Ленька был кумиром всего дома, начиная от мамаши и кончая последней горничной. В этих учреждениях, где скука, бездействие и лубочная литература порождают повышенные романтические вкусы, наибольшим обожанием пользуются воры и сыщики благодаря своему героическому существованию, полному захватывающих приключений, опасности и риска. Ленька появлялся здесь в самых разнообразных костюмах, чуть ли не гримированным, был в некоторых случаях многозначительно и таинственно молчалив, и главное — это все хорошо помнят — он неоднократно доказывал, что местные городовые чувствуют к нему безграничное уважение и слепо исполняют его приказания. Был случай, когда он тремя-четырьмя словами, сказанными на загадочном жаргоне, в один миг прекратил страшный скандал, затеянный пьяными ворами, и заставил их покорно уйти из заведения. Кроме того, у него временами водились большие деньги. Поэтому но мудрено, что к Генриетте, или, как он её называл, Геньке, с которою он «крутил любовь», относились здесь с завистливым почтением.
Это был молодой человек со смуглым веснушчатым лицом, с чёрными усами, торчащими вверх, к самым глазам, с твёрдым, низким и широким подбородком и с тёмными, красивыми, наглыми глазами. Он сидел теперь на диване без сюртука, в расстёгнутом жилете и развязанном галстуке. Он был строен и мал ростом, но выпуклая грудь и крепкие мускулы, распиравшие рукава рубашки у плеч, говорили об его большой силе. Рядом с ним, с ногами на диване, сидела Генька, напротив — Клотильда. Медленно потягивая красными губами ликёр, он рассказывал небрежно, наигранным фатовским тоном:
— Привели его в участок. Паспорт при нём: Корней Сапетов, колпинский мещанин, или как там его. Ну, конечно, обязательно пьян, каналья. «Посадить его в холодную для вытрезвленья». Обыкновенный принцип. Но в эту самую минуту я случайно прихожу в канцелярию пристава. Гляжу — ба-ба-ба! Старый знакомый, Санька Мясник. Тройное убийство и взлом святого храма. Сейчас сделал издали глазами намёк дежурному околоточному и, как будто ничего себе, вышел в коридор. Выходит ко мне околоточный. «Что вы, Леонтий Спиридонович?» — «А ну-ка, отправьте этого красавца на минуточку в сыскную». Привели его. У мерзавца ни один мускул на лице не дрогнул. Я этак посмотрел ему в глаза и го-во-рю… — Ленька значительно постучал костяшками пальцев по столу. — «Давно ли, Санечка, пожаловали к нам из Одессы?» Он, конечно, держит себя индифферентно — валяет дурака. Никаких. Тоже субъект! «Не могу знать, какой-такой Санька Мясник. Я такой-то». Тут я подхожу к нему, хвать его за бороду! — трах! Борода остаётся у меня в руках. Привязная!.. «Сознаешься, сукин сын?» — «Не могу знать». Кэ-эк я его, прохвоста, врежу в переносье, прямым штосом — р-раз! Потом — два! В кровь! «Сознаешься?» — «Не могу знать». — «А — так ты так-то! Я до сих пор гуманно щадил тебя. А теперь пеняй на себя. Позвать сюда Арсентия Блоху». Был у нас такой арестант, до слёз этого Саньку ненавидел. Я, брат, уж тонко знаю ихние взаимные фигель-мигели. Привели Блоху. «Ну, так и так, Блоха. Кто сей самый индивидум?» Блоха смеётся: «Да кто же иной, как не Санька Мясник? Как ваше здоровье, Санечка? Давно ли к нам припожаловали? Как вам фартило в Одестах?» Ну, уж тут Мясник сдался. «Берите, говорит, Леонтий Спиридонович, ваша взяла, от вас никуда не уйдёшь. Одолжите папиросочку». Ну, конечно, я ему папироску дал. Я им в этом никогда не отказываю из альтруизма. Повели раба божьего. А на Блоху он только поглядел. И я подумал: «Ну, уж, должно быть, Блохе не поздоровится. Наверно, его Мясник пришьёт».
— Пришьёт? — шепотом, с ужасом, с подобострастием и уверенностью спросила Генька.
— Абсолютно пришьёт. Амба. Этот такой!
Он самодовольно прихлебнул из рюмки. Генька, которая глядела на него остановившимися испуганными глазами с таким вниманием, что даже рот у неё открылся и стал влажным, хлопнула себя руками по ляжкам.
— Ах ты, боже ж мой! Какие ужасы! Ну, подумай только, Клотильдочка! И ты не боялся, Леня?
— Ну вот!.. Стану я всякой рвани бояться.
Восторженное внимание женщин раззудило его, и он стал врать о том, что где-то на Васильевском острове студенты готовили бомбы, и о том, как ему градоначальник поручил арестовать этих злоумышленников. А бомб там было — потом уж это оказалось — двенадцать тысяч штук. Если б всё это взорвалось, так не только что дома этого, а, пожалуй, и пол-Петербурга не осталось бы…
Дальше следовал захватывающий рассказ о необычайном героизме Леньки, который сам переоделся студентом, проник в «адскую лабораторию», подал кому-то знак из окна и в один миг обезоружил злодеев. Одного он даже схватил за рукав в тот самый момент, когда тот собирался взорвать кучу бомб.
Генька ахала, ужасалась, шлепала себя по ногам и то и дело обращалась к Клотильде с восклицаниями:
— Ах, ну и что же это такое, господи? Нет, ты подумай только. Клотильдочка, какие подлецы эти студенты. Вот уж я их никогда не уважала.
Наконец, совсем растроганная, очарованная своим любовником, она повисла у него на шее и стала его громко целовать.
— Ленечка, моя дуся! Даже страшно слушать! И как это ты ничего не боишься?
Он самодовольно взвинтил свой левый ус вверх и обронил небрежно:
— Чего ж бояться? Раз умирать. За то и деньги получаю.
Клотильду всё время мучила ревнивая зависть к подруге, обладавшей таким великолепным любовником. Она смутно подозревала, что в рассказах Леньки много вранья, а между тем у неё было сейчас в руках нечто совсем необыкновенное, чего ещё ни у кого не бывало и что сразу заставило бы потускнеть впечатление от Ленькиных подвигов. Она колебалась несколько минут. Какой-то отголосок нежной жалости к Рыбникову ещё удерживал её. Но истерическое стремление блеснуть романтическим случаем взяло верх, и она сказала тихо, глухим голосом:
— А знаешь, Леня, что я тебе хотела сказать? Вот у меня сегодня странный гость.
— Мм? Думаешь, жулик? — спросил снисходительно Ленька.
Генька обиделась.
— Что-о? Это, по-твоему, жулик? Тоже скажешь! Пьяный офицеришка какой-то.
— Нет, ты не говори, — с деловой важностью перебил ее Ленька, — бывают, которые и жулики офицерами переодеваются. Ну, так что ты хотела сказать, Клотильда?
Тогда она рассказала подробно, обнаружив большую, мелочную, чисто женскую наблюдательность, обо всем, что касалось Рыбникова: о том, как его называли генералом Куроки, об его японском лице, об его странной нежности и страстности, об его бреде и, наконец, о том, как он сказал слово «банзай».
— Слушай, ты не врёшь? — спросил быстро Ленька, и в его тёмных глазах зажглись острые искры.
— Вот ей-богу! Не сойти мне с места! Да ты посмотри в замок — я открою ставню. Ну, вот — две капли воды — японец!
Ленька встал, неторопливо, с серьёзным видом, надел сюртук и заботливо ощупал левый внутренний карман.
— Пойдём, — сказал он решительно. — С кем он приехал?
Из всей ночной компании остались только Карюков и Штральман. Но Карюкова не могли добудиться, а Штральман, с оплывшими красными глазами, ещё полупьяный, ворчал неразборчиво:
— Какой офицер? Да чёрт с ним совсем. Подсел он к нам в Буффе, откуда он взялся, никто не знает.
Он тотчас стал одеваться, сердито сопя. Ленька извинился и вышел. Он уже успел разглядеть в дверную щёлку лицо Рыбникова, и хотя у него оставались кое-какие сомнения, но он был хорошим патриотом, отличался наглостью и не был лишён воображения. Он решил действовать на свой риск. Через минуту он был уже на крыльце и давал тревожные свистки.
