Георгий Чулков. Шурочка и Веня
----------------------------------------------------------------------------
Оригинал здесь: Серебряного века силуэт...
---------------------------------------------------------------------------
I
На углу Бульмиша и улицы Моnsieur lе Рrinсе, в тесной и пыльной
лавчонке, где продаются гвозди, проволока и домашняя утварь, стоял Веня
Павлушин с жестяною кастрюлею в руке.
- Феть ле тру, мосье... Иси, иси, - говорил Веня мастеру, указывая на
дно купленной им кастрюли.
Веня очень скверно говорил по-французски, но это ничуть его не
смущало. Хозяин лавчонки, толстый, красногубый и, по-видимому, веселый
человек с недоумением посмотрел на Веню, "Сделать дырку в кастрюле"...
Зачем? Но Веня твердил все то же:
- Феть ле тру, мосье... Иси, иси...
Веня вытащил из кармана маленькую метелку из разноцветных перьев и
приставил ее к кастрюле. Если сделать дырку и всунуть туда метелку,
кастрюля будет похожа на пернатый шлем. Такой шлем носили ассирийские
воины. Веня надел на голову кастрюлю. Его серьезное озабоченное лицо и
неожиданный жест весьма развеселили почтенного лавочника и двух
покупательниц.
Теперь все стало ясным. Сегодня на Монмартре художники устраивают бал,
и молодой иностранец готовит себе наряд. Превосходно. Ничего не стоит
провертеть дырку в кастрюле и прикрепить метелку. В самом деле, шлем будет
хоть куда.
Веня - художник. Год тому назад он приехал в Париж, недели на две, но
нечаянно остался в нем и, перебиваясь кое-как, живет теперь на бульваре
Монпарнас и усердно пишет яблоки и бананы, подражая Сезанну. Когда-нибудь
он напишет великое монументальнее произведение. Веня твердо верит в это. И
почем знать, может быть, его оценят современники. Ему поручат расписать
стены общественных зданий, и он, Веня, покроет великолепными фресками
множество квадратных саженей. Какой это будет праздник искусства! Но путь
художника - тернистый путь. Иногда Веня нуждается в двух-трех франках -
ничего не поделаешь. Но разве можно смутить художника такими пустяками?
Кроме того, Веня увлекается теософией {1}, а это учение, как известно,
требует от адепта {2} духовной твердости и чистоты при всякого рода
житейских испытаниях.
На Монмартре, в здании Большого цирка, было уже много народу, когда
Веня вошел туда в своем шлеме с длинным копьем в руке. За огромными
кулисами, на которых намалеваны были ассирийские быки и фаллические
эмблемы, играл оркестр, и в зале стоял неясный гул, гул имеющейся,
разговаривающей, восклицающей толпы, от которого, как от вина, пьянеет
голова и является неопределеннее желание как-нибудь заявить о себе, чтобы
спасти свое маленькое человеческое я, поглощенное этим множеством
равнодушных к вам незнакомцев. Веня пошел по зале, нескладно махая рукою и
крича по-русски:
- Почему никто не танцует? Танцуйте, господа! Право же, надо
танцевать...
И, как будто следуя его призыву, оркестр заиграл польку, и пара за
парою закружились художники со своими дамами, топоча усердно. Танцевали
так, как всегда танцуют французы на балах Монмартра или в Латинском
квартале или просто на улицах в июле в дни национальных празднеств {3} -
танцевали, сбиваясь с такта, прижимая нескромно дам, касаясь руками их
бедер... Только на этот раз Веня заметил, что дамы одеты как-то странно,
как-то уж очень легко, и ему казалось, что все эти пестрые наряды из
дешевых тканей сшиты на живую нитку, чтобы легко можно было их сорвать,
сбросить одним движением руки, ничего не расстегивая.
За столиками, расставленными вдоль стен и перед эстрадами,
сооруженными, очевидно, на один вечер, сидели парочки за бутылками
шампанского, и по рассеянным и влажным глазам этих французов Веня
догадался, что уже многие пьяны, и ему тоже захотелось выпить, хотя это и
противоречило строгим моральным требованиям теософии.
Веня подошел к буфету и положил три франка на влажный от пены
прилавок. Ему налили бокал шампанского, и Веня, выпив, повеселел и еще
громче закричал:
- Танцуйте, господа, танцуйте!
За столиком, в двух шагах от Вени, сидел большей француз с приклеенною
красною ассирийскою бородою. Француз держал у себя на коленях голую женщину
в одних ботинках. Веня часто видел голых натурщиц. Но они раздевались
обыкновенно за ширмами и потом выходили оттуда позировать, пожимаясь от
холода, с озабоченными и скучными лицами. И нагота их была не такая, как
сейчас. И то, как эта теплая раскинувшаяся женщина вздрагивала от
прикосновения длинной, должно быть, щекочущей бороды художника, задело и
укололо целомудренного Веню. Он отвернулся и пошел от них прочь. Но и в
другом углу опять сидела раздетая парочка, мужчина и женщина - они пили
вино смеясь. Что это такое? Веня никак не мог сообразить, почему надо
раздеваться на этом балу. Он, правда, слышал, что на монмартрском балу
художников всегда так бывает, но он как-то не верил в это до сих пор. И
теперь он не без смущения озирался вокруг, заметив, что все женщины или
сами торопливо сбрасывают пестрые маскарадные наряды, или позволяют
мужчинам срывать бесцеремонно эти платья и туники и потом бегут по зале
голые не стыдясь. Уже мчались вереницей раздетые француженки, крупные и
маленькие, брюнетки и блондинки, миловидные и дурнушки. Под звуки галопа,
припрыгивая не в такт, торопились мужчины присоединиться к неожиданному
хороводу. И сотни рук сплелись, и сотни ног топотали и путались в полосатых
тряпках, валявшихся повсюду на полу.
Веня с трудом пробрался к буфету и опять бросил на прилавок три
франка, и ему опять дали бокал шампанского. Дико звучали медные трубы
оркестра, как невероятный сон, возникали эти бедра, изогнутые спины, груди
с розовыми сосцами, животы, подобранные и гибкие, а иные уже дряблые с
заметными складками немолодой кожи.
Под руками, поднятыми кверху, мелькали пучки светлых и темных волос;
мелькали потемневшие от пыли ступни ног; трепетали пальцы рук, розовые и
нежные, сжимались судорожно темные мужские кулаки: многообразие тела,
неожиданность жестов, странность ракурсов - все волновало Веню. Он видел в
этой пляске нагих тел великолепную игру светотени, любовался всем красивым
и смешным, наивным и бесстыдным, веселым мрачным. Ему хотелось зарисовать -
то ставшую на цыпочки тонкую девушку, чьи маленькие груди как бы
стремились, как она сама, вперед и вверх; то ленивую располневшую
куртизанку, должно быть, не в первый раз посетившую монмартрский бал; то
стройного мальчика-художника, который кружился с маленькою брюнеткою, тонко
и весело смеясь.
II
В полночь почти все женщины были раздеты. И те немногие, которые до
сих пор медлили еще сбросить с себя измятые тряпки, готовы были сделать это
теперь, потому что мужчины нарочно обливали их шампанским. Веня бродил
среди чуждой ему толпы недоумевая. Он улыбался растерянно и виновато, когда
чья-нибудь маленькая ручка фамильярно касалась его плеча или чьи-нибудь
подведенные глаза, влажные и пьяные, заглядывали ему в лицо, или в толпе
какая-нибудь раздетая натурщица прижималась к нему, и он чувствовал теплоту
ее тела и видел совсем близко на ее спине красную полоску от корсета или
случайную царапину.
- Ах, Боже мой, какие нахалы! - крикнул по-русски чей-то женский
голос, и Веня увидел блондинку; которую окружила ватага пьяных художников.
Эти веселые французы, конечно, требовали, чтобы маленькая русская
мадемуазель разделась, как и все. Они уверены, что ее формы не менее
прелестны, чем ее глаза и рот. Право художников - любоваться наготою. Зачем
же упрямится эта кокетка?
- Вы в самом деле не хотите раздеваться? - крикнул Веня через головы
французов.
- Ах, вы русский! Не хочу, конечно, - засмеялась незнакомка,
протискиваясь сквозь толпу и давая ему знак, чтобы он взял ее под руку.
Вот при каких обстоятельствах Веня познакомился с Шурочкою.
На рассвете они возвращались в таксомоторе через весь Париж - с
Монмартра на Левый берег. Они обогнали банды замаскированных художников,
которые тащили на носилках раздетых натурщиц. Какая-то веселая компания
даже купалась в фонтане на их глазах.
Веня был молчалив, а Шурочка болтала неумолчно о себе и обо всем, что
приходило ей на ум, доверчиво прижимаясь к плечу своего нового знакомого.
Давно ли она в Париже? Вот уже третий год. Ей пришлось уехать потому, что
она была завешана в одном политическом деле {4}. Собственно говоря, она
равнодушна к политике, но она оказала услугу, как говорится. Ее попросили
спрятать чемодан, а там, представьте, оказались бомбы. Сделали обыск, но ее
не было дома, по счастью. Кухарка Матрена (такая умница!) успела ее вовремя
предупредить. Вот она и бежала за границу.
Сначала ей помогала партия, а потом ее за равнодушие лишили поддержки.
Да и денег у них не так уж много. Какая она революционерка, в самом деле!
- Как же вы живете, Шурочка? - спросил Веня, смущаясь несколько
близостью этой маленькой полуодетой женщины.
- Как живу? Я умею делать шляпы... В мастерской работаю... Modes...
M-me Jeanne... Rue des Apennines... {5} Знаете? Кроме того, я позирую
иногда художникам...
- Так...
Они переехали мост. Сена казалась серебряною. Воздух был прозрачен. И
Вене нравилось, что сейчас на крышах розовый отблеск от зари и слышно, как
шуршат каштаны. Пусто было на улицах и бульварах.
- Я домой не хочу, - сказала Шурочка. - У меня хозяйка сердитая. Я ей
должна.
Шурочка помолчала.
- А к вам нельзя?
- Я очень рад, - пробормотал Веня. - Только у меня одна комната...
Ничего, впрочем. Вы ложитесь. Я погулять пойду. Я, знаете ли, очень люблю
на рассвете гулять.
- Нет уж, это несправедливо будет, - засмеялась Шурочка. - Мы уж
как-нибудь устроимся... Вам тоже спать надо... Вон у вас под глазами круги
какие...
Мотор остановился. Веня робел. Он в первый раз возвращался домой с
женщиною. Невидимая рука отворила дверь, и парочка поднялась по витой
деревянной лестнице на четвертый этаж, где жил Веня. В комнате у него был
беспорядок. От утренних лучей - окно выходило на юго-восток - все линии
были четкими и определенными: как будто все предметы были обведены углем по
краям к граням. Это была комната, похожая на все комнаты старых отелей.
Ампирные часы на камине, широкая кровать красного дерева, занимавшая почти
всю комнату, пара старомодных кресел и мольберт, повернутый к стене, - вот
и все, что в ней было.
- У вас здесь хорошо, - сказала Шурочка, оглядываясь на кровать. - Как
я спать хочу, однако...
- Вот ложитесь, а я уйду сейчас.
- Ах, глупости какие! Отвернитесь только, пока я разденусь, а то меня
всю шампанским облили, просто беда. Я в одеяло завернусь...
Веня покорно пошел в угол, за мольберт, и стал лицом к стене.
- Вот и чудесно, - улыбнулась Шурочка, снимая свой незатейливый наряд,
измятый и пахнувший вином. - Выходите теперь. Я легла. Разговаривать будем.
Веня нерешительно вышел из своего угла и покорно сел, в кресло, на
которое указала Шурочка.
На вид Шурочке было лет двадцать - не больше. У нее были карие глаза и
золотые ресницы и золотой едва заметный пушок на щеках и шее. Она была
белокура. И на ее губы Веня обратил внимание еще там, на балу. Они были
странно подвижны, и нельзя было уловить их очертания. Что-то капризное и,
пожалуй, порочное было в лице этой Шурочки.
- Вы так и будете ассирийцем всю ночь сидеть? {6} - засмеялась
Шурочка. - Вот я какая эгоистка: заняла вашу постель, а вам и лечь негде.
- Я и в кресле усну прекрасно. Не беспокойтесь, пожалуйста.
- Ну, как хотите...
Шурочка натянула одеяло до подбородка и закрыла глаза. Но Вене не
очень хотелось спать. Он видел из окна буро-красные черепичные крыши,
трубы, карнизы, пепельные облака, чуть окрашенные по краям зарею...
Почему-то он вспомнил о Москве, об ее кривых переулках, об Остоженке,
где жила в старом особняке его единственная родственница, у которой он
гимназистом бывал по воскресеньям и пил чай с вкусными булочками и жирными
топлеными сливками. И Веня вдруг почувствовал себя одиноким, никому не
нужным, и ему вдруг мучительно захотелось вернуться в Россию, в Москву,
услышать воскресный колокольный звон...
- О чем вы думаете? - спросила Шурочка, опираясь на локоть и
разглядывая с любопытством лицо Вени.
Веня вздрогнул и покраснел.
- Я так, я ничего... Я о Москве думал...
- А обо мне не думали? - улыбнулась Шурочка.
- Нет, не думал.
- А вообще... О женщинах вы думали когда-нибудь?
- О, да, конечно... Я, мне кажется, их очень хорошо знаю. То есть я их
совсем не знаю, но я душу женскую понимаю, - запутался Веня.
- Как вы непонятно говорите... Вы женщину целовали когда-нибудь?
- Никогда, представьте.
Шурочка села на кровати. Одеяло спустилось у нее на колени, и Шурочка
движением плеча все старалась поддержать сползавшую рубашку.
- Нет, вы правду говорите? - спросила она, изумляясь. - А ведь вам лет
двадцать пять. Это интересно, право.
- Я правду говорю. Только в этом нет ничего особенного. И очень многие
теперь вовсе не спешат отказаться от девственности, уверяю вас.
Шурочка громко засмеялась.
- Почему вы смеетесь? - нахмурился Веня, несколько обиженный ее
смехом.
- Нет, не обижайтесь, пожалуйста. Вы очень хороший, право, - улыбалась
Шурочка. - Только зачем вам девственность эта? Зачем она вам?
- Как зачем? - удивился Веня. Я хочу совсем свободным быть... А если я
с женщиною соединюсь, я буду рабом.
- Рабом?
- Рабом моих страстей, моей низменной природы... Я вот два бокала
шампанского выпил. И этого не надо было делать. Когда меня женщины
касались, у меня желание являлось. А вовсе не надо, чтобы желание являлось.
- А сейчас у вас нет желания меня целовать?
- Вы мне очень нравитесь, но, слава Богу, у меня такого желания нет.
- Ах, какой милый! А у меня есть.
- Вы смеетесь надо мною и больше ничего.
- Да, смеюсь. Знаете что? Если у вас нет желания, так вы ложитесь
спать - вот и все. Кровать вон какая широкая.
- А раздеться можно?
- Можно.
- Хорошо. Я лягу. Только вы не целуйте меня, пожалуйста.
Шурочка натянула одеяло на голову, задыхаясь от смеха.
Веня разделся и скромно лег, стараясь не коснуться Шурочки.
- Спокойной ночи, - сказала Шурочка и задула свечку.
III
Когда Веня проснулся и открыл глаза, он сразу не мог сообразить, кто у
него в комнате. Шурочка, уже одетая, варила кофе.
- Вы проснулись, - улыбнулся Веня. - Отвернитесь. Я встану сейчас,
Шурочка.
- Вы только поскорее, пожалуйста, а то кофе остынет.
Через несколько минут Веня уже пил кофе и сбоку посматривал на
Шурочку.
- Вы бы не согласились позировать мне? А? - сказал Веня, запинаясь. -
Мне вас написать хочется...
- Непременно. Я даже решила так.
И вот Веня стал писать Шурочку. Он воспользовался этюдами берега и
воды, которые делал в Сен-Клу, и писал теперь купальщицу. Шурочка раздетая
сидела перед ним часа два в день, а он, хмурясь и покусывая губы, писал ее
с азартом и, по-видимому, очень был доволен своей работой.
После работы они покупали в лавочке вареные артишоки, фасоль и масло и
завтракали дома, а обедать ходили к Шартье, где старались истратить не
более трех-четырех франков. Они бродили по Парижу, и Веня показывал Шурочке
все, что ему нравилось, что он успел полюбить - musee de Cluny {7}, где они
разгуливали по термам или сидели в садике, как два друга; маленькие
средневековые церковки вроде St.-Severin {8} или часовенку St.-Julien le
Pauvre {9}, где служат мессы по греческому обряду... Они слушали орган св.
Сульпиция, кормили хлебом "мартина" в Jardin des Plantes {10}... По вечерам
они сидели в кафе и барах, а к двенадцати возвращались домой и спали на
одной постели все так же целомудренно, как и в первую ночь. Они привыкли
друг к другу, и скоро Веня не мог уже себе представить, как бы он стал жить
один, без этой маленькой блондинки с золотыми ресницами. Она в первый же
день их знакомства осмотрела все его картины и этюды и тотчас же поверила в
его талант. Веня чувствовал ее искренность. И все в ней было ему приятно:
приятны ее мягкие движения, ее маленькие теплые руки, ее певучий голос,
который он любил слушать и поэтому часто просил ее читать ему вслух
Верлена... И она читала охотно, ничуть не смущаясь своим не очень хорошим
выговором.
Она рассказала ему всю свою жизнь, она призналась ему во всем. Она
читала ему письма своих любовников и потом сжигала их в камине на его
глазах. Веня был смущен ее признаниями и тронут ее откровенностью. Он не
расспрашивал ее так, как ревнивцы расспрашивают своих любовниц, у которых
были романы до встречи с ними. Но Шурочка сама возвращалась вновь и вновь к
своим приключениям, подробно повествуя о своих падениях и пороках. Она
постепенно ввела Веню в свой мир, нескромный и легкомысленный, чувственный
и свободный, забавный и нежный. И Веня, выслушав какую-нибудь историю
Шурочки, спешил высказать ей свои сентенции о желанной чистоте, о высшем
благе и о несовершенстве земной любви. Она кивала покорно своей белокурой
головкой и соглашалась с ним во всем.
Однажды они сидели в Люксембургском саду около fontaine de Medicis
{11} - она с романом в руках, он с альбомом, куда он зарисовывал ее
профиль.
Шурочка в рассеянности уронила желтую книжку и, мечтательно устремив
глаза в воду, где плавали золотые рыбки, начала рассказывать новые
подробности об одном из своих приключений.
- Ты не поверишь, Веня, как я тогда низко пала, - говорила она
шепотом, взволнованная, по-видимому, воспоминанием. - Я так любила его
ласки, так любила... Он стал изменять мне, он меня прогнал наконец... Но я
не могла не ходить к нему. Он и теперь живет здесь, совсем близко, на rue
de Tournon... Представь себе, я пришла к нему однажды, а у него была другая
женщина, румынка. Он был пьяный и сказал мне: "Ах, и ты пришла... Хорошо...
Проведем эту ночь втроем..."
- И ты осталась? - спросил Веня, хмурясь.
- Конечно, осталась, - виновато улыбнулась Шурочка и нагнулась, чтобы
поднять книжку.
- Это ужасно, - пробормотал Веня. - Впрочем, теперь все будет
по-иному. Ты понимаешь? В любви есть надежда на вечную гармонию и на вечную
жизнь... А когда мужчина и женщина соединяются и у них рождаются дети - это
свидетельствует о несовершенстве любви...
- Почему?
- Потому что вместо личного бессмертия возникает новое звено в этой
тленной жизни - ребенок... Это как дурная бесконечность. Понимаешь? Родить
ребенка и знать, что он обречен на смерть, как и сам ты...
- Да, это грустно, - вздохнула Шурочка. - Но у меня не было детей, и
мне почему-то кажется, что их и не будет у меня никогда...
- Это все равно. Важно то, что они м о г у т быть.
- Ах! - вскрикнула вдруг Шурочка и схватила Веню за руку. - Это он!
- Где? Кто?
- Около фонтана... Тот самый актер с rue de Tournon...
- Он актер?
- Да. У него маленькие светлые усы.
- Я вижу... Пойдем домой, Шурочка.
- Подожди. Смотри: он мне кланяется... Какой нахал... Высокий малый в
белых штанах и в соломенной шляпе на затылке весело улыбался и кивал
Шурочке.
- Я к нему подойду... А? - смущенно проговорила Шурочка, не решаясь
взглянуть на Веню.
- Как хочешь... А я домой пойду.
Он закрыл альбом и встал.
- Не уходи, не уходи, - сказала Шурочка, цепляясь за его рукав.
Но он отвернулся и зашагал к выходу.
IV
Когда Веня вернулся к себе в мастерскую - один, без Шурочки, ему
показалось, что в комнате пусто и скучно. И то, что на кровати валяется
юбка Шурочки, а рядом на полу стоят ее маленькие башмачки, как-то странно
повлияло на Веню. У него вдруг сильно забилось сердце, он покраснел, и ему
вдруг стало стыдно и грустно. Он вспомнил сентенции, которые он произносил
каждый раз, когда Шурочка говорила о любви, вспомнил, как они спали на этой
постели, стараясь не коснуться друг друга...
- Страсть унижает человека, а художник должен быть свободным и гордым,
- сказал Веня громко, как будто в комнате был еще кто-то, кто мог услышать
его слова.
Веня взял кисть и, выпустив из тюбика на палитру краску, стал
ожесточенно писать начатый nature morte {12}. Однако Веня поработал так не
более десяти минут. Стремительно схватил шляпу и, сунув в банку кисть, он
бросился вон из комнаты и, натыкаясь на прохожих, побежал в Люксембургский
сад прямо к фонтану Медичей. Шурочки там не было. Веня посидел около
бассейна с рыбками, потом пошел смотреть, как играют в теннис, потом купил
в киоске "Matin" {13} и попробовал читать, но строчки мелькали у него перед
глазами и чтение совсем не ладилось. Мерещились почему-то башмачки Шурочки
и актер с rue de Tournon.
Веня в рассеянности вышел из сада и побрел по avenue de l'Observateur.
Каштаны стояли недвижно, запыленные и усталые, изнемогая под лучами
июньского солнца. Пахло бензином от автомобилей. Прохожих было немного. Все
сидели в кафе за аперитивами: был шестой час. Но Веничке не хотелось ни
пить, ни есть. И Париж ему показался скучным и душным.
"Надо в Сен-Клу уехать или в Медон что ли", - подумал он, шагая по
горячему песку.
Веничка не заметил, как очутился на углу бульвара Монпарнас перед
столиками кафе, выдвинутыми на улицу. Он присел на скамейку и как-то
неожиданно для самого себя крикнул гарсону:
- Абсент {14}, пожалуйста.
Пока таял сахар на ножичке и сладкие капли падали в зеленую влагу,
Веничка думал о том, как прекрасно целомудрие и как ужасны чувственные
наслаждения.
"Бедная Шурочка не может предаваться чистому созерцанию, потому что ее
кровь отравлена вожделением и она забыла, какое счастье быть невинной".
В это время Веничка взглянул на свой абсент и покраснел. Несколько раз
давал он себе слово не пить этого пьяного яда, но время от времени его
все-таки тянуло к столику кафе и ему снова хотелось испытать легкое
приятнее головокружение, хотелось опять изведать это странное чувство
безответственности и фантастической свободы.
И Веничка приник губами к изумрудной влаге. После второго стакана он
уже смотрел на себя со стороны с добродушною иронией: "Как-то художник
Павлушин покажется на глаза Шурочке. Она ведь, пожалуй, заметит, что
Веничка не способен теперь к чистому созерцанию".
Улыбаясь, Веня пробормотал:
- Анкор, сильву пле! {15}
Гарсон принес ему третий стакан.
Когда Веничка, допив свой абсент, встал и пошел домой, у него во всем
теле было ощущение легкости, и строгие скучные мысли исчезли сами собою. Он
шел торопливо, размахивая тростью, и представлял себе, как Шурочка ждет его
сейчас в мастерской и как он скажет ей что-нибудь дружеское и нежное.
"Только не надо к ней близко подходить, - подумал он, - а то она
почувствует запах абсента".
И эта лукавая мысль совсем развеселила Веню.
Но когда Веня вернулся домой, Шурочки в мастерской еще не было, и это
показалось ему странным. Он попробовал работать, но из этого ничего не
вышло. Был уже восьмой час. Веня, походив из угла в угол, решил вдруг
поехать на Монмартр: он уже отвык сидеть дома один. Ему захотелось толпы,
шума, электрического света, и он опять вышел из мастерской, сел у "Одеона"
в автобус и, стараясь не думать о Шурочке, принялся разглядывать своих
случайных спутников. Но и это не помогло. Ему мерещились глаза Шурочки, ее
рыжие волосы, маленькие руки. Он слышал ее голос, негромкий смех,
чувствовал запах фиалки - ее любимых духов.
На Монмартре Веничка ходил из кинематографа в кафе, из кафе в бар,
тянул через трубочку лимонад со льдом, рассуждал сам с собою вслух, а когда
девицы заговаривали с ним, он, по своему обыкновению, отвечал им по-русски
и они как будто его понимали.
Но то, что Шурочки не было дома, беспокоило его, и когда он вспомнил
об актере с rue de Tournon, ему захотелось опять пить абсент, и он не
удержался и выпил еще один стакан, на этот раз без сахара, в каком-то
грязном баре, на перекрестке, у остановки автобусов.
В полночь, однако, он был дома. Прежде чем войти к себе в комнату, он
постучал:
- Шурочка! Вы здесь?
Никто не откликнулся. Он вошел. На постели по-прежнему валялась юбка и
на полу стояли башмачки.
- Шурочка! Я люблю тебя! - сказал Веня тихо и оглянулся. В комнате
никого не было.
- Я люблю тебя! - повторил он еще тише.
- Я никогда не буду говорить тебе о высшем знании, о нравственном
долге, - сказал он так, как будто бы Шурочка была тут, рядом, около него. -
Я буду покорен и молчалив. Слышишь, Шурочка? Я буду целовать твои ноги и
совсем не буду рассуждать о том, какая д о л ж н а быть любовь... Любовь
всегда разная... И она всегда одна, всегда неизменная... У меня путаются
мысли в голове... Но ты сама прекрасно понимаешь, что я хочу сказать.
Хочешь, Шурочка, я тебя возьму на руки и отнесу в Сен-Клу, например? Мы там
с тобою поселимся в маленьком отеле, и я там буду писать твой портрет... Я
тебя напишу теперь по-новому, потому что во мне что-то открылось...
- Любовь! - прошептал Веня.
Он опустился на колени около кровати и прижал к губам Шурочкины
башмачки.
В это время послышались на лестнице легкие шаги Шурочки и еще чьи-то
осторожные, но все-таки тяжелые шаги, шаги мужчины, должно быть, который
старался не стучать каблуками. Послышались сдержанные задыхающиеся голоса.
И через минуту кто-то постучал:
- Веня! Ты дома?
- Это ты, Шурочка?
- Да, я...
- Войди.
Шурочка вошла и притворила за собою дверь.
- Что с тобою? - спросила Шурочка, заметив, что Веня стоит на коленях.
- Ничего. Так, - сказал он рассеянно, не выпуская из рук башмачков.
У Шурочки был тоже рассеянный и смущенный вид. Рыженькие волосы ее
растрепались, глаза блестели, и влажные губы виновато и растерянно
улыбались.
- Он там, за дверью, - прошептала Шурочка, прижимая руки к груди.
- Кто он?
- Тот самый... Противный... с rue de Tournon.
Веня молча кивнул головой.
- Мы не могли к нему пойти, потому что - понимаешь? У него теперь
другая женщина, и она ревнивая... Мы все ходили по улицам и очень устали, -
сказала Шурочка и вздрогнула, прислушиваясь.
Заметив, что Веня взглянул на нее вопросительно, она прибавила:
- Мне показалось, что заскрипели ступени... Я испугалась, что он
ушел...
- Я люблю тебя... Я...
Но Шурочка не расслышала признания.
- Послушай, - пробормотала она едва слышно, бледнея от волнения. - Я
не могу...
- Что?
Тогда она совсем близко подошла к Веничке, повисла у него на шее,
прижалась к нему маленьким горячим телом и прошептала ему на ухо:
- Веничка! Уйди сегодня на ночь куда-нибудь... Уйди, милый...
- Зачем? - удивился Веничка.
- У него нет денег... У того, с rue de Tournon. Какой он глупый, если
бы ты знал! Без денег нельзя пойти в отель. Понимаешь? Я его позвала
сюда... Ты не сердишься? А?
- Нет, нет, - сказал Веня, - я уйду. И он выронил из рук башмачок
Шурочки.
- Ангел! Ты ангел! - задыхаясь, засмеялась Шурочка и стала на цыпочки,
чтобы поцеловать его в лоб.
- Я сейчас, я сейчас, - торопился Веня.
Но Шурочка сама сунула ему в руку шляпу и отворила дверь. На площадке
стоял господин в белых штанах, нетерпеливо постукивая палкою.
- Ну, идите скорее, противный! - крикнула Шурочка и громко засмеялась.
1913
Комментарии
1. Теософия (греч. theos - бог и sophia - мудрость) - мистическая
доктрина Е.П. Блаватской и ее последователей, в которой соединились
буддизм, оккультизм и элементы христианства.
2. Адепт (лат. adeptus - букв.: достигший) - посвященный в тайны
какого-либо учения, секты; ревностный приверженец какой-либо идеи.
3. Дни национальных празднеств - 14 июля отмечается (с 1880 г,) день
взятия Бастилии, штурм которой послужил началом Великой французской
революции (1789).
4. Об участии прототипа Шурочки - Александры Михайловны Моисеевой
(писательницы Мирэ) в революционном движении) - Чулков писал в "Годах
странствий". "Политика" присутствует как фон во многих рассказах ее первого
сборника "Жизнь" (Н. Новгород, 1904), в которых описываются сходки, рабочие
собрания, выступления ораторов Франции и Бельгии.
5. Модные товары... Мадам Жанна... Улица Апеннин... (фр.)
6. Сидеть ассирийцем - здесь, вероятно, в смысле "бесконечная осада"
(ассирийское сидение). Имеются в виду многочисленные и длительные
завоевания Ассирийской державой в VIII в. до н. э. Вавилонии, Финикии,
Палестины, в том числе осады иудейских городов.
7. Музей Клюни (фр.).
8. Святой Северин (фр.).
9. Святой Юлиан Блаженный (фр.).
10. Ботанический сад (фр.).
11. Фонтан Медичи (фр.).
12. Натюрморт (фр.).
13. "Утро" (фр.) - газета.
14. Абсент - спиртной напиток, настоянный на полыни.
15. Еще, пожалуйста (фр.).
