Елизавета Петровна, императрица, род. 18 декабря 1709 г., еще до церковного брака Петра I с ее матерью, впоследствии Екатериной I. Рождение Е. до брака подало повод считать ее, как и старшую сестру ее Анну Петровну, „незаконными“ и на этом основании отказывать им в праве на русский престол. Это обстоятельство, в свою очередь, повело к тому, что Е. в течение очень продолжительного времени пришлось оставаться в тени, почти без надежды когда-либо выйти из своего скромного положения „цесаревны“ сомнительного происхождения. Естественным ее уделом явилась исключительно личная жизнь, и ей успело перевалить за 30 лет, когда этот удел, выражавшийся, главным образом, во владычестве „цесаревны“ над сердцами окружавших ее молодых людей, сделалось возможным заменить владычеством над Российской империей. В эпоху до воцарения и сформировался окончательно характер E.: слишком сильно развились одни ее наклонности, не самые похвальные, в ущерб другим, представлявшим светлую сторону ее психической организации. Толчок к одностороннему развитию личности цесаревны был дан еще при дворе ее отца, оставившего Е. 15-летней, и, вероятно, усилен при дворе ее матери, при кончине которой Елизавете было 17 лет. При кипучей деятельности, при постоянных „отлучках“ из дому, Петр не нашел времени для воспитания детей и в новой своей семье; плохой семьянин, он и вообще едва ли был способен к роли воспитателя. Дочери Петра росли, как деревья в лесу, в своеобразном придворном обществе, не отличавшемся ни просвещенностью, ни сдержанностью, ни воздержанностью. По временам жизнь этого общества проявлялась особенно бесшабашно в поголовном и при том обязательном пьянстве не только мужской, но и женской его половины. В сфере нетрезвой и нечистоплотной жизни придворного общества Е. получила первые нездоровые впечатления. Природа ее была страстная, и современники столько же недоумевали, слыша о крайне распущенной ее жизни, сколько и восторгались ее выдающейся красотой.
Внешность младшей дочери Петра и Екатерины, действительно, производила сильное впечатление; но как и ее родители, Е. блистала не одухотворенной красотой; черты лица цесаревны не отличались ни особенной правильностью линий, ни изяществом; но оно освещалось прекрасными голубыми глазами, то искрящимися веселым, радостным смехом, открывающим белые зубы, то с редкою выразительностью говорящими о несколько односторонне направленных чувствованиях и желаниях, о „слишком нежном сердце“, по словам современника. Высокая и стройная, но склонная к полноте и с летами раздобревшая, Е. олицетворяла в себе тот несколько тяжеловесный тип красоты, который наиболее ценится в русском народе, и очень походила на ту дебелую „красную девицу“, которая изображалась на старинных лубочных картинах. При описанной внешности, будучи русской цесаревной, Е. не могла иметь недостатка в искателях ее руки. К тому же сама ее мать, не желая иметь себе соперниц в наследовании русского престола, усердно искала женихов для своих дочерей. В детстве прочили отдать Е. за французского короля Людовика XV; после того возникал один матримониальный проект за другим… Женихи длинной цепью проходили мимо Е. вплоть до ее более чем зрелого возраста, когда, наконец, она на искание ее руки французским принцем Людовиком Конти ответила, что девице в 32 года „неприлично думать о замужестве“.
Счастливая в любви, Е. оказалась несчастна в своих женихах: ни один из них не перешел на положение мужа, хотя трудно было бы и перечислить всех, покоренных Е. Довольно сказать, что в числе искателей ее являлись иностранные принцы с запада и востока (инфант португальский и принц персидский) и такие разнородные люди, как герцог Бирон, сам, говорят, неравнодушный к цесаревне и намечавший ее в невесты сыну, и как император Петр II, родной племянник Елизаветы; этот последний — 14-летний мальчик — до того влюбился в свою бедовую, задорно-бойкую 18-летнюю красавицу-тетушку, что одно время поговаривали даже о возможности и такого необыкновенного брака. Из множества женихов лишь один был близок к положению мужа Е., это — двоюродный брат голштинского герцога Карл-Август, епископ любский, который, неожиданно скончавшись в Петербурге, оставил в душе невесты на всю жизнь элегическое воспоминание… Постоянные сватовства повели лишь к тому, что чрезвычайно живая, кокетливая, беспечная, заразительно-веселая и остроумно-насмешливая Е. легкомысленно-неудержимо потянулась то к одному, то к другому красивому мужчине, то сразу к нескольким. Пламенный взгляд ее жадно высматривал „рабов“ для ее сердца среди людей всякого звания; при выборе их дочь бывшей солдатки руководствовалась не генеалогией и не табелью о рангах, а совершенно иными критериями, и свободно опускалась на самый низ общественной лестницы. Дитя любви, Е. сделалась ее свободной, чуждой стеснения жрицей: она даже письма свои запечатывала печатью с изображением амура. Первым рабом ее сердца был гвардеец Бутурлин, спугнувший от цесаревны, как счастливый соперник, не по летам женолюбивого Петра II. Попав в опалу в это время и оставленная двором, Е. не потерялась: она образовала свой двор в принадлежащей ей Александровской Слободе. Здесь цесаревна нередко проводила время и в следующее царствование Анны Ивановны, когда, боясь заключения в монастырь, она старалась держаться в стороне от придворных интриг и чем дальше, тем больше замыкалась в тесный интимный кружок. Здесь и развернулась широко ее сангвиническая натура, ярко проявился ее беспечный характер, резко обрисовались некоторые противоречия этого характера. Далеко не избранное общество окружало цесаревну в Александровской Слободе: новый ее любимец, тоже гвардеец и красавец Шубин, служитель Чулков, конюх Возжинский, стремянной Извольский и другие подобные же „добрые молодцы“. Пестуном и советчиком Е. был один из многочисленных иностранных проходимцев, искателей счастья в России, ганноверец Лесток, состоявший в штате цесаревны в качестве лекаря-хирурга, человек, отличившийся, однако, не медицинскими познаниями, а неистощимою веселостью и полным отсутcтвием нравственных начал, готовностью на всякие услуги. Само собой понятно, что в таком обществе Е., уже познавшая прелесть вкушения от запретного плода, не могла обратиться на путь добродетели и „закружилась“ до полного самозабвения. Пиры следовали за пирами. Не довольствуясь своей веселой компанией, Е., не чинившаяся с простыми людьми, устраивала у себя „поседки“ слободских девушек и парней, поила их пивцом, медком и бражкой и, заставляя приглашенных петь и плясать, сама пела дискантом народные песни и лихо плясала русские пляски. Во время праздников, особенно такого, как широкая масляница, разгул, царивший при дворе цесаревны, разливался во всю. Каким-то эпическим удальством отзываются удовольствия Е., все эти скачки на тройках, катанья с высоких гор зимой, псовые охоты летом и осенью, когда цесаревна, травя зайцев и волков, отважно носилась по слободским полям на ретивых скакунах, не разбирая рвов и буераков, сопровождаемая толпой таких же отчаянных своих любимцев, оглашавших окрестности громкими криками, свистом и гиканьем. Все эти развлечения соединялись с обильными возлияниями. Вообще, при дворе цесаревны пили по-богатырски, и вина выходило более 500 ведер в месяц; это стоило не дешево, и на излишество расходов на винный погреб цесаревны счел необходимым обратить внимание даже Верховный Тайный Совет.
Но Е. не была чужда и других эмоций. Оргии и любовные утехи в пору ее проживания в Александровской Слободе шли в перемежку с посещениями цесаревной заутрени, вечерни и обедни, а то и прямо сменялись посещениями Успенского девичьего монастыря, где Е. не только горячо молилась, но и певала на клиросе, напоминая и этою подробностью своего отца.
Близость к простому народу в лучшие юношеские годы жизни выработала в Е. религиозность чисто народного склада: соблюдение обрядов и обычаев православной церкви было существенным признаком того благочестия, которым отличалась она в течение всей своей жизни. Любя церковное богослужение, Е., будучи императрицей, заботилась о том, чтобы и другие его любили, и, заметив, что во время службы в придворной церкви ведутся разговоры, особым указом приказала надевать на болтунов, „какого б чина и достоинства ни был“, „цепи с ящиками, какие обыкновенно бывают в приходских церквах“. Е. до того была благочестива, что, дав при вступлении на престол обет паломничества к Троице, она всякий раз, когда бывала в Москве, отправлялась туда пешком, делая, впрочем, не более 3—4 верст в день и отдыхая после этого по нескольку дней; а когда ей пришлось решать вопрос об еврейской торговле в пределах России, то она решительно заявила: „от врагов Христова имени не желаю интересной прибыли“.
Не много хорошего вынесла Е. из своей жизни до воцарения. Нескромные удовольствия, перемежающиеся богомольем, не могли создать монархиню с широкими взглядами на вещи, способную к государственной деятельности. Но крепкий здравый смысл, лукавая сметливость, настойчивость и решительность дали возможность Е. использовать близкое свое знакомство с отцовской гвардией и благоприятно сложившиеся обстоятельства. Известный закал воли, умение завить горе веревочкой, — когда обратиться к Богу, а когда и самой не сплошать, — это едва ли не самые ценные черты ее психики, которые выработались в ней во время ее сиротской жизни. Благодаря этим особенностям, цесаревна не пала духом и сумела, встав во главе гренадерской роты, с тремя ближайшими приверженцами (Михаилом Воронцовым, Лестоком и отставным придворным музыкантом Шварцем), отважным ночным налетом вырвать российский престол у Брауншвейгского правительства.
При вступлении на престол это была 32-летняя женщина, не утратившая своего обаяния, считавшаяся первой европейской красавицей среди коронованных особ, изящная танцовщица, бойкая плясунья и лихая наездница в любом костюме, женском или мужском, но полуграмотная и склонная только к удовольствиям. Все образование Е. заключалось в умении говорить по-французски и по-немецки. Во всем остальном невежество ее было так велико, что ему удивлялись даже в то, не обремененное просвещением время; так, правдивый кн. Щербатов, ссылаясь на лицо, близко стоявшее к делам внешней политики при Е., сообщает, что эта императрица „не знала, что Великобритания есть остров“. Русской грамоте Е. тоже как следует своевременно не научили. Правда, в юности она пыталась даже сочинять стихи, но по отношению к орфографии во всю жизнь осталась не менее эманципированной, чем по отношению к половой нравственности. Чтение духовных книг, к которому в трудную минуту изредка обращалась в юности Е., не могло, разумеется, восполнить отсутствие в ней образования и подготовить ее к трону. Оставались природные дары — „довольный разум“ и милосердие, на что указывали современники и что утвердилось за Е. в историографии, как отличительные черты этой императрицы. Но „довольный разум“ в значительной мере парализовался колоссальной ленью Е., ее какою-то болезненною апатиею к делам, вследствие чего „не токмо внутренние дела государственные многие иногда леты без подписания ее лежали, но даже и внешние государственные дела, яко трактаты, по нескольку месяцев, за леностью ее подписать имя, у нее лежали“. Ленивая беспечность Е. доходила до того, что она в течение двух лет не собралась ответить на письмо французского короля, которому, вскоре по вступлении на престол, она поспешила выразить чувства полной приязни и любви. Праздный и ненормальный образ жизни в течение многих лет, частое обращение к горячительным напиткам усиливали эту апатическую лень до крайних размеров. Если Е., как государыня, и была не деятельна, то за то она была добра, милосердна. Говорят, она дала обет в памятную для нее ночь на 25-е ноября 1741 г., когда решался вопрос, погибнуть ей или взойти на трон, никого не казнить смертью; и действительно, она приостановила исполнение смертных приговоров: в ее царствование не было совершено ни одной смертной казни. Е. же не утвердила жестоких кар за уголовные преступления в проекте Нового Уложения, хотя эти кары уже получили одобрение в Сенате. Она была жалостлива, и страдания близких к ней лиц заставляли ее плакать. „Бог мне свидетель“, сказала императрица великой княгине Екатерине Алексеевне, „как я об тебе плакала, когда ты была при смерти больна по приезде твоем в Россию“.
Но существует и другая сторона медали, свидетельствующая не о сантиментальности царицы, а о свирепой деятельности Тайной Канцелярии в это милосердное царствование, о множестве сосланных в каторжные работы, с предварительным нещадным кнутобитием и вырыванием ноздрей. Все это делалось, конечно, не без ведома императрицы. Если вдуматься в свойства ее личности, то мы увидим, что о какой-то особой доброте, о каком-то особом милосердии этой государыни не может быть речи. Е. была самым обыкновенным средним человеком, государыней чисто обывательского типа: она была добра и милосердна, но до поры, до времени, — пока не затрогивалась ее личность, ее интересы. Когда же так или иначе задевалось ее самолюбие или, тем более, возникало сомнение в прочности ее положения, доброта Е. куда-то исчезала, и пред взглядом внимательного наблюдателя являлась или пылавшая гневом, вся красная, со сверкающими глазами, разражающаяся самыми неприятными для провинившегося, чрезвычайно быстро произносимыми словами, „фурия“ (как назвал ее собственный ее племянник), или сосредоточенно жестокая, мстительная монархиня — не хуже своего покойного батюшки. Что касается горячей вспыльчивости, то она у Е., как у доброго все-таки человека, быстро проходила, особенно, если повиниться пред ней, сказать: „виновата, матушка“ (сообщение Екатерины II). Но так легко дело кончалось в случаях несерьезных; не то было, когда Е. охраняла свое положение: тут она была беспощадна, и в течение 18 лет, т. е. до конца своего царствования, продержала в тяжелом одиночном заключении свергнутого ею младенца-императора Ивана Антоновича, монеты, модели и указы которого усердно уничтожались. На уколы самолюбия Е. отвечала весьма устойчивою ненавистью: известно, как все царствование эта императрица ненавидела Фридриха II за дошедшие до ее сведения злые насмешки этого короля над нею по поводу ее личной жизни. Она так была сердита на безбожного короля, что была готова, ради победы над ним, на всякие пожертвования, даже на продажу половины своих многочисленных платьев, а это было для нее не малой жертвой, куда важнее, чем кровь русского народа. У Е. была своя ахиллесова пята самолюбивого тщеславия; заметив эту пяту и щекоча ее, многого можно было от нее добиться, но горе было уколовшим эту пяту: такое неосторожное, хотя, может быть, и невольное деяние, навлекало на виновных неумолимую кару нервной царицы. Этой чрезвычайно чувствительной пятой было постоянное любование собою, своею внешностью.
Суетность и высокомерие, а также двуличие, по необходимости выработанное ею в себе в трудных обстоятельствах до воцарения, — свойства, отмечаемые в Е. иностранцами, помешали ей оставаться стойкой и последовательной в „доброте“. Непрерывным праздником шла жизнь этой то лениво-равнодушной, то истерично-раздражительной и мстительной императрицы. Времяпровождение ее и по вступлении на престол осталось таким же безалаберным, каким оно было до этого, при постоянном обращении ночи в день и обратно, при чередовании неудержимого веселья и разгула с припадками суеверной набожности, последствием которой была жестокая религиозная нетерпимость, господствовавшая в ее царствование. Набожность также не помешала преследованию „инако верующих“, как и доброта — усилению крепостного права, дарованию помещикам права ссылать крестьян в Сибирь и многим другим тяжестям, наброшенным на народные массы, особенно на Востоке России, — всему тому, что задолго до Екатерины II подготовляло будущую пугачевщину. Е. во все это мало вникала. Не только в жизни России, но даже в обиходе императорского дворца господствовал полный беспорядок. Императрица неудержимо предавалась удовольствиям. То и дело устраивались пикники, охоты, куртаги, балы, маскарады. Е. с упоением предалась танцам, блистая во время их и ловкостью и красотою; вслед за веселой царицей затанцовала вся дворянская Россия. Устраивались также спектакли в шляхетном кадетском корпусе, при чем Е. сама наряжала юных кадетов-актеров и вместе с тем выбирала из них себе новых фаворитов. При этом, впрочем, она неизменно сохраняла хорошее отношение и к прежним, особенно к главнейшим — Алексею Разумовскому, превратившемуся в один из припадков набожности императрицы в ее морганатического мужа, и к И. И. Шувалову, доставившему малограмотной Е. славу насадительницы просвещения в России; иностранцы замечали, что императрица оказывала этим двум лицам „одинаково доверие и находила удовольствие только в их обществе“. Е. торопилась жить и развертывалась во всю ширь своей страстной натуры и благоприобретенных привычек, как бы стараясь наверстать то время, когда ей, по чисто материальным причинам, по недостатку отпускаемых средств, приходилось ограничиваться, хотя и захватывающими, но по существу простыми, грубыми сельскими удовольствиями. Теперь она царица: скажет — и все должно явиться, как в сказке, по щучьему веленью, по ее хотенью. Сгорел в Москве дворец; она приказывает выстроить его в 6 недель, и его выстроили. Однако, и на престоле Е. приходилось испытывать ограничивающее влияние материальных обстоятельств. Вечные увеселения в роскошной обстановке, драгоценные наряды, переменяемые 3 раза в день, подарки фаворитам, — все это стоило больших денег, траты превосходили доходы двора, и бывало, что двор терял кредит у торговцев и на время, до пополнения казны из народного кармана, становился банкротом. Банкротство неизбежно должно было постигнуть и самое личность Е. С годами полная всевозможных удовольствий, крайне рассеянная и ненормальная жизнь, с чрезмерными увлеченьями любовью, вином и кухней, расстроила крепкое здоровье императрицы, и она быстро стала опускаться, как физически, так и духовно. Суеверные страхи ее усилились. Она слишком любила жизнь и наслаждения, чтобы не бояться смерти. Будучи вообще не трусливого десятка, E., кроме мышей, страшно боялась покойников, и в 1755 г. было решительно запрещено проносить для погребения умерших мимо дворца. В это время Е. уже прихварывала часто; в 1756 г. болезненные припадки значительно усилились. Однако, императрица в существенном не изменяла убийственного для нее образа жизни, с начала 1761 г. совсем разболелась и скончалась в конце этого года 25-го декабря, всего на 53-м году от роду, процарствовав, таким образом, без месяца 20 лет. В характере Е. были хорошие стороны, и она многим могла казаться симпатичной, многие даже могли любить эту красивую и веселую, но способную и к слезам и добрым порывам царицу, на которой после надоевшей иноземщины отдыхал обывательский взор, как на олицетворении национального начала, как на истинно-русской царице, „щедрой дщери Российского Зевеса“; но жизнь, которую она провела с юности, сильно ослабила хорошие черты характера, a выдвинула и развила другие, темные и эгоистические, стороны ее женской природы. Грубая лесть окружающих докончила формирование общего настроения E., сделав ее весьма самоуверенной, наивно воображавшей, что она не глупее своего отца и может лично предводительствовать своим войском даже на войне.
Литература: „Русский двор сто лет тому назад“, Арх. кн. Воронцова, кн. I; „Бумаги Елизаветы Петровны“, „Рус. Старина“, т. VIII, 38—58; „Рус. Арх.“ 1892 г. (Письма из России во Францию в первые годы царствования Елизаветы Петровны); Стромилов, „Цесаревна Елизавета Петровна в Александровской Слободе“ („Чт. Общ. Ист. и Др. Рос.“, 1874 г., 1); Dolgoroukow, „La vérité sur la Russie“; его-же, „Mémoires“; Н. Н. Фирсов, „Вступление на престол императрицы Елизаветы Петровны“; С. М. Горяинов, „На пути к трону“ („Русск. Мысль“, 1900, II и III); K. Waliszewski, „L’Héritage de Pierre le Grand“; К. Валишевский, „Дочь Петра Великого“, Спб., 1912 г.; „Русский Архив“, 1911 г., I (статьи: 1. „Императрица Елизавета Петровна. Очерк ее жизни и царствования“ — и 2. „О пребывании царевны Елизаветы Петровны в Александровской Слободе“).