Тэн (Ипполит-Адольф Taine, 1828—1893) — самый выдающийся и самобытный из мыслителей Франции во 2-й половине XIX века. Отец Тэна был стряпчим, дед подпрефектом: предки Т. упоминаются в XVII в., одному из них было дано прозвище философа. Т. был родом из местности (Арденны), составляющей «географически и геологически продолжение Германии», что в связи с протестантизмом Т. побуждает иных искать в нем влияние германской расы. На это Т. вполне справедливо отвечал: «склад моего ума французский и латинский». Еще в отцовском доме Т. начал учиться у отца — латыни, а у одного из дядей — английскому языку, что было тогда большой редкостью. Несколько лет ему пришлось провести в интернате. При своей физической слабости, замкнутости и наклонности к одиночному размышлению он очень тяготился этим «противоестественным» порядком, пока наконец в 1842 г., по смерти мужа, мать Т. переехала в Париж, где он учился в Бурбонском коллеже. Здесь еще до поступления в класс «философии» Т. зачитывался Спинозой, пантеизм которого удовлетворял поэтические представления Т. о природе, детерминизм привлекал его строго логический ум. Любовь Т. к логическим доказательствам, его обожание силлогизма — ведь сказал же он про одно музыкальное произведение, что оно прекрасно, как силлогизм, — укрепились изучением «геометрического метода» Спинозы. Наряду с последним Т. еще в коллеже познакомился с другими философами. Один из его учителей — Бенар — перевел эстетику Гегеля и давал своему ученику книги этого философа; другой еще держался в своем преподавании Кондильяка, который давно был вытеснен господствовавшим спиритуализмом. В 1848 г. Т. поступил в Высшую нормальную школу. Товарищами его были, между прочим, Прево-Парадоль, Шаллемель-Лакур, Абу, Вейс и Фюстель-де-Куланж. Между его учителями были Жюль Симон, Сессе, Шерюель, Вашро, Берже, познакомивший Т. с результатами германской науки в области классической древности. Это была молодежь, которую один из них изобразил словами: «любознательная и смелая, она везде видела проблемы, требующие разрешения, льстя себя надеждой скоро с ними справиться и готовая признать начало всякой науки и философии лишь со дня своего вступления в жизнь». Это было время брожения не только в политической жизни, но и в области литературы и мысли (поражение романтизма, торжество реализма в романе, натурализма в живописи, новых критических приемов в деятельности Сент-Бева). С особенной силой проявился новый дух времени в оппозиции против господствовавшей школы философии и морали, во главе которой стоял Кузен. Впоследствии, объясняя умственную жизнь дореволюционной Франции, Т. основал свое изображение, между прочим, на контрасте двух главных течений, которые он назвал «классическим» духом" и «научным капиталом». Этот антагонизм был пережит самим Т. в годы образования и окончился для него полным торжеством «научного принципа». Этим грядущим торжеством науки увлекались и лучшие представители современного Т. поколения — Прево Парадоль, который побудил его познакомиться с Бурдахом, популярным в то время немецким физиологом, и с Жофруа Сент-Илером; Ренан, выразивший свое благоговение перед наукой в сочинении «Будущее науки», напечатанном лишь в 1890 г. «На свете, — писал Т., — существует лишь одно дело, достойное человека: раскрытие какой-нибудь истины, которой отдаешься и в которую веришь». Особенность Т. заключалась в том, что он не довольствовался специальными научными истинами. Его философский ум стремился к единству; он сам принадлежал к тем «людям высшего порядка, которые изучают подробности известного искусства или науки, чтобы воспользоваться ими как пьедесталом или лестницей для достижения наиболее широкого взгляда на всю природу вообще». Духовное влияние на Т. германской мысли и науки было очень значительно; сам Т. сравнил это влияние с влиянием Англии на Францию в эпоху Вольтера. «Я нахожу у немцев идеи, — писал он, — которых хватит на целый век». Главным источником этого влияния был для него Гегель, которого он изучал в Невере, куда отправился учителем философии в 1851 г.; он думал даже выбрать предметом своей докторской диссертации анализ логики Гегеля. Т. до конца сохранил свое благоговение к Гегелю. Если он нашел у Спинозы основу для цельности и единства мировоззрения, то оно раздвинулось под влиянием идеи Гегеля об эволюции (Entwicklung) мира. Как самобытный мыслитель, Т. видел свою задачу не в том, чтобы усвоить и распространить идеи немецкой философии, а в том, чтобы «передумать» (repenser) их. Свою самобытность в этом отношении Т. сводил на свойства своей национальности. «Не в свойствах французов, — писал Т., — овладевать сразу цельными воззрениями. Они подвигаются вперед лишь шаг за шагом, исходя от конкретного и восходя к отвлеченному с помощью метода и анализа Кондильяка и Декарта». Этими словами Т. рельефно обозначил свой собственный метод, существенно отличавшийся от Кондильяковского. Указав в другом месте на свою склонность к воззрениям, обнимающим совокупность и сущность вещей, Т. продолжал: «однако исходной для них точкой у меня служит не какое-нибудь априорное представление, не какая-либо гипотеза относительно природы, а весьма простое и чисто опытное наблюдение, а именно что всякое отвлечение есть извлечение из чего-либо конкретного, явления или индивидуума» (tout abstrait est extrait). Возможность общего мировоззрения обусловливалась, таким образом, у Тэна не доктриной или философской системой, а общим методом изучения явлений. Метод свой Т. характеризовал следующим образом: первый шаг заключается в анализе понятий, или названий (noms) явлений; все понятия должны быть сведены к фактам или взаимным отношениям фактов. Под действием такого анализа понятие функции, напр., окажется группой фактов, содействующих общей цели, природа какого-нибудь существа — группой главных и отличительных фактов, его составляющих, индивидуум — определенной системой взаимно зависящих друг от друга фактов. То же самое должно быть сделано как в области наук физических, так и в области наук нравственных. Второй шаг заключается в анализе фактов, ради размножения их. Издали факт казался единым; рассмотренный вблизи, он размножается. В этой замене одного общего неопределенного факта многими точными заключается настоящий прогресс положительных наук: «вся их работа и весь их успех за 300 лет заключается в преобразовании крупных масс, которые усматривает внешний опыт, в точный и обстоятельный каталог фактов, каждый день далее разлагаемых и размножающихся». То же совершается и в области наук нравственных; и здесь tout l’effort de l’analyse est de multiplier les faits que désigne un nom. Но это лишь начало науки: не сделав первого шага, исследователь пускается в погоню за метафизическими сущностями; без второго он должен остановиться в своем исследовании. Продолжение заключается в синтезе, в подведении каждой группы фактов под их причину; эта причина — сама не что иное, как факт, из которого можно вывести природу, отношения и изменения других фактов. Синтез дает нам формулу, объясняющую факты известной группы и являющуюся, таким образом, их причиной. Когда работа анализа и синтеза будет проведена по всем областям и применена ко всем наукам, вселенная в том виде, как мы ее теперь себе представляем, для нас исчезнет; факты, ее составляющие, заменятся формулами. В них мы раскроем единство вселенной и возвысимся до общей формулы, т. е. до творческого закона (loi génératrice), из которого другие вытекают. Конечную цель науки составляет этот верховный закон, и тот, кто мог бы перенестись к нему, увидел бы вытекающим из него, как из верховного источника, вечный поток событий и безбрежное море явлений. Благодаря этой иерархии необходимых законов мир составляет единое нераздельное существо; на высокой вершине явлений, в выси лучезарного и недоступного эфира произносится вечная аксиома, и продолжительный отзвук этой творческой формулы составляет своими неисчерпаемыми волнами бесконечность вселенной. Всякая форма, всякое движение, всякая эволюция, всякая идея — один из ее актов. Материя и мысль, планета и человек, нагромождение солнечных систем и трепетание насекомого, жизнь и смерть, горе и радость — нет ничего, что бы его не выражало, и нет ничего, что бы его вполне выразило. Безучастность, неподвижность, вечность, всемогущество, творчество — ничто не исчерпывает его, и когда раскрывается его чистый, возвышенный лик, нет человеческого духа, который бы не преклонился пред ним, смущенный благоговением и ужасом. Но в то же мгновение этот дух воспрянет; он забывает о своей мимолетности и мелочности, наслаждается своей симпатией к беспредельности, которую охватывает его мысль, участвуя в ее величии. Таков эскиз вселенной или, по выражению Т., природы, как она отражалась в представлении этого мыслителя-художника. Эскиз Т. займет свое место в великой галерее философских эскизов и списков с вселенной; но Т. впадал в заблуждение, когда уверял, что он не исходил, подобно другим философам, из какой-либо гипотезы. В основании его философии лежит гипотеза позитивизма о тождестве всех процессов, совершающихся во вселенной, и о единстве законов и причин, вызывающих явления физические и нравственные. Силы, управляющие человеком, тождественны по Т. с теми, которые управляют природой. Поэтому он и считал возможным применить ко всем явлениям одинаковый метод исследования и с его помощью проникнуть до «первой причины», до «первобытного и единого факта» или «первопричинной аксиомы». Но если исходная точка философии Т. была позитивистическая, то он и в этом отношении вполне самобытен. Его мировоззрение сложилось в очень ранние годы, совершенно независимо от отцов англ. и французского позитивизма — Стюарта Милля и Копта. Доктрина Т. вполне изложена в книге Французские философы XIX в., вышедшей в 1857 г. и составленной из статей раньше напечатанных. Логика Милля вышла в 1859 г. и была приветствована Т. в 1861 г. статьей в «Rev. d. deux Mondes», напечатанной и отдельно: «Le Positivisme anglais» (1864). Выражая свое сочувствие экспериментальной философии нового учителя, под влиянием которой должен коренным образом измениться взгляд на мир, Т. отмечает в ней именно то, на чем он сам настаивал: факты и явления — единственные элементы нашего знания; все усилия его направлены к тому, чтобы к фактам прибавить новые факты и связать их; во всех областях знания операция та же. Но силе сочувствия соответствует сила критики: Милль описал лишь английский дух, полагая, что изображает человеческий дух; экспериментальная философия англичан не хочет знать первых причин. Оспаривая у науки возможность знать первые причины, т. е. божественные явления (les choses divines), она вынуждает человека сделаться скептичным, позитивным, утилитарным, если у него ум сухой, или же мистическим, экзальтированным методистом, если у него живое воображение. В голове англичанина, правда, оба эти расположения часто соединяются: религиозность и позитивизм в ней уживаются. Т. предпочитает иное разрешение вопроса: он становится на сторону немецкой философии. Принося в жертву ее критикам ее интуицию, ее гипотезы, ее абсолют, ее язык, Т. удерживает из нее идею причины. С этой точки зрения Т., «не смотря на узость нашего опыта», считает возможной метафизику, т. е. изучение первых причин, под тем условием, чтобы оставаться на большой высоте и не спускаться в детали. Видя в экспериментальной философии продукт английской мысли, в спекулятивной — продукт мысли немецкой, Т. признает обе односторонними. Первая ведет к тому, чтобы видеть в природе лишь группу фактов, вторая — лишь систему законов. Слить оба эти направления и выразить их на понятном миру языке — таково призвание французской мысли. Ближе стоит Т. к Огюсту Конту. Но и тут нужно прежде всего принять во внимание хронологию. До 1860 г. Т. имел сведения о системе Конта лишь по извлечениям из его произведений или по отчетам о них, и впечатление было не сосем благоприятное; в ст. 1861 т. Т. говорит о «прозаической грубости» Конта. Позже (в 1864 г., в статье в «Journal des Débats») Т., изучив Конта, выразил убеждение, что знакомство с Контом есть долг всякого, кто любит науку и философию. Он и теперь не ставит его на один уровень с великими философами Аристотелем и Гегелем, упрекает его за его «варварский слог», «догматизм в метафизике, литературной истории и психологии», но провозглашает его «изобретателем» (inventeur) и утверждает, что «часть его дела останется несокрушимой», а именно его представление о науке. Конт первый исследовал, что такое наука, и не в общих чертах, и не отвлеченно, как другие мыслители, а на основании действительных наук. Развитие положительных наук за последние три века — капитальный факт истории. Никакое другое построение человека — ни государство, ни религия, ни литература — не обладают такой прочностью, ибо рост науки бесконечен. Т. предвидит время, когда она будет безусловно царствовать над мыслью и волей человека, предоставив своим соперницам лишь существование, подобное тому, какое принадлежит атрофированным органам организма. Этот дифирамб науке, напоминающий научный энтузиазм юношеских лет Т., не был им перепечатан в собрании его статей. Нельзя, однако, причислить Т. к последователям Конта даже во взгляде на науки, потому что именно та область знаний, которую Конт вовсе исключил из своей лестницы наук, — психология — была главной наукой для Т. Она для него была не только предметом специального интереса и исследования, звеном между науками духа человеческого и физической природы, но и той наукой, с помощью которой он считал возможным придать научный характер исследованиям в области человеческого творчества и в жизни человечества, в литературе и в истории. Его основанное на научной психологии мировоззрение осталось эскизом, но этот эскиз вдохновил его на многолетнюю плодотворную работу, и его влияние отразилось на всех произведениях его пера.
Т. недолго оставался в провинции и вернулся в Париж для приобретения докторской степени. Латинской темой он избрал сюжет, заимствованный из диалогов Платона — «De personis platonicis», французской — «Рассуждение об ощущениях». Последняя диссертация была отвергнута Сорбонной; в ее оценке впервые столкнулся философский классицизм Кузена и его школы с молодым представителем «научной» философии. Т. представил новую диссертацию: «Essai sur les fables de Lafontaine», и в мае 1853 г. получил степень доктора. Сюжет книги — эстетический, под влиянием Гегеля, анализ поэтической способности на основании данного баснями Лафонтена материала и противоположение поэтической басни первобытной и философской. При направлении, господствовавшем тогда как в университетских кругах, так и в правительственных — после декабрьского переворота, — молодой ученый не мог рассчитывать на профессорскую карьеру и, покончив в 7 месяцев сочинение, написанное на тему, назначенную академией для премии, «Критическое исследование о духе Тита Ливия», стал писать статьи в журналах и в газете «Journal des Débats». Его деятельность в этом отношении была изумительна. В 1855 г. Т. напечатал 19 статей и одну книгу («Voyage aux eaux des Pyrénées»), в следующем году 30 статей и одну книгу и т. д. Статьи Т. — большей частью рецензии — весьма разнообразны и касаются иногда очень обширных сюжетов, требовавших от критика большой учености, напр. сочинений Маколея, Вашингтона, Менандра, Дикенса, «Истории английской революции» Гизо, мемуаров герцога Сен-Симона, Шекспира и т. д. С самого начала, однако, в статьях Т. обнаружилась определенная система. Значительная часть его «essais» оказались подготовительными работами к двум ученым сочинениям: «Philosophes français du XIX sc.», (1857, 7 изданий) и «Histoire de la littérature anglaise» (1864 до 1900 г. 10 изд., перев. на англ., нем. и рус. яз.). Первое из этих двух сочинений — перчатка, брошенная французскому официальному спиритуализму, — заключает в себе разбор доктрины французских философов первой половины XIX в. Характеризовав последнего представителя сенсуализма Ларомигьера, Т. развенчивает «диктатора» Ройе-Колара, обличает «отвлечение квинтэссенций» у Мэн де Бирана и в особенности обрушивается на Кузена, как на «оратора». Им он противопоставляет настоящего философа, своего учителя Вашро. Прочие, более разрозненные статьи Т. были перепечатаны им в особых сборниках: «Essai de critique et d’histoire» (с 1858 до 1896 г., 7 изд.) и «Nouveaux Essais de critique et d’histoire» (1865, 6 изд.). По смерти Т. были изданы: «Derniers essais de critique et d’histoire» (1894). 53 статьи остались неперепечатанными; короткие отрывки из них напечатаны у Жиро в приложении к его биографии Т. Все эти статьи были связаны общим духом и научным методом автора. Сам Т. в следующих словах пояснил их значение: «монография — лучшее орудие историка; он опускает ее в прошлое подобно зонду и извлекает оттуда вместе с ней множество подлинных и полных сведений; после 20 или 30 таких операций эпоха становится нам известна; нужно лишь хорошо производить эти операции и верно истолковывать их результаты». Громадный репертуар всевозможных произведений человеческого творчества, разобранных Т. в упомянутых монографиях, послужил ему ареной для достижения двух целей: 1) использования литературных и художественных произведений как памятников истории человечества, и 2) для преобразования литературной и художественной критики. Для достижения той и другой цели призывалась на помощь психология. В первом отношении замечательным образчиком уменья Т. заставить говорить памятники литературы может послужить его небольшая статья о поэме Рено де Монтобане, которой он воспользовался, чтобы раскрыть чувства, ощущения, страсти, образ мысли людей ранней феодальной эпохи и набросать живой очерк культуры того времени. То же уменье превратило и «Историю английской литературы» в первоклассный исторический источник. Литературная и художественная критика, по мнению Т., должна сделаться научной. В прежнее время она передавала лишь впечатления человека с литературным вкусом. Уже Стендаль (Beyle) и особенно Сент-Бёв вывели ее из этого состояния: она сделалась в их руках средством изучения не только произведения, но и самого автора, не только автора, но и человека вообще, «dont l’auteur n’est qu’on fragment». «Оказалось возможным открыть в произведении автора его чувства, его способности, его стремления, их порядок, их отношения и степень; с этим можно было сопоставить его действия и его жизнь, влияние его эпохи и его страны и таким образом в громадной области прошлого воссоздать живых людей с их бесчисленными частностями, с выдающимися и специальными чертами, отличающими индивидуумы, века и расы, так что история начинает преобразовываться». Т. в этих словах характеризовал уже не своих предшественников, а критику, как он себе ее представлял. Т. приводил в связь это преобразование критики с эволюцией, происшедшей в области романа. Роман из области фантазии сошел на землю и стал изучать и изображать действительного человека; критика должна идти тем же путем. И роман, и критика превратились в громадное исследование (enquête) над человеком, во всех разновидностях, во всех положениях, во всех цветениях, во всех извращениях человеческой природы. Если роман старается показать нам, что мы собой представляем теперь, то критика показывает, чем мы были. Благодаря своему серьезному интересу, своему методу, своей строгой точности и роман, и критика по своим надеждам и по своему будущему приближаются к науке. Т. указал критике два приема, чтобы стать наукой. Ее задача — в произведении познать автора и для объяснения произведения изобразить душу автора. Но душа — сложное понятие, которое должно быть разложено на составные факты или элементы. Как в науке за анализом должен следовать синтез, так и критик, разложив данную ему творческую индивидуальность, должен отметить, что в ней есть единство и что единство обусловливается преобладанием одной черты или способности над остальными. Это есть то, что Т. называет господствующей способностью (faculté maitresse), — самая оригинальная из внесенных им в обиход идей. Жиро указал, что эта идея встречается в философии истории Шлегеля и что французский переводчик, передавая мысль Шлегеля, употребил даже выражение, очень близкое к faculté maltresse: но у Шлегеля шла речь о психологической индивидуальности отдельных наций, а не писателей. Притом неизвестно, знал ли Т. сочинение Шлегеля, да и оригинальность Т. — не столько в самой мысли о господствующей способности, а в его попытках с ее помощью изобразить писателя и объяснить его произведение. Сам Т., по-видимому, почерпнул эту идею из области естественных наук и был наведен на нее изучением понятия типа в зоологии. Тип какого-нибудь животного, напр. льва, составляет его прочную и определенную форму, идущую от поколения к поколению. Живое тело может бесконечно изменяться в своей величине и форме, не погибая, но и не воспроизводя свою прежнюю форму. В противоположность этому сохранение типа существенно для животного; если тип нарушен, животное погибает или воспроизводит вновь свой прежний тип. Изучая эти типы, Т. счел возможным свести каждый тип на какую-нибудь господствующую черту. В типе льва господствующая черта обусловливается его назначением: это плотоядное животное, хватающее свою добычу прыжком, чем и определяется вся фигура, вся физическая конструкция льва. Таким образом тип — причина всего остального; из него могут быть выведены все данные, составляющие взрослое животное. Подобным образом можно в психической деятельности человека указать «факт», из которого можно вывести природу, отношение и изменение других фактов или причину их. Такой причиной является в творческой деятельности литератора или художника его господствующее свойство. Есть анатомия в истории человека, как и в естественной истории; «если мы подвергнем анализу лицо, литературу, известный век или цивилизацию, любую группу явлений человеческих, мы убедимся, что все эти части в зависимости друг от друга, как органы растения или животного». Задача исследователя такой группы явлений — доискаться той «господствующей силы», которая обусловливает собой единство, природу и существование группы, и выразить ее в формуле. Как бы различны между собой ни были произведения известного человека или народа, легко узнать, что одно и то же «господствующее свойство» или одно и то же «общее положение» (situation générale) создали или определили их. Самым поразительным и удачным применением этой идеи был первый опыт Т. в этом отношении — его книга о Тите Ливии. Господствующим свойством этого историка Т. признал ораторство. Оратором сделали его наследственные свойства племени и класса, к которому он принадлежал, век, когда он жил, и направление современной ему литературы; но так как по установлении империи свободное ораторство стало невозможным в Риме, Ливий перенес его на историю прошлого. Т. наблюдает проявление ораторства у Ливия в трех направлениях — в его отношения к историческому материалу (в критике), в его философии истории и в художественной части его произведения. С одной стороны, ораторскими целями и наклонностями объясняются все недостатки, которые современная критика ставит в укор Ливию. Его полное равнодушие к первоисточникам, его пренебрежение к документальным памятникам, отсутствие исторической перспективы, предпочтение, отдаваемое фактам патетического пошиба, — все это объясняется ораторскими целями историка. С другой стороны, этим объясняются и достоинства труда Ливия. Хотя он летописец, т. е. располагает свой материал по годам, а не по внутренней связи фактов, у него есть философский взгляд на историю Рима благодаря основной идее, которую он проводит: доблестные нравы предков создали величие Рима, а повреждение нравов ввергло его в бедствия. Эту моральную точку зрения Ливия Т. объясняет его ораторством, так как ораторы особенно любят моральные сентенции. Наконец, Т. указывает влияние ораторства в характеристиках Ливия и в вставленных им речах. Приняв ораторство за центральную точку зрения на предмет, Т. так верно и ярко изобразил самого Ливия, его исторический труд, всю римскую историографию и самый дух римского народа, что его небольшой очерк навсегда останется классическим пособием для изучения Рима. Прибавим к этому, что теория «господствующего свойства» не случайно придумана Т., а вытекает из двух выдающихся черт его духа — из потребности его как логического мыслителя подводить разрозненные явления под общую формулу, и из потребности его как художника давать каждый раз цельную, законченную картину. Вот почему Т. так охотно прибегал к этому приему: с особенным мастерством и успехом применил он его к якобинцам и к Наполеону. Как было указано выше, Т. считал возможным применить теорию «господствующего свойства» и к отдельным народам, но на самом деле он чаще прибегал в этом случае к другому приему, встречавшему менее возражений. Литературные и художественные произведения — не случайные явления; в них высказывается душа известного народа, выражается эволюция известной литературы. Поэтому критик обязан указать связь между национальным духом и данным литературным или художественным произведением, определить его место в эволюции данной литературы или культуры — одним словом, объяснить всякое произведение влиянием расы, среды и исторического момента. Идея влияния расы сама напрашивалась французскому критику при изучении истории или литературы Англии вследствие резкого различия французск. и английского национального духа; ее можно было найти у всех предшественников Т. Указывать на применение Т. теории расы и среды — значило бы выписывать ряд блестящих, иногда парадоксальных страниц из «Истории английской литературы». Художественные образы, поводом к которым служила теория расы или среды, дают главную цену самой теории. Наблюдения над влиянием расы составляют у Т. драгоценный вклад в психологию народов (напр. объяснение расового элемента в протестантизме), а попытки проследить влияние среды на художника или писателя создали длинную галерею исторических портретов, не уступающих по силе впечатления картинам Ван-Дейка, где лицо, костюм и историческая обстановка составляют одно неразложимое целое. Не довольствуясь этими объективными нормами, Т. ставил критику и субъективное требование, чтобы вполне поднять литературную и художественную критику на степень точной науки. Он требовал, чтобы критик отказывался от «предпочтений» и «осуждений», чтобы он относился к явлениям, им разбираемым, с таким же хладнокровием, как ботаник, рассматривающий свой гербарий. Историк и критик в области литературы и искусства продолжают дело исследователя природы. Картинные галереи представляют собой такой же склад фактов, как гербарии и зоологические музеи. Научный анализ может быть одинаково приложим как к тем, так и к другим. Этих взглядов Т. держался и в следующем своем труде, с которым он перешел в новую область — историю и теорию искусства. Подготовившись путешествием по Италии, наблюдения над которой он изложил в своем «Voyage en Italie», T. приступил к чтению курсов в художественной академии, где он был назначен профессором истории и эстетики в 1864 г. Самые курсы еще не изданы (напечатаны лишь две лекции — о Леонардо да Винчи и о Тициане), но общие взгляды свои Т. изложил в ряде небольших монографий: «Философия искусства» (авг., 1865); «Философия искусства в Италии» (окт., 1866); «Об идеале в искусстве» (июнь, 1867); «Философия искусства в Нидерландах» (окт., 1868) и «Философия искусства в Греции» (окт., 1869). Все эти монографии с 1880 г. издаются под одним общим заглавием «Philosophie de l’Art» (до 1897 г. 7 изданий, перев. на яз. английский и русский). И в этой области искусства «научный метод» Т. исходит из тех же предположений, приходит к тем же требованиям. Великая задача человеческого духа, какой дорогой он бы ни шел, — повсюду изучение законов и причин. Художественные произведения также создаются по законам, которые можно наблюдать. Влияние среды в области искусства Т. изображает на избранных им примерах: в области скульптуры — в Древней Греции, в области архитектуры — в средние века, в трагедии — во Франции XVII в., в музыке — в XIX в. В «Философии искусства» Т. определяет отношение искусства к природе: это подражание, но намеренно не точное, ибо оно имеет целью ярче и полнее изобразить господствующий тип или характер, который в действительности не так рельефен. Это определение представляет, можно сказать, ключ к художественному творчеству самого Т. в его исторических характеристиках. В этом же самом сочинении, говоря об «идеале в искусстве», Т. расширяет пределы критики: она исследует не только эволюцию художественных школ и произведений, их возникновение из известной среды и законы этого возникновения, но и оценивает их по достоинству. Наряду с «научной точкой зрения» он признает здесь еще две — точку зрения эстетическую и моральную. С этих точек зрения рассматриваются уже не «элементы, создавшие художественное произведение, а общее направление его» (la direction des choses), и «эти точки зрения так же законны, как научная». Согласно с этим Т. произносит «суждения». Он говорит своим слушателям: «в течение пяти лет, изучая художественные школы Италии, Нидерланд и Греции, мы постоянно и на каждом шагу произносили суждения». В этом видели самопротиворечие у Т., отречение от прежнего правила не произносить суждений, а «стараться все понять» и «все прощать»; но это не отречение от научного метода, а его эволюция. Признавая в области художественной критики, кроме научной задачи, задачи эстетическую и моральную, Т. пытается и для двух последних заменить субъективное мерило личного вкуса объективным, дилетантский метод — научным. Он ищет научных оснований для эстетических и для моральных суждений. На них он строит новую классификацию — научную — художественных произведений. Он заимствует мерило для эстетической их оценки из естественных наук и из реального мира. Достоинство художественного произведения измеряется в эстетическом отношении степенью важности изображаемого в нем типа и сосредоточением эффектов (la convergence des effets). Такое сосредоточение художественных эффектов, бьющих в одну цель, он наблюдал сам в пиренейских пейзажах и возводил теперь в общее правило. Для моральной оценки художественных произведений Т. обращается к области социальной: мерилом он признает здесь степень благотворности или вредности изображенных типов (caractère bienfaisant ou malfaisant). Еще много раньше Т. пришел к убеждению, что «вполне человеком человек становится только в обществе». До тех пор Т. занимался только «частной психологией», т. е. изучал отдельно законы, проявляющиеся в литературных и художественных произведениях той или другой эпохи того или другого народа, того или другого индивидуума. Наконец, ему удалось сосредоточиться на центральном предмете своих занятий — на «общей психологии», составлявшей ключ к его мировоззрению, методу и отдельным исследованиям. В 1870 г. вышло его сочинение «De l’Intelligence» (9 изд.; пер. на англ. и рус. яз.). Под этим словом Т. разумеет способность или способ познавания. Психология в особенности нуждалась в обновлении: «это был старый инструмент, настроенный еще Рейдом и уже не издававший звуков». Если ею стали пренебрегать, то потому, что она не делала открытий — а это происходило от того, что она основывалась лишь на самонаблюдении; чтобы сделать ее способной открывать новое, надо было изменить и орудие наблюдения, и самый наблюдаемый предмет. Т. исходит при этом из принципа, что везде, где можно наблюдать составные элементы, возможно по их свойствам объяснить свойства сложного предмета, в состав которого они входят. Таким образом, Т. спускается до последних элементов познавания, чтобы затем подниматься постепенно до простых, а потом и до самых сложных форм познания. Единственный источник наших познаний — наши ощущения (sensations), которые воспроизводятся в нас посредством представлений (образов, images) и упрочиваются посредством названий (noms, signes). T. разлагает эти искусственные знаки и доходит до образов, а по разложении их приходит к ощущениям. Научная задача в психологии заключается в том, чтобы перевести все темные, неопределенные, отвлеченные и сложные слова на факты, на частицы фактов, на отношения и комбинации фактов. Надо оставить в стороне такие слова, как рассудок, разум, воля, сила личности и даже самое слово я, подобно тому как были оставлены (слова — жизненная сила, целительная сила (vis medicatrix), растительная душа. Это не что иное, как литературные метафоры; все значение их в том, что они представляют некоторое удобство в качестве выражений, сокращающих и выражающих собою итоги. Таким образом, Т. доходит в своем анализе до ощущений, подлежащих самонаблюдению; за ними простирается бесконечная область ощущений, не поддающихся сознанию; здесь останавливается психология — но вместо нее являются анатомия и физиология для исследования физических элементов нравственных явлений. Т. идет по этому пути; он достаточно подготовлен к тому своими занятиями. В результате мы имеем молекулярные движения в нервных центрах: Между ними и ощущениями пролегает непроходимая бездна. Но не потому ли это нам так кажется, что способ познавания их нами различный, даже противоположный? Одни мы постигаем внутри себя без посредника, другие — вне себя, через нескольких посредников. Вторая часть сочинения представляет обратный путь исследования. От ощущений мы поднимаемся к познаванию тела, потом духа, наконец, общих идей. На всем этом пути природа прибегает к, одному способу действия: «она создает в нас иллюзии и она же их поправляет» (les rectifie). В этой части своего труда Т. пользуется научной индукцией Стюарта Милля и Вэном; все остальное, по его словам, у него ново — и метод, и выводы. Один из главных результатов этой науки о душе — исчезновение самой души. Человеческое я не выдержало под напором фактов, открытых в нем научным анализом. Il n’y а rien de réel dans le moi, sauf la file de ses événements. Как и в других случаях, у Т. сухая формула облекается при объяснении в живописный образ. «Вереница фактов, составляющих человеческое я, представляется лучезарным снопом (une gerbe lumineuse) и наряду с ним поднимаются вереницы других аналогических явлений, составляющих телесный мир, различных по виду, но тождественных по существу и кругами расположенных друг над другом; игрой своих лучей они наполняют беспредельную бездну пространства. Бесконечная масса ракет одного и того же типа, на различной высоте беспрерывно поднимающихся и вечно тонущих в полной мрака пучине, — вот что такое физические и нравственные существа. Какой-то всеобъемлющий поток, какая-то непрерывная преемственность метеоров, зажигающихся лишь для того, чтобы потухнуть и снова зардеть и потухнуть, без устали и конца — таково зрелище мира; таково оно по крайней мере при первом взгляде на него, когда он отражается в крошечном метеоре, который мы сами собой представляем». Но если на почве этой психологии исчезает душа как реальный предмет, то исчезает и другая «словесная сущность», ей противоположная, — материя. Самые атомы становятся «геометрическими центрами». Т. был, таким образом, совершенно прав, когда защищался против упрека в материализме: «вывод моего исследования, — говорил он, — тот, что физический мир сводится к системе понятий (signes), что в природе нет ничего реального, кроме элементов духа в различной группировке; полагаете ли вы, что настоящий материалист подписался бы под этим»? Т. не был материалистом и потому, что допускал нравственную ответственность человека. «Можно быть, как Лейбниц, детерминистом и с Лейбницем признавать ответственность человека… Полный детерминизм и полная ответственность, эта старинная доктрина стоиков, в настоящее время разделяется двумя самыми глубокими и самыми противоположными мыслителями Англии: Стюартом Миллем и Карлейлем — и я под ней подписываюсь». Т. не был материалистом и по своему отношению к религии. Он считал несовместимым с современной наукой лишь «современный, римский католицизм»; «с широким и либеральным протестантизмом примирение вполне возможно». Т. высоко ценил христианство как элемент нравственной культуры. Особенно характерна в этом отношении та страница, которую Т., указав, что ослаблению христианства в истории всегда соответствует моральный упадок общества (Ренессанс, Реставрация в Англии, Директория), заключает словами: «ни философский разум, ни художественная и литературная культура и никакое правительство не в состоянии заменить его влияния. Только оно может удержать нас от рокового падения, и старое евангелие — и теперь еще лучший союзник социального инстинкта». — За исследованием о познавании должно было следовать другое, о воле, в котором Т. пришлось бы объяснить сочетание детерминизма с признанием нравственной ответственности и построить свою этику на научной почве; но обстоятельства дали трудам его иное направление. Т. находился в Германии, когда началась франко-прусская война. Весну 1871 г. он провел в Оксфорде, куда его пригласили читать лекции. По возвращении в Париж он нашел свое отечество глубоко взволнованным войной и коммуной и находящимся в процессе перерождения. Т. не раз признавался, что он не любил политики; в ранней молодости он был увлечен наукой, а при Наполеоне ему только и оставалось заниматься наукой. Теперь обстоятельства натолкнули его на политические вопросы: он написал статью об условиях мира с Германией, брошюру о лучшем способе всеобщей подачи голосов, статью о патриотическом приношении по поводу уплаты военной контрибуции и др.; но практическая деятельность в области политики была для него закрыта. Он мог, однако, сделать больше для своего отечества, чем журналист или депутат: в минуту переживаемого Францией кризиса он мог поставить перед ней зеркало истории, содействовать ее самосознанию и дать ей возможность в ее прошлом найти указания для предстоящей ей реорганизации. «Я весьма не люблю политики, но очень люблю историю», — писал Т. Теперь для него явилась возможность сочетать то и другое: у него назрела мысль написать историю происхождения современной Франции — «Les origines de la France comtemporaine». T. и для самого себя искал в этом труде руководящих принципов. «До моих Origines, — писал он, — я не имел политических принципов и даже предпринял мою книгу, чтобы их доискаться». Сочинение, предпринятое Т., должно было состоять из 3 частей: изображения старой Франции, революции и новой Франции, построенной на развалинах старой. Первая часть вышла в 1876 г. под названием «L’Ancien Régime» (до 1899 г. 23 издания; перев. по-нем. и по-русски). Это скорее история французского общества, чем государства. Т. хорошо объясняет строй старого порядка из общественных потребностей средних веков, а затем показывает, как этот строй пережил вызвавшие его причины и сделался источником привилегий и злоупотреблений. Контраст культурного аристократического общества салонов и придавленной поборами народной массы выставлен на вид мастерски. Вторая часть — Революция — заключает в себе три тома: l) «L’Anarchie» (до 1900 г. 18 изданий); 2) «La Conquête Jacobine» (1881; до 1900 г. 16 изд.) и 3) «Le Gouvernement révolutionnaire» (1884; до 1900 г. 14 изд.). Это сочинение представляет собой крутой переворот в разработке истории революции. Все прежние — из более известных — истории этого события можно было причислить к ораторской, патриотической историографии; это были апологии всей революции или одной из господствовавших в ней партий. Правда, в лице О. Конта позитивизм коснулся революции, но непоследовательно; осудив учредительное собрание за то, что оно исходило из «метафизики», т. е. из «общих принципов» свободы и равенства, Конт видел в деятельности конвента поворот к обновлению человечества. Т. приложил к революции на всем ее протяжении свой «научный метод»: анализ, т. е. разложение общих понятий на составные элементы, или факты, и размножение фактов. Для этого он собрал из напечатанных памятников и архивных источников громадный исторический материал, часто подавляющий читателя. Бесчисленные старые и новые факты расположены с замечательной архитектоникой, и однообразие их расцвечено поразительными метафорами и картинами. Еще резче, чем различие между прежним и новым методом, был контраст между деятелями революции и изображавшим их историком. Те были дети классического духа, ораторского рационализма; историк их был пионером научного духа. Никто из членов учредительного собрания не затруднялся дать Франции новую конституцию, так как это представлялось им чисто теоретической задачей. Критикуя их дело, историк называет его «самым трудным на свете». Заменить старые рамки, в которых жила великая нация, новыми, приноровленными к ней и прочными — предприятие, превышающее силы человеческого духа. Французские законодатели начали с составления декларации прав человека и гражданина. Это значило, что они исходили из понятия о человеке, как о разумном существе. Такому представлению Т. противопоставляет понятие о человеке, почерпнутое из антропологии и истории первобытной культуры: «по природе своей и по строению человек — плотоядное существо; его предки терзали друг друга с каменными орудиями в руках из-за куска сырой рыбы; человек все тот же — нравы его смягчились, но природа не преобразилась». С этой точки зрения Т. относится скептически к работе учредительного собрания, к его затее создать новую Францию на основании теории разделения властей и догматики «общественного договора». Его внимание поглощено оборотной стороной дела, до тех пор остававшейся в тени. Прежняя власть упразднена; новое правительство отвлечено прениями и теориями. Вследствие этого в стране водворяется «безначалие» — «l’anarchie spontanée». Событие, послужившее началом этой анархии, прежними историками рассматривалось как патриотический подвиг, внушенный чистым идеализмом; для Т. это un nom, символ, который нужно разложить на факты и пред читателем впервые развертывается картина уличного, революционного движения, написанная художником-психологом. Картина эта мало-помалу расширяется и охватывает всю Францию в ее хаотическом состоянии, созданном безначалием. Эта анархия послужила благоприятной почвой для зарождения нового политического типа и захвата им власти. Т. давно сознавал, что якобинец — центральная фигура революции, подобно пуританину в английской революции 1648 г., и что нужно «объяснить его психологически, чтобы понять французскую революцию». Теперь Т. дает психологическое объяснение этого типа, на основании чрезвычайно тщательных изысканий определяет распространение его во Франции и затем описывает захват якобинцами власти вопреки выработанной ими и принятой французским народом конституции 1793 г. Еще в 1854 г., читая книгу Бюше, Т. был поражен «посредственностью» якобинских вождей: это впечатление осталось у него до конца и отразилось на его характеристике якобинцев. Это, однако, не помешало ему красноречиво защищать их против Карлейля: «они были преданы отвлеченной истине, как ваши пуритане — божественной; они следовали философии, как ваши пуритане — религии; они ставили себе целью всеобщее спасение, как ваши пуритане — свое личное» и т. д. Но от идиллии, соединявшей в один образ и «жаков», которые без хлеба и одежды дрались на границе за гуманитарные интересы и отвлеченные принципы", и якобинцев, Т. был теперь уже далек в 1878 г. В якобинстве он видел «зловредный (malfaisant) политический тип», происшедший от «гипертрофии властолюбия, вскормленного догмой о всемогуществе государства на благоприятной для того почве анархии, созданной революцией». Историческое значение якобинства заключалось в создании нового деспотизма в централизованной и демократизованной Франции. Т. объясняет перемену своего взгляда на революцию и якобинцев более близким знакомством с ними: «изучение документов, — говорит он, — сделало меня иконоборцем» (iconoclaste). На самом деле перемена произошла от того, что у Т. выработались новые определенные представления об обществе, его строении и функциях, об условиях цивилизации и о государстве — представления, противоположные тем, которые господствовали во время революции и проводились якобинцами. Его протест против последних был тем ожесточеннее, что Т. видел в торжестве этих принципов причину бедствий современной им Франции. Для Т. цивилизация — не внезапный плод отвлеченных принципов, а результат медленного и долгого произрастания (le produit net de l’histoire) накопления трудов лучших людей и лучших народов. Выработка цивилизации есть высшая функция общества; но, чтобы быть к этому способным, общество должно сохранить свое естественное строение, личность — свою свободу. Эта свобода нужна не только в интересах самой личности, но и для развития в ней социального инстинкта, который может проявиться лишь в свободных ассоциациях. Отсюда необходимость самоограничения государства по отношению к личности и к ассоциациям личностей. Личность должна иметь возможность руководиться честью и совестью, лучшими продуктами истории; «в силу совести личность признает за собой обязанности, от которых ее никто не может освободить; в силу чести она признает за собой права, которых никто не может ее лишить». Отсюда же вытекает обязанность государства допускать те ассоциации, в которых проявляется социальный инстинкт личности, и не только щадить эти ассоциации — церковь, общину, благотворительные, ученые и др. общества, — но и заботиться о широком, плодотворном развитии их деятельности. Вреднее всего захват государством деятельности местных учреждений. В весьма сильных выражениях Т. изображает нравственный вред безусловной централизации власти. С этой точки зрения якобинский деспотизм представлялся ему самым антикультурным явлением — и он не скупился на факты и не щадил красок для его обличения. Впервые была начертана полная картина бедствий, перенесенных французским населением под якобинским деспотизмом, картина тем более поражающая, что она оттенялась изображением полной несостоятельности самого якобинского правительства и его окончательным банкротством. Впечатление, произведенное этой историей якобинства на французское общество, воспитанное на революционном предании и культе централизации, было сильно и неблагоприятно для Т. Большинство его критиков видело в его произведении только исторический памфлет. Отчасти Т. мог подать к этому повод своим стилем и своими «художественными» приемами. Из третьей части книги — «Le Régime moderne» — Т. сам успел издать 1-й том (в 1891 г.), касающийся Наполеона и его реконструкции французского государства. Наполеон подведен Т. под тип итальянского кондотьера или principe эпохи Ренессанса, сохранившийся в стоявшей в стороне от культуры Корсике. Если поклонники Наполеона могут быть недовольны нравственной его оценкой, то они не могут пожаловаться на умаление исторического значения этого «зодчего, собственника и главного обывателя Франции от 1799 до 1814 г., создавшего современную Францию и глубже отпечатлевшего свой личный образ на коллективном деле, чем кто-либо иной». Второй том, неоконченный, издан в 1893 г. по смерти Т. (6 изд.) и заключает в себе два исследования Т. о церкви и школе, напечатанные в «Rev. d. deux Mondes». T. мастерски изобразил значение конкордата, сделавшего из французского духовенства класс «государственных чиновников», а впоследствии содействовавшего установлению папского абсолютизма над католической церковью. Организация школы была «личным делом» Наполеона, сделавшего из школы и университета орган администрации, монополию государства, «преддверие к казарме». Этот отдел книги Т. имеет, помимо исторического, высокое педагогическое значение. Третий том должен был касаться отношений государства к местным учреждениям, которыми так дорожил Т. Из него известен только отрывок в одну страницу, в которой Т. описывает вредные последствия ложной государственной политики, ведущей к атрофии этих учреждений. — Наряду с способностью мысленно группировать и объединять явления и подводить их под логические формулы, Т. обладал большою впечатлительностью и наблюдательностью. Отсюда потребность записывать впечатления, производимые на него новой обстановкой. Из таких пометок возник целый ряд описаний. Кроме вышеназванных «Voyage aux eaux des Pyrénées» (1855, до 1893 г. 13 изд.) и «Voyage en Italie» (1866, 9 изд.), сюда относятся «Notes sur l’Angleterre» (1872, 10 изд.). По смерти Т. изданы были его заметки о французской провинции, составленные им в 1863—66 г. во время его командировок в качестве экзаменатора истории и немецкого языка для Сен-Сирской военной школы: «Carnets de voyages: Notes sur la province» (1897). Самое оригинальное из этого рода сочинений Т. — его наблюдения над парижским обществом, женщинами, молодежью, воспитанием, нравами, весьма сатирического свойства, под маской возвратившегося из Америки (для контраста) француза. Они печатались в «Vie parisienne» в 1863—66 г. и изданы в виде книги в 1867 г.: «Notes sur Paris. Vie et opinions de Mr. F. Th. Graindorge» (до 1901 г., 13 изд.). Т. хотел также испытать себя в области романа и в области поэзии. Его роман остался неоконченным; его 12 юмористических сонетов, посвященных «моим кошкам», были напечатаны тотчас после его смерти в «Фигаро» — без разрешения семьи.
Литература. Giraud «Essai sur Taine, son oeuvres et son influence» (1901; очень ценно по библиографическим указаниям и приложениям, но автор, проф. франц. литературы в Фрейбургском — швейцарском — католическом унив., не чужд клерикализма); Barzelotti, «I. Taine» (Рим, 1895, с дополнениями); Sainte Beuve, «Causeries de Lundi» (XIII т.); E. Scherer, «Etudes critiques» (т. IV, VI, VII, VIII); P. Bourget, «Essais de psychologie contemporaine» (1883); G. Monod, «Maîtres de l’histoire» (1894); Am. de Margerie, «H. Taine» (1894); E. Biré, «H. Taine» (1895); E. Droz, «La Critique littéraire de T.» (1896), P. Lecine Seits, «T. et la Rév. fr.» (Женева, 1896); E. Boutmy, «Taine, Scherer et Laboulaye» (1901); Brunetiere, «Histoire et littérature» (т. III): «Questions de critiques», «Nouvelles Q. d. crit.», «Evolution de ta critique»; Faguet, «Politiques et Moralistes du XIX sc.» (1900); «Тит Ливий. Крит. исслед. Т.» (пер. с франц. Е. И. Герье. С примечаниями и очерком научной деятельности Тэна В. И. Герье, «И. Т, как историк Франции» («Вестник Европы», 1878. 4, 5, 9 и 12); его же, «Метод Т.» (ib., 1889, кн. 9); его же, «И. Т. и его значение в историч. науке» (ib., 1890, 1 и 2); его же, «И. Т. в истории якобинцев» (ib., 1894, кн. 9—12); его же, «Демократический цезаризм во Франции» (ib., 1895, кн. 6 и 7); ст. К. К. Арсеньева (т. же, 1891,1 и 2; 1893, 4); ст. И. Иванова (в «Рус. богатстве», апр. 1891).