позже, в сельджукском Испахане, ок. 1048 г., Фехреддин Горганский изложил стихами пехлев. роман: „Виса и Рамин“, который многие считают прототипом „Тристана и Изольды“). Эседий Старший любил жанр „моназере“, в роде несколько более поздних провансальских тенцон, где стихотворно препираются две стороны — „Арабы и персы“ (вторые ставятся выше), „Небо и земля“, „Копье и лук“, „Ночь и день“ и др. Земляк Эседия по Тусу, Фирдовсий явился ок. 1010 г. в Газну с давно готовою „Книгою царей“ в 60.000 стихов, которую он снабдил теперь пышным панегириком Махмуду Газневидскому, в надежде, как тогда водилось, получить от султана литературный гонорар. Но древнеиранские богатыри оказались для тюрка-султана чуждыми незнакомыми язычниками, a сам Фирдовсий, шиит — очень неприятным для ярого соннита, каким был Махмуд. Обиженный старик-творец „Шах-наме“ должен был убежать в зап. Персию к бовейхидам, при чем по дороге, в Херате, осмеял султана, „сына раба“, в злой сатире, a бовейхидам преподнес романтический эпос: „Иосиф и Пентефрия“ („Юсоф и Золейха“) на коранскую тему. Из историков, живших при дворе Махмуда, вероятно, наиболее понятным для султана был его секретарь-перс Отбий (ум. ок. 1036), от которого осталась хвалебная летопись (довед. до 1020 г.) подвигов султана-воителя, громителя Индии. Отбий умышленно пользовался арабским языком, находя, что от употребления персидской речи сильно „потерпел ущерб базар красноречия“. По-арабски тоже, просто в силу ученой привычки, писал свою „Хронологию восточных народов“ и „Индию“ один из замечательнейших, проницательных историков, ученый астроном аль-Бируний (973—1048); изучить Индию удалось благодаря походам Махмуда Газневидского, войско которого Бируний мог сопровождать. По-арабски Теалибий составил для брата Махмуда, Насра (ум. 1021) всеобщую 4 тт. историю, из которой дошла до нас первая половина — о доисламских государях Персии и о пророке Мохаммеде. Дальнейшие газневидские историки XI в. пишут по-персидски: ученик аль-Бируния Гярдизий (ок. 1050); крайне ценный в бытовом отношении придворный мемуарист-дипломат Бейхекый (ок. 996—1077); Абуль-меалий: „Изложение религий“ (1092). В это время газневидские государи уже вытеснены были из Персии, и месторождение писателей — Хорасан — входил в состав громадн. государства, созданного новою тюркскою династией — сельджукскою (с 1035). И истекшая изнурительная эпоха Махмуда Газневидского (ум. 1030), и тяжелое кровавое лихолетье, сопровождавшее первые завоевания сельджуков, содействовали тому, что в литературе XI в. взяла верх сильная пессимистическая струя т. н. направления суфийского, с дервишеско-аскетическим воззрением на жизнь, с созерцательным мистико-пантеистическим взглядом на всеединое Божество. Духовным отцом этого мрачного течения в перс. литературе считается для XI в. шейх Абу-Сеид ибн-Абильхейр (967—1049), так сказать Феодосий Печерский суфийства, основатель подвижнического дервишеского монастыря в Хорасане под Нишапуром и автор тоскливых или мистико-гедонических „робаийят“ (четверостиший), которыми в сжатой, художественной форме он популяризовал свое учение перед почитателями и послушниками („мюридами“). По приему суфиев, Абу-Сеид Божество изображает в виде Возлюбленного или Возлюбленной, мистическое стремление к Нему — в виде любовной тоски или опьянения вином, и т. п. Суфийских шейхов было в Хорасане не один, a много, и в числе их Абуль-Хасан Хереканский (ок. 960—1033), автор арабоязычного мистического „Света наук“. Его ученик св. Энсарий, „старец Хератский“ (1006—1088), талантливо и с художественной разносторонностью проводил в своей лирике („песнях“) те же суфийские темы, равно как писал прозаические трактаты о теории суфийства и об истории его развития в исламе; таковы Энсариевы „Тебекâт“, с особенностями хератского говора, впоследствии, через 400 лет, переработанные Джамием XV в. И другой ученик Абуль-Хасана Хереканского, нишапурский имам Кошейрий (ум. 1074), изложил суфийскую систему в прославленной своей прозаической „рисале“, которая лежит в основе всех дальнейших трудов этого рода. И в далекой Газне тогда же имам Джоллябий (ок. 1060-х гг.) давал обзор суфийства в своем сочинении: „Раскрытие сокровенного“. Один из прежних жизнерадостных саманидских поэтов, престарелый Кисаий (род. 953), примкнувши к общему мрачному настроению, стал аскетом и посвятил суфийству свою старческую лирику. Сторонник шиитских 12 имамов, дряхлый Кисаий в 1050-х гг. явился горячим врагом такого же аскета, только еретика, новоприбывшего исмаилитского миссионера (даыя) Насир-и Хосрова (род. 1004, ум. в 1080-х гг.). Этот был родом из Хорасана же и служил здесь по финансовой части у сельджуков, но в 1045 г. поехал замаливать пьянственную жизнь в Мекку, семь лет странствовал по свету (т. е. 1045—1052) и долго жил в исмаилитском Египте, где его и спропагандировали. В своей „Книге путешествия“ Насир-и Хосров рассказывает, что нигде на своем долгом пути он не видел ни порядка, ни суда, кроме Египта; это, конечно, его и обратило в исмаилизм. Выжитый из Хорасана в горную Бухару (Бадахшан), Насир-и Хосров дал горцам много стихотворений, по внешней форме вполне суфийских, и два поэтических поучения: „Книга просветления“ и „Книга о счастьи“, в которых он кипит злобою против сильных мира сего и видит жизненный идеал в быте простого поселянина-земледельца. „Книга о счастьи“ напоминает собою пехлевийские наставительные „панд-намаки“, отличаясь от них стихотворной формой, которая с тех пор пошла в ход для произведений подобного рода. Ближе к пехлевийскому типу — прозаический домострой „Кабус-наме“, очень практический, даже фарисейский, богатый интересными анекдотами, сост. в 1082 г. одним старым прикаспийским князем-зияридом для своего сына. Выше замыслом и еще увлекательнее по художественному изложению вполне политический домострой: „Книга государственного управления“, „Сиясет-наме“ 1091 г., знаменитого сельджукского полномочного визиря Низамольмолька, написанная за год до его умерщвления ассасинами. Известно, что правление Низамольмолька сильно подняло страну в экономическом и культурном отношении: но печальная струя, охватившая художественное творчество, нисколько не ослабевала. Положим, в современной ему литературе появился в теч. XI в. длинный ряд стихотворных обработок староиранского богатырского эпоса про тех витязей, о которых недостаточно сказано в Фирдовсиевой „Шах-наме“, но, напр., даже близкий друг визиря гениальный поэт-скептик, философ-астроном Омар Хейям (ум. 1123) в своих бессмертных „четверостишиях“ (робаийятах) высказывает потрясающе-неотрадные суфийские воззрения на жизнь, на ее смысл или, вернее, бессмысленность, на суетность всего. В наши времена Хейям производит огромное влияние в Европе и Америке, основаны общества его имени (Omar’s cult), и его робаийяты, особенно в художественном переводе Фитцджеролда, выдерживают не менее десяти изданий ежегодно. — В течение междоусобного XII века, наступившего после гибели Низамольмолька и султана Меликшаха (1092), когда Персия распалась на множество владений удельно-сельджукских и несельджукских, враждебных друг другу, получил неслыханно широкое развитие панегиризм. Литературный круг при дворе каждого султана, шаха, князя, атабека, состоял в XII веке преимущественно из присяжных пиит-восхвалителей, кадящих фимиам своему государю, осмеивающих двор и поэтов соперника. Цветистость, ходульность, напыщенность, порча вкуса были естественным последствием этого течения. Самый знаменитый составитель од — и тогда и у потомства — Энверий (ум. ок. 1191) у последнего великого сельджука Синджара в Хорасане (1118—1157); под старость это озлобленный пессимист. У сельджукского соперника, Атсыза-харезмшаха (1128—1156) главным панегиристом был его секретарь-дипломат „персидский Буало“ Решид Ветват (ок. 1095—1182), автор вычурной „Ars poëtica“, под заглавием: „Сады волшебства“. У азербейджанских атабеков громкие имена — Зехир Фаръябий (1156—1201) и „Пиндар Востока“ Хаканий (ум. 1199), но этот второй больше служил ширванским шахам, резидировавшим в нын. Елисаветполе (Гяндже). У других удельных государей XII в. — ряд своих знаменитостей-восхвалителей. Панегиризм не препятствовал этим поэтам одновременно писать лирические излияния о суете мира, в суфийском духе; a кроме того, в придворных кругах находили покровительство чистые суфийские поэты. В Газне XII в. шейх Сенаий (1048—1141) удачно начал свою писательскую деятельность с хвалебных од газневидам, потом познал тщету земной юдоли, обратился в аскета-суфия; газневиду Бехрам-шаху (1118—1152), сопернику Синджара, поднесен был Сенаием уже поучительно-пантеистический стихотворный „Сад истины“ (1130), — произведение, которое вместе с мистико-лирическим „Диваном“ Сенаия сильно влияло на всех дальнейших суфийских поэтов (на Хафиза XIV в. в том числе). В нынешнем Закавказьи, в ширваншахской Гяндже, жил суфий-романтик мировой славы, шейх Низамий (1141—1203). Он творец знаменитой „пятерицы“ поэм, где 1-я и 5-я (эта об Александре Македонском) — наставительные, a средние три — любовные романы в стихах: „Хосров и Ширина“, „Лейла и Меджнун“, „Семь писанных красавиц“ о похождениях сасанидского шаха Бехрама V Гура; 4-я красавица — русская царевна. Низамий, обрабатывая эти романы, несомненно хотел ими аллегорически выразить суфийское мистическое томление души человеческой о Божестве, но аллегория у него так глубоко скрыта и затушевана, что всякий читатель вполне может понимать их как превосходный романтический эпос; подражаний Низамиевой пятерице — бесчисленное множество, как в перс. литературе, так и в других. Невдали от хорасанской столицы Нишапура, во владениях Синджара, вырос и из богатого москательщика добровольно превратился в оборванн. монаха-нищего Феридеддин Аттар (1119—1230; он погиб глубоким старцем при нашествии Джингиз-хановых монгольских полчищ). В его плодовитом художественном творчестве выделяются пантеистические „Птичьи беседы“ о выборе себе царя, очень популярная „Книга советов“, и прозаические ученые „Жития святых“ (суфиев). Последнее произведение есть своего рода подведение итогов домонгольской истории литературы, в ее очень существенной части. Более широкий обзор перс. литературы IX—XIII в. дал в своем антологическом своде Овфий (ум. до 1236).
Монгольское нашествие XIII в. нанесло мусульманской культуре непоправимый удар, потому что образованные люди были перебиты, и наука пала. Она стала оживать, когда монгольские государи, поселившись в Азербейджане, понемногу оперсиянились и поняли прелести астрономии, т. е. собственно астрологии, предсказывающей будущее (еще Хулагу-хан любил Насиреддина Тусского, 1210—1273), и когда еще лучше оценили приятность историографии, запечатлевающей славные дела. Нa недоступной окраине, в сев. Индии, историк Джузджаний (род. 1193) в своем своде всеобщей истории „Тебекат-и Насири“ (1260) сумел, положим, дать характеристику извергов-монголов, очень нелестную (так, по-арабски это же сделали месопотамец ибн-аль-Асир и секретарь последнего харезмшаха Нисаий); но те историки-персы, которые служили у монголов и занимали у них важные государственные должности, бессовестно превознесли и обелили самые ужасные их зверства, как доблестные подвиги. Главные хвалители-историки — сперва Джовейний (1226—1283), доведший летопись монгольских событий до 1256 г., и его прямой продолжатель Вессаф, изложивший события 1257—1328 гг., т. е. почти до конца хулагидской династии монгольских ильханов; несмотря на их хвалебность, они ценны как источники. Еще важнее — везирь Решидеддин (1245—1318, из евреев-врачей), который для хулагида Газана (1295—1304) и Олчжейту (1304—1316) коллегиально составил и проредактировал огромный „Свод летописей“ к 1310 г. В своде этом есть, во 1-х, история монголов от ее начатков, — хвалебная, понятно (т. н. „Газанова летопись“), во-2-х, история народов, с которыми монголы, обладатели-объединители почти всего мира, вступили в сношения: китайцев, евреев, европейцев, индусов. Об Индии давал сведения буддист-кашмирец, a о Европе какой-то европеец, монах-папист. Художественная литература оживала при монголах в опустошенной стране медленнее; но зато на окраинах, куда бич монгольской орды не достиг, выдвинулись в XIII в. три первоклассных поэта, все — суфии. Первый из них, из Шираза в атабекском Фарсе, вырос еще среди сельджукских домонгольских смут, и, швыряемый судьбою в разные концы восточного мира, то в руки идолопоклонников невдали от Бомбея в Индии, то в плен к крестоносцам в прибрежной Сирии, давно привык ничему не удивляться, все переносить с хладнокровным или тупым равнодушием и ко всему ловко приспособляться. Это — проповедник практического житейского суфийства Садий Ширазский (1184—1291), автор мистической лирики не от мира сего, духовно-возвышенного пантеистического „Вертограда“ („Бустан“) и эгоистически-мудрого всецело мирского „Цветника“ („Голистан“), a при случае, если это угодно было сильным покровителям, — автор и грубейших „Похабностей“ („Хебисат“). Садий навеки остался любимым обиходным чтением перса. Из других двух один — автор вдохновенного пантеистического лирического „Дивана“ и талантливого повествовательно-поучительного сборника в стихах: „Месневи“: Джеляледдин Румий в М. Азии (1207—1273; см. XVIII, 304/305); другой — в Индии, эмир Хосров Дехлийский (1253—1325), превосходный сердечный лирик и эпик, составитель романтической „Пятерицы“ поэм типа Низамия, в любовно-суфийском тоне. Кроме него, Индия тогда дала еще повествователя Нехшебия, который переводил с индийского всякие произведения и художественно проредактировал „Книгу попугая“ (1330), т. н. „странствующий“ сборник, где рассказы распределены по 52 ночам; он вызвал много переделок, подражаний, переводов. Наступившее XIV столетие может быть названо веком Гафиза. Монгольская хулагидская держава уж рухнула, и Иран распался между монгольскими (оперсиянившимися) воеводами — Джелаиридами на сев.-западе (столица Тебриз на торговом пути в Азербейджан) и персами-Мозафферидами на юге (столица Шираз). Азербейджанский Тебриз очень процветал экономически, и главная масса поэтов тянулась туда к Джелаиридам (Сельман Саведжи, 1291—1377 и мн. др.). Но все их лучшее в себе воплотил и всю эту плеяду своим обаянием затмил певец ширазских роз и соловьев, суфийский шейх Гафиз (ок. 1300—1389; см. XII, 623). Он классик лирической „газели“ и имел мировое литературное влияние (Гёте и др.), однако на самом Хафизе, его образах, стиле — видно огромное влияние поэзии предшественников, Сенаия, XI—XII в., Хосрова Дехлийского, XIII—XIV в. и др. Таким же образом у другого корифея XIV в., Сельмана Саведжи, и других тебризцев, отдававшихся творчеству не только лирическому, но и романтико-эпическому, видна поразительная подражательность пятерицам Низамия XII—XIII в. и опять того же Хосрова Дехлийского. Поэзия ощутительно вырождалась, пошлела в трафаретных формах и легко вызывала на осмеяние. В том же Ширазе, где всю жизнь провел шейх Гафиз, подвизался также непристойный шутник Обейд Заканий (ум. 1370), переехавший потом в джелаиридскую область. В его порнографических „Шутках“ часто сквозит ювеналовская жгучая сатира против привилегированных классов и против духовенства с суфийским лицемерным дервишеством включительно; в его повести про „Кота и мышей“ — осмеяние суфийского хищнического ханжества. Шаг дальше после прозаических заканиевых „Шуток“ сделал ширазец Бусхак Этъыме (ум. 1427), пиита кухни с ее вкусной стряпнею; каждое кухонное стихотворение есть злейшая пародия на стиль литературных корифеев-классиков, от старого Фирдовсия до недавнего Гафиза. — Завоевательное движение Тимура конца XIV в. вызвало к новой жизни историческую письменность. Приписываемые Тимуру (ум. 1405) его мемуары, положим, несомненная персидская подделка XVII в. Вероятно, они почерпнуты из прославительных биографий Тимура, составление которых шло при его жизни и под его контролем. Низамеддин Дамасский (1403) — один из важнейших прижизненных его дееписателей, a наиболее исчерпывает все „Книга побед“ Шерефеддина Йездского (1425), составленная с официозной помощью для услаждения наследников Железного Хромца, тимуридов. Херат, где резидировали главные тимуриды XV в., от миролюбивого Шахроха, сына Тимура (1405—1447) до последнего иранского тимурида, царственного писателя Хосейна-Бейкары (1469—1506), был местом деятельности целого ряда других важных историографов. Из них объективный Хафиз-и-Эбру (ум. 1431) вновь проредактировал и пополнил „Свод летописей“ хулагидского визиря Решидеддина и составил свой общеисторический свод: „Сливки летописей“ от доисламских времен до половины царствования Шахроха. Его „Сливки летописей“ использовал для истории Тимура и Шахроха и довел повествование до конца дней Шахроха тимуридский дипломат-посланник Абдерреззак Самаркандец в своем „Восхождении двух светил“ (1470). В конце своей жизни Абдерреззак (ум. 1482) видел в Херате возникновение замечательного литературного круга, покровительствуемого просвещенным визирем просвещенного султана Хосейна-Бейкары Мир-Али-Широм (ум. 1500). Поэтическое центральное светило здесь был Джамий (1414—1492; см. XVIII, 295), суфийский воплотитель всех художественных направлений перс. литературы, вычурный подражатель всех лучших классических поэтов Персии, и он же последний классический поэт Персии. Из других поэтов хератской Джамиевой плеяды художественнейшие: его племянник Хатифий (ум. 1521), который в „Пятерице“ вместо общепринятой Александрии поставил „Книгу о подвигах Тимура“; автор „Царя и нищего“ Хилялий (уб. 1529); цветистый стилист-проповедник Хосейн-Ваиз Кашифий (ум. 1504), полустихотворно переделавший повествовательный сборник бродячих индийских повестей „Калилу и Димну“ на „Светочи созвездия Канопа“, которые для дальнейших поколений, особенно для школьников, стали тем, чем басни Крылова для русских. Джамий оказался и историком. Сам суфий-шейх, он дал историю суфийства, вновь переработавши и дополнивши устарелый труд Энсария Хератского XI в. Историографом суфийства явился и сам султан Хосейн-Бейкара в своде: „Заседания мистических влюбленных“, 1503—1504 г. Всеобщую историю, которая у позднейших персов затмила все прежние, написал Мирхонд (1433—1498), посмертно проредактированный и продолженный внуком — Хондемиром (1475—1535). Наконец Довлет-шах (см. XVIII, 117), суфий из бывших военных, своими антологическими „Биографиями поэтов“ (ок. 1487 г.), которые по-джагатайски тотчас переделал главный меценат визирь Мир-Али-Шир (1491), как бы запечатлел всю завершенную славную жизнь угасающей персидской литературы, подведши ей итоги за IX—XV вв. Уж и классик-Джамий не оригинален, но он все же писатель мирового влияния и значения, a после него перс. литература застыла в мертвых, неизменных суфийских формах и совершенно выродилась. Количественно она иногда, напр. при сефевидском шахе Аббасе I Великом (1587—1628), являлась еще богатою, перепевы старинных классиков делались не без даровитости, но ни одного мирового имени после Джамия Иран не дал. В XVI в., как заключительный литературный перс. очаг, заблистал Индостан, покоренный тогда потомками Тимура, Великими Моголами. Двор падишаха (императора) Экбера Великого (1556—1605), задумавшего соединить всех своих подданных, мусульман и индуистов, в лоне всеобъемлющей, вселюбовной „Божьей веры“, привлек к себе и из Индии и из Ирана многое множество литераторов, писавших в духе высоких идеалов своего государя-мецената. Из индийской (санскритской и более поздней) литературы переведены были на перс. яз. главнейшие ее произведения, между прочим из эпосов „Рамаяна“ и „Махабхарата“. Славнее всех два брата, вельможи Экбера, дети местного ученого суфийского шейха: визирь и друг падишаха Абульфезль (род. в Агре 1551, коварно уб. 1602) и старший брат Фейзий (1547—1595). Абульфезль был главным вдохновителем Экбера, он же и его летописатель („Экбер-наме“, 3 тт.), он и тонкий стилист, давший новую, искусственную переработку индийским общеизвестным басням „Калила и Димна“. Фейзий — иногда просто стихотворный переводчик („Наль и Дамаянти“ и т. п.), но главным образом — вдохновеннейший лирик-певец единой религии, в которой Божество — что солнце, a люди — пылинки-атомы. Третье великое имя при Экберовом дворе — пришлый Орфий Ширазец (1555—1591) с девизом: „Живи, Орфий, так, чтобы после твоей смерти каждая религия хотела тебя похоронить по своему обряду“. При Экбере составлены были и ценные исторические труды общего характера: „Летопись тысячелетия“ (истекавшего тогда после смерти Мохаммеда) между 1585—1591 гг. и целый ряд сводных историй всего Индостана со времени появления мусульман в нем, начиная с „Тебекат“ Низамеддина 1593 и кончая наиболее полным сводом Фериште 1606—1609 гг. После Экбера перс. литература в Индии представляет уж только местный интерес. — В XIX в. новые веяния, которые ощутительно сказались на прочих литературах Востока, почти не затронули персидской, если не считать области публицистики. Доныне персы, можно сказать, еще всецело живут классической художественной письменностью своего средневековья, хорошо ее изучают и ей подражают. Полупростонародный характер носит религиозная драма-мистерия, воспроизводящая страсти дома Алиева в месяце мохарреме. Простонародная словесность (песни, сказки и пр.) составляет предмет интереса и записей не для природных персов, a для европейских фольклористов, среди которых петрог. проф. Жуковский занимает почетное место. Библиографию см. при ст. Персия (история, XXXII т.).