Гете (Goethe), Иоганн Вольфганг, великий немецкий поэт, гениальная, всесторонне одаренная натура, род. 28 авг. 1749 г. Редкая чуткость и впечатлительность помогли ему ярко пережить потрясения и идейные искания своего века. Глубокий примиряющий и ясный ум привел к тому, что он вышел победителем из этих потрясений и сумел объединить их в гармоническом художественном миросозерцании. Живой свидетель жизни чуть ли не целого столетия, он выростал вместе со своим веком и своеобразно реагировал на богатые и сложные впечатления, которыми был отмечен его жизненный путь. Со всей силой непосредственной страсти бросался он в кипучий водоворот споров, житейских коллизий и личных сердечных потрясений. Но он во-время останавливался, во-время умел отойти в сторону, со стороны взглянуть на пережитое, оценивая его оком наблюдателя. И он подводил философские и художественные итоги пройденным этапам жизни, переливая волнения собственной души в пластические образы и всеобъемлющие формулы, как мудрец, взору которого открыто единство мироздания, который, созерцая целое, смягчает частные бури своего сердца, в общемировом растворяет индивидуальное. Тонко чувствующий и страстный человек, пытливый ученый, исследователь и мудрец, с философских высот озирающий мир, — причудливо соединились в его лице, и это сочетание разнородных качеств сделало его глубочайшим выразителем сокровенной жизни его народа и его века. Печать известного олимпийского величия и бесстрастия, лежащая на его творчестве, отталкивала от него тех, кто требует от поэта, прежде всего, пламенного сочувствия слезам и восторгам быстро бегущей жизни, ищет у поэта сердца, болезненно-чутко откликающегося на злобу дня и страдания современников. Но это же величие и бесстрастие подняло его над незначительным и временным, привело к высшим художественным обобщениям, сделало его образ легендарным уже в глазах современников, которым он казался истинным обитателем Олимпа, не утрачивавшим своего божественного спокойствия даже в земных столкновениях и житейских бурях. Может быть, он был, действительно, скорее холодным мудрецом, чем пламенным поэтом, жил больше умом, чем сердцем и волей. Но и вся немецкая литература XVIII века жила больше отвлеченной мудростью, чем живыми вопросами жизни. В то время, как во Франции борьба против старого порядка выливалась в революционные трактаты Руссо и ядовитую сатиру Вольтера, в Германии просветительное и освободительное движение выражалось в спорах Лессинга с богословами, в его эстетических исканиях, в его философских драмах, в роде „Натана“, или в неопределенных романтических порывах Шиллера к свободе, лишенной реальных очертаний. Г. был воплощением души своего народа именно в том смысле, что стремлениям XVIII века он придал философский характер, который эти стремления принимали в Германии в противоположность Франции. Самая жизнь великого поэта, жизнь удачника, баловня судьбы, дала ему достаточно досуга и счастья, чтобы он мог отдаться безмятежному художественному созерцанию, научному исследованию и философскому размышлению. Довольство буржуазной семьи окружало его детство в Франкфурте на Майне в доме родителей. Отец, юрист, энергичный и суровый, не без борьбы завоевавший себе прочное и почетное положение в городе, умевший ценить образование и любить искусство, и особенно мать, наделенная от природы приветливым характером, чутким сердцем, умом и фантазией, создали в доме атмосферу умственных и эстетических интересов, в которую рано окунулся будущий поэт. Захват города французами во время Семилетней войны привел обитателей Франкфурта в соприкосновение с французским искусством и театром и сделал их свидетелями кровавых и волнующих событий. Гениальная натура мальчика чутко воспринимала богатые и разнообразные впечатления, и его рано пробудившийся поэтический талант отозвался на них рядом незрелых произведений, среди которых были и роман, и французская пьеса, и лирические стихотворения. Далее, начинаются странствования по университетам, ознакомление с сокровищами искусства и знаний. Каждый период, это — этап в развитии гениального ума, и почти каждый период запечатлен художественным творением, отмечающим этап в развитии немецкого общества и европейской мысли целого столетия. Прежде всего, Лейпциг, куда молодой Гете с октября 1765 г. явился изучать юридические науки. Университетское схоластическое преподавание не удовлетворило юношу, который из отцовского дома принес запросы и знания, превышавшие уровень тогдашней науки. Зато здесь он узнал Винкельмана и впервые был введен в мир античного искусства, здесь испытал на себе влияние Лессинга, возвращавшего немецкую литературу к ее национальным источникам, здесь пережил первое сердечное потрясение и первое опьянение товарищеских похождений. Отсюда ездил он в Дрезден, где познакомился с голландскими мастерами. В Лейпциге написал он свою пьесу „Die Laune des Verliebten“, отзвук его первой сердечной драмы, и начал комедию „Die Mitschuldigen“, — первое реальное воплощение тогдашних нравов, подмеченных поэтом. Далее, второй, еще более богатый впечатлениями и плодотворный период — страсбургский. Покинув Лейпциг, где он расстроил свое здоровье, и отдохнув некоторое время в родительском доме, Г. поступил в 1770 году в страсбургский университет. Пребывание в Страсбурге имело решающее влияние на дальнейшее развитие Г. Здесь он познакомился с Гердером, великим знатоком мировой поэзии, который одинаково глубоко постигал и Шекспира, и Оссиана, и великие создания народного творчества. В бесконечных беседах с Г. он развертывал перед своим молодым слушателем широкие горизонты. Гердер научил его любить и понимать Шекспира и обратил его внимание к поэтическим памятникам старины, к созданиям первобытной поэзии, к миру легенд и преданий. Он передал Г. тот романтический универсализм, который заставляет видеть в великих созданиях поэзии, отделенных друг от друга веками и пространствами, отражения одного общего творческого духа. Здесь Гете научился любить немецкую старину и восторгаться замечательным памятником этой старины — страсбургским собором. Это был наиболее мятежный период его жизни. Он сошелся с кружком таких же мятежных юношей, представителей направления, известного под именем Sturm und Drang’a, и вскоре стал главой кружка. Здесь произносились бурные речи против общества, сковывающего личность, против буржуазной морали, цивилизации и искусственной поэзии, здесь воздвигнут был культ личности, не знающей ограничений, освобожденной от всяких пут филистерской морали, культ природы, культ непосредственного чувства. И проповедь этих мятежных идей сочеталась с своеобразным эстетическим патриотизмом, с идеализацией германской старины, эпохи Арминия и Тевтобургского леса. В этой атмосфере Г. стал изучать биографию старого рыцаря Готфрида Берлихингена и задумывается над Фаустом, героем старинной легенды. В Страсбурге Г. познакомился с дочерью пастора Фридерикой Брион. Любовь к Фридерике, одна из самых поэтических страниц в жизни Г., оставила в душе его след на всю жизнь. Но любовь эта длилась недолго. Г. вскоре покинул Фридерику, нанеся ее сердцу тяжелый удар. Отголоски этого грустного романа звучат во многих созданиях Г., в „Геце“, „Клавиго“ и „Фаусте“. В августе 1771 г. Г. вернулся во Франкфурт лиценциатом прав и занялся адвокатурой, которая, впрочем, так же мало интересовала его, как и юридические науки в Лейпциге и Страсбурге. Около этого времени он познакомился с Мерком, умным и образованным скептиком. Мерк имел несомненное влияние на великого поэта. Этот третий период его сознательной жизни, длившийся четыре года, ознаменован тем, что Г. воплотил в художественные образы впечатления, пережитые в Страсбурге, — и в это время появились произведения, сделавшие эпоху в немецкой и даже в мировой литературе. В 1773 г. вышла в окончательной редакции его пьеса „Гец фон Берлихинген“, а в следующем (1774) появился роман „Страдания молодого Вертера“. Первая сделалась знаменем Sturm und Drang’a, вторая была наиболее ярким и ранним выражением того литературно-философского направления, которое известно под именем „мировой скорби“. В „Геце“ воплотилось настроение мятежной эпохи, культ личности и стихийной свободы, противопоставленный обществу и стеснительным оковам морали и культуры. В этой трагедии не трудно услышать голос того, кто был кумиром „бурных гениев“ — Руссо, с его стремлением вернуть человечество, заковавшее себя в сложные формы искусственной жизни, к вольному простору первобытной эпохи. Из героя XVI в., разбойника, сохранившего в эпоху реформации авантюристский дух средневековья, Г. сделал воинствующего мечтателя-индивидуалиста в стиле Sturm und Drang’a, носителя идеалов свободы и справедливости, благородную, самобытную личность, восставшую против испорченного общества. Г. борется здесь не во имя политической свободы, а просто за право беспрепятственного проявления личных сил, за право человеческой природы вообще, в том неопределенном стихийном смысле, который близок к анархическому пониманию свободы. Кроме того, „Гец“ был и символом литературного освобождения Германии. Правда, уже Лессинг поразил ложно-классицизм и писал национальные драмы. Но „Гец“ был завершением этой победы, окончательным торжеством Шекспира (влияние которого сильно отразилось на этой трагедии) над псевдоклассическим направлением. Еще более крупное значение принадлежит „Вертеру“. Как и все произведения Г., этот роман тесно связан с жизнью поэта. В мае 1772 г. Г. переехал в Вецлар в качестве практиканта при имперском суде для усовершенствования в юриспруденции. В Вецларе он познакомился на балу с дочерью одного чиновника, Шарлоттой Буфф (сцена, воспроизведенная в „Вертере“). Г. влюбился в Лотту, но она была невестой Кестнера, секретаря посольства. Тем не менее, все трое оставались в дружеских отношениях. Здесь же в Вецларе Г. был свидетелем одной страшной любовной драмы. Другой секретарь посольства Иерузалем застрелился вследствие несчастной любви, при чем револьвер для этой цели взял у Кестнера. Все эти события: знакомство с устарелыми формами судопроизводства, в котором как в фокусе сосредоточились все язвы самодовольной бюрократии и тупого филистерства; неразделенная любовь Гете к чужой невесте; муки и трагическая смерть Иерузалема, — все это послужило канвой для гетевского романа. Вертер — первый из вереницы героев, которые свои личные страдания разлили по всему миру, ничего не увидали в этом мире, кроме бессмыслицы и зла. Служебные впечатления дали Г. достаточно материала, чтобы обрисовать томление глубокой, мыслящей и болезненно впечатлительной личности, бьющейся в тисках бюрократических требований. Несоответствие между титаническими притязаниями, привитыми личности Руссо, и эпохой Sturm und Drang’a — с одной стороны, и ничтожеством отведенной ей сферы деятельности, — с другой, составляет главную причину вертеровских страданий. Другая причина его страданий — несоответствие между стремлениями человеческого разума постигнуть сущность мироздания и ограниченностью нашего познания. Сердечная неудача Вертера, его несчастная любовь к Лотте, только усугубляет его мрачное представление о жизни и природе. Вера, говорившая о мировой гармонии, о целесообразности и справедливости, столкнулась с критической мыслью, разрушившей эту веру и приведшей Вертера к заключению, что жизнь мира не соответствует представлениям разума о целесообразности. Вертер стал предтечей всех разочарованных героев. Его скорбные жалобы и протесты повторяли его потомки на всех языках, у всех народов, начиная с Каина и Манфреда и кончая Рене и Печориным. Он, по выражению Карлайля, был первым звуком той страшной жалобной песни, которая вскоре облетела все страны и до такой степени приковала к себе слух людей, что они стали глухи ко всему другому. „Вертер стал плотью и кровью целой литературной эпохи, породил целое поколение сентиментальных писателей, которые своими жалобами и воплями оглашали все страны мира, пока не озарил их более светлый луч или, как это бывало в худших случаях, пока не утомились и не заснули и пока не сделалось, наконец, для всех ясно, что жалобы и вопли — занятие бесплодное“. Влияние Вертера в Германии и в Европе было огромно. Роман был переведен на все европейские языки. Рассказывали о самоубийствах, совершенных из подражания Вертеру. Литература наводнилась романами в стиле гетевского Вертера. Потоки слез были пролиты над знаменитой в свое время Вертериадой, трогательной историей Иоганна Мартина Миллера: „Зигварт“ (1776). К этой же плодотворнейшей эпохе в жизни Г. относится начало величайшего творения Г. и, быть может, наиболее глубокого произведения новой литературы. В 1774—75 гг. были написаны все главные сцены первой части „Фауста“. Над этой трагедией Г. работал всю свою жизнь, но гениальный замысел и его первое воплощение относятся именно к этому периоду. „Фауст“ возник среди ряда других пьес, среди разных планов. Так, в 1774 г. появилась пьеса „Клавиго“, в 1775 — „Стелла“. В это же время Г. задумывает большие трагедии: „Сократ“, „Прометей“, „Магомет“. Дошедшие до нас сведения свидетельствуют о том, что некоторые из этих замыслов не уступали по глубине „Фаусту“, но только этим сюжетом Г. овладела вполне и поставила в нем величайшие вопросы, волнующие новое человечество. К этому же времени относится и третье сильное увлечение Г. — дочерью банкира Шенемана, кокетливой Лили, которая, по собственному признанию поэта, так вертела им, что он не узнавал самого себя. Г. был помолвлен с Лили, но предполагаемый брак, в конце концов, расстроился, и в результате этой любви остался только ряд трогательных и нежных стихотворений, как и от прежних его увлечений.
Первая часть „Фауста“ в том виде, в каком мы знаем ее теперь, была опубликована в 1808 г. Легенда об удивительном чернокнижнике и маге, который, как предполагают, существовал в действительности и умер незадолго до 1540 г., подвергалась не раз литературным обработкам и была любимым сюжетом народного театра. Г. воспользовался этой легендой, чтобы углубить этот тип в духе нового времени. Его Фауст стремится постигнуть то, „что заключается в самых глубоких тайниках мироздания“, хочет узнать „зиждительные силы и зачатки бытия“. Несоответствие между титаническими притязаниями нашего духа и ограниченностью нашего разума принимает в „Фаусте“ более трагический и глубокий характер, чем в „Вертере“. Фауст проходит долгий и сложный путь в своих исканиях. Перед нами глубокий анализ всех путей познания, начиная с научного и кончая метафизикой и магией. Фауст ищет удовлетворения и в наслаждении и не находит его ни в чем. Впоследствии, через полвека, Г. найдет выход и примирение для своего героя. Но в первой части Фауст гибнет от разрывающих его противоположных стремлений: „Ах, две души живут в моей груди, одна все отделиться хочет от другой; своими органами цепкими одна за мир все держится в здоровом чаяньи любви; другая в горние высоких предков вздымается от тлена мощно“. Гретхен, обретающая гармонию в наивной вере, Мефистофель, нашедший удовлетворение в чистом отрицании и сарказме, а в особенности Вагнер, в тупом самодовольстве гордый формальным знанием и бесплодной работой ума, — эти фигуры еще ярче оттеняют образ пытливого мыслителя, тщетно пытающегося прорвать тесные границы человеческого разума.
Новый продолжительный период жизни Г. начинается с того времени, как он принял приглашение молодого веймарского герцога Карла-Августа, с которым познакомился в 1774 г. Г. быстро сделался любимцем герцога, получал от него самые разнообразные должности и поручения вплоть до звания главы горного ведомства и военной комиссии, получил чин тайного советника, принимал участие в веселых кутежах своего государя и, наконец, в 1782 г. по ходатайству герцога был возведен в дворянское достоинство и в том же году назначен президентом палаты. Впрочем, Г. не долго предавался развлечениям. Он вскоре перешел к более сериозным интересам, к которым обратил и своего юного друга, и Веймар стал центром художественных и умственных интересов тогдашней Германии. Большое влияние в течение этого периода имела на поэта г-жа Штейн, жена оберштальмейстера, тонко воспитанная, образованная и даровитая женщина, которая была семью годами старше Г. Новая привязанность поэта была для него в духовном отношении плодотворнее, чем прежние увлечения. В его лучших драмах „Ифигения“ и „Тассо“ есть прекрасные страницы, навеянные образом этой женщины. Г. удалось перевести в Веймар многих выдающихся друзей своих. В Веймаре побывали или надолго оставались Гердер, Ленц, Клингер, Фриц Штольберг и другие знаменитые писатели того времени. Из произведений этого периода наиболее крупным является первая обработка „Ифигении в Тавриде“. Рассеянная жизнь при веймарском дворе несколько тяготила Г., отвлекая от творческой работы, и осенью 1786 г. с согласия герцога он уехал в Италию. Путешествие по Италии, где Г. познакомился с великими памятниками искусства и знаменитыми художниками, оказало на него огромное влияние. Интересы эстетические выдвигаются постепенно на первый план. В 1789 г. он снова побывал в Италии. Между обеими поездками произошло охлаждение между Г. и г-жей фон-Штейн, и в это же время возникла новая привязанность Г. к Христиане Вульпиус. Г. закончил переработку „Ифигении“, создал свои „Римские элегии“, „Рейнеке-Лиса“, прекрасную трагедию „Тассо“, в которой изобразил печальную историю итальянского поэта, и все время не переставал работать над своим „Фаустом“. Италия с ее художественными богатствами, влияние фон Штейн, наконец, опыт, вынесенный из служебных отношений, из столкновения с новыми сторонами жизни и с новыми людьми, — все это содействовало переходу Г. к более спокойному настроению, и мятежный индивидуалист эпохи „Sturm und Drang’a“ становится все более и более объективным созерцателем жизни. Г. отнесся отрицательно к вспыхнувшей в это время французской революции. Бури и потрясения были неприятны поэту, который в течение 80-х годов успел рассчитаться с своими юношескими порывами к свободе и, осыпанный почестями и милостями, мог погрузиться в изучение античного мира, в исследование природы и в чистое умозрение. И Г. писал сатирические пьесы против республиканцев.
В средине 90-х годов Г. сближается с Шиллером, который в 1799 г. переселился в Веймар. Оба друга сделались властителями немецкой литературы. Это был период высшего расцвета эллинистического направления Г. Друзья проповедывали свои эстетические воззрения и издали в 1796 г. „Ксении“, в которых подвергли оценке всю современную им литературу и которые произвели сильный шум и вызвали бурю протестов. Лучшими произведениями этого периода были: роман „Ученические годы Вильгельма Мейстера“ и идиллия „Герман и Доротея“. Над „Вильгельмом Мейстером“ Г. начал работать задолго до появления „Ученических годов“, и только через 20 лет после них вышла вторая половина романа „Годы странствований В. Мейстера“. Таким образом, роман этот, подобно „Фаусту“, занимал поэта чуть ли не всю жизнь, и роман этот, который Трейчке назвал „Одиссеей развития ума“, сделал эпоху в немецкой литературе. Первоначально Г. имел в виду изобразить положение театра своего времени, но постепенно он включил в рамки этого произведения весь житейский опыт и всю мудрость, которыми он обогатил свой ум в течение своей долгой, обильной встречами и впечатлениями жизни. Здесь, в противоположность мятежным и неопределенным исканиям юности, как бы разрабатывается ясная программа пути к усовершенствованию и развитию человека. Роман является как бы разрешением проблемы о выработке настоящего человека. Среда актеров, куда уходит Вильгельм, сын ограниченной буржуазной среды, представляется ему миром, в котором он найдет удовлетворение своим высшим порывам, своему стремлению перейти за пределы мещанских интересов. Эстетическое образование кажется Вильгельму надежным путем к воспитанию личности. Но это только первый шаг. Расширяя постепенно программу развития человека, Г. приводит Вильгельма в соприкосновение со всеми сторонами жизни. Из первой части Вильгельм должен выйти вполне свободным, установившимся человеком, для того, чтобы стать во второй — полезным членом общества. Вырастая вместе со своим веком, гениально отражая смену общественных воззрений и настроений, Г. на склоне лет не мог не почувствовать, что из разочарования и титанических притязаний личности, не находившей удовлетворения, европейское общество нового XIX столетия стало искать выхода в разумном примирении индивидуальной свободы и общественных ограничений, что социальный вопрос выдвигался на первый план. Не только „Вильгельм Мейстер“, но и 2-ая часть „Фауста“ свидетельствуют об этой чуткости великого поэта, который на склоне лет заставил мятежного героя своей юности найти примирение в труде на общую пользу, в вечном стремлении к свободе и жизни. В своем неустанном стремлении к развитию и усовершенствованию, Г. не мог не почувствовать желания дать себе отчет в своей собственной жизни, уяснить себе процесс своего развития, и его старость отмечена появлением его замечательной автобиографии („Wahrheit und Dichtung“, первые три тома вышли 1811—1814 гг., последний — после его смерти), в которой причудливо переплетаются поэзия и правда, действительность и идеалы. Последние годы жизни Г. вызывают чувство удивления перед этой неутомимой натурой. Он до последней минуты не переставал живо интересоваться всеми сколько-нибудь замечательными явлениями в области литературы, науки и социальной мысли. Правда, этот интерес до конца оставался интересом объективного мыслителя и спокойного мудреца. Политические события мало захватывали его. В Наполеоне он скорее склонен был видеть поразительное историческое явление, чем великого врага немцев, и даже в 1813 г. он слабо реагировал на сильное национальное движение, наполнившее энтузиазмом сердца немецких патриотов. Он продолжал пересматривать свои работы в области естествознания, производил новые исследования. Г. умер 22 марта 1832 г. в Веймаре. Оценка огромного значения Г. до сих пор еще не завершена. В Германии продолжают непрерывно выходить новые работы, посвященные исследованию отдельных моментов его жизни и духовного развития, а также изучению его произведений. В 1885 г. возникло в Веймаре „гетевское общество“ (Göthe-Gesellschaft), имеющее свой орган, широко развившее свою деятельность и насчитывающее около 3.000 членов. Из огромной литературы о Г. как на лучшие можно указать на новейшие исследования об его жизни и сочинениях: R. M. Meyer, „G.“ (2 Aufl., 1898); Heinemann, „G.“ (3 Aufl., 1903); см. также Witkowski, Bielschowsky, более ранние, несколько устарелые: Lewes, „Life and works of G.“ и Viehoff. На русский язык переведены Льюис, Бельшовский, имеется талантливая книга Шахова „Гете и его время“, переведены о „Фаусте“ работы Бойезена, Куно-Фишера, имеются оригинальные работы Юрьева, Шепелевича и др. Важным материалом для понимания Г. служат изданные его постоянным собеседником Эккерманом „Разговоры“. Полное собрание соч-ий Г. издано под ред. П. Вейнберга (в 8 тт., 1902); отдельные произведения, особенно „Фауст“ (лучший перевод Холодковского), переводились неоднократно.
П. Коган.
Г. — естествоиспытатель. Г. представляет, быть может, единственный в истории человеческой мысли пример сочетания в одном человеке великого поэта, глубокого мыслителя и выдающегося ученого. „Его здоровый и свободный от предрассудков ум, совмещавший всю полноту культуры своего времени“ (Гельмгольтц), не только был открыт для всех завоеваний современной науки, но и двигал ее вперед, т. е. обнаруживал в ней такую же творческую деятельность, как и в области поэзии. При этом должно заметить, что обе деятельности не были разделены во времени, не относились к различным периодам его долгой жизни; наоборот, годы наиболее плодотворного научного творчества совпали с годами высшего развития творчества поэтического, т. е. относятся ко времени его италианского путешествия (к концу восьмидесятых и началу девяностых годов). Его книга о метаморфозе растений и первое издание Фауста были отправлены в типографию в тот же день. В письме к Карлу Августу от 6 февраля 1790 г. встречаем приписку: „Ausser dem noch Fausten und das Botanikon in Buchhändlers Hände geliefert“, а в июле того же года он писал: „первым я заканчиваю издание моих произведений, во втором выступаю на новый путь“. Любопытно и то, что Г. не находил неуместным результаты своих научных работ и свои воззрения на научный метод излагать в поэтической форме своих звучных стихов, как всегда поражающих точностью мысли и лаконичностью выражения.
Не следует также думать, что научные труды занимали незначительное место в его изумительной по своим размерам умственной деятельности. В самом полном (Веймарском) издании его литературные труды, не считая писем и дневников, занимают 56, а научные труды 12 томов. Конечно, не все содержание этих 12 томов равноценно. Наиболее интересны в положительном смысле три тома, посвященные морфологии (Metamorphose der Pflanzen и Bildung und Umbildung organischer Naturen), и три тома, посвященные оптике (Farbenlehre и Chromatik), — в отрицательном. Сравнение этих двух сторон научной деятельности Г. крайне назидательно, как это показал другой еще более глубокий и универсальный гений Гельмгольтц. Это сравнительное изучение обнаруживает то глубокое различие, которое существует между областью наблюдательной, описательной науки, в которой качества поэта-реалиста оказали великую услугу ученому, и областью науки экспериментальной, объяснительной, дух которой был совершенно недоступен поэту, остался недоступным ему в его научной деятельности. При этом следует отметить особенность, нередкую у художников слова: Г. сам не сознавал, в какой области он был действительно силен. Из его разговора с Экерманом узнаем, что, по его мнению, оптические труды его должны были пережить славу поэта, между тем как на деле они не были признаны компетентными судьями даже при его жизни, и потомство только могло подтвердить этот приговор. Остановимся прежде на той стороне научной деятельности Г., которая навсегда доставила ему вполне заслуженное место в науке, а затем на той, которая представляет интерес только с точки зрения психологии великого поэта.
В области морфологии (самое слово принадлежит Г.) руководящей идеей Г. было стремление к обобщению, к объединению („Das Entzweite zu vereinigen“…) того уже громадного, но бессвязного материала, который представляло современное ему описательное естествознание. Это одинаково относилось и к области зоологии, и к области ботаники. Но между тем, как в зоологии он имел талантливых предшественников (как напр., Вик д’Азира, не говоря уже о таком пионере, как Пьер Белон), в области ботаники, в своем учении о метаморфозе растений (см.), он выступил сам пионером и новатором. В сравнительной анатомии Г. принадлежит открытие междучелюстной кости у человека. До него отсутствие ее считалось одним из отличий человека, но, руководясь своей идеей единства, Г. упорно искал и, наконец, нашел ее. Менее успешным оказалось другое более широкое обобщение его в той же области: усматривая, как разнообразны формы, принимаемые одним и тем же органом — позвонком, он пришел к заключению, что и череп должен быть ничем иным, как видоизменением нескольких разросшихся и сросшихся между собою позвонков. Судьба этого учения несколько раз менялась (его обсуждали все выдающиеся анатомы XIX века: Карус, Оуэн, Гексли, Гегенбаур); в настоящее время оно, повидимому, не пользуется сочувствием зоологов. Гете сам сознавал всю трудность доказать свое положение, но в основе отстаивал его до конца своей жизни.
Полное значение сохранило в науке учение Г. о метаморфозе растений, хотя со стороны немецких ботаников оно получило только недавнее (1907) признание. Г. особенно заинтересовался ботаникой, когда переселился в Веймар; он тяготился исключительным изучением отдельных форм при помощи господствовавшей искусственной классификации Линнея и считал своим истинным учителем Ж. Ж. Руссо. Мысль о том, что самые различные органы растения представляют видоизменение одного — листа, особенно живо представилась ему в Италии (первый толчок дало посещение знаменитого Падуанского ботанического сада). Результатом этих наблюдений и размышлений, — Г. сам замечает по этому поводу: „что значит одно созерцание, без сопровождающей его мысли?“ — явилась, по возвращении в Веймар, в 1790 г. небольшая брошюра: J. W. Goethe Herzoglich Sachsen-Weimarschen Geheimrathes Versuche die Metamorphose der Pflanzen zu erklären, — в том же году вышедшая и вторым изданием. Основная идея о метаморфозе растений, что все разнообразные (боковые) органы растения могут быть рассматриваемы как продукты превращения одного — листа, что все растения построены по общему плану какого-то первичного растения (Urpflanze) или — как он позднее более научно выражался — какого-то основного типа. Таким образом, осуществлялась основная идея Г. — приведение к однообразию бесконечного разнообразия растительных форм. Это было тем более удивительно, что естественная система Антуана Жюсье, появившаяся только за год перед тем (1789), не могла быть ему известна, и только отголоски о ней доходили до него из ботанических произведений Руссо (который сам знал о ней гораздо раньше из личного знакомства с Бернаром Жюсье). Эта основная, выражаясь современным нам языком, эволюционная идея не была оценена современными ему ботаниками и позднее была совершенно извращена Саксом в его истории ботаники. Ложность воззрений Сакса на Г. была указана мною в 1890 г. в курсе „Исторический метод в биологии“ (Р. М. 1892) и позднее (в 1907) учеником Сакса — Ганзеном. Сакс, очевидно, вследствие недостаточного знакомства с произведениями Г., причислял его к натурфилософам, позволяя себе утверждать, что Г., смешивая предмет с представлением о нем, идею с реальностью, субъективное с объективным, „стоял на почве натурфилософии“. Через несколько строк далее он даже говорит о блужданиях Г. в тумане натурфилософии. Между тем Г. сам сохранил для потомства разговор свой на эту тему с Шиллером. „Когда я изложил ему свои воззрения на метаморфоз, поясняя все рисунками, — рассказывал Г. Экерману, — Шиллер покачал головой и сказал: Это не опыт, а идея“, — на что Г. иронически ему ответил: „Как я рад, что, сам того не сознавая, имею идеи, а главное, что собственными глазами могу видеть эти идеи“. Что он не мог быть натурфилософом, очевидно уже из его презрительного отношения к философии вообще: „Для восприятия философии у меня нет даже соответственного органа“. Но авторитет Сакса заставляет немецких ученых до сих пор повторять его мнение (наприм., Потоние в 1912 г.). В известном смысле Г. должен быть признан одним из предтечей современного эволюционного учения. Но мог ли он сам дать результатам своих исследований такое толкование? Конечно, нет, и он сам определенно высказал это в известном стихотворении „Die Metamorphose der Pflanzen“, посвященном будущей его жене, Христине Вульпиус. Делая общий вывод: Alle Gestalten sind ähnlich, он называл его ein geheimes Gesetz, ein ewiges Rätsel и заканчивал сожалением, что не может предложить разгадку — „das lösende Wort“. — Комментируя эти слова, Гельмгольтц справедливо замечает: эту разгадку принес Дарвин, но Г., несомненно, был одним из его предвозвестников, ясно сознававших предстоявшую науке задачу.
Во всех своих морфологических исследованиях Г. признавал один только прием — непосредственное созерцание (Anschauung) природы. Уловить связующие звенья, составить из них непрерывную цепь — вот был для него единственный путь для нахождения руководящей идеи в лабиринте живых форм. В большей части случаев он мог даже указать место и время и то внешнее впечатление, под влиянием которого у него возникла та или другая научная теория (метаморфоз — в Падуанском ботаническом саду; теория черепа — на прогулке по Лидо при виде валявшегося на морском песке и уже распадавшегося овечьего черепа). Вся сила поэта-реалиста, как и наблюдателя-ученого, лежала в яркости, в глубине этого непосредственного созерцания природы.
То же свойство, которое он с таким успехом применял в науке наблюдательной, описательной, он думал применить и к науке, по существу экспериментальной, объяснительной — к физике, в своей Farbenlehre — и потерпел неудачу. В постоянном стремлении видеть везде единство он возмущался Ньютоновским учением о сложности белого света, а изучать природу, по его мнению, нужно не в темной комнате („Freunde, flieht die dunkle Kammer“) и не при помощи каких-то узких щелей. Он неоднократно издевался над приемами физиков и даже вложил в уста Фауста знаменитую тираду против тех, кто думает исторгнуть у природы истину при помощи „тисков и рычагов“ („mit Hebeln und mit Schrauben“). Природу должно изучать при помощи того же созерцания и непременно в естественной обстановке. Нужно только изучаемую категорию явлений свести к ее основному первичному явлению (Urphänomen). Г., очевидно, понадеялся, что тот же склад мышления, который привел его к представлению об Urpflanze, окажется пригодным и для раскрытия основного явления, из которого вытекает все разнообразие световых явлений. Для него, поэта-натуралиста, такое основное явление заключалось в лазури неба или синей дымке, застилающей дали, с одной стороны, и в багрянце зари, с другой. В них лежала основа всех остальных цветов, наблюдаемых в природе. А объединяющим их началом является, как он снова формулировал в нескольких строках своего стихотворения Gesetz der Trübe, — мутная среда. Существует только белый свет: падает он на мутную среду, получается синий цвет, проходит он через нее — получается красный. Вот чему научает сама природа, а в „головах ваших учителей царят только призраки, бред и обман“. Г. не хотел или не мог понять, что его Urphänomen — цвета мутной среды — только частный случай, прямо вытекающий из учения Ньютона, и всю свою жизнь пытался доказать ложность этого учения, доходя в своей полемике до грубой брани, упрямо обвиняя Ньютона в обмане, отрицая даже такой основной, легко наблюдаемый факт, как синтез белого света из составляющих его цветных лучей. Но зато с полною откровенностью рассказывает он свой первый, ни на что не годный, опыт, объясняющий и все его последующие ошибки. Другой его коренной ошибкой было убеждение, что физика и математика, хотя порою и могут встречаться в одной голове, „по существу два совершенно различных ремесла“. Вся история физики доказывает обратное. Причина неудачи Г. в области физики, может быть, лежала отчасти в том самомнении, которое естественно развилось в нем из сознания своего превосходства над окружающими в области поэтического творчества, а отчасти и в окружавшем его в последнее время слепом поклонении друзей. Известно, что Шопенгауэр гордился тем, что оценил значение его Farbenlehre, непонятой физиками. Карлайль говорит по этому же поводу, что не может быть сомнения, на чьей стороне правда в этом споре „величайшего гения с каким-то математиком (Ньютоном)“, а глава натур-философов Шеллинг находил „крайне назидательным, что учение, все основанное на фактах и опытах (Ньютоново), оказалось одной сплошной ошибкой“. Зато Гельмгольтц, оценивший значение Г. в морфологии, когда его не понимали даже такие ботаники, как Сакс, не только доказал несостоятельность оптических теорий Г., но и мастерски вывел как его научные успехи, так и его неудачи из основного склада мышления великого художника.
Литература: „Ueber Goethes naturwissenschaftliche Arbeiten“, 1853 и „Goethes Vorahnungen kommender naturwissenschaftlicher Ideen“, 1892, две лекции Гельмгольтца в его „Vorträge und Reden“, 4 Aufl. 1896, блестящие и глубокопродуманные, как все, что выходило из-под пера гениального ученого. R. Magnus, „Goethe als Naturforscher“, курс, читанный в 1906 г. в Гейдельберге. Обстоятельное, но несколько односторонне восторженное изложение всей научной деятельности Г. с библиографией. Sachs, „Geschichte der Botanik“, 1875. Поверхностное и неверное суждение о значении Г., оставившее прочный след в ботанической литературе. К. Тимирязев, „Исторический метод в биологии“. Лекции, читанные в 1890 г. „Русская Мысль“, 1891. Критика воззрений Сакса на Г. Hansen, „Goethe’s Metamorphose der Pflanzen“, 1907. Подробное изложение с историческим обзором и (недавно найденными) рисунками Г. Критика Сакса его учеником.