Грановский, Тимофей Николаевич, историк, род. в зажиточной помещичьей семье 9 марта 1813 г. в г. Орле, где служил его отец; в детстве получил обычное в то время домашнее образование под руководством иностранных гувернеров, довольно несистематическое, но давшее ему знание иностранных языков; в 1831 г. поселился в Петербурге, где после нескольких месяцев службы в министерстве ин. дел самостоятельно подготовился к университету и поступил на юридический факультет; в университетские годы сильно бедствовал; сотрудничал для заработка в „Библиотеке для Чтения“, где поместил, между прочим, историческую работу: „Судьбы еврейского народа от падения Маккавеев по нынешнее время“ (1835 г.). По окончании университета (1835 г.) и нескольких месяцев службы в морском министерстве Г. отправлен был в заграничную командировку для приготовления к кафедре по всемирной истории. Большую часть командировки (1837—39 г.) он пробыл в Берлине, где слушал Ранке, Савиньи, Риттера и др. В Берлине он сблизился с H. В. Станкевичем, с которым был знаком уже раньше и который имел на него большое влияние. С 1839 г. до конца жизни Г. был профессором всеобщей истории в московском университете; кроме того, он три раза (в 1843—44, 1845—46 и 1851 г.г.) читал публичные курсы: по истории средних веков, сравнительную историю Англии и Франции, четыре характеристики: Тимур, Александр Великий, Людовик IX, Бэкон. В 1845 г. вышла его магистерская диссертация: „Волин, Иомсбург и Винета“, в 1849 г. докторская: „Аббат Сугерий“. Писал (если не считать времени студенчества) Г. очень мало; неоконченная биография Нибура (1850); „Чтения Нибура о древней истории“ (1853—56); „Песни Эдды о Нифлунгах“ (1851); „О родовом быте у древних германцев“ (1855); перевод с очень ценными примечаниями Г. статьи Эдварса „О физиологических признаках человеческих пород“; затем значительное число рецензий и статей по поводу вышедших русских и иностранных книг по всемирной истории — вот и все написанное Г. для печати. К этому нужно прибавить актовую речь Г. (1852) „О современном состоянии и значении всеобщей истории“ и названные выше 4 характеристики, напечатанные самим Г-м, небольшую лекцию „Об Океании и ее жителях“, записанную одним из слушателей и просмотренную самим Г., но напечатанную только после его смерти. Незадолго до смерти он начал работать над учебником всеобщей истории, но закончить его не успел. Работы Г. свидетельствуют о широте исторических интересов автора и вместе с тем о разносторонности и глубине его знаний; и то, и другое он обнаруживает не только в своих самостоятельных работах, но и в отзывах о вышедших книгах. Тем не менее, значение Г. не в его печатных работах, a в его лекциях, университетских и публичных. По своим личным связям, Г. принадлежал к кружку, центром которого был H. В. Станкевич (см.) и к которому принадлежали Белинский, Бакунин, В. Боткин, Катков и др., a также к кружку Герцена и Огарева; на кафедре, в жизни, в печати Г. был выразителем стремлений этих кружков. Чисто внешних данных, создающих великих ораторов, у Г. не было; его речь не отличалась плавностью, он слегка пришептывал, голос его был тих; но эти дефекты искупались богатством содержания и высокой художественностью формы. Студенты его боготворили, что же касается его публичных лекций, то о них Герцен говорит: „Лекции Г. имеют историческое значение. Г. сделал из аудитории гостиную, место свиданий, встречи beau mond’a. Для этого он не нарядил истории в кружева и блонды, совсем напротив, его речь была строга, чрезвычайно серьезна, исполнена силы, смелости и поэзии, которые мощно потрясали слушателей, будили их. Смелость его сходила ему с рук не от уступок, а от кротости выражений, которая ему была так естественна. Излагая события, художественно группируя их, он говорил ими“… „А ведь Г. не был ни поэт, как Белинский, ни диалектик, как Бакунин. Его сила была не в резкой полемике, не в смелом отрицании, а именно в положительном нравственном влиянии, безусловном доверии, которое он вселял, в художественности его натуры, покойной ровности его духа, в чистоте его характера и в постоянном, глубоком протесте против существующего порядка в России. Не только слова его действовали, но и его молчание; мысль его, не имея права высказаться, проступала так ярко в чертах его лица, что ее трудно было не прочесть, особенно в той стране, где узкое самовластие научило догадываться и понимать затаенное слово“. Историческое миросозерцание Г. выработалось отчасти под влиянием французских историков О. Тьерри, Мишле, Гизо, но в гораздо большей степени под влиянием философии Гегеля и немецкой исторической школы Нибура, Савиньи, Ранке. В особенности в первый период его деятельности его зависимость от Гегеля и от названных историков была чрезвычайно велика. Его интересовало развитие политических форм и учреждений гораздо более, чем культуры. Он осуждал теорию прогресса XVIII в., для которой человек являлся простым материалом, получающим свою форму извне под влиянием климата и природы вообще, и противупоставлял ей „признание индивидуальных особенностей народного характера, источник которых — живая, по внутреннему закону развивающаяся сила“; эта сила есть „народный дух, который отражается во всем и удерживает общее направление“; развитие народного духа и составляет истинное содержание истории.
Изучая историю народа в его целом, Г. не считал возможным игнорировать самостоятельную роль отдельной человеческой личности. Отрицание этой роли, по его мнению, возможно лишь при поверхностном взгляде на историю. „Но тот, говорит он, для кого она является не мертвою буквою, …тот видит в великих людях избранников Провидения, призванных на землю совершить то, что лежит в потребностях данной эпохи, в верованиях и желаниях данного времени, данного народа. Народ есть нечто собирательное. Его собирательная мысль, его собирательная воля должны, для обнаружения себя, претвориться в мысль и волю одного, одаренного особенно чутким нравственным слухом, особенно зорким умственным взглядом лица. Такие лица облекают в живое слово то, что до них таилось в народной думе, и обращают в видимый подвиг неясные стремления и желания своих соотечественников или современников“. Приводя прошлое в тесную связь с современностью, видя в истории учительницу жизни, Г. не только признавал право историка на моральный суд над историческими лицами, но считал его к этому обязанным. „История, говорит Г. в предисловии к „Аббату Сугерию“, может быть равнодушна к орудиям, которыми она действует, но человек не имеет права на такое бесстрастие. С его стороны оно было бы признаком умственного или душевного бессилия… Приговор должен быть основан на верном, честном изучении дела. Он произносится не с целью тревожить могильный сон подсудимого, а для того, чтобы укрепить подверженное бесчисленным искушениям нравственное чувство живых“. Если в начале своего профессорства Г., в качестве гегельянца, был сторонником идеалистического монизма, то позднее он перешел к дуализму духа и материи, с некоторым оттенком мистицизма. На этой почве произошло временное охлаждение его с Герценом (около 1846—47 г.), который от гегелевского идеализма перешел к фейербаховскому материализму и настаивал на признании своей точки зрения единственно научной. Хотя дуализм Г. был далек от официальной религии, но и к этой последней Г. относился с большою терпимостью; зато в области политической Г. до конца сохранил те убеждения, с которыми он выступил. Он относился отрицательно к тогдашнему русскому государственному и общественному строю с его крепостным правом, стеснениями мысли и совести. Преклоняясь перед культурным развитием Запада, Г. был одним из наиболее ярких и последовательных представителей западничества 40-х и 50-х годов, но западничества в духе либерализма, a не социализма. На этой почве выросла вражда к Г. славянофилов, в особенности правого крыла: Шевырева и других; напротив, К. Аксаков относился к нему с глубоким уважением и симпатией. В эпоху крайней реакции после 1848 г., нисколько не поступаясь своими убеждениями, Г. сумел сохранить кафедру, несмотря на репутацию человека неблагонамеренного, на подозрительность, даже враждебность к нему моск. генерал-губ. Закревского (в связи с делом Петрашевского Г. был отдан под строжайший секретный надзор); это объясняется все же большею умеренностью воззрений Г., чем его друзей, Герцена, Белинского и Бакунина, чрезвычайною мягкостью его характера и глубоким личным уважением, которое он умел внушать даже людям противных убеждений. Тем не менее, вопрос об оставлении им кафедры несколько раз возбуждался. С началом нового царствования (1855) положение Г. окрепло; он был даже избран деканом историко-фил. факультета. Но в том же году (4 окт. 1855 г.) Г. умер. Непосредственными учениками Г. были историки Соловьев, Кудрявцев, Ешевский, юрист Чичерин, экономист и историк Бабст и мн. др.
„Сочинения Т. Н. Г-ого“ изданы в 1856 г. П. Кудрявцевым (4-ое изд. 1900; сюда вошли и некоторые посмертные работы, в том числе начало названного выше учебника истории). Лучшая биография — A. В. Станкевич, „Т. Н. Г. и его переписка“ (изд. 2-ое; т. I — биографический очерк, т. II — переписка; 1897); Ч. Ветринский, „Т. Н. Г. и его время“ (1897); Н. Кареев, „Историческое миросозерцание Т. Н. Г.“ (3-е изд. 1905); П. Н. Милюков, „Университетский курс Г.“ (в сборнике „Из истории русской интеллигенции“ 1902); B. А. Мякотин, „Профессор 40-х годов“ (в сборнике статей „Из истории русского общества“, 2-ое изд. 1906); П. Виноградов, „Т. Н. Г.“ (в „Сборнике в пользу воскресных школ“, 1894). Кроме того, в „Былом и Думах“ Герцена, в „Замечательном десятилетии“ Анненкова и т. д. Подробная библиография у С. Венгерова во 2 томе „Источников словаря русских писателей“ (1910).