М. ВЕЛИЧКО
правитьЩЕНОК ЗИМКА
правитьI. Щенки плачут
II. Один щенок у Тимошки
III. Гармонь и кусок штанов
IV. В половодье
V. Банды идут
VI. Холодная постель
VII. Брат взят бандитами
VIII. Ухают пушки
IX. На качелях
X. Суд за гармонь
I. ЩЕНКИ ПЛАЧУТ
правитьНа краю села Алейского, где улицы путались кривизной, раскинулась, огороженная плетнем, усадьба Дмитрия Коноплянникова. С улицы во двор входили не в ворота, а через сугроб, который синевой своей взметнулся к самой крыше избы. В избе у Коноплянникова никогда не бывает яркого света солнышка, все будто вечные сумерки затянули куски стекол, и когда приходит сын Коноплянникова — Тимошка — из школы, садится на лавке у окна шепотком зубрить заданные учителем уроки, тогда втыкается он прямо носом в книгу и жалуется, что болят его серые глазенки. Кроме Тимошки в семье Коноплянниковых были старший брат Иван и младшая сестренка Катюшка.
Отец, суровый с виду, днем ходит по двору, расчищает снег, а войдя в избу, посмотрит на занятого Тимошку, улыбнется и скажет:
— Тимка! Буде ужо, буде. Головенку-то иссушишь, поди на санках проветрись. Эвона, дяди Кондрата ребятишки на новом сугробе катаются. Ну, поди!
Тимошка, скребя упорно затылок, отмахнется рукой, ответит отцу:
— Постой, тятенька, тута рифметика да грамматика! — и снова уткнется носом в книжку, пока не кончит уроков. Окончив, он весело кричит в избе, одеваясь:
— Ну, пошел-ка, серый, конь ты мой большой!
— Это где, конь-то? — спрашивал! отец.
— А это будет у меня конь, когда я большой буду. Пахать тогда на нем поеду!
— Пахать?
— Конечно, пахать! И собака еще у меня будет большая, большая!
Накинув озям, переделанный из старого отцовского, Тимошка бежал на улицу. Там, ухватил санки, он с криком спускался с наметеного сугроба. На вид Тимошка совсем незаметный паренек — низкого роста, немного сутуловат, но головой вышел хоть куда — в школе ученик из первых, по хозяйству соображает не меньше, чем взрослый; силой Тимошка вышел крепышом, и если в школе касалось дело игр; то он был большим воякой, но держался всегда за простые игры, без кулачек.
— Рассудительный малец! — говорили о Тимошке соседи.
— Ванюшке куда до него. Нос не дорос! — подзадоривал отец, подмигивая старшему сыну.
Тимошка, катаясь на санках, часто останавливался, уставившись в снежную пелену, хотел найти особенную снежинку, такую, по которой можно бы узнать--откуда летит этот снег? Он поднимал глаза и пялил их как можно выше, примечал одну снежинку и следил, пока она упадет на землю. А бураны шли хлопчатые, липкие; как вата, разорванная на кусочки, падал снег. Улицы широкие, размашистые, были такими, как изба, выбеленная под Пасху белой глиной. Сегодня так и завтра так — падает и падает на землю снег.
Когда сумерки, тихие и синие, наступали в селе, Тимошка, разогретый, с красными щеками, вбегал в избу с обломками санок. Он бросался со скорченными от холода пальцами к печке и, прильнув к ней, слушал, как отец серьезно рассуждал с соседом:
— Ноние бураны — прямо благодать!
— Урожайный год будет, — замечал сосед.
Тимошка же посвоему разрешал вопрос о буранах:
— А помоему, тятька, к Рождеству новый сугроб — чинить санки надо!
— А что, сломал?
— Я не ломал, сами они поломались!
И так каждый день, не меняясь, шла тихая и спокойная жизнь в селе и в семье Коноплянниковых. Целыми днями шел ленивый буран, теплый и мокрый. Крыши хат укрывались снегом и все росли и росли, будто одевались в, заячью шапку.
…Перед Рождеством погода изменилась. Дня два не падал снег, а на третий день, перед рассветом, услыхали в коноплянниковском дому, как цепляется за окна холодными пальцами вьюга. Воет она, пищит и словно хочет покарябать гладкое стекло. Мать встала раньше обыкновенного, затопила печь и укутала съежившегося Тимошку. Отец вошел в избу с улицы, разглаживая бороду, намерзшую сосульками.
— Вот так закорючило! Бела света не видать.
— Тимонька, вставай! — будила мать, — в школу пора.
— Ага…
— Вьюга забуранила, вставай!
— Ага…
— Ну-ну, вставай!
Тимошка, вскочив с постели, быстро умывался, наскоро закусывал и, одевая сумку, говорил матери:
— У Костюхи дяди Кондрата щенки есть. Маленькие. Холодно им…
Кутаясь в шубку, Тимошка бежал в школу. Не стало больше мягких, теплых и ленивых буранов. Засыпала злая пурга. Морозом высушило снег, поднимает его ветер с земли и кружит мятелью, вихри водит по селу.
Возвращаясь из школы, Тимошка увидел на дороге что-то черное. Остановился и ахнул: лежат пятеро щенят, как смола черные, и шестой с белым пятнышком на лбу. Тут он в первый раз хорошо присмотрелся, как дрожат, тыкаются носиками в снег и жмутся друг к другу выброшенные щенята. Пищат они жалобно, прижмуривают глазки, и из них катится чистая слеза. Щенки плачут и дрожат, дрожат, лапки сжимают, как кулачки ребенок, а мордочкой все чего-то ищут. Жалость взяла Тимошку и прямо боль какая-то царапнула в груди. Заплакал Тимошка, покружился вокруг щенков, а потом взял их… Одного за пазуху, второго в сумку, к книжкам, третьего в карман, в руки… Всех рассадил. Дул на них изо рта теплым воздухом, а они все дрожат и попискивают. Тот, что за пазухой, сначала тыкался в грудь, а потом прижался и только изредка вздрагивал.
— Не плачь, не плачь, — успокаивал Тимошка щенка.
Вьюга, как шальная, цеплялась за шубку и гнала навстречу белыми кружевами снег.
Дома Тимошка уложил щенков в углу, у самой печки, налил им молока и вместе с сестренкой Катюшкой угощал:
— Кушайте, кушайте, да растите большие!
Увидев щенков, мать погрозилась вынутой из супа ложкой:
— Садись, Тимка, обедать! Ты что там нанес с улицы? На кой ляд это их нужно, столько-то?
— Мама, им молока, они очень замерзли…
— Я те дам молока! Самому нечего есть.
После обеда мать заставляла Тимошку выбросить щенков, а иначе грозила собственноручно закопать в снег. Сын, вытирая слезы, просил:
— Ну, мамка, до завтра пусть поживут?
Катюшка заворачивала щенят в тряпки и усаживала рядом с куклами. Они, барахтаясь, выползали из устроенных им заботливой хозяйкой мест и никак не хотели подчиниться грозному окрику маленькой хозяйки:
— Сиди! У ты, черный, куда лезешь! Тимошка обдумывал план, как ему быть с щенками:
— Отнесу их в школу, а там ребята разберут по домам. А Коське, дяди Кондрата… Я ему дам! — грозился Тимошка на товарища по школе, который выбросил щенят.
II. ОДИН ЩЕНОК У ТИМОШКИ
правитьУтром Тимошка шел в школу мимо плетня дяди Кондрата. Его черная сука вздыбилась передними лапами на плетень, поджала хвост и, вытянув морду вперед, жалобно и протяжно завывала. Как зальется голосом — ровно и конца ему не будет. У Тимошки в сумке горячий бублик, на большую перемену он всегда съедал всухомятку, а сегодня подошел к плетню, сунул бублик суке. Она и нюхать не хочет — воет и воет… В школе оповестил Тимошка:
— Кому нужно щенка? Задарма, черные все!
Школьники узнали, как Тимошка нашел щенят.
Костюху ругали и в большую перемену не принимали играть… Пятерых щенят после занятий в школе разобрали ребята. Шестого, с белым пятнышком, Тимошка отпросил у матери оставить у себя.
Устроил хорошее мягкое логовище в углу и, примостившись рядом со щенком, говорил ему тихо и убедительно, будто щенок поймет слова:
— Как вырастешь большой, мы с тобой в лес по ягоды пойдем! Я тебе хлеба возьму и еще кусок мяса от обеда. Будешь кушать? А? Ну, скажи, не сердись, будешь кушать?.. Ну будешь, будешь, ладно! А Катьке я тебя не отдам, а то она тебя вместе с куклами посадит… А потом ты меня в школу будешь провожать--ладно? И еще я тебя умноженью научу — трижды пять и семью восемь!
Довольный собой, Тимошка заливался веселым, смехом. Отец спрашивал:
— Ты чего, Тимошка, бурчишь?
— Ничего, урок учу.
— Врешь ведь!
— Ну, я со щенком разговариваю, — быстро поправлялся Тимошка.
— А злой он у тебя будет?
— Нет, не злой.
— А зачем же собаку незлую?
— Умный он у меня будет!
Метель не унималась ничуть. Сугробы перемели улицы высокими насыпями. Кружит днями метель стоголосая, корму не дает привезти с пашни. Ночами бродят около села волки, злые, голодные. Как-то Дмитрий Коноплянников пришел со сходки, жене говорит:
— В подводы снаряжают… Хлеб просят.
— Куда?
— Говорят, опять банда завелась в лесу. Разор один от нее.
Недалеко от тимошкина села густой сосновый лес. В нем, как зверюги, бродят банды те, что не понутру им власть красная, советская. В этот лес Тимошка собирался ходить со щенком, когда он вырастет.
— Войной бы на этих бандов! — вставил Тимошка.
— Повоюй на печи. Хватит одного комсомольца, день и ночь сидит с ружьем.
— А я тоже ружье достану! — не унимался Тимошка.
Старший брат вошел с улицы, поставил винтовку. Раздеваясь и глядя куда-то в потолок, он сказал родителям:
— Как бы еще не пришлось воевать, недалеко будто банды. Вот опять пришли, а давненько уже не было их в нашем селе. Жить спокойно не дают, только за ними и гоняйся!
— Времена настали, — хмуро проговорил отец.
На дворе снова сыпал буран, толстым пластом ваты ложился на крышах и обвисал навесами. Утрами надо было прокапывать проход у двери. В школу Тимошку мать всегда снаряжала как в дальний путь: закутает, замотает, шалью повяжет. Днями и ночами шли бураны, а в лесу гуляла банда. В селе ждали ее налета и говорили о ней изо-дня-в-день.
III. ГАРМОНЬ И КУСОК ШТАНОВ
правитьКаждый день Тимошка присматривал за своим щенком. Кормил и поил аккуратно. Повеселел щенок и уже бегал по избе, выставляя смешно наружу свои кривые ножки. Отец подсмеивался:
— Щенок у тебя будет косолапый!
— Это он еще не вырос, — оправдывал щенка Тимошка.
Как-то в школе, после большой перемены, сказали учителю о щенках. Ребятам очень хотелось посоветоваться — как назвать щенков. Они придумывали и так и сяк, и все не нравилось.
— Учитель ученый, и он может такое названье дать, что и во всем селе другого не будет, — говорили между собой ученики.
После большой перемены добряк-учитель помог ребятам дать всем щенкам имена. На тимошкиного щенка выпало имя «Зимка». Учитель объяснил, что щенок найден в стужу, чуть не замерз и ему такое имя будет самое подходящее.
Тимошка пришел домой довольный. Он поднес щенка к лицу отца и гордо заявил:
— Зовут его Зимкой!
— Выдумки делаете, а не учитесь, — сердито ответил отец, когда узнал, что учитель тоже принимал участие в названии щенят.
А Зимка рос и рос…
…На следующую зиму Зимка уже провожал Тимошку до самой школы. Вился у ног, прыгал, облизывая языком замерзавшие руки, а у школьных дверей повизгивал, когда скрывался за ними Тимошка, и возвращался домой. А как только солнышко перекатывалось за обеденную пору, Зимка убегал снова из дому к школе, садился на крыльце и ждал, пока выйдет его маленький хозяин.
— Фьють, фьють! — подзадоривал Тимошка щенка и наперегонку бежал домой. Сумку с книжками нацепит на шею Зимке, а он важно, как ученик, идет рядом, помахивает хвостом. И только один раз хотел забаловаться, так Тимошка прицикнул на него:
— Мотри, а то бандам сведу!
О бандах Тимошка толъго слыхал. Видеть ни разу не пришлось. Помнит, как в прошлом году, в самую слякоть бегали мужики с винтовками по селу, а брат Ванюшка приходил надутый и ложился спать с ружьем под боком, прямо в шубе. Тимошка, бывало, прижмется к брату, обнимет его крепко, а сам все за ружье метит посдержаться и хоть немного приподнять.
— «Не деревяшка, а насамделишнее», — думал он, прикасаясь к холодному стволу.
Тогда он засыпал под мелкий, нудный и одинаковый стук капель дождя в окно. Ему казалось во сне, что идут четвероногие банды с большими пушками к мосту, что перехватывает реку у ихнего оела. Из пушек валит дым, и они все время стреляют.
— Ну, и бахает! — говорил он сам себе, вспоминая сон.
Так Тимошке в ту осень и не пришлось увидеть бандитов. Подошли они к селу, за рекой постреляли дробно и ушли в лес. Этим Тимошка остался недоволен, он про себя думал:
«Разве это война? Бах, бах, да и все!»
Во время перестрелки прошлой осенью Тимошка сидел на сарае, привскакивая от каждого выстрела. Ему было очень весело, и он не знал сам, почему так замирало дыхание и хотелось, чтобы стреляли много, много — хоть до вечера.
Отрываясь от воспоминаний о бандах, Тимошка покрикивал на Зимку:
— Не балуй… Иди смирно! Ну, — ать-два, ать-два!
Зимка, словно понимая его команду, шел размеренными шагами, задирая голову.
…С каждым месяцем рос щенок и: становился послушливым только Тимошке. Другого никого не признавал. Тимошка обучил Зимку разным разностям и к силе его приспособил веселое и смешное занятие — использовать Зимку вместо лошади. Он заказал ученикам в школе, чтобы они пришли посмотреть на его щенка, какой он большой и сильный вырос и как хорошо Зимка катает на санках Тимошку. В условленный день, после зубрежки стихотворения, Тимошка выбежал во двор.
— Зимка, хомутайсь! — закричал он.
Собака послушно подставила голову. Тимошка одел на нее самодельный из тряпок хомутик.
— Хомутайсь!.. Постой… Сейчас покажем ребятам, какой ты у меня конь.
Тимошка открыл калитку, уселся на санки чс обрывком возжи в руках, важно выехал к сугробу. — Но-н-но, Зимка… Тюф, тюф!
Зимка, захомутанный в тряпичный хомутик, тащил на санках Тимошку.
— Эва-а… поехали-и…
Товарищи по школе встретили Тимошку криками:
— Мотри, Тямо-о-ошка!
— Едя… едя!
— На Зимке, робя!
Ребятишки обступили санки, подпрыгивают, смеются, а Петюшка важно заметил:
— Вот дык конь, хоть паши!
Сумерки переходили в ночь. Вьюга как нарочно унялась, не трогала сыпучего снега. Из улицы сначала тихо, потом все громче и громче слышался припев под гармонь.
Вздыхала и охала гармонь, заливаясь тонкими голосами, и на переходах захлебывалась басами. Ночная тишина принимала басовый рокот и будто под него плясали облака в небе.
— Вот собака, дык собака! — хвалился Тимошка товарищам, — не собака, а прямо конь!
Сын дяди Кондрата, Костюха, завидовал Тимошке. На середине разговора прервал, не давая Тимошке похвастаться Зимкой:
— А ты постой хвастать. Щенок чей?
— Мой! — бил себя в грудь, как взрослый, Тимошка.
— Слышь, ребя? Говорит, щенок его!
— Его, конечно, его! — подтверждали ребята.
— Откелева ж его, коли наша сука принесла?
— Ну, и что ж?
— Дак чей он? Пошто Тимка нашим щенком хвастат?
Костюха — парень в компании очень слабый, и если он не расплачется сразу же, то, как трусишка, забежит сзади и норовит дать под микитки. Так и теперь — он уже подбежал к Тимке и сунул ему в бок кулаком. Разыгралась бы драка, но тут не заметили ребята, как с гиком и свистом подошла ватага взрослых парней. Семка-гармонист растянул лиловые меха, игранул сразу на басах и голосах не поймешь что. Зимка тявкнул, рванулся из своей упряжки, сшиб с ног Тимошку и Васятку и бросился от парней.
— Тю! тю! — закричали парни и погнались за Зимкой.
— Не трожьте, папаньке скажу, — заплакал неожиданно Тимошка, видя, как парни гнались за его лучшим другом — щенком.
А Семка все растягивал гармонь и улюлюкал. Хохотали парни над неожиданной забавой, бежали за собакой, кричали:
— Гони!
— Держи!
— Лови его!
Из стороны в сторону мотались санки, в которые был запряжен Зимка, а потом зацепились за плетень. Остановился Зимка, стал передом к парням, язык высунул, тяжело дышит. Хотел подойти парень Петруха — рычит Зимка. Семка-гармонист выпятил меха гармоники и ну наступать на собаку и все басы нажимает. Пятился Зимка, рычал, а потом, присев на задние лапы, прыгнул…
Только рявкнула гармонь — полетели куски лиловых мехов, и в зубах Зимки остался кусок семкиной штанины.
— Бей его!.. Бешеная! — закричали парни.
Разломав зацепившиеся за плетень санки, Зимка побежал по огородам.
— Лупи! — кричали бежавшие парни. Из-за курчавых, словно бушующее море облаков, выплывала полная луна. Похоже было, что облака воюют между собой, налетают, завиваются и плывут, плывут, будто земная вьюга поднялась на небеса и там гоняет облака, чтобы завтра снова спуститься на землю метелью. Луна, казалось, старается вылезти из-за костюхина сарая большим шаром. Сначала краюшком, потом половинкой и наконец вся оторвалась от сарая и нырнула в облака. Когда снова появилась, то видно было, что ока, как белый таз, подвешена к журавлю колодца…
В избу вошел Тимошка, вытирая градом катившиеся слезы. Отец ему казался двойным и лампа мигала часто, а кругом нее полосы разных цветов. Он, всхлипывая, начал жаловаться отцу:
— Папа-а-нька… парни… ггы! Зимку…
— Что Зимку?
— Ы…ы…
— Ну? Что нюни распустил?
— Гонють! С гармонью…
Отец накинул тулуп, снял с гвоздя перед дверью шапку — вышел. В воротах он встретил парней.
— Дядя Митрий?
— Что?
— Собака у тебя бешеная!
— Как бешеная?
— Так. Гармонь и портки семкины — в куски!
— Убили?
— Нет. Убежала.
— Привяжи, чтоб без греха! — сказал Семка, — а за гармонь, коли не по совести, так в суд подам. Вот что!
Дмитрий Коноплянников почесал затылок, помялся, сплюнул в сторону и нехотя пошел на-мировую с парнями:
— Вот комедь привелась случиться! Не дай, бог! Робя? Вина-то не одна моя — четвертную самогону поставлю, и будем квиты!
— Гармонь новую купи — вот и все! Иначе в суд подам, — кинул ему гордо Семка, и парни, повернувшись, ушли с песнями от двора Коноплянникова.
Вошел Дмитрий в избу. Дуется, пыхтит, сопит, как крупы объелся. Шубу снял, а шапку прямо об пол стукнул, как мяч она подскочила.
— Докелева ж это будет? — закричал он.
— Да ты что это, Митрий? Белены объелся, что ли? — спрашивала жена.
— Докелева, а? Слышишь, сопляк?
Тимошка, учуяв беду, шмыгнул на печку и оттуда просился:
— Папанька! Ня буду-у-у…
— Гармонь вот… Суд теперь, а он щенков на улице собирает бешеных. Кормить его надо, а тут… да я тебе!
— В уме ты, Митрий, что ли? Будет уже, перестань! — успокаивала жена.
— Докелева?
Дмитрий распоясывал ремень, складывал его вдвое.
— А ну, слезай…
— За што, Митрий?
— Отстань, Авдотья! Погоди, я этому сверчку пропишу — слезай!
…Утром Тимошка ушел в школу надутый и недовольный, простившись с Зимкой, которого отец посадил на привязь. В школе ребята, окружив Тимку, расспрашивали:
— Ну, как? Прибежал? А?
— Ну, скажи — прибежал?
Тимошка мрачный сопел и поглядывал на товарищей налитыми слезами глазами. Ему хотелось громко расплакаться, но стыд не позволял, и он, сдерживая в глотке слюну, терпел и крепился.
— Ну пошто такой ты, Тимонька? — спрашивали ребята.
— Нету Зимки? Убежал?
— Так это, — ответил наконец Тимошка.
Увидев, что Тимошка не плачет, ребята хитрость свою пустили на прямую:
— Рассказывай коту басни! Подсмотрели мы вчерась в окно…
— Вот-те и конь! — подзадоривал Костюха. — Вот-те и ваш Зимка!
— Ваша сука, поди, такого принесла! — защищался Тимошка.
— Ничо не наша…
— Ваш, вить, он, щенок-то! — кричали на Костюху ребята.
— Ничо не наш, ихний Зимка!
Пока не было учителя, ребята подтрунивали над Тимошкой, донимая его тем, что они вчера видели, как отец бил Тимошку.
— Садись, садись, Тимка, — уговаривали ребята. Тимошка одним боком садился на парту и кривил губы.
…К весне Зимка стал большой, настоящей собакой и лаял громко. Тимошкин отец после того случая с семкиной гармонью хотел убить Зимку, но мать уговорила:
— Может, она и не бешеная, а собака добрая. Оставь лучше!
Тимошка и Катя тогда плакали. Уступив их просьбам, отец согласился не убивать щенка:
— Ладно, пусть на привязи сидит!
С тех пор Зимка с веревкой на шее сидел на привязи у амбара, сторожил хлеб и двор. Брат Тимошки Иван как-то пришел домой угрюмый и сразу же принялся за чистку винтовки. Отец к нему с вопросом:
— Слышно разве что? Винтовку-то готовишь?
— В лесу будто банда.
— Не идет?
— Пока не идет, а может и нагрянет. Кто их знает.
Тимошка жадно ловил слова, и ему снова вспоминались банды. В его памяти, как живые, выплывали образы леса, лохматого, густого. Сосна разлапистая качает на своей верхушке снег, а за ее стволом будто сидит бандит.
…Перед Пасхой потеплели дни, кончились бураны и метели, оттаяли окна, и с крыш днями капала вода, а вечерами у стрех нарастали хрустальные сосульки льда, на них играло и переливалось лучами солнце. Заскучал Зимка на привязи, глаза его будто потускнели, смотреть стали тоскливо. Жаль Тимошке своего друга, каждый день просит отца:
— Будет ужо, папанька. Не надоть — отвяжи! Он же не бешеный!
— Злее будет! Пусть сидит.
— Да ведь парни сами виноваты за гармонь. Он не тронул бы.
— А поди еще суд за гармонь будет, вот тебе и виноваты. Тогда хоть шкуру с него сними, а за гармонь платить надо…
Как ни просил Тимошка, отец не согласился отвязать Зимку. Сидит у амбара Зимка, ходит, как часовой по дорожке, какую допускает сделать длина веревки. Как только выйдет на двор Тимошка, собака повизгивает жалобно, прыгает, чуть не обрывает веревку и, кажется, только чуть не выговорит — просится на волю. Тимошке все кажется, будто Зимка плачет так же, как он был еще маленьким щенком, когда его выбросил Костюха.
— Отпустим Зимку с привязи? Пусть немного погуляет, — снова просил Тимошка отца.
— Не трожь!
В один из последних дней школьных занятий, уже перед тем как собирались распустить ребят на лето: по домам, Тимошка вышел из школы, глядь — на крыльце сидит Зимка, хвостом помахивает. Увидел Тимошку — навстречу бросился. До самого лица подпрыгивает и все норовит лизнуть в щеку. Когда пошли домой, Зимка лапой за сумку тянет.
— Тебе чего?
Визгнула собака, и Тимошка увидел на ее шее обрывок веревки, изгрызанный, обглоданный.
— Перегрыз! — догадался Тимошка, но щенок не унимаясь, тянул за сумку.
— Сумку тебе повесить?
Тимошка, разговаривая с Зимкой, был уверен, что он его понимает. Весело бежал всю дорогу наобгонки с Зимкой.
IV. В ПОЛОВОДЬЕ
правитьГлухо звонили великопостные колокола. Звон их плыл над селом ровными гудящими волнами и только хотел стихнуть, как ему в помощь посылался с деревянной колокольни новый удар в колокол. Лед на речушке трескался, ухал, поднимался большими острыми глыбами, как живой, и тонул в реке. К обеду на мосту нельзя было пройти. Почти полсела собралось на ледоход, отстаивать деревянный мост, чтобы не снесло половодьем. Ребятишки лазили по илистому и грязному берегу, что-то кричали. У стойл моста, с кольями, с ломами и длинными жердями толпились мужики, отпихивая напиравшие на устои здоровенные глыбы льда, которые грозили снести мост.
— Еще раз — у-у-ух! — кричали мужики. —Еще раз… У-у-ух!
Проплывали в пролеты ледяные громадины. Скрипел и стонал мост под напором льда.
— Еще раз у-у-ух! — вырывался голос из толпы. Через мост, сколько есть силы у лошади, проскакал верховой. Он, размахивая руками, кричал:
— Расступись! Задавлю!
— Пошто? Куда? — спрашивали друг у дружки мужики.
Человек проскакал мимо, к сельисполкому. За ним бросились мужики, оставив ледяные глыбы напирать на мост.
— Честной народ — недоброе!
— Из соседнего села. Не иначе как пожар там!
На мост напирал лед. Ребятишки увидели, что нет мужиков, подхватили колья и ломы и так же как мужики стали у устоев моста, чтобы отпихивать лед. Кольями упирались в глыбы зеленоватого льда, отталкивали. Ледяная громадина напирала на берег и своей силой отталкивала ребятишек, упершихся в нее кольями.
— Еще раз — у-у-ух! — кричали ребятишки, подражая взрослым.
Тимошка здесь же, в толпе ребятишек. Напирая на неподдававшуюся льдину, выкрикивал:
— Еще раз — у-у-ухнем!
Зимка стоял в стороне, вытянув красный язык, наблюдал за работой ребятишек. Плыли льдины зелено-матовые, упирались в устои моста, обитые железом, переворачивались и снова напирали на устои моста. Вода между ними желтая, мутная шумит, шумит, как в мельничных колесах, бьется об льдины.
Солнце в чистой синеве неба ярко светилось как раскаленный круг и будто само поджарено на сковородке — грело землю. Лучи от солнца расходились стрелками и больно было взглянуть на него глазами.
Льдина уже будто начала сдавать и отходить в пролет, но потом, перевернувшись, снова ринулась к берегу.
— Еще раз — у-ух! — выкрикивали ребята, а потом шарахнулись и закричали:
— Тимошка! Тимошка-а-а…
— Держись за кол!
У Тимошки, когда он отталкивал льдину, соскользнула палка, и он, поскользнувшись на грязном берегу, упал прямо в воду. Его перевернуло сильным напором мутной воды, вызывавшейся из-под льдины.
Не успели тимошкины товарищи осмотреться, как булькнула вода, и один мальчишка шлепнулся в грязь, сшибленный собакой.
— Зимка… Зимка! — закричали ребятишки, — Тимошка-а-а!
Не стало видно ни Тимошки, ни Зимки. Льдина медленно! подползла под мост, закрывая то место, куда упал мальчишка, и прыгнула собака.
Скрипели устои моста. Напирал лед, пришедший из верховьев реки. Желто-мутная вода кругами заворачивалась между льдинами, плескалась, шумела, а льдины резались друг с другом, вспрыгивали одна на одну и словно хотели бежать вперед, обогнать уплывшие.
По ту сторону моста показалась голова вынырнувшей собаки. Она, встряхивая ушами, плыла к глыбе льдины.
— Зимка! — кричали ребятишки, увидевши собаку.
Колокола на сельской церкви гудели плавно. Звон уходил далеко и его догонял звук нового удара в колокол.
— Бум… Бум-м-м… — неслось с колокольни, а потом сразу медленные удары сорвались и начали звонить, как в набат:
— Бум, бум-бум, бум. Бов, бов…
— Робя? Пожар!
— А Тимошка как? Сказать надоть!
От сельисполкома к мосту бежали верховые с винтовками и мужики. Они потрясывая озлобленными лицами, кричали:
— Опять банды! Жисти нету!
— Хоть лес зажигай!
— Дяди, дяди! — кричали ребятишки мужикам, — Тямошка Коноплянников потонул.
— Какой?
— Тямошка Коноплянников!
— Где?
— Здеся… Вой там!
Ребятишки тыкали пальцами на реку, а мужики хватались за колья, чтобы спасти мост, дрожавший под напорами льда.
— Куда это ячейковцы поехали? — спрашивали ребята и снова, завидев на реке собаку, кричали:
— Вон он, Зимка! Смотри — на льдину лезет!
Один пролет моста засадило льдом. Скрипел мост. Мужики, ухватившись за колья и ломы, принялись отпихивать глыбы. А посредине реки Зимка, поймав тимошкину шубенку зубами, тащил его на льдину.
— Вынул! Ей-пра, вынул! — радовались ребята.
Зимка, оставив Тимошку на льдине среди реки, приплыл к берегу и здесь, ухватив мужика за полу, тащил его к реке, как бы указывая на то, что нужно спасать его лучшего друга Тимошку, а потом, перескакивая с льдины на льдину, опять бросился на глыбу, где лежал распластнувшись Тимошка. Запищал жалобно Зимка, понюхал Тимошку, лизнул и громко, громко залаял.
— Вон он, вон…
— Плыветь!
— На льдине! — кричали ребятишки.
Остроконечные глыбы кувыркались, плыли, догоняли и обгоняли другие. Чистые, как стекло, мутно-зеленые и грязные, они ныряли, словно гуси — купались в мутной воде. Кругом льдины, где находились Тимошка и Зимка, глыбы толпились, толкали друг-друга, и казалось, будто каждая хочет вспрыгнуть к Тимошке на льдину, приласкать его своим холодом или придушить. Другие подползали, толкались, приподнимали, словно желая ее перевернуть. Жарко и хорошо припекало солнышко, освещало два черных пятна на уплывавшей льдине. Лаял и завывал Зимка…
— Тя-ямо-о-о-о-шка! — кричали ребятишки, пришлепывая ладонью по губам.
— Зи-и-и-мка-а-а-а…
У моста попрежнему возились мужики, не обращая внимания на плывшего среди реки Тимошку и собаку. Они, не поняв или не обращая внимания, боролись с льдами, грозившими снести мост.
— Отталкивай!.. Берись, народ, — мост снесет…
— Еще раз — уухнем!
Только один дедушка Кирилл, суетясь на берегу с ребятишками, бегал, шлепая в грязи лаптями, и, не зная, что предпринять для спасения, отрывисто говорил:
— Багор, ребятишки, надоть! Багор — мальчишку спасти!
Ребята же, не унимаясь, кричали:
— На льдине Тямошка! Едет! Едет! На льдине!
— Зимка с ним — эвона на середке!
Льдина, покачиваясь на воде, уплывала все дальше и дальше и, следуя за ней, бежали по берегу ребятишки, оглашая реку звонкими криками…
V. БАНДЫ ИДУТ
правитьВ то время, когда на реке случилось несчастье — уплывала льдина с мальчишкой и собакой, ячейка партии в полном составе вместе с комсомольцами выехали верхами за село, к лесу. Им было сообщено, что в соседнем селе уже разгуливали бандиты, чинили расстрелы и грабили кооперативную лавчонку.
Дорога на соседнее село грязная и топкая. К копытам лошадей льнет грязь, и отбрасывается комьями в лица едущих сзади. У всех винтовки наготове, в руках. Маленькой рысцой у опушки леса едут из тимошкина села партийные и комсомольцы, наступать на бандитов. Иван Коноплянников впереди отряда. У его пояса отвис наган, а на ремне болтается кривая шашка. Они перекидываются между собою небольшими, отрывистыми фразами:
— Осторожно надо!
— Откуда только они сразу взялись! Этот лес хоть выжигай.
— Нежданно, негаданно…
Навстречу отряду, вдали, неслись верховые и чуть виден был клочок развевавшегося флага, только не разобрать, какого он цвета. Быстро сообразил отряд, что это бандиты, и послышалась команда Ивана Коноплянникова:
— Залечь у тополей! Подпустить ближе бандитов и тогда, в упор им, стрелять залпами.
Среди небольшой тополевой рощи раскинулся отряд в ожидании бандитов и чуть только ближе подпустили их, дали залпом выстрелы. Рванулись лошади, а у бандитов качнулись люди на лошадях и, как мешки, упали на землю. Лошади без седоков бросились вперед, остальные же не вернулись, а только пришпоривали лошадей и гнали на залегший в тополях отряди.
Тем, что лежали у тополей, казалось, будто лошади бандитов пружинятся ногами, отталкиваются от земли и хотят прыгнуть навзлет.
Тополя позеленели корой и набрали пузатенькие, пахучие и клейкие почки. Галки, вспугнутые выстрелами, кружились над небольшой тополевой рощицей.
Бандиты приближались и уже слышны были несвязные, отрывистые гиканья и крики. Залегшим в тополях пришлось отстреливаясь скакать к своему селу.
— Урра! — кричали бандиты, стреляя вдогонку.
Иван что-то крикнул, и серая лошадь под ним будто спотыкнулась, упала, прижав ногу седока в стремени. Из бока лошади сочилась красная жидкость. Когда Иван высвободил ногу, бандиты были уже близко. Они, подскочив к Коноплянникову, закричали, угрожая револьверами:
— Сдавайся!
Иван выхватил наган и выпустил последние пули в бандитов. Но пули вгорячах шальными полетели мимо. Бандиты схватили Ваньку и повезли его в село. Больно били по бокам и лицу, кричали и ругались:
— Коммунист? — Свинячье рыло! Соплякомец!
— Забирай с налету село! — командовал бандит.
— Ура!
Бандиты бежали к мосту, где мужики боролись со льдом и, не разобравшись, что это мирные крестьяне, начали стрелять в кучу мужиков.
— Засада, стреляй, — кричали бандиты.
Мужики побросали колья, подняли руки кверху.
— Сдаемся! Да ведь мы разве что? Звери какие?
Мост отдавал внизу эхом топот копыт проезжавших бандитов. Они уже ворвались в село.
VI. ХОЛОДНАЯ ПОСТЕЛЬ
правитьНа реке попрежнему — по берегу бежали мальчишки. Но пока отряд бился с бандой, этим временем произошла перемена.
Когда Зимка вытащил Тимошку на глыбину льда, отфыркивался, встряхивал ушами, вздрагивал и тяжело дышал, Тимошка распластнулся на льдине без сознания. Обнюхивал его Зимка, лизал щеки горячим языком, и, охраняя своего товарища, оттаскивал на средину льдины, а потом, вытянув морду к берегу, протяжно завыл и залаял. Льдина плыла на середине реки. Ее покачивало водой и поднимало другой конец соседней льдиной.
Теперь по берегу бежали не одни ребятишки с дедушкой, а и мужики, с багром, но до льдины достать не могли.
— Лодку бы? — посоветовал один, из мужиков.
— Затрет, не проедешь!
— Что ж что затрет? Не погибать же парнишке?
— И тебя затрет и его не спасешь.
— Ишь тоже герой выискался!
— Да где уж там… Видать — погибель парнишке будет!
Пока суетились на берегу — льдину все уносило и уносило. Плыла она уже за селом.
— Зимка-а-а! Зимка-а-а!.. Тямошка-а-а-а! — кричали испугавшиеся ребятишки.
Завыл протяжно и долго Зимка, а потом, перепрыгивая с льдины на льдину, как и в первый раз, возвратился на берег. На глыбине остался один Тимошка. Он уже начал приходить в сознание и чувствовал, что в его животе полно воды, а постель под ним твердая, мокрая и холодная. На берегу Зимка снова тащил мужика за полу в воду, глядя умными глазами и как бы прося его помочь беде Тимошки, из которой он, один выручить не может. И снова Зимка ушел к другу…
В том месте, где загибалась река и была шире, льдина подплыла ближе к берегу. Отталкивая другие багром, мужики прибивали глыбу с Тимошкой к берегу. Уже ясно было видно зеленую глыбину и Тимошку, распластнувшегоея на ней. Зимка стоял рядом и все будто порывался прыгнуть,
— Тимошка! Тимка-а-а… — закричали с берега ребятишки, — вставай, живее поднимайся!
Они стояли без шапок, махали ими над рекой и так нагибались над водой, словно собирались нырять.
— Случай-то какой, — бормотал дед Кирилл, — кажную весну в ледоход случай. Не люди, так лошади тонут.
На дедушкиных ногах развернулись холщевые обмотки и тянулись по грязи, но он не замечал этого — сгорбившись, суетился и размахивал руками, даже кряхтел, когда давали проход ледяной глыбе с Тимошкой и Зимкой.
— К берегу ее, к берегу! — кричал он, — ах ты, штоб-те… Цепляй багром ее! Лови!
Вдруг свежий воздух, гулкий, как всегда весной, прорезали винтовочные выстрелы. Сначала стреляли редко, а потом часто, как выбивали в дно деревянной кадушки.
Наконец ледяную глыбу притянули к берегу багром. Мужики, оставив Тимошку на попечение ребят, убежали в село, а ребята толпились с дедом Кириллом около Тимошки и кричали:
— Тимошка живой!
— Живой Тимошка.
Над селом проносились звуки выстрелов, и беспорядочные крики перемешивались с лаем собак.
VII. БРАТ ВЗЯТ БАНДИТАМИ
правитьВ избу принесли Тимошку в сознании. Радостно стало при виде знакомой постели, печки и сестренки Катюшки. Кот сгорбившись потерся боком около мокрого Тимошки и недовольный отошел отряхиваясь. Тимошку переодели в чистое и уложили, закутав шубами, в постель. Хворь будто какая напала на него, лежал он вздыхая и изредка тяжело стонал. Мать возилась около постели, приговаривала:
— Тимонька, мой родной. Да как же тебя угораздило попасть в воду. Да не ходи ты на эту проклятую реку, горя не знай!
Очнувшись на следующий день, Тимошка приподнялся с постели, осмотрел избу и, не найдя в ней никого кроме матери и Катюшки, спросил:
— А игде Ванька и папанька? Они на улице?
— Ваньку, милай мой, — чуть сдерживая слезы, отвечала мать, — Ваничку забрали банды, заарестовали…
— Куда, кто заарестовал?
— Банда. Избили бедного Ваничку. В каталажке он сидит…
Мать плакала и больше укрывала Тимошку шубами. Зимка же, как часовой, не отходя, сидел у постели.
На улице в полном разгаре разметалась весна. В окно избы бежали лучи солнца, словно лилась чистая розовая вода без конца. На полу вырисовывалась косо оконная рама, а на потолке колыхался, как маятник часов, белый зайчик — отражение от блюдца с водой, что стояло на окне. Тимошка, прижмурив глаза, сладко засыпал, и казались ему кружившиеся в полосе оконного света пылинки снегом. Летят они, переливаются разными цветами. Уже во сне видел он, будто стоит на улице, подняв голову к небу, а оттуда падают ровно, неторопясь хлопки снега — розовые, красные, зеленые…
Спит Тимошка, а на улице совсем почернела земля от стаявших снегов, перемесилась в грязь и посредине двора образовалась большая, словно зеркало, лужа, отражавшая в себе чистоту синевы неба. Солнце греет крыши, подогревает и сушит места на припеках, и весенний ветерок чуть холодит и пахнет еще нестаявшими снегами в полях.
Тимошка вздрагивает от видений во сне. Ему слышится писк щенка и перед его глазами копошатся шестеро черных, как смола — холодно им и под Тимошкой будто холодная постель. Потом во сне видит он школу, учителя и своих товарищей, которые смотрят, как он выезжает на санках, а в упряжке Зимка.
К окну, со двора, подошла корова. Лизнула стекло, замычала. Кот на подоконнике лениво привстал, сгорбился, вытянулся и зевнул, а потом сонными глазами начал рассматривать в окно корову. Она еще раз, лизнула стекло, громко промычала:
— Мммм-у-у…
Тимошка проснулся от мычания коровы. Взглянул в окно, и, не узнав своей буренки, вскрикнул:
— Мама!
— Чего тебе? — ласково отозвалась мать.
Когда Тимошка взглянул в окно, на его лице засияла радостная улыбка.
— Это буренушка… — сказал он улыбаясь и, поднявшись с постели, подошел к окну.
…А в селе два дня уже как буйствуют банды. Забирают у мужиков хлеб, травят лошадьми сено. В кооперативной лавке сорвали замки и вытащили все товары. Коммунистов же и комсомольцев всех арестовать не успели. Когда сдавали бандитам село, тогда многие уехали верхами на лошадях за реку, туда, где рос густой кустарник и где летами ребятишки собирали спелую смородину, боярышник и кислицу. После сбежавшие собрались и очутились в забоке, в тылу у бандитов. Они поочередно ездили из забоки в разведку, а троих послали в соседние села известить о несчастьи в тимошкином селе. Из коммунистов и комсомольцев были арестованы только Ванька Коноплянников, тимошкин дядя — Карякин и председатель сельревкома.
Забока была еще с голыми прутьями, не одевшимися в зелень. Сидели в ней сбежавшие комсомольцы и коммунисты, видели через реку свое село, где буйствуют банды, но помочь ничем не могли.
…У, плотины, где стоит водяная мельница, старая и позеленевшая от времени, вся запыленная мучной пылью, стоит бандитский дозор. Колеса мельницы не гоняют каменные жернова — мельница не работает. Оборванный, в заячьей шапке бандит забрался на крышу мельницы, чтоб оттуда лучше было видно село. Он смотрел на реку и кричал:
— Экое половодье ныней весной! Вот топить-то коммунистов где можно!
Борода бандита, сидевшего на мельнице, замусолилась от съеденных конфект, что были взяты из кооперативной лавки. Он, наевшись до отказу, бросался конфектами в стоявших у мельницы бандитов. Один из них расстилал махровую шаль на грязи и вводил на нее лошадь, приговаривая:
— Пусть Серка постоит. Тпру, тпру… Стой, Серка!
И шаль топталась лошадью в грязь.
В это время в сельской каталажке сидели взятые бандитами коммунисты и комсомолец. Через узкое окошечко на них падал свет и лица их казались землистого цвета. Есть ничего не давали. Ванька Коноплянников сидел тут же с синяками на лице. В дверное окошечко заглядывал бандит и, оскалив зубы, ругался:
— Ну, морды! Лежи смирно!
А в тимошкином дому все пошло кверху ногами, перевернулось. Отец ходил повесив голову, мать плакала. На дворе было пусто — корову забрали, лошадь увели и сено со двора вывезли.. Один только петух, царапаясь в навозе, громко кричал:
— Кук-ку-реку! Кук-ку-реку!
Дмитрия Коноплянникова бандиты здорово избили за комсомольца Ванюшку. Кричали на него:
— Народил подлецов!
На третий день после того, как взяли бандиты село, Тимошка поднялся с постели и ходил уже по опустевшему двору, заглядывая то в коровник, то в сарай.
Тетка Авдотья пришла к Коноплянниковым, на ухо матери шепнула:
— Охо-хошеньки, бяда!
— Что Авдотьюшка? — пугливо спрашивала тимошкина мать.
— Слыхивала, сказывают…
— Что слыхивала?
— Говорят… Охо-хошеньки… Сказывают будто расстрел будя!
У матери округлились глаза. Она качнулась вперед и, ухватившись за Авдотью, сдавленно закричала:
— Ванюшечка, сынок ты мой… Тимошка, узнав об этом, спросил! у тети:
— Где тетя расстрел будет?
— В забоке будто, за речкой…
Мать стояла бледная… В печке на сковородке подгорали забытые лепешки.
— Несчастье одно. Ну за что только на нашу голову?
Не рассуждая больше, Тимошка опрометью кинулся из избы. Через огород, к берегу реки, пробежал он, и за ним, вприпрыжку, неизменно следовал Зимка. По берегу они пробрались к мосту.
Зимка теперь уже был выше пояса Тимошке. Шерсть на нем грубая и, когда он злился, поднималась, как щетина. Другой такой здоровой и умной собаки на селе не сыскать. На привязи он также больше не сидел, а следовал туда, куда шел его друг. Тимошка сунулся на мост, чтобы пробежать в забоку, а тут часовой перегородил дорогу:
— Постой, сопляк! Куда прешь?
— Я, дядя, за реку.
— Зачем?
— Мине… мине… Утки пропали.
— Иди, да смотри…
Обрадовавшийся Тимошка побежал к забоке, оглянулся и испугался…
Через мост ехала большая бричка. На ней вповалку лежали на сене связанные и около них сидели двое с обнаженными шашками.
Тимошка скрылся в кустах и между ними, не теряя из виду бричку, бежал.
Хрустели сухие ветки, когда бричка повернула в кустарник забоки и около небольшой полянки остановилась.
— Вылезай! — крикнули на связанных. Кругом забока, глушь и тишь.
— Ну, ну — лезь живей!
Тимошка присел за кустом. Затаил дыхание и слышит, как у него колотится сердце и рядом дышит Зимка. Через заросли забоки он видит: на бричке шевельнулись люди, первым поднялся председатель сельревкома, руки у него связаны и ноги как-то согнулись, будто он совсем старик. Вторым поднялся Ванька… Тимошка чуть не вскрикнул. Он сначала не узнал брата: волосы у него растрепались, шапка упала и поднять нельзя — руки связаны и ноги спутаны. Похож он стал не на Ваньку, а на чучело, которое ставят в огородах. Под глазами синяки, щека расцарапана и разорвана малиновая рубаха. Зимка даже привстал, напружинился ногами, вот-вот прыгнет, а потом прижался к Тимошке и тоже будто затаил дыхание. Тимошка чувствовал себя так, словно его ухватили за горло и жмут.
— Слазь! — крикнул бандит на третьего и стукнул его прикладом.
Поднялся бритый человек с впавшими щеками, в сером пиджаке. Встряхнул головой и, смотря в упор на бандита, крикнул:
— Ну? Хоть не мучьте!
— Что?
— Гады! Тьфу!
Бандит вытер с лица плевок рукавом. Размахнулся и ударил кулаком по сухим скулам бритого человека.
— М-молчать!
Тимошка с нетерпением ожидал в кустах. Ему хотелось крикнуть и у него даже слюна наплыла на зубы, когда бритый плюнул в лицо бандиту.
— О-о! Дядь Карякин, ячеешник, — узнавал Тимошка в бритом человеке знакомого. — Так ему, бандиту!
На бричке стоят все трое, а сойти не могут. Ноги и руки скручены веревками. Бандит столкнул, как мешки, людей с брички, а на земле поставил троих в ряд.
Лицо у бандита казалось Тимошке через кусты странным: зубы оскалены, один глаз выкатился и бегал, словно искал чего потерянного, а левый прижмурен, как у слепого.
— Готово! — обратился он; к другому.
Задрожал и залепетал что-то предсельревкома.
Бандит размахнулся шашкой над председателем, а потом остановился, зашел сзади и полоснул шашкой.
Тимошка видел, как мелькнула над председателем шашка, и больше смотреть не мог — зажмурил глаза. А когда открыл, то увидел: кровь ручейком бежала ца свежий песок. Бандит же толкал Ваню шашкой и кричал:
— Ну, ну… Стой смирно!
Ваня, как мертвый свесил голову и гнулся в ногах. Где-то недалеко в кустах захрустело, словно кто-то пробирался к кровавой полянке.
— Что такое? — спросил бандит, державший лошадей.
— В чем дело? — отозвался другой. Но тот прислушался и, не услыхав больше шороха в кустах? ответил:
— Это мне послышалось, будто в кустах кто-то ходит.
— Ну — сопляком? — вертелся бандит около Вани.
Тимошка даже привстал. Ему хотелось крикнуть во весь голос, чтобы не смели трогать его брата, но он только сдавленным голосом, как топотом, позвал:
— Зимка?
Зимка насторожился, прижался задними лапами к земле и казалось только ждал приказания Тимошки, чтобы прыгнуть и ухватить бандита… Вот бандит уже повернул Ваню спиной к себе, и в это время сдержавшись Тимошка что есть умочи крикнул:
— Зимка — кусю! кусю!
Как не было Зимки на этом месте. Только шевельнулись кусты, и собака повисла на бандите, замахнувшемся на Ваню шашкой. Зимка свирепо зарычал, лошади захрапели и шарахнулись в сторону.
Тимошка видел, как Зимка повалил бандита на землю и второй бросился на помощь с шашкой. Карякин и Ванюшка стояли не двигаясь и не понимая сразу в чем дело… После же с шумом кто-то выбежал из забоки на полянку… Больше Тимошка ничего не видел, он припал лицом к сырой земле и, затаив дыхание, молчал.
Через несколько минут Зимка лизал тимошкино ухо, тащил за армячок, пищал. Тимошка боялся привстать, он открыл глаза, но не поднимал их, ожидая встретить бандита перед собой, смотрел в землю. Земля же серая ничего не может сказать Тимошке, а только пахнет сыростью, но заглянуть на свет, туда, к полянке — боязно.
Оттуда слышен говор, а слов разобрать нельзя. Залаял Зимка. На лай пришел человек, поднял Тимошку. — Товарищи? Да это Тимошка, ванюшкин брат!
Оказалось, что это коммунисты, убежавшие в забоку от банд, подоспели на помощь Зимке и вместе с ним расправились с бандитами. Тимошка пришел радостный на полянку. Ванька и Карякин сидели на земле развязанные и от радости молчали, невдалеке лежал мертвый председатель сель ревкома.
— Вандт? А, Ванятка? — не зная что спросить, говорил Тимошка.
— Тимошка… — глухо говорил Ванька.
Из забоки вышел Тимошка и направился прямо к мосту. Идет, а ноги попрыгивают и срываются бежать.
— Зимка… Ннах, ннах!
Глаза бегают, сверкают. На кебе побежали тучки, белые, клубочками. Переворачиваются тучки и плывут, плывут вдаль по небу. Река еще шумит, гонит шугу… Бежать хочется Тимошке. Мост даже кажется ему меньше и перила ниже. На мосту вздрогнул, увидев реку, и быстро пробежал мимо часового домой. Дома мать плакала, а отец сидел угрюмый, сдвинул брови; увидев радостного, с сияющей улыбкой Тимошку, он грозно на него прикрикнул:
— Чего, оголец, радуешься? Плакать нужно. Не знаешь разве — Ваньку-то на расстрел увезли.
— Мамка! Тятька! — восторженно выкрикивал Тимошка и сразу не мог выговорить радостную весть.
— Да куда тебя лихорадка носит? — нападала мать.
— В забоке я был… А Ванятка…
— Застрелили? Ну?
— Нету!
— Где? Как же?
— Тама, в забоке-то, ячеешники…
— Ну?
— Зимка, как прыгнет!.. За шею его да о земь! Руки у Тимошки при рассказе ходят ходуном.
Отец и мать впились в сына глазами, жадно слушают его рассказ.
— Ка-ак прыганеть!.. А Ванятка побитый и кровь у него…
— Бедна-а-ай, — качает головой мать.
— А там, в забоке-то, ячеешники да кансамалисты… У-у-ух!
— Зиманька, Зимка, Зимка, — звала мать собаку и ласкала ее, гладя по спине. Зимка умными глазами смотрел на тимошкину мать и словно спрашивал ее — хорошо ли он поступил и не посадят ли за это да привязь у амбара.
— Дядя Митрох, — продолжал рассказывать Тимошка, — в забоке говорит, что в городу-то узнали про банду и идут красные — много много… и едут, и едут, и едут… А завтрись, как тарахнуть! и вся тут!
Все рассказал Тимошка, только о поручении, которое дали из забоки, он умолчал и озабоченно думал о нем, как выполнить.
— А где же он, Ванятка-то? — доспрашивала мать.
— На логово его, в забоку унесли ячеешники. Тама будет, пакедова банду красные угонют.
— А ты куда? — спросила мать, заметив, что Тимошка не евши снова собирается куда-то уходить и зовет за собой Зимку.
— Мне маманька надоть сходить. Я сейчас приду… Зимка — ннах! Нинах!
Дороги на улицах размякли, сделались грязными и топкими. Небо серое, нависло тяжелыми облаками над селом, как на дождь. А погода стоит такая чуткая, чуткая, где конь заржет — слышно.
Идет по селу Тимошка, думает:
"Как же это сосчитать бандитов? Сколько их есть? Сказали: «узнай сколько и приди к логову скажи»…
Потом Тимошка решил считать бандитов всех, которых встретит на улицах села. Идет по улице, встретится бандит, он его и засчитает:
— Один… два… тридцать семь… Сорок один.
Сорок второго хотел сосчитать и поперхнулся:
— Ровно его уже один раз сосчитал? Ладно — завтра пойду в забоку, скажу: много, много бандов!
У плотины, там, где бандит взводил лошадь на шаль, Тимошка остановился в раздумьи. Размыло плотину половодьем, а вода хлещет и хлещет через край и удержу ей нету. Выше плотины река разлилась словно озеро, захватив молодые поросли деревьев на берегах. Торчат теперь поросли из воды как камыши на озере. Мельник возится у засовов, постукивает, оберегая, чтобы не снесло мельницу разбушевавшейся рекой. В гоночных колесах шумит вода, бьется об лопасти. Наступал вечер. Темнело, будто кто-то невидимый прикручивал постепенно огромнейшую лампу, которая светила на все село.
— Трах! Трах! — послышались выстрелы и стихли. Часовые, услыхав условный знак, вскочили на лошадей, покинув плотину без дозора, и ускакали в центр села.
— Домой надо, — решил Тимошка, — спать, а завтра в забоку…
VIII. УХАЮТ ПУШКИ
правитьНочь темная, безглазая, какие бывают на последней неделе великого поста, притаилась и молчит. В полночь прогорланили петухи, залаяли кое-где собаки, и снова стоит над селом жуткая тишь, похожая на то, что в селе нет живых людей.
Закутавшись в шубенку, спит Тимошка, изредка вздрагивает. Сны ему снятся странные и страшные — лошадь или человек — не разберешь. В избе тихо, только слышен равномерный храп отца. Рядом с Тимошкой, на небрежно брошенной старой, измызганной шубенке, лежит скорчившись Зимка.
Сон над всем селом царит и сторожит своими темными глазами, чтобы не появился свет. Вдруг за околицей ухнуло что-то, как вздохнуло громадное невидимое чудовище, и, перекликаясь само с собой, прокатилось над селом эхо:
— Гггах!.. гу-ггу-гугу-у-у-у…
В избе Коноплянникова задребезжали стекла в окнах, изба даже вся вздрогнула. Вскочили с постелей отец и мать и Тимошка. В темноте избы тыкаются и спросонья не могут найти, где дверь.
— Экая напасть, экая оказия! — суетится мать.
— Пушкой бьют, — замечает встревоженный отец. — Это прямо как На германской войне… Разор селу… Пропасть. Если попадет в избенку, так почитай всю и разнесет, как и не стояла на месте.
— Гггах! гггах! — отдается за околицей.
— Гу-ггу-гугу-у-у-у.. — несется над селом эхо, пробуждая сонные избы.
Только вышли Ковоплянниковы за двери избы, как в огороде что-то треснуло, поднялся столб дыма, освещенный вырвавшимся из чудовищного ядра огнем. Как молния, блеснул красноватый свет, на минуту озарив весь двор светом, так что видно было, как, взмахивая крыльями, бежал через двор перепуганный петух.
— Ой-ой-ёй, что делается, прямо-таки земля не стерпит, — шепчет мать, а отец ей как бы попрекает:
— Земля стерпит. Земле нечего не поделается, а вот мы стерпим ли? Тут тебе ничего и никто не поможет и не спасет! Если б помогало, то и убитых бы не было. Тут вот так и знай: если наводчик человек из мужиков, да пожалеет село, то он не будет садить по избам… А если по избам, то и пуху не останется — разнесет.
— Трах, трах! — зачастили выстрелы, и по селу заметались верховые, крича как исступленные под окна:
— Выходи! Наступают!
— Тра-р-р-рра-ра-ра… — ровно изорвали что-нибудь прострекотал пулемет и поперхнулся.
— Гггах! — охнула еще раз пушка, и упавший где-то за селом снаряд осветил небо и серые тучи на нем, как зарево пожара.
Прижавшись к двери, стояли Коноплянниковы..
— И, мать честная, как гахает! — замечал отец.
— И что только будет? — тревожно спрашивала мать.
— Ты куда? — ухватил за рукав Тимошку отец. — Ты куда бежишь, дурень, убьют! Как щенка пристрелят одним разом и не услышишь и не узнаешь. Не ходи.
— Папанька? Я только в щелку ворот посмотрю?
— Не смей! Пуля попадет.
На улицах шла неразбериха. Шлепали копытами, лошади, рвались короткие сухие звуки выстрелов. Тимошка, не утерпев, заметил:
— Папанька? А ведь непременно выбьют!
— Банду-то? Коли с пушкой, то выбьют.
— Ей-пра, выбьют! — чуть не выкрикивал Тимошка.
— Тише, оголец.
— Ох-ох--напасть! — стонала мать. — Старик, идем в избу.
Оцепила село ночь густым черным полотном — ничего не разглядеть. Через улицу даже не видно соседской избы — темь непроглядная. Увернувшись от отца и матери, Тимошка незаметно подошел к воротам, — ничего не видно, перешел к плетню и, плотно прижавшись к нему лицом, впился в темень и старался разобрать, кто едет верхом — коммунисты или банды. Но он видел только, как по улицам тенями пробегали верховые и из винтовок вырывались красными клубочками выстрелы.
Ночь. Бой.
К рассвету еще участились выстрелы, а потом верховой, стегая кнутом лошадь, бежал намах по улице, кричал, как оголтелый:
— Отступай!
Вбежавший в избу Тимошка сообщил отцу и матери:
— Слышь — бегут! Ей-пра, бегут банды.
Наступал полный и тихий рассвет. Казалось над селом открывал свои светлые очи день постепенно и медленно, как будто проснувшись от долгого сна. По улицам, пригнувшись на лошадях, бежали красноармейцы. Пушка уже не ухала, только за селом часто, разрывая воздух тарахтеньем, стрекотал пулемет. Днем, раздавливая тяжестью грязь, по улице прокатили три громаднейшие пушки и через несколько минут возвратился домой Ванька Коноплянников.
…Через три дня, перед самой Пасхой, когда совсем угнали банду, разбили и забрали в плен, в селе было созвано собрание крестьян. Красноармеец, взобравшись на табурет, сняв шапку, наклонялся перед мужиками и четко выкрикивал:
— За советскую власть! Бандиты разбиты и теперь мирно и спокойно могут мужики строить свое хозяйство и налаживать пахоту…
Мужики мотали головами, поддакивали.
К обеду отряд выступил из села по направлению к городу. Красноармейцы стройными рядами ехали на лошадях, и дружная, бойкая песня неслась, разливаясь над селом:
…Смело мы в бой пойдем…
За власть советов!
И-и-и-и как один умрем…
Качались и будто плыли ряды. Выученные лошади шли, приободрившись головами, в такт музыке выступая вперед.
На мосту небольшой духовой оркестр играл марш. Мужики, сняв шапки, махали уезжавшим красноармейцам в знак благодарности за выручку от банд.
Тимошка тоже провожал красноармейцев. Бежал по улицам села рядом и заглядывав в лица едущих, хотел найти что-нибудь близкое и знакомое, а на мосту, удивленный музыкой, остановился против оркестра и долго внимательно смотрел в медные трубы. Ему хотелось узнать или догадаться — почему так громко и хорошо рычат трубы, не похожие на граммофон, который ему пришлось видеть чодин раз в жизни. Покраснев до ушей и надувшись что есть силы, старался музыкант вдуть весь свой воздух в маленькую медную трубу. Щеки его были, как пузыри, и глаза полузакрытые. Тимошка, заметив это, улыбнулся. Рядом с ним стоял человек с громаднейшим барабаном, как бочка, он только и знал что равномерно ударял палкой в кожу, и она издавала бухающие, глуховатые удары…
Домой возвратился Тимошка, когда далеко за тополями скрылись красноармейцы и весь народ разошелся по домам. В избе тихо всхлипывала мать от радости, а за столом сидел Ванюшка, часто черпая из миски горячий суп, что-то рассказывал отцу. Тимошка уселся рядом и недовольный тем, что на него не обращают внимания, надулся.
— Ты чего это? — спросил отец.
— Так это, ничего, — недовольно ответил Тимошка.
— Как же это безо всяких причин надуваться.
— Сами вы так обедаете, а Зимку не покормите! А ведь он-то Ванюшку спас поди. Если б не он, то зарубили бы.
— Зимка? Ннах-ннах! — позвал Ванюшка и, вынув из супа кусок мяса, поднес его к эимкиному рту. — Кушай!
Обрадовавшись теплому приему его товарища, Тимошка оживленно начал рассказывать:
— Иду это я, а на мосту с трубами, больше самовара! И дуют и дуют, как не лопнут, а они, трубы-то, рычат, рычат, даже Зимка взвизгнул. Народу много, много… и едут, и едут, и едут…
Мать, вытирая слезы, тихонько говорила:
— Охо-хо! Теперь-то может поспокойнее будет.
— Папанька? — приставал Тимошка к отцу. — А ты мне трубу большущую купишь? А, купишь? А самоварная труба будет играть? А? Не будет? А я попробую?
IX. НА КАЧЕЛЯХ
правитьПрозеленью постелилась трава за околицей тимошкина села. На лужайке светло и как по ковру можно кататься по свежей зеленой траве. Здесь парни поставили качели. Стоят они высокие, вздыбились к небу, и на скрестках жердей, как гнезда, накручен хворост для скрепы. Крепкие, высокие качели.
Девки и парни, обступив качели, дожидаются своей очереди, чтобы с замиранием сердца подняться и спуститься вниз на качелях.
— Уух, уух! — кричат они в такт вздымающейся и опускающейся пары.
Ребятишки в стороне, обступив Тимошку, громко и важно обсуждают подвиги Тимошки с Зим-кой. Костюха снова приступает к Тимошке с назойливым утверждением:
— А щенок-то не ваш. Щенок наш! Наша сука такого принесла. А если б не наша сука, то и щенка не было бы! Ага, а что!
Девки и парни после качелей принялись водить хоровод. Один парень такого трепака отжарил, что трава повыдергалась из-под его каблуков с корнями. Он, лихо потрясая вспотевшим чубом, кричал на девку, танцовавшую с ним в паре:
— Держись, Манька! Не подгадь!
— Ребята! — кричал Ванька Коноплянников, — давай беседу устроим. Довольно баловни водить, успеем.
Предложение Ваньки было принято. Парни калачиком согнули ноги, а девки, подобрав верхние юбки, чтоб не запачкать, уселись как индюшки, распуская веером платья.
— Теперь наша работа, — начал Ванька, — больше молодежи в Комсомол, чтобы мы были организованы и стали обучаться наукам.
— Правильно, — подтверждают парни, — запишемся!
Тимошка с другими ребятишками стоял молча, слушая ванькину речь, а потом спросил:
— Дайте мне слово!
Переглянулись парни и девки, и все, приветствуя Тимошку, закричали:
— Дать ему слово! Обязательно дать! Пусть говорит.
Тимошка вышел на середину круга… Неразлучный с ним Зимка, оставшись за кругом, тоскливо смотрел на Тимошку, обходя плотно сидевших девок, но прохода нигде не нашел. Тогда Зимка прямо через голову Маньки прыгнул в круг и стал рядом с Тимошкой.
— У, бес, — засмеялись ребята.
— Ну, держи слово! Говори, Тимошка.
— Вот я теперь и заявляю, — начал Тимошка, — Ванятка комсомолец? Ага! А я нет! Так вот прошу вас записать меня в Комсомол, а Зимку тоже, потому и он хочет быть тоже в Комсомоле, только сказать этого не может, потому — вы его не поймете! Зимка, ты в Комсомол хочешь? — обратился Тимошка к собаке.
Парни и девки захлопали в ладоши и закричали:
— Качать Тимошку!
— На качели его!
Тимошка был поставлен на ступеньки рядом с самым большим и сильным парнем. Раскачали качели и пустили. Приседал парень, и приседал Тимошка, раскачивая качели, — поднялись высоко, высоко! У Тимошки уже сердце начало замирать и ему кажется, что не он качается, а весь хоровод ходит и кверху и книзу.
Зимка стоит и вслед за качелями поводит головой, как бы следит за своим неразлучным другом Тимошкой.
Маками яркими пестреют платки девок и ковром зеленым стелется трава. Новая гармонь Егорки заливается звонко, и пальцы пляшут по белым костяным ладам. Под укачивание Тимошки парни и девки поют ему песню. Захлебываются голосники и рычат басы, выговаривая:
Эх, играй, играй, гармонь,
Эх, играй, гармоница,
Не нужна нам эта цель —
С бандой церемониться…
Выше и выше поднимаются качели. Захватывает дыхание Тимки, и прижмуривает он глаза. С самой высоты ему на миг показывается все село, будто упавшее в яму, а когда качели опускаются — село идет кверху.
— Ура! Ура! — кричат снизу, а гармонь колышется в егоркиных руках мехами, качается плавно его голова. Басы рычат и выговаривают:
Эх, гуди, играй, гармонь,
Земной шар шатается…
А тонкие голоса вторят настойчиво:
Комсомолия все ближе
К богу добирается…
К вечеру, когда солнце застряло на повети и начало тонуть в ее крыше, на окраине села, Тимошка ушел от качелей домой. У него слегка кружилась голова и в груди будто ныло, он, покачиваясь, как пьяный, просил мать:
— Мама, я спать хочу.
— Ложись, сынка.
В постели Тимошка переворачивался и от непривычки так рано ложиться — не мог уснуть. Отогнало чем-то сон, а в голове выплывали воспоминания радостные и страшные. Ему казалось, что чья-то рука вынимает из бездонной сумки разные картинки и ставит их перед его главами. Вот он видит:
«…Зима… снег хлопьями падает и щенки плачут, плачут… Потом ледоход на реке — кувыркаются льдины, моются в мутной воде, и скрипит мост, а вода холодная, холодная… Зимка, как школьник, идет с сумкой… потом катает на санках Тимошку…» — Еще картинки выплывают в его памяти и, будто вот это случилось вчера, ясно он видит их и представляет себе, как это было: — «Парни гоняются за Зимкой и улюлюкают, а он ухватил Семку за штаны и изорвал ему гармонь…»
Голова Тимошки слегка кружится оттого, что он накатался на качелях и высоко, высоко, также как и взрослые парни, взлетал на ступнях…
Картинки перед тимошкиными глазами плывут, как живые, шевелятся и разговаривают.
В голове шумит звон; егоркиной гармони и перед глазами плывут еемкины разорванные меха…
X. СУД ЗА ГАРМОНЬ
правитьЗабылись в тимошкинрм селе горе и печаль о том, что весной буйствовала банда. Мужики выехали на широкие и пахучие травами пашни, распахали широкие полосы, засеяли их пшеницей. Тимошка тоже этим летом был на пашне, погонял лошадей, Ванька ходил за плугом, а отец сеял. И, сознавая свою помощь в работе, Тимошка гордо и весело покрикивал на лошадей, сидя верхом.
— Эей, вы! Эей, вы!
Прошла пора пахоты, уже и сенокосы были кончены, в кладях стояло душистое сено, и на нем вразвалку грелся на солнце Зимка, балуясь с рядом лежавшим Тимошкой.
Но вот в самое жнитво посыльный из сельисполкома вручил Дмитрию Коноплянникову повестку.
— На суд, дядя Митрий.
— На суд? Ну что ж, на суд, так на суд. Это дело такое — и, обратившись к сыну, Дмитрий опросил:
— Тимка, прочти — за каку напасть волокут? Тимошка кое-как прочел:
«Просим явиться в нарсуд в качестве ответчика по делу о гармонии Семена…»
— Семкина гармонь! — улыбнулся Дмитрий, — вот так дела! Ну, Зимка, чуть не убил.
— А мне, думаешь, не больно, — вставил Тимошка, припоминая зимний вечер, в который ему досталось за Зимку добрых шлепанцев.
— Больше вырастешь! Иди, ладь телегу, да я поеду.
— А мине возьмешь?
— Едем, Тимка.
Утром Тимошка с отцом выехал в волостное село. Тимошка правил, отец дремал в телеге.
Ехали через пашни. Хлеба выше пояса желто-матовыми тканями стелятся. Налились соком, тяжелые хлеба клонятся и просят косу.
— Косить пора, — заметил отец, — хлеба ноне добрые.
— Пора, папанька, — подтвердил сын.
— Нно-о-о! — прикрикнул Тимошка на лошадь.
Ветер гуляет по хлебам, переливает верхушки и гоняет волнами тяжелые, сочные колосья. Дмитрий лежит на телеге, думу думает о том, какая благодать теперь жить, когда от общества ему, как пострадавшему, выдали пару лошадей, и пожалуй все это из-за Тимошки и Зимки.
Подъехали Коноплянниковы отец и сын к Волостному исполнительному комитету. Там, поставив лошадь, они вошли в зал, где заседает суд. За ними вбежал и Зимка. Тимошка, заметив его, обрадованно воскликнул:
— А я тебя и не заметил! Бежал за нами?
Длинный зал в топоте. Переливается, гудит. Судиться приехали мужики по разным делам. Впереди стоит стол, накрытый красным сукном.
— Суд идет, прошу встать! — произнес кто-то в зале.
Суд вышел важный и уселся за красным столом.
Сначала разбирали разные дела: о поросенке, потом о Григорье, который выдрал бороду дьякону, когда вместе гуляли в пьянке. Дело дошло до Дмитрия Коноплянникова.
Семка-гармонист сидит на лавке чинный. Рубаха на нем розовая, новая, кушаком широким подпоясана. Не смотрит даже на Коноплянникова. Чуб его примазан коровьим маслом и прилизан на правый бок. Все «в аккурате».
Коноплянников подошел к нему, спросил:
— Может миром, Семен, дело покончим?
— Не хочу, — и говорить больше Семка не стал. Зимка только услыхал голос Семки, зарычал.
Председатель суда поднялся:
— Чья собака?
— Наша, — ответил Тимошка.
— Вывести, а то штраф.
— Дядь, а она тоже судиться будет, — заявил Тимошка.
— Не мешайте делу!
Суд продолжал разбирать дело, спрашивая Дмитрия Коиюллянникова и Семку о том, как было дело. Они рассказали, что собака, по имени Зимка, разорвала зимой гармонь, принадлежащую Семке — парню тимошкина села. Тимошка слушал, но ему никак не сиделось, он приподнимался и все время порывался сказать, о Зимке, чтобы и суд знал о его геройских подвигах. Потом он не вытерпел, подскочил к столу, за которым заседал суд, и поднял руку, как бывало в школе.
— Что вам надо? — спросил судья.
— Дядя, а ведь они, парни, виноваты…
— Не мешайте делу, — повторил судья и продолжал: — И так, гражданин Семен, вы настаиваете, чтобы вам была уплочена Дмитрием Коноплянниковым стоимость гармонии, разорванной его собакой?
Дмитрий Коноплянников потянул за рукав сына, шопотом сказал ему:
— Не мешай, Тимошка. Пусть ужо его! Не лезь на штраф.
Но Тимошка не унимался, он снова вставал и просил слово. Наконец судья посовещался о чем-то с другими, сидевшими за сколом, и разрешил говорить. Тогда Тимошка подробно рассказал, как было дело, когда изорвала собака гармонь, что Зимка не виноват, а виноваты сами парни. Но самое главное, Тимошка рассказал суду о подвигах, которые он совершил с Зимкой.
В зале была тишина. Все притихли, насторожились, внимательно выслушивая маленького героя, и видно было, как сияюще улыбалось лицо председателя суда.
Когда Тимошка кончил рассказ, суд ушел на совещание. В зале зашептались мужики, окружили Тимошку и Зимку, расспрашивали, интересовались и все укоряли Семку, что: он не покончит дело миром. Семка теперь уже соглашался и помириться, но было поздно — суд ушел на совещание, и оставалось только ждать решения, что суд скажет, на чью сторону потянет дело. Наконец в зале крикнули: — Суд идет!
В момент в зале сделалась тишина. Вышли судьи на свои места, и один из них громко зачитал решение:
«Ввиду того, что дело давнишнее и устаревшее, после этого случая многое изменилось, а также принимая во внимание то, что гражданин Семен, отчасти виноват и сам, а собака, по имени Зимка, принесла общественно-полезное дело, — суд постановил: дело о взыскании стоимости гармонии с гражданина Коноплянникова прекратить».
В зале облегченно вздохнули.
…По дороге к дому Тимошка бойко говорил с отцом о предстоящей уборке хлеба. Отдохнувшая лошадь шла хорошей рысью… А рядом с телегой, в придорожных зеленых травах, бежал Зимка.
