Шофферы, или Оржерская шайка (Берте)

Шофферы, или Оржерская шайка
автор Эли Берте, переводчик неизвестен

Оригинал: фр. Les Chauffeurs, опубл.: 1857. — Источник: az.lib.ru • (1857)
Русский перевод 1873 г. (без указания переводчика).

Эли Берте

Шофферы или Оржерская шайка

Les Chauffeurs (1857)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Шофферы^[*]

[*] — Так называлась шайка разбойников, отличающаяся тем, что она пытала свои жертвы огнем.

По пыльной дороге, в нескольких лье от Ножена ле-Ротру, ехал какой-то всадник. Солнце палило эту лесистую и горную часть Перша, которая разнообразием своей растительности представляла разительную противоположность соседним, хотя и плодоносным, но обнаженным в то время равнинами Боссе.

Растительность была в полном своем весеннем блеске; леса, которыми впоследствии восторгался Наполеон, отзываясь о них как о самых великолепных рощах Европы, красовались сейчас роскошнейшей зеленью; высокая трава полян, готовая уже к покосу, скрывала в густоте своей прозрачные и живительные воды, поддерживавшие ее свежесть; а зеленеющие нивы, с едва налившимися колосьями, волновались тихо от дуновения своенравного ветерка.

Несмотря на кажущееся благосостояние страны, в ней царила какая-то мертвенность: обильная жатва не возбуждала радости поселян, и они как бы машинально исполняли свои полевые работы. Благословенная земля их, казалось, была под гнетом горя.

И точно, шел 1793 год. Редко где можно было достать хлеба, да и то по дорогой цене; междоусобицы и война с иностранцами опустошали селения; металлические деньги стали исчезать, а вместо них ходили ассигнации. Но что всего ужаснее действовало на людей, так это зловещие слухи, которые, подобно смертоносным ветрам, проносились по селениям и держали их в постоянном страхе. Дорога, худо содержимая, не представляла, конечно, того оживленного вида, какой имела в былое время. Прямодушные першерские жители превратились вдруг в недоверчивых и угрюмых людей. А потому ехавший всадник редко встречал поселян, да и те поглядывали на него испуганными глазами. А иные и совсем отворачивались, делая вид, что не замечают его. Некоторые же из них, более смелые, а, может быть, и более робкие, приветствовали его братским поклоном, на который всадник наш спешил ответить тем же. Дальнейшее же сближение, какое обыкновенно бывает между людьми, едущими по одной дороге, казалось между ними немыслимым, потому что поселяне с видимым беспокойством торопились свернуть на одну из тех прелестных ферм, какими так изобиловала описываемая нами страна.

Между тем внешний вид всадника был очень и очень привлекательным. Только костюм его, по мнению местных людей, внушал какой-то страх. Шляпа его была с выгнутыми полями и национальной кокардой, а длинные и вьющиеся волосы падали на широкий галстук, сделанный из нескольких аршин кисеи. Корманьолка (модная одежда в начале революции) и панталоны его были сшиты из белой нанки с синими и красными полосками; несколько трехцветных платков, носящих в то время название «национальных», служили ему поясом, а мускулистые ноги были обуты в мягкие, но без шпор, сапоги.

Этот костюм, обозначавший тогда ярого патриота, был главной причиной того недружелюбного приема, который оказывали путнику першские поселяне, недаром прослывшие за приверженцев старого порядка вещей (или старого закала).

Но, как мы уже сказали выше, внешность самого всадника не внушала к себе ни малейшего недоверия. Это был человек лет двадцати пяти, крепкого и красивого сложения, с привлекательной наружностью и приятными манерами. Его голубые глаза, приветливая безыскусственная улыбка дышали добросердечием. Но посторонний наблюдатель, при взгляде на это благородное и правильное лицо, был бы невольно поражен той застенчивостью, которая так сильно противоречила его санкюлотскому костюму. Поэтому-то, может быть, и не следовало делать заключения о незнакомце по его только наружному виду.

Всадник постоянно понукал свою лошадь, как бы желая поскорее добраться до места, и наемная кляча, подстрекаемая необычным образом, тяжело стучала своими копытами по пустынному шоссе. Вдруг она свернула с дороги и начала вертеться и фыркать от страха. Молодой человек, будучи плохим наездником, насилу справился с ней; но заставить лошадь идти далее он положительно был не в силах, так упорно она держалась на одном месте, поэтому он принялся отыскивать глазами причину ее сопротивления.

На окраине дороги, возле одной из тех лесенок, которые простонародьем зовутся «спусками», и по которым пешеходы перебираются через заборы, не допуская, однако, скотину, пасущуюся в парке, ходить по ним, лежал ничком человек без признаков жизни. Он-то именно и испугал лошадь и заставил ее топтаться на месте. Путник, полагая, что человек этот уснул на дороге, громко окликнул его, но, не получив ответа, слез с лошади и приблизился к нему. Лежавший в пыли был из тех разносчиков, которые ходят по деревням с разным мелким товаром. Деревянный короб, в котором находился его товар, стоял разбитым возле него. На человеке были куртка и жилет из синего беррийского сукна, такие же штаны и белые шерстяные чулки. Шляпа его с высокими полями и длинным ворсом и суковатая тросточка лежали на некотором расстоянии.

Молодой человек в корманьолке потормошил слегка разносчика, снова окликнул, но столь же безуспешно. Затем он повернул его лицом к себе, чтобы хорошенько рассмотреть лицо, обрамленное черными волосами, подстриженными в кружок. Лицо это носило печать мужественной красоты, и хотя оно было темным от загара, в нем проглядывал человек лет тридцати пяти, необыкновенно сильный. В данную минуту лицо это имело зверское, угрожающее выражение, но это выражение было вызвано, вероятно, глубокой раной, пересекавшей лоб незнакомца, откуда на дорогу брызнула черная кровь. Путешественник принял его за мертвого, но, движимый чувством человеколюбия, он решился удостовериться, не оставалась ли еще искра жизни в этом неподвижном существе. Наконец ему удалось остановить течение крови носовым платком, затем он перевязал им Рану незнакомца и стал растирать ему ладони. Конечно, небольшое количество свежей воды помогло бы скорее в этом случае, но ее не оказалось под рукой. Усилия всадника оживить разносчика оказались бесполезными, бедняга не подавал ни малейшего признака жизни. Тогда, в полной уверенности, что тот умер, всадник поднялся на ноги и стал размышлять о том, что предпринять в подобном случае. Вдруг он увидел на земле маленький портфель, выпавший, вероятно, из кармана разносчика. Желая получить какие-либо сведения о погибшем, он поднял портфель и открыл его. Между прочими ничтожными бумагами он заметил в нем три паспорта, выданных различными ведомствами трем личностям разного наименования, хотя они все трое занимались одним и тем же ремеслом, — были бродячими торговцами. Всего же поразительнее было то, что приметы описываемых в паспорте личностей совпадали совершенно с приметами умершего разносчика, так что он, смотря по обстоятельствам, мог бы произвольно присваивать себе одно из трех имен. Это дало повод путешественнику сделать вывод, что он имел дело с изгнанником, который таким образом спасал свою голову. Снова принялся он осматривать его еще с большим вниманием, но, увы! — напрасно он отыскивал в личности и одежде таинственного разносчика какую-нибудь примету, которая могла бы обличить в нем возвратившегося на родину эмигранта или прибитого горем какого-нибудь аристократа. Не нашлось на нем даже ни единой ценной безделушки; белье было из самого грубого холста, а крепкие, загорелые выше локтя руки, покрытые мозолями, свидетельствовали ясно, что профессия этого господина не подлежала ни малейшему сомнению: это был в самом деле один из тех разносчиков, которые в бесчисленном множестве встречались тогда во всех провинциях бывшего французского королевства.

Занимаясь осмотром бумаг, путешественник наш вдруг заметил, что неподвижное до тех пор тело разносчика слегка зашевелилось. Ободренный этим, путешественник наш принялся снова и еще с большим усердием растирать незнакомца и наконец, к величайшему своему удовольствию, увидел, что труды его увенчались успехом. Движения раненого становились более и более заметны, и краска выступила наконец на загорелом его лице. Тогда услужливый путешественник оставил его в покое и предоставил природе окончить дело. В скором времени разносчик как-то судорожно вздрогнул, невнятно произнес какое-то проклятие и начал приподниматься, опираясь на руку. Другой же рукой, одновременно он сделал угрожающий жест невидимому врагу.

Но усилия эти до того, вероятно, ослабили силы раненого, что он снова повалился на землю и остался недвижим. По прошествии нескольких минут он опять приподнялся и начал дико озираться вокруг.

— Ну что, гражданин, — спросил его молодой человек, в корманьолку, — лучше ли вы себя одетый теперь чувствуете?

На этот вопрос не последовало никакого ответа. Казалось, что незнакомый, хотя и ласковый, голос спрашивающего внушал разносчику скорее чувство страха, чем признательности: он устремил озлобленный взор свой на говорившего, как бы сомневаясь еще в добром его намерении и не сознавая оказанные им услуги.

— Ну, голубчик, — продолжал молодой человек, — приободритесь немного!… Ваша рана, по-моему, вовсе не так опасна; все-таки позвольте довести себя до ближайшего селения: там удобнее будет перевязать вам рану.

И на эти слова не отозвался разносчик, хотя, по-видимому, он мог бы ответить если не словом, то, по крайней мере, каким-нибудь жестом. Все внимание его было обращено теперь на кожаный портфель, который держал молодой человек.

Путешественник догадался, в чем дело, и немедля вручил ему этот портфель. Разносчик поспешно схватил его и спрятал к себе в карман. Чтобы окончательно успокоить того, молодой человек подобрал разбросанные по дороге короб, палку и шляпу и подал их раненому. Тот мигом надел шляпу на голову, схватил в руки палку и вдруг как будто успокоился. Но продолжавшееся затем молчание вывело, наконец, молодого человека из терпения, и он сказал:

— Черт возьми, гражданин, вы оглохли, что ли, или язык у вас совсем отнялся? Кажется, вы можете объяснить мне теперь, кто довел вас до того состояния, в котором я вас застал? Знаете ли вы злоумышленников? Куда, в какую сторону они скрылись? Да не бойтесь же меня, я ведь здешний мировой судья, а потому обязан осведомляться о преступлениях, какие совершаются в моем околотке.

На этот раз разносчик не мог уже скрывать своего недоверия к молодому господину и, сделав усилие над собой, ответил, отворачиваясь от него:

— Да кто же вам говорит, гражданин, что здесь кроется преступление? Я просто-напросто совершенно случайно свалился сюда.

— Случайно? Но этого не может быть.

— Да отчего же не может быть, это более чем вероятно, — возразил разносчик, и голос его, по мере возвращения сил, все более и более переходил в смягчающийся и уверенный тон.

— Я вот был на той ферме с товаром своим. Возвращаясь оттуда, я хотел было сократить путь, чтобы скорее добраться до большой дороги, и пустился по луговой тропинке. Перелезая последнюю изгородь, я оступился — груз перетянул меня и я, свалившись, сильно ударился головой об острые камни. Этот удар ошеломил меня; но теперь, слава Богу, я чувствую себя лучше: я ведь крепкого сложения, уверяю вас, и легко переношу всякую боль. — Поднявшись с усилием, он принялся чинить свой короб, а молодой человек, осмотрев окружающую местность опытным глазом, убедился в вероятности рассказа разносчика, а потому и сказал ему:

— Тем лучше, что в этом происшествии не кроется никакого преступления, потому что в настоящее время закон бессилен что-либо сделать. Однако что же вы намерены теперь предпринять? Я полагаю, что вы не в состоянии будете продолжать свой путь с вашей ношей.

— Ну, уж об этом не беспокойтесь, — прервал его купец с худо скрываемой досадой, — со мною не такие еще вещи случались. Будь при мне хоть несколько капель водки, и помину бы не осталось от того, что случилось… Благодарю вас, гражданин, за ваши обо мне заботы, займитесь-ка теперь своим делом, а я примусь за свое. Поклон вам от меня и братство. — Надев затем короб на плечо и опираясь на свою палку он пустился было в дорогу, но силы изменили ему: сделав несколько шагов, он побледнел и зашатался. Остановясь поневоле, он сбросил с себя короб, уселся на него и произнес страшное проклятие.

Путешественник с сожалением посмотрел на него.

— Нет, — проговорил он, — я решительно не в состоянии оставить вас в таком положении, это было бы верх бесчеловечности с моей стороны, а потому, хотя мне и очень недосуг, я все-таки не могу взять на совесть подобного греха. Послушайтесь меня, дружище, я отправляюсь теперь в Брейль — местечко в полумиле отсюда; садитесь на мою лошадь, и мы вместе приедем к добрейшим людям, которые окажут нам всевозможную помощь.

Разносчик живо поднял свою голову.

— Как, — проговорил он, — вы беретесь доставить меня в бывший Брейльский замок и выпросить позволение переночевать в нем?

— Нет, нет, — прервал его молодой господин с некоторым замешательством, — в замок вас не впустят, и мы проедем с вами на ферму к Бернарду. По обычаю той местности он зовется Брейльским человеком. Вам перевяжут у него рану, устроят постель на сеновале и дадут на ужин кусок ветчины и стакан квасу, если только вы в состоянии будете есть.

Разносчик все еще колебался: природная недоверчивость не позволила ему сразу согласиться на подобное предложение. Он попробовал сделать еще несколько шагов, но попытка вторично не удалась ему…

— Ну уж, делать нечего, — сказал он с прискорбием, обращаясь к своему благодетелю. — Будь по-вашему, поедемте…

С трудом он влез на седло; короб кое-как привязали сзади; молодой господин взял лошадь под уздцы, во избежание какого-нибудь толчка, и таким образом путешественники отправились в дорогу.

Оба молчали сначала. Дорога по-прежнему была безлюдна: два или три пешехода едва виднелись вдали по всему протяжению пыльного шоссе, по сторонам которого посажены были тополя в два ряда.

Разносчик ожил от мерно-спокойного шага лошади и стал как-то странно поглядывать на своего вожатого; вдруг мрачная улыбка отразилась на его устах, как бы в ответ на заднюю мысль, которая только что промелькнула у него в голове.

Молодой человек и не заметил ее, он был при своих мыслях и, по всей вероятности, углубился в раздумье. Вдруг как, бы очнувшись, он обратился к разносчику и рассеянно спросил его:

— А как вас зовут, гражданин?

Тот не торопился отвечать на прямые вопросы.

— А вы как судья спрашиваете меня об этом? — ответил он ему лукаво.

— В настоящую минуту я не судья, а если бы и был облечен в знак этой должности, то неужели же вы решились бы скрыть от меня что-нибудь?

— Да и скрывать-то мне нечего, — возразил торговец. -Стоит взглянуть на меня, так всякий догадается, что я не кто иной, как мелкий странствующий торгаш. Зовут меня Франциско, в чем удостовериться можно из моего паспорта.

На эти слова молодой господин улыбнулся и возразил:

— О да, я знаю, что у вас их и не один.

Разносчик вздрогнул и ухватился сильнее за свою палку.

— Так вы смотрели в мой портфель! — закричал он ему грозно. Затем, переменив тон, прибавил с прежним радушием: — Надобно сказать вам, гражданин, что мы торгуем втроем; на днях я виделся с товарищами в трактире, они позабыли там свои паспорта, а я захватил их с собою, чтобы передать им при первой встрече. Вот почему…

— Это очень может быть, — перебил его мировой судья, — но мне показалось, что приметы… впрочем, я мог ошибиться. Однако, гражданин, у вас есть же какая-нибудь оседлость?

— Да какая же может быть у меня оседлость? Ведь я двух дней не остаюсь на одном и том же месте. Ночую на фермах, если позволят, а не то в трактире; впрочем, дороги они для нас, бедняков.

— Но имеется же у вас какое-нибудь любимое пристанище, родина, что ли, или местечко, где проживает ваша семья?

— У меня нет семьи, гражданин; детство свое я провел в деревне, около города Мана; теперь не осталось там ни одной живой души, которая помнила бы о моем существовании, а потому я не имею основания предпочитать мою родину другим селениям.

— Жаль, дружище, что вам некого любить и что вы никем не любимы. А разве вы не женаты?

— Женат, — отвечал Франциско.

— А где же проживает ваша жена?

— Она торгует, как и я. Кой-когда мы встречаемся с ней. Но скажите, пожалуйста, гражданин, — прибавил разносчик, нахмурясь, — отчего это вы интересуетесь моими делами? Конечно, вы оказали мне услугу, но ведь это еще не дает вам права расспрашивать у меня всю подноготную.

Мировой судья пожал плечами.

— Еще раз повторяю вам, — сказал он разносчику, — я расспрашиваю вас не в качестве судьи, а единственно из участия и любопытства. Если же этот разговор для вас неприятен, прекратим его, тем более что мы подъезжаем уже к Брейлю.

В самом деле, прекрасная аллея пересекала в этом месте дорогу, а в конце ее показались довольно большие строения. Путешественники наши направили свой путь к тому месту. Когда они въехали в тенистую и уединенную аллею, то увидели женщину в лохмотьях, которая держалась того же направления. Она тащила за руку пяти- или шестилетнего ребенка.

Женщина была на вид еще очень молода; кроткое и покорное лицо говорило в ее пользу, но лицо ее было страшно искажено оспой, а усталость, нужда и горе окончательно состарили ее; ребенок был тоже худощав и болезнен, но под лохмотьями видно было, что содержится он в чистоте: все внимание матери, казалось, было сосредоточено на нем одном.

Заслыша подъезжающих путешественников она посторонилась, чтобы дать им дорогу; когда же разглядела их поближе в лицо, то ужас и удивление обнаружились в ее глазах.

Опустив голову, она проговорила плаксивым голосом:

— Подайте милостыню, Христа ради!

Мировой судья подал ей монетку. Бедная женщина пустилась за ними настолько скорыми шагами, насколько позволяли силы ее ребенка. Молодой человек перестал уже думать о ней. Вид брейльских зданий пробудил в нем уснувшие на несколько минут воспоминания, и он шел в раздумье с озабоченным лицом.

Франциско, напротив, смутился при виде отставшей женщины и, наконец, сказал своему спутнику:

— Извините, пожалуйста, гражданин, от непривычки ездить верхом ноги у меня отекли… Я хочу слезть с лошади и пройтись немножко.

— Как вам угодно, Франциско.

Разносчик свободно слез на землю, видно было, что он несколько уже оправился. Пропустив товарища вперед, он с намерением отстал от него и тем дал возможность нищенке догнать себя.

Дрожь пробежала по телу бедной женщины, когда она заметила это. Однако она не остановилась, а только старалась унять и успокоить плачущего ребенка. Франциско развязно подошел к ней и спросил:

— Кажется, тебя зовут Греле. Ты ведь встречалась со мной на ночлегах в долине.

— Это правда, — отвечала нищенка с удивлением.

— Так ты из наших?

— Да.

— Я хочу, чтобы ты здесь переночевала.

Нищенка невнятным голосом обещала исполнить приказание. Франциско пристально посмотрел на нее.

— Я не могу никак припомнить твоего лица, — сказал он ей, — но я буду наблюдать за тобой. Ведь ты знаешь меня? Берегись же.

Вслед за этим он догнал своего спутника, который и не заметил происходившего разговора.

Помертвевшая нищенка осталась на месте.

II

Першеронская ферма

Опередим наших путешественников и поговорим о Брейльской ферме.

Ферма эта, составлявшая главную запашку замка, находившегося в четверти мили от нее, стояла одиноко, как и большая часть усадебных запашек в Перше. Кроме большой аллеи, проходившей в нескольких шагах от нее, к ней не подходило никаких дорог, а лишь тропинки, перерезанные на каждом шагу заборами; впрочем, в описываемую нами эпоху в этой глуши то были обыкновенные и единственные пути сообщения.

Постройки фермы состояли, по обыкновению, из нескольких некрасивых строений, между которыми легко можно было угадать по их своеобразным формам конюшню, курятник, сушильню и сеновал. Большая часть из этих построек, крытых соломой, была в запущенном виде, между тем, судя по деятельности, царившей на ферме, и по числу скотины в хлевах и конюшнях, фермера следовало причислить к тем честным труженикам, которых достаток, даже изобилие на старости вознаграждают за трудолюбивую и экономно проведенную жизнь.

В этот день фермер Бернард, или как его звали в околотке, Брейльский хозяин, кончал уборку сена и давал в чистой комнате своего дома, собственно, называемой «залой», обед поденщикам, помогавшим его работникам. Сквозь растворенную дверь со двора можно было видеть большую компанию сидевших за столом, уставленным ячменным хлебом, салом, разными сырами и маленькими кружками с водкой.

Между пирующими легко было узнать тотчас же личность самого хозяина, одетого в штаны, жилет и куртку серого сукна, произведения своих овец и сработанного своими же работницами, также как и холщовая рубашка. На голове у него был красный шерстяной колпак того же изделия, так что, за исключением носового платка, фермер имел полное право похвастаться, что своим туалетом он не одолжается посторонним фабрикам; после этой главной личности шли постоянные работники фермы, одетые почти так же, как и сам хозяин, потом поденщики, уходившие вслед за этим обедом. На толстых холщовых кафтанах их еще виднелись кое-где клоки душистого сена, только что ими убранного, за каждым из них стояло по паре деревянных башмаков, подбитых гвоздями, и по котомке, подвешенной к палке, заключающей в себе весь багаж их. Все эти люди ели и пили с большим аппетитом, и среди них царствовало совершенное равенство и чистосердечная веселость.

Домашние женщины были тоже тут, но, по обычаю страны, они не имели права садиться за стол, сама фермерша, или хозяйка, тут же суетилась, прислуживая своим работникам. Как на Востоке, першские женщины обязаны были до такой степени признавать над собой превосходство мужского пола, что замужние или нет, они не могли есть иначе как стоя и после мужчин. Привычки эти были так освящены стариною, что ни одной из женщин, вероятно, никогда на ум не приходило вознегодовать на унизительность подобного обычая.

Фермерша Бернард, казалось, давно свыклась с этим законом и деятельно разделяла хлопоты своих двух работниц. Худая, бледная — доброе лицо ее говорило о каком-то затаенном горе — одетая так же, как и ее муж, она носила, по обычаю першских женщин, эти казакины, сохранившиеся еще с царствования Франциска I. Впрочем, ничто в ее наружности не отличало ее от прислуги, только головная повязка была у нее почище, да на груди висел маленький золотой крестик, несмотря на всю представлявшуюся в те времена опасность оставлять на виду этот знак религии.

Со связкой ключей в руках она постоянно ходила из погреба в сушильню, из сушильни в молочную, предупреждая желания своих гостей. Муж ее, маленький человечек с красным лицом и рыжими волосами, казался страшно вспыльчивым, обращение его с женой было до того грубо, даже жестоко, что всякая другая на месте госпожи Бернард дошла бы до отчаяния, она же хлопотала, по-видимому, об одном только, чтобы удовлетворить мужа.

Впрочем, деспотизм тут был, казалось, более наружным, чем действительным, потому что, как только его чересчур дерзкий крик выводил из себя госпожу Бернард и она обращала на него свой добрый, грустный взгляд, в свою очередь он смолкал и даже в смущении отворачивался.

Благодаря частым возлияниям разговор между мужчинами дошел до шумного веселья.

У поденщиков про подобные случаи всегда есть в запасе веселые двусмысленные песенки, наивные рассказы, постоянно очень утешающие компанию; так было и на этот раз. У одного из присутствующих был, казалось, нескончаемый репертуар, шутки и скандалезные анекдоты возбуждали всеобщий хохот, даже в кругу девушек, бывших тут, так как в этой стране вольность выражений не имела никогда дурных влияний на нравственность.

Между тем, когда оратор завел анекдот, прибавляя рассказ свой циничными прибаутками об убежавшей от родителей девочке с одним военным, фермерше, равнодушной до сих пор к их грубым шуткам, сделалось почти дурно и даже сам Бернард, разделявший с нею это впечатление, прервал рассказчика.

— Ну тебя, кривой! — грубо проговорил он, — чего ты тут распелся с этими пустяками? Давай говорить о чем-нибудь другом, ведь начнешь пересчитывать все бабьи глупости, так хоть говори день и ночь, так и то станет сказок на тысячу лет.

Хотя не совсем-то вежлива была эта выходка в отношении госпожи Бернард, она, однако, осталась ею чрезвычайно довольна и вскользь брошенным взглядом поблагодарила мужа.

— Постойте-ка, — начал снова Брейльский хозяин, обращаясь к присутствующим, — не знаете ли вы, ведь вам, я думаю, много приходится слышать новостей, шатаясь то тут, то там, не наделали еще каких новых бед эти разбойники из долин?

— Вы о каких разбойниках говорите, господин Бернард? — опять шутливо спросил кривой. — У нас есть, во-первых, шуаны, разоряющие селения мужичков в Бокаже, не очень далеко отсюда, потом есть мошенники, опустошающие замки бывших аристократов; кого же из двух вы удостаиваете названием разбойников?

Говоривший это был мальчик лет восемнадцати, слабый, тщедушный, единственный глаз которого светился злобно и лукаво. Одет он был в толстый парусинник, на шее кое-как болтался пестрый национальный платок, от вопроса его фермер нахмурился.

— Тсс! Борн де Жуи, _ проговорил наконец Бернард сурово, — или мы поссоримся! Я не мешаюсь в политику и не желаю приобретать себе врагов ни из шуанов, ни из санкюлотов; я стою за мир и согласие, воля милосердного Бога, чтоб всем было полно места под солнцем. Ты не хитри, приятель, ты хорошо знаешь, что тут дело идет не о роялистах, не о республиканцах, а я говорю о той шайке мошенников, что нападают огромными массами на отдаленные фермы и селения и жгут ноги своим жертвам, чтобы выпытать у них, где спрятаны деньги; не совершили ли они еще чего-нибудь нового? Я хочу спросить, с тех пор как ограбили ферму Поле и убили владетеля Готридского замка, что там к Орлеану?

Борн де Жуи пожал плечами.

— Послушайте-ка, хозяин, — возразил он, — как это вы, умный человек, верите таким сказкам? Этих шофферов, как их называют, никто нигде не видал и, несмотря на ваше отвращение к политике, я все-таки скажу, что как между шуанами, так и между санкюлотами найдутся молодцы, способные на фарсы, приписываемые шофферам.

— И ты называешь это фарсами, — вскричал фермер. -Господи милосердный, ужасы, бесчеловечие… Но, — спохватился старик, тревожно поглядывая во все стороны, -чтоб моих слов не разнесли бы направо и налево, ведь не знаешь порой, кто тебя слушает… Конечно, я уверен, что здесь между нами нет негодяев, да и длинный язык никогда до добра не доведет.

Присутствующие, казалось, разделяли опасения хозяина, только один Борн де Жуи опять повернул все в шутку.

— А — а — а, хозяин! — снова начал он, хихикая. — Да вы, кажется, не на шутку побаиваетесь, черт возьми! Я побьюсь об заклад, что вот в этом шкафчике, так плотно у вас запертом (и он вперил свой единственный глаз в стоящий против него шкаф) найдется порядком экю, а пожалуй, так и луидорчиков, которые вы там квасите! Когда вы поселились три или четыре года тому назад в Брейле, так и тогда говорили про вас, что у вас славная кубышка, а ведь из нее с тех пор, конечно, не поубавилось, потому что сторона-то ведь здесь хорошая.

— Молчи ты! — перебил его хозяин. — И куда ты все суешь свой нос!

Но подумав, что подобная таинственность с его стороны может быть истолкована против него, прибавил, вздохнув, и уже мягче:

— Правда, было время, когда, действительно, у меня нашлось бы порядком экю благодаря моей работе и работе моего отца, но это время прошло! Переселясь, сюда я был полностью разорен, происшествие одно… до которого вам никому, конечно, дела нет, вынудило меня поспешно оставить страну, где я жил, а потому мне пришлось продать за бесценок и скотину, и хлеб, сверх того заплатить большую сумму неустойки по контракту, и таким манером у меня в один день ушло все, что было припасено. С тех пор поднявшаяся арендная цена, плохие урожаи и дороговизна работы мешают мне и по сие время поправиться. Правда, я никому не должен, не заставляю работников ждать уплаты, но во всей стране не найдется фермера беднее меня.

Не оставляя еды, гости, однако, спешили заявить свое сочувствие хозяину; только один Борн де Жуи тихо насвистывал песенку, не скрывал своего недоверия ко всему сказанному, но Бернард не заметил этого; вызванные тяжелые и грустные воспоминания, видимо, одолели его и, нахмуря лоб и опустив глаза, он сидел потупя голову.

— И все это, как подумаешь, — воскликнул он в порыве горя и злобы, — все эти несчастья, все эти унижения, все, все по милости поганой твари… чтоб ей пусто было…

— Не говори о ней, Бернард! — воскликнула вдруг его жена, несколько времени беспокойно наблюдавшая за ним. — Не вспоминай о ней и, главное, не проклинай ее, или ты меня уморишь!

И она опустилась на скамейку, закрыв лицо передником.

До переселения своего в Брейль Бернарды долго арендовали другую ферму в окрестностях Мортани, у них была одна дочь, молоденькая прелестная девушка, радость и гордость всей семьи. Отец боготворил это грациозное создание, мать баловала излишней заботливостью и лаской.

Вдруг однажды заметили они, что их Фаншета (так звали дочь) обесчещена. Надобно знать всю неумолимую строгость нравов в Перше, чтобы понять тяжесть подобного горя; там падшая служанка не найдет себе больше никакого места; единственно, что ей остается, — это нищенство; если же провинилась дочь одного из богатых фермеров, составляющих в стране род помещиков, то последствия ее ошибки еще ужаснее. Ее бесчестием опозорено все семейство. Братья не смеют более показываться и танцевать на деревенских праздниках, сестрам никогда уже не найти себе женихов, а отец с матерью одеваются в глубокий траур и не прекращают его раньше двух лет. Никто из родных виноватой не согласится с ней видеться, и она немилосердно выгоняется из родительского дома на голод и холод.

Такова была судьба и Фаншеты Бернард; даже никто не полюбопытствовал узнать, кто был ее соблазнитель?… А между тем, он был не из местных и скрылся из страны раньше катастрофы. Бернард, не колеблясь ни минуты, в зимний холодный вечер выгнал дочь из дому. Ни мольбы, ни слезы несчастной матери не могли вызвать в нем малейшего чувства сострадания к девушке.

С тех пор никто не знал, что сталось с Фаншетой. Чтоб скрыться от стыда, старики Бернард поспешили оставить страну, где дела их шли так успешно, и переселиться в Брейль, подальше от места, где было опозорено их имя.

Этому несчастью следовало приписать постоянный отпечаток грусти на лице фермерши и болезненную строптивость ее мужа; тот и другая, вероятно, еще сильно любили свою несчастную дочь, и их горе становилось более жгучим при мысли о невозможности простить ее когда-нибудь.

Рыдания, которых не в силах была долее сдерживать госпожа Бернард, вывели окончательно из себя ее мужа.

— Тебе чего еще нужно? — запальчиво закричал он, крепко стукнув кулаком по столу. — Чего присела сюда перед всеми хныкать, или хочется рассказать о том, что следует скрывать? Вот они, эти твари, — продолжал он с презрительной улыбкой, — только и умеют, что делать зло да хныкать, когда ничего уж поправить нельзя.

— Ах, Бернард, Бернард! неужели у тебя достанет духу попрекнуть меня!…

— Да замолчишь ли ты! — вскричал фермер уже громовым голосом.

Присутствующие вздрогнули, сама госпожа Бернард даже заглушила свои рыдания. Внутренняя дверь, остававшаяся до тех пор плотно закрытой, тут отворилась, и на пороге показались две женщины, привлеченные, конечно, только произошедшим шумом; одной из них было лет пятьдесят, другой, самое большее — восемнадцать. Одетые в костюм першских женщин, они обе были в трауре; по прялке с льном, бывшей у них за поясом, и веретену в руках должно было предположить, что они только что прервали занятие сельских хозяек, между тем, опытный глаз наблюдателя заметил бы, что, несмотря на поздний час дня, лен на прялке был не почат, а на веретене ниток слишком мало. Впрочем, белые изящные ручки незнакомок достаточно доказывали их непривычку работать, а особенная манера носить хотя бы и этот простой костюм явно обличала в них аристократок. Старшая поражала самоуверенностью и достоинством; что же касается до молодой, то ее милое и плутовское личико вовсе не согласовывалось с костюмом простой поселянки. По сходству между ними легко можно было в них угадать мать и дочь.

Личности эти, присутствия которых никто даже и не подозревал из пировавших, не перешли через порог, и пока дочь пряталась за мать, последняя сказала фермеру на хорошем французском языке:

— Так этак-то вы исполняете свое обещание, господин Бернард! Опять вы мучаете свою бедную жену! Стыдно вам не уважать ни себя, ни других.

Старик встал, сконфуженный и пораженный.

— Сударыня, я хочу сказать, гражданка, — пробормотал он, тоже на чистом французском, — другой раз, обещаю вам, этого не случится; не знаю, как и теперь лукавый попутал.

— Фи, фи, господин Бернард, — вставила свое словцо, в свою очередь, молодая девушка, выказывая из-за плеча матери свое надутое личико и грозя хорошеньким пальчиком.

Неожиданное явление этих двух женщин произвело необыкновенное впечатление на хозяйку дома, но скоро, вытерев глаза и сняв передник с лица, она опрометью бросилась к ним, произнося шепотом и с испугом:

— Подумайте, что вы делаете! Какая неосторожность, вас увидят!…

Остальных слов нельзя было расслышать, потому что фермерша, хотя очень почтительно, но энергично, почти втолкнула обеих женщин в комнату, из которой они только что вышли, и, последовав сама за ними, затворила двери.

Все это произошло очень быстро.

Сконфуженный Бернард так и остался стоять около стола, прислушиваясь к неясному шуму, долетавшему все еще из соседней комнаты; работники мало обратили внимания на это происшествие и продолжали спокойно есть, но Борн де Жуи, сметливее остальной компании, не пропустил случая подтрунить над фермером.

— Вот как, господин Бернард, вы позволяете обращаться с собой этим тварям! Да старуха-то, кажется, способна на вас епитимью наложить, вот так молодчина! Перед ней даже и вы, кажется, робеете.

— Ты настоящая гиена! — ответил Бернард, садясь на свое место. — И какое тебе дело до того, что у меня в доме делается? Проработал ты два дня у меня в лугах, где ты, конечно, больше нашумел, чем дела наделал, да и работу-то я тебе дал, чтоб только ты мог заработать себе кусок хлеба, а потому ты у меня смотри, держи язык на привязи, если хочешь еще когда-нибудь здесь работать, а не то не только выгоню, да еще отдую вдобавок, если меня шибко рассердишь!

— Хорошо сказано! — вскрикнули работники, которым тоже не раз приходилось жутко от насмешек парня.

Последний немного сконфузился от такого общего сочувствия гневу Бернарда, продолжавшего уже более спокойным тоном:

— Конечно, мне тут нечего скрывать. Женщины, которых вы сейчас видели, родственницы моей жены; еще год тому назад они жили на богатой ферме в Вандее, но дом их сожгли шуаны, или другие, уж не знаю хорошенько; при этом хозяин, муж одной и отец другой, был тут же убит. С того времени у несчастной матери ничего не осталось, кроме надежды на милосердие Божье. Я принял их к себе, и вот они у меня — зарабатывают пряжей, чтобы платить мне за стол и кров. Как мне обижать этих несчастных созданий, и я надеюсь, что в моих поступках нет ничего дурного.

— Конечно, нет, — ответил один из гостей, — ваш поступок, напротив, очень хорош, честные люди обязаны помогать один другому.

Все сборище наклонением голов одобрило опять сказанное.

— Все знают, что вы достойнейший человек, господин Бернард, — начал опять своим медоточивым голосом Борн де Жуи, — но если же вы так бедны, как говорите, то как же у вас средств хватает на подобные милостыни?

— Эти женщины, говорят тебе, обрабатывают нам наш лен, а это чего-нибудь да стоит, наконец, где же ты видал, молокосос, чтоб даваемая милостыня обедняла дающего? Как ни беден, но никогда не откажу несчастному ни в куске хлеба, ни в ночлеге на сеновале; так бывало прежде и так оно будет всегда, пока Господь благословляет труды мои.

Снова работники почти единогласно заявили свое сочувствие сказанному, и Борну де Жуи неудобно было противоречить фермеру, а потому он, переменив тон и уже с легкою иронией, прибавил:

— Право, господин Бернард, вы говорите точно проповедник с кафедры. Зато у вас здесь в нескольких шагах есть сосед, в старом Брейльском замке, старый скряга, который вот уж наверное не разорится на милостыню. Говорят, пожелай он, так найдет в своих сундуках, на что купить весь Перш, а между тем скорее допустит какого-нибудь бедняка умереть с голоду у своего порога, чем дать ему кусок хлеба.

— На этот раз ты прав, Борн, — перебил его говоривший перед тем работник, — гражданину Ладранжу, хозяину замка, смерть как хочется прослыть за ярого санкюлота, но такого скряги, как он, не было, да и не будет, кажется. Два года тому назад я нанялся у него вспахать огород, и черт меня побери, если я выпросил у него лишний лиард сверх самой низшей поденной платы, а эта старая хрычовка, его ключница, не дала мне даже стаканчика водки, между тем, как, раз нечаянно зашедши в комнату, я там увидел шкафы, сверху донизу заполненные серебряной посудой. Да, недостатка в богатствах там нет; конечно, лучше было бы, если б богатство это было в более приличных руках… я поручусь, что от этого старого скряги Ладранжа и вам, хозяин, достаются невеселые минуты.

— Не жалуюсь, — ответил фермер лаконично, — если господин мой строго требует ему следуемое, значит, не надобно ему должать, — что касается до меня, то я его не осуждаю.

— Вы хорошо говорите, Бернард, а мы вольны думать, что хотим… Эй, ребята, не так ли? Право, это просто срам, что существует и такой скряга. Ну кто поверит, что при его богатстве он не держит других слуг кроме работника, Мальчишки, и старой хрычовки-ключницы, да еще и этим-то, говорят, редко приходится досыта наедаться.

— Так это он там один живет у себя на вышке, как сова? — вскрикнул Борн, — и ты, Жан, говоришь, что видел у него шкафы, полные серебра?

— Да, потому что я действительно их видел, мало того, поговаривают, что у него есть такая комнатка, куда кроме него никто не ходит и которая полнехонька серебра да золота.

— Тише вы! — перебил их фермер, — или хотите вы, чтобы из-за вашей пустой болтовни убили бы нашего хозяина? Конечно, правду говоря, он не очень-то добр ко мне, ну да загорюете ведь сами, если по вашей милости с ним беда случится.

На рысьей фигуре Борна де Жуи яснее выразилась насмешка.

— Ну, — сказал он, смеясь, — вы все-таки еще думаете об этих разбойниках, шофферах, которыми нынче только дураков пугают. На пятьдесят верст кругом только и толков, что о них, а, между тем, постоянно вертясь в тех местах, где они, по рассказам, делают более всего опустошений, я никогда не мог ничего узнать о них. Впрочем, если шайка эта и существует, то никогда она не заберется в эту сторону Перша, и я побьюсь об заклад, что никогда…

И не докончив фразы, Борн остановился с разинутым ртом. Сидя против отворенной двери на двор он увидал в эту минуту вошедших туда нескольких человек, то были: Франциско, разносчик, по-видимому, еле тащившийся, опираясь на свою суковатую палку и с окровавленной повязкой вокруг головы, за ним молодой путешественник, ведший под уздцы лошадь, все еще навьюченную коробкой торговца, а несколько позади них нищая, о которой мы упоминали, но уже несшая теперь на руках своего окончательно изнемогшего от усталости и голода ребенка.

Едва взглянул наш честный старик Бернард на новоприезжих, как радостно закричал:

— Точно, я не ошибаюсь! Это наш добрый господин Даниэль Ладранж, мировой судья, верно, едет повидаться с нашим барином, своим дядюшкой.

И он торопливо поднялся с места, а примеру его последовали и все прочие, так как обед уже был кончен. Никто не заметил изумления Борна де Жуи при виде товарища Даниэля Ладранжа.

Пока все были в движении и хозяйка принимала гостей, мальчишка в раздумье бормотал про себя, рассматривая разносчика:

— Он! И кой черт там случилось! Он не должен ведь был прийти… Ничего! Будет, конечно, потеха, но я устою прямо! Он-то шутить не любит!…

III

Родственники и родственницы

Между тем Даниэль Ладранж, так как мы уже знаем имя путешественника в камзоле, привязав лошадь к железному кольцу во дворе, подошел к дому. Брейльский хозяин выбежал на порог встретить почетного гостя.

— Привет и братство, Бернард! — дружески сказал Даниэль, пожимая руку фермеру и повернувшись потом к аутеронам, неловко ему кланявшимся, прибавил:

— Привет и вам, честные граждане!

— Пожалуйте, пожалуйте, господин Даниэль… гражданин Ладранж, хочу я сказать, — заговорил дружески и почтительно фермер. — Здесь вам все будут рады, отдохните у нас, выкушайте стаканчик винца.

— Благодарю, Бернард, но я тороплюсь в замок, так как хочу вернуться в город сегодня же вечером, а дороги наши, несмотря на все наши усилия, далеко не безопасны. Я к вам заехал, любезный Бернард, на одну минуту и только лишь для того, чтобы доставить вам возможность сделать доброе, случай, которым, я убежден, вы не упустите воспользоваться. Уверен тоже и в том, что здесь все как следует понимают обязанности гражданства и равенства, не правда ли, мои друзья?

Последний вопрос молодого человека относился к работникам, собравшимся уже уходить.

Большая часть из них промолчала, некоторые же, помоложе, в том числе и Борн де Жуи, с поддельным или искренним, но с жаром, воскликнули:

— Да здравствует нация!

Видя, как мало энтузиастов, молодой чиновник двусмысленно улыбнулся.

— Гм! — пробормотал он. — Чувство патриотизма могло бы здесь иметь побольше отголоска, но дело не в том, в настоящее время… Бернард, я привез к вам раненого!

И в нескольких словах он рассказал, как нашел Франциско без памяти лежавшим на большой дороге, и просил оказать ему нужную помощь.

Тот же, о котором шла речь, вошел в комнату, тяжело таща за собой свою коробку и как будто выбившись из сил, упал на первый попавшийся ему стул, внимательно оглядывая, между тем, каждого из присутствующих; но ничего в этих честных и загорелых лицах не привлекло на себя его внимания. Взглянув же на Борна де Жуи, он не мог удержаться от не замеченного никем движения так, что и в голову не могло прийти окружающим, что они знакомы.

— Не унывайте, приятель, — обратился к нему Бернард, — у нас в стороне нет докторов, но моя жена сама составляет один бальзам, знатно залечивающий раны, она вам сейчас же перевяжет голову, и я ручаюсь за скорое выздоровление; ну! — продолжал он, уже начиная горячиться, — где ж она, глупое-то созданье?

— Здесь я, здесь, хозяин, — отозвалась входящая в эту минуту фермерша.

И вслед за этим добрая женщина подошла к раненому, а за ней ее работницы несли мазь и полотняные бинты. Следы слез уже исчезли с впалых щек госпожи Бернард, и лицо ее приняло опять свое обычное безответно-грустное выражение.

Франциску, казалось, было весьма неприятно привлекать к себе общее внимание, он даже попробовал отказаться от ухода госпожи Бернард, но она, насильно сняв с головы его повязку и омыв рану, снова перевязала ее. Рана эта была хотя и широка, но не опасна.

— Ну, в добрый час! — начал опять Даниэль Ладранж. — Право, отрадно видеть, как свято сохраняется у вас в доме, Бернард, закон человеколюбия… Но с нами вместе сейчас тут была еще одна бедная женщина, нищая, что с нею сталось?

Из-за толпы присутствующих в эту минуту послышался слабый крик, и оглянувшиеся увидали на пороге без чувств лежащую нищую.

При входе под гостеприимный кров фермера, из-за усталости или по другой какой причине, силы изменили бедной женщине, и она тихо опустилась, увлекши за собой и мальчика, но, движимая инстинктом матери, падая, она оттолкнула его от себя, так что ребенок нисколько не ушибся. Картина была раздирающая душу. Бернард бросился поднять мальчика.

— Кажется, эта женщина идет издалека, — сказал Даниэль, — и, конечно, усталость, голод, может быть…

— Голод! — вскричал фермер.

И подбежав к столу, он отрезал огромный ломоть хлеба, но вспомнив, что лежащая без чувств женщина не может воспользоваться его милостыней, подал его ребенку, который в ту же минуту смолк и принялся жадно есть.

Госпожа Бернард, слышавшая все это и рассеянно доканчивавшая свою работу, наконец не выдержала долее: бинты вывалились у нее из рук и, оставив своих женщин оканчивать перевязку, она подошла к нищей, шепча:

— Женщина… с ребенком! Бедна! Голодна…

— Ну ладно, ладно! — прервал ее муж с нетерпением, — опять не выкинешь ли какой глупой сцены?

Но, не слушая его, госпожа Бернард, став на колени около незнакомки, боязливо всматривалась ей в лицо.

— Нет, — сказала она наконец, как будто говоря сама с собой, — та была гораздо моложе, свежа, весела всегда… впрочем, та и не посмела бы! Нет, никогда она не осмелится. — Она вздохнула, у нее из глаз выкатилось несколько слезинок, и она тихо, но усердно принялась ухаживать за нищей.

Между тем работники, совсем готовые в дорогу, стояли со своими куртками в руках и узелками, вздетыми на закинутые через плечо палки, выжидая удобной минуты, чтоб проститься с хозяином.

Старший над партией подошел к фермеру, игравшему с ребенком нищей и в то же время разговаривавшему вполголоса с Даниэлем.

— Итак, до свидания, хозяин! — заговорил он дружеским тоном. — Мы торопимся, чтоб засветло дойти до деревни Кромиер, где, верно, найдем работу.

— Прощайте, ребята! — ответил Бернард, — желаю успеха! Да приходите опять во время жатвы, работа будет, снопы придется возить.

— Давай Бог, хозяин! Эй вы, остальные, в дорогу! А ты что ж, Борн? не идешь разве с нами?

— Я передумал, — ответил косой, небрежно развалясь, — и до завтрева не уйду. Я сильно устал, проработав целый день на солнце.

— Лентяй! — проговорил с презрением Бернард. -Впрочем, делай, как хочешь, места и для тебя хватит на сеновале.

По уходе работников в зале фермы стало тихо. Даниэль Ладранж продолжал разговаривать с фермером, жена которого со своими служанками хлопотала около бедной женщины, все еще не пришедшей в себя и перенесенной ими уже на кровать. Через несколько минут шепот между разговаривавшими мужчинами усилился и перешел уже в громкий говор, когда Даниэль с жаром вскрикнул:

— Да это низость, это подлость! Будь он мне родной отец, и тогда я не скрыл бы от него мнения о его гнусном поступке. При подобных обстоятельствах отказать в убежище своей родной сестре и племяннице! Я сейчас поеду и объяснюсь с ним.

— Шшш! — остерег его Бернард, снова начавший говорить что-то вполголоса; но и во второй раз Даниэль не смог удержаться.

— Они здесь! — перебил он фермера в волнении, — у вас?… Проведите же скорее меня к ним, Бернард; ведь, собственно, для них и в замок-то я еду, следовательно, мне скорее хочется их увидеть, и я не могу ехать к дяде, не повидавшись с ними.

Брейльский хозяин, видимо, был в замешательстве.

— Я не буду скрывать от вас, господин Даниэль, что дамы эти, особенно мать, дурно расположены к вам. Они упрекают вас за ваши… ваши… как бы это сказать?

— Мои политические убеждения, не так ли? Неблагодарная!… Но Мария, кузина, не может же и она быть ко мне такой же строгой, как ее мать. Не правда ли, Бернард, что у Марии нет ко мне ни вражды, ни злобы?

Фермер двусмысленно улыбнулся, а Даниэль продолжал:

— Ничего! Пусть осыпают они меня обидами и упреками, но все же мне необходимо увидаться с ними. Бернард, пожалуйста, попросите принять меня на одну минуту.

Фермер кивнул головой в знак согласия и, прежде чем выйти из комнаты, подошел к разносчику, остававшемуся до сих пор в своей усталой позе.

— Ну, приятель, — сказал он, — теперь ваша рана перевязана, вам бы пойти скорей заснуть туда на сено, которое мы только что сложили; после подобной передряги, как ваша, вам нужен покой.

— Сейчас пойду, хозяин, — отвечал разносчик покорным тоном, — и много благодарен вам за ваши милости, действительно моя бедная голова сильно болит, и я насилу на ногах держусь.

— Постойте, — торопливо вмешался Борн де Жуи, — я вас сведу на сеновал, да уж и снесу туда вашу коробку с товаром, которая, верно, при теперешней вашей слабости и тяжеловата для вас; надобно ведь помогать друг другу, как говорит гражданин судья.

— Это хорошее правило, и гражданин мировой судья его отлично применяет к делу; благодарю тоже и его, в ожидании, что Господь наградит его своими милостями.

И он вышел с Борном де Жуи, так любезно предложившим свои услуги.

Между тем нищая начала понемногу приходить в себя и не замедлила открыть глаза; взгляд ее, сначала тусклый и бессмысленный, остановился на фермерше, и еще мгновение и не только глаза, но все лицо ее озарилось мыслью и сильным чувством.

— Хозяин! — вскрикнула добрая фермерша пресекающимся от волнения голосом, — умоляю тебя, приди сюда, посмотри!

— Что там еще? — спросил, подходя, и все еще с ребенком на руках, Бернард.

Тут внимание несчастной нищенки перешло на другой предмет; глаза ее обратились на Брейльского хозяина, и, скрестив на груди руки, она вскрикнула: невыразимое счастье отразилось в каждой черте ее лица. Крик этот был до того способен потрясти душу всякого слышавшего его, что даже сам фермер смутился.

— Бернард, не находишь ли ты сходства в этом голосе, в этом взгляде?…

— Замолчи! Ну, честное слово, ты окончательно с ума сойдешь, думая постоянно все об одном и том же; не видишь разве, что несчастная женщина просит за своего мальчугана, может, она боится, что его у нее съедят, да он и в самом деле такой красавчик, что укусить хочется.

И старик-добряк, несмотря на свою обычную суровость, поцеловал ребенка, ему улыбнувшегося, и положил его около матери на постель.

— Но, — продолжал он уже со своей всегдашней горячностью, — однако у меня много дел, чтобы заниматься с этим созданьем; да к тому же ей здесь и не место, отведите-ка ее в сушильню. Да туда и снесите ей все нужное, а потом каждый к своей работе! Ведь дело-то не будет делаться, пока мы будем ворон ловить.

И он вышел в соседнюю комнату, а когда через пять минут вернулся, в зале никого уже не было кроме Ладранжа, в волнении ждавшего его возвращения. Сделав знак молодому человеку следовать за ним и впустив его в комнату, где находились таинственные незнакомки, он скромно удалился.

Комната эта была устроена с тщательностью и опрятностью, мало свойственной першским фермерам; два решетчатые окна, выходившие во двор, пропускали в комнату свет и воздух; белая деревянная кровать, такой же стол, стулья и большой шкаф, все это было так тщательно вычищено, что блестело, как полированное.

Между тем, ничто в особах, живущих в этой комнате, не обнаруживало лиц высшего круга; ни малейшего предмета роскоши, ни малейшего украшения, ничто, одним словом, не шло вразрез с этой сельской обстановкой; только два фаянсовых горшка, стоявших на камине, были наполнены свежими цветами.

Несмотря, однако, на всю эту простоту, так походившую на бедность, комната имела такой свежий, такой приличный вид, что на ней лежал отпечаток ее временных обитательниц.

Особы, которых мы вскользь увидали в предшествующей главе, сидели у окошка; костюм их остался тот же, только прялки исчезли, и обе казались чрезвычайно взволнованными, но строгие черты лица матери выражали горе, гнев и презрение, тогда как на прелестном личике девочки сквозь замешательство проглядывали удовольствие и надежда.

Даниэль тоже был очень взволнован, и сердце его сильно билось, несмотря на это он не выговорил ни слова, пока крепко не затворил за собой дверь, и только тогда, сняв свою шляпу, он бросился к обеим женщинам со словами:

— Маркиза!… Милая моя Мари! Как я счастлив, что снова вижу вас!

— Здравствуйте, кузен Даниэль! — ответила молодая девушка с увлечением, и она собралась уже протянуть брату руку, а может, и подставить щечку, как взгляд матери остановил ее. Во взгляде этом было столько вражды, что он ошеломил Даниэля; гордая женщина, кажется, наслаждалась его замешательством.

— Привет вам, гражданин! — сказала она, наконец, колко и с иронией. — Я тотчас догадалась, услыхав возгласы, раздающиеся при настоящих ужасных событиях, что причиной им здесь должен быть только ваш приезд или приезд моего достойного братца. Но как, кажется, братец мой из таких пустяков, как, например, навестить нас, не покинет своего дома, боясь, вероятно, скомпрометировать себя, значит, оставались вы один, способный возбудить подобный взрыв патриотического энтузиазма. А потому сознаюсь в своей недогадливости, мне следовало бы сразу узнать Даниэля Ладранжа… если вы только до сих пор удостаиваетесь еще носить это имя, может, вы его уже переменили на имя там какого-нибудь Брута или Муция Сцеволы, или Катона, как сделала большая часть из ваших приятелей санкюлотов.

Хотя молодой человек заранее готовился к худому приему своей тетки, все же он был далек от мысли встретить так много злобы и презрения, а поэтому грустно ответил:

— Маркиза! Умоляю вас! не относитесь ко мне так дурно. Хотя я и усвоил в некоторых отношениях новые идеи, но ничто не изменилось во мне, я остался все тем же вашим Даниэлем, сыном вашего меньшего брата, бедным сиротой, которому когда-то вы и господин маркиз оказывали так много любви и участия.

— Не произносите этих имен! — перебила его маркиза, топнув ногой. — Не смейте говорить ни о моем брате, этом честнейшем из людей, ни о моем муже, этом великодушном мученике, или вы с ума меня сведете! Неужели вы думаете, что, если бы жив был мой брат, такой добрый, справедливый, он согласился бы признать своего сына под этим позорным костюмом, который я на вас вижу; не думаете ли вы, что и муж мой любил бы вас, если б мог ожидать, что впоследствии вы будете разделять мнения его палачей? Да, его палачей, потому что ведь это друзья ваши, Даниэль Ладранж, пролили эту драгоценную кровь…

Слезы пресекли ее голос. Мария и Даниэль тоже были растроганы.

— Маркиза! Дорогая тетушка, — начал мировой судья после нескольких минут молчания, — умоляю вас, соберитесь с духом, придите в себя… ваше горе, как ни естественна причина его, делает вас несправедливой и жестокой. Но что я могу сделать один против ожесточенной нации? Должен настать день, когда народ устанет свирепствовать, и тогда, быть может, честным людям удастся все совершенно успокоить. До тех пор они только могут, как отдельные личности в округе своих обязанностей, делать возможное добро, о чем я теперь и пекусь, маркиза, и в чем мне иногда удается успевать, точно так беру небо в свидетели, что если бы я мог, рискуя своей жизнью, спасти вашего мужа, так горячо любимого мною дядю, я ни одной минуты не задумался бы сделать это.

— О, мама! Верьте ему! — вскричала мадемуазель де Меревиль, бросаясь на шею к маркизе. — Ручаюсь вам, что Даниэль спас бы непременно моего доброго папу, если бы только это было возможно.

— Замолчите, сударыня! — сказала повелительно маркиза. — Что ж, вы верите всем этим пустым бессмысленным фразам, этим по наружности высоким чувствам? Я знаю, что действительно гражданин Даниэль говорит всем, что он приносит себя в жертву своему семейству; конечно, вместо того, чтоб осуждать его, мы должны бы были удивляться ему и питать к нему чувство глубочайшей благодарности!…

— Отчего же и нет, мама? — смело перебила ее молодая девушка. — Даниэль уже оказал нам такие услуги…

Настала очередь Даниэля перебить ее.

— Ради Бога, кузина, — сказал он, — не навлекайте на себя, защищая меня, гнева, если уж не оправдываемого, то объясняемого столькими несчастными событиями… Я не хочу оправдывать себя, — продолжал он, обращаясь к маркизе, — теми услугами, на которые я мог бы указать, начиная с самого начала этой революции; сознаюсь, собственные размышления, изучение прав, особенный инстинкт, может быть, заставили меня усвоить некоторые мнения, восторжествовавшие нынче. Но я не оправдываю строгого, безжалостного применения этих правил, я оплакиваю крайности, ими вызываемые, но, как и многие другие, я думаю, что эти преходящие неурядицы породят добро. Между тем, клянусь вам, маркиза, что я с уважением и состраданием смотрю на все ее жертвы, сильно хотелось бы мне спасти их, но что может один человек против урагана?

— Еще раз, все это — одни фразы, — ответила маркиза мрачным голосом. — Если бы в вас действительно были те великодушные чувства, которыми вы играете, почему бы вам было не употребить ваше влияние, рискнуть даже вашей собственной безопасностью, чтобы избавить вашего дядю, моего мужа, от ужасного мщения ваших «достойных» друзей?

— Сжальтесь, маркиза! Не обвиняйте меня, — возразил с отчаянием Даниэль, — не упрекайте меня за то, что есть не что иное, как действие несчастного случая. Как ни тяжелы для вас и для Марии эти воспоминания, но все-таки позвольте мне напомнить вам, как дело было. Ни вы, ни ваш муж из чувства, которое я уважаю, не хотели оставить страну… уверенные в уважении и привязанности к вам ваших соседей. Вы мирно жили в вашем Меревильском поместье, местности отдаленной, куда рев общественной бури доходил значительно ослабевшим, был почти незаметен. Господин де Меревиль принадлежал к числу тех благоразумных дворян, которые были не против революции в ее начале, он сознавал необходимость сокращения злоупотреблений монархической власти: в нем самом не было ни заносчивости, ни предрассудков своего сословия, что он доказал уже и тем, что женился на вас, маркиза, принадлежащей хотя почтенному семейству, но все же из среднего класса. Кроме этого, в нем было так много добродушия и простоты в обхождении, он умел так хорошо овладевать сердцами, следовательно, можно было надеяться, что вы останетесь забытыми, к тому же я рассчитывал и на свое влияние в стране, чтоб удалить от вас все нападки и опасности. В это время случилось происшествие десятого августа. Целый свет содрогнулся от ужасного поступка, совершенного народом; между тем мне казалось, что и это сотрясение должно было пройти без влияния на вас, как вдруг я узнаю, что господин де Меревиль скрылся и что вы с кузиной одни остались в замке. Я подумал, что дядюшка оставил страну и, встревоженный, поспешил к вам. Вы попробовали меня разуверить, маркиза, сказали, что он поехал по своим делам и не замедлит вернуться. Я не поверил вашему наружному спокойствию, тщетно старался выманить у вас вашу тайну, но только, к большому своему прискорбию, увидал, что вы уже начали опасаться меня, и с разбитым сердцем я уехал от вас, ничего не узнав наверное, что произошло? Я не знал, но угадывал только одно, что терпение благородного либерала истощилось, но на какое опасное предприятие он решился, угадать я не мог, а узнал только тогда, когда вмешаться с надеждой на успех было уже поздно. Однажды, месяца два тому назад, я прочитал в газетах страшную новость; долго я не мог верить, в глазах рябило, голова кружилась, а, между тем, дело было верно, несомненно, и я узнал, наконец, то, что вы имели духу скрыть от меня.

Маркиз де Меревиль, испуганный слишком быстрым развитием революции и громадными размерами, ею принимаемыми, тайно подстрекаемый неосторожными друзьями, отправился в Париж, чтоб участвовать в смелом предприятии, цель которого была освобождение короля и королевского семейства. Заговорщики, не имея возможности предупредить катастрофу двадцать первого января, тем не менее упорствовали в своем намерении спасти королеву и дофина, но им изменили, их арестовали и двадцать четыре часа спустя после этого все было кончено.

Как видите, маркиза, я узнал одновременно из журнала и о необдуманной попытке этих смелых дворян, и о несчастных последствиях этой попытки. Может быть, если бы вы с самого начала сказали мне, в какое опасное предприятие пускается дядюшка, мне удалось бы уговорить его, не удалось бы это, я бросился бы в Париж и, рискуя, хотя… но вы побоялись довериться мне, и нам пришлось всем оплакивать эту недоверчивость!…

Несмотря на всю глубину горя, меня поразившего, я сознавал, что прежде всего мне надобно было заботиться о вашей безопасности. Я предвидел, что вас не оставят в покое в Меревиле, и, действительно, два дня спустя после прочтения ужасной вести я получил, как административный чиновник, приказ от полиции о немедленном вашем аресте; но мне удалось предупредить вас и найти вам убежище. Не решаясь сам поехать в Меревиль, так как мое отсутствие могло породить опасные подозрения, я послал к вам одно доверенное лицо, чтоб отвезти вас переодетыми в ту же ночь сюда. Мне казалось, что в Брейльском замке, под покровительством вашего брата, имеющего вид от революционного правительства и демократический образ мысли которого всем известен, вы были бы вне всякой опасности, а потому я немного успокоился, когда мой поверенный, возвратясь отсюда, сообщил мне, что вы благополучно добрались до этого мирного округа.

Вот мое поведение за все это время, маркиза. И позвольте мне спросить вас, может ли оно назваться поведением честного человека и доброго родственника?

С этого времени я мог только издали наблюдать за вами, не смея сам приехать, потому что и за мной тоже следят, и малейшая неосторожность с моей стороны может погубить меня вместе с вами. Я был уверен, что вы находитесь у вашего брата в доме, в собственный интерес которого должно бы входить покровительствовать вам; но судите о моем изумлении, когда, не вытерпев долее и пренебрегая опасностью, только чтоб навестить вас, я, приехав сюда, узнаю, что дядя Ладранж отказал в убежище своей сестре и племяннице и что, приняв их только на одну ночь в замке, он потом из страха и эгоизма предоставил своему фермеру заботу о двух несчастных беззащитных страдалицах и что даже во все это время ни разу не приехал на ферму, чтоб навестить, утешить, ободрить их. Теперь я еду к нему, я постараюсь заставить его покраснеть за свое поведение.

— Почему ж вы удивляетесь этому поведению и за что тут краснеть моему брату? — спросила с горькой иронией маркиза. — Ваш дядя, гражданин Даниэль, остается верным самому себе, он не ищет, подобно другим, возможности скрыть свой эгоизм под маской самоотвержения и великодушия. Делав столько для сохранения своего состояния и жизни, станет ли он все это подвергать опасности, давая у себя пристанище вдове и дочери аристократа и заговорщика? Наконец, и гражданка Петронилла, его экономка, не простила бы ему этого… Впрочем, прекрасный братец мой и сам расчетлив, а ему слишком бы дорого стоило содержать двух бывших дворянок; гораздо лучше, под предлогом их безопасности, отправить их на легкую пищу и мало стоящее содержание Першской фермы.

Но, пожалуйста, оставим этот разговор, милостивый государь, ни моя дочь, ни я, мы не жалуемся и ни у кого милостей не просим, а уж если нам предоставлен выбор благодетелей, то мы, конечно, предпочтем всем другим честных поселян, приютивших нас.

Эта преднамеренная недоверчивость, эта потребность ненавидеть, проглядывающая во всяком слове маркизы, в высшей степени огорчили Даниэля.

IV

Брейльский замок

Прежде чем идти далее, нам нужно дать читателю некоторые нужные сведения о семействе Ладранж, несколько членов из которого будут играть важные роли в этом рассказе.

Ладранжи были одни из тех богатых семейств, которые, несмотря на свое мещанское происхождение, живут в провинции наравне с дворянами. Может быть, даже предки их и были из дворян, как уверяли некоторые из них, но два или три поколения пренебрегли возможностью заявить права на свое дворянство; богатство их шло еще от Петра Ладранжа или де ла-Данжа (в этом-то и заключался спор), оружейного мастера, поселившегося в конце шестнадцатого века в Нанте и скоро обогатившегося через морскую торговлю; потомки его прекратили торговлю, но, что бывает чрезвычайно редко, их состояние не уменьшилось в течение двух веков, так что во время революции оно было громадно.

С другой стороны, Ладранжи не упускали ничего для приобретения влияния в стране. Они были в родственных связях с самыми почтенными семействами из Боссе и Шартра, некоторые из них служили отлично по магистратуре в городе Шартре, двое были уездными судьями; последний из них, Павел Ансельм Ладранж, умерший в 1780 году, был отцом Даниэля.

Павел Ансельм, или, как в семье и даже во всей стране звали его, «судья» имел старших брата и сестру. Старший брат его, настоящий владетель Брейльского замка, в котором он и жил, наследовав по тогдашним законам все состояние семьи, проявил себя в самой ранней молодости слишком корыстолюбивым и жадным, чтобы брат с сестрой могли ожидать от него чего-нибудь определяемого законом, а потому Павел Ансельм должен был довольствоваться скромным местом, купленным для него отцом в Шартре, сестра же была предназначена в монастырь.

К счастью, Павел Ансельм был человек недюжинного ума, а сестра очень хороша собой, и пока первый постепенно возвышался, достиг одной из первых ступеней магистратуры в родном городе, вторая вышла замуж за маркиза де Меревиль, сельского дворянина, имевшего большие поместья в Орлеане.

Несмотря на то, что долго занимал «важные» должности, судья умер бедняком, оставя сына Даниэля двенадцатилетним сиротой без какого-либо другого состояния, кроме маленького дохода со стороны матери; конечно, Даниэль мог бы считаться будущим наследником своего дяди Ладранжа Брейльского, не только не проживающего своего состояния, но постоянно всеми способами, более или менее благовидными, увеличивающего его, но брейльский дядюшка, с которым сейчас познакомится наш читатель, далеко не был человеком, способным на малейшую жертву для бедного родственника. Он не прежде согласился принять на себя обязанность опекуна Даниэля, как убедясь, что у мальчика есть достаточно своих средств, чтобы не быть на его содержании; впрочем, его обязанность как опекуна ограничивалась весьма малым: отдав своего племянника полным пансионером в Шартрское училище, он видел его только во время каникул, когда мальчик являлся в Брейль пользоваться по теории и на практике уроками суровой экономии; позднее, чтобы окончить образование, дядя отправил его в Париж, откуда Даниэль возвратился уже адвокатом. При каждом удобном случае дядя предупреждал Даниэля, чтобы расходы его ни под каким видом не превышали ни на один лиард его маленького дохода, и молодой человек строго сообразовывался с этими предостережениями.

Но если Даниэль находил одну суровость и эгоизм в своем опекуне и дяде, то совсем другое встречал он в тетке своей госпоже де Меревиль. Маркиза всегда горячо любила своего меньшего брата, и всю силу этой привязанности перенесла на его сына, так что даже и маркиз всей душой полюбил сироту. Когда мальчик являлся провести несколько дней в Меревиль, маркиз осыпал его подарками и всячески старался доставлять ему удовольствия, приличные его детскому возрасту, но которых опекун лишал его.

Немного позже, когда Даниэль изучил закон, маркиз, немного сутяга, как быть следует всякому хорошему помещику, любил советоваться с ним насчет своих тяжебных дел и о своих воображаемых или действительных правах; но что более всего привлекало Даниэля в Меревиль, это его кузина Мария, прелестный ребенок, выросший на его глазах, и за постепенным ее развитием он сам мог следить. Дружеская короткость, установившаяся в их отношениях, может быть, с переходом в юношеский возраст перешла бы и в любовь, но ничто похожее на признание не было произнесено ни одним из них; они уж так давно любили друг друга, это чувство в них было так естественно, что они и сами, может быть, не подозревали, какого оно свойства, впрочем, и то сказать, они так редко виделись, а в последнее время в жизнь обоих нахлынули такие потрясающие душу обстоятельства, что им положительно было не до анализа своих чувств.

Итак, в этих двух родственных домах, так различных между собой, как Брейль и Меревиль, проходили короткие отпуска, даваемые Даниэлю его трудными занятиями, и легко отгадать, какой из двух он предпочитал; проведя несколько недель у дяди Ладранжа, он делался мрачным, после же нескольких дней пребывания в гостеприимном Меревиле веселье и свежесть возвращались на его личико, глаза загорались снова своим обычным блеском, а пылкая душа рвалась в юношеских порывах. Однако веселые пребывания в Меревиле не были способны отвлечь молодого человека от его забот о своем будущем. Благородно-честолюбивый, не надеясь ни на кого кроме себя, он усидчиво трудился, готовя себя к роли, предстоящей ему в обществе, зато когда он вернулся в Шартр со званием адвоката, то все говорило жителям города, что они приобретают дельного, неподкупного чиновника, каким был его покойный отец.

Здесь скажу я несколько слов о его свободных идеях, так вооружавших против него его тетку.

Как известно, принципы, во имя которых совершилось падение монархии, не принадлежали исключительно одному какому-нибудь из сословий; когда взрыв последовал, то все светлые умы в дворянстве, как и в среднем классе, в духовенстве, так и в народе сходились на убеждении о необходимости перемены правления; расходились лишь во мнениях — в каких границах должна заключаться последующая реформа?

Магистратура, которая особенно, как орган парламентов, так долго и упорно боролась с неограниченностью власти, была давно уже склонна к оппозиции и свободе.

В этом заключалась точка отправления Даниэля Ладранжа. Уважаемые законоведы, старинные друзья его отца, посвятили его в некоторые истины, переходящие от одного поколения к другому; с другой стороны, изучение прав, чтение великих мыслителей восемнадцатого века, а может быть, и чувство великодушия, влекущее всегда молодых людей к защите угнетенного класса, бросили его в круг новых идей, и, конечно, никто чистосердечнее его не приветствовал революцию.

Между тем как заговорщики оспаривали друг у друга влияние на ход революции, Даниэлю хотелось бы остановить ее в известных границах; но, впрочем, если он и сожалел, что эти границы были перейдены, то все же он этого не очень пугался и вот почему: когда он определился в Шартрский суд, он особенно сошелся с одним из своих новых товарищей по службе, человеком высокого ума и необыкновенному красноречию которого все удивлялись. Собрат этот был знаменитый Петьон де Вильнеф, назначенный местным Шартрским правлением депутатом в общее собрание. Петьон оценил возвышенный образ мыслей, смелость и энергию Даниэля Ладранжа; после расставания между ними установилась деятельная переписка. Петьон направлял мысли своего молодого друга, поддерживал его в отчаянии, до которого часто доводили его неистовства партий, и в виде утешения указывал ему всегда в конце всего этого на великое перерождение общества, о котором они оба мечтали.

Сделавшись мэром Парижа и президентом Национального собрания, Петьон облек Даниэля своим полным доверием, дал ему огромные права в стране. Ладранж, бывший номинально не более как мировой судья, в сущности же был предводителем умеренной революционной партии в провинции, и часто, благодаря своему влиянию, ему удавалось спасти изгнанника или предупредить какое-нибудь гибельное увлечение.

К несчастью, покровительство своего старого сослуживца он вдруг потерял. Петьон, побежденный в борьбе своей против ла Монтаня, обвиненный, принужден был бежать и умер ужаснейшей смертью в окрестностях Бордо с двумя другими депутатами, объявленными, как и он сам, вне закона.

Говоря с госпожой Меревиль о только что утраченном влиятельном друге, Даниэль говорил о Петьоне.

Жестоко огорченный в своих привязанностях и разочарованный в верованиях, Ладранж действительно чувствовал отвращение к победившей партии; но как было остановиться ему на скользкой покатости дороги, по которой он пустился? Он знал, что всем известное отношение его к Петьону делало его самого подозрительным для господствующей партии, а потому не только сознавал, но был уверен, что при малейшей его нерешимости он мог пропасть, а это лишило бы последней поддержки меревильских дам и его дядю, которого уже не раз единственно его влияние спасало от раздражения черни.

Все эти соображения вынудили его решиться не высказывать своих настоящих мнений и скрывать свое отвращение к первенствующей партии; а потому незаслуженная несправедливость тетки, несправедливость, которая только слегка сглаживалась словами Марии, расшевелила в душе его все горькие сомнения.

Направляясь по аллее к замку, он мысленно спрашивал себя, действительно ли нет никакой доли правды в словах маркизы и достаточно ли извиняют его поведение желание и необходимость оберегать родных и, наконец, свою собственную свободу? Но мрачный и запустелый фасад Брейльского замка, показавшись из-за деревьев, дал другое направление его мыслям.

Брейльский замок — было старинное, массивное, четырехугольное здание, находившееся, вследствие скупости настоящего владельца, в состоянии весьма близком к разрушению: столетние дубы, его окружавшие, отнимали у него и свет, и воздух, и при виде всех окон, постоянно затворенных ставнями, должно было счесть замок нежилым; кровли везде заросли мхом, а из больших каменных труб нигде не виднелось и струйки дыма; вообще, все здание до того обросло сверху донизу и со всех сторон высокими травами, что казалось, будто оно прячется от посторонних глаз. Ни одна курица не кудахтала на большом дворе; на заржавевших флюгерах не было видно ни одного голубя, только из окружающего леса слышалось по временам пение и крики диких птиц.

Передний двор по обыкновению был обнесен железной решеткой, и сверх того еще изнутри был сделан крепкий тесовый забор, не позволяющий постороннему глазу Проникать внутрь двора. Ворота, прочно заколоченные, казалось, уже давно не отворялись, да и дворницкая, видневшаяся сквозь доски, стояла с провалившейся крышей и скорее походила на развалину, чем на жилое помещение. Вследствие этого, конечно, Даниэль, хорошо знакомый с порядками в доме дяди, стал пробираться к маленькой двери, устроенной в одной из высоких каменных стен, окружавших здание, и наполовину закрытой плющом, как к единственному входу в Брейльский замок.

Когда, подъехав, он хотел сойти с лошади, то в нескольких шагах от себя заметил человека, неподвижно стоявшего и с большим вниманием рассматривавшего замок; углубленная в свое созерцание личность эта даже не заметила его приближения, и только обернувшись на шум, произведенный лошадью Даниэля, и взглянув на всадника, незнакомец засвистал и пропал в лесной чаще.

В эти времена смут малейшее, ничего не значащее, по-видимому, происшествие подавало уже повод к подозрению, а потому, не будь Ладранж так сильно занят в это время другими соображениями, он непременно захотел бы узнать причину, привлекшую этого бездельника к дому его дяди, но в данную минуту возбужденное этим явлением подозрение Даниэля тотчас же стушевалось, и, соскочив с лошади, он торопливо подошел к двери и дернул за старую, в узлах веревку, висевшую тут.

Не прошло и пяти минут, как дом, казавшийся до тех пор нежилым, вдруг будто бы очнулся, внутри его поднялся звонкий собачий лай; произошла общая суета, несмотря на которую молодому человеку пришлось прождать еще минут пять, по крайней мере, пока человеческое существо явилось на звон его колокольчика; он собирался уже звонить второй раз, как послышалось за стеной шлепанье башмаков и старушечий крикливый голос спросил на местном арго:

— Кто там опять лезет? уж, верно, какой-нибудь бродяга!… С Богом идите дальше, здесь ничего не дают.

Даниэлю был хорошо знаком этот сварливый голос, а потому он нетерпеливо ответил:

— Это я, Петронилла! Отворяйте скорее, мне нужно спешно увидеть дядю!

Но просьба эта не привела к желаемому результату, только форточка, проделанная в двери, тихонько отворилась и в ней показалась старушечья всклокоченная голова, глядевшая на посетителя скорее удивленным, чем обрадованным взглядом.

— Это кто? Даниэль? Кой черт мог ожидать его сегодня сюда! Но вы, надеюсь, милый мой, ехали через ферму и, конечно, там пообедали, что было бы весьма кстати, так как у нас съестного мало чего водится.

Говоря таким образом, старуха не торопясь отодвигала один за другим огромные засовы, запиравшие дверь; конечно, ни одна крепость в мире не могла надежнее охраняться, чем Брейльский замок.

Наконец дверь, заскрипев на своих заржавевших петлях, отворилась, и Даниэлю можно было войти. Увидав, что он ведет за собой и лошадь, старуха опять заносчиво крикнула:

— Милосердный Господь! Да в уме ли вы, Даниэль, что ведете к нам и свою клячу? У нас ведь нет ни сена, ни соломы, а что касается до конюшни, так в ней давным-давно уже и крыши нет, прошлую зиму еще я сожгла все желоба и стропила; к тому же вы ведь, конечно, долго здесь не останетесь, не так ли? Вероятно, вы сегодня же вечером и уедете. Тогда она может пощипать и этой высокой травы, которой везде много, а Иероним принесет ей ведро воды, вот и будет с нее на этот раз.

Двор, на который вошел Даниэль, действительно сплошь был покрыт крапивой и волчицей, росших среди валявшихся то тут, то там земледельческих полусгнивших инструментов, телег без колес и бездонных бочонков.

На замечание Петрониллы путник наш ничего не ответил, зная бесполезность подобных переговоров; взяв под уздцы и распустив поводья своей лошади, он пустил бедное животное пользоваться скромным угощеньем, а сам последовал за госпожой Петрониллой.

Женщина эта, как казалось, управительница замка, была крестьянка из окрестностей, маленького роста, и при многочисленности носимых ею юбок представляла собою нечто вроде шара; между тем качество ее туалета не восполнялось числом, так как вся она была в лохмотьях. Костлявое лицо Петрониллы, ее красные, вечно моргающие глаза, широкий рот, который, раскрываясь, показывал только два черных зуба, длинных, как клыки кабана, все это, вместе взятое, составляло необыкновенно безобразное целое. Не переставая вязать и с неимоверной скоростью шевеля своими старыми пальцами, старуха пошла вперед, положив клубок в свой испещренный заплатками передник и воткнув одну из спиц в отвратительную свою повязку.

Петронилла уже более тридцати лет находилась в услужении у господина Ладранжа Брейльского, а потому знала Даниэля еще ребенком, но ни одного приветливого, радушного слова к племяннику своего господина не нашлось в черством созданье, напротив того, она так недружелюбно взглядывала порой на него, что можно было предположить, будто встретила врага. Даниэль, не обижаясь нисколько на этот неприязненный прием, спросил только, здоровы ли все в замке.

— Здоровы, здоровы! Вот сами сейчас увидите, — сердито отвечала старуха, — хотя это, может, и не совсем-то выгодно наследникам, ожидающим наследства и для этого приходящим обедать сюда, но что же делать? Все же это так, как ни печальна действительность.

Привыкший к дерзким выходкам экономки, Даниэль не обратил на нее внимания, а может, озабоченное состояние духа помешало ему даже понять и смысл ее речей. Итак, пробираясь посреди разного хлама, покрывающего двор, они пришли к входной двери замка, находящейся на противоположном фасаде. Прошли они и мимо конуры старой собаки, все еще не перестававшей лаять, гремя своей цепью; но только что животное узнало вновь прибывшего, как сердитый лай ее превратился в радостное ворчание и она замахала хвостом; быть может, припомнились старому псу в эти минуты кусочки хлеба, потихоньку приносимые ему Даниэлем-школьником! Рассеянно приласкав доброго сторожа, Даниэль пошел далее.

Внутренний фасад замка был так же мрачен, как и наружный; все окошки бельэтажа были плотно заколочены, только два или три, остававшиеся открытыми в нижнем этаже, свидетельствовали о жилых комнатах; но живые заборы и деревья сада, не подстригаемые с давних пор, а потому и сделавшиеся непроходимым лесом, образовали собою натуральные щиты, скрывающие это обстоятельство от прохожих, да и все остальное было, видимо, устроено с намерением показать постороннему глазу, что замок покинут своим хозяином. Собираясь всходить по расшатавшимся ступеням на крыльцо, молодой судья услыхал позади себя застенчивый голос.

— Здорово и братство, господин гражданин Даниэль.

Нелепое это приветствие заставило обернуться молодого человека, и через кучу хвороста, служившего изгородью саду, он увидел молодого мужика, облокотившегося на заступ и глупо и приветливо ему улыбавшегося.

На этот раз Даниэль вернулся и, подойдя ближе к приветствовавшему его, дружески ответил:

— Здравствуй, Иероним! О, да как ты, милый мой, вырос!

Иероним не успел еще ответить, как старая Петронилла опять вмешалась.

— Ну вот, теперь будете и его заставлять попусту терять время, — начала она. — Тунеядец, который не зарабатывает съедаемого им хлеба.

Бедный Иероним, не смея больше говорить, принялся опять за работу, и Даниэль, в свою очередь, зная влияние этой женщины на дядю и признавая за необходимость не раздражать ее, удовлетворился тем, что, кивнув приветливо работнику, вошел в дом.

Большая комната, без потолка, с кирпичным полом, казалось, была общей залой нынешних обитателей Брейля, то была прежняя кухня в замке. Обставлена она была старой, разношерстной мебелью: в углу стояла старая кровать с ситцевой занавеской, хозяйственные принадлежности, стол с бумагами, хлебная квашня, охотничьи ружья и мялка для конопли; все это, покрытое толстым слоем пыли, являло в комнате такой беспорядок, какой только можно себе представить.

В этой комнате и смежной с ней заключались единственные жилые покои замка, остальные же, а их было много, были заперты и в них никогда никто не входил.

Около сломанного стола, на котором еще виднелось немного житного хлеба, стакан вина и два печеных яблока, сидел человек лет шестидесяти, высокий, худой, с красным осунувшимся носом, маленькими, блестящими, как у борова, глазами. На голове у него была старая треугольная шляпа, украшенная большой трехцветной кокардой, и из-под этого почтенного украшения выбивалось несколько прядей желтовато-белых волос. Костюм его состоял из длинного коричневого сюртука, прорванного на локтях и зашитого тут и на спине белыми нитками, и из бархатных шаровар оливкового цвета, преобразованных в панталоны с помощью надставок внизу у ног из другой материи и другого цвета. Это был не кто другой, как владетель Брейльского замка Михаил Ладранж и, как все говорили, один из богатейших капиталистов старой провинции Перш.

Приезд посетителя его, казалось, сильно встревожил; при раздавшемся звонке он прервал свой скудный завтрак и стал боязливо вслушиваться; зато при виде своего племянника у него, видимо, отлегло от сердца, и, радостно вздохнув, он пошел ему навстречу, выказывая при этом столько радушия, сколько никогда еще не случалось.

— Ах, так это ты, мой молодчина! — весело выговорил он, протягивая к нему руки. — А я не ожидал тебя и немного испугался… Но что с тобой? — прервал он себя, заметив озабоченный вид Даниэля. — Уж не привез ли ты дурных вестей каких? Нет ли у вас чего нового там, в городе?

— Нет, нет, дядюшка! Нет ничего такого, чего бы вы не знали уже давно.

— Ну, в добрый час! А то я, видя твое такое расстроенное лицо… Но это, конечно, от усталости с дороги, пойдем, садись, да поешь со мною.

И он указал на остатки своего убогого завтрака. Даниэль сел, но есть отказался.

Дядя Ладранж продолжал:

— По крайней мере, ты не откажешься выпить? Петронилла! Там в шкафу ты найдешь бутылку, в ней еще винцо есть; принеси-ка ее сюда, чтоб нам с Даниэлем выпить за благоденствие нации и за истребление аристократов.

— Это еще что? Весь дом кверху дном повернуть, что ли? — грубо, как всегда, ответила экономка. — Малый-то, кажется, знаком с нашими-то порядками… — Но повелительный знак старого Ладранжа унял расходившуюся старуху, хотя и ворча, но все же тотчас же исполнившую приказание. Из любезности Даниэль помочил губы в какой-то уксус, очень аккуратно ему налитый дядей, и который сам дядя пил с видимым наслаждением.

— Хочешь, верь мне или нет, Даниэль, — начал опять старик, — но я, в самом деле, я очень рад, что ты приехал: давненько уж собираюсь я все переговорить с тобой об одном деле, сильно меня озабочивающем, зная же тебя за честного гражданина и хорошего патриота, я надеюсь на тебя, дело идет об очень серьезном предмете… Ты увидишь… Надеюсь, ты у меня ночуешь?

Даниэль объяснил, что, к сожалению, он должен сегодня же вечером вернуться в город.

— Вы, конечно, знаете, дядюшка, что со смертью моего несчастного друга, знаменитого гражданина Петьона я сам чуть ли не в подозрении у членов комитета, а потому мое продолжительное отсутствие из города может быть худо перетолковано.

— Ты! В подозрении? — вскричал дядя Ладранж, радушие которого заметно при этом известии убавилось. -Ты, имевший такое влияние, творивший радость и горе в стране, что ж, разве ты делаешься врагом нации? В таком случае, предупреждаю тебя, я тоже отвернусь от тебя… твой друг Петьон, теперь можно это сказать, был действительно не более как умеренный, тайный партизан Капетов и их семейства, даже, может быть, секретно был и заграничный агент, и они хорошо сделали…

— Дядюшка! — перебил его в сильном негодовании Даниэль. — Вы забываете, что только благодаря Петьону мне удалось дать вам вид от революционного правительства — обстоятельство, которому единственно вы обязаны своим настоящим спокойствием и безопасностью.

— Тише, тише! Милый мой! — заговорил беспокойно Ладранж, оглядываясь кругом. — К чему так громко кричать?… Нельзя знать, где может прятаться и подслушать тебя шпион! Но послушай меня, дитя мое, я старше тебя, а потому и опытнее тебя и хочу тебе дать совет. Старайся ты, чего бы тебе это ни стоило, держаться в хороших отношениях с теперешним правительством. Например, оно не любит аристократов и круто поворачивает их, ну что ж тут худого? Все несчастья нации происходят от этих аристократов, от которых мы до сих пор не можем очистить страну.

— Любезнейший дядюшка, — ответил Даниэль, — вы, кажется, забываете, что за несколько лет до революции вы писали государственному канцлеру, требуя привилегий на том основании, что фамилия Ладранжей была с незапамятных времен дворянской, хотя невнимательные предки оставили свои права на титулы в пренебрежении? Я видел в префектуре ваши письма.

Ладранж позеленел.

— Ты видел мои письма? — спросил он задыхающимся голосом. — Где они?

— Я их сжег, потому что, попадись они кому другому, вы бы пропали!

— Хорошо, о, хорошо! Благодарю тебя, благодарю, Даниэль, ты добрый малый! — воскликнул старик восторженно. — Конечно, я мог бы объяснить очень просто попытку, которую меня принудили сделать, но все же есть такие злонамеренные люди… Но довольно, оставим это; а так как ты, я убеждаюсь все более и более, истинный мне друг, то я расскажу тебе, Даниэль, дело, сильно занимающее меня в настоящее время; но, — прибавил он, пугливо поглядев на толстую Петрониллу, постоянно сновавшую около них со своим вечным бормотанием. -Ты, конечно, предпочтешь пойти в мою комнату?

— К вашим услугам, дядюшка! — сказал Даниэль.

— Между тем, позвольте мне прежде поговорить с вами о причине моего приезда сюда, и тогда уж я буду более спокойно слушать ваши сообщения, я теперь приехал с фермы, где видел известных вам особ…

— А! Ты их видел? — повторил старик, лицо которого опять нахмурилось. — Ну, чего же они хотят?

Даниэль с жаром изложил опасность, которой подвергаются меревильские дамы, оставаясь долее на ферме у Бернарда, где они, несмотря ни на какое переодевание, всякую минуту рискуют быть узнанными, и кончил свою речь горячей просьбой принять их теперь же в Брейльский замок. Услыхав это предложение, старый Ладранж даже вскочил со стула.

— Несчастный! — воскликнул он в исступлении, — погубить меня ты хочешь, что ли? Мало тебе того, что ты уже раз навязал мне этих проклятых барынь? Стану я рисковать быть сочтенным за их соучастника, я, хороший патриот, всей душой ненавидящий аристократов. Ну, живут они теперь на ферме, и прекрасно, пусть там и остаются, а чтоб принять их сюда! Ни за что никогда не соглашусь! Ни для какого черта! Ведь это все равно, что свою голову самому на плаху нести.

— Для вас нет никакой разницы, что они на ферме, что они у вас, под вашим покровительством, и если их откроют, там ли, здесь ли, вы одинаково будете скомпрометированы.

— Ты прав, я не подумал об этом. Сейчас же предпишу Бернарду как можно скорее их спровадить, а если не послушается, то… Нет, он их отправит, или я его самого выгоню! Не хочу я, черт возьми, из-за этих шлюх сам быть в подозрении.

— Дядюшка! Умоляю вас, обдумайте хорошенько, что вы говорите! Да ведь это была бы подлость, на которую, я убежден, вы не способны: отказать в поддержке, отнять у родной несчастной сестры ее последнее убежище! Нет, серьезно обдумав, вы не можете остановиться на этом проекте.

— А между тем, остановился и иду сейчас же исполнить его, — сказал Ладранж, решительно вставая. -Петронилла! подай мне мою палку! надобно пойти мне на ферму!

— Милостивый государь! — запальчиво вскрикнул молодой человек, выведенный из себя, — прошу вас прекратить эту ужасную шутку; быть не может, чтоб вы серьезно собирались сделать подобную низость, но уж если вы на это способны, то объявляю вам, что я, со своей стороны, не оставлю вашу сестру и ее дочь, я буду покровительствовать им, буду везде за ними следовать, рискуя тем погубить себя вместе с ними. Конечно, ни моя, ни их смерть не слишком сильно огорчат вас, но мои услуги могли бы вам еще пригодиться. Три раза уж доносили на вас и чуть не арестовали, три раза я отвращал удар… Конечно, дурно с моей стороны, что я напоминаю вам об этом, но вы вынудили меня.

Ладранж был между двух огней.

— Я тебе верю, — наконец заговорил он, — это уж должно быть правда, если ты говоришь… но послушай, Даниэль, дитя мое, я не вижу тут никакой для тебя причины так жертвовать собой, можно быть добрым родственником, но когда уж дело идет о своей голове… Но ты не сделаешь всего, что тут наговорил, ручаюсь, что не сделаешь.

— Я это сделаю, дядюшка! Это так же верно, как то, что над нами есть небо.

Торжественность этого подтверждения ужаснула старика, он с минуту подумал.

— Хорошо, — начал он опять, — уж если ты непременно этого хочешь, я предоставлю Бернарду полную свободу действовать, как он хочет, в отношении этих дам: он может оставлять их у себя, если ему это вздумается, что же касается до того, чтобы принять и поселить их здесь у себя, никогда на это не соглашусь, пусть хоть на куски меня режут… Не правда ли, Петронилла, что нам нельзя принять к себе аристократок?

— Господи! — зашипела опять экономка, — да если б у нас на это духу стало, так я бы тут все кверху дном поставила… Принцессы, которые все перевернут… Там на ферме только теперь у всех и занятий, что об их кушаньях хлопотать, то цыплят, то яиц… одним словом, разоренье!

— Можно было бы устроиться так, что присутствие этих дам в замке не вводило бы вас в излишние издержки, — поспешил воспользоваться случаем и сказать, кстати, для успокоения дяди, — я бы обязался платить за них.

— Полно, — перебил его сухо Ладранж, — не будем более говорить об этом; я, конечно, человек бедный и от платы не отказался бы, но… покончим с этим! Из уважения моего к тебе я соглашаюсь еще оставить на ферме этих глупых созданий, ну их к Богу! Но не проси же у меня ничего более, или ты меня с ума сведешь.

Всякое настояние, ввиду страха за свою личную безопасность, так овладевшего стариком, становилось бесполезно; между тем Даниэль все-таки хотел еще попробовать некоторые доводы.

— Довольно, довольно! — снова перебил его Ладранж нетерпеливо. — Я сказал, ни слова более, или мы поссоримся… Лучше иди за мной, — продолжал он, вставая и таинственно подмигивая, — в моей комнате нам свободнее будет говорить о серьезном деле, — и он взял Даниэля за РУКУ.

— Ай, ай! — закричала своенравная Петронилла на своего барина. — Это мне-то нынче вы ничего не доверяете, пора, пора мне начать прятаться! Как будто я еще не знаю всех ваших секретов!… Знаю, сударь, даже место, куда вы деньги свои прячете.

— Молчать, животное! — крикнул на нее с угрозой Ладранж. — Что ты, с ума сошла?

Потом, обернувшись к Даниэлю, прибавил:

— Не слушай ее! Какие у меня деньги? Я разорен, как и все другие; аренд мне не платят, а налоги душат… Но эта женщина такая сварливая! Что делать, милый мой, -продолжал он уже со снисходительной улыбкой, — много приходится прощать старым слугам. Правда, я сам допустил Петрониллу присвоить себе много воли в доме, а теперь уже и поздно ее исправлять.

И, говоря таким образом, он ввел племянника в смежную комнату, тщательно затворив за собой дверь.

V

Признание

Спальня старика Ладранжа представляла собой тот же беспорядок или, лучше сказать, такое же собрание никуда негодной безногой мебели, как и первая комната. Хозяин даже усадил Даниэля на сафьянное, лоснящееся от жира и грязи кресло и, садясь, в свою очередь, начал шепотом:

— Вообрази себе, мой друг, эта дура Петронилла забрала себе в голову быть моей наследницей; чтоб она оставила меня в покое, я не отнимаю у нее этой надежды, а потому малейшая таинственность ее уже и беспокоит; но ты понимаешь, что тут подумаешь не один раз, прежде чем дать ей что-нибудь кроме приличной пенсии.

— Дядюшка, в подобных вещах у вас один только может быть советник, по моему мнению, это — ваша собственная совесть, но позвольте мне напомнить вам, что я тороплюсь.

— Ну хорошо, хорошо, к делу! Ты увидишь, что оно стоит труда, чтоб поговорить о нем. — И он провел рукой по лбу, изрезанному морщинами, и, казалось, соображал. — Право, милый мой Даниэль, велико должно быть мое уважение к тебе, чтобы заставить меня сообщить подобную важную весть. Ты так еще молод, что я долго не решался открыть тебе свою тайну, но наконец, считая тебя осторожным, некорыстолюбивым, добрым патриотом, я хочу довериться тебе, тем более, что, говоря откровенно, мне выбирать не из кого…

И старик злобно улыбнулся, а Даниэля так и жгло нетерпение, от этих вступлений.

— Ты знаешь, — продолжал Ладранж, — а, может быть, и не знаешь, что в молодости у меня были кое-какие шалости, как у всякого другого, хотя я и хотел навсегда остаться холостым, но из этого еще не следовало, чтоб жил я суровым анахоретом, а потому то тут, то там я позволял себе развлечения; шалости эти никогда не переходили, конечно, известных границ, отец мой, первый судья из нашей фамилии, был чрезвычайно строг насчет нравственности, но кроме него, я тоже тщательно старался скрывать это и от твоего отца, Даниэль, да и от моей сестры, этой бывшей маркизы. С другой стороны, я всегда был очень расчетлив, а вследствие этого всегда старался так устраивать свои делишки, чтоб глупости мои не обходились мне дорого. В этих случаях вообще следует более всего избегать расточительности и скандала, помни это, Даниэль, ты еще так молод и, вступив в зрелый возраст, останешься благодарен мне за мой совет.

Правила эти были высказаны таким степенным самоуверенным тоном, как будто Ладранж проповедовал самую безупречную мораль. Даниэль сделал незаметное движение. Дядя продолжал:

— Поэтому, мой друг, ты не удивишься, если я тебе скажу, что в один прекрасный день, двадцать пять лет тому назад, я очутился отцом здорового, крепкого ребенка, который расположен был жить. О матери его я ничего не скажу тебе, разве только то, что ее нельзя было ставить образцом ни невинности, ни красоты, никаких добродетелей, а потому я и не гнался за нею более, чем она за мною. Заставив меня дать ей клятву, что я не брошу этого ребенка, она ушла от меня; с этих пор я не имел о ней никаких сведений и не знаю, что с ней сталось.

Вначале я намеревался свято исполнить данное мною ей слово, а потому отдал мальчика к кормилице в одно хорошее семейство из окрестностей Манса. Из-за предосторожности я не лично вел переговоры с этими людьми, так что и они не знают, кто отец их питомца.

Каждые три месяца через старого служителя нашего семейства я получал известия о ребенке и тем же путем посылал должную за его воспитание сумму денег. Так шло дело пять или шесть лет; я предупредил фермеров, чтобы они воспитывали моего сына, как бы то был их собственный и чтобы они его приучали к сельским работам. Мальчишка, как мне о нем доносили порой, отлично свыкся с этим существованием и давал надежду, что из него выйдет со временем сильный, смелый, хороший работник.

Удовлетворившись этим результатом, я стал, краснея сознаюсь тебе в этом, менее заниматься судьбой бедного существа, мало-помалу я перестал отвечать на получаемые мною оттуда письма, перестал высылать деньги и, наконец, кончил тем, что перестал совершенно думать о нем и прервал всякие сношения с его воспитателями.

Я угадываю, Даниэль, твою мысль; ты философ, и ты слишком усвоил себе нынешние идеи, чтобы видеть для чувства родительского большую разницу между детьми законными и незаконными, а вследствие этого ты жестоко осуждаешь мое поведение. Но что ж ты хочешь? Тогда строй мыслей был у меня совсем другой, может, даже мне казалось и тяжеловато исполнение обязательства, так необдуманно мною принятого, а потому я до такой степени положительно забыл об этой шалости своей молодости, что, уверяю тебя, в продолжение нескольких лет даже ни разу не вспомнил, что у меня есть сын. Но вот только с некоторого времени, с тех пор, как одиноко живу в этом старом доме, особенно с того времени, как революция освободила нас от старых предрассудков, я стал часто вспоминать об этом покинутом мною ребенке; я стыжусь своего прошлого поведения, совесть упрекает меня, и чем более думаю о настоящем положении своего сына, тем строже виню себя, так что желание поправить свои ошибки постоянно преследует меня. Наконец, что ж мне еще тебе сказать? Я теперь намерен во что бы то ни стало отыскать этого несчастного ребенка, чтоб усыновить его и оставить ему свое состояние.

На этот раз Даниэль не мог удержаться от горячего изъявления своего восторга.

— Хорошо, дядюшка! Прекрасно! Вот чувства, делающие вам честь! Поправить все это хотя, может быть, уже и поздно, но все же справедливость требует попробовать употребить все средства на эту попытку. Если вам понадобится мое содействие, сделайте милость, располагайте мной; я не остановлюсь ни перед чем для ускорения исполнения вашего замысла.

Маленькие глазки Ладранжа заблестели от радости.

— Я не ошибся, рассчитывая на тебя, Даниэль, — произнес он дружески. — Ты предлагаешь мне именно то, о чем я хотел просить тебя. Впрочем, надобно тебе сказать, мой друг, что ты не много потеряешь, если мы найдем моего сына; в своем духовном завещании я назначил и тебе достаточную часть, а так как ты в своих привычках и вкусах очень скромен, а своими талантами и умом дойдешь непременно до высокого положения…

— Пожалуйста, дядюшка, не будем говорить обо мне, все, что вы сделаете, будет прекрасно и справедливо. Лучше укажите мне скорее на способ, которым мы могли бы побыстрее найти вашего сына. Конечно, ведь вам хочется поскорее вывести его из того положения, в которое ввергло его ваше невнимание!

— Да, да, я очень спешу, но это не только в его интересах, а тоже и в моих собственных: ты сейчас мне сказал, Даниэль, что уже несколько раз на меня доносили, как на аристократа, и что только благодаря твоему вмешательству я не был арестован, несмотря на мой вид от революционного правительства, следовательно, мне не должно терять времени, чтобы оградить себя от всяких подозрений. И так как я уже тебе говорил, ребенок, о котором у нас идет речь, был помещен мной к бедным поселянам и с шестилетнего возраста ничего от меня не получал, то мы можем предположить, что, вынужденный сам зарабатывать себе хлеб насущный, он сделался здоровым работником, вероятно, малограмотным, но, может быть, зато услужливым, честным человеком. Итак, когда узнают, что этот мужик, этот трудолюбивый работник сын человека, которого все предполагают богатым, с хорошим положением в свете, и что этот человек не только не краснеет признавать своим сыном мужика, но даже хочет утвердить за ним свое имя и состояние, не правда ли, что эта весть должна произвести благоприятное впечатление в народном собрании здешнего округа? Не будет ли то верный способ, так сказать, одемократить нашу фамилию, которая, несмотря на наши с тобой, Даниэль, усилия, все еще слывет за немного аристократическую. Наконец, не буду ли я тогда в глазах всех хорошим гражданином, другом человечества, добродетельным философом, на которого никакое подозрение пасть не может?

Эгоистический этот расчет охладил восторг Даниэля. У молодого человека далеко не было того равнодушия к общественному уважению, которым издавна пользовалось их семейство в стране, как у старого Ладранжа, а потому ему было больно видеть это желание унизить носимую им фамилию. Между тем он спокойно отвечал:

— Ваши соображения, дядюшка, может быть, весьма разумны и подобный поступок, действительно, должен вас возвысить в мнении честных людей; но что же мешает вам теперь же начинать эти розыски?

— Они уже давно начаты, милый мой, но, к несчастью, до сих пор оставались без всякого удовлетворительного результата. Ферма, где воспитывался мой сын, выгорела лет пятнадцать или шестнадцать тому назад, и по этому случаю фермеры, оставив страну, переселились в Фромансо д’Анжу. Наведывался я и в Фромансо; но в этой деревне из этой семьи осталась одна старуха, да и та идиотка, от которой ничего нельзя добиться. В наши смутные времена неудобно собирать-то эти сведения; надобно бы было самому ехать в Анжу, да боишься дом оставить и повстречать что-нибудь недоброе, впрочем, чтоб тут успеть, надобно быть моложе, деятельнее меня.

— Понимаю, дядюшка, ваш намек! Следовательно, я приму на себя все эти розыски; по своему положению чиновника сыскной полиции я напишу к мэрам некоторых участков, где можно предположить, что ваш сын жил ребенком. Если же ответы окажутся неудовлетворительными, я отправлюсь сам в эти провинции, называвшиеся Майн и Анжу, и будьте покойны, ничего не упущу, чтоб поскорее осуществить вашу мечту; теперь же я вас попрошу дать мне все документы, по которым я мог бы действовать.

Старик отпер прогнивший, но еще крепко стоящий письменный стол и вытащил оттуда несколько пожелтевших, залежавшихся бумаг и из них выбрал лоскуток, исписанный крупным почерком.

— Вот оно! — проговорил он, надевая на нос очки в роговой оправе. — Мать ребенка звали Катерина Готье, портниха в Шартре. Звания она была, как видим, не очень высокого; но я желал бы, чтоб оно было и еще менее значительно, тем сильнее произвело бы это впечатление в публике. Ребенок был крещен в церкви святого Петра в Шартре двенадцатого мая тысяча семьсот шестьдесят восьмого года под именем Жана-Франциско-Готье и отдан на попечение Гаспару Ланжевин и жене его Жозефине Ланжевин, жителям селения Лагравьер. Люди эти оставили Лагравьер около семьдесят восьмого года, переселясь в Фромансо в департаменте Майн и Луар, где, как я тебе уже говорил, из всего их семейства осталась одна старуха, впавшая в детство.

Но мне кажется, что я уже мало ценю твою сметливость, так как этих сведений с тебя, по моему мнению, достаточно, чтобы поставить тебя на путь.

— И я тоже надеюсь, дядюшка. Дайте мне эту бумагу и положитесь на меня.

— Возьми ее, у меня есть копия; да, впрочем, у меня и память превосходная. Не правда ли, Даниэль, — продолжал старик, радостно потирая руки, — что мой поступок возбудит всеобщее удивление, тогда-то уж, надеюсь, не посмеют меня считать аристократом?

— Хотелось бы мне, дядюшка, чтобы другие причины были в вас двигателями на подобный поступок, — сказал Даниэль со вздохом, — но все равно, я сдержу свое слово, только позвольте мне к вам обратиться еще с одним вопросом и просьбой.

— Говори, мой милый, я тебя слушаю.

— Есть вещи, о которых чрезвычайно трудно говорить, — начал молодой человек с замешательством, — и поверьте, дядюшка, что без крайности… Дядюшка, подумали ли вы, отдавая все свое состояние этому неизвестному еще сыну, что благодеяния ваши необходимы еще и другим из вашего родства?

Ладранж скорчил нечто похожее на улыбку.

— Я тебе уже сказал, что касательно тебя…

— Боже сохрани, чтоб я имел низость просить себе! Я говорю об особах, ближе вам приходящихся, чем я, хочу говорить о госпоже де Меревиль, сестре вашей, и ее дочери. Со смерти бывшего маркиза имения их захвачены и секвестрированы. Что ж, если вдруг велят их продать! Обе они, ваши ближайшие родственницы, останутся нищими. Дядюшка, умоляю вас, уделите им хоть частицу вашего состояния, которое, ведь я знаю, очень велико!

— Неправда! — горячо перебил его Ладранж, — я беден или, по крайней мере, не имею ничего более как самого скромного достатка… Но, черт возьми! мое наследство уже оспаривают, а между тем ноги еще крепко меня носят и глаза хорошо видят, так что я предполагаю, что моим наследникам, кто бы они там ни были, придется еще долго ждать! Удивительного ничего не будет, если эти франтихи с фермы отправились бы ранее меня… уж и без того их положение-то не особенно привлекательно, и если б кому да вздумалось бы донести на них… Но послушай, Даниэль, — начал он другим совсем тоном, — я не хочу, однако, казаться тебе хуже того, чем я есть, а потому скажу тебе, что я уже подумал и упомянул в своей духовной об этих именитых и могущественных барынях; но прежде чем об этом продолжать, я хочу, в свою очередь, тебе задать один вопрос, на который попрошу ответить мне с полной откровенностью… Ну! — положа руку на сердце! — нет ли между вами с Марией, бывшей де Меревиль, какой-нибудь любовишки?

Даниэль опустил голову.

— Говори откровенно, неужели ты любишь эту девочку и любим ею?

— Дядюшка, я не смею уверять, чтобы наше обоюдное расположение с детства…

— Было бы не что иное, как обыкновенная дружба между двоюродными, не так ли? А это, между тем, случается; полно, не бойся, вспомни, что ведь и я был молод!

— Право, дядюшка! вы спрашиваете у меня более, чем я сам знаю. Мария находится в полной зависимости у своей матери, а госпожа де Меревиль оказывает мне столько же презрения, сколько и ненависти…

— Что ты потерял всякую надежду сохранять долее хорошие отношения с матерью и дочкой, и прекрасно, милый мой, в таком случае ты узнаешь мои самые сокровенные и задушевные планы. До сих пор я боялся, как бы близость ваших отношений с этой девочкой не породила пылкой любви между вами, как это часто случается, но так как я ошибся, то слушай меня далее… Не правда ли, ты согласишься со мной, что настало время слияния дворянского имени с прочими классами и что было бы сумасшествием ожидать, что титулы и различие сословий войдут опять в прежнюю силу, а потому я и постарался одемократить нашу фамилию, как тебе сейчас говорил, и достигну, может быть, этого, заявив себя в то же время и хорошим родственником в отношении этих гордячек.

В моем посмертном духовном завещании, написанном уже мной, я назначил значительную часть моей племяннице мадемуазель де Меревиль с условием, чтоб она вышла замуж за моего сына Жана-Франциско Готье. Если же Готье не найдется, если он женат, если, наконец, он сам откажется жениться на моей племяннице, тогда Мария тотчас же может вступить во владение своей частью наследства; если же, напротив, мой сын будет не прочь от этого брака, но она не согласится, в таком случае она ничего не получает; ты понимаешь причины, побуждающие меня делать все эти условия? Если молодая девушка согласится выйти за моего сына, это будет доказательством, что она не разделяет нелепых предрассудков рождения, следовательно, окажется достойной моих благодеяний, в противном же случае я не хочу того, чтобы ей что бы то ни было досталось от такого патриота, как я.

Даниэль молчал, только страшно побледнел.

— Дядюшка! — наконец заговорил он взволнованным голосом, — вероятно, я вас худо понял, не может быть, чтоб вам действительно мог прийти в голову подобный чудовищный союз, как это вменить подобным образом в обязанность молодой девушке, прекрасно образованной, привыкшей с колыбели к роскоши, ко всему изящному, выйти замуж за грубого невежду мужика, может быть, с диким нравом! Не верный ли это способ устроить несчастье обоих? Наконец, можете ли вы поручиться, что этот оставленный вами сын, этот заброшенный вами ребенок не сделался чем-нибудь хуже простого, но честного мужика? Предоставленный самому себе, без образования, без руководителя в таких молодых годах, разве он не мог уклониться с прямого пути? Знаю хорошо, что огорчаю вас, дядюшка, этими предположениями, но с моей стороны справедливость требует указать вам на эти случайности. Ради Бога, откажитесь от этого проекта, верьте мне: он может иметь гибельные последствия, он может сделаться неисчерпаемым источником несчастий для людей, о счастье которых вы хлопочете.

Старик проницательно глядел в глаза молодому человеку.

— Ты меня обманул, Даниэль, — сердито, наконец, проговорил он, — ты любишь свою кузину!

— Не беспокойтесь обо мне, посмотрите лучше, вглядитесь внимательнее в суть этого дела и скажите мне, не прав ли я?

— Я не спорю, действительно, может случиться… Но еще раз, Даниэль, ты любишь свою кузину, теперь я убежден в этом.

— Ну что ж? Да, дядюшка! — ответил молодой человек, опустив голову и вдруг залившись слезами. — Теперь я сам вижу, что напрасно старался скрывать это от самого себя. Когда вы высказали желание свое, чтоб Мария вышла за вашего сына, я почувствовал, будто у меня что-то оборвалось в сердце, действительно я люблю ее, несмотря на все препятствия, существующие между нами, несмотря на все отвращение, которое легко, может быть, и она разделит рано или поздно… Да, я люблю ее и не переживу, кажется, горя увидеть ее принадлежащей другому!

Ладранж, видимо, был сильно озадачен и, конечно, уже начал сожалеть о своей откровенности.

— Черт возьми! Ведь я и поверил, что тебе не остается никакой больше надежды… Но послушай, дитя мое, успокойся, все это легко поправить; если это распоряжение тебя огорчает так, я придумаю что-нибудь другое, более для тебя подходящее, потому что и тебя тоже я должен чем-нибудь наградить и за сделанные уже тобой услуги, и за те, которые ты обещаешь мне сделать. Итак, я разорву эту духовную и устрою дела более удовлетворительным для тебя образом; ну, ну, уж обещаю тебе, что ты будешь мною доволен, но, в свою очередь, обещаешь ли ты мне ничего не упустить из виду, чтобы помочь мне разыскать сына?

— Можете ли вы в этом сомневаться, дядюшка? Если бы вы даже и оставили это тяжелое для меня условие, то и тогда даже, ручаюсь вам, не отступлюсь от того, что считаю с сегодняшнего дня своей святой обязанностью.

— И прекрасно, мой милый! А я с сегодняшнего дня займусь составлением другой духовной. Старая, будь покоен, будет брошена в печку.

— За чем же дело стало, дядюшка? Отчего не сделать вам этого теперь же? Пока я буду знать, что эта ужасная духовная существует, я буду в постоянном страхе. Без сомнения, ведь она у вас здесь же, с другими бумагами, разорвите ее теперь же при мне, дядя, этим бы вы меня успокоили и утешили так, что я остался бы вам благодарен на всю остальную жизнь.

— Шш! Мой любезнейший! Как вы торопитесь, — заметил старик ядовито. — Я думаю, что еще успею; можно подумать, что завтра мне умирать, а по всей вероятности, этой духовной еще придется полежать несколько лет, и я буду иметь время переписать ее, как мне вздумается. К тому же мне еще следует посоветоваться с нотариусом Лафоре, у которого хранится дубликат этой бумаги; но, Даниэль, — продолжал он, опять смягчив тон, — имей, терпение, мой друг, и положись на меня, говорю тебе, все устроится!

— Достаточно, дядюшка! Извините, если, может, я слишком настаивал на этом тяжелом предмете… однако уж поздно, — проговорил Даниэль, вставая, — а мне хочется пораньше приехать в город; итак, я еду, а с завтрашнего дня надеюсь заняться вашим поручением, но взамен этого, дядюшка, не сделаете ли вы чего для наших бедных родственниц?

— Не говори мне более о них, Даниэль, — прервал его Ладранж решительным тоном. — Я не хочу более рисковать своей головой из-за этих проклятых аристократок, повторяю тебе это еще раз. Ты поступай с ними, как знаешь, я же компрометировать себя не буду и слушать более о них не хочу, или, черт возьми, прикажу Бернарду их выгнать, и пусть там как хотят!

И с этими словами они вышли в соседнюю комнату, и быстро отворенная дверь открыла Петрониллу, глядевшую на них, как казалось, в замочную скважину, но ни тот, ни другой не обратили на нее внимания. Разговаривая между собой они вышли на двор, а старая мегера осталась, бормоча:

— Ах, лгун, ах, изменник! Так-то! Обещал мне, а теперь другим сделал духовную; ну ладно же! Поплатится же старый скряга за это, поплатится, и скоро! Хоть бы пришлось для того представить его аристократом, а уж не прощу!

VI

Греле

Солнце начинало закатываться, и природа как бы смолкла, когда Даниэль пустился рысью на ферму. Голоса птиц умолкали один за другим, только слышалось пение соловья, становившееся, казалось, еще звучнее от царствующей кругом тишины. Тени сгущались под старыми дубами, хотя огненные языки с запада то тут, то там пронизывали их густую листву.

Вспомнив, что ему нельзя долго оставаться у Бернарда, чтобы приехать в город ранее полуночи, Даниэль стал понукать свою клячу, как вдруг увидал у дороги спящую Греле со своим ребенком. Узнав путешественника, она торопливо встала, и лицо ее, обезображенное оспой, тут просияло от удовольствия. Выждав минуту, когда Даниэль проезжал мимо нее, она ему низко поклонилась, а ребенок, которому она уже успела шепнуть что-то, послал ему воздушный поцелуй своей крошечной ручкой.

Мировой судья ответил обоим ласковой улыбкой.

— Ну, милая моя, — сказал он, приостановя свою лошадь, — вам, я вижу, лучше? Я на минуту остановлюсь тут, у Брейльского хозяина, и оставлю ему для вас немного денег.

— Как, мой добрый господин, добропочтенный гражданин, хочу я сказать, неужели вы вернетесь ночевать в замок?

В голосе несчастной звучало так много тревоги, что Даниэль разом осадил свою лошадь.

— К чему этот вопрос? — спросил он.

— Да так, гражданин, — ответила нищая в замешательстве. — Этого гражданина, хозяина замка, считают таким жестоким и злым, что хорошим людям следует опасаться ночевать у такого скряги и богатого…

— Что за вздор вы мне, милая, тут городите? Разве вы не знаете, что хозяин Брейльского замка мне родня? Впрочем, успокойтесь, сегодня уж я более не вернусь в замок.

— В таком случае вы, верно, ночуете на ферме?

Настойчивость нищей возбудила подозрения в Даниэле.

— Вам-то что? — сказал он.

— Да, да, останьтесь, пожалуйста, у Бернарда, — продолжала Греле в волнении. — Вас все знают за важного чиновника, может, они и побоятся вас, не посмеют… Я же ничего не могу, я одна, совершенно одна… О, Господи! как ты меня наказываешь!

И она залилась слезами. Даниэлю пришло в голову, что несчастная помешана.

— Однако послушайте, добрая женщина! — начал он нетерпеливо. — Говорите, пожалуйста, яснее! Опасность, что ли, какая угрожает ферме и замку?

— Не знаю… но хорошо бы было принять некоторые меры предосторожности. Ах, если бы вы могли успеть привести помощь!

— Зачем помощь? Кому она нужна?

— Я не могу этого сказать… А между тем на Брейльской ферме видели прячущихся аристократок.

Слова эти окончательно встревожили Даниэля.

— Аристократок! — вскрикнул он, нарочно будто бы сердясь. — Подумайте лучше, что вы говорите? Откуда возьмутся аристократки у Бернарда? Что вы, милая, бредите наяву или не в своем уме?

— Желала бы, сударь, я быть помешанной, — ответила Греле растерянно, — да, бывают минуты, когда бы я благодарила Создателя, если б он отнял у меня рассудок, память… но время не терпит… Поторопитесь же, гражданин, предупредить жителей фермы, и в замке тоже, чтоб они были осторожнее, и скажите им…

— Греле! — крикнул позади нее пронзительный голос. Нищая вздрогнула и обернулась. Борн де Жуи вышел из кустов в десяти шагах от нее.

Увидя его, Греле, сделав таинственный знак Даниэлю и взяв ребенка на руки, торопливо пошла к Борну, и оба пошли в лес. Видя даже издалека их оживленные жесты можно было предположить, что они спорили.

Даниэль остался сильно встревоженным. Он никак не мог придумать, на какую опасность намекала нищая; но что его поражало, так это то, что присутствие меревильских дам на ферме открыто, и одно это обстоятельство было уже слишком важно. Несколько минут спустя он был уже на ферме. Бернард находился в поле, и Даниэль, отдав свою лошадь работнику и поручив ему хорошенько накормить ее, вошел в общий зал, где нашел только одну госпожу Бернард, погруженную в глубокую задумчивость до такой степени, что она не слыхала даже вопроса Даниэля, можно ли ему видеть родственниц своих, и только его повторенный вопрос как будто разбудил бедную женщину, она быстро вскочила и торопливо проговорила:

— Дамы… это меревильских дам вы спрашиваете, да, да, они там, в своей комнате… войдите; я полагаю, что можно войти.

Во всякое другое время Даниэль не оставил бы без расспросов госпожу Бернард о причине такой сильной задумчивости, но теперь, слишком сам взволнованный, он только поторопился воспользоваться данным позволением.

Госпожа де Меревиль и Мария были одни. Мать что-то сердито говорила вполголоса, дочь слушала с наклоненной головой и красными от слез глазами.

Увидя племянника, маркиза не могла удержаться от движения досады, Мария же слегка покраснела.

— А! Опять гражданин Даниэль, — сказала первая иронически. — Мы уже не смели более надеяться увидеть вас сегодня. Итак? Расскажите же поскорее, как удалось вам исполнить свое предприятие? Согласился, наконец, почтенный братец принять нас в свою досточтимую обитель?

— К несчастью, маркиза, мои просьбы были безуспешны.

— Видите ли? — сказала маркиза, нисколько не удивясь. — А между тем, я уверена, что вы говорили с ним, с этим прекрасным патриотом, его языком. Благодарю вас за ваше беспокойство, гражданин Даниэль! Но уж если любезный родственник отказывается принять нас к себе, нечего делать, надобно оставаться там, где мы теперь.

— К несчастью, маркиза, и здесь, на ферме, вам нельзя долее оставаться ввиду явной опасности для мадемуазель Марии и для вас! Вы узнаны. Сейчас я встретил личность, кажущуюся мне очень подозрительной, и которая говорила мне о вас, как об аристократках; следовательно, вам необходимо оставить Брейль и, если б вы согласились последовать моему совету, и если б, как в былые времена, положились, вверились бы мне…

— О, выслушайте же его, мама! — вскричала восторженно Мария. — Он лучше нас с вами знает, чего нам следует бояться и чего можно ожидать.

— Опять! — обернулась к ней маркиза со строгим взглядом и продолжала уже нетерпеливо: — К чему так беспокоиться о шпионах и доносчиках? Полной безопасности нет ни для кого! Разве гражданин Даниэль может предложить нам более верное убежище, чем Брейль?

— Не смею угверждать этого, маркиза, между тем, может, я и найду в городе, где живу и где пользуюсь некоторой властью, маленький спокойный домик, способный укрыть вас до более счастливых дней.

Маркиза, казалось, размышляла.

— Нет! — сказала она, наконец, сухо. — Это значило бы подвергаться вам самим опасности, а я ни великодушия, ни жертв ваших не желаю.

Водворилось тяжелое молчание. Вечерние сумерки становились все гуще и гуще, так что наконец три находившиеся тут лица едва могли различать один другого; вдруг в дверь сильно постучали, и на пороге показался Бернард.

Фермер был весь в поту, и по растерянному его виду следовало заключить, что он с дурными вестями.

— Простите, извините, сударыня, — проговорил он запыхавшимся голосом, — вхожу без позволения, но -теперь не до церемоний… Ах, вы еще здесь, господин Даниэль, — прибавил он, разглядев, наконец, впотьмах молодого человека, — тем лучше; уж вы наверное поможете нам выпутаться из беды… а я так ужасно боялся, не уехали ли вы уже в город?

— В чем же дело, Бернард?

— Признаться сказать, господин Даниэль, я очень боюсь, чтобы сегодня ночью не пришли арестовать наших бедных дам.

Мария инстинктивно подвинулась к матери, которая, в свою очередь, невольно вздрогнула.

— Говорите, Бернард, расскажите скорее, в чем дело? — проговорил Даниэль, не менее других перепуганный и не лучше владевший собою.

— Вот какое дело, сударь!… Я пошел обойти вечером поля, захотелось пройтись, это глупое создание, моя жена, напустила мне в голову разного вздора, вот и нужно было рассеяться, что мне и удалось; я отогнал-таки от себя все эти горькие воспоминания, которые всегда готовы нахлынуть на тебя, как мало бы ни был человек расположен возиться с ними… Ну вот, сейчас, идя по тропинке через Вашпилуг, я заметил, что что-то шевелится на опушке Мандарского леса, тянущегося от этого места вплоть до большой дороги. Думая, что это дровосеки пробираются к моим деревьям, я спрятался за забор, чтоб подкараулить их, и осторожно раздвинул ветви, знаете ли, господин Даниэль, что я увидал? Два жандарма тихо разговаривали между собой, указывая, между прочим, на Брейль.

— Жандармы! — повторил Даниэль. — Уверены ли вы, Бернард, что не ошиблись?

— Собственными глазами видел я, сударь, их мундиры, и было еще слишком светло, чтоб я мог ошибиться. Впрочем, их тут должно быть много, потому что несколько раз долетали до меня голоса и ржанье лошадей; я даже между ветвями видел тут другого человека, позади этих, и мне показалось, что на том был мундир национальной стражи, но в этом последнем не смею уверять. Но дело в том, что через несколько времени жандармов кто-то позвал и они скрылись в лесу, продолжая свой разговор и помахивая руками. Подождав еще немного и видя, что все скрылись, я поскорее позади кустарников пробрался домой. Дамы онемели от ужаса.

— Но что ж тут так особенно пугает вас, Бернард? -спросил Даниэль.

— Как это, господин Даниэль, при вашем положении и таком хорошем знакомстве с ходом общественных дел, вы не отгадываете, что все это значит? Это ясно, что жандармам соседних бригад приказано соединиться в Мандарском лесу, при наступлении ночи они окружат ферму и арестуют всех, кто только им покажется подозрительным, вам известно ведь, что это их манера действовать.

Даниэль ударил себя по лбу.

— Но ведь это невозможно! — со страхом заговорил он. — Агенты общественной безопасности не могут распорядиться таким образом без моего приказания, а я знаю наверное, что все эти дни я не подписывал ни одного подобного акта и сегодня утром уехал из города, значит, жандармы эти не могут быть исполнителями правительственных предписаний, разве только…

— Кончайте же!

— Разве только уже после моего отъезда явились новые распоряжения о моей отставке, ставящие меня самого вне закона.

Невольный стон вырвался из груди молодой девушки, и сама маркиза даже взволновалась.

— О, Даниэль! Вы, верно, ошибаетесь! — вскрикнула после первого движения Мария. — Оставьте нам хоть эту иллюзию.

Даниэль поблагодарил ее улыбкой.

— И я тоже надеюсь на это, но не будем заниматься мною, от какой бы власти ни был направлен удар, все же открытие Бернарда заслуживает большого внимания; опасность очевидна, вопрос теперь в том, как от нее избавиться? Маркиза, дорогая моя, бесценная тетушка, умоляю вас, не бойтесь, согласитесь последовать только что высказанному мной вам совету! Надобно сейчас же ехать со мной в город, я уверен, что с помощью Божьей мне удастся спасти вас и дорогую мою Марию; поторопитесь же с приготовлениями, каждая минута теперь дорога!

И не дождавшись ответа, он начал толковать с Бернардом о необходимых мерах предосторожности. Они условились таким образом, что в тележку, на которой ездит Бернард по рынкам и ярмаркам, запрягут пару лучших лошадей с фермы, и Бернард сам повезет дам вечером проселочными дорогами, подальше от леса, где спрятаны жандармы. Даниэль должен был ехать верхом позади них и таким образом, рассчитывая на темноту, можно будет достичь города без опасных встреч.

Казалось, это был лучший план, на котором только и можно было остановиться при данных обстоятельствах. Между тем маркиза не приняла его.

— Даниэль и вы, Бернард, подумайте хорошенько, к каким ужасным последствиям может привести вас самопожертвование, на которое вы решаетесь для нас! Если нас откроют, вы окажетесь виновными в той же степени, что и мы, за оказанное нам содействие… поэтому я не соглашаюсь, чтобы вы рисковали подобным образом, спрячьте нас где-нибудь в лесу, в щель скалы, одним словом, куда бы то ни было, пока не уедут жандармы, любое убежище для нас подойдет.

— Бернарду нечего бояться! — ответил молодой человек с не меньшей решимостью в голосе. -Ответственность за все падет на меня одного, мне же о себе хлопотать больше нечего, потому что, если моя власть еще существует, мне следует пользоваться ею, чтоб вас защитить, или же я сам лишен места по обвинению. Но тогда ничто не может уже более ухудшить моего положения; позвольте же мне, маркиза, следовать тут велению собственного сердца и пусть моя преданность, каковы бы ни были ее последствия, искупит в глазах ваших и Марии те вины, в которых вы так горько упрекаете меня.

Маркиза все еще не соглашалась, продолжая настаивать на своем проекте спрятаться где-нибудь в лесу, но наконец, доказав ей все затруднения, сопряженные с подобным поступком, Даниэлю удалось-таки убедить ее.

Одержав, таким образом, победу и попросив Бернарда как можно скорее запрягать лошадей, Даниэль собрался выйти из комнаты, чтобы оставить дам на свободе, уложить скорее свои скромные пожитки, как вдруг из соседней комнаты послышались вопли и рыдания. Фермер, тотчас же узнавший голос своей жены, торопливо отпер дверь, и все вышли за ним в первую комнату, слабо освещенную одной свечкой.

На соломенном стуле, бледная, почти без чувств сидела госпожа Бернард, на коленях перед нею стояла нищая, покрывая поцелуями и слезами ее руки; около них, тоже на коленях, плакал бедный ребенок, конечно, сам не зная, о чем, только потому, что видел мать плачущей; в нескольких шагах поодаль стояла с разинутым ртом и с недоумением глядевшая на эту грустную картину одна из служанок фермы.

Странная мысль сжала сердце Бернарда, между тем раздался грубый, как всегда, его голос.

— Да что же это, наконец? — кричал он, — чего тут ревут эти созданья? Просто покоя в доме нет! Черт возьми, кажется, есть много дела кроме этих историй.

И, как всегда, звук этого страшного для нее голоса привел фермершу в себя. Наклонясь к нищей и зажав ей рот рукой, она бормотала:

— Замолчи, я тебе говорила, что он услышит, замолчи, умоляю тебя.

Но Греле, вне себя, не поняла этой мольбы и протянула к Брейльскому хозяину свои исхудалые руки.

— Батюшка! — вскрикнула она раздирающим душу голосом. — Простите меня и вы, как она уже простила меня… я бедная Фаншета, ваша дочь!

С бессмысленно блуждающим взором Бернард остановился как вкопанный, обиженная этим молчанием несчастная женщина, взяв на руки своего ребенка и тащась на коленях к отцу, продолжала прерывающимся от рыданий голосом:

— Прости, прости, батюшка! Я была виновата, но если бы вы знали, как много выстрадала я за свою ошибку. Вспомните только, что я была, и посмотрите, чем я стала теперь; моя молодость, моя красота, моя веселость, все, все пропало с того дня, как вы оттолкнули меня от себя; с этого времени я скитаюсь из страны в страну, выпрашивая себе кусок хлеба. Никогда я не посмела бы подойти вам, но уж если счастливый случай привел меня к месту, где вы живете, то сжальтесь, наконец, надо мною, не прогоняйте меня более, оставьте меня жить около вас и около матушки: я буду у вас служанкой, давайте мне самые тяжелые работы, я не буду жаловаться… только простите меня, батюшка! Если уж не для меня, то для этого бедного невинного ребенка; если б вы знали, что он уже выстрадал! И голод, и холод ему хорошо знакомы, мы часто с ним спим ночи под открытым небом, несмотря на грозу и бурю… Сжальтесь над ним, смотрите, как он похож на вас! Сейчас, когда вы держали его на руках, мне показалось, что Господь послал конец моим страданиям! Вы поцеловали, батюшка, моего ребенка, вы поцеловали его, я это видела, любите же его, умоляю вас, и ради него простите и меня. — И говоря это она хотела схватить руку Бернарда, но, угрюмо отодвинувшись, он все еще молчал, и, конечно, легко было отгадать, какие противоречивые чувства боролись в его душе.

Меревильские дамы, стоявшие на пороге своей комнаты, и Даниэль были глубоко тронуты, и маркиза сочла нужным вмешаться повелительным тоном, не покидавшим ее даже и в настоящем бедственном положении.

— Вы знаете, Бернард, что я не очень снисходительна к таким ошибкам, что сделала ваша дочь, но я нахожу, что наказания достаточно и пора, наконец, вам простить ее!

— Да, да, мой добрый Бернард, — прибавила тихим умоляющим голосом Мария, — она так несчастна!

— Послушайте, Бернард, — сказал, в свою очередь, Даниэль, — я никогда не оправдывал в вас вашей чрезмерной уж строгости в отношении к дочери; но до сих пор вы были под влиянием тех варварских предрассудков, не знаю уж как укоренившихся здесь, которые даже сама святая религия осуждает, теперь же представляется случай вам загладить вашу суровость; неужели вы упустите его? Будьте же отцом, мой друг! Дайте больше воли вашему сердцу, послушайтесь его.

Но все эти защитные речи и просьбы остались без малейшего ответа от фермера.

— Черт возьми, — наконец проговорил он, — ни богатые, ни знатные не заставят меня изменить себе в деле, касающемся меня одного: у всякого свой образ мыслей, и у меня свой! — потом взглянул на Фаншету, лежавшую у его ног. — Пошла вон! — проговорил он. — Ты бессовестная лгунья, я тебя не знаю, у меня нет дочери… была когда-то, но она умерла; я носил по ней траур два года. У меня нет больше дочери, ты лжешь, я тебя не знаю.

— Батюшка! — вскрикнула бедная женщина, ошибочно понявшая смысл его слов. — Возможно ли, чтоб вы действительно не узнали меня! Эта ужасная болезнь неужели до такой степени обезобразила меня? Я говорю вам, что я ваша Фаншета, ваше бедное дитя, которое вы так любили когда-то, которое всякий вечер, возвращаясь с работы, целовали в лоб.

— Я все это забыл; я прогнал от себя низкое существо, обесчестившее меня, и я в этом не раскаиваюсь и никогда не раскаивался… Я сделал бы это и опять…

— Не говори этого, Бернард, — горячо перебила его жена. — Несмотря на твою наружную суровость ты все еще любишь свою дочь, ты всегда любил ее, и тебе ли позабыть ее? О чем же плачешь ты тихонько по ночам, о чем думаешь? Ведь я все слышу; отчего ты уходишь из дома или делаешься грустным и угрюмым всякий раз, когда приходит к нам Жанета, родившаяся в один день с Фаншетой? Чье это серебряное колечко ты постоянно носил в своем портфеле и с которым не расстаешься ни днем, ни ночью? Бернард! Не клевещи на себя, ты любишь дочь; прости же ее, как уже я простила, и Бог наградит тебя!

Несколько раз изменился в лице Бернард, слушая речь жены, но все эти открытия, сделанные ею при стольких посторонних личностях, возбудили в нем только стыд и злобу. Бедная мать поняла свою ошибку даже прежде ответа мужа.

— Негодная баба, — вскричал фермер громовым голосом и топнув ногой, — эдак лгать, да еще и при чужих! За кого меня примут?… Но, тысяча чертей! Пусть же все знают, господин ли я… Ты, нищая, сию же минуту убирайся вон от меня; ты лгунья, я тебя не знаю и не хочу знать… Ну! и скорее, потому что здесь и без тебя много дела.

— Батюшка, простите! — проговорила растерянная Фаншета.

— Тебе ль говорят, убирайся отсюда! Если бы ты и в самом деле была то, что ты говоришь, так и тогда ты принесла бы несчастье моему дому…

Несмотря на весь свой страх, фермерша еще раз не могла удержаться, чтоб не вмешаться.

— Бернард, Бернард, — проговорила она, — позволь ей, по крайней мере, хоть ночевать у тебя на сеновале, пристанище, в котором ты не отказываешь никому из нищих, приходящих к тебе.

— Пусть убирается! Погода теплая, заснет хорошо и под дубом где-нибудь, если только может спать. Ну, сказано! Значит, пусть убирается скорее, так как она марает собой дом всякого честного человека!

— Батюшка! по крайней мере, — продолжала все еще стоявшая на коленях Фаншета, — если уж пять лет унижений, страдания, нищеты не трогают вас, пусть будет по вашему желанию, я опять пойду скитаться, и вы не увидите меня более; но неужели не сжалитесь над этим бедным ребенком, которого вы сейчас ласкали, который так похож на вас и который уже любит вас! Ведь он не виноват в ошибках своей матери, зачем же ему страдать из-за нее? Умоляю вас, примите его, заботьтесь о нем, сделайте его честным, трудолюбивым человеком, как вы сами. Ведь не дорого стоит прокормить ребенка. У него такие хорошие способности, он будет радостью вашего дома, будет утешать матушку в моем отсутствии; умоляю вас, не оттолкните его!

Послушайте, батюшка! Если мальчик останется со мною и будет вести эту скитальческую жизнь, на которую я обречена, подрастая он будет подвергаться ужасным искушениям; а трудно остаться честным, когда бываешь голоден и холоден! Я не смею и не могу объяснить вам ничего более, но вы содрогнулись бы, если бы я сказала вам, какая будущность непременно его ожидает, и иначе быть не может. Спасите его от этого бедствия; он внук ваш, возьмите, любите его. Конечно, тяжело будет моему бедному сердцу расстаться с ним, но сознание, что я исполнила свою обязанность, устроила его счастье, поддержит меня, даст мне новую силу. Не думайте, батюшка, что потом я стала бы пользоваться его присутствием здесь, чтобы надоедать вам собою; нет, если только вы этого потребуете, я никогда больше не увижу его, я уйду подальше куда-нибудь от места, где вы оба будете жить. И он, и вы сможете считать меня умершей, вы не будете больше знать меня, вы не будете больше говорить обо мне. Возьмите же его, он ваш, я отдаю вам его; и, как ни строги были вы ко мне, я всю жизнь, ежедневно буду благословлять вас при мысли, что вы сделаете из него такого же честного, хорошего человека, как вы сами, даже и тогда, если и он, как вы, будет презирать меня.

Лицо Фаншеты, обыкновенно безобразное, теперь воодушевленное материнским чувством, было в эту минуту более чем красиво. Она подняла к лицу отца своего мальчика, а бедное созданье, ничего не понимая, но узнав того, кто так недавно ласкал его и кормил, наивно улыбалось.

Фермер казался наполовину побежденным, он отворачивался в сторону, но глаза его так блестели, что можно было заподозрить в них слезы. Но опять фермерша, увлеченная своей непреодолимой нетерпеливостью, вторично испортила все дело.

— Бернард! Мой добрый Бернард! — вскрикнула она. -Скрывай как хочешь, но я вижу, ты плачешь! О, я уверена в тебе, ты возьмешь внука и простишь дочь!

Еще раз она этим все погубила. Глаза Бернарда мгновенно высохли.

— И что только тебе в голову лезет! — крикнул он на нее. — Я плачу? Да разве мужчины плачут! Иногда, правда, да и то от злости. Ну, однако, пора все это кончать, сегодня у нас много еще дел; надобно идти готовить телегу, сейчас еду в город, с господином Даниэлем и… другими особами. А ты, нищая, проваливай скорее вон и никогда больше сюда не показывайся, а не то тебе достанется; мальчишку твоего я тоже не хочу; подобного племени мне здесь не нужно, у меня не воспитательный дом, эдак тебе, пожалуй, и легко будет избавляться от своих ребят, пока там будешь гулять, а тут старый дурак корми их… Но этому не бывать! Черт возьми, ну, живей убирайся!

Этот жестокий приговор отца поразил всех присутствующих, каждый из них вскрикнул и захотел, в свою очередь, усовестить фермера в его бесчеловечности. Бернард все слушал со сжатыми кулаками и нахмурив брови, но когда голос молодой матери опять покрыл все другие, умоляя его о своем ребенке, он разразился страшным проклятьем.

— Уноси его! — кричал он в бешенстве. — Уноси его или, клянусь всем адом, раздавлю вас обоих, как червей!

— Батюшка, умоляю вас!

С пеной у рта, вне себя, с поднятым кулаком Бернард бросился на нее. Женщины вскрикнули. Даниэль схватил старика.

— Бедная Фаншета, убегайте скорее! — сказала маркиза, видя, как трудно Даниэлю справляться с сильным фермером. — А я еще думала, что этот человек такой добрый, тихий, он настоящий зверь.

— Да, да, беги скорее, дочка, — прибавила госпожа Бернард. — Он еще убьет тебя!

Остолбеневшая от страха за своего ребенка нищая не трогалась с места.

— Успокойтесь, батюшка, — бормотала она, — мы сейчас уйдем от вас, но прежде позвольте мне предупредить вас о деле, о котором я совсем забыла от радости, увидав матушку; сегодня ночью…

— Уйдешь ли ты? — крикнул опять Бернард, и отчаянным усилием старик вырвался из рук Даниэля. Фаншета не выдержала более.

— О, батюшка! — проговорила она задыхающимся голосом. — Дай Бог, чтоб вам не пришлось когда пожалеть о своей жестокости к внуку.

И с этими словами, прижав ребенка к груди, она убежала; и долго еще слышался голосок испуганного мальчика, даже когда не видно было более их обоих.

Даниэль, боясь чтобы фермер, дошедший до бешенства, не бросился бы за нею, встал между ним и выходной дверью, но опасения его оказались напрасными. Ожесточение старика мгновенно исчезло, как только скрылась дочь; почти упав на стул и закрыв лицо руками, он глубоко задумался.

Впечатление, произведенное на присутствующих этой тяжелой семейной сценой, было до такой степени тяжело, что Даниэль и меревильские дамы совершенно забыли об опасности собственного положения. После нескольких минут тяжелого молчания старик произнес все еще взволнованным, но твердым голосом:

— Ну! Чтобы никогда никто не напоминал мне более об этом деле! Если же только кто когда-нибудь позволит себе заикнуться… Но, барыни, мы теряем время, укладывайтесь же поскорее, а я пойду запрягать тележку; через десять минут нам надобно уже быть в дороге!

И он поспешно вышел.

Только по уходе его госпожа Бернард предалась своему отчаянию. Даниэлю, однако, удалось немного успокоить ее, сказав о скором отъезде Бернарда, так как обстоятельство это давало ей возможность еще раз увидать Фаншету, по всей вероятности, не ушедшую еще далеко, даже, может быть, оставить ее у себя на день или на два. Мервильские дамы поддержали ее в этой надежде и, сунув ей в руку несколько ассигнаций для ее ребенка, скрылись в своей комнате.

Ночь, между тем, наступила; на дворе слышался топот скотины, возвратившейся с пастбища, и хлопоты работников и работниц, кончавших свои последние денные занятия.

Пока Даниэль вполголоса говорил с фермершей, в комнату, как будто крадучись, вошел человек, то был Франциско разносчик. Его обыкновенная бледность еще ярче выявлялась под окровавленной повязкой, опоясывавшей ему лоб. По-видимому, он насилу шел, опираясь о свою суковатую палку. Узнав его, Даниэль подошел с участием, спросил, каково ему, полегче ли?

— Гораздо лучше, добрый гражданин, — ответил удивительно мягким и сладким голосом разносчик, — очень много благодарен вам и вот этой добрейшей гражданке. Но между тем я сильно боюсь, что не буду в состоянии завтра утром пуститься в дорогу со своей коробкой.

— Ну что ж. Вот, госпожа Бернард, в таком случае, согласится, по дружбе ко мне, оставить вас у себя на несколько дней, пока вы совсем оправитесь.

Фермерша знаком изъявила свое согласие.

— Бернард! — вполголоса повторил разносчик, как будто это имя поразило его, но, поняв тотчас же свою ошибку, он продолжал: — Нечего делать! Уж если Богу так угодно! А, между тем, моя бедная жена будет страх как беспокоиться, если завтра вечером я не приду в то место, где она меня ждет, что ж делать? Поневоле надобно покоряться тому, чего переменить нельзя. Если же мне придется оставаться здесь, то я не буду в тягость, я могу платить за себя, впрочем, вероятно, на ферме понадобится моего товару, у меня все есть, нитки, иголки, ленты, шнурки, платки носовые.

— Да, да, — перебила его госпожа Бернард, — потом увидим, сторгуемся, а теперь, мой друг, вам не худо бы было опять пойти на сеновал заснуть до завтрашнего утра, ничто так не освежает раны, как сон; не нужно ли вам чего еще отсюда?

Франциско спросил поесть, все прибавляя, что он за все заплатит. Фермерша отрезала ему огромный ломоть хлеба и кусок сыра, прибавив к этому бутылку вина, пожелала покойной ночи.

Поблагодарив ее, разносчик собирался уже выйти, как в комнату, беззаботно что-то напевая, вошел Борн де Жуи.

— Везде все тихо и спокойно, — сказал он, по-видимому, обращаясь к хозяйке, — кажется, все хлопочут об одном, чтоб идти спать поскорее, да не худо бы и нам об этом же подумать. Но, Господи помилуй, гражданка, кто это у вас едет в такую пору? Почему ваш муж запрягает тележку?

— А разве кто-нибудь уезжает? — вскричал Франциско.

— А вам, приятель, какое до этого дело? — ответил Даниэль.

— Да я думал, видите ли, моя бедная жена будет очень беспокоиться… так я хотел, если едут в город, дать поручение, может, даже не согласятся ли и меня взять с собой?

Даниэлю почему-то эти два человека казались подозрительными, и к тому же ему не хотелось, чтоб они видели меревильских дам, которые в это время должны были выйти из своей комнаты.

— Этого нельзя! — ответил он сухо. — Еду я, если вы желаете это знать, но еду не туда, куда вам нужно, и никаких поручений от вас принять не могу.

— Вы? — переспросил разносчик, — я думал, вы верхом.

— В экипаже покойнее, особенно если едешь с хорошеньким товарищем, не так ли, гражданин? — сказал Борн, хихикая.

Все эти расспросы выводили из себя Даниэля, но он сдерживался и ограничился только тем, что заметил своим собеседникам, что гражданину Бернарду, не отличающемуся терпеньем, может не понравиться, что они тут сидят и как будто подсматривают, что у него в доме делается, а потому он им советует еще раз отправляться на сеновал, где им следует ночевать; фермерша тоже подтвердила это приглашение, и так настоятельно, что приятелям ничего не оставалось, как уходить. А потому оба, наконец, и вышли, причем разносчик пожелал ей возможного счастья, а Борн де Жуи покойной ночи с какой-то зловещей улыбкой.

Даниэль пошел за ними. Чувство, в котором он не умел дать себе отчета, твердило ему, что следует опасаться этих двух личностей, а потому, проводив их до сеновала и впустив туда, он запер за ними дверь на ключ, повернув его в замке два раза.

— Может, они и честные люди, — сказал он, возвратясь, фермерше, — но беды для них большой не будет, если они сегодня ночуют под замком, завтра утром вы им отоприте, они даже, может, и не заметят своего заключения, а осторожность никогда не бывает лишней.

Госпожа Бернард, которую эта мера предосторожности избавляла от непрошеных наблюдателей, осталась очень довольна.

— И как подумаешь, — шептала она, — что и бедная Фаншета моя должна была бы ночевать с этими бродягами… но, может, мне удастся и получше поместить ее, если только Бернард уедет… Господи, продли мне хоть на одну ночь твою милость, и я умру спокойно.

Тут вошли дамы со своими узелками. Даниэль взялся сам заботиться об их скромном багаже, и все хотели уже выходить во двор, как в комнату, запыхавшись, вбежал Бернард.

— Скорей, скорей, — кричал он в сильном волнении. -В аллее слышен уже лошадиный галоп и бряцанье сабель, поедемте… может, еще успеем.

— Да, да, садитесь, — вскрикнул Даниэль и схватил Марию, Бернард повел маркизу, не дав им времени даже проститься с хозяйкой. Но едва вышли они на двор, как лошадиный топот был уже совершенно явственно слышен.

— Уж поздно! — произнес Бернард. — Они менее чем в десяти шагах отсюда.

— Спасайте мою дочь, — проговорила маркиза.

— Нет, нет, Даниэль, умоляю вас, спасайте мою мать!

Даниэль не знал, что ему делать.

— Запирайте большие ворота! — наконец проговорил он Бернарду.

Захлопнув наскоро обе половины, фермер завалил их несколькими огромными деревянными брусьями.

— Теперь побежим через сад! — предложил Даниэль, поддерживая обеих растерявшихся дам.

Но с первых же шагов им пришлось убедиться, что и этот путь у них уже отрезан, так как с этой стороны тоже слышался шум и говор, и видно было, что дом окружен со всех сторон. В это время в большие ворота раздалось несколько сильных ударов, и громкий голос, покрывший шум толпы, приглашал жителей фермы во имя закона впустить жандармов и национальную стражу, имеющих поручение убедиться, нет ли в доме эмигрантов и подозрительных лиц.

VII

Тяжелая ночь

Воззвание это столь же удивило, сколь и испугало Даниэля Ладранжа. Он не мог понять, каким образом могло собраться без его ведома такое количество жандармов, окруживших ферму. Он старался уяснить себе это непонятное происшествие, когда Бернард подошел к нему.

— Мы попались, как в сеть, — сказал он тихо, — нет никакой возможности бежать… Что же нам делать, господин Даниэль? Защищаться ли нам?

Всякое отступление со стороны сада было положительно невозможно; за забором виднелись галуном обложенные шляпы всадников, и даже в кустах живой изгороди слышался шум, как будто кто раздирал ветви, силясь пройти.

— Защищаться! — ответил Даниэль, качая головой. -Сохрани Бог! Их десятеро на каждого из нас, да к тому же всякая попытка сопротивления может быть пагубна для нас… Нет, нет, Бернард! Уводите дам, а также велите и своим людям выйти. Я же приму их здесь и удостоверюсь, все ли у них правильно; может, я еще найду в их предписании какую-нибудь ошибку и тогда воспользуюсь своим правом и не допущу их далее.

— Очень хорошо! господин Даниэль, вы, конечно, лучше нас знаете, как тут быть, но только идите скорее узнать, чего они хотят, они там начинают терять терпение!

И точно, удары ружейными прикладами уже расшатали ворота. Сказав дамам несколько успокоительных слов, Даниэль поспешил к воротам, не расслышав даже Марию, говорившую ему вполголоса.

— Ради Бога, кузен, будьте осторожны!

Чем больше думал он, тем сильнее утверждался в мысли, что осаждавшие Брейль действовали не в силу закона. В те времена нередко случалось видеть, что партизаны, а порой даже и разбойники переодевались в костюмы полицейских агентов, чтобы легче и безопаснее обделывать свои мошеннические дела. Легко могло быть, что и эти люди принадлежали к одной из таких категорий и, как ни покажется это странным, но предположение это, во всякое другое время как громом поразило бы Даниэля, в настоящий момент его менее пугало, чем законное преследование.

Прежде чем начать переговоры с незнакомцами, Даниэлю захотелось хорошо разглядеть их, но, приложа глаз к щели, он увидел только сплошную массу, из которой ничто не выделялось. Вслед за этим, не обращая внимания на угрозы, поднимавшиеся снаружи, он взял из-под соседнего навеса лестницу, приставил ее к одной из стенок башенки, выстроенной над воротами фермы и взошел по ней на крышу этого маленького здания.

Отсюда уж он мог хорошо разглядеть многочисленную силу, осаждавшую жилище Бернарда.

Кроме людей, рассыпанных около стен, тут было человек двенадцать жандармов на лошадях, в шинелях, обшитых галунами, и человек двадцать национальной стражи пешими. Вся толпа эта была вооружена саблями, ружьями и пистолетами, ярко блестевшими при свете луны; полное отсутствие в ней дисциплины и беспорядок могли бы утвердить Даниэля в его предположении, но в те времена в рядах и национальной милиции часто являлись те же беспорядки, как и в мошеннических шайках.

За неимением более точных признаков молодой судья начал искать, не найдется ли тут знакомых ему лиц. Его служебная деятельность ставила его в соотношение со всеми офицерами и унтер-офицерами жандармскими во всем департаменте, а потому он надеялся найти в этой толпе, если то были жандармы, несколько раз уже виденные лица. К несчастью, большие шляпы и плащи скрывали их совершенно, притом они все страшно волновались, продолжая неистово кричать и стучать в дверь.

Немного поодаль от других стоял всадник, казавшийся начальником отряда, но все, что можно было заметить в его наружности, кроме шляпы и плаща, это то, что волосы его сзади были собраны и заплетены в косу по тогдашнему обычаю военных.

Далее под деревьями аллеи находилась женщина с ребенком на руках, и хотя была совершенно свободна, но страшно металась и стонала.

Даниэлю не много понадобилось времени, чтобы заметить все это, но чтобы уяснить себе окончательно настоящее значение осаждающих он, все еще стоя на своей крыше и выпрямясь во весь рост, громким, покрывшим общий шум голосом крикнул:

— Да здравствует нация!

В описываемое нами время крик этот служил признаком единства для друзей правления, а потому жандармы, едва услышав его, всегда с энтузиазмом отвечали; в этой же толпе возглас Даниэля произвел только всеобщее удивление и беспокойство, минутное молчание, и вслед за ним все головы поднялись кверху.

Едва успели они увидеть молодого человека, как несколько пистолетных и ружейных дул направились на него, но ни один из них не успел еще выстрелить, как всадник, казавшийся начальником, подскакал с саблей наголо.

— Смирно! — крикнул он, сопровождая слова свои ругательствами. — Ведь слышали, что не велено стрелять до нового приказа!

И так как один из подчиненных медлил исполнить его приказ, то саблей своей он так ударил по дулу ружья виновного, что искры посыпались.

Хотя от природы не труслив был Даниэль Ладранж, но в описываемую нами минуту, видя себя целью не одного десятка ружей, невольно вздрогнул. Несмотря на это, тут же оправился, и как только тишина восстановилась под ним, он опять начал, хотя еще взволнованным голосом:

— Ваших людей, гражданин офицер, нельзя назвать ни хорошими патриотами, ни хорошо знающими дисциплину… но чего вы желаете?

— Хорош вопрос, — ответил начальник, — мы хотим войти.

— Очень хорошо, — продолжал, не смутясь, Даниэль, -жители фермы не желают противиться законной власти, если она имеет законное предписание. Есть ли оно у вас?

— Да, конечно! мы его вам покажем, только когда вы отопрете.

— Говоря по правде, я немного сомневаюсь о его существовании у вас… По крайней мере, не можете ли вы мне сказать, кем оно подписано?

— Очень легко, — ответил офицер, — оно подписано гражданином Даниэлем Ладранжем, мировым судьей и комиссаром исполнительной власти.

Общий хохот объяснил Даниэлю, что они не только узнали его, но даже подтрунивают над ним. Несмотря на это он снова хотел говорить и просить пояснения. Но в толпе опять раздался повелительный голос офицера.

— Ну! будет болтать! Если не хотите отворить ворот, то выбьем их бомбой!

— Бомбой! — повторили все.

Около наружной стены фермы лежало пять-шесть бревен, несколько человек из национальной стражи, отдав ружья своим товарищам и выбрав самое толстое из этих бревен, взяли его и, привязав на веревку несколько свернутых платков, соорудили нечто вроде тарана.

Смастерив эту штуку с ловкостью, обличавшей привычку к такому делу, они подошли к строениям и, раскачав изо всех сил, бросили бревно в ворота.

Доски раздались, петли заскрипели, и хотя ворота еще и не пали, однако очевидно было, что они не выдержат второго удара.

Тут Даниэль понял, что ему пора сойти, теперь он был убежден, что люди эти не были ни жандармами, ни национальной стражей; но кто ж это мог быть? Шуаны? Действительно, местность находилась недалеко от Бокажа и Вандеи, чтоб предположить, что одна из шаек, опустошающих эти провинции, могла пробраться и в Брейль. Разбойники? И в этом тоже не было ничего невозможного, хотя мошенники, грабившие тогда Боссе, Шартрскую провинцию и Орлеан, никогда еще не заходили в эту часть Перша; но кто бы там ни был, опасность была, тем не менее, громадна для меревильских дам, и Даниэль ломал себе голову, как бы ему спасти их от негодяев, завладевающих фермой.

Но ему не дали, впрочем, долго думать об этом.

Не успел он сойти во двор, как услыхал позади себя шаги, и в то же время сзади его схватили сильные руки. Два человека в одежде национальной стражи, пробравшись через сад, бросились на него и, не прошло и минуты, как он был повален, связан и с повязкой во рту, мешавшей ему кричать, что, впрочем, было бы и бесполезно, так как в этой всеобщей суматохе и шуме потонул бы всякий крик. Минуту спустя большие ворота разлетелись, и Даниэлю пришлось в бессильном отчаянье глядеть, как разбойники, так как это были они, шумно бросились во двор.

Некоторые, проходя мимо Даниэля, грозили ему, а потом под предводительством офицера, сошедшего теперь с лошади, с некоторыми из товарищей всей ватагой направились к дому, где заперлись все жители фермы.

После короткого совещания мошенники решили, что надобно спешить преодолеть и последнее препятствие, а потому двое из людей, опытных в этом деле, схватили из тут же лежащей у амбара сохи лемех; от второго напора дверь полетела, сокрушив всю воздвигнутую из мебели баррикаду; разбойники бросились в дом, оттуда в то же мгновение послышались раздирающие душу вопли.

Тут произошла короткая, но ужасная сцена, которую Даниэль мог только угадывать. Большой свет, виденный им со двора, когда дверь упала, мгновенно погас, слышались только падение и треск мебели, крик, топот, страшные ругательства, заглушавшие стоны женщин.

Пленнику показалось даже, что он узнал голос Марии де Меревиль. Отчаянным усилием он попробовал разорвать связывавшие его веревки, но этим только сильнее затянул их. Сознание своего бессилия вызвало у него, несмотря на завязанный рот, что-то вроде мычания, сильно рассмешившее его сторожей.

Наконец возня в доме прекратилась, и снова послышался голос начальника.

— Ведите сюда и того, — кричал он сторожам Даниэля, ~ положить всех вместе, да скорей…

Бедного молодого человека подняли связанным и, принеся в низенькую залу фермы, так бесцеремонно бросили на пол, что падение на минуту ошеломило его, и только сознание опасности дорогих существ, пересилив физическую боль, спасло его от обморока, и, забыв о своих собственных страданиях, он незаметно поднял голову, чтоб разглядеть, что происходит около него.

Вследствие ли только что тут происходившей схватки или то была, напротив, предосторожность мошенников, боящихся быть узнанными, но все огни, как мы уже сказали, были погашены, так что зала освещалась лишь слабо мерцавшим огоньком в очаге и лунным светом, проходившим сквозь разбитую дверь.

В этой полутьме Даниэлю удалось разглядеть, что все жители Брейля, хозяин с хозяйкой, работники и работницы, связанные, лежали тут же на полу.

Осторожность мошенников доходила до того, что голова каждой жертвы их зверства была обернута в халат, так что сами эти жертвы были неузнаваемы? Без движения, впотьмах несчастные заявляли о своем существовании одними стонами.

Не беспокоясь более о них, разбойники, вооружась железными крючками и щипцами, работали теперь над шкафами госпожи Бернард.

Один из них, заметя, что Ладранж лежал с открытым лицом, схватил кусок полотна и обернул ему голову; но прежде еще, чем он это сделал, молодой человек успел разглядеть лежавшую невдалеке от него стройную и грациозную фигуру, которую он и счел за Марию де Меревиль.

Вскоре опять послышался голос офицера.

— Не стыдно ли вам, — говорил он своим товарищам на каком-то странном наречии, — терять тут время на тряпье бедняка-фермера, когда вас ждет серебро да золото; черт возьми, кто станет подбирать мякину, когда может получить муку.

Но замечание это осталось безо всякого внимания разбойников, продолжавших очищать шкафы госпожи Бернард, что доказывало, как мало уважался ими этот начальник. Через минуту он опять начал, но уже на чистом французском:

— Ну вот, теперь, кажется, все наши барашки присмирели и, вероятно, останутся такими же благоразумными до завтрашнего утра. Если это будет так, то никакого зла мы им не сделаем, но если кто зашевелится, то -берегись! Эй, кто там! Не видал ли кто тут, не было ли нищих на ферме?

— Да, да, — ответил насмешливый голос из толпы, — на сеновале нашли мы двух каких-то бродяг, которых следовало проучить маленько, да один из них раненый, разносчик, не очень опасный, так как и сам еле на ногах держится, а другой мальчишка работник, у которого только язык-то, кажется, проворнее рук… Мы их обоих опять там и заперли с намордниками, да и руки попривязали.

Говоривший таким манером голос как нельзя более напоминал голос того именно работника, о котором шла речь, кроме того, сказанное должно было иметь особенно веселый смысл для слушавших, потому что все расхохотались.

Появление еще нового лица прекратило эту несвоевременную веселость.

— Кой черт! — говорил на дворе энергичный, сильный голос. — Долго ль мне еще вас ждать? Привести сюда фермера, он нам понадобится!

И в доме тотчас же водворилось глубокое молчание, на этот раз все спешили повиноваться заявившейся власти: большая часть разбойников вышла, другие взяли Бернарда и, развязав ему ноги, стали принуждать его идти, а так как бедняга отказывался, его принялись бить.

— Не драться! — крикнул опять невидимый начальник. — Слышали, какой дан приказ? Кто ослушается, будет наказан.

Бернарда утащили. Офицер остался в зале с двумя другими разбойниками и пленниками.

— Ты, Гро-Норманд, и ты, Сан-Пус, останетесь здесь караулить, — говорил он на своем арго товарищам. — Не мучить пленников! И не напиваться тут в погребе у фермера… Наш-то в дурном расположении духа, так вон и хватает палкой вправо и влево, да ведь он и пули не пожалеет, предупреждаю! У вас тут останутся еще два товарища караулить около дома, так вас будет достаточно. Но не обижайте пленников, если будут спокойны, если же, напротив, — продолжал он по-французски и нарочно повышая голос, — взбунтуются, то запереть всех в доме и подложить огня под четыре угла.

— Что ж, Ле Руж, идешь ли? — кричали со двора.

— Иду.

И офицер, отдав еще несколько приказаний, тихо вышел. Минуту спустя кавалерия и пехота двинулись в путь, направляясь, как казалось, к Брейльскому замку.

Нравственные страдания, испытываемые Даниэлем, заставляли его положительно забыть об ужасном своем физическом состоянии, а между тем кровообращение останавливалось в его связанных членах, повязка во рту мешала дышать, а холст, покрывавший ему голову, окончательно душил его и доводил почти до обморока, но, энергично пересиливая собственные недуги, он вслушивался в стоны своих товарищей по несчастью, говоривших о том, что и им не лучше. Но главное, что терзало его, — это стоны рядом с ним, стоны, издаваемые его дорогой Марией, положение которой было невыносимо; но что же было делать.

Два разбойника, оставленные караульными в доме, разговаривали между собой на своем наречии. Сквозь свою двойную повязку Даниэль видел свет, из чего заключил, что они зажгли свечку, а по близости их голосов — что он лежал у самых их ног, следовательно, у них на глазах и при малейшем подозрительном движении должен навлечь на себя все их зверство; несмотря на это, ему думалось, что он обязан хоть что-нибудь попытаться сделать для облегчения положения своего несчастного товарища. Он лежал на спине, а потому никакое движение ни руками, ни ногами для него не было возможно, оставалась одна голова, и он стал понемногу шевелить ею, чтоб сперва ослабить, а потом и совсем спустить обе свои повязки со лба и рта.

Маневр этот сначала не привел к желаемому результату, только еще больнее дал почувствовать их давление, но потом усиленным старанием Даниэль дошел-таки до того, что освободил себе дыхание, а немного погодя мог и видеть явственно через холст, покрывавший его уже в один ряд и только верхнюю часть лица.

Но, достигнув этой цели, он принужден был отдохнуть; силы его истощились, и он был весь в поту; перестав двигаться, он стал рассматривать положение всех лиц, находившихся в это время в низенькой зале фермы.

Два разбойника действительно сидели в нескольких шагах от него, перед ними на столе горела свеча; на одном из них был костюм национальной стражи, на другом жандармский, лица их были вычернены углем, и, разговаривая, они продолжали курить из своих коротких роговых трубочек. Узники оставались все в тех же положениях; одни лежали молча, как будто в беспамятстве, другие продолжали стонать, госпожа де Меревиль, лежавшая около своей дочери, казалось, была в обмороке, а бедную Марию конвульсивно подергивало, как будто она расставалась с жизнью.

Страх за любимое существо возвратил Даниэлю всю его силу. Но действовать ему следовало весьма осторожно; зная, что лежит на глазах у караульных, он понимал, что малейшая неосторожность с его стороны будет жестоко наказана. Итак, он начал свою работу тем, что мерным, незаметным колыханием всего своего тела стал двигаться к Марии. От времени до времени он останавливался, лежал смирно, но, видя спокойствие сторожей, снова продолжал ползти с терпением индейского охотника, старающегося избежать прозорливого взгляда тигра.

Чего ожидал он от этого? Ничего более, как утешения быть поближе к мадемуазель де Меревиль и, может быть, шепнуть ей утешительное словцо. Но каково же было его изумление и радость, когда он почувствовал, что постоянное движение ослабило веревку, связывавшую ему руки, так что после нескольких незаметных движений он ощутил свои руки совершенно свободными.

Этого уже было много, но не все! Начни он действовать своей вновь приобретенной способностью, сторожа его опять связали бы, и на этот раз уже так крепко, что ничего подобного не могло бы повториться, а потому он и не пробовал протягивать руки, а осторожно продолжал ползти.

Наконец, он очутился около особы, которую принял за Марию, и, повернув к ней тихонько свою обернутую холстом голову, прошептал:

— Мари, милая Мари, можете ли вы меня слышать?

Дыхание его соседки сделалось так прерывисто, что можно было принять его за хрип умирающей…

«Она задыхается!» — подумал Даниэль.

И не рассчитывая более, какие могут быть последствия, он живо вытащил из-под себя одну руку и протянул ее к своему товарищу по страданиям. По счастью, он попал прямо на платок и проворно отдернул его. Свободный вздох девушки отблагодарил его за неожиданную помощь.

Сделав это, он торопливо спрятал назад руку, сомневаясь, что его смелое движение ускользнуло от сторожей.

А между тем это было так. Разбойники, увлеченные своим разговором, перестали заботиться об узниках, положение которых с каждым часом становилось все хуже.

На улице царствовало глубокое молчание, так что можно было предположить, что кроме этих двух людей вся шайка оставила Брейльскую ферму.

Одушевленный своим только что удавшимся маневром Даниэль попробовал совершенно избавиться от повязки, покрывавшей ему глаза, и в этом тоже успел, так что теперь мог он подробнее разглядеть своих сторожей.

Носивший жандармское платье был человек лет сорока, с бычьей шеей, с вьющимися волосами, прыщеватое лицо которого из-под его угольной маски обнаруживало с своем обладателе горького пьяницу.

Другой, в мундире национальной стражи, одетый с некоторой претензией на франтовство, казался лет восемнадцати, не более. Косые глаза его, гладкие, прилизанные волосы, что-то циничное в улыбке и манерах выявляло и присутствие в нем пороков другого свойства; наконец, оба были здоровы, крепки и решительны, за поясами у каждого было по пистолету, а на столе около них лежали их сабли наголо.

Даниэль не испугался бы борьбы с этими двумя здоровяками, он даже мечтал, что если бы мог освободить себе и ноги, как освободил руки, то ему ничего бы не стоило, напав на них врасплох, схватить одну из сабель, броситься к наружной двери и, уже с оружием в руках, отделаться от всех, кто захотел бы ему помешать выйти и таким образом бежать, но для всего этого пришлось бы ему оставить тут Марию, начинавшую только что приходить в себя. Даниэль же инстинктивно понимал, что далеко не все еще опасности кончились для пленников.

Разбойник, которого звали Гро-Норманд, положив на стол свою докуренную трубку и угрюмо обводя глазами зал, проговорил на обыкновенном наречии:

— Черт возьми, Сан-Пус! Да неужели ж мы эдак и ночь проведем, не промочив себе горла! Меня жажда мучит!… Дом-то, судя по всему, в порядке, значит, можно найти что и выпить!

— Смотри берегись, — ответил товарищ, — ведь напиваться-то запрещено!… Вспомни, что наказывал Ле Руж!

— Говорят тебе, я пить хочу! А если мне будут мешать пить, то я все и ремесло-то брошу, черт их дери! Наплевать мне и на Ле Ружа, и на других; что они, в самом деле, нас за монахинь считают.

— Ну, не стал бы ты так говорить, если б тебя мог сам Мег слышать.

Не слушая более замечаний товарища Гро-Норманд пошел рыться и искать по всем шкафам, так как все замки уже были взломаны, и, действительно, вскоре возвратился с двумя бутылками какой-то золотистой жидкости.

— Должно быть, водка, — заметил он с удовольствием; он приставил одну из бутылок ко рту, и по мере того как пил со вкусом и с расстановкой, лицо его озарялось, видимо, испытываемым им наслаждением; решась, наконец, не без усилий, расстаться с бутылкой, он подал ее товарищу и, прищелкнув языком, проговорил:

— Славно проведем ночь! Попробуй-ка… настоящий коньяк.

И Сан-Пус, забыв предосторожность, о которой только что проповедовал, не заставил себя просить и хотя меньше товарища, но все же порядком отпил из бутылки, потом раскурил снова свою трубку, и через несколько минут хмель, видимо, уже начал разбирать его.

— Знаешь, что, Гро-Норманд, — сказал он, — из этих женщин, что тут лежат, есть одна прехорошенькая, которую я бы не прочь поцеловать.

— Ну, теперь и ты берегись! Напакостим тут, а Ле Руж велел пленников-то оставить в покое; уж лучше будем пить! Черт возьми! Ведь отчего ж нельзя немножко освежиться!

И он снова принялся за бутылку.

— Ладно, — ответил Сан-Пус, — если уж можно прохлаждаться, то почему же нельзя и позабавиться? Так себе, для провождения времени. А тут есть, я тебе говорю, одна и прехорошенькая, и премолоденькая, я это заметил, когда Лябивер вязал ее. Но которая тут она, и не узнаешь.

Он хотел встать, но пьяный приятель снова удержал его.

— Пей! — проговорил он, подавая ему бутылку.

Сан-Пус и на этот раз не отказался, но любопытство его оттого не уменьшилось, и, кончив пить, он все-таки встал, уже не слушая более звавшего его Гро-Норманда, и, спотыкаясь, пошел заглядывать в лицо каждой из лежавших тут женщин.

Первая, ему попавшаяся, была старая фермерша, он стащил с нее старую косынку, которой она была обернута, и бедная женщина, увидав свет, слабо прошептала:

— Муж мой! Дочь!

Сан-Пус, засмеявшись, опустил опять на нее платок и подошел к маркизе. Та лежала красная и с блуждающими глазами. Можно было подумать, что после обморока с нею сделалась горячка; хотя молча, но она так грозно взглянула на разбойника, что Сан-Пус испугался и, хотя все же смеясь, поторопился снова закрыть ее, проговорив:

— Черт знает, что такое! Вот уж должна быть не очень-то любезна, но где же та, которая показалась мне такой хорошенькой!

И, заглядывая во все углы залы, он, наконец, увидал Марию, тщетно старавшуюся подвинуться в тень.

Несчастная девочка поняла уже хорошо, что ее ищут, и, повернув к Даниэлю свою головку, тихо прошептала:

— Прежде чем этот негодяй подойдет ко мне, убей меня, Даниэль… я люблю тебя!

Как ни ужасно было положение Ладранжа, но подобное признание осветило его искрой счастья, восторг длился не долее мгновения. Ему нужно было защищать Марию, хотя бы ценой своей собственной жизни.

Стол, где лежало оружие, правда, был в нескольких шагах от него, но Даниэль со связанными ногами не мог так живо вскочить, чтоб успеть схватить одну из лежавших тут сабель.

Так как руки Даниэля были свободны, то он, ползая тут, мог ощупать, что один из кирпичей в полу не крепко держался в своей клетке; расцарапав себе до крови пальцы, он смог окончательно вынуть кирпич оттуда. Этим-то импровизированным орудием он решался изо всей силы удержать негодяя, если только тот прикоснется к Марии. Сделав все эти приготовления со скоростью, требуемой важностью обстоятельства, и уверенный теперь в самом себе, Даниэль прошептал кузине:

— Будьте покойны и надейтесь на меня!

В это время Сан-Пус подошел к ним. Следя внимательно за каждым его движением, Даниэль конвульсивно сжал кирпич, и рука его была уже наготове подобно стальной пружине, вытянувшись, раскроить лоб негодяю, как дверь тихо отворилась и в комнату вошла Фаншета Бернард или, как ее звали, Греле, со своим ребенком. Оба разбойника вскочили, ухватясь за свои сабли.

— Ты, рожа! Сюда зачем лезешь? — кричал Сан-Пус.

— Ну, ну, — остановил его Гро-Норманд, узнавший, казалось, Греле, — не видишь ты, что ли, что она из наших? У нее должен же быть пароль, если часовые пропустили ее… Может, еще она с какими-нибудь приказаниями от Мега!

— У меня никаких нет к вам приказаний, господа, -отвечала Греле униженно, — я бедная женщина, без пристанища, и так как мне нельзя с ребенком оставаться ночь на улице, то я и вошла сюда в надежде, что вы позволите мне здесь провести остаток ночи.

— Как! — вскочил Гро-Норманд. — Не принадлежа к шайке, ты смеешь…

— Ведь я уже тебе говорил, — перебил его Сан-Пус, снова бросаясь с саблей на нищую.

Тут бедняга произнесла несколько странных слов, и оба разбойника успокоились.

— Наконец-то! — сказал Гро-Норманд, — Что же ты не говоришь?… Ну ничего, отдохни здесь со своим мальчишкой!

Он сел и снова принялся за бутылку, Сан-Пус же не так скоро успокоился.

— Это шпион, — бормотал он угрюмо, — но все равно, я не спущу глаз с нее.

И с этими словами он вернулся на свое место, усевшись, наконец, возле товарища. Гро-Норманд передал ему бутылку.

Греле казалась очень довольной, что ее впустили. Спустив ребенка на пол и видя, что он покойно принялся играть, она уселась на одну из скамеек и принялась внимательно рассматривать все ее окружающее, но царствовавший в комнате полумрак не позволял разглядеть и отыскать во всех этих покрытых и не движущихся фигурах ту, для которой, собственно, она, может, и пришла.

— Эй, Греле, — сказал Гро-Норманд, язык которого начинал уже заплетаться от частых повторений коньяка, -не принесла ли ты каких вестей оттуда?

— Да, да, все идет хорошо, — отвечала нищая рассеянно, — с Бернардом никакой беды не случилось, его только заставили просить в замке, чтоб отперли дверь, он остался жив и здоров, я это наверное знаю.

Ответ этот скорее, казалось, относился к одной из присутствующих тут личностей, чем к разбойникам, и слабый крик, раздавшийся вслед за тем с другого конца залы, объяснил Фаншете, что ее поняли.

«Матушка там!» — подумала она и, наклонясь к своему мальчику, она что-то прошептала ему.

Услыхав этот ответ один из разбойников расхохотался, другой, наморщив брови, подозрительно посмотрел на нее.

— Черт возьми! Баба, смеешься ты над нами, что ли! -проговорил Гро-Норманд. — Какое нам дело до фермера? Живи он или умирай, нам все равно… я у тебя спрашиваю, над чем наши-то теперь там работают, в барском-то доме?

— Я… я не знаю! — пробормотала Греле, видимо, думая о чем-то другом.

— Смотри, слушай! — сказал Сан-Пус, поднимая палец кверху для возбуждения внимания своего товарища.

И точно, вдалеке послышались продолжительные, раздирающие душу вопли, подобно крику людей, которых режут. Брейльский замок хотя и стоял в четверти мили расстояния от фермы, но принимая во внимание тишину ночи легко можно было допустить, что сильный крик долетал из замка.

— Ну, значит, все идет отлично! — сказал Сан-Пус, радостно потирая руки.

— Будем же пить! — заключил Гро-Норманд, уже ощупью доставший вторую бутылку, тоже наполовину пустую.

При этих ужасных стонах первым движением Даниэля было встать, но, тяжело упав снова и сознавая свою слабость, он опомнился настолько, что мог сообразить, как бесполезна была бы для старика Ладранжа его попытка бежать и совершенную невозможность оставить Марию в подобную критическую минуту?

Здесь он мог быть полезен; какую же там мог он оказать помощь своему дяде, один против огромной шайки мошенников, овладевших замком, а потому он уже не предпринимал более ничего.

Вскоре эти отдаленные крики стихли, а потом и совсем смолкли.

Греле, казалось, была совершенно равнодушна ко всему около нее происходившему. Сидя на скамейке и прислонясь головой к какой-то мебели, она вроде бы дремала, ребенок играл около нее на полу и, как будто шаля, ползал от одного к другому из лежавших тут тел, которых легко можно было бы принять за мертвых, если бы по временам не слышался вздох или стон то тут, то там или легкая дрожь не пробегала по одному из них. Ходя на четвереньках, ребенок как бы только удовлетворял свою потребность двигаться и свое детское любопытство. Даниэль же подозревал, что мать тихонько делала знаки, но убедиться он в этом не мог, так как она сидела в тени.

Скоро ребенок остановился около госпожи Бернард и тоже лег на пол, и уже лежа продолжал все двигать ее, поворачивая от времени до времени к окружающим свое улыбающееся личико. Вооруженный дрянным сломанным ножом Фаншетин сын перерезал или, лучше сказать, перепилил веревки, связывавшие руки и ноги фермерши.

Работа эта была выполнена так легко, что даже не возбудила ни малейшего подозрения в разбойниках, только одна Греле, задыхаясь от страха, ждала последствий ее.

Наконец ребенок встал и наивно, с удивлением, смотрел то на мать, то на фермершу, но мать тоже, казалось, ничего не понимала, видя бездействие госпожи Бернард, беспокойно взглянула она на ребенка, который, окончательно растерявшись, заплакал. Фантеша подбежала к нему, как будто для того, чтобы утешить его, но, взяв на руки, шепнула:

— Кричи, кричи громче!

Ребенок повиновался. Раздосадованный криком его Гро-Норманд ворчал себе под нос, а Сан-Пус, грозя кулаком бедному маленькому созданию, сулил переломать ему кости, если не перестанет. Воспользовавшись этой минутой, Греле наклонилась к госпоже Бернард.

— Матушка! — поспешно проговорила она. — Все веревки на вас перерезаны, дверь отворена, беги через сад.

— Нет, — ответила фермерша, отворачивая голову, — я остаюсь, потому что ничем не хочу быть обязанной такой негодяйке, как ты!

Но Греле не расслышала этого жестокого ответа. Подойдя снова к ребенку и нарочно утешая его ласковыми словами, она в то же время сильно ущипнула его, чтоб заставить громче плакать.

— Матушка! — опять продолжала она, так же тихо обращаясь к матери. — Ради Бога, спасайтесь скорее!

Но на этот раз крик ребенка не помешал уже ей более расслышать презрительный ответ матери.

— Прочь от меня, подлая лицемерка! Более всех воров и убийц твоих сообщников и приятелей ты внушаешь мне ужас! Пусть они убьют меня, я не могу жить долее с мыслью, что родила такое чудовище, как ты.

При этом страшном обвинении Греле до такой степени обезумела, что забыв о своем положении, повернувшись уже прямо к госпоже Бернард, она громко ответила ей.

— Матушка, прежде чем осуждать меня, узнайте, в чем дело; клянусь вам, я не совершила ни одного преступления, если б вы знали…

— Замолчи, — перебила ее фермерша все тем же презрительным тоном, — твой отец прав, ты проклятая и отверженная.

Мальчик смолк, и оба разбойника слушали этот разговор матери с дочерью. Сперва их озадачила эта смелость, и только спустя несколько минут они опомнились и вскочили, разражаясь проклятиями.

— Я так и думал, — кричал Сан-Пус, — эта плутовка, шпионка, хочет выпустить пленников, и мальчишка перерезал веревки!

— У…убьем их обоих! — бормотал Гро-Норманд. Но, не будучи более в состоянии стоять на ногах, он упал на стул, на котором еле удержался, уцепясь за стол. Сан-Пус, менее пьяный, бросился было на Греле, но в то время, как он проходил мимо Даниэля, тот подставил ему ногу, и разбойник повалился на пол.

Падение ошеломило его на несколько минут, и тем временем Фаншета, схватив на руки ребенка, быстро проговорила, обращаясь к фермерше.

— Сегодня батюшка и вы оттолкнули меня, когда я хотела вернуться к добру; теперь вы более никогда меня не увидите… и да простит вас Бог!

И с этими словами, не помня себя, она скрылась.

Да и пора было! Сан-Пус встал и с пеной злобы у рта, видя, что Фаншета убежала, он, зарядив свой пистолет, бросился за ней; но она была на другом конце двора, возле сада, и счастливый случай, когда он взвел курок и выстрелил, пистолет осекся, а беглянка скрылась.

Предосторожность не позволяла мошеннику, оставя свой пост, бежать и преследовать ее, а потому он и возвратился и во избежание новых неожиданностей принялся чинить разломанную дверь; не совладав с нею один, он стал звать на помощь товарища, но Гро-Норманд был уже не в силах более оказать ему какую бы то ни было помощь, так как, удержав свое равновесие на стуле только на одну минуту, он все же кончил тем, что пьяный замертво скатился под стол.

Видя, что ему не на кого более рассчитывать, кроме самого себя, Сан-Пус загромоздил дверь мебелью и поспешил опять связать бедную фермершу. Кончив это, он счел нужным посмотреть, не развязался ли еще кто из пленников.

Не подозревая, что за минуту до этого Даниэль был причиной его падения, и, приписывая это случаю, он все же единственно по врожденной своей недоверчивости хотел сделать проверку, весьма опасную для Даниэля, когда новое обстоятельство дало совсем другой оборот его мыслям.

Сельская повязка, носимая Марией, свалилась у нее с головы, и длинные локоны ее, пепельного цвета, рассыпались по плечам; стянутый со рта платок открыл и нижнюю часть лица мраморной белизны, а под грубой толстой одеждой обрисовывался ее стройный тонкий стан; таким образом красота ее, как бриллиант, вдруг выглянула, освещенная слабым лучом света, как-то упавшим на нее.

— Вот она! — вскрикнул Сан-Пус. — Ее-то я и искал! Тысячу чертей, да она во сто раз лучше, чем показалась мне сперва!

Мадемуазель Меревиль слышала все и дрожала, но и Даниэль тоже слышал эту фразу, и рука его уже шарила впотьмах по полу, отыскивая саблю, только что выроненную Гро-Нормандом при падении.

Сан-Пус не решался, какой-то страх овладел им.

— Ба! — сказал он, наконец. — Какая же тут беда, если я поцелую, да к тому ж меня здесь никто и не видит.

И, наклонясь к Марии, он окончательно снял с нее повязку, закрывавшую ей лицо. Но при первом прикосновении его руки молодая девушка вздрогнула от ужаса, пронзительно вскрикнула.

Быстрее молнии вскочил Даниэль. Лезвие сабли блеснуло над Сан-Пусом, кровь которого далеко брызнула, и он упал.

Между тем неловкое положение Даниэля со связанными ногами помешало ему нанести Сан-Пусу рану глубокую, оружие проскользнуло только по голове разбойника, который тотчас же вскочил и, стоя еще на коленях, бросился отнимать саблю, до сих пор находившуюся в руках Даниэля.

Борьба завязалась с одинаковыми силами с обеих сторон. Они схватились, каждый стараясь побороть противника; переломив саблю, они перестали гнаться за бесполезными ее остатками, но, вцепившись один в другого, с нечеловеческим бешенством и не произнося ни звука катались по полу. Мадемуазель де Меревиль лишилась чувств.

VIII

Ле Руж д’Оно

Сцены еще ужаснее этой происходили в Брейльском замке. Но прежде чем их рассказывать, нам следует сперва вернуться к той минуте, когда шайка соединилась на ферме Бернарда.

Во время грабежа фермы конные ждали у главных ворот возвращения своих товарищей. Два человека в длинных жандармских плащах вышли к ним со двора, где царствовал страшный беспорядок. Один из пришедших был Франциско разносчик, принятый толпой со страхом и уважением, другой, в котором легко было узнать поденщика Борна де Жуи, с дружеской радостью. У Франциско уже не было более его скромного болезненного вида, его добродушного, мягкого тона, но он все еще казался не совсем оправившимся от своего недавнего падения. Подойдя к толпе, он коротко и сухо проговорил:

— Лошадь мне! Я не могу идти.

Тотчас же один из наряженных жандармов соскочил с лошади, подвел ему ее, сам же отправился во двор и, отрезав постромки у одной из лошадей, только что впряженных в тележку, возвратился к товарищам на толстейшем битюге фермера Бернарда. Что же касается до Франциско, то, не торопясь садиться, он задумался, стоя около своей лошади, но вдруг, повернувшись к Борну де Жуи, хохотавшему тут с товарищами, спросил:

— Хорошо ли ты исполнил мое приказание?

— Да, да, Мег (Мег значит в просторечии господин или начальник). Черт возьми, ведь в деле-то и я замешан; вчера вечером видели нас обоих на ферме, значит, обернись все худо, прежде всего возьмутся за нас.

— Хорошо! Я на тебя, Борн, надеюсь; ведь за что-нибудь да произвели тебя у нас генералом Плутом; но что ж это Руж д’Оно и они все там теряют время в этой хате.

И он громко крикнул им. Голос этот, как мы уже видели, разом прекратил грабеж фермы.

Из ближайшей кущи деревьев вышла Греле и подошла к нему.

— Мег, — сказала она тихо, — мне надобно поговорить с вами… можете ли вы меня выслушать?

Разносчик сердито топнул ногой.

— Некогда мне, убирайся к черту!

Но нищую, казалось, не испугал этот ответ.

— Франциско, — снова начала она, делая ударения на каждом слове, — Франциско де Мартан, не узнаешь ты разве Фаншету Бернард? Правда, — продолжала она со вздохом, — она настолько изменилась, что даже и отец с матерью не узнают ее более!

Никакого чувства не отразилось на лице разносчика, он ничего не ответил, но, взяв Греле за руку и отведя немного в сторону, он при свете луны несколько минут вглядывался в ее лицо.

— Право, может быть! — проговорил он, качая головой. — Но Фаншета была хорошенькая, а ты-то уж далеко не хороша!

Сердце нищенки, казалось, разорвалось от горя.

— Франциско, — проговорила она, плача, — вот как ты встречаешь меня после такой долгой разлуки, после того, что, лишив меня всего на свете, сделавшись причиной всех моих несчастий, ведь всему, всему один ты виной! Видясь с тобой потихоньку, когда ходили в город на рынок, я не сумела, простодушная девочка, устоять против тебя, ты был так хорош, так ловок, так хорошо говорил, и я была так молода и так неопытна. Обесчещенная и не имея более возможности скрывать свою вину, я все еще рассчитывала на твое сострадание, но ты так неожиданно тогда скрылся из нашей стороны и никто даже не мог мне сказать, что с тобой сталось.

И таким образом я должна была одна переносить гнев моей семьи. Отец выгнал меня из дому, и я принуждена была просить милостыню. С этого времени не было стыда, которого бы я не перенесла. Жестокая болезнь три года назад окончательно обезобразила меня так, что теперь никто из знавших меня в более счастливые времена узнать не может; бродяжническая жизнь, которую я веду, столкнула меня с людьми из твоей шайки, и я вынуждена была присоединиться к ним. Между тем, совершаемые ими преступления внушают мне такое отвращение, что я давно отказалась бы от их ненавистной для меня помощи, если б в их начальнике я не узнала человека, так горячо любимого мной, человека, любовь которого и теперь в состоянии была бы заставить меня забыть обо всех остальных благах мира.

Рыдания прервали ее слова. Франциско холодно слушал.

— Значит, — спросил он, показывая пальцем на ребенка, — этот мальчуган?…

— Это не твой! — поспешно проговорила Греле. — Твой умер, — прибавила она, прижимая к груди своего ребенка, как будто кто собирался отнять его у нее!

Франциско расхохотался.

— Ну, полно, — сказал он, — слезы мне надоедают, да и я спешу… Что ты от меня хочешь?

— Хорошо, Франциско! Ты знаешь, что теперь отец мой с матерью живут на этой ферме?

— Ба! Откуда ж мне знать это? До сегодняшнего дня я никогда не видал их; а, между тем, сегодня, когда при мне назвал их кто-то, то имя это поразило меня.

— Что бы там ни было, Франциско, но я умоляю тебя, прикажи своим людям, чтоб им не сделали зла; я прошу у тебя этой милости во имя всего выстраданного мной из-за тебя!

— Вот хорошо! Отчего бы немного и не пощипать этих дураков родителей, так скверно с тобой поступивших?

— Они и сейчас выгнали меня, когда я их молила о прощении… Но все же, Франциско, умоляю тебя, вели пощадить их.

— Хорошо, для тебя, Фаншета, я сделаю это, я пощажу их, конечно, если только наша собственная безопасность не потребует большей строгости… Положим, приняты меры, чтоб опасность эта не наступила ни сегодня, ни завтра… Будь же покойна, ни старику, ни старухе бояться нечего, но! только не вздумай просить, чтобы им отдали все только что у них взятое, потому что это было бы все равно, что вырвать у голодной собаки кость изо рта, так и у этих молодцов отнять вещь, раз уже ими захваченную.

Обрадованная уверением, что жизнь отца с матерью не подвергнется опасности, Греле прибавила:

— Говорят, фермера ведут с тобой в замок… Так я надеюсь на тебя… Но мать моя остается в доме связанная; уверен ли ты, Франциско, что люди твои не обидят ее?

— Если кто из них посмеет быть с нею строже, чем того требует служба… Но лучше всего иди сама наблюдай, и если что не так, то дай мне знать.

Греле поспешила воспользоваться предложением Франциско, и у нее в голове появился план действий, как мы уже видели, она потом старалась привести его в исполнение. Франциско дал ей пароль, чтоб она без затруднения могла пробраться мимо часовых.

— Видишь ли, — прибавил он, посмеиваясь над своим великодушием, — какой я в отношении тебя добрый малый, не надо только быть слишком взыскательной к старому приятелю. Но… — начал он уже с угрозой, — если же ты нам изменишь?

— Мне изменять тебе, Франциско! — вскрикнула Греле, — неужели ты думаешь, у меня хватит духу на это? С первых слов я тебе сказала, что никогда не свыкнусь с преступлениями, делаемыми всякий день тобой и твоими людьми, а между тем я везде за вами следую, я подвергаюсь участи считаться вашей сообщницей; ах, Франциско, Франциско, неужели ты не понимаешь, как еще до сих пор сильны чувства, привязывающие меня к тебе!

Хотя преступное, но глубокое самоотвержение, высказанное в этих словах, не могло, кажется, не тронуть сердца, но разносчик самодовольно расхохотался.

— То, что ты говоришь, очень льстит самолюбию, моя бедная Фаншета, но все же я тебе не советую ни часто, ни громко вспоминать об этой старой истории… Ты знаешь, как ревнива моя жена Роза Бигнон, а хотя ты более не способна в ком бы то ни было возбуждать ревность, но все же тебе опасно будет иметь врага в ней. Ну, полно, будь доброй девушкой, служи нам верно, и я тебя не оставлю. Поговори с Жаком Петивер, нашим школьным учителем, чтоб он взял к себе твоего ребенка, он тебе так вышколит твоего мальчугана, что он со временем будет полезен; ну, вот и идут. Прощай! Сегодня ночью увижусь с тобой после экспедиции.

И он торопливо присоединился к шайке, и как только он сел на лошадь, вся ватага тронулась в путь. Греле посмотрела на удалявшихся.

— Мой сын, — прошептала она, — его сын… Потому что ведь это его, хоть я и не хотела ему этого сказать… Вот чего я боялась! Не видать им его, они из него сделают такого же мошенника, как и они сами! Никогда, никогда… Лучше задушу его у себя на груди.

И она задумалась.

— Да, так, — снова проговорила она, — сперва попробую освободить матушку, ведь я могу это сделать, не изменяя Франциско… Может, матушка позволит мне еще раз обнять ее, и тогда я уйду с ребенком так далеко, что они никогда не отыщут нас более.

Читатель уже знает, что мать Фаншеты считала ее сообщницей разбойников, и план ее освободить не удался.

Шайка, между тем, приближалась к Брейльскому замку; впереди шло несколько человек, одетых в платье национальной стражи, с ружьями за плечом, посреди них с руками, связанными за спиной, и головой, закутанной в тряпицу, шел бедный Бернард; позади них ехали конные, постоянно старавшиеся держаться лугом около дороги, чтоб не быть услышанными издалека.

Разносчик Франциско, называемый обыкновенно за красивое лицо Бо Франсуа, и Ле Руж д’Оно, офицер, распоряжавшийся на ферме, оба верхами с маленьким Борном де Жуи, бежавшим около них, составляли авангард.

Ле Руж д’Оно, виденный нами до сих пор мельком, страшная известность которого впоследствии должна была превзойти зверскую славу Бо Франсуа, был тогда молодым человеком лет около двадцати двух, среднего роста, худощавый, слабый. Прозвищем своим он был обязан или рыжим своим волосам, или веснушкам, испещрявшим его длинное, худое, со впалыми щеками, лицо. Шрам от сабельного удара начиная от угла рта пересекал ему лицо вплоть до правого глаза, всегда красного и всегда слезящегося. Несмотря на свою отвратительную наружность, Ле Руж д’Оно являл постоянную страсть наряжаться. Он любил и тонкое белье, и драгоценные камни; не раз случалось видеть его в бархатном камзоле, с бриллиантовыми пряжками на шляпе и на подвязках, приходящим проситься на ночлег к бедным поселянам Боссе и Орлеана. На этот раз он был в мундире жандармского подполковника и, видимо, гордился своими густыми эполетами и серебряным аксельбантом, положенными должностью, в которую он сам себя возвел.

Обыкновенно общительный и разговорчивый, Руж д’Оно вдруг сделался мрачным и угрюмым, он не только не участвовал в разговоре, завязавшемся между Бо Франсуа и Борном де Жуи, но даже делал вид, что не слышит его, только время от времени он выходил из своей задумчивости, чтоб понукать спотыкавшуюся о каменья лошадь.

Борн де Жуи остерегал атамана от Греле, уже покушавшейся, по его словам, изменить шайке.

— Полно! — перебил его Бо Франсуа. — Я знаю эту женщину и уверен в ней более, чем в тебе, генерал Плут, несмотря на всю твою суетню, чтоб выказать свое усердие и преданность. Но лучше ты-то сам помни вот что: если зашалишь у меня, то я сумею заставить тебя раскаяться.

Несмотря на то, что эти слова были произнесены тихо, без злобы, они так поразили Борна де Жуи, что он не смел отвечать. Атаман обернулся к мрачному товарищу.

— Ну, а ты что же, Руж д’Оно? — весело проговорил он. — Никак ты онемел, что с тобой сегодня? Сердишься, что ли, на нас?

— Я! Нет, — угрюмо ответил Ле Руж. — Я ничего.

— Нет, что-нибудь да есть, черт возьми!

— Ну, есть… Есть то, что ремесло это мне надоело.

— Какое ремесло?

— Да наше, черт возьми! Вечно шляться, ни днем, ни ночью минуты покоя никогда не иметь, или пешком, или верхом, холод ли, жара ли, всегда спать одним глазом, вечно томиться, или от голода, или от жажды, или от усталости, это невыносимо… И ко всему этому, — прибавил он с отвращением, — постоянно ужасные сцены, насилие, кражи, убийства! Постоянные крики, вопли, мучение, кровь!… Все и везде кровь… Жизнь эта невыносима, и хочется самому поскорей умереть…

И Руж д’Оно горько плакал, и то не было лицемерие с его стороны, нет, то были действительно жгучие слезы горя и раскаяния.

Этот припадок чувствительности в подобной личности и при подобных обстоятельствах нимало, казалось, не удивил его двух товарищей.

Бо Франсуа только пожал плечами, а Борн де Жуи со смехом заметил:

— О каких пустяках беспокоится сегодня наш Руж д’Оно?

— Ты-то! — перебил его Руж д’Оно в исступлении, похожем на сумасшествие. — Ты подлый трус. У тебя не хватает духу, чтоб самому возиться с ножом или пистолетом, так зато когда несчастные уже зарезаны или умирают, так ты тут приходишь бродить около них да любоваться (Не только что автор не увеличивает по произволу ужасного в описании характеров и поступков действующих тут лиц, но по мере возможности смягчает их колорит.) Знаешь, — продолжал он в бешенстве, — ты и все, тебе подобные, внушают мне такое отвращение, что я презираю себя за то, что живу с вами в товариществе; бывают минуты, когда меня так и подмывает донести на себя и на вас, после чего, конечно, я удавился бы в тюрьме либо отравился.

Борн де Жуи не смел пикнуть, но Бо Франсуа глухо и грозно проговорил:

— Если бы только я тебя считал способным на это! -Но потом, расхохотавшись, прибавил весело. — Ну вот, Ле Руж, и я так же начинаю с ума сходить, как ты; впрочем, ты ведь и всегда такой, когда не пьян или что-нибудь не по тебе. Но я тебя видал в деле, а потому и знаю, насколько правды в твоих громких фразах; при случае ты лучший работник изо всей шайки, да не далее, как в сегодняшнюю ночь докажешь нам это; а вот я тебе лучше скажу причину твоего дурного расположения духа, я отгадал ведь, где тебе сапог ногу жмет.

— Никакой другой причины у меня нет, — ответил Ле Руж, — как только отвращение к образу жизни, который мы ведем.

— А я говорю, что есть! — перебил его уже тоном повелителя Бо Франсуа. — Экспедиция-то эта давно уже была решена между нами, как только узнали, что теперешний хозяин замка старый скряга, у которого мы можем поживиться грудами серебра и золота, да вот и сегодняшнее донесение Борна де Жуи подтверждает меня в этом мнении. Значит, когда решились напасть на замок, я был занят другим делом, далеко отсюда, и, конечно, без меня тебе, как старшему, пришлось бы распоряжаться, а теперь вдруг я, точно с неба свалясь, сам явился распоряжаться этой экспедицией, которая доставила бы тебе большую честь между товарищами, и вот ты теперь, не смея меня спровадить, так как знаешь, что я не очень-то терпелив, проклинаешь ремесло… Не правда ли, разве это не так?

Руж д’Оно, видимо, был озадачен.

— Мег, — пробормотал он, — уверяю вас, вы ошибаетесь.

— Не лги, я угадал. Но слушай, я не хочу, да и не могу отнимать у тебя начальство в этом деле: я в это время много ходил с коробкой, к тому ж имел глупость свалиться тут с одной сходни и раскроить себе лоб, так изо всего этого следует то, что я ослаб в настоящее время, насилу держусь на этой проклятой лошади, а потому ты и успокойся! Как до сих пор правил кораблем, так правь им и теперь, а ты хорошо справишься! Я же на этот раз ограничусь тем, что буду присматривать за людьми, чтоб каждый делал свое дело, а приказания отдавай ты один, и по окончании экспедиции вся слава будет тебе одному.

Руж д’Оно молчал. Зная давно лукавство своего начальника, он отыскивал в уме причину подобной уступки, понимая, что у того должен быть тут свой расчет и не подозревая, что расчет этот заключался в том, чтобы внушить к себе доверие.

— Бо Франсуа! — проговорил он, наконец, дрожавшим от радости голосом. — В самом деле вы хотите отказаться на этот вечер?

— Ну да, отказываюсь, недоверчивая ты голова, посмотрим только, как-то ты справишься? Говорят, старый Ладранж скряга первого сорта, деньги у него далеко должны быть припрятаны, понадобится развязать ему язык, вот тебе и будет хороший случай плакаться на ремесло да составлять чувствительные фразы.

— Не напоминайте мне больше об этом, Мег! — ответил в замешательстве Руж д’Оно, — бывают минуты, когда я пьян, ничего не пивши. Вы будете сегодня мною довольны, вот увидите, — продолжал он, одушевляясь. — А-а! Помещик -то скупенек! Изо всех, с кем приходится нам иметь дело, эти скупые народ самый неподатливый; но я этого вышколю, черт возьми, уж вышколю, ручаюсь!

— Ага! — сказал Бо Франсуа с торжествующей улыбкой, — наш Ле Руж начинает, наконец, походить на себя!

— Ну, так уж будет же согрет этот гражданин! — прибавил Борн де Жуи, засмеявшись сам этой ужасной игре слов.

В это время доехали они до конца аллеи, конные спешились и привязали лошадей к деревьям. Так как вся шайка с отчаяньем смотрела на массивную решетку и высокие стены, защищавшие вход в замок, Борн де Жуи указал им узенькую тропинку, шедшую вдоль стены и белевшую во мраке.

Скоро они достигли маленькой двери, обыкновенного входа брейльских жителей, но и это их ни к чему не привело, так как прочность этой двери не уступала тюремной или крепостной.

Руж д’Оно подошел к Бернарду, которому товарищи дали отдохнуть, и снял с него повязку.

— Слушай, приятель, — сказал он, — мы могли бы тебя убить, но мы пощадили тебя, значит, мы еще не так злы, как кажемся, но я не дам и двух лиардов за твою шкуру, если ты в точности не исполнишь моего приказания.

Бедный фермер, полуудушенный, оглядывался кругом, всей грудью втягивая в себя свежий ночной воздух.

— Чего вы от меня хотите? — спросил он.

— Очень простой штуки, — ответил Руж д’Оно. -Теперь мы у Брейльского замка и сейчас позвоним; так как, вероятно, не отворят, не узнав предварительно, кто звонит, то ты ответишь за нас. Твой голос знают, и тебя не будут опасаться; ты скажешь, что имеешь сообщить очень важные вести господину и что это необходимо сейчас же; одним словом, ты настаивай, чтобы отперли, и тебя, вероятно, впустят… В случае успеха тебя отведут домой, в противном случае ты умрешь.

И Бернард почувствовал острие кинжала у своей груди, несмотря на это честный старик ни на минуту не смутился.

— А, так вот зачем вы привели меня сюда, — холодно ответил он. — Не стоило беспокоиться… хоть мне и не за что похвалить своего господина, но все-таки и предавать его я никогда не соглашусь, хоть изрежьте меня на куски.

Разбойник промычал в злости.

— Так ты хочешь со мною потягаться? — сказал он, ругаясь. — Если б ты только меня знал… подумай, ведь мы можем передавить всех тех, кого оставили у тебя на ферме связанными, да и дом поджечь с четырех углов.

Эта угроза, казалось, сильнее первой подействовала на Бернарда, в голосе его уже не слышалось той энергии, когда он ответил.

— Это была бы бесполезная злость с вашей стороны. К чему ж наказывать стольких невинных за вину, сделанную мною одним, но я в ваших руках и соглашусь лучше все перенести, чем исполнить то, чего вы требуете.

— А!… Так-то?… — вскричал Руж д’Оно, занося над ним кинжал.

— Полно, оставь его! — произнес в это время кто-то позади него. — Уж если он такой упрямый, попробуем другое средство. Мне кажется, что мы так больше успеем.

Видимо, с величайшим сожалением Руж д’Оно повиновался, но нарочно, сам взявшись снова завязывать глаза Бернарду, сильно затянул ему повязку и пошел звонить у двери.

Никто не ответил им; только ворчанье сторожевой собаки превратилось в учащенный лай, а потом в один сплошной сердитый вой.

— Славная собака, — пробормотал Руж д’Оно, — эй, вы там, кто-нибудь, не забудьте приколоть ее, как войдем… Да уверен ли ты, Борн де Жуи, что тут нет другой двери, кроме этой?

— Повторяю вам, что я три раза обошел кругом и сад, и дом.

— Ну давайте ж их будить.

И Ле Руж снова изо всей силы стал звонить.

Наконец послышался сердитый голос Петрониллы и другой, отвечавший ей, менее смелый. Оба унимали собаку, которая уже тише стала лаять, и потому можно было уловить некоторые слова из оживленного разговора, происходившего по ту сторону двери.

— Я уверен в этом, госпожа Петронилла, — говорил садовник Иероним на своем першском наречии, — некому другому быть это, как лешим или привидениям, что бродят по ночам в поле. Все добропорядочные христиане давно спят теперь, а уж эти если войдут, будут у нас у всех головы свернуты.

— Не стыдно это тебе в твои лета верить такому вздору, — ответила Петронилла — Подумайте! боялся один пойти, надобно было мне вставать и идти с ним сюда… Опять это, верно, какие-нибудь бродяги просятся на ночлег, ну, да я их сейчас спроважу.

Стук ружейными прикладами в дверь сразу прекратил их разговор, и голос извне закричал.

— Во имя закона, отворите! Отворите национальным жандармам, имеющим предписание обыскать дом! Отворяйте же, или мы силой откроем!

Иероним и Петронилла были поражены. Недоверчивая старуха подняла к отверстию, сделанному в двери, свой фонарь и таким образом осветила находившихся по ту сторону людей.

— Они и в самом деле в жандармском платье, — проговорила она нерешительно своему товарищу, — но, может, от этого не лучше.

— Нет, нет, не отпирайте, госпожа Петронилла, и пойдемте спать.

И форточка закрылась.

— Если эти люди не сдадутся, мы все потеряли, -проговорил с досадой Бо Франсуа, — поговори еще с ними, Руж д’Оно, не отпускай их.

— Отоприте же! — начал снова Руж д’Оно, — А не то ведь мы убьем вас!

Но эта угроза не только не внушила повиновения Иерониму и Петронилле, но только еще более перепугала их, и они уже шли к дому, как послышался новый задыхающийся голос, как будто говоривший бежал.

— Дурак! Да и ты глупая сорока! — говорил этот голос, — слыхано ли заставлять так долго ждать у дверей гражданина, жандармов, защитников отечества и закона, у меня нет ничего скрытного от агентов власти. У меня не найдут ничего подозрительного, и мой дом можно видеть во всякое время.

Садовник и старая ключница хотели было что-то возразить ему, но он заставил их молчать.

— Дурак! — пробормотал Руж д’Оно.

— Скажите лучше, трус, — сказал Борн де Жуи.

— Старик, говорят, пройдоха, это ему уж теперь страх только голову кружит.

Между тем Ладранж из остатка предосторожности еще приложился, в свою очередь, к форточке, чтобы разглядеть посетителей. Руж д’Оно, увидав в форточку его серый глаз, проговорил самым сладким голосом:

— Вы выдаете себя за хорошего патриота, гражданин, меня очень удивляет, что вы противитесь закону.

— Я не противлюсь, друзья мои, уверяю вас, что не противлюсь, — отвечал Ладранж, приводя дрожащей рукой в действие сложную механику запора. — Вам сказали правду, я хороший патриот, я уважаю власти, ненавижу аристократов. Войдите, добро пожаловать, я очень люблю жандармов, это верные слуги нации и желаю…

Но ему не дали кончить. Едва последний засов соскочил, как дверь с шумом отворилась и хозяина дома отбросило на десять шагов назад.

Вооруженная толпа хлынула во двор; часть из них салила Ладранжа, другая ринулась на Петрониллу, фонарь которой погас.

Но среди беспорядка Руж д’Оно заметил мгновенное исчезновение садовника Иеронима и увидел беднягу карабкавшимся по старым обломкам на верх стены.

— Остановите его! — крикнул он своим людям. — Ведь убежит!

И сам первый выстрелил из пистолета, но Иероним уже, гонимый страхом, бросился со стены в поле, не обращая внимания на опасность сломать себе шею.

— Догнать его! — приказал Руж д’Оно.

И два всадника поехали уже было исполнять его приказание, как Бо Франсуа спокойно проговорил:

— Ба! Что он может сделать? Нас много, а самая близкая бригада отсюда за три лье. Предположив даже самое худшее, мы покончим дело гораздо раньше, чем они успеют прийти сюда.

Между тем разбойники, захватив Ладранжа и экономку, вязали им руки назад.

— Граждане! — говорил, слабо отбиваясь, старик. — Вы, верно, ошибаетесь! Арестовать меня! Я имею вид от национального правительства; племянник мой комиссар исполнительной власти в этой стороне… Уверяю вас…

— Ну, иди! — прервал его Руж д’Оно. — Твоя болтовня ни к чему не приведет!

И его потащили к дому, так же как и Петрониллу, сердито ворчавшую.

— Хорошо же сделали! Всегда хотите на своем поставить. Впрочем, это вас Бог наказывает за то, что хотели обмануть бедную старуху, сберегшую вам деньги.

Ладранж, казалось, еще не собирался спать во время прихода разбойников, потому что в его комнате виднелся огонь, да и он сам был совершенно одет, зато непривлекательное неглиже его экономки, заключавшееся только в рваной шерстяной юбке и старой косынке доказывало, что ее сон потревожили.

Все вошли в дом и остановились в первой комнате, освещенной только лучом света, проникавшим из соседней комнаты. Ладранжа посадили, и мошенники окружили его. Хотя, исключая Иеронима, все жители замка были в их руках, но дом казался таким большим, что мошенники боялись потерять слишком много времени на обшаривание его.

Пока они тут рассуждали шепотом на своем арго, хозяин дома, все еще пребывавший в заблуждении от их костюмов, ломал себе голову, придумывая причину своего ареста, как вдруг какая-то мысль, видимо, поразила его.

— Господа жандармы! — начал он. — Я, наконец, понимаю, в чем дело… Вероятно, меня обвиняют в укрывательстве аристократок, называющихся моими родственницами, но от которых я отказываюсь; вас обманули: я их прогнал, когда они приехали ко мне, они теперь живут у Бернарда, фермера, принявшего их вопреки моему приказанию. Вы их легко узнаете, из них одна старая, другая молодая, обе переодеты в платья поселянок…

— Ну, молчи! — грубо перебил его Руж д’Оно, — где твои ключи?

— Мои ключи! — повторил, пугаясь, Ладранж, прозревший, наконец. — Что вы хотите с ними делать? Так, значит, вы воры?

Общий громкий хохот был ответом на этот наивный вопрос, и, чтоб уж окончательно разрушить иллюзию старика, несколько грубых рук в то же время полезли в его карманы и, вытащили из одного из них связку ключей, прозвучавших зловещим звоном в ушах старика.

Тут уж им овладела злость. С бешеными криками начал он рваться, но, не в силах сделать что-нибудь, он упал со стула и катался по полу.

— Слушай, гражданин Ладранж, — обратился к нему повелительно Руж д’Оно, — мы знаем тебя прекрасно, а потому ты уж и не думай нас надуть: ты страшно богат, дом этот полон серебром и золотом; занимаясь ростовщичеством и скупая серебро у монахов и эмигрантов, ты приобрел себе сокровища, дело это известное! Ты и не ври, а лучше сейчас же подай нам сорок… пятьдесят… нет, шестьдесят тысяч франков или, предупреждаю, тебе плохо придется! Да и поторопись, старик! Похвастаться терпеливостью мы не можем. Итак, шестьдесят тысяч франков, или жизнь?

Старый скряга едва мог проговорить задыхающимся голосом:

— Шестьдесят тысяч франков! У меня их нет, я как есть бедняк, вам все налгали про меня; все, что вы найдете у меня, это несколько ассигнаций.

— Вот увидим! — сказал Руж д’Оно.

Остальные все, под надзором Бо Франсуа, занимались уже обшариванием всех комнат. Шкафы, к которым не могли подобрать ключ, были взломаны, и все находящееся в них выброшено на пол, ящики и комоды были опустошены, тюфяки и соломенники вытрясены, стены истыканы. Несмотря на все это, кроме старых вещей и семейных бумаг нашли только засаленный кожаный портфель, содержащий семьсот или восемьсот франков ассигнациями, действительная стоимость которых была в это время гораздо ниже номинальной.

Услыхав это, Ладранж самодовольно вскрикнул:

— Ведь я же вам говорил, что я беден, и если вы отнимете у меня и эти ассигнации, мне придется умирать с голоду.

— Это ни к чему не поведет, приятель! — мрачно проговорил Руж д’Оно. — Что я знаю, то знаю! У тебя есть секретное местечко, куда ты прячешь свои богатства, мы, конечно, могли бы и сами отыскать его, но дом велик, а нам некогда…

— Еще раз спрашиваю тебя, хочешь ли сам выдать нам требуемые шестьдесят тысяч франков?

— Господи! да где же мне взять их?

— А, так ты упрямишься, ты хочешь потягаться со мной!… Сейчас узнаешь меня, голубчик!… Эй, вы там! принесите сюда соломы!

В то время как два разбойника пошли исполнять это приказание, Борн де Жуи бормотал.

— Ну, в добрый час!… Наш Руж д’Оно зарядился… Значит, сейчас потешимся!

Вскоре люди возвратились со связками соломы. Руж д’Оно с лихорадочной поспешностью сбросил с себя шляпу, плащ и даже мундир, обшитый галуном, так что на нем осталась одна батистовая рубашка с кружевными манжетами и таким же жабо, на которое падал длинный хвост рыжих волос; шрам, перерезавший ему всю физиономию, побагровел, и худощавое лицо его побледнело, из-под веснушек, почти сплошь покрывавших его, обыкновенно слезящиеся глаза его теперь были сухи, блестящи и метали искры. Один из товарищей, наклонясь, шепнул ему:

— Берегись, смотри, Ле Руж, ты уж больно открываешься! Они могут узнать тебя впоследствии.

— Приму меры против этого! — дико проговорил разбойник.

Старик Ладранж смотрел на эти приготовления с удивлением и страхом.

— Но Бога ради, — наконец спросил он, дрожа, — что вы хотите со мной делать?

— Сейчас узнаем, — ответил Руж д’Оно, — куда ты прячешь свои деньги.

— У меня нет денег.

Какой-то звук, похожий на рев тигра, был ответом на этот новый отказ.

В ту же минуту вспыхнуло пламя.

Посреди комнаты зажгли одну из принесенных связок соломы, Руж д’Оно бросился и сдернул с Ладранжа его башмаки, крикнув толпе:

— Эй, вы там, держите его!

И он схватил ноги несчастного старика. Читатель, конечно, не забыл, что эта шайка разбойников под предводительством Бо Франсуа и Ружа д’Оно называлась согревателями.

Ужасный вопль издал Ладранж в последующую затем минуту, взвился в страшных конвульсиях, но несколько сильных рук придержало его.

В вопле его выразилось столько страдания, что все разбойники, исключая Борна де Жуи и Бо Франсуа, вздрогнули; даже Руж д’Оно нервно задрожал и приостановил пытку.

— Что ж, — спросил он, — довольно ли с тебя? Будешь ли теперь говорить?

Но Ладранж не решался; черты лица его были искажены страданием, глаза налились кровью, но несмотря на все, настоящее относительное спокойствие придало ему храбрости.

— Никогда, ни за что! — пробормотал он. — Я беден, у меня нет денег, убейте меня скорее!

Этот новый отказ вывел из себя. Ружа д’Оно.

Возобновленное пламя, свистя, взвилось к потолку.

В это-то время у Ладранжа вырывались те ужасные стоны, которые слышны были на Брейльской ферме, но он ничего не говорил. В этом слабом, истощенном теле происходила невероятная борьба скупости со страданием. Чтобы избавиться от последних, старик, конечно, охотно согласился бы на истребление всего рода человеческого -лишь бы не отдать свое золото.

Руж д’Оно, задыхаясь, с пеной у рта неистовствовал над несчастным. Быть может, нервозная натура разбойника заставляла его в некоторой степени разделять страдания, приносимые им жертве, но даже и эта способность его собственной натуры, казалось, усиливала его зверство. Ногти его впивались в мясо страдальца, он как кровожадный зверь, разрывающий свою трепещущую жертву, на этот раз превосходил самого себя, предпринимая все новые и новые попытки. Находившиеся в комнате разбойники отворачивались, даже им было не по себе от этого зрелища; один Бо Франсуа, завернувшись в свой плащ, казался совершенно спокойным, Борн де Жуи, все потирал себе руки, хихикал, приговаривая:

— Вот наш Ле Руж-то зарядился! Право, любо посмотреть.

Как мы уже сказали, Руж д’Оно был тигр, Борн де Жуи — шакал.

Наконец согреватель, измученный, вне себя от этой непобедимой настойчивости занес кинжал над стариком Ладранжем, чтоб покончить с ним, как вдруг Бо Франсуа остановил его.

— Нет, пока еще нельзя!

И Ле Руж в изнеможении полумертвый упал на стул. Пусть читатель по положению палача судит о положении жертвы.

Бо Франсуа подошел к своему лейтенанту и почти с улыбкой тихо прошептал:

— Я тебя предупреждал, что работа будет трудна… Никто так не вынослив, как скряга. Но уж если не можешь с ним справиться, не посчастливее ли будет со старухой? Я ручаюсь, что она знает, где спрятаны деньги.

— Вы правы! — ответил Ле Руж, вставая.

Вся бодрость его мгновенно возвратилась, и он бросился на Петрониллу.

— Теперь твоя очередь! — вскричал он дико. — Ты ведь тридцать с лишним лет в доме, знаешь тут всю подноготную, и ежели ты мне сию минуту не скажешь, где спрятаны экю у твоего барина, то и тебя так же я сейчас подогрею.

Экономка задрожала, а между тем, сохраняя свой брюзгливый и сухой тон, ответила:

— Я ничего не знаю; если б я знала, почему бы мне вам и не сказать? Что мне барские деньги? Вот он обещал мне сделать духовную, да и обманул, не все ли мне равно теперь, если только у него есть какой клад, кому этот клад достанется, вам ли или наследникам; конечно, мне все равно; но такой человек, как он, разве кому-нибудь в мире доверится, может иметь поверенных?

Как ни замучен был валявшийся тут на полу Ладранж, однако понял все сказанное и, обернув к Петронилле свое помертвевшее лицо, с трудом проговорил:

— Ты дурно судишь обо мне, милая моя, я всегда любил и доверялся тебе, и теперь тоже обещаю тебе половину, нет, три четверти моего состояния, все, если хочешь, да, я все тебе отдам!

— Да, теперь-то вы вот что говорите, а потом, когда от вас отстанут… впрочем, ведь вы сами знаете, что никогда ничего мне не говорили.

— Добрая девушка! Добрая девушка! — прошептал Ладранж.

Руж д’Оно не знал, на что решиться, Бо Франсуа только пожал плечами и проговорил:

— Дурак! Старик-то боится… значит, экономка знает все… тебя дурачат!

Вместо ответа Руж д’Оно схватил на руки Петрониллу и снес ее к огню… Старуха завыла от боли, страшные конвульсии, подобно электричеству, подбрасывали кверху ее тело; не более нескольких секунд выдержала она страшную пытку, наконец физическая боль взяла верх над силой воли.

— Оставьте меня, оставьте меня, — шептала она, — я скажу все.

— Ну, наконец-то! — сказал Ле Руж.

Положив ее на пол, он нагнулся к ней, чтоб лучше услышать; но от слабости или от вновь проявившейся нерешимости экономка медлила говорить, Ладранж, казавшийся уже совсем без чувств, открыл глаза.

— Храбрись, милая, — шептал он, — следуй моему примеру, не уступай… самое сильное прошло! Я отдам тебе ферму, замок, земли, все… все!…

— Замолчишь ты, старый плут? — сказал Руж д’Оно, толкнув его ногой. — А ты, баба, если еще долго будешь валандаться…

— Ну, так и быть, если уж нужно! Но вы не будете более мучить ни его, ни меня?

— Да, да, конечно!

— Там, в бариновой комнате, — продолжала она среди глубокого молчания, — позади большого шкафа вы найдете дверь в маленькую потайную комнату; дверь эта отпирается ключом с медной головкой, который барин носит всегда при себе. В эту-то комнату он и прячет драгоценности.

Признание, конечно, привело в восторг всю шайку, и они бросились удостовериться в подлинности сказанного. Ладранж же между тем катался по полу, несвязно лепеча.

— Лгунья… змея!… Будь ты проклята!… Проклята!…

И он впал в беспамятство около Петрониллы, лежавшей, в свою очередь, без голоса и без сил.

Через несколько минут из кабинета послышались торжествующие крики, доказывавшие, что воры нашли так долго отыскиваемый клад и что содержание комнаты превышало их ожидания.

И действительно: потайная комната, указанная Петрониллой, была наполнена мешками серебра и золота, серебряной посудой и церковной утварью. Ладранж был из тех эгоистов, которые, пользуясь революцией, собирал монеты и драгоценные металлы, чтоб зарывать их у себя, не обращая внимания на общественные нужды и на то, что этим самым увеличивает их. Легко может быть, что в кабинете Ладранжа было в это время более богатства, чем во всем остальном департаменте, а потому разбойники, не видавшие никогда ничего подобного, выражали свое удовольствие самым шумным образом; от их хохота, ругательств, стука и топота гул шел по всему дому.

В первые минуты некоторые из них бросились с жадностью выбирать себе лучшее; но послышался строгий голос начальника, покрывший все остальные, и дисциплина тотчас же водворилась. Все ценные вещи были принесены в кабинет и разложены по столам, по стоимости их, на равные части, долженствующие потом по жребию достаться каждому из шайки.

Среди общего веселья в стороне сидел Руж д’Оно. Задумчивый, угрюмый он, казалось, более обращал внимания на слабые стоны, слышавшиеся из соседней комнаты, чем на радостные восклицания своих товарищей.

Бо Франсуа, исподтишка наблюдавший за ним, подошел к столу и, взяв с него большой, украшенный эмалью золотой крест на широкой ленте, провозгласил:

— Следует наградить начальника, управлявшего экспедицией, с такой ловкостью и таким мужеством! Вот, Р.уж д’Оно, я делаю тебя кавалером, не знаю, какого только ордена; впрочем, ты можешь об этом справиться, когда будет посвободнее.

И с шутливой торжественностью он надел орден на шею разбойника. Со своей известной уже страстью к нарядам и украшениям Руж д’Оно не без удовольствия посмотрел на яркую ленту, резко выделявшуюся на синем кафтане, морщины на лице его разгладились, он выпрямился, и вся отвратительная физиономия его просияла радостью.

— Теперь, — продолжал уже тихо и внушительно Бо Франсуа, — следует покончить дело! Кроме денег вещи, найденные нами, легко будет со временем узнать. Старый скряга со своей экономкой завтра же не замедлят сообщить властям приметы вещей со всеми подробностями, и мы попадемся. Непременно надобно… — И указав на соседнюю комнату он как бы пояснил недосказанное.

Руж д’Оно встал было, чтоб повиноваться, но ноги его подкосились, и, упав опять на стул, он пробормотал:

— И еще!… Я уж так устал!…

Атаман нахмурил брови.

— Ах, Ле Руж, Ле Руж! Если б я тебя не так хорошо знал!… Ну, так и быть, я за тебя дело покончу.

И он вошел в соседнюю комнату, где лежали Ладранж с экономкой.

— Вы ведь обещали более не делать нам никакого зла, — проговорил тихий страдальческий голос.

— Мало вам разве, что отняли у меня золото, оставьте ж нам хоть жизнь! — проговорил другой.

Раздались два пистолетных выстрела.

Руж д’Оно бессознательно вскочил с места, Борн де Жуи расхохотался. Через несколько секунд в комнату вошел Бо Франсуа.

— Ну, уж теперь-то вы не отопретесь, — проговорил Руж д’Оно с радостью глядя на вошедшего. — Вы побледнели! Ссылаюсь на всех негров (негр на их языке значило разбойник, член их шайки), что вы белее полотна!

— Замолчи! — проговорил Бо Франсуа, как бы совестясь, — сознаюсь, что когда я услышал голос этого скряги, в первый раз в жизни я почувствовал какую-то слабость, как будто что-то оборвалось во мне! Этого со мной, однако, никогда не случается! Ну ее ко всем чертям, душу этого старика!

Не менее часа времени понадобилось разбойникам, чтобы разделить сокровища маленького кабинета. Между прочим, так как слишком затруднительно было бы продавать серебряную посуду и большие золотые вещи, порешили это все отправить к франкам, укрывателям шайки, с тем чтобы, когда все эти вещи будут проданы, снова разделить вырученную сумму; что ж касается золотых и серебряных монет, то, не имея времени их считать, мошенники отмеривали их тут же найденным серебряным кубком, и каждому из присутствующих досталось по полному кубку.

Дележ этот, конечно, не обходился без ссор и угроз, но вмешательство атамана все тотчас же прекращало; дело шло уже к концу, когда один из караульных, оставленных у входа, поспешно вошел.

— Мег! — сказал он тихо Франсуа, — Франк приехал с вестями.

— Пойдем к нему! — сказал Бо Франсуа Ле Ружу, делая знак следовать за ним, и они вышли из дома.

На дворе стоял только что сошедший с лошади человек, судя по наружному виду, мещанин. Между ними сперва произошел обмен лозунгами, после чего уж Бо Франсуа спросил:

— Ты, вероятно, с важными вестями, гражданин Леблан, так как по пустякам ты, я знаю, не станешь беспокоиться; что ж тебе надобно?

— Мег, — отвечал Леблан, — сего дня утром Ле Руж, проезжая мимо нас, велел мне не упускать из виду движений бригады жандармов, расположенной в нашем городе. Уж не знаю, вследствие чего, но сегодня вечером я увидал жандармов, живущих прямо против моей гостиницы, готовящихся к походу; оседлав скорее лучшую из своих лошадей, я приготовился за ними следовать. Они поехали по старой Орлеанской дороге: я ехал шагах в трехстах от них и, не замеченный ими, мог отлично разглядеть их при лунном свете; как я видел, они все более и более сворачивают в эту сторону, где я знал, что и вы в настоящее время, я не решился вернуться домой, не узнав положительно, куда они едут. Около двух лье отсюда они встретили какого-то мужика, поговорив несколько минут с ним, один из них посадил его к себе на лошадь, и все пустились во весь опор. Тогда уверенный, что тревога эта из-за вас и думая, что найду вас в Брейле, я пришпорил свою лошадку прямой тут дорогой, через поля. Зная хорошо этот округ, который я исходил вдоль и поперек, занимаясь прежде конной торговлей, я легко добрался сюда и потому уверен, что опередил бригаду на полчаса, а может, даже и на три четверти часа.

Вести эти озадачили Бо Франсуа.

— Благодарю, Леблан, — сказал он, — ты поступил именно по-товарищески и будешь награжден за это. Я уверен, — продолжал он, обращаясь к своему лейтенанту, — что жандармы встретили этого садовника, которого мы имели неосторожность упустить.

— Очень может быть, — ответил равнодушно Ле Руж, — но сколько человек в бригаде?

— Семеро, считая тут и самого бригадира, — ответил Франк, — а бригадир этот такая ловкая штука — зевать не любит.

— Ба! Нас ровно вчетверо больше, чем их, и если бы мы их встретили…

— Этого я не хочу! — решительным тоном произнес Бо Франсуа. — Нам нельзя ждать добра в битве с такими молодцами. А так как наше дело здесь кончено, то надобно скорей убраться.

И он вошел в комнату, где оставалась шайка.

— Скорей, ребята! Жандармы едут! Каждый бери проворней свою долю, а остальным вьючить живей лошадей и везите все к Орлеанским и Шартрским франкам. Разделитесь на две партии; так как жандармы едут по старой Орлеанской, то пусть одни из вас едут по новой, другие проселком. Ну! Да не застывать тут! Обещаю сам наказать зевак и неосторожных!

Все поспешили повиноваться; ссоры, брань прекратились, и в мгновение ока узлы были связаны и лошади навьючены. Собирались уже отправиться на ферму, чтобы захватить оставленных там людей, когда Ле Руж подошел к Бо Франсуа, тихо разговаривавшему с Борном де Жуи и почтительно спросил:

— Как же вы, Мег? Разве вы не едете с нами?

— Нет, мы с Борном еще останемся в этой стороне; вы все поезжайте, доброго вам пути.

— Как, Бо Франсуа! Неужели вы решаетесь? Это уж слишком смело!

— Я люблю опасность, обо мне не беспокойся! Мы и оттуда выйдем белыми, как снег. — Если б еще я один был в деле, — продолжал он, бросая косвенный взгляд на Борна, слушавшего их, — то, конечно, я не очень доверился бы генералу Плуту; но ведь тут дело идет настолько же и о его шкуре, как о моей, а потому я и рассчитываю на его всегдашнюю ловкость. Впрочем, ведь он уже знает, что при первой попытке его изменить, я ему раскрою голову. Ну! И все сказано! Едемте! Все отлично устроится.

Несколько минут спустя шайка выехала из замка, оставляя двери отворенными, мебель всю переломанной и на полу первой комнаты два трупа.

IX

Освобождение

Возвратимся теперь к Даниэлю Ладранжу, оставленному нами в схватке с Сан-Пусом, одним из своих сторожей, тогда как другой, Гро-Норманд, мертвецки пьяный валялся тут же на полу между связанными жителями фермы.

Борьба продолжалась с видимым неуспехом для Даниэля, связанные ноги которого мешали всем его действиям; противник, наконец, поборол его и, Бог знает, как воспользовался бы ожесточенный негодяй своей победой, если бы, привлеченные шумом, в комнату не вошли в это время два новых лица и не разняли бы их.

Вновь пришедшие составляли, по всей вероятности, караул, оставленный разбойниками с наружной стороны дома. Как большая часть их товарищей, они были оба в костюмах национальной стражи, но ни на одном не виделось оружия. Один из них был человек лет около пятидесяти, с плоским, как бы раздавленным, бледным лицом, выражавшим более хитрости, чем зверства. Его седые волосы были острижены в кружок, как носили тогда духовные особы. В манерах его проступала важность и, казалось, ему было очень неловко в военном костюме.

Другой, помоложе, был среднего роста, худощавый, смуглый, его черные волосы образовали толстую косу, падавшую сзади на воротник его одежды. Хитрые глаза его блестели, физиономия была выразительная и донельзя подвижная. Презрительная улыбка не сходила у него с губ, так же, как и у его товарища. Он, казалось, был самого высокого мнения о своей личности, и вся особа его дышала какой-то странной важностью.

Вообще, эти два человека скорее походили на плутов, чем на разбойников, может быть, именно потому-то их и оставили тут, что не считали достойными участвовать в страшной драме, разыгрываемой в Брейльском замке.

Но недолго пришлось Даниэлю рассматривать пришедших; заметя, что у него нет повязки на глазах, они поспешили погасить последнюю свечу, и комната осталась при одном лунном освещении.

— Тише, дети мои, тише! — говорил старший сладеньким голосом, обращаясь к обоим противникам.

— Граждане, опомнитесь! — важно вторил ему другой, — простой удар кулаком может причинить вред, против которого наука оказывается бессильной. Жизнь человеческая — вещь хрупкая, сказал греческий философ. Атома, грубого вещества в органе достаточно, чтобы улетучить эту таинственную влагу, называемую существованием.

Но ни медоточивое воззвание одного, ни педантичное замечание другого не в силах были разнять сражающихся, если б они сами, наконец, не выбились из сил.

Даниэль первый перестал защищаться и позволил седому старику оттащить себя назад. Тот же, продолжая проповедовать о согласии и умеренности, воспользовался его бессилием, чтобы опять живо связать ему руки и закрыть лицо.

Сан-Пус оказался менее покорным: измученный сначала, он потом опять поднялся и протянул уже руку, чтоб схватить на полу лежащие обломки сабли, но товарищи его, отгадав это движение, бросились на него.

— Сын мой! Что ты делаешь? — начал старик. — Мег запретил обижать старших, и если ты ослушаешься, то получишь палки!

— Убирайся к черту! — вскричал Сан-Пус, стараясь вырваться у них из рук. — Пленник меня ударил, мне надобно отомстить, а потом хоть режьте меня на куски. Пустите меня, или тысячу чертей!

— И ты смеешь, закоснелый ты грешник, говорить подобным образом с твоим духовным отцом, с твоим священником!

— Ты священник? Да ты такой же священник, как и я; ты был, не знаю, в каком-то приходе и наслушался то тут, то там фраз из катехизиса… Впрочем, ведь теперь нет на тебе твоей рясы, которую ты украл у своего бывшего господина, значит, и твоей власти я теперь не признаю. — Слова эти привели в отчаяние называвшегося священником и удерживающего своего товарища стальной рукояткой.

— А, так ты не признаешь моей власти, негодяй! -сказал он с презрением. — Так, по-твоему, я уже больше не священник Пегров, неблагодарный ты скот! Кто ж тебя венчал с больной Нанетой? А что касается будто бы украденного мною подрясника, что я иногда ношу…

— Говорят тебе, пусти меня, — перебил его Сан-Пус, заскрежетав зубами, — дело это тебя не касается, я вправе; арестант меня первый ударил и ранил…

— Ты ранен? — торопливо заговорил другой. — Это уж меня касается, где рана? У меня же, кстати, бинты и бальзам с собой; я тебя сейчас же перевяжу и если понадобится, то по всем правилам науки и оперирую.

— Ты-то, мясник проклятый, не трогай меня! — вскричал Сан-Пус, будучи не в силах более сопротивляться. -Ты ведь только все хвастаешься, что ты хирург, а ты не более, как шарлатан, во всю-то свою жизнь ты только и лечил, что чахоточных коров и не вылечил никого, кроме першеронских лошадей.

И самолюбие доктора было поражено, как и самолюбие священника.

— Милостивый государь! я не могу отвечать на подобные нелепости; но скажи же ты мне, плут, кто вынул пулю из плеча Аби-Веру, полученную им на Шартрской дороге при схватке с торговцами быками? Кто залечил менее чем в неделю сабельную рану, нанесенную Борну де Мане жуанвильским жандармом? Кто вас лечит, кровь пускает, оперирует, когда вы больны, ранены, объедитесь или передеретесь? Глупые животные! Без меня вы бы давно передохли, как собаки.

— И какое ж вознаграждение за все мои познания, за все труды? Мне приходится жить почти что в подземелье, откуда только и выхожу, что сопровождать вас в ваших опасных экспедициях; и мне, ученому, другу страждущего человечества, угрожает та же участь, которая вас всех не сегодня завтра ожидает… Нет, нет! этак и филантропия опротивеет!

— Ты прав, Баптист хирург! — торжественно произнес священник Пегров. — Со смерти наших прежних атаманов, Пулалье и Флер д’Эпина, наши люди ничего более не уважают, нет послушания, дисциплины в шайке! Это, конечно, не потому, чтобы Мег наш не был дока первой руки или чтоб у него недоставало железного кулака, нет, но дело в том, что людей нынче набирают кое-каких, не способных повиноваться раз предначертанным правилам; да вот, например, Гро-Норманд мертвецки пьяный валяется тут под столом, тогда как он должен бы был быть на своем посту и смотреть в оба. В былые времена ведь подобное нарушение дисциплины было бы наказано ста палочными ударами… Но что я ни говори, как я ни сокрушайся, а дела не пойдут от того лучше. Тоже, разве это не стыд, что у нас столько мужчин и женщин живут беспорядочно, когда я тут мог бы венчать и развенчивать сколько угодно по нашим постановлениям; при случае я непременно представлю Мегу всю опасность этих привычек, противных религии и дисциплине.

Хотя Даниэль не все понимал из этого разговора, передаваемого ими на своем арго, непонятном ни для кого из пленников, но все же он угадывал, что между разбойниками завязалась ссора и это послужило ему для отдыха.

Со своей стороны Сан-Пус хотел поскорее избавиться от своих новых товарищей, к тому же он боялся еще, что они пожалуются на него атаману. Они зажгли снова свечу, и он спокойно уселся на прежнее свое место, по-вилимому, не помышляя более о мести.

Между тем, уже начинало светать. Как вдруг вблизи фермы послышался топот и шум; сильный голос из-за ворот крикнул:

— Тревога, негры! Живей убирайся! Пора!

— Тревога! — повторил, вскакивая, Сан-Пус.

— Тревога, тревога! — в свою очередь со страхом вскрикнули священник и хирург.

И все трое бросились к дверям фермы. Влияние этого слова было так сильно, что даже Гро-Норманд, до сих пор без чувств лежавший под столом, при первом его звуке очнулся и, приподнявшись на локте, стал протирать себе глаза, но когда раздалось вторично «тревога», он машинально встал и, хотя качаясь, но поспешил вслед за товарищами.

По уходе их новая партия разбойников вошла в залу, ведя с собой связанного, с обернутой головой, фермера и, повалив его на пол, торопливо связали ему ноги и затем, постаравшись притворить за собой сломанную дверь, скрылись. После чего в зале остались одни несчастные жертвы.

Еще в продолжение нескольких минут после этого на дворе слышались торопливые шаги мошенников, но вскоре все затихло, а при команде, произнесенной вполголоса, шайка двинулась и, пройдя ворота, быстро скрылась.

Наконец-то пленники могли считать себя освобожденными, но после ночи, проведенной в таком ужасном положении и таком страхе, никто из них не был в состоянии пошевельнуться, чтоб развязать свои веревки.

Несмотря на глубокое молчание, восстановившееся около дома, ничто не двигалось, и первые лучи света восходящего солнца озарили в этой комнате среди обломков посуды и опрокинутой мебели несколько едва шевелящихся человеческих фигур.

Прошло еще полчаса; в аллее снова послышался лошадиный топот, но на этот раз ехавших было только двое. Всадники остановились около фермы.

— Мы опоздали! — проговорил с досадой голос.

— Они и здесь, как там, справили свой шабаш! — сердито ответил другой. — Но они, должно быть, недалеко, пришпорим лошадей, может, еще и догоним!

— На это приказания не было, — ответил первый голос, — да к тому же следует узнать сперва, что здесь делается.

— Гм! Ну, это нетрудно и отгадать; мошенники, вероятно, и фермеров отделали так же, как тех несчастных, в замке гражданина.

— К несчастью, все это возможно, но все же надобно посмотреть, да с ружьем в руках.

Вслед за сим оба всадника сошли с лошадей, на мощеном дворе фермы раздался звук тяжелых сапог со шпорами, дверь, грубо отодвинутая, повалилась, и в комнату вошли два настоящих жандарма, с ружьями наготове.

— Я так и думал, — проговорил один из них, с ужасом отворачиваясь, — страшная резня!

— Да нет же, нет, — перебил его товарищ, — бедняги эти еще живы, вот этот, по крайней мере.

И он указал на Даниэля, шевелившегося около его ног и издававшего какие-то звуки; тотчас же, не думая более о предосторожностях, оба жандарма поставили свои ружья к стене и наклонились над Даниэлем, чтобы развязать и раскрыть его.

Между тем Даниэль, слишком измученный, чтобы тотчас же воспользоваться своей свободой, принял по костюму своих избавителей за людей той же шайки. Его разуверили.

— Но, — сказал один из жандармов, вглядываясь в Даниэля, — действительно, я не ошибаюсь: это гражданин Ладранж, наш мировой судья и комиссар исполнительной власти! Впрочем, — прибавил он с сожалением, — я и ожидал найти вас здесь, хотя очень хотелось бы мне, чтобы вы были где-нибудь в другом месте!

Даниэль не заметил таинственного смысла этих слов.

— Кто вы? — спросил он машинально.

— Как, гражданин? Вы не узнаете меня? Мы с товарищем из бригады гражданина Вассера. Ехав именно сюда в прошлую ночь для исполнения одного высшего предписания, только что полученного бригадиром, мы узнали, что «согреватели» напали на Брейльский замок; конечно, мы поскакали, но, желая попасть скорее, мы пустились напрямик и впотьмах заблудились, когда же, наконец, приехали в замок, нашли уже все дело конченым; и какое это дело! Бригадир с четырьмя людьми остались там составлять акт, а мы с товарищем поехали посмотреть, что здесь делается; бригадир сам не замедлит прибыть сюда.

Пока еще смутно понимая все эти объяснения, Даниэль понемногу начинал приходить в себя и вдруг вскрикнул:

— Но что ж вы? Что ж вы не развязываете всех этих несчастных. Бедная моя тетка! Бедная моя Мария!

Будучи не в состоянии держаться на отекших ногах, он ползком дотащился до своих родственниц, желая первый подать им помощь.

На призыв Даниэля жандармы, вспомнив о своей главной заботе в настоящее время, горячо принялись за освобождение пленников.

Первый ими развязанный был фермер Бернард, менее других пострадавший, он в состоянии был помогать жандармам.

Конечно, всякий поймет, сколько эти несчастные выстрадали в эту ночь. Некоторые даже и тогда, когда развязали и освободили их от повязки, не могли ни говорить, ни шевелиться; другие смотрели бессмысленно, как будто только что разбудили их. Работница с фермы начала дико хохотать и махать своими одеревенелыми руками; один из пахарей, только что почувствовав себя свободным, бросился со всех ног бежать и, повернувшись два-три раза вокруг себя, на дворе упал без чувств, что касается до другого пахаря, то он лежал, не отвечая не только на крики, но даже и на толчки. Вероятно, сильнее других он боролся с мошенниками, потому что меры с ним приняты были сильнее, чем с остальными. Между прочим, платок, связывавший ему рот, был так крепко стянут, что отнял у него окончательно возможность дышать, он умер и успел уже остыть.

Бернард поспешил развязать жену.

Освобожденная фермерша устремила на мужа свои широко раскрытые глаза, сухие, блестящие.

— Бернард, — проговорила она тихо. — Бернард, у нас нет больше дочери!

— Э, что об этом толковать, — перебил ее муж своим обычным тоном. — Теперь не до этого; давно уж мы перестали думать о ней.

— Не говори так, Бернард! Неужели ты думаешь, что можешь обмануть меня? Хотя и вдалеке живет она, но она всегда у тебя в сердце, как и у меня… Вчера ты ее прогнал из гордости, но ты страдал более меня. Сегодня моя очередь тебе сказать и помни мои слова, у нас нет больше дочери!

И она впала в мрачную задумчивость, не отвечая более ни на какие расспросы.

В свою очередь Даниэль усердно хлопотал около Марии. Молодая девушка, по-видимому, умирала, она лежала синевато-бледная, с закрытыми глазами, но доступ воздуха и старание брата мало-помалу привели ее в чувство, она тотчас же узнала Даниэля, и легкая улыбка озарила ее милое личико.

— О, Даниэль! — прошептала она, краснея. — Как мне благодарить вас!

— Не забываю нескольких слов, вырвавшихся у вас в минуту опасности, — ответил Даниэль шепотом.

Мария еще сильнее покраснела, но новая мысль, видимо, тотчас же отвлекла ее.

— Мама? — проговорила она тоскливо. — Где ж моя бедная мать?

Фермер уже освободил маркизу из-под толстого платка, душившего ее целую ночь, но нравственные страдания, однако, еще сильнее физической боли измучили бедную маркизу, в ней не было болезненной слабости, как в ее дочери; щеки ее были красны и горели. Почувствовав себя свободной, она тотчас же встала и заговорила повелительным тоном.

— Готовить сейчас же дорожную карету! Маркиз наденет мундир капитана стрелков для большего внушения страха всей этой дряни. Пусть вся прислуга и сторожа оседлают лошадей и хорошенько вооружатся, и при малейшей дерзости — стрелять без пощады!

Слова эти так ясно доказали отсутствие разума.

Все присутствующие замолкли и глядели с любопытством и сожалением на госпожу де Меревиль; испуганная Мария на руках и ногах приползла к матери.

— Мама, дорогая моя, несравненная мама, — говорила она в отчаянии, — придите в себя, опомнитесь, мы спасены благодаря Даниэлю, благодаря этим добрым людям! Мама, узнайте ж меня, я ваша дочь, я Мария…

Маркиза на минуту умолкла, но потом величественно и гордо продолжала:

— Моя дочь! А как она была принята при дворе! Король улыбнулся ей, а королева вечером в кругу придворных сказала мне… Ваша дочь, маркиза, хороша, как все Меревиль! Герцог де Шольм танцевал с нею два раза менуэт! Хорош собою этот молодой герцог де Шольм и притом хорошей фамилии.

Мария грустным взглядом показала Даниэлю отчаянное свое положение и сказала:

— Боже мой! Она не узнает меня!… Мало было нам еще несчастий!… Даниэль, пожалуйста, поговорите хотя вы с ней! Может, ваш голос приведет ее в себя.

— Не тревожьтесь, Мария, это не что иное, как временное расстройство, следствие от лихорадочного состояния.

— Не бойтесь, маркиза, — прибавил он тихим задушевным голосом, — вы окружены только друзьями!

Мадам де Меревиль с улыбкой взглянула на него.

— Здравствуй, Даниэль! — начала она опять. — Добро пожаловать, дитя мое! Маркиз на охоте, но, возвратясь, он будет очень рад, увидев тебя здесь. Право, Даниэль, ты совершенный портрет отца твоего, Шартрского бальи, и как тебе идут твое кружевное жабо и бархатный кафтан!

Даниэль молчал огорченный. Вдруг, к довершению неловкости положения, он заметил позади себя одного из жандармов, внимательно слушавшего эту болтовню, и сознание новой опасности поразило его.

— Рассудок бедной женщины не выдержал потрясения… и в своем помешательстве она воображает себя знатной дамой.

Жандарм покачал головой.

— Не старайтесь обманывать меня, гражданин Ладранж, мне известно более, чем вы думаете.

— Неужели, гражданин, вы хотите придавать значение словам, вырвавшимся у женщины в минуту безумия?

— Я ничего не хочу, господин судья! Но вот наш начальник бригадир Вассер, вам с ним придется иметь дело… Что до меня, то мне только жаль вас всех.

Испуганный Даниэль хотел еще порасспросить их, но, действительно, бригадир Вассер с остальной командой своей подъехал к ферме.

X

Допрос

Начальник жандармской бригады, так поздно явившийся на помощь брейльским жителям, был человек высокого роста, крепкого телосложения. Загорелая, энергичная наружность говорила о его испытанной и примерной храбрости. Не менее того умное выражение лица, прямой откровенный вид смягчали грубость физиономии, и под наружностью солдата всякий видевший его угадывал честного, доброго человека.

В настоящее время у Вассера было грустное и строгое выражение лица, которое объяснялось важностью обстоятельств.

В то время как он сходил с лошади, жандарм, говоривший с Даниэлем, подошел к нему и что-то вполголоса доложил. Выслушав его, бригадир отдал приказание остальной своей команде, которая тотчас же и заняла все выходы из фермы. Впрочем, эта мера предосторожности не увеличила страхи Даниэля, так как то была обыкновенная форма, соблюдаемая при расследовании преступлений, подобных тому, которое только что случилось на ферме.

Сделав эти распоряжения, бригадир вошел в дом.

Даниэль, знавший его давно, по званию комиссара исполнительной власти, поспешил к нему навстречу, но Вассер холодно поклонился ему и отвернулся.

— Ах, бригадир, — проговорил молодой человек в волнении, — зачем не приехали вы ранее? Сколько несчастий предотвратили бы вы!

— Что же вы хотите, — отвечал офицер брюзгливо, -приходится предоставлять ворам свободу действий, если нас занимают… совсем другим. Но, — прибавил он, — здесь еще, кажется, не столько наделали они бед, сколько в Брейльском замке.

— А вы теперь из замка? Правда, мне уже говорили это, но я забыл… Ради Бога, скажите скорее, что дядя мой? Надеюсь, он жив и здоров?

Вассер молча опустил голову.

— Бригадир! — опять начал Даниэль, — умоляю вас, не скрывайте от меня ничего… что дядя?

— Ну, гражданин, будьте тверды! К тому же, говорят, старик не очень-то был добр к вам, наконец, он уж и отжил свой срок…

— Что вы этим хотите сказать? Не ранен ли дядя или не умер ли? Я сам отправлюсь туда сейчас же…

И Даниэль направился к двери. Бригадир загородил ему дорогу.

— Отсюда никто не имеет права выйти без моего разрешения, — сказал он твердо, — впрочем, — прибавил он гораздо мягче, — присутствие ваше там бесполезно, все кончено. Злодеи не оставили ни одной живой души в замке.

— Боже, возможно ли! Бедный, старый дядя, еще вчера утешался он надеждой долго прожить! Но, Бога ради, бригадир, расскажите мне всю правду.

— Вы желаете этого? Может, я и дурно делаю, показывая вам, но уж если вы непременно хотите, то вот, читайте этот ужас!

И он дал Даниэлю только что в замке составленный акт.

У Даниэля недостало духу читать до конца, бумага выпала у него из рук и, убитый горем, он закрыл себе лицо.

Страшная весть уже облетела всех жителей фермы и вывела их из оцепенения. Узнав, какой опасности подвергались они, все благодарили Бога за спасение своей жизни.

Даже и Мария в эту минуту забыла свое собственное горе. Маркиза же, казавшаяся не в состоянии понимать, что говорили около нее, приподнялась, однако, с тюфяка, на который ее положили, и громко заговорила:

— Что вы говорите о моем брате? И почему вы жалеете его? Он всегда был дурным другом, дурным родственником и дурным сыном. Он никогда ничего не любил кроме золота, а, между тем, все блага мира существуют для него одного. Он счастлив, и да ниспошлет небо и нам всем его участь.

Присутствующие вздрогнули при этом страшном пожелании.

Даниэль, между тем, заметил передачу некоторых знаков между бригадиром и тем жандармом, с которым он уже говорил. Тревожась все более и более, он наконец подошел к Вассеру.

— Не следует придавать значения словам этой бедной женщины, — сказал он, — перенесенные ею потрясения совершенно расстроили ее рассудок; вот то же обстоятельство, о котором следует упомянуть в акте; но, -продолжал он, видя, что бригадир садится к столу и приготовляется писать, — я желал бы сам заняться составлением акта и собирать показания с этих бедных людей.

— Благодарю, — ответил Вассер, — вы не можете быть в одно и то же время следователем и пострадавшим Позвольте уж мне исполнить все требуемые обстоятельствами формальности.

Сознавая, как важно было в положении мадам и мадемуазель де Меревиль, чтоб именно он, а не кто другой составлял бы акт, Даниэль уже повелительным тоном продолжал:

— Кажется, я ваш начальник в судебном производстве, господин бригадир. А потому объявляю вам, что как ни тяжело будет для меня исполнение грустной обязанности в настоящем случае, все же я хочу сам сделать это. Покорнейше вас прошу передать мне перо, и с этой минуты предоставить мне одному ведение дела.

Вассер не пошевельнулся.

— Гражданин Ладранж! — ответил он более грустно, чем сердито. — Позвольте мне на этот раз не исполнить вашего требования… Что касается до меня, то клянусь вам, я был бы рад уступить другому исполнение дела, которое предписывает мне моя обязанность.

Допрос начался. Каждый из жителей фермы поочередно подходил к бригадиру для изложения того, что знал.

Но все эти заявления очень мало уясняли, как совершено преступление, и подробности касательно совершивших его. Застигнутые врасплох, смертельно перепуганные бедные поселяне, из всех происшествий этой ужасной ночи сохранили в памяти какое-то смутное, неопределенное воспоминание, как это случается после страшного сна. Темнота, принятая мошенниками предосторожность вычернить себе лица, их разговор между собой на непонятном для других наречии — все это отнимало положительно надежду когда-нибудь узнать их. И, наконец, до наблюдений ли было несчастным жертвам, лежавшим со связанными руками и ногами, с лицами, завернутыми в толстый холст, задыхаясь, изнемогая и всякую минуту ожидая себе страшной смерти.

Даже и Даниэль не мог показать точных сведений. Занятый исключительно охранением меревильских дам, он не мог следить за разбойниками со свойственной ему наблюдательностью; между тем он описал Гро-Норманда и, главное, Сан-Пуса, с которым боролся, упомянув также и о хирурге и священнике, но имен их он не мог припомнить.

Показания Бернарда и жены его не были значительнее, фермерша тихо и торопливо подтвердила предыдущее, Бернард же рассказал, как мошенники водили его в замок и хотели его заставить позвать Иеронима садовника, чтоб тот отворил им двери; но что он отказался изменить подобным образом своему господину, и как, наконец, они опять привели его домой; но ни муж, ни жена не упомянули о Греле.

Оставалось только допросить меревильских дам, и Ладранж содрогался при мысли, что и они, в свою очередь, обязаны говорить о происшествиях ночи. От матери, конечно, нечего было и думать получить какой-либо ответ, сумасшествие ее было очевидно, а потому бригадир не стал ее и спрашивать. Что же касается до Марии, то опасность положения, казалось, пробудила в ней энергию. На вопрос о ее имени она, краснея, назвалась именем, которое носила все это время на ферме и в нескольких словах рассказала известные подробности.

Услыша Марию, назвавшуюся чужим именем, бригадир слегка нахмурил брови, но, не сказав ни слова, продолжал записывать ее показания, как и все другие. Кончив свою работу, он стал перечитывать написанное с чрезвычайным вниманием, останавливаясь время от времени, чтоб взвесить каждое слово.

— Ну, — сказал он, наконец, в раздражении, — мошенники, однако, удивительно осторожны и, может, разве только кто поумнее меня разберет это темное дело! Но все же, прежде чем закончить акт, я попрошу присутствующих сказать мне: не подозревают ли они тут кого виновным в содействии?… Подумайте все хорошенько, особенно вы, Бернард! Вчера, или в предыдущие дни, не приходил кто сюда на ферму, или в замок, из людей, которых можно было бы подозревать в сообщничестве преступникам? Подумайте хорошенько. Ничего, по-видимому, не значащие явления часто наводят нас на следы.

Фермер с женой грустно переглянулись и после нескольких секунд нерешимости Бернард пробормотал:

— Вчера, действительно, здесь было много народу, имена которых даже не припомню… да и боюсь обвинить невинных.

— Хозяин, — вмешался один из работников, — а эта нищая, бродившая вчера целый вечер все около дома, разве не думаете вы, что она…

— Молчи, лжец! — горячо воскликнула фермерша, -Бернард и я хорошо знаем женщину, о которой ты говоришь, даже и гражданин Ладранж знает ее, и все мы знаем, что она вовсе не принадлежит к шайке этих разбойников… Не правда ли, гражданин Ладранж? Не правда ли, Бернард?

В голосе у нее было столько уверенности, власти и решимости, что всякое подозрение должно было бы само собой уничтожиться. Даниэль и даже фермер кивнули головами в знак согласия, но бестолковый работник не отказался так скоро.

— Это как хотите, хозяйка, — ответил он, — тем не менее, она исчезла сегодня утром; а если б совесть ее была чиста…

— Я прогнала ее, — снова перебила его фермерша. — Я прогнала ее вчера вечером гораздо ранее прихода этих негодяев, которых она и не знала; доказательством тому, — прибавила она с дикой решимостью, — женщина эта -моя дочь… да, моя обесчещенная дочь, приходившая к нам вымаливать себе прощение… и не получившая его!

Признание это, сделанное в подобную минуту, доказывало, столько геройства и столько страдания, что никто из присутствующих не посмел более спорить с несчастной матерью.

С усилием она продолжала:

— Гражданин бригадир понимает теперь, что дочь моя, Фаншета Бернард, не может быть тут замешанной. И пусть уж нас оставят в покое! Без того у нас довольно горя, чтобы прибавлять еще, открывая наши семейные тайны!… Впрочем, что может сделать бедная женщина с ребенком на руках? Мало разве тут было людей, которых скорее можно подозревать; вчера полон дом был поденщиками, наполовину никому не известными… а эти два человека, что должны были ночевать на сеновале, где они?

Фермерша, нечаянно упомянувшая о постояльцах, только чтобы отвлечь внимание от своей дочери, возбудила этим подозрение и внимание всего общества к этому забытому всеми обстоятельству.

— Это правда, — подхватил работник, — вчера у этого скверного мальчишки был такой щеголеватый вид, что добра не жди. И потом еще, за ужином он все болтал о богатстве гражданина Ладранжа.

— Петр, может быть, и прав, — прибавил Бернард. -Это мне напоминает, что, когда ночью мошенники держали меня у замка, чтоб заставить отворить им дверь, я слышал около себя хихиканье, очень похожее на Борна де Жуи. Конечно, я не убежден в этом, но все-таки…

— И я, в свою очередь должен сказать гражданину Вассеру, — прибавил Даниэль, — об одном поразившем меня обстоятельстве: вчера, когда мошенники собирались уже уезжать с фермы, в сильном, громком голосе, приказывавшем им идти, мне показалось удивительное сходство с голосом того раненого разносчика, которого я сам же вчера привел на ферму к Бернарду. Конечно, я говорю о своем личном впечатлении, не смея утверждать в подлинности.

Бригадир выпрямился.

— Это уже кое-что! — воскликнул он. — Может, мы напали на след настоящих виновников. Ну, теперь, граждане, скажите мне, что вы знаете об этих двух личностях?

Фермер сообщил несколько сведений о Борне де Жуи, пришедшем к нему за три дня перед тем с другими поденщиками просить себе работы; что во все время мальчика этого нельзя было упрекнуть ни в чем другом, как только в лености да в любопытстве, да и его бродяжническая жизнь имела что-то странное. Кроме того, он часто отлучался и ходил около замка — все это вместе давало большие подозрения насчет этой личности.

В свою очередь, и Даниэль рассказал, как встретил разносчика на большой дороге, раненого, без чувств, не забыл упомянуть о странном присутствии у него трех паспортов и как тот объяснял это обстоятельство. Наконец, как он привез его на ферму, где ему немедленно оказана была нужная помощь.

Бригадир Вассер слушал эти подробности с величайшим вниманием.

— Все это может быть совершенно невинно, — сказал он, — между тем я пари держу, что ребята эти замешаны в скверном деле сегодняшней ночи… Но послушайте, мне сказали, кажется, что они должны быть здесь?

— Да, конечно, — отвечал Даниэль, — и даже вчера вечером, чтобы избавить Бернардов от их докучливого шпионства, я сам запер их в сеновале на ключ.

— Значит, если теперь их там нет, — возразил бригадир, — то не будет более сомнения, что бродяги эти принадлежали шайке. Осмотрим же скорее сеновал, и если, как я предполагаю, птицы улетели, мы сделаем великое открытие.

И он вполголоса отдал приказание двум людям из своей команды, которые тотчас же вышли.

В эту минуту всем жителям фермы казалось несомненным, что разносчик и Борн де Жуи были если не главными деятелями ночного грабежа, то уж непременно сообщниками, и всякому приходило на ум, что они не отстали от шайки. Каково же было всеобщее удивление, когда жандармы возвратились с тем и другим.

Оба были в тех же платьях, что и накануне, и клочья сена, кое-где приставшие к их одежде, ясно показывали, где провели они ночь. По рукам и ногам их было видно, что их только что развязали, и на лицах виднелись еще складки от сдавливающих повязок.

Бо Франсуа опирался на руку одного из жандармов; его бледное лицо, раскрывавшаяся окровавленная рана на его широком лбу придавали ему самый жалкий вид; другой жандарм нес за ними коробку разносчика и узелок поденщика.

Зрелище это, представлявшее такую противоположность тому, чего ожидали все, тотчас же изменило общее подозрение и заменилось состраданием к несчастным; вместо виновных видели жертв, не менее других достойных сожаления.

Два новопришедших жалобами своими еще усиливали к себе общее участие.

— Господи! — стонал Бо Франсуа, — и как только сил хватило, чтоб пережить подобную ночь! Но, кажется, -прибавил он, оглядываясь кругом, — не мы одни пострадали и… даже здесь есть, — продолжал он, увидя в одном из углов залы труп работника, — несчастнее нас!

— Плуты, воры, убийцы! — кричал, в свою очередь, Борн де Жуи, грозя кулаком невидимому врагу. — Какой смысл продержать нас, бедняков, связанными в продолжение нескончаемых шести часов. Да теперь мне, рабочему человеку, надобно шесть месяцев, чтоб оправиться.

И он повалился на стул. Бо Франсуа тоже с видимым трудом поместился на какой-то опрокинутой мебели. Между тем бригадир, казалось, не совсем-то верил в действительность этих страданий. Слушая доклад своего подчиненного он пытливо вглядывался в них, но они перенесли его взгляд, не моргнув глазом.

В нескольких словах жандарм рассказал, как он нашел сеновал запертым снаружи на ключ, и там на сене этих двух людей связанными и с бинтами на лице, и в подтверждение своих слов он принес веревку, которой они были связаны; авантюристы же показали без приглашения свои слегка расцарапанные ноги и руки.

Это уж окончательно рассеяло подозрение присутствующих, только один бригадир не согласился.

— Так вы утверждаете, — начал он строго, — что вы сами были жертвами и пленниками. Значит, отвергаете всякое участие с вашей стороны в преступлениях сегодняшней ночи?

Вопрос этот, по-видимому, удивил одного из обвиняемых, другого обидел.

— Посмотрите хорошенько на меня, гражданин бригадир! Вот гражданин мировой судья может вам сказать, в каком положении поднял он меня вчера на большой дороге, так что, вероятно, без него меня бы в настоящее время не было и в живых; да и эта добрая женщина, перевязывавшая вчера мне рану, скажет вам, потеря крови так ослабила меня, что я еле передвигал ноги, так как же, смею вас спросить, мог я участвовать с этими негодяями?

— Это уж у вас такое дело, гражданин бригадир, что всегда везде вы предполагаете только дурное, — заговорил, в свою очередь, Борн де Жуи — Меня же все знают. Я не спорю, что люблю и полениться, и поболтать лишнее, чтоб подчас себя и других повеселить; но согласитесь, что можно быть и взбалмошным, и любезным, да при случае и бутылочку любить, как вам скажет про меня и хозяин Бернард, но — не может же быть, чтобы вы нас серьезно обвиняли в связи с разбойниками, которые чуть нас самих не задушили, избили и продержали столько времени в таком положении!

Бригадир приказал вывести одного из обвиняемых и начал поодиночке свои расспросы, но, несмотря на всю свою ловкость, он никак не мог поймать их в разности показаний.

Оба показали самым чистосердечным образом, что, запертые накануне на сеновале, они заснули и были разбужены большим шумом, что после к ним вошло несколько человек, лиц и костюмов которых они не могли в темноте разглядеть, бросились на них, связали, и что всю ночь у этой постройки стоял часовой, уговаривавший их не предпринимать ничего для побега; наконец, что они оставались в том же положении, пока жандарм не пришел освободить их и прекратил их страдания.

Рассказ этот, прямой и откровенный, казался во всех отношениях как нельзя более правдоподобным, так что молодой судья и Бернард не замедлили сознаться, что, по всей вероятности, они ошиблись, находя сходство в голосах Борна де Жуи и разносчика.

Но по мере того, как обвинения, возводимые на этих двух личностей, уничтожались, недоверие бригадира усиливалось: в отчаянии от недостатка улик он потребовал у них паспорта.

Тотчас же Борн де Жуи подал ему свой вид, хотя просроченный, но все же по всем правилам выданный муниципальной властью в Версале Герману Буско, по прозванию Борн де Жуи, 18 лет от роду, сперва ученику ситцевой мануфактуры в Жуи, теперь же поденщику.

Вассер долго разглядывал этот паспорт, вертел и перевертывал его на все стороны, наконец, сличал подробности примет, тут описываемых, с особой мальчишки, спокойно смотревшего с улыбкой на все эти формальности.

— Хорошо! — сказал, наконец, с видимым сожалением бригадир; пришла очередь Бо Франсуа, и Вассер, знавший уже историю трех его паспортов, надеялся, что тут, по крайней мере, мнимый разносчик, желая выпутаться, проговорится как-нибудь. Ничугь не бывало; Бо Франсуа, вероятно, ожидал этой западни, а потому с простодушнейшей миной вытащил засаленный уже известный нам бумажник, подал его жандарму, проговорив:

— Я уже объяснял господину судье, каким образом ко мне попали, кроме моего собственного, еще и паспорта моих товарищей; потрудитесь взглянуть, который из трех принадлежит Жану Ожеру из деревни Фромансо, занимающемуся ремеслом разносчика, тот и будет мой; вы скорей меня его найдете, потому что я не очень-то силен в грамоте.

Бригадир взял от него портфель, чтоб тщательно рассмотреть его содержание в это время Даниэль быстро подошел к разносчику.

— Гражданин, — сказал он вполголоса, — в самом деле вы из деревни Фромансо, бывшей провинции Анжу?

— Должно быть, что так, если в паспорте написано! -грубо ответил ему разносчик.

— Так вы должны хорошо знать всех жителей деревни и, конечно, можете доставить мне точные сведения о некоторых из них?

— Я уж очень давно не бывал в своей деревне, впрочем, может быть.

— Ну, так когда бригадир кончит ваш допрос, мы хорошенько поговорим с вами, я, может, дам вам поручение, которое будет не совсем без пользы и для вас.

Бо Франсуа в изумлении поклонился.

— В чем дело? — спросил бригадир.

— Дело, не касающееся преступления, расследуемого в настоящее время, — ответил Даниэль. — Место рождения этого человека напомнило мне об одном обещании, данном мною моему бедному дяде и которое я хочу исполнить во что бы то ни стало.

Вассер более не расспрашивал и продолжал свои поиски.

Хотя присутствие трех паспортов у одной и той же личности показалось и бригадиру так же подозрительным, как Даниэлю, но в эти времена по паспортной части в государстве существовал такой беспорядок, что самые честные люди легко могли попасться в этом случае.

Впрочем, Бо Франсуа рассказывал это обстоятельство с таким простодушием, что подозрение было невозможно.

Что же касается до сходства примет, то и на него не могло быть обращено внимания, так как только за исключением разве каких-нибудь телесных недостатков. Остальным же всем чиновники по рассеянности писали паспорта с одними и теми же приметами, а потому и бригадир Вассер не придал большой важности этому обстоятельству и, убедясь, что в портфеле кроме счетов и еще кое-каких незначительных бумажек ничего нет, отдал его владельцу, проговорив еще раз:

— Хорошо! — но вслед за этим, как бы рассердясь, приказал обыскать их.

Жандармы повиновались. В продолжение обыска Бо Франсуа не мог совершенно скрыть некоторого замешательства. Он боялся, конечно, не за себя, потому что, предвидя это, он принял нужные меры, но не был уверен в своем товарище, за которым издавна он знал страсть к воровству. Но опасения его оказались напрасными, негодный мальчишка был так хитер, что ничего не оказалось подозрительного.

В кармане Бо Франсуа нашли небольшую сумму денег ассигнациями и мелочью, не превосходящую потребности торговца; у Борна оказалось около двадцати франков ассигнациями и несколько монет.

Пересмотрели и коробку одного и узел другого, но в коробке, кроме товара и разных побрякушек, ничего не было, а в узле нашли смену белья. Вообще, не нашли ни оружия, ни драгоценностей, одним словом, ничего подозрительного.

Бригадир разуверился.

— Хорошо! Отпустить их! — проговорил он задумчиво. — Положительно, тут комар носу не подточит. Нечего делать, нужно их освободить, но прежде надобно, чтоб они сказали, где их можно найти для показаний как свидетелей… Пусть уйдут. А все-таки, не знаю почему, я убежден, что это — страшные негодяи.

Но тут уж Бо Франсуа ободрился.

— Это уж нехорошо с вашей стороны, гражданин бригадир, — проговорил он обиженным тоном… — Перенесли мы разные мучения от разбойников, потом приводят нас сюда, как виноватых… допрашивают, обыскивают, переворачивают кверху дном наши вещи, оскорбляют разным манером и, когда оказывается установленным, что мы честные люди, вы говорите нам такое. Не знаю, вправе ли вы поступать так?

— Вы честные люди? Да я пари подержу, что твой товарищ и ты…

— Этот мне вовсе не товарищ, я его не знаю.

— Правда, — продолжал Борн де Жуи, — мы с ним здесь на ночлеге встретились в первый раз. Но гражданин разносчик прав, вы не имеете права, гражданин бригадир, обижать бедных людей.

— Молчать, — перебил его Вассер, топнув ногой, — не сердите меня, или будь, что будет, а я прикажу взять вас! Вы ловко, надо сознаться, выпутались из дела; но на ваших лбах я ясно читаю слово «плут!», а инстинкт мой меня никогда не обманывает… Уходите же скорее, или я не сдержу себя долее и поддамся своему горячему желанию покороче познакомиться с вами.

Несмотря на всю свою наглость, оба мошенника поняли, что далее ломать комедию для них опасно, а потому замолчали, как вдруг к ним явилась неожиданная помощь.

— Гражданин Вассер, — сказал Даниэль, — вы сейчас отказались от участия моего ведения этого дела; я не в претензии, между тем я был уверен, что представитель закона, такой опытный и сведущий, как вы, не решитесь осуждать людей по лицу.

Вассер покраснел и закусил свой черный густой ус.

— Вы правы, — ответил он угрюмо, — но будущее покажет, насколько был я справедлив в отношении этих людей… Я тоже не в претензии за ваш урок, правду сказать, немного резкий. Между тем, гражданин Ладранж, позвольте мне посоветовать вам поберечь его для себя и для своих, потому что он вам скоро понадобится.

— Что вы этим хотите сказать? Вот уже несколько раз я замечаю, что вы мне чем-то угрожаете, сожалеете, кажется, мне, пора наконец объясниться! Итак, я вас прошу, а в случае нужды приказываю вам, как начальник ваш…

— Начальник мой! — перебил его грустным тоном Вассер. — Вы уже более не начальник. Если я сначала не уступил вам ведение этого дела, то это потому, что знал уже, что вы не имеете на то права. С другой стороны, мне нужно было выслушать вас как свидетеля. Теперь же, когда показание с вас отобрано, мне остается исполнить мою грустную обязанность.

Он встал и, тихо коснувшись плеча Даниэля, прерывающимся от волнения голосом проговорил:

— Гражданин Даниэль Ладранж, бывший мировой судья! Именем закона, вы арестованы!

Даниэль побледнел и отступил.

— Меня арестовать! — вскричал он. — Верно, это ошибка! В силу какого же повеления?

— В силу предписания, полученного вчера вечером из Парижа, когда я ехал, узнав о злодействе, произведенном в Брейльском замке. Впрочем, вы сами можете убедиться в достоверности составленного против вас акта об аресте.

И он подал ему бумагу, под которой виднелась хорошо ему знакомая подпись, Даниэль вздрогнул.

Повеление шло от комитета общественного спокойствия, Ладранжа арестовали как подозрительного.

Сохранив наружное спокойствие, отдавая назад бумагу, Даниэль твердо произнес:

— Достаточно, гражданин бригадир! Я последую за вами без сопротивления, надеюсь, что, в свою очередь, и вы не откажете мне в некоторых льготах, допускаемых вашей обязанностью.

— Можете на меня рассчитывать, и даже если бы от меня зависело… но мое дело еще не кончено.

И с этими словами он обернулся к мадам и мадемуазель де Меревиль, одиноко и грустно сидевшим на другом конце залы.

— Это, без сомнения, — продолжал он с возрастающим волнением, — дочь и вдова бывшего маркиза де Меревиль. Не старайтесь опровергать этого, они давно уже сами себя выдали… К моему величайшему сожалению, я тоже должен вести этих бедных дам в Шартр.

До сих пор Даниэлю казалось, что он уже выпил до дна чашу человеческих страданий, но, услышав об аресте тетки и его дорогой Марии, он вскочил как ужаленный, не помня себя от ярости.

— Это, наконец, подлость! — вскричал он. — Гражданин Вассер, вы, как человек с добрым сердцем и честный служака, конечно, не решитесь привести в исполнение этого страшного, бесчеловечного приказа! Подписавший его злодей, мошенник, бездушный!…

— Замолчите из жалости к самому себе, — перебил его Вассер.

Потом, отведя Даниэля в угол залы, сказал:

— Умоляю вас! Удержитесь, или вы безвозвратно погибли. Я могу извинить вашу горячность, но нас слушает команда… Впрочем, к чему все эти ругательства?

Даниэль понял, что Вассер был прав, и смолк.

— Что же касается до меня, — продолжал громко бригадир, — повторяю вам, что постараюсь доставить вам возможное спокойствие. Вас оставят отдохнуть здесь несколько часов, так как после стольких потрясений отдых для вас необходим. В это время я снесусь с лицами соседних коммун, которых уже предупредил и которые, вероятно, соберутся сегодня здесь, чтобы договориться о мерах по поимке злодеев; исполнив эту обязанность, я достану карету, в которой вы и ваши родственницы поедете спокойно, под конвоем. Только, гражданин Ладранж, не пробуйте скрыться, потому что, клянусь вам, я не отступлю ни перед какими мерами и вы раскаетесь в своих действиях.

Последние слова были произнесены твердым, решительным тоном.

Мария, до этого занимавшаяся только своей матерью, тихо подняла голову и, отбросив назад локоны распустившихся волос, подошла к бригадиру и тоном, в котором соединялись гордость с мольбою, проговорила:

— Я действительно, милостивый государь, Мария де Меревиль и не желаю противиться вашей власти, но, вероятно, закон делает исключение больным. Позвольте же моей бедной матери остаться здесь, пока она не выздоровеет! Вы можете принять ваши требуемые в этом случае меры предосторожности, но ваше человеколюбие, я уверена, не повлечет за собой никакой беды. Вы, кажется, несмотря на всю беспощадность вашей обязанности, так добры, и я надеюсь, что вы не отвергнете моей горячей и справедливой просьбы!

Такое прямое воззвание со стороны чистого и прекрасного создания, чьи горесть и слезы придавали неотразимую прелесть, казалось, окончательно поколебали энергичного бригадира. Крупная слеза заблестела на его щеке, и у него не хватило голоса ответить.

— Прелестное дитя! — сказал кто-то позади него. — Да, клянусь честью! Восхитительная девушка.

Вассер обернулся. Так горячо выразивший, и может, даже бессознательно, свое восхищение, был сам Бо Франсуа, выдающий себя за разносчика. Неподвижно опершись на свою палку, глядел он на мадемуазель де Меревиль странно пристальным взглядом. Его жестокое, хотя правильное и красивое лицо, светилось восторгом, глаза блестели, как отточенная сталь. Но тотчас же, заметя, что за ним наблюдают, это выражение исчезло с лица, и он проговорил своим обыкновенно плаксивым тоном.

— Кажется, гражданин бригадир, вам надобно иметь уж совсем жестокое сердце, чтобы отказать в просьбе хорошенькой аристократке!

Борна де Жуи немало удивило такое горячее вмешательство разносчика в это дело.

— Мадемуазель де Меревиль права, гражданин Вассер, — заговорил опять Даниэль, — нельзя же везти вам с собой такую больную, почти умирающую женщину. Закон, как бы ни был строг, не может быть бесчеловечным, а потому и вы, если оставите тетку на ферме, пока не снесетесь об этом с начальством, не можете навлечь на себя никакой ответственности.

Все присутствующие присоединили к Даниэлю свои просьбы, но бригадир, успевший в это время преодолеть себя, оказался непоколебимым.

— Невозможно, — ответил он взволнованным голосом. -Я никогда не позволю себе рассуждать, исполняя предписания. Обратитесь к тем, которые приказывают мне; я же только повинуюсь. И потом, обратясь к Марии, прибавил: — Сударыня, позвольте мне посоветовать вам удалиться с вашей матушкой в соседнюю комнату, я приму меры, чтобы вас не беспокоили; вы отдохнете и исподволь приготовитесь к скорой дороге… Большего я для вас сделать не могу.

— Достаточно, милостивый государь, и благодарю вас, — ответила Мария со скромным поклоном.

Потом, взяв мать, машинально за ней последовавшую, и обменявшись тоскливым взглядом с Даниэлем, она вышла; фермер с женой пошли за ними; забывая свое собственное горе, эти люди оставались до конца верными обязанностям гостеприимства.

Бригадир без сил упал на стул, Даниэль закрыл лицо руками… Бо Франсуа же, мрачный, задумчивый, взглянув на дверь, в которую вышла Мария.

Борн де Жуи, до сих пор с любопытством следивший за всеми, теперь со смехом воскликнул:

— Черт возьми! Чем дольше живешь, тем чуднее вещей наглядишься! Вот хоть бы и теперь: пока наши национальные жандармы арестуют честных буржуа да аристократок, воры и убийцы беспрепятственно себе разгуливают где вздумается!

— Вот правду-то сказать! — злобно воскликнул Вассер. -И будь ты хоть самый бессовестный плут в мире, но теперь ты прав! Бывают минуты, когда хочется изломать свою саблю, чтобы осколки ее бросить в лицо… но довольно, — прибавил он мрачно, — я наверстаю свое… И ты можешь сказать этим беспрепятственно везде разгуливающим, что бригадир Вассер не будет арестовывать одних только честных людей, и, черт возьми, разбойники ничего не потеряют от того, что подождут меня!

Сказав что-то своим жандармам и показав им глазами на Даниэля, бригадир пошел навстречу людям, подъехавшим в это время к ферме.

Борн де Жуи, испуганный грозным тоном Вассера, побоялся оставаться долее возле страшного бригадира, он тронул за локоть Бо Франсуа, напомнив ему, что пора убираться.

Потревоженный в своей задумчивости, разносчик нахмурил брови, но вскоре, опомнясь, изменился и собрался уже выйти, как Даниэль остановил его и отвел в сторону.

— Гражданин Франсуа, — любезно начал он, — я думаю, что могу теперь положиться на вас; хотите ли вы мне служить в деле, о котором я сейчас говорил вам?

Разносчик смешался.

— Это смотря как, гражданин, — ответил он. — Бедный человек, как я, не в состоянии многого сделать… В чем же заключается дело?

— Поручение простое и легкое… Как видите, я арестован и не надобно быть пророком, чтоб угадать исход этого ареста. Дядя мой Ладранж, этот несчастный старик, так ужасно погибший прошлой ночью, поручил мне одно дело, которое теперь, по всей вероятности, выполнить мне не придется, а потому я хочу передать его вам, гражданин Франсуа! Вы родом из деревни Фромансо, а потому я и полагаю, что вам легче, чем кому другому, будет отыскать одного из жителей этой деревни, человека, которому достается теперь с честным именем и большое состояние! Не медлите ж! Отправляйтесь скорее в Фромансо, и если вам удастся успеть в этом, то и вы лично получите хорошее вознаграждение и сверх того успокоите этим и мою совесть.

И он передал Бо Франсуа все нужные сведения для отыскания оставленного сына старика Ладранжа, заставив его несколько раз повторить имена и числа, необходимые при этом открытии; но, боясь вполне довериться незнакомому человеку, он не рассказал ему всей истории. Осторожность эта, казалось, подала некоторые подозрения разносчику.

— Так вы не хотите мне сказать, чего положительно желают от этого Франсуа-Готье? — спросил он взволнованным голосом.

— Еще раз говорю вам, что его ожидает блистательное положение, которого уже, конечно, он не ожидал. Когда вы откроете, где он живет, вы заставьте его взять свои документы о рождении и явиться к нотариусу, гражданину Лафоре, у которого находится завещание моего дяди Ладранжа; и тогда, если только он умеет быть благодарным, он щедро наградит вас.

Бо Франсуа глубоко задумался.

— Ну, хорошо, — наконец произнес он, — я исполню ваше желание, господин мировой судья и надеюсь на успех, потому что, если говорить уж всю правду, то этот Франсуа-Готье не совсем-то для меня чужой.

— Как! Вы его знаете? — живо спросил Ладранж. — О, пожалуйста, расскажите мне о нем.

— Прежде это был проворный неглупый мальчик, пользовавшийся большим успехом у женщин и молодых девушек, потом… я уже очень давно не бывал во Фромансо…

— Но его характер, образ жизни, занятия?

— Вы от меня многого хотите… О нем говорили, как о хорошем малом… Да почему же и до сих пор ему не остаться таким же?

В свою очередь, теперь Даниэль задумался.

— Достаточно! — проговорил он наконец как будто сам себе. — Какой бы ни был у него характер и правила, странные предположения дяди не могут уже более осуществиться, и мне остается довольствоваться точным и прямым исполнением данного мне поручения… Бог устроит все остальное!

Через минуту он продолжал.

— Вы можете идти; не пренебрегайте же ничем, чтоб оправдать надежду на вас человека, которому, вероятно, осталось недолго жить… Мне хотелось бы дать вам хоть немного денег на предстоящие издержки по розыску, который вы начнете, но я сам человек небогатый, а время для меня, как видите, трудное. Впрочем, если несколько ассигнаций вам пригодятся… — и он потянулся за своим портфелем, но Бо Франсуа остановил его.

— Не нужно! Теперь у меня хватит своих, а по окончании дела я уж сумею достать следуемое мне. Но послушайте, гражданин, — продолжал он таинственно, — вы серьезно думаете, что вам и этой молодой девушке нет более никакой надежды на спасение?

— Не говорите мне о ней! — перебил его с отчаянием Даниэль, — не говорите мне ни о ней, ни об ожидающей ее участи, или вы меня с ума сведете!

Бо Франсуа устремил на Ладранжа свой проницательный взгляд.

— Можете вы мне сказать, — спросил он очень тихо, -по какой дороге повезут вас и других пленников?

— Я полагаю, что сегодня вечером нас отправят, и завтра мы будем отвезены в Шартр, куда приедем, вероятно, не ранее ночи. Оттуда, думаю, нас пошлют в Париж.

— Хорошо! Может быть, на дороге вы найдете оружие; не удивляйтесь ничему и в случае надобности будьте готовы сами себе помочь.

— Что вы намерены сделать? — спросил пораженный Даниэль.

Вместо ответа разносчик подошел к своей коробке и, взвалив ее себе на спину, тихо сказал приятелю, которого очень, казалось, интересовали все эти переговоры:

— Пойдем!

Не прошло и полминуты, как оба уже были за фермой и удалялись от нее скорыми шагами.

В продолжение еще нескольких минут стоял Даниэль, углубленный в свою тяжелую думу, потом, тряхнув головой с полным отчаянием, пошел и лег на оставшийся тут тюфяк и, обессиленный усталостью и горем, заснул крепким, тяжелым сном молодости.

На другой день вечером наглухо закрытая карета, окруженная жандармами, ехала по одной из нескончаемых голых дорог, отличающих Боссе от других провинций. Насколько мог охватить взгляд пространство, нигде не виднелось ничего, кроме равнины, в иных местах, правда, покрытой еще богатой жатвой, но не было ни деревца, ни кустика. Сильная гроза разразилась в предшествующую ночь над местностью, и последние лучи заходящего солнца то тут, то там играли в лужах желтоватой воды.

Это временное наводнение приостановило полевые работы, а потому окрестность была пуста, на дороге не попадалось встречных, разве только изредка несколько рабочих, возвращавшихся в соседние фермы.

Карета с конвоем привлекала общее внимание, поэтому, завидя ее еще издали, иные оборачивались, иные прибегали нарочно на дорогу, чтоб посмотреть на этот мрачный поезд, и по проезде уже его одни говорили с видимым сожалением, другие равнодушно:

— Опять повезли арестантов судить в Шартр.

Читатель, конечно, угадал, что в этой карете сидели Даниэль Ладранж и меревильские дамы. Кучер, увешанный трехцветными лентами, правил парой лошадей, тащивших эту колесницу, но не слышно было ни его веселых шуток прохожим, ни того посвиста и пощелкивания кнутом, которым обыкновенно выявляют свое хорошее настроение люди его профессии. Даже жандармы на этот раз не старались, как всегда, приятельской болтовней развлекаться от скуки длинного пути, впрочем, может, в этом случае они следовали приказанию начальника, бригадира Вассера, одиноко, молчаливо и грустно ехавшего впереди.

Вследствие исполнения некоторых необходимых формальностей путники наши выехали из Н… уже довольно поздно, а потому бригадир, желая наверстать потерянное время, стал торопить кучера; но дорога, и прежде никогда не поддерживаемая исправно, теперь была еще более испорчена вчерашним ливнем, колеса положительно вязли в глине, и не было никакой возможности ехать иначе как шагом, и таким образом при наступлении ночи они были еще в нескольких лье от Шартра — цели своего путешествия.

Внутри кареты тоже царствовало глубокое молчание, изредка прерываемое шепотом. Меревильские дамы, оставя свой костюм першских поселянок, так как маска эта теперь была ни к чему, одеты были в свои простые платья, которые не привлекали особого внимания. Даниэль тоже переменил свой кафтан и шляпу с кокардой на темный костюм, не принадлежавший никакой партии, никакой должности.

Бедная безумная маркиза считала путешествие это торжественным въездом в свое Меревильское поместье; неуклюжая карета ей казалась парадной, а жандармов принимала она за почетную стражу. Ни у Даниэля, ни у Марии недоставало духу ей противоречить в подобном заблуждении, только тяжелый вздох вырывался у каждого при всяком замечании ее.

Наконец мать задремала, молодые люди смотрели сквозь окошко на дорогу, как будто там искали развлечения своим грустным мыслям. Даниэль взял руку кузины, которую та не отнимала, но ни взглянуть одному на другого, ни заговорить между собою недоставало им силы из опасения, чтобы во взгляде не выявилось полное их отчаяние.

Они проехали мимо деревни, видневшейся в вечернем тумане на расстоянии полулье от дороги. Даниэль внимательно ее рассматривал.

— Да, да, я не ошибаюсь, — проговорил он как будто сам с собой, — это должна быть Франшевиль, деревня, где живет Леру.

— Кто это? — невольно спросила Мария.

— Это один богатый хлебный торговец, которому в прошлом году мне удалось оказать большую услугу. На рынке обвинили Леру, что он скупает хлеб с намерением устроить голод в стране. Мнение это было ни на чем не основано, тем не менее умы взволновались, произошел бунт. Народ схватил бедного купца, осыпали его ругательствами, побоями и, наконец, потащили к фонарному столбу. И казалось, что ничто уже не могло спасти его; в это время мне дали знать об этом; под руками, по несчастью, у меня не оказалось никакой вооруженной силы, между тем человеколюбие и долг службы вменяли мне в обязанность спешить на помощь к несчастной жертве. Тогда я бросился в волнующуюся толпу, пришлось бороться, и, наконец, частью угрозами, частью мольбой мне удалось, хотя с опасностью для самого себя, спасти Леру от неминуемой смерти.

С того времени добряк этот не знает пределов благодарности мне. Говорит постоянно, что не только состояние, но и самая жизнь его принадлежит мне, осыпает меня самыми дорогими подарками, от которых, конечно, я постоянно отказываюсь, что, однако, приводит его в отчаяние. Недавно, наконец, он привел ко мне своего старика отца, жену, детей, вся семья хотела лично поблагодарить меня за услугу, и сцена вышла такая, что, пока я жив, не забуду ее.

В то время я думал, что в состоянии буду упросить это семейство принять вас под свою защиту. Леру имеет большие знакомства; он участвует в поставке провианта для армии, что дает ему до некоторой степени влияние, он мог бы, наверное, доставить вам верное убежище и даже теперь, если бы мы могли только освободиться.

— Освободиться, Даниэль? — прервала его молодая девушка, вздрогнув при этом слове. — Разве вы находите это возможным?

— Нет! — ответил Даниэль, отвернувшись. — Была минута, и я надеялся, но теперь это только мечта!

— Но все-таки, Даниэль, умоляю вас, расскажите, на чем основывали вы эту надежду? Как бы слаба ни была она… У меня нет вашего мужества, Даниэль, я боюсь смерти. Боюсь за вас и за мою бедную мать, да, говоря правду, и за себя тоже. Я дрожу при одной мысли об ожидающей нас участи!

— Мария, милая моя Мария! Не говорите мне этого! -ответил грустно Ладранж. — Дайте мне надеяться, что ваша молодость, красота, невинность обезоружат ваших судей. Что же касается до вашей матушки, у кого достанет духу присудить ее в подобном положении? Но не рассчитывайте тоже и на возможное избавление; вам будет слишком тяжело потом расставаться с этой надеждой. Наверно, я плохо понял человека, неясные слова которого вселили мне в голову эти мысли. Если бы он даже и захотел, у него недостанет сил на это!

— Если недостанет сил, почему не употребить хитрость? В свою очередь, Даниэль, не мешайте и вы мне думать, что есть на свете человек, желающий спасти нас. Одной уверенности, что у нас есть друг, какого бы он ни был положения в обществе, но который желает оказать нам услугу, достаточно для того, чтоб сделать меня смелой… Знаете, Даниэль, заметили ли вы, что начальник нашего конвоя оказывает нам при всяком случае глубокое уважение и самое теплое участие? Можно подумать, что он сожалеет, что обязан нас держать так строго, а в случае побега, пари держу, он порадуется нашему избавлению.

— Может быть, Мария. Но пока мы в его власти, он скорее допустит изрубить себя в куски, чем даст нам бежать! Я знаю бригадира Вассера; у него доброе сердце, настоящее поручение его глубоко огорчает, но он бесстрашно выполнит его до конца и без малейшего послабления… Не ждите же ничего с его стороны.

Уверение это, казалось, разбило сладкую мечту, взлелеянную девушкой, может, помимо ее воли.

— Боже мой, — пробормотала она, — неужели надо умирать?

Хоть и сознавая бесполезность своих утешений, Даниэль снова хотел попробовать укрепить дух своей молоденькой кузины, когда звук голосов привлек внимание обоих.

На окраине дороги сидел человек, одетый мужиком, с курткой на руке, с серпом и косой на плече. Завидя путешественников, он встал и тем подобострастным тоном, каким обыкновенно говорят поселяне со служащими, обратился к бригадиру:

— Ай-ай, гражданин, как вы запоздали, и по такой дороге! Но куда же вы изволите ехать? Разве вы не знаете еще, что вчерашней бурей снесло Нуарвильский мост? Вам там не проехать с вашими лошадьми и экипажем.

Вассер испытующе посмотрел на говорившего, и взгляд этот, должно быть, произвел на него неблагоприятное впечатление, потому что он сухо проговорил:

— Хорошо, это мы увидим, когда доедем.

И он поехал далее, мужик же, беззаботно посвистывая, пошел по полю.

— Слышали вы? — испуганно проговорила Мария своему товарищу. — Уверяют, что впереди разлив, снесен водой мост, а между тем бригадир и не думает воротиться. Неужели хотят от нас отделаться, не допустив даже и до суда.

— Бедное дитя! Как могла прийти вам в голову подобная мысль? Неужели вы думаете, что честный офицер, снисходительность и откровенность которого вы только что хвалили, решился бы исполнить подобное приказание? Кажется, у вас нет недостатка в одном горе, зачем же еще что-то придумывать? Но вот, послушайте, бригадир внимательно кого-то расспрашивает.

И точно, Вассер решился подозвать и расспросить какую-то женщину, собиравшую с двумя детьми в поле колосья. Женщина ответила, что в самом деле в одном лье отсюда дороги уже нет, так как водой снесло мост; дети ее, два смелых мальчугана, подтвердили слова матери.

— Да вот, — говорил один из них, кусая зеленое яблоко, — и корове бабушки Жиро вода пришлась по самое горло, так что она и утонула, корова-то бабушки Жиро.

— А у нуарвильского сторожа, — подхватил другой, гордо подтягивая свои холщовые рваные штанишки, -все сено потопило, так что теперь овцам-то хоть в реку идти пастись.

— Все это правда, гражданин жандарм, — начала опять тихо сборщица колосьев. — И если вы спешите, то уж вам надобно своротить с большой дороги направо, по первому повороту, который вам встретится, там вы можете смело переправиться через реку.

Повторение того же известия озадачило бригадира. Ночь уже наступала, а до Шартра было еще далеко; благоразумно ли было пускаться вперед, рискуя быть вынужденным опять вернуться?

Карета остановилась посреди дороги. Вассер, затруднение которого все более и более возрастало, спросил кучера, не знает ли он, действительно ли снесен Нуарвильский мост?

— Ничего не знаю! — хладнокровно ответил тот. -Невозможного-то тут ничего нет, прошлую ночь ведь был сильный ливень.

— Ну послушай, как же ехать, — прямо, или свернуть к Гранмезонскому перевозу?

— Тут скверная дорога, предупреждаю.

Неопределенность эта мучила бригадира. Не отдавая себе в том отчета, но уверения этой участливой женщины и смелых мальчиков возбуждали в нем подозрение.

Недоверчивому по характеру и по обязанности своей службы, ему казалось, что все опрашиваемые им хитрили и издевались над ним. Оглядываясь по сторонам с желанием отыскать кого-нибудь, чтобы хорошенько расспросить, он увидел едущего по дороге навстречу всадника, по наружности богатого помещика.

— Ну, наконец-то мы можем убедиться, не смеются ли над нами! — сказал он. — Вон там едет кто-то, и именно, кажется, из Нуарвиля, и если только нас дурачили… Ну! кучер, помахивай! У этого гражданина, что там едет, мы узнаем правду.

Проехав несколько шагов, Вассер оглянулся на женщину с детьми, но их уже не было!

«С-с! — подумал Вассер, — все это не совсем-то ясно», — и внимание его все сосредоточилось теперь на подъезжавшем всаднике, от которого ожидал он достоверных сведений. Встретив его именно на повороте с большой на Гранмезонскую дорогу и дав людям знак остановиться, он подъехал к путнику и оба вежливо обменялись поклонами.

Незнакомец, как мы сказали, был богатый буржуа соседней местности. Одет он был в длинный сюртук, называемый тогда рокеролом, большие лакированные сапоги с серебряными шпорами довершали его костюм. Широкие поля шляпы и длинные волосы почти скрывали лицо, а все более и более сгущающиеся сумерки окончательно мешали разглядеть незнакомца. Только сняв шляпу, он открыл свое улыбающееся лицо, а оживленные глаза обнаруживали в нем человека веселого нрава.

Бригадир, знаток в лошадях, особенно был поражен породистостью его лошади. Несмотря на то, что она казалась уже старой и что сбруя на ней была далеко не хороша, в глаза бросались все приметы, отличающие породу, а изящность форм и легкость движений создавали контраст тяжелым и неуклюжим жандармским лошадям.

Желая поскорее продолжить путь и снять с себя ответственность, Вассер живо спросил у незнакомца, не из Нуарвилье ли он, и правда ли, что мост снесен?

— Я местный доктор, — ответил путник, — и ездил навещать одного больного в деревню, по соседству с Нуарвилье. Вам правду сказали, действительно там нет проезда, да и тут вы сами можете убедиться, что способны наделать подобные буря и ливень.

И он указал рукой на видневшуюся вдали линию у горизонта. Беловатая прерывистая полоса с изгибами выделялась на темном фоне полей и искрилась последними лучами заходящего солнца; это, видимо, была разлившаяся река.

Это не оставляло никаких сомнений.

— Итак, — сказал бригадир, — значит, самый близкий путь — это ехать на Гранмезонский перевоз? Как видите, гражданин, я исполняю в настоящее время общественную службу, а потому надеюсь, что вы не захотите ввести меня в тупик.

— Сохрани Боже, бригадир! но действительно, вам не остается ничего другого, разве только вот еще что, вы можете ехать на Вофлерский мост, тот каменный и, вероятно, лучше сохранился, чем наш дрянной деревянный.

— Достаточно, гражданин, благодарю вас! Я предпочитаю Гранмезонский перевоз. Итак, я еду… Но, черт возьми! — продолжал он, заметя в направлении той дороги, с которой они сворачивали, тихо двигающуюся черную массу. — Мне сдается, что я вижу там почтовую карету, и едущую от Нуарвилье.

— Это возвращаются с фермы телеги со снопами, — ответил незнакомец простодушно и уверенно.

— Может быть, вы и правы… Смеркается уже, трудно разглядеть на таком расстоянии. Поедем же, нечего делать, вместо того чтобы переехать реку в Нуарвилье, мы переедем ее в Гранмезоне. Это будет одним лье подальше, ну да наши лошади наверстают время.

— Я сам еду в ту сторону, если позволите, бригадир, то поедем вместе.

Предложение это окончательно успокоило подозрительного Вассера. Согласился ли бы этот честный доктор ехать вместе, если б сообщенные им сведения не были точны? А потому, не раздумывая более, бригадир отдал приказ своей команде и кучеру, после чего тотчас же весь поезд, оставя большую дорогу, пустился по изрытой и кочковатой дороге, ведущей к перевозу.

Даниэль из кареты слышал весь разговор начальника конвоя с путешественником и даже сквозь окно двери кареты видел лицо сельского врача. Черты лица этого были ему совершенно незнакомы, но ему казалось, что он слышал где-то, и еще очень недавно, этот голос, хотя никак не мог дать себе отчета, где и когда.

Пока он припоминал, Мария, все более и более напуганная этой переменой пути, спросила у него о причине, и Ладранж, хотя рассеянно, но пояснил ей, в чем дело.

Маркиза, разбуженная толчками, претерпеваемыми каретой, улыбаясь, опять заговорила:

— Значит, нам теперь недалеко осталось до Меревиля, я знаю эту дурную дорогу, ведущую к нашему милому замку; этот негодяй Бальи никак не хочет починить ее.

— Моя добрая мама, нам еще очень далеко до места, куда мы едем, и я не знаю, должны ли мы желать…

— Ничего, ничего, — прервала ее маркиза, — мы въедем при свете факелов… Как счастливы будут наши вассалы, увидя нас!… Как хорошо бывает путешествие, когда в перспективе видишь так много радостей и счастья!

И углубясь снова в подушки кареты, она опять задремала.

— Бедная, бедная мама! — прошептала Мария, едва сдерживая слезы.

— Не сожалейте о ней! Бог показал свое милосердие, отняв у нее то, что оставил нам — сознание опасности. Каково было бы ей переносить за вас те страдания, которые мы переносим за нее; у нас есть больше причин пожалеть самих себя, а между тем… Но, Боже милостивый! — прибавил он, приставляя глаза к маленькому стеклу, находящемуся на задней стороне кареты.

— Бригадир ведь был прав… это почтовая карета!

— Что это значит? — живо спросила молодая девушка.

— Ш-ш, милая Мария, я могу еще ошибиться… но молитесь Богу, и будем внимательны к происходящему вокруг нас!

Между тем, бригадир жандармов и доктор ехали впереди кортежа со скоростью, которую только допускала такая испорченная дорога. Ни тот, ни другой не спешили завести разговор; наконец Вассер первый прервал молчание.

— Клянусь честью, гражданин, — проговорил он, — у вас славный конь, и с огоньком! Не в обиду вам будь сказано, никто не ожидал бы увидеть под сельским врачом такую лошадь.

— Ага, — любезно ответил путешественник, — видно, что вы знаток, гражданин жандарм! Это правда, в здешнем кантоне мало найдется лошадей, могущих потягаться с этим бедным Буцефалом, как он ни стар… Даже и ваш нормандец, хотя тоже добрая лошадь.

— Моя лошадь имеет свою цену, — сухо проговорил Вассер, который, как все наездники, не любил, чтобы хулили его коня, — но Буцефал, как вы его называете, должно быть, дорого стоит?

— Не очень, потому что мне только стоило труда взять его. Это целая история. Надобно вам сказать, бригадир, -продолжал веселым тоном незнакомец, — что в этой прекрасной стране для поддержания своего существования человек с образованием должен иметь несколько средств, а потому и я, правда, занимаюсь медициной, но, если бы я практиковался только на людях, то мое положение было бы незавидно: поселяне скупы, до последней степени небрежны к себе; они долго пересиливают болезнь, прежде чем позвать врача, которому придется платить за визиты. Только уж в крайнем случае прибегают они к этому средству, большей частью тогда, когда болезнь бывает в той степени развития, что медицина оказывается уже бессильна, и люди эти выводят заключение о несостоятельности науки. Итак, мне пришлось бы здесь бедствовать, если бы я только расточал свои услуги человечеству и если бы я их также не предлагал быкам, лошадям, ослам и соседним овцам, одним словом, если бы я не был вместе и доктором медицины и… ветеринаром.

Бригадир не мог удержаться и расхохотался.

— Смейтесь сколько хотите, — весело продолжал его товарищ, — но это так. И из двух специальностей доходная для меня вовсе не та, которая вы думаете. Всякий земледелец, оставляющий свою жену или ребенка страдать по несколько месяцев лихорадкой, прежде чем позовет меня, поступит совершенно иначе, если заболеет у него корова. При первых же признаках болезни он шлет ко мне гонца за гонцом, если не может сам прийти; когда, наконец, я являюсь, он принимает меня, как спасителя: льстит, угождает мне, слушает меня как оракула и в точности исполняет малейшее мое приказание.

Если мне посчастливится вылечить больное животное, меня осыпают похвалами, восхищаются моим знанием и щедро платят мне и за визиты, и за лекарство; часто к этому прибавляют еще бочонок сидру, пару цыплят, жирного гуся в виде благодарности. Если же, напротив, меня призвали к одному из членов семейства или даже к самому хозяину, на меня еле глядят, приказаний моих не слушают, и когда дело дойдет до расплаты, начинается горячий спор. А потому-то, когда меня зовут куда-нибудь для конюшни или хлева, я всегда осведомляюсь, нет ли и в доме больных? и почти всегда найдется, или перемежающаяся лихорадка, или насморк, или ревматизм, ждавшие только случая заявить о себе и которые я вылечиваю мимоходом.

Конечно, я не решаюсь записывать хозяину в счет лекарства, которыми лечу разумных созданий, я скомпрометировал бы себя! Письма и микстуры сходят на счет лошадей, вылеченных мной от насморка, или баранов, спасенных от мыта. И мужик убежден, что стянул с меня даром здоровье себе или своим, тогда как он выплатил мне его по рецептам скотин, и он смеется исподтишка надо мной, а я — над ним.

Бригадир Вассер так увлекся оригинальностью своего товарища, что ему и в голову не пришло обернуться, чтобы посмотреть, действительно ли экипаж, виденный им, была телега земледельцев, он даже не замечал быстрых взглядов, бросаемых доктором на окраины дороги, где рожь колыхалась точно так, как будто несколько человек, спрятавшись в ней, следили по пятам за караваном.

— Да! эта лошадь принадлежала несколько лет тому назад бывшему графу де Мернар, имевшему лучшие конюшни во всей Шартрской провинции. Между лошадьми господина де Мернар открылась эпидемия, меня призвали лечить; многих я вылечил, эта же казалась такой опасной, что не было надежды на ее выздоровление, и граф приказал заколоть ее из опасения, чтобы она не распространила запаху в конюшнях. Я попросил, чтобы отдали мне бедное животное, что с удовольствием и исполнили; я продолжал ее лечение уже у себя, и она выздоровела. С этого времени я и езжу на ней. Лечение этой лошади доставило мне больше славы во всей стране, нежели, если б я вылечил целый десяток отцов семейств; теперь, куда бы я ни поехал, везде история моей лошади уже известна и служит для неверующих доказательством моего знания, а для меня — дипломом. У всякого есть, вы знаете, завистники и враги, а когда я слышу нападки на мое искусство, я указываю на свою лошадь, и злоречие смолкает.

Доктор-ветеринар объяснялся с такой непринужденностью и добродушием, что ему легко было заинтересовать слушателей. То, видимо, был добряк, обрадовавшийся случаю поболтать с человеком, пришедшимся ему по душе.

У него не спросили, откуда он, но следовало предположить, что жил он тут недалеко, потому что все ему было известно, со всеми встречающимися он раскланивался, как старый знакомый. Вдобавок он ничего не спросил об арестантах, ехавших в карете, и только едва взглянул на них.

Успокоенный всем этим, Вассер скоро завел с ним разговор о болезнях лошадей, жандармы тоже приняли в нем участие, и вскоре весь конвой внимал ученой и веселой речи доктора.

Разговаривая таким образом, достигли они незаметно, несмотря на трудную дорогу, Гранмезонского перевоза. Ночь, между тем, наступила. Кроме маленькой избушки, вероятно, принадлежащей перевозчику, на берегу не видно было другого жилья, только по светившимся вдали и на большом расстоянии от берега двум-трем огонькам можно было предположить, что страна обитаема. У ног наших путешественников река тихо несла свои темные грязные воды. Правда, она была гораздо шире обыкновенного, но все же трудно было поверить, чтобы та же самая река через одно лье ниже имела бы достаточно силы снести на большой дороге деревянный мост. У берега стоял паром.

Поезд остановился, и разговор разом прекратился. С сознанием своих обязанностей бригадир принялся снова хлопотать о скорейшей переправе.

И когда он крикнул перевозчика, весельчак доктор простился.

— Семья моя ждет меня ужинать, а потому я должен здесь проститься с вами! — проговорил он. — Привет вам, граждане жандармы! До свидания, гражданин бригадир! Даю вам слово не забыть прислать обещанные мною вам рецепты от круженья лошадей… У меня много и других не менее полезных, которые не премину сообщить вам; вы скоро обо мне услышите, а теперь доброго пути и да сохранит вас Бог от всяких неприятностей!

Раскланявшись, он мигом исчез в деревьях и кустарниках, росших неподалеку от берега.

Во всякое другое время явная ирония этого прощания поразила бы бригадира, но теперь, раздосадованный долгим отсутствием перевозчика, он только рассеянно ответил на поклон доктора и даже, кажется, не заметил его исчезновения.

Все всадники спешились в ожидании перевозчика, который не только не показывался, но даже и не откликался на их зов. Один из жандармов, по приказанию бригадира, пошел к хижине. Дверь была отворена и хижина пуста; вероятно, перевозчик, рассчитывая, что в такую позднюю пору проезжих быть не может, отправился куда-нибудь по своим делам, а может, и повеселиться.

Убедясь в этом, нетерпеливый Вассер принялся страшно ругаться, люди его, тоже не желавшие ночевать под открытым небом, последовали его примеру. Вдруг среди этого хора ругательств все заметили на берегу фигуру человека, по-видимому, пахаря, возвращавшегося с работы; фигура эта не спеша приближалась к ним.

— А, ф! — сказал он, смеясь, — вы, верно, ждете дядю Гамбильо, перевозчика! Сегодня ему было много работы и, верно, старый пьяница пошел отдохнуть в кабак.

— Ради Бога, приятель, — сказал Вассер, — если вы знаете, где найти этого негодяя, сбегайте предупредить его, чтоб он тотчас же явился на свое место; дело касается национальной службы, он будет отвечать за промедление… Ну, сбегайте ж, отыщите его, я вам дам ассигнацию в двадцать су.

— Да где ж вы хотите, чтоб я вам искал его? — холодно ответил мужик. — Тут больше д, есятка кабаков в окрестностях, где Гамбильо может напиться, не идти же мне по всем. Да и к тому же, ручаюсь вам, что если в настоящее время вы и найдете его, то старик так пьян, что ни рукой, ни ногой не в силах будет пошевелить, не только перевезти вас.

— Что ж теперь делать? — сказал бригадир.

— Эх, черт возьми, из-за каких пустяков вы хлопочете! Перед вами хорошо сделанный паром, на подводном канате от одного берега к другому, что ж вы сами не едете? Только не тяжело грузите паром, переезжайте лучше за два раза, тогда не будет никакой опасности.

— Это все возможно, но никто и понятия не имеет, как править паромом, тем более теперь. При такой темноте и разливе и течение сильнее… Послушайте-ка, приятель, вы, кажется, знакомы с этим делом, не можете ли вы нам помочь, или заменить этого проклятого перевозчика? Я хорошо награжу вас за труды.

— Почему ж, если вам угодно. Правда, мне не раз приходилось помогать Гамбильо, когда он пьян, а это с ним нередко случается. Если положитесь на меня, то я могу благополучно доставить вас на тот берег.

Вассер горячо поблагодарил услужливого мужика, так кстати подоспевшего на помощь в столь трудных обстоятельствах. Условились, что карета с упряжью и два жандарма с лошадьми поедут прежде, остальные же путники и лошади во второй раз. Покончив с этим, импровизированный перевозчик вдруг вспомнил о чем-то.

— Да, — сказал он, — да нет ли там кого в карете? Так надобно, чтобы вышли.

— Вы правы! Бесчеловечно было бы оставлять этих бедных людей запертыми в подвижном ящике, тогда как может случиться какое-нибудь… Но я сам буду смотреть за ними и не упущу их из виду.

Бригадир тотчас же отворил дверцу и пригласил своих пленников выйти. Даниэль и Мария поспешили воспользоваться этим приглашением, но бедная маркиза, ничего не понимавшая, не хотела выходить из кареты. Она решительно была против всякого замедления с возвращением ее в Меревильский замок, где, по ее мнению, ее с нетерпением ждали, и только долгая и тихая мольба дочери заставила ее согласиться и она, в свою очередь, вышла. Дамы и Даниэль уселись на каменную скамейку около избушки перевозчика. Открывшаяся мрачная картина не способна была развлечь и восстановить хотя сколько-нибудь их упавший дух: пустое место, темное, облачное небо, грязная, с гулом среди ночной тиши бежавшая река, все это, вместе взятое, составляло донельзя грустную картину. Между тем молодая девушка, наклонясь к брату, лаконично произнесла:

— Ну?

— Как знать, — отвечал Даниэль.

В это время все занимались установкой кареты на паром и отправлением с нею двух жандармов, что составляло первый транспорт.

Испуганные темнотой и шумом воды, лошади упрямились всходить на паром, но сопротивление их было наконец побеждено, и вскоре все было готово к отправлению. Получив последнее приказание бригадира, жандармы уже были на пароме, и перевозчик со всей силой пустил путеводный канат.

Тяжелый паром сперва незаметно пошевельнулся, наконец тихо стал удаляться от берега. Несколько еще минут виднелась его темная фигура на сверкавших водах, потом все исчезло во тьме.

На берегу остались только три жандарма, считая и бригадира, караулить пленников.

Все они были совершенно спокойны, и никогда мысль об опасности не была так далека от них, чем в данную минуту: ружья их были привязаны к лукам седел, сабли висели, небрежно прицепленные к крючкам поясов, и, держа каждый под узду свою лошадь, они тихо разговаривали в ожидании своей очереди переезжать.

— Теперь или никогда! — прошептал Даниэль со страхом; но ничто не шевелилось вокруг него, местность оставалась все той же мрачной, немой.

Глухой шум с того берега дал знать, что перевоз благополучно пристал к нему, и с него свозили карету; свист и щелканье кнута кучера подтвердили это; почти в то же время паромный канат зашлепал по воде, давая тем знать, что паром был уже на обратном пути.

«Ну, — подумал Даниэль, — конечно… я ошибся!»

Прошла еще минута. Вдруг с середины реки послышался свист, то был, конечно, перевозчик. Жандармы собрались уже идти к реке, но не успели. Пять или шесть человек, прятавшихся до сих пор за избушкой перевозчика, молча бросились на них. Пораженные неожиданностью нападения, жандармы в одно мгновение были брошены на землю, а испуганные лошади их разбежались в разные стороны.

Несмотря на то, представители народной власти не были побеждены; после первой минуты ошеломления они храбра и энергично начали отбиваться от своих противников и, забывая, что никакого сообщения между двумя бригадами не было, стали звать на помощь своих товарищей. Бригадир даже встал и без оружия одними кулаками, метко и злобно разил неприятеля.

Исход борьбы нельзя было предугадать, и пленные не дождались его. Один из незнакомцев подошел к ним тихо и быстро проговорил:

— Если хотите избегнуть верной смерти, следуйте за мной!

Мария с отчаяньем схватилась за его руку, Даниэль взял тетку, уже более не сопротивлявшуюся, и все скорым шагом удалились с поля битвы.

XI

Дом Франка (Меновщика)

Даниэль Ладранж и меревильские дамы шли сначала за своим вожатым по кочковатой извилистой дороге, идущей от берега в глубь страны; но потом пошли прямиком через поле, придерживаясь заборов и кустарников. Шли скоро и молча. Наконец, в пятистах или шестистах шагах от реки, под развесистой яблоней, вожак их остановился, нетерпеливо глядя то вправо, то влево, как будто поджидая кого-то, кто не являлся.

Битва еще явственно слышалась и, казалось, успех колебался, впрочем, побежденными следовало предположить жандармов, потому что слышно было, как они громко звали друг друга по имени, а также и топот их разбежавшихся коней.

— Нам нельзя долго оставаться здесь, — сказал Даниэль провожатому, — кажется, не ваши люди победили, а потому жандармы скоро могут открыть нас.

— Ночь темна, — ответил незнакомец, — впрочем, ведь не серьезное же было нападение, что взять с жандармов? Их только хотели отвлечь, чтоб вам дать время скрыться.

— Право? Кому же мы обязаны подобной услуге?

— Какое вам дело? Пользуйтесь ею, а об остальном не хлопочите. Но он не идет, — продолжал он уж сам с собою, топнув ногой, — а ведь знает, что я не могу один…

— Кого же вы ждете?

— Никого!

Снова настало молчание, в продолжение которого вдруг раздался выстрел, а за ним испуганные голоса.

— Кто-нибудь из ваших ранен, — начал опять Даниэль.

— Это опасная игра, задеть бригадира Вассера. Но, ради Бога, что же мы тут делаем? Если серьезно ваше намерение спасти нас, то мы теряем здесь дорогое время…

— Действительно, — сказала Мария, — шум приближается.

— Да, это опасно, если синие кафтаны сюда заглянут, — ответил незнакомец. — Наши люди должны были отвлечь их в противоположную сторону. Впрочем, все может случиться… Ну, нечего делать, — продолжал он уже с сердцем, — постараюсь сделать, как лучше, не моя вина, что меня оставляют в таком трудном положении.

И попросив подождать его, он удалился, а вернувшись через несколько минут, вел в поводу лошадь, бывшую у него, вероятно, спрятанной где-нибудь во ржи. Только тут Даниэль узнал в своем избавителе доктора ветеринара, так дружелюбно говорившего перед тем с жандармами.

— Милостивый государь, — сказал он ему с чувством, -родственницы мои и я глубоко благодарим вас за услугу, вами нам оказанную. Сегодня, во время вашей встречи с бригадиром, у меня появилось какое-то смутное предчувствие о проекте, так счастливо вами теперь выполненном.

— Что же возбудило в вас это подозрение? — спросил с легким оттенком беспокойства доктор, — разве вы меня знаете?

— Нет, хотя мне и кажется, что мы где-то встречались… Но я не знаю, предчувствие это было какое-то инстинктивное…

— Теперь не до этого! — перебил его доктор. — Положительно, наши пострадали, или, может быть, они думают, что мы уже далеко… Нам нельзя долее оставаться здесь.

— Поезжайте, мы не отстанем.

— И пусть благословение неба будет вам наградой за ваше великодушие! — прошептала Мария.

Доктор сел на лошадь, но прежде чем ехать он наклонился к самым лицам, чтобы разглядеть меревильских дам, опиравшихся, дрожа, одна на другую. После этого минутного созерцания он вежливо заговорил:

— Лошадь у меня смирна, как баран, и я мог бы посадить с собой одну из этих дам; нам предстоит ехать полями, им очень тяжело будет идти… Почему бы вам не начать вот с этой молодой девушки, которая, кажется, так слаба и так деликатна? Затем возьмем ее матушку.

Предложение это возбудило, однако, недоверие в Марии. Ее женский инстинкт подсказал ей, что, приняв его, она как будто подчинится произволу незнакомца, которому лишь стоит пришпорить лошадь, чтоб увезти ее от друзей, и поэтому молодая девушка решительно отказалась.

— Я не хочу оставлять мать и кузена; я достаточно сильна, чтоб идти так же, как и они.

— Послушайте, — возразил доктор нетерпеливо, — теперь не до церемоний! Говорю вам, идите! Те направляются сюда, и нам следовало бы уже быть далеко.

— Нет, нет, никогда!

Но не слушая ее более, тот быстро схватил ее на руки и поднял, чтобы посадить впереди себя на седло.

Мария вскрикнула, несмотря на это и не обращая внимания на ее сопротивление, доктор продолжал удерживать ее. Маркиза, бывшая все время в какой-то апатии, не сознавая, чего от нее требуют, тут, услышав крик дочери, вздрогнула и схватила ее за платье.

— Оставьте ее, негодяй! Это мадемуазель де Меревиль, девица благородной фамилии! Не трогайте ее, или я позову людей, чтобы наказать вас, как вы того заслуживаете.

— Милостивый государь, — говорила умоляющим голосом Мария, — пустите меня, я пойду за вами пешком. Я предпочитаю попасть опять в руки тех, которые нас ищут, чем расстаться с матерью. Даниэль, милый мой Даниэль! Неужели вы не заступитесь за меня!

Ладранж поспешил вмешаться.

— Гражданин, — твердо произнес он, — если молодая девушка так положительно отказывается от вашего предложения, надобно же уважать ее желание. — И он вырвал у всадника девушку и бережно поставил ее на землю. Доктор, у которого это обстоятельство как будто расстроило какой-то секретный замысел, разразился таким ужасным проклятьем, что в эту минуту походил более на разбойника, чем на мирного гражданина, но, оправясь, сошел с лошади.

— Уж если так, то лучше все пойдем пешком, — сказал он как будто самому себе. — Они все связаны, как зерна в черках. Нечего делать! Приведу их всех туда, пусть там делают, как хотят.

И бормоча это, он в то же время привязал узду к луке седла, поднял и перекинул стремена и, тихонько хлопнув по лошади, проговорил:

— Ну, Буцефал, ступай отыскивай дорогу.

Умная лошадь и, по-видимому, прирученная уже к этому маневру, тотчас же насторожила уши и, тихонько фыркнув, пошла по направлению, противоположному тому, где были жандармы. В несколько секунд она исчезла в темноте.

— Теперь пойдем и мы, — заговорил доктор успокоившимся голосом, — уж и так долго прождали.

И со всевозможными предосторожностями они пустились в путь.

Доктор шел впереди, чтобы указывать путь, за ним шли наши беглецы, держась за руки и крепко прижавшись один к другому, частью, чтобы предохранить друг друга от падений, а частью и от новой попытки их разлучить. Темнота была страшная, в двух шагах от себя ничего не было видно, но провожатый, казалось, хорошо знал местность и уверенно шел вперед.

Так прошли они с четверть часа. Шум на реке прекратился, только изредка слышался то тут, то там шепот, иногда таинственные призывы, свистки; доктор часто останавливался, вслушивался и потом опять усердно пускался в путь.

Даниэля начало беспокоить упорное молчание доктора. Кому же это его родственницы и он были обязаны своим спасением? Куда их вели? Какие планы на них имели? И воспользовавшись первым отдыхом, он снова обратился к незнакомцу с расспросами.

— Ш-ш! — ответил доктор, — Сюда идут!

И действительно, невдалеке послышался лошадиный топот и людские голоса.

— Это бригадир! — прошептал доктор. — Спрячемся скорей и не шевелиться!

И, нагнувшись, он исчез во ржи.

Даниэль и Мария сделали то же, но маркиза, как ни старались дочь и племянник, заставить ее нагнуться, упрямо отказывалась.

— Я не хочу более здесь оставаться, — заговорила она громко. — Я не могу так бегать по ночам. Сейчас позовите карету, и пусть люди опять соберутся около меня.

Слова эти, произнесенные с жаром, звонко раздались в ночной тишине, и несчастная безумная продолжала стоять во весь рост.

— Ну, все потеряно! — прошептал провожатый, приготовляясь бежать, — сумасшедшая все испортила!

Что ни делал Даниэль, чтобы убедить тетку, все было напрасно. Упорствуя, она даже хотела позвать всадников, тогда Мария, схватив ее за руку, с отчаянием проговорила:

— Молчите, мама! Это нас ищут… Молчите, через несколько дней мы, может быть, умрем на площади смертью моего несчастного отца!

Средство было сильно! Казалось, ужасные слова эти достигли и пробудили уснувший рассудок мадам де Меревиль. Бедная женщина побледнела, вздрогнула и полумертвая опустилась на руки дочери. Упорство маркизы привлекло, однако, внимание всадников, они вдруг остановились.

— Бригадир! — сказал один из них, голос которого Даниэль признал за принадлежащий жандарму, развязавшему его на Брейльской ферме. — Там, в этом ржаном поле, сейчас разговаривали, и мне показалось, что и шевелились.

— Чтоб никто не смел трогаться с места, — нетерпеливо ответил Вассер. — Плуты, сыгравшие нам эту проклятую шутку, наверное, хотят нас заманить в это затопленное поле, чтобы наши лошади там завязли; но не съезжай никто с накатанной дороги. Этих негодяев мы завтра отыщем, на нескольких из них есть мои заметки, а один даже и серьезно ранен; теперь же для нас самое главное отыскать пленных, а потому надо караулить окрестности этой деревни.

— Воля ваша, бригадир, — ответил другой, — но ища теперь этих добрых людей, я молю Бога в то же время, чтобы не найти их; это, наконец, ведь не мошенники какие-нибудь и, право, не было бы большой напасти…

— Ты малый с добрым сердцем, — ответил ему вразумительно бригадир, — но ты будешь восемь дней под арестом, чтоб научиться не рассуждать, исполняя приказания. Я тоже отдал бы все, что имею, чтоб избавить этих бедных дам и славного этого господина от опасности, но скорее задавлюсь перевязью моей сабли, чем допущу скрыться порученным мне пленникам. Тут дело идет о нашей чести. Но полно болтать, поедем далее. Завтра будет светло. — И команда удалилась.

Беглецы наши долго еще сидели согнувшись. Когда шум окончательно замер, доктор встал.

— В дорогу и мы! — сказал он. — Говорят о раненых, значит, я понадоблюсь там. Пойдемте же и осторожней; слышали? Вас, так же, как и нас, не пощадят.

— Так вы положительно не хотите сказать нам, кто наши избавители? — спросил Даниэль у проводника после некоторого молчания.

— Еще раз, какое вам дело?

— Преданный человек, руководящий этим заговором, не разносчик ли, недавно встреченный мною?

— Если вы знаете, то для чего же вы меня спрашиваете? Я ничего не могу сказать вам, потом вам пояснят, когда захотят.

— Нечего делать! Но, доктор, еще одно слово. Вы нас, конечно, ведете в деревню, о которой сейчас говорил Вассер; разве вы не боитесь обыска жандармов?

— Не беспокойтесь! Человек, приказание которого я исполняю в настоящую минуту, похитрее, да и посильнее самого бригадира Вассера. Но не пробуйте отгадывать, вы ничего не узнаете.

Даниэль не смел настаивать: он смутно подозревал, что опасность еще сильнее той, которой они избегли, ожидала его и его спутниц. Между тем, из боязни напугать Марию он ничего не говорил, и молодая девушка теперь казалась вполне счастливой и весело шла вперед; что касается до маркизы, то все еще под влиянием потрясших ее слов дочери она молчала, позволяла, как ребенок, вести себя.

Через четверть часа новая преграда остановила их; была ли то стена или огород, в темноте разобрать было нельзя; доктора же это не озадачило, и он каким-то особенным образом постучал в невидимую дверь.

За дверью вскоре послышался сиплый голос.

— Это ты, Баптист?

— Я.

— А ее привел?

— Привел… Сам-то вернулся?

— Нет еще; но не замедлит.

И дверь отворилась. Доктор наудачу схватил за руку первого стоявшего позади него, а так как все трое крепко держались вместе, то он и ввел их всех в какой-то садик или огород. Отворивший заговорил опять, но уже удивленным и беспокойным тоном:

— Господи! Баптист! Что это ты наделал? Где ты взял эту компанию? Ведь уговаривались — мужчину со старухой оставить на произвол судьбы, а привести только молоденькую?…

— Делаешь, что можешь, а не то, что хочешь! Воевода-то я не сильнее тебя; всякий в своем роде. Сам придумал я, сам и выполнил этот план, но не надо было оставлять меня одного в конце, да еще и с несколькими людьми на руках. Вернулся кто-нибудь из наших?

— Нет еще. Должно быть, там, в лугу, есть поцарапанные… Ты бы сходил посмотреть, что там творится?

— Спасибо! Это не входит в программу моей службы, от игры в пистолеты да ножи я держусь подальше… Франк дома?

— Да, останется он здесь, когда знает, что мы должны сюда прийти! Еще вчера уехал в город. Мы здесь совершенно одни.

Разговор этот, веденный вполголоса, был вдобавок пересыпан особенными выражениями, и если бы Даниэль и дамы могли услыхать его, то и тогда ничего бы не поняли.

Между тем подозрения Ладранжа все более и более усиливались, и мозг его был в напряженном состоянии.

Пройдя ощупью сад, они подошли к строению, которое, насколько позволяла судить о нем темнота, был хорошеньким, в мещанском вкусе, домиком. Он стоял, казалось, уединясь от всякого жилья, и полная тишина царствовала кругом него.

Войдя в темные сени и отворив боковую дверь, один из провожатых ввел новоприбывших в чистенький маленький зал, очень опрятный, в котором окошки были герметически затворены длинными ставнями.

Вид такой веселенькой комнаты после всех только что виденных мрачных картин успокоительно подействовал на путников. Мария легко вздохнула, а маркиза с видимым удовольствием опустилась в кресло; даже Даниэль решился спросить:

— Здесь у вас, гражданин доктор, можем ли мы, наконец, считать себя вне опасности?

Баптист хирург, никто не заметил, как и когда успевший снять свой плащ и лакированные сапоги, ответил с двусмысленной улыбкой:

— Вы в доме человека, слывущего за самого честного во всем околотке, а потому никому и в голову не придет прийти сюда искать вас! Впрочем, не очень громко говорите, потому что Вассер с жандармами еще должен быть в деревне.

— Так мы в деревне? Как же она называется?

Прежде чем доктор успел ответить на этот затруднительный для него вопрос, из сеней послышался чей-то важный голос:

— Не бойтесь ничего, дети мои, и успокойтесь, здесь вы под кровом добродетели!

И когда говорившая это личность, отворя наружную дверь, вошла окончательно в комнату, присутствующие увидали человека лет около пятидесяти в черной истасканной рясе. Даниэль и его спутницы были поражены.

— Священник! — проговорил, наконец, Ладранж. -Здесь почтенный священник, вероятно, преследуемый и скрывающийся в этом доме. В таком случае нам нечего бояться.

Мария встала.

— Батюшка, — проговорила она, сложив, как для молитвы, руки, — батюшка, примите нас под ваше покровительство!

Видя сильное впечатление, произведенное им на присутствующих, человек в рясе даже сам сконфузился, между тем продолжал все тем же важным тоном:

— Тише, дети мои, тише! Неблагоразумно было бы при настоящих обстоятельствах… Какое могу я оказать вам покровительство, когда сам в нем нуждаюсь, впрочем, положитесь на меня, я вас не оставлю.

Даже Баптиста, несмотря на всю его нравственную испорченность, поразила наглость товарища, и он злобно смотрел на него. Взгляд этот, видимо, беспокоил мнимого священника, и он, проходя мимо хирурга, тихо и насмешливо проговорил:

— Я священник настолько же, насколько ты доктор; оставь меня в покое. (Описываемые характеры священника, так же как и Бо Франсуа, Ружа д’Оно и Борна де Жуи исторически верны. В чем можно удостовериться по официальным бумагам процесса «Оржерская шайка».)

После этого священник принялся расточать перед меревильскими дамами самые пошлые фразы утешения; доктор же, пожав плечами, принялся осматривать разложенные им тут на столе хирургические инструменты.

Даниэль скоро подметил в разговоре мнимого священника много тривиальных и неблагозвучных фраз, впрочем, гнусное и низкое выражение лица этого человека не могло оставить долго сомнений на его счет.

Открыв этот наглый обман, Ладранж с трудом скрывал отвращение и ужас, им испытываемый, но положение его и его родственниц требовало величайшей осторожности, а потому, не смея ничего сказать, он довольствовался тем, что сделал незаметный знак Марии, видимо, начавшей постигать истину.

Пока ложный священник умилялся сам своей болтовней, Баптист-хирург, возясь со своими инструментами, производил ими такой скрип и визг, что вывел наконец из терпения человека в рясе.

— Не можете ли, гражданин доктор, оставить свои инструменты в покое, — проговорил он недовольным голосом, — и позволить этим дамам слушать слово спасения!

— Ах, гражданин кюре, — ответил серьезно доктор, -говорят, у нас там, около перевоза, есть раненые, так вот я тоже усердно готовлюсь к перевязке их телесных ран, как вы теперь хлопочете над излечением душевных!

Ответ этот, казалось, умерил негодование священника; он улыбнулся Баптисту и снова хотел начать говорить, как за окошком послышался женский голос, говоривший нараспев, как вообще уличные торговки.

— Ниток, лент, шнурков!… Вот и торговка!

Говорившая произносила эти слова осторожно. Между тем, беря в расчет уединенное место, ночное время и такую темноту, слова эти имели в себе что-то очень странное. Кюре Пегров и Баптист, видимо, были оба поражены; один остановился разинув рот, другой выронил из рук инструмент.

Оба вслушались.

— Торговка с лентами!… Иголки, шнурки, — повторил певучий и, видимо, приблизившийся голос, и дернутый снаружи колокольчик тихо зазвенел внутри дома.

Обстоятельство это нимало не встревожило дам, так как враг не мог быть из сильных, но доктор со священником тихо переговаривались.

— Это она! — проговорил пугливо Баптист, — никакого сомнения нет, что это Роза; кой черт принес ее сегодня.

— А все-таки надобно отпереть ей, она шутить не любит!

— Да, но если она войдет сюда да увидит, то будут сцены, брызги от которой полетят на нас с тобой. Помолчим лучше, может она подумает, что никого в доме нет.

Но голос и звонок раздался снова.

— Уж если так настаивает, то, значит, знает, хитрая кума, в чем дело; ну, нечего делать, пойду отворю с улицы, и пусть будет, что будет; я скажу то же, что и ты, Баптист: их вина, зачем нас оставляют одних в таких трудных обстоятельствах.

И он вышел.

Баптист, стоя посреди комнаты, вслушивался.

— Ради Бога, что тут такое происходит? — спросил Даниэль.

— Ничего, ничего, — отвечал хирург, — только эта барыня, которая сюда придет… Ей иногда приходят шальные мысли в голову… Вы бы попросили эту хорошенькую госпожу опустить капюшон на лицо.

— Зачем это? — спросила удивленная Мария.

— Делайте то, что говорят, это для вашей же пользы.

Молодая девушка исполнила приказ; Даниэль тоже просил, чтоб ему объяснили.

— Ш-ш! — прошептал доктор.

Священник что-то тихо говорил новопришедшей, отвечавшей ему гордым и рассерженным голосом; мало-помалу разговор, приближаясь, стал явственнее, и можно было слышать слова незнакомки.

— Это что за глупые сказки? Что вы, думаете провести меня своими медовыми речами? Отчего вы, с этим тунеядцем Баптистом, тотчас же не отворили мне? Ну, пропустите же меня, я устала и скорее хочу отдохнуть.

Ей почтительно отвечали.

— Из всего сказанного я не верю ни одному слову и при первом же случае, несмотря на эту тряпицу, в которую вы нарядились, велю вздуть вас палками… Он станет расставлять ловушки жандармам, первый станет нападать на них, станет рисковать жизнью своих людей, и все это, чтоб выручить и избавить от тюрьмы бывших аристократов? Он, такой осторожный и умный, пришлет их в дом к одному из наших вернейших менял! Ни за какое золото в мире он не согласится на подобную штуку; или уж он так изменился в те дни, что я его не видала! Все, что я полагаю, — проговорила она, немного помолчав в раздумье, — нет ли между этими аристократами?… О, я хочу их видеть! Сейчас же показать мне этих гостей!

А так как священник еще хотел попробовать уговорить ее и помешать ей войти в зал, то она оттолкнула его и храбро вошла.

Розе, так звали женщину, казалось, было лет двадцать пять; она была невысокого роста, но полная и хорошо сложенная женщина; лицо ее, сильно загоревшее, было замечательной красоты. Ее черные глаза под смело и резко очерченными бровями, казалось, блестели теперь ярче обыкновенного под влиянием минутной экзальтации.

Туалет ее состоял из простой холстинки и маленького полосатого шелкового кокетливого передничка. На голове была изящная соломенная шляпа с широкими полями, из-под которой рассыпались черные локоны; даже ее обувь, хотя прочно сделанная для долгой ходьбы, красиво обтягивала крошечную стройную ножку, обутую в синий чулок. На руке у нее висела легкая корзинка с разным товаром, которую она и бросила, войдя в комнату.

Кюре и Баптист смешались при виде этой женщины и, как виноватые, опустили головы. Не удостоив их даже взглядом, она все свое внимание сосредоточила на путешественниках. Осмотр Даниэля и маркизы прошел благополучно, но, дойдя до Марии, сидевшей в тени и с опущенным на лицо капюшоном, брови незнакомки сдвинулись.

— Кто же эта так усердно скрывающаяся дама? -проговорила она свысока, — и чего ж она меня боится? Или уж она так дурна собой; а может, имеет причины бояться быть узнанной?

А так как Мария ничего не отвечала, то Роза, подойдя, быстро и ловко сдернула у нее с головы закрывавший ее капюшон.

Обида разбудила гордость молодой девушки; она встала, бледные щеки ее ярко разгорелись, из глаз, казалось, сыпались искры. Торговка, по-видимому, ничего этого не заметила и, отойдя шаг назад, не спуская глаз с нее, свирепо проговорила:

— Хороша, хороша, как ангел!… Теперь все понимаю. Даниэль встал.

— Сударыня, — живо заговорил он, — я не знаю, кто вы, и на каких правах вы в этом доме; но мне кажется, вам следовало бы более соблюсти обязанности гостеприимства в отношении несчастных людей, обстоятельствами отданных в ваши руки.

Роза, в свою очередь, внимательно посмотрела на него.

— А вы сами кто такой? — сурово спросила она, — и почему так заступаетесь вы за эту молодую девушку?

— Она моя родственница, друг…

— Ну, видя горячность, с которой вы защищаете ее, я предположила другое. Но если она только ваша родственница и друг, как вы говорите, то вы обязаны были предпочесть тысячу раз смерть, чем допустить, чтобы ее привезли сюда. Знаете ли, где вы? Знаете ли, в какие руки вы попали? А вы, сударыня, — продолжала она, обернувшись к Марии, — неужели не подозреваете, с какой целью столько людей подвергали свою жизнь опасности? Неужели вы ничего не подозреваете, ничего не боитесь?

— Чего же мне бояться? — спросила Мария глубоко невинным тоном. — Нашлись неизвестные друзья, освободившие нас от ареста, какой же другой награды могут они ожидать от нас, кроме вечной благодарности? Но, слушая вас, можно предположить, что мы все еще в опасности; если это так, то умоляю вас, помогите нам, я убеждена, что вы это можете! Боже мой, я не понимаю, что происходит около меня в эти последние часы… Мне кажется, что все это я во сне вижу, мысли путаются у меня в голове; но какие дурные замыслы могут иметь против нас? Что мы сделали? У нас ничего более нет, и мы уже так несчастны! Не прошло и двух дней, как нам пришлось присутствовать при ужасной сцене грабежа, вследствие чего моя бедная мать помешалась; вслед за этим нас арестовали, и вот теперь, когда нас освободило чье-то таинственное вмешательство, нам говорят, что мы опять в опасности! Скажите ж, не заслуживаем ли мы сострадания? и неужели вы не находите нас достойными вашего сострадания?

Мольбы эти, кажется, очень мало трогали Розу, черные глаза которой упорно впивались в Марию.

— Не обманываете ли вы меня? — спросила она недоверчиво, — неужели вы не знаете того, кто освободил вас из-под караула?

— Клянусь вам, что не знаю.

Роза опять задумалась.

— Невозможно! — сказала она наконец сердито и топнув ногой, — как бы женщина ни была наивна, все-таки она сумеет угадать… Милая моя, вы лжете!

— Сударыня, как позволяете вы себе говорить подобным образом с маркизой де Меревиль!

— Будь она маркиза, герцогиня, даже сама королева, мне все равно! — грубо ответила Даниэлю торговка, — но она хороша до такой степени, что способна свести с ума человека, не знавшего никогда препятствия своим желаниям… Вы сами, ее защищающий, — продолжала она, смягчая голос, — привязанный к ней более сильным чувством, чем простое родственное, отвечайте мне в вашу очередь: неужели в самом деле вы не знаете, кто ваши избавители?

Даниэль хотел было назвать Франциско разносчика, но из какого-то чувства предосторожности не решался без особой нужды произнести это имя, а потому просто ответил, что положительно не знает, кого он должен благодарить за такую важную услугу.

— Вам я верю, — ответила Роза задумчиво, — в вас должна бы быть прозорливость любящего человека… В таком случае расскажите мне все подробно, как произошло дело около реки, может, я и разгадаю эту загадку.

Даниэль повиновался. Когда он дошел до эпизода, где мнимый доктор покушался посадить Марию к себе на лошадь, торговка вздрогнула.

— Нет более сомнения! Для меня теперь ясен весь их проект… И этим двум плутам было поручено исполнение этого ужасного плана. И всегда так! Когда дело коснется лжи, обмана и подлости, то это, конечно, поручают уж им.

И скорыми шагами она стала ходить взад и вперед по комнате. Даниэль и дамы со страхом ждали ее решения, от которого зависела их судьба.

Наконец торговка, остановясь перед Даниэлем, грубо спросила:

— Знаете ли здесь кого-нибудь в околотке?

— Я предполагаю, — отвечал Даниэль, — что мы недалеко от Франшевиля, где живет гражданин Леру, хлебный поставщик, а потому я думаю, что в Франшевиле мы можем найти приют и друзей.

— Что это такое, Франшевиль? — обратилась Роза к кюре Пегров.

— Деревня в одном лье отсюда, если идти проселком.

— И вы знаете туда дорогу?

— Очень хорошо.

Роза еще несколько раз прошлась по комнате, конечно, соображая какой-нибудь смелый план. Наконец снова остановясь перед Даниэлем и дамами, опять твердо заговорила:

— Если бы я решилась отправить вас в Франшевиль, поклянетесь ли вы мне, что никогда, никому не откроете того, что видели и слышали в эту ночь?

— Что касается до меня, то я ни на одну минуту не задумаюсь дать вам эту клятву, — ответил Даниэль, — но в чем же можете вы опасаться нашей нескромности? Пришли сюда темной ночью, по незнакомой нам дороге, мы никого не видали, кроме вас и этих двух людей, поведение которых хотя и кажется нам загадочным, но все же не имело ничего враждебного против нас. Впрочем, и сами мы, освободясь от ареста, и для собственной безопасности должны хранить все это происшествие в глубокой тайне.

— Брат прав! — прибавила Мария, — я, в свою очередь, готова сию минуту дать требуемую вами клятву, но нужна ли она? Неужели вы считаете нас настолько низкими и неблагодарными, способными скомпрометировать людей, заявивших нам о своем существовании благодеянием? Не только изменить, но всякий день, пока мы живы, будем просить Бога о ниспослании им своего благословения.

— Те, о которых вы говорите, не нуждаются в благословениях, лучше молите Бога, — ответила Роза, — чтоб вам никогда более не встречаться с ними.

— Но вас-то я должна благодарить?

— На что мне ваша благодарность? Какое мне дело до вашей жизни или жизни кого другого! Если бы вы знали, какое чувство в настоящую минуту руководит мною… Но оставим трогательные речи и давайте клятву, которую от вас требуют.

Даниэль и Мария поклялись самым торжественным образом: никогда, никому не открывать происшествий этой ночи. Удовлетворенная Роза обратилась к маркизе.

— А вы? — спросила она.

— Она не может понять вас, — ответил тихо Даниэль, -вы забываете, что ее рассудок…

Судя по позе маркизы, она, казалось, захотела опровергать это заявление. Разумный луч озарил в эту минуту ее лицо, и она с достоинством произнесла:

— Я маркиза де Меревиль, и моего слова должно быть вам достаточно, я его никогда напрасно не давала.

Как ни странно было ожидать, чтобы настойчивая Роза удовлетворилась подобным ответом, но, под влиянием ли произведенным на нее повелительным тоном маркизы или просто она находила бедную полоумную женщину не опасной, она презрительно улыбнулась; потом, отведя в сторону Баптиста и кюре, она начала им что-то тихо, но горячо говорить. Можно было заключить, что они видели много препятствий к осуществлению задуманного Розой плана, особенно боялись они лично тут пострадать. Упорство их приводило в отчаянье молодую женщину, которая топала ногой и ворчала, как львица.

— Это будет так, потому что я этого хочу! — наконец произнесла она. — Не советую вам обоим приобретать во мне врага. Ну и кончено, и ни слова более. Вы, Баптист, оставайтесь здесь, потому что можете понадобиться нашим раненым; так, кюре, я вам поручаю отвести этих людей во Франшевиль! Скорей же! Снимайте это платье, которое вам вовсе и не к лицу, и идите!

Кюре горестно снял свою рясу. Роза опять подошла к Даниэлю и дамам.

— Чего же вы ждете? — мрачно проговорила она, — хотите разве, чтобы те застали вас здесь? Тогда-то уж наверное не найдется никакой власти в мире, могущей вас спасти! Не мешкайте же более; вас отведут туда, куда вы желаете… Только этим дамам придется идти пешком, у нас здесь нет экипажей, да к тому же малейший шум может привлечь к себе внимание жандармов. Наконец — разве я не хожу? И часто еще по несколько долгих часов сряду, с тяжелой ношей! А, между тем, я тоже ведь молода и тоже хороша… По крайней мере, мне это говорят.

Потом, обратись исключительно к Даниэлю, она прибавила:

— Надеюсь, что ваш проводник не подаст вам повода к неудовольствию, но все же остерегайтесь его: он изменник и хитер, как змея. И если вам что-нибудь покажется в нем подозрительным, то вот, возьмите это! — И вынув из-за корсажа маленький пистолет, она подала его Даниэлю. — Вам достаточно будет только показать ему оружие, он трус и будет вам повиноваться. Но, во всяком случае, несмотря на костюм, в который он любит рядиться, даже убив его, вы не рискуете убить честного человека.

Ложный кюре, переодетый уже в суконную куртку и штаны, в военной шляпе с кокардой на голове, стал униженно заверять, что не преминет сделать все в угождение госпоже Розе.

Приготовления путников уже кончались, как в саду раздался свисток.

— Это они! — сказала Роза, невольно вздрогнув. -Нельзя, чтоб они застали вас здесь… Они идут через сад, так вы уходите через улицу. Пойдемте, пойдемте! А вы, Баптист, если дорожите своей жизнью, то не отворяйте, пока я вам не прикажу.

И она потащила дам в сени, Даниэль и кюре последовали за ней; отворив в потемках дверь, она вытолкнула их всех на улицу, прошептав:

— Скорей, скорей и берегитесь измены!

И, затворив за ними дверь, вернулась к Баптисту, прошептав:

— Теперь идите!

Несколько минут спустя молчаливая шайка из семи или восьми человек, со зверскими лицами, в разодранных платьях, вошла в гостиную, двое из них несли на руках Бо Франсуа, всего в крови, он был ранен. Увидя Розу, он удивился и смешался.

— Ты здесь, моя милая Роза! — спросил он. — Кто мог ожидать этого…

— Великий Боже, ты ранен? — Вскричала разносчица, забывая все остальное.

— Это ничего! — ответил Бо Франсуа, которого положили на несколько сдвинутых вместе стульев вроде походной кровати. — Пуля в мясе!… Баптист зашьет это. Плут этот Вассер умудрился же схватить свою винтовку и послать мне гостинца, когда я слишком близко подошел было… Теперь я послал к нему Аби-Вера, нашего лучшего стрелка, чтобы он где-нибудь из-за забора заплатил бы ему за меня той же монетой… Но черт возьми, -прибавил он, быстро оглядывая комнату, — где же пленница? Ведь люди должны были ее привести?

Осторожный Баптист, казалось, не слыхал этого вопроса, так усердно был он занят приготовлением бинтов и корпии, в сущности же он предоставил Розе отвечать на все.

— О какой пленнице ты говоришь? — спросила совершенно равнодушно молодая женщина. — Здесь сейчас их было две, не считая сопровождавшего их молодого человека.

— Как? — вскричал запальчиво Бо Франсуа. — Этот проклятый шарлатан сглупил и всех привел?… Но, наконец, где ж они все?

— От них нечего ждать, — ответила Роза холодно, — а потому, чтобы избавиться поскорее от лишних глаз, я отправила их во Франшевиль с кюре.

Бо Франсуа это известие так подбросило кверху, что служившие ему кроватью стулья чуть не упали, но боль от раны и соображения мгновенно успокоили его.

— И у тебя, дуры, хватило ума на подобную штуку? -проговорил он со снисхождением, смешанным с гневом. -И это опять выходка невыносимой ревности?

— Вовсе тут нет ревности… Эти люди ничего не знают, ничего не видали; самое лучшее, что оставалось, это поскорее спровадить их!

Бо Франсуа опять заметался на своей походной постели.

— Да, да, — говорил он, — и этот франтишка Ладранж будет пользоваться моей глупостью; я устроил заговор, рисковал жизнью своих людей в деле, не представлявшем ни малейшего барыша; и все это, чтоб сослужить службу этой раздушенной кукле. Тысячу чертей! Так нет же, этого не будет! Гро-Норманд, и ты, Санзорто, вы не много работали сегодня вечером… Возьмите же две двустволки, отнятые сегодня у жандармов, и бегите за кюре и пленниками, вы их найдете по дороге во Франшевиль.

Гро-Норманд и Санзорто готовились повиноваться.

— И вероятно, Франсуа, надобно пощадить одну из пленниц? — спросила Роза, наклонясь к грозному атаману и вперив в него свои проницательные глаза.

Бо Франсуа хотел поспорить с ней, но мало-помалу взгляд его смягчался и наконец улыбка заиграла на его тонких губах.

— Ревнивица! — проговорил он. — Не достаточно ли уже ты хороша, чтобы никого не бояться! Ну уж, так и быть, не хочу я тебя огорчать… пусть всех убьют! Эдак поневоле я не буду думать о ней! Довольна ли ты?

— Благодарю, мой Франсуа! — вскричала Роза в восторге. — Я знала, что ты предпочтешь меня всем этим куклам, которым достаточно твоего дуновения, чтобы раздавить их… Благодарю! Гро-Норманд и Санзорто могут отправляться. Какое мне дело до других? Ты не любишь и не можешь любить никого, кроме меня!

И не помня себя от радости, гордости и счастья, смеясь и плача, она осыпала поцелуями руку мужа.

XII

Преследование

Выйдя из дома Франка, Даниэль и меревильские дамы очутились на одной из деревенских улиц, узкой и грязной. В совершенной темноте нельзя было ничего заметить; нигде ни в одном из соседних домов не светилось ни одного окошечка, так что без провожатого, шедшего перед ними в нескольких шагах, путники не могли бы двинугься с места.

Между тем они шли довольно скоро, держась один за другого и все, даже бедная больная, по-видимому, сознавали необходимость как можно скорее уйти от людей, с которыми только что расстались.

Достигнув таким образом конца деревни и войдя на шоссе, по которому им следовало идти, они услышали за собою лошадиный топот. Ехали в их сторону. Даниэль тихо спросил у кюре:

— Не жандармы ли это, от которых мы только что скрылись?

— Ах, очень может быть! — испуганно проговорил проводник и в свою очередь стал прислушиваться.

— Это они! — прошептал он, — бежим!

И он хотел уже броситься в хлеб, росший около дороги, где ему потом легко было бы и совсем скрыться, но Даниэль схватил его за воротник.

— Вы так от нас не отделаетесь, — сказал он ему, — и если вы не поведете нас прямо в Франшевиль, я последую данному совету.

И присоединяя действие к угрозе, он приложил дуло пистолета ко лбу мнимого священника; тот весь задрожал, но сохраняя еще присутствие духа, ответил вполголоса.

— Не убивайте меня; я вовсе не хочу вас надувать, но ш-ш! Вот и они!

И он спрятался за кустарник, остальные молча последовали его примеру. Не подозревая, конечно, такой близости тех, кого они искали, всадники проехали в нескольких шагах от них. Вскоре их уже не было более и слышно.

Пока жандармы не скрылись, Даниэль не отнимал пистолета от лба проводника, не смевшего пошевелиться.

— Ну, хорошо! — сказал он, наконец, освобождая его, но все же не теряя из вида ни одного его движения, -только помните, что малейший признак измены будет гибелью для вас.

Пошли опять. Занятый исключительно мыслью помешать побегу или другой какой пакости со стороны этого негодяя, Даниэль не обращал внимания на своих спутниц, еле тащившихся за ними. Через несколько минут мнимый священник, видя бдительность молодого человека, обратился к нему самым покорным тоном:

— Чего вы опасаетесь меня, гражданин? Неужели вы верите глупой клевете этой взбалмошной и сумасбродной женщины? Платье, в котором вы меня видели сегодня…

— Как и даже после того, что произошло, вы хотите поддерживать свою гнусную ложь? — с презрением сказал Даниэль. — Послушайте, я не спрашиваю вас, кто вы, и не хочу знать этого. Отведите меня в Франшевиль к гражданину Леру, и последняя золотая монета, что у меня в кармане, будет ваша; если же вы вздумаете завести нас в какую-нибудь западню, повторяю вам, вы тотчас же за это поплатитесь жизнью.

Теперь уж они шли прямо полями и от трудного этого пути бедные женщины просто изнемогли. Так как, следуя большой дорогой можно было встретить кого-нибудь, то Даниэль уговаривал и воодушевлял своих спутниц мыслью, что чем хуже дорога, тем безопаснее для них.

Прошло еще полчаса. Несмотря на кустарники, можно было предположить, что до Франшевиля уже недалеко, как вдруг среди ночной тишины вблизи от них раздался свисток, особенный звук которого привлек на себя внимание проводника, он остановился.

— Меня зовут, — тихо проговорил он Даниэлю, — верно, хотят сообщить еще какой-нибудь полезный совет для вас.

И он хотел уже отвечать, как Даниэль еще раз предупредил измену.

— Никакого совета никто вам давать не хочет, и чего можем мы опасаться в этой темноте? А потому я вам запрещаю отвечать!

— Но, сударь, уверяю вас…

— Молчать, они идут сюда, и при вашем малейшем движении берегитесь!

И, затаив дыхание, маленькая группа еще раз бросилась в высокий хлеб, не смея шевельнуться. Подходивших не было видно, но слышны были их шаги. Вскоре один из них еще раз свистнул, и на этот раз уже так близко, что оглушил наших беглецов.

Но Санзорто и Гро-Норманд, так как это были они, напрасно ждали ответа, Даниэль, державший Кюре в повиновении, сидел около него.

— Нет, — сказал свистун товарищу, — они далеко ушли, не слышат!

— Скорее не хотят отвечать… Но нам нельзя же вернуться, не разрядя своих ружей на ком-нибудь или на чем-нибудь.

— Хорошо! Но если мы встретим беглецов, смотри, не ошибись, не выстрели в нашего бедного кюре… Мне он еще нужен, чтобы обвенчать меня с Лабор, в которую уж я давно влюблен.

— Я не могу за себя поручиться, — ответил Гро-Норманд с проклятиями. — У меня с прошлой еще экспедиции есть должок к этому проклятому кюре за доставшиеся мне через него палки, так, черт возьми, знаешь, ночью плохо видно…

И, засмеявшись, оба исчезли.

С минуту еще беглецы оставались в том же положении, наконец Даниэль, не слыша более ничего, подал знак к отправлению.

Так как Санзорто и Гро-Норманд говорили на своем арго, то Даниэль ничего не понял, кюре же не пропустил ни одного слова из сказанного.

— Плут, мошенник! — бормотал он, сжимая кулаки. -Хочет отплатить мне, разбойник! А он, чего доброго, сделает, того только и жди от него. Так я ж, черт возьми, надую их всех, и не поймают они нас.

И на этот раз он пустился в дорогу с таким чистосердечным усилием, что оно непременно должно было успокоить наших путников; а потому и Даниэль счел возможным немного ослабить свой надзор над ним, и во все продолжение дороги не имел повода в чем-либо упрекнуть его.

Зато помощь была необходима его спутницам. Измученные уже и первой дорогой, они теперь тяжело тащились; обувь их была пропитана водой, а платья со всех сторон изорваны колючками и репейником. Мария, у которой хоть недостаток физической силы восполнялся сознанием опасности, переносила все не жалуясь, но бедная маркиза постоянно стонала. Впрочем, она уже более не оказывала никакого сопротивления, что было весьма удобно, так как всякая попытка с ее стороны увеличила бы опасность. Даниэль поддерживал и воодушевлял их обеих, и таким образом только с его помощью они могли совершить подобный подвиг.

Наконец при первом проблеске зари, показавшейся на востоке, кюре указал им на видневшуюся в тумане деревню. При виде Франшевиля Мария ожила; сознавая себя спасенной, она смеялась, обнимала мать, бессмысленно смотревшую на нее и все еще продолжавшую охать. Что касается до Даниэля, то вид этой деревни пробудил в нем новые опасения, новое раздумье.

До сих пор ему не приходила еще в голову мысль, что поддержка, на которую он рассчитывал, могла изменить ему в решительную минуту; и теперь он тревожно спрашивал самого себя, как примут его во Франшевиле? Конечно, Леру был человек преданный ему всей душой; но не испугается ли он ответственности принять укрывающихся преступников, да еще и обманувших стражу? Тут дело шло о голове; а потому, если бы даже хлебный поставщик и решился из чувства благодарности рисковать своей жизнью, то согласится ли он поставить на карту спокойствие своей семьи? К тому же могло случиться, что его нет дома, тогда как войти к нему?

Пока он обдумывал все эти малоутешительные обстоятельства, кюре Пегров в двух или трех шагах от деревни вдруг остановился.

— Вот и Франшевиль, — сказал он, — далее идти я не могу, к тому же надобно мне торопиться назад; войдя в деревню, вы тотчас же увидите очень большой дом, в нем-то и живет поставщик Леру. Человек этот, кроме того, что богат, еще и силен, так как поставляет хлеб в народную армию, от этого некоторые люди и не любят к нему заглядывать…

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Даниэль.

— Да ничего. Я сделал свое дело и ухожу от вас.

Ладранж подал ему обещанный золотой.

— Благодарю вас, — сказал он, — за оказанную нам услугу. Хотел бы щедрее наградить вас за нее, хотя она и была у вас непроизвольной…

Не знаю, и не хочу знать, кто вы, желаю только, чтоб совершенное вами в эту ночь доброе дело вселило бы в вас желание почаще делать подобное.

— И я тоже, — сказала застенчиво Мария, — попрошу вас передать мою благодарность этой незнакомой женщине за ее добрые намерения, которые я теперь вполне оценила; потрудитесь передать ей это на память обо мне. — И она подала ему снятое с руки дорогое кольцо. — Если когда-нибудь обстоятельства изменятся и кому-нибудь из освободивших нас сегодня понадобится наша помощь, им никогда в ней не будет отказано.

Зная, как мало заслужил он получаемую благодарность, кюре Пегров с растерянным видом слушал ее.

Даниэль резко оборвал разговор и, взяв обеих дам под руки, повел их к деревне.

Проводник жадно принялся рассматривать данное ему Марией кольцо и, попробовав наконец надеть его себе на мизинец, не успел в этом, тогда он спрятал его в потайной карман своей куртки, где уже находился золотой; потом, нахлобучив на глаза свою старую шляпу, он скорыми шагами отправился в обратный путь, часто оглядываясь на беглецов.

Беглецы же, из опасения быть замеченными кем-нибудь из жителей Франшевиля, продолжали идти торопливыми шагами. Мария была в восторге и улыбалась, но, заметив сдержанность и задумчивость кузена, догадалась, что радоваться еще преждевременно.

— Боже мой! Не правда ли, мой друг, опасности для нас кончились? — спросила она шепотом.

— Может быть… но, Мария, прошу вас, не увлекайтесь сильно надеждой, которая может еще разрушиться.

В это время они входили в деревню и, видя серьезное и тревожное лицо молодого человека, она поняла, что опасная минута наступила.

Не трудно было узнать жилище поставщика Леру; своей обширностью и красотой оно резко отличалось от соседних домов. Несколько старинных строений, перемешанных со связывавшими их между собой постройками новейшей формы, составляли огромные амбары; над главными воротами виднелся национальный щит и трехцветное знамя, свидетельствовавшие о том, что здание служит складом продовольствия, принадлежащего правительству.

Хотя уже совсем рассвело, на главной улице деревни еще никого не было видно. Убедясь, что никто за ними не следит, Даниэль со своими спутницами поспешно направился к двери, украшенной щитом.

Именно в это время кто-то изнутри отворял большие ворота, и когда наконец тяжелые ворота, заскрипев на своих петлях, раздвинулись, в них показался маленький толстый человечек в коротких штанах и с открытым воротом рубашки, в бумажном колпаке, с красными заспанными глазами; зевая, он потягивался, как будто только что проснулся. Можно себе вообразить радость Даниэля, узнавшего в этом человечке самого Леру. Не заметив сначала пришедших, поставщик отошел в сторону, чтобы пропустить огромный фургон, тяжело нагруженный пшеницей и запряженный шестью толстыми лошадьми, выезжавший с заднего двора. Даниэль быстро подошел к нему.

— Леру, дорогой мой Леру, узнаете ли вы меня?

Ошеломленный Леру, взглянув на него и не веря глазам, отошел на шаг; потом внимание его обратилось на дам, что еще более усилило его замешательство; но вдруг он вскрикнул как будто недовольным голосом:

— Эх, черт возьми! Да это ты, гражданин Пишо, верно, пришел закончить наш вчерашний торг в Сент-Ави? Ну, рано же вы поднялись с матерью и сестрой, чтобы быть здесь в такую пору. Ну, да ничего, отдохните у меня; я вас всех угощу хорошим беленьким винцом за завтраком, только, братец ты мой, не ломаться в цене; восемьдесят франков на ассигнации за куль и ни феника более. -Потом, обернувшись к рослому, здоровому фургонщику в красном колпаке и с кнутом в руках, зазевавшемуся на пришедших, сердито крикнул:

— Ну, лентяй, что ж не едешь? Чего ты ждешь? Поезжай, поезжай! Да смотри у меня, не напиваться!… Везешь ведь казенный хлеб.

— Слушаю, слушаю, хозяин, — ответил фургонщик, ударил по лошадям, и, взглянув еще раз на незнакомцев, он скрылся с возом.

Даниэль понял, что причиной тому, что добряк Леру вроде бы не узнал его, было присутствие тут любопытного работника; но Марию этот прием сильно огорчил, и, воспользовавшись минутой молчания, когда Леру стал запирать свои тяжелые ворота, со сложенными руками она подошла к нему.

— Как, господин Леру, вы не узнали вашего друга Даниэля Ладранжа? Вашего…

— Да, да, малютка моя! — очень громко и со звонким смехом ответил ей Леру. — Дам и тебе сверх счету, шесть беленьких франков на платье, если только твой брат, плутишка Пишо, согласится на разумную цену, так и жди.

— Только тут молодая девушка заметила, что на дворе было еще два фургонщика, нагружавших другой воз и с обыкновенным у поселян любопытством смотревших на них.

Она замолчала, а Леру продолжал разговор в том же тоне с мнимым Пишо и как будто продолжая накануне начатый торг.

И, говоря таким образом, он пригласил посетителей идти за ним к чистенькому маленькому домику, где жил. Введя в маленький зал, занимаемый его семьей, и крепко затворив за собою дверь, он мгновенно изменился. Сняв почтительно колпак и попросив дам сесть, он бросился к Даниэлю и крепко сжал его руку со словами:

— Извините меня, гражданин Ладранж, что я принял вас, показывая вид, что не узнал; я не мог положиться на своих людей, а около нас там было много длинноухих: а между тем я инстинктивно угадываю, что имя ваше не должно произноситься громко… Но в чем дело? Что такое случилось с вами, что вы явились таким образом, в три часа утра, точно с облаков, вдобавок пешком, с дамами, до такой степени уставшими?

— Дамы эти, милый мой Леру, — ответил Даниэль, -мои родственницы, мадам и мадемуазель де Меревиль… И все вместе мы пришли просить у вас помощи.

— Садитесь, гражданин Ладранж, и расскажите, какого рода услугу могу я вам оказать?

— Я не сяду, пока не расскажу вам, милый мой Леру, какой опасности подвергаетесь вы, принимая нас к себе. Родственниц моих и меня арестовали как аристократов; совершенным чудом избавились мы от стерегших нас жандармов, которые теперь всюду ищут нас… А вы, конечно, знаете, чему подвергаетесь вы, если найдут нас тут…

— А кому я обязан своей жизнью, как не вам? — энергично вскричал Леру. — Милости просим, гражданин Ладранж, и что бы ни случилось, вы и эти бедные дамы будете здесь у меня желанными гостями.

Дружеский этот прием еще сильнее возбудил великодушие Даниэля.

— Умоляю вас, гражданин Леру, — перебил он, — не следуйте первому внушению вашего доброго сердца! Подумайте, что не только вы, но ваша семья, люди так дорогие вам, тоже подвергаются теперь опасности.

— Разве вы думаете, что я один здесь люблю вас? Моя жена и дочери, — продолжал Леру, указывая на соседнюю комнату, — в настоящую минуту спящие тут бедняжки, каждая из них пожелала бы от души, чтоб то был вечный сон, если бы тем могли уплатить вам мой долг и даже если бы они сами не захотели… Но не будем более говорить об этом и церемониться; садитесь и расскажите, как это случилось, если же рассказывать вы находите неудобным, то во всяком случае — мы ваши верные слуги.

Не было возможности устоять против такого радушия. Даниэль сел и, чтобы дать этому честному и доброму человеку понятие об их положении, он в нескольких словах рассказал ему, что случилось за несколько часов до их ареста. Леру только в ужасе поднял глаза к небу, слушая описания злодейств, произведенных в Брейльском замке и на ферме.

— Знаю я этих мошенников, — сказал он, — они ведь и ко мне попытались сунуться, считая меня за богача, да наскочили-то они на человека посильнее и похитрее их… Но продолжайте, гражданин Ладранж, и растолкуйте мне, как вы сюда-то попали?

Даниэль не хотел рассказывать, каким образом он с дамами избавился от бригадира Вассера, но не мог не упомянуть о том, как встретившийся деревенский врач сообщил жандармам, что Нуарвильский мост снесло.

— Нуарвильский мост снесло! Вот-то славная штука! Мост отлично стоял на месте еще вчера вечером; один из моих фургонщиков проезжал по нему, да и этот, что сейчас выехал, поедет по нему; какой же это доктор такой мастер на подобные сказки? Здесь на шесть лье кругом вам не найти другого доктора, как Бриссе, но ему семьдесят лет, и он уже давно перестал ездить верхом.

Даниэль понял, что и в этом обстоятельстве крылась тайна, в которую ему не следовало заглядывать, а потому он только коротко прибавил, что, воспользовавшись свалкой, произошедшей между жандармами и незнакомыми ему людьми, они бежали и, проходив целую ночь, расспрашивая везде о дороге, попали наконец во Франшевиль.

Когда рассказ был кончен, Леру задумчиво провел несколько раз рукой по лбу.

— Одно, что тут мне кажется ясным, это — то, что вы несчастны, вас преследуют и вы вспомнили и положились на Леру. Итак, вот вам весь Леру к вашим услугам! Леру готов вам помогать всеми силами и, черт возьми, поможет! Для начала надобно изготовить вам завтрак, насколько сумеют хороший, потом приготовим вам мягкие постельки, а там, когда порядком отдохнете, потолкуем и об остальном.

— Леру, — сказал еще раз Даниэль, — хорошо ли вы подумали, чему себя подвергаете?

— О, милостивый государь! — вмешалась Мария в свою очередь, — как будет для нас тяжело чувствовать, что мы причиной вашего несчастья!

Леру улыбнулся и, взяв в свои толстые руки ее маленькую ручку, прибавил.

— Хорошенькая вы моя барышня! Не придавайте слишком высокой цены моей услуге; теперь мне не угрожает опасность быть зарезанным толпой, как это случилось с гражданином Ладранжем, когда он так храбро бросился выручать меня. У меня есть друзья, влияние, я надеюсь, что в состоянии охранить вас без риска для себя, но я это сделал бы даже и тогда, когда опасность была бы неминуема.

— Но нас ищут жандармы, они могут явиться к вам сюда и сделать обыск.

— Жандармы-то! — воскликнул, захохотав, Леру. -Пусть придут! Я этого только и желаю. Теперь-то именно мне и надобно отправить в Шартр большой транспорт казенной пшеницы, а в силу выданного мне президентом народной расправы предписания, я имею право не только жандармов, но даже всех чиновников требовать для сопровождения отправляемого мною общественного хлеба в день или ночь, и они ни под каким предлогом не имеют права отказаться. Беспорядки, происходящие из-за дороговизны хлеба, делают эти предосторожности необходимыми. Если бригадир Вассер со своей командой явится сюда, я его тотчас же отправлю провожать мои фургоны для защиты их от голодных; но эта лиса, бригадир, остережется попасть в такую неприятную компанию, он знает данную мне власть, а потому бегает от меня как от чумы, вероятно, боясь, что я завладею и им, как говорят, что я завладел уже всей пшеницей. Ручаюсь вам, что ко мне к последнему он завернет.

— Не очень надейтесь на это, мой добрый Леру, — возразил Даниэль. — Вассер слывет таким же настойчивым, как и храбрым, а наш побег для него пятно, стыд; я боюсь, что никакое рассуждение не остановит его, если он только будет надеяться найти нас здесь.

— Ну что же? Допустим даже, что он рискнет прийти сюда за вами, так и здесь я поспорю, что он не найдет вас. Послушайте, — продолжал Леру, понижая голос, — в переживаемые нами времена ремесло хлебного поставщика — ремесло опасное, и благоразумный человек обязан иметь предосторожность. В этом доме у меня устроены такие тайные кладовые и подземные проходы, которых открыть человеку, не знающему об их существовании, нет возможности; туда прячу я свои деньги, туда, в случае надобности, могу и сам спрятаться. При первой тревоге я вас отведу в такое местечко, где вас все жандармы нации не отыщут.

Никто не видал, как вы вошли ко мне, кроме фургонщиков, бывших в то время на дворе, да и те принимают вас за хлебных торговцев; один из них уже уехал на несколько дней, другие тоже сейчас уедут; а потому тайну вашего прихода в Франшевиль будет знать моя семья да я. Если для вас недостаточно безопасным покажется пребывание в моем доме, я, в случае нужды, постараюсь достать вам заграничные паспорта под чужими именами и найти вам место вернее еще и моего дома. А до тех пор, пожалуйста, не беспокойтесь ни о чем и мирно наслаждайтесь покоем, какой только мы в силах доставить вам.

Даниэль не нашел нужным более возражать; он бросился на шею к доброму, великодушному старику и горячо обнял его; в то же время Мария омочила слезами благодарности руку поселянина; что же касается до бедной маркизы, то, утомленная бессонницей и ходьбой, она уснула в кресле.

Вскоре добряк Леру сам с полными слез глазами вырвался из объятий молодых людей и, подойдя к боковой двери, весело крикнул:

— Эй, жена, дочки! Все вставайте скорее; вот вам и случай показать, действительно ли вы любите отца и мужа… Вставайте, одевайтесь, говорят вам! Посмотрим, кто из вас проворней и усердней услужит посланным нам самим Богом гостям!

Несколько минут спустя Даниэль и его бедные спутницы были окружены всей семьей, напербой одна перед другой женщины старались угодить и почтительнее услужить им.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Сборщики винограда

Пропустим четыре года, протекших между только что рассказанными нами событиями и теми, которые нам остается еще рассказать. В продолжение этого периода времени, богатого политическими страстями, во Франции стало немного безопаснее для так называемых все еще аристократов. Девятое термидора многое изменило. Список эмигрантов был закончен, тюрьмы отворились, и под правлением директории партия побежденных, относительно говоря, наслаждалась спокойствием. Между тем четыре или пять департаментов, в том числе Орлеан, Шартр и Париж, не были еще совершенно спокойны. Эти края, особенно по деревням, постоянно служили местом краж, пожаров, убийств, совершаемых при самых ужасных обстоятельствах. Везде только и говорили, что об ограбленных фермах, об обобранных и зарезанных путешественниках, о согревателях, без милосердия мучивших своих жертв. Тревога, распространяясь все далее, волновала население вдали от мест, где в самом деле происходили эти зверства. Все это, видимо, творилось отлично организованной шайкой мошенников, удивительно ловко управляемой. Все меры, принимаемые властями к отысканию ее, оставались без успеха. Некоторые из членов шайки были пойманы и казнены, одни в Шартре, другие в Париже, но ненадолго приходилось успокаиваться несчастным провинциям, а правительству оставлять заботы: внезапно новые злодейства, совершенные на разных пунктах, доказывали, что для чудовищной шайки уменьшение ее одной головой ничего не значило. Личности, даже присужденные к казни, не проговорились ни одним словом, могущим уяснить дело товарищей и уносили с собой в могилу свою страшную тайну. Казалось, не наступил еще час, когда эта шайка, более и ужаснее которой Франция не помнила, должна была попасться в руки правосудия. Эпоха, с которой мы начинаем опять свой рассказ, — октябрь месяц 1796 года. В деревне, на расстоянии полумили от Шартра, стоял маленький белый домик с зелеными ставнями, во вкусе Руссо. Вдали от большой дороги Сант-Марис, так звали эту маленькую виллу, пряталась за огромным садом, высокая стена и решетка которого защищали жителей его от любопытства прохожих. Крытая виноградная аллея, с висящими везде в это время рдяными кистями винограда, вела от ворот к дому. По правую и по левую сторонам стены возвышались два павильона. В одном из них жил садовник с женой, чуть не столетний старик, оба пребывающие тут с незапамятных времен; другой, входить в который надо было с террасы, обсаженной липами и акациями, служил беседкой для жителей домика, местом, куда они выходили подышать свежим воздухом и издали посмотреть движение на большой дороге. Все это вместе взятое составляло такой хорошенький приют, что любо было глядеть.

Давно уже этот домик, принадлежавший прежде, как надобно предполагать, кому-нибудь из эмигрантов, не имел у себя других жителей, кроме этих. Но вот уже около трех лет в нем уединенно жили две дамы. Когда случалось им выходить, то костюм их бывал так прост, что, конечно, не мог привлечь к себе ничьего внимания. Одна из них была молода и хороша собой, другая пожилая и болезненная: то были, без сомнения, мать и дочь. Горничная, скромная, как и госпожи ее, вместе с садовницей составляли всю их комнатную прислугу. Никто не посещал отшельниц, кроме одного молодого человека, постоянно одетого в черное и ежедневно приходившего к ним из Шартра, часа на два. Вечером после жаркого дня их можно было встретить где-нибудь на тропинке в окрестных полях, но большей частью они довольствовались своим садиком, содержимым в большом порядке и наполненном цветами.

Часто тогда приходили они в маленький павильон, расположенный на краю дороги, читали тут, разговаривали, работали, и постоянно опущенные шторы скрывали их от проходящих, и разве только тихое щебетанье их голосов, порой серебристый взрыв смеха молодой девушки обнаруживали их присутствие.

Читатель, вероятно, узнал уже в этих незнакомках маркизу и ее дочь.

Домик в Сант Марисе принадлежал хлебному поставщику Леру, теперь одному из богатейших поставщиков республиканских армий. Только что смуты немного утихли, он поселил в нем родственниц Даниэля и через своих знакомых выхлопотал, чтобы их уже более не беспокоили.

Тишина, довольство и спокойствие этой жизни не могли не подействовать благотворно на мать и дочь. Здоровье мадемуазель Меревиль поправилось, ее прежняя свежесть и веселость вернулись к ней, и юные силы молодости выжили постепенно из памяти страшные картины прошлого, оттого-то и слышался порой с дороги ее звонкий смех. Даже помешательство маркизы почти совершенно прошло; внимательный уход дочери и спокойствие духа, казалось, победили это временное расстройство ее умственных способностей, бывшее следствием сильных душевных потрясений. Единственными остатками болезни в ней были постоянная лихорадочная деятельность и грустное, раздражительное настроение духа, которое даже игривой веселости и стараниям дочери не всегда удавалось рассеять.

День, о котором мы говорим, был ясный, осенний, и на вилле Сант Марис, казалось, был какой-то праздник; в самом же деле надобно было собрать виноград с крытой аллеи, проходившей через сад, и для этого торжества все обитатели виллы собрались вместе, одна только мадам де Меревиль отказалась разделить общую радость и веселье. Сидя в беседке она внимательно читала только что полученные ею утром письма. Сквозь отворенную дверь ей были видны сборщицы винограда, и их веселый смех часто долетал до нее, но, углубленная в чтение, она не обращала ни на что внимания.

Зато Мария предавалась своей радости. В легком светлом пеньюаре, с ножницами в руках, она старалась отнимать лучшие спелые ветки у своей горничной. Смуглая же, бойкая, хитренькая Жанета делала нарочно вид, будто оспаривает у барышни вкусные трофеи, в сущности же срезая только зеленевшие уже и дозрелые. Соперничество это чрезвычайно забавляло молодых девушек, и они от души хохотали, лакомясь в то же время самыми зрелыми ягодками.

Немного подалее от них Жан-Пьер Филимон, огородник той местности, взгромоздясь на такую старую и рассохшуюся лестницу, как и он сам, усердно с молодежью собирал виноград и бросал кисти в большую корзинку, которую держала перед ним его старая подруга. Большая дворовая собака с железными иглами на своем ошейнике беззаботно гуляла среди работающих. Картина эта, освещенная теплым лучом осеннего солнца, была так хороша, что невольно должна была вызвать улыбку у самого задумчивого и озабоченного человека. Молодежь и старики так увлеклись своим занятием, что никто не слыхал, как отворилась наружная решетка, не услышали даже шагов пришедшего гостя. Вдруг среди них очутился молодой человек, одетый с головы до ног в черное, единственный посетитель, принимаемый меревильскими дамами. Конечно, читатель догадался уже, что это был Даниэль Ладранж. Первая его увидела Жанета и была так поражена, что уронила, не донеся до рта, красненькую ягодку.

— Матерь Божия! Как вы попали сюда, гражданин Ладранж?

— Очень просто, в дверь, которая у вас, у ветреной головы, не была заперта на ключ, несмотря на все мои просьбы не оставлять ее незапертой. Но уж сегодня у меня недостает духу браниться, к тому же и предосторожности эти становятся уже менее нужны.

Услыхав голоса, Мария обернулась.

— Кузен Даниэль, — вскрикнула она, покраснев от радости. — Ну! Даниэль, ведь вы, конечно, поможете нам собирать виноград? Идите, идите же сюда, только смотрите, не раздавите мне эти великолепные кисти, потому что я хочу их сберечь для мамы.

И говоря это, она сунула корзинку, наполовину уже наполненную виноградом, в руки брату. Обычная серьезность Даниэля казалась уничтоженной перед таким оживлением, и она уж хотела снова приняться за дело, когда он, с видимым замешательством, но все еще не смея отделаться от врученной ему молодой девушкой корзинки, сказал ей:

— Я вас попрошу извинить меня, милая Мария, у меня сегодня есть нечто важное сообщить вам, а мне нельзя долго оставаться здесь… мадам де Меревиль?

— Мама там, в павильоне, хотите видеть ее?

— Сейчас! Но прежде мне хотелось бы переговорить с вами!

— Со мной? Боже милостивый! Что у вас такое?

— Много чего у меня есть; важная новость!

— Пойдемте же! Мы там усядемся в сиреневой беседке. Любопытство мучает меня. Но, прежде чем мы пойдем, ответьте только одно: привезенная вами новость хорошая или худая?

— Очень хорошая для меня и для всех тех, кто меня любит.

— Благодарю, но по вашему серьезному лицу, Даниэль, я предполагала бы совершенно противное. Теперь вы можете здесь оставить эту корзинку и пойдем в беседку.

Даниэль поспешил освободиться от своей ноши, и они направились к маленькой рощице. Мария села на каменную скамейку.

— Только, пожалуйста, не мучьте меня долго, — начала она опять со своей всегдашней живостью; мама, конечно, знает, что вы здесь, и может обидеться, что вы долго не являетесь к ней, а вы знаете, как она строга в этикете.

— И главное, что она особенно строга в отношении меня, Мария. Ее видимая холодность все более и более огорчает меня, потому-то я сильно боюсь, что наконец и вы переменитесь и будете разделять ее предубеждения против меня, и вот именно об этом-то теперь я и хотел говорить с вами.

Мария захохотала.

— Как, и только из этого? — продолжала она насмешливо. — Вы помешали нашему веселью, прервали нашу работу? В этом-то только и заключается ваша важная новость? Право, Даниэль, я хочу подать вам добрый совет. Профессия адвоката, за которую вы взялись опять в Шартре, привычка говорить постоянно на трибуне придает вашим манерам и вашим словам что-то театральное и странное.

— Вы не так поняли меня, милая моя Мария! Мой вопрос не так мало значит, как вы предполагаете, и вы не можете найти в нем трибунной важности, если я вас попрошу серьезно ответить мне, глубоко ли и сильно ли расположение ваше ко мне, может ли оно хоть сколько-нибудь равняться моему к вам?

— Как же вы можете сомневаться в этом, Даниэль? -ответила на этот раз уже взволнованным голосом Мария, — не лучший ли вы наш друг? Я не люблю припоминать о всех еще так недавно происшедших несчастьях, но после трагической смерти моего покойного отца не вы ли взяли нас под свое покровительство, пеклись о нас с мамой, заботились о нас до самоотвержения. Что бы было с нами, если бы не вы? Свободой, жизнью, всем, всем мы вам обязаны, Даниэль; разве можно позабыть об этом?

— Тут дело не в благодарности, Мария, — нетерпеливо перебил ее Ладранж. — Вы хорошо понимаете, о каком чувстве я вас спрашиваю. Но в двух словах, Мария, так как минуты дороги, позволите ли вы мне сегодня просить вашей руки у маркизы?

Молодая девушка грациозно и застенчиво отвернула свою головку.

— Разве нужно спрашивать на это позволения, — прошептала она.

— Не давно ли уже обручены мы друг с другом обоюдным несчастьем? Не с раннего ли детства нашего мы с вами родные брат и сестра? Не общие ли у нас с вами радости, не общее ли горе? Мне кажется, никакого более препятствия быть не может к нашему соединению.

Ладранж был в восторге и горячо целовал маленькую ручку, которую никто не думал отнимать у него.

— Мария, Мария, — ответил он, — хотя я и сомневался в таком счастье, но ожидал подобного ответа; до сих пор я такой же изгнанник, как и вы, принужденный скрываться, без положения в свете, без состояния, мог ли я решиться просить вас соединить свою судьбу с моею? Теперь только сегодня наконец обстоятельства изменились; не бедный безвестный адвокат, не имеющий возможности доставить вам хорошее положение в свете, а председатель присяжных, одно из важнейших лиц этого департамента, просит вашей руки.

— Может ли быть, Даниэль? Неужели вы получили это место, так долго волновавшее всех местных честолюбцев?

— Да, я получил его, и вот вам доказательство, — сказал Ладранж, подавая свернутый пергамент с правительственной печатью. Увидя же изумление кузины своей, он поспешил прибавить:

— Это весьма обыкновенное явление во время революций, Мария. Один из моих друзей, приговоренный и едва спасшийся от казни, как и мы, пользуется теперь от правительства неограниченной властью, и потому состоялось мое назначение.

Ужасные преступления, постоянно совершаемые в здешнем правлении неизвестной шайкой, привели правительство к убеждению в необходимости поставить во главе здешней администрации человека молодого, деятельного, неутомимого, способного открыть и поймать наконец этих невидимых злодеев. Друг, о котором я вам говорю, указал на меня. Он пишет мне, что поручился за меня министру, зная мою деятельность и энергию, и, конечно, вы понимаете, милая Мария, как горячо я буду стараться оправдать это доверие. Я сорву наконец завесу, за которую так искусно прячутся эти негодяи, и не успокоюсь, не вздохну свободно, пока не переловлю их.

Горячность, с которой он проговорил эти слова, испугала Марию.

— Будьте осторожнее, Даниэль, — начала она. — Место, полученное вами, опасно. Люди, о которых вы говорите, и только одна мысль о которых меня уже пугает, сильны и на все способны. Они захотят отомстить вам за ваше усердие.

— Не беспокойтесь, я буду недосягаем для этих негодяев! Я надеюсь, что мое новое положение поможет мне окружить вас тем почетом и общественным уважением, которых вы заслуживаете.

— Прошло несколько минут в молчании.

— Итак, — начал опять Даниэль, — мы с вами, Мария, понимаем друг друга и можем наконец после всех перенесенных бедствий успокоиться и быть счастливыми; но уверены ли вы, что мать ваша согласится?

— Отчего бы ей не согласиться, Даниэль? Напыщенная в былые времена своим аристократизмом, в несчастье она излечилась от этой слабости; и у нее не осталось теперь и признака гордости. Теперь в чем если бы и можно было упрекнуть ее, то это в желании, сделавшемся у нее непреодолимой потребностью, спокойствия и довольства. В этом случае нельзя осуждать ее, Даниэль, надо сожалеть о ней. Привыкшая к роскоши, она узнала лишения, почти бедность; для своего существования даже ей пришлось прибегнуть к посторонней помощи. Меня втайне мучает мысль, что мы живем здесь в доме Леру, этого достойного человека, которому уж и без того мы стольким обязаны.

— Милая Мария! Сколько раз уже говорил я вам, что не гражданина Леру вы гости, а мои. Дом этот я взял по контракту и плачу за него, следовательно, ничего не может быть обидного для вашей гордости жить в доме вашего родственника, друга, некогда облагодетельствованного вами.

— Нет, Даниэль, теперь, когда мать узнает о ваших средствах, она скорее согласится принять от вас подобную услугу, хотя откровенно скажу, все ее мысли устремлены на то, чтобы возвратить свое имение и замок, которые еще не проданы, вероятно, благодаря вашим хлопотам.

— Я сомневаюсь, чтобы матушка ваша в этом успела; есть много препятствий, которых ей не преодолеть. Я, признаюсь, сам употреблял усилия для достижения ее желания, но у меня ничего не вышло. Мне кажется, что возвращение вам вашего состояния разрушит мою надежду, воздвигнув опять существовавшую преграду. Я настолько эгоист, что мне хотелось бы, чтобы вы и тетушка никому ничем не были обязаны, кроме меня…

— Очень благодарна, кузен Даниэль! — ответила насмешливо молодая девушка. — В таком случае мама права, что сама хлопочет об этом деле, иначе нам никогда не пришлось бы увидеть нашего тенистого Меревильского парка. Но я думаю, Даниэль, отчего бы вам, объясняя моей матери выгоды вашего будущего положения, не припомнить бы (право, совестно вам советовать подобные вещи) об этих двух частях наследства по сто тысяч экю, оставленных нам бедным дядей Ладранжем, о которых вы мне говорили.

Молодой человек нахмурился.

— Нет, Мария, я не люблю возвращаться к этому тяжелому для меня вопросу, но, тем не менее, должен объяснить, почему до сих пор не выдано это двойное наследство. Вы знаете, что вняв наконец голосу совести, дядя решился признать своим наследником своего незаконнорожденного сына, давным-давно им брошенного и забытого; но он это сделал только с условием, чтобы сын этот женился на… молодой девушке, которая, я надеюсь, вовсе не расположена подчиниться этой прихоти деспота.

Мария сделала удивленные глаза.

— Итак, отсутствие этого неизвестного сына не позволяет до сих пор привести в исполнение желания дяди. Нотариус, которому поручено дело по этой духовной, отыскивал этого молодого человека в деревне Анжу, где он прежде жил, но до сих пор не нашел никакого следа. Я тоже собирал сведения, посылал туда, и все осталось без малейшего успеха.

Я было рассчитывал на одного разносчика, родом из того же края, встреченного нами при ужасных обстоятельствах на Брейльской ферме, но человек этот или умер, или забыл о моем поручении, только я его не видел более. Итак, кажется, что всякая надежда отыскать несчастного ребенка, о котором так поздно вспомнил его отец, должна рушиться.

В это время молодых людей позвали к мадам де Меревиль.

Мария поспешно встала.

— Идите, Даниэль! — сказала она. — Обстоятельства благоприятствуют объяснению. — Достанет ли только у вас на это отваги.

— Достанет, милая Мари, достанет, вот увидите!…

II

Духовная

Внутренность павильона представляла собой одну большую комнату со сплошными окнами и дверью, выходившей на террасу. Мебель в нем состояла из нескольких соломенных стульев и одного стола, заваленного бумагами. Маркиза в задумчивой позе, с раскрытым письмом на коленях, сидела на складном кресле, облокотясь одной рукой на стол.

Она мало изменилась за это время, только лицо ее, дышавшее прежде самодовольством, обрюзгло, сморщилось и как будто исполнилось выражением какой-то жадности. Несмотря на то, под простым ситцевым платьем и большим чепцом — туалет, который она нынче себе усвоила — в осанке ее все еще было что-то, внушающее к себе уважение.

Увидев молодых людей, она нетерпеливо закричала:

— Право, любезный племянник, вы, я вижу, не очень спешите сегодня поздороваться со мной?

Даниэль, и без того уже сконфуженный, хотел извиниться.

— Полно, — перебила маркиза, — оставим это, надобно же привыкать к демократическим привычкам этого времени… Но прежде всего, Мария, иди скорее домой и оденься, дитя мое, я жду сегодня гостей.

— Гостей, мама? — спросила удивленно молодая девушка. — Вот новости! Могу я знать?…

— Ну, моя милая девочка, вы, кажется, позволяете себе допрашивать вашу мать! Идите, сударыня, и постарайтесь одеться к лицу, потому что, вероятно, потом пожалеете, если вас увидят в этом утреннем дезабилье.

Глядя попеременно то на мать, то на Даниэля, молодая девушка, казалось, не знала, что думать, но слишком приученная к покорности и не смея ослушаться такого положительного приказания, она тихо вышла.

Ладранж был тоже удивлен и встревожен, по знаку, сделанному теткой, он сел подле нее.

— Итак, мы можем свободно поговорить, — начала доверчивым тоном маркиза, — у меня есть много чего сообщить вам, Даниэль.

Молодой человек, казалось, вдруг решился на что-то.

— И у меня также, маркиза, — ответил он.

— У вас?… В чем же дело?

— Если позволите, я подожду, чтобы прежде…

— Нет, нет, говорите сейчас же, что вы имеете сообщить мне'?

— Боже мой! Тетушка, я хотел только сказать вам… что я получил назначение на одно из главных мест в Шартре.

— Да? — ответила холодно маркиза, — поздравляю вас, Даниэль. В настоящее время вам не придется так преследовать честных людей, как прежде, а при этих обстоятельствах на подобном месте можно быть всеми уважаемым.

Даниэль опять почувствовал себя неловко, и у него положительно недоставало духу заговорить о предложении, для которого он пришел. Чтобы извинить в своих собственных глазах свою трусость, он уверял себя, что ему необходимо прежде всего узнать тайну мадам де Меревиль. Маркиза, со своей стороны, задумчиво комкала письмо, находившееся у нее в руках.

— Не у вас одного, Даниэль, сегодня новости. И у меня тоже есть, и превосходная, как сами сейчас увидите. Событие, которое все считали невозможным, осуществляется, и положение наше улучшится именно в то время, когда мы начали отчаиваться.

— Что вы говорите, маркиза, — сказал Даниэль, вздрогнув. — Вы получили, конечно, какие-нибудь приятные сведения о вашем имении? Вам отдают его?

— К несчастью, нет, милый мой Даниэль, все мои хлопоты по этому делу ни к чему еще не привели.

— В таком случае, я никак не могу понять причину вашей радости.

— Ищите, дитя мое, ищите! Послушайте, разве вы не знаете, что есть на свете личность, присутствие которой было бы как нельзя более выгодно для моей дочери, для меня, даже для вас?

— Клянусь честью, маркиза, как ни стараюсь, я ничего не могу отгадать.

— Ай-ай! Мало же у вас проницательности для уголовного судьи. Ну, уж если вы не можете угадать, нечего делать, надо вам сказать: дело идет об этом сыне покойного брата Михаила Ладранжа…

— Возможно ли? Молодой человек этот жив, найден?

— С минуты на минуту я жду его сюда.

Даниэль онемел.

— Скажите, маркиза, — начал он спустя несколько минут, — почему же происшествие это, лежащее пятном на нашей фамилии, может иметь счастливое влияние на Марию, вас или меня?

— Как? Неужели вы не видите тут, — перебила с удивлением маркиза, — явных для нас выгод. Наследство моего брата, оставшееся после грабежа его убийц, по уверениям нотариуса Лафоре все еще составляет сумму сто тысяч экю. Из этой суммы вам, Даниэль, тридцать тысяч ливров. Что касается до моей дочери, то тут может быть польза, если Мария согласится выйти за этого кузена… и тогда все состояние поступает молодым супругам, если же Мария откажет ему, в таком случае мы не можем ни на что рассчитывать из этого наследства по распоряжению той же духовной. Хоть это и странно, но такова была воля брата. Наконец, третий случай, если сам Франсуа Готье, этот незаконный сын его, откажется жениться на мадемуазель де Меревиль. В таком разе часть наследства, завещанная прежде дядей Марии, удваивается.

Но этого-то, конечно, не случится. Франсуа Готье свободен и, кажется, вовсе не прочь исполнить желание отца. Мария, со своей стороны, так много выстрадавшая за себя и за меня из-за наших лишений, конечно, не упустит этого случая, чтоб избавить нас обеих от зависимости, в которой мы живем. Она выйдет за молодого человека, и на весь остаток жизни если мы и не будем богаты, то уж, по крайней мере, все же обеспечены. Даже если другого способа не представится, можно будет выкупить Меревильский замок со всеми его землями…

Теперь уж Даниэль побагровел от злости, холодные эгоистичные расчеты выводили его из себя.

— Тетушка! Вы ли говорите это? — со злобой в голосе спросил он. — Неужели маркиза де Меревиль из корыстолюбивых целей решится отдать подобным образом свою дочь человеку неизвестному, из низшего сословия, который даже мать свою не может назвать, не краснея.

— Вы слишком строги, Даниэль, но я это понимаю, так как вы еще не знаете молодого человека. Сведения же, данные мне о нем нотариусом, весьма удовлетворительны. Он хорош собой, статен, манеры хотя и простые, но ясно доказывающие прямой и честный характер.

Что же касается до его предыдущей жизни, то вот в нескольких словах, что я сама знаю: будучи ребенком, он немного поучился у сельского учителя; когда его названные родители вследствие пожара разорились, он ушел с разносчиками, к которым поступил в ученье. Позже он торговал от себя и, кажется, составил себе маленькое состояньице. Вследствие своей бродячей жизни, он несколько месяцев тому назад узнал только, что его отыскивают. Явясь к нотариусу, представил все нужные документы в удостоверение своей личности, а всякий знает, как взыскателен в этом случае господин Лафоре.

Наконец, милый мой Даниэль, Франсуа Готье представляется нам в самом выгодном свете, и, конечно, вы не станете упрекать его за рождение или ставить ему в вину его бывшее низкое положение. Сколько раз говорили вы мне, что старинные предрассудки уничтожены, привилегии дворянства безвозвратно утеряны. Теперь я вижу, что вы правы. Прошлое не вернется более. Все около меня изменилось, зачем же мне упорствовать в своих отживших убеждениях. И, наконец, во всяком случае, он наш родственник. Хотим мы этого или нет, но он все же нам кровный родной.

Теория эта мало походила на все прежде им слышанное от маркизы, так что Даниэль не верил своим ушам, но вскоре под новым наплывом горя он снова заговорил:

— Неужели, маркиза, вы думаете, что Мария разделит с вами этот взгляд?

— Мария разумная девушка и потому, вероятно, послушает меня.

— А я так уверен в противном… Никогда Мария не согласится на подобный невозможный брак. Это убило бы нас обоих! Она не перенесет этого стыда и своего горя. -И он закрыл лицо руками.

Мадам де Меревиль ласково наклонилась к нему.

— Даниэль, что значит это отчаянье? — спросила она. -Неужели вы еще не забыли того детского чувства, существовавшего когда-то между вами и Марией! Я всегда думала, что эта страстишка, так часто случающаяся между двоюродным братом с сестрой в молодости, перешла между вами в крепкую дружбу, которую вы за последнее время простирали до самого благороднейшего самопожертвования. Мне казалось что вы считаете теперь Марию своей родной сестрой. И могла ли другая какая идея прийти мне в голову? Вот уже четыре года, как мы живем вместе, соединенные несчастьем. Заявили ли вы хоть один раз желание продолжать этот детский роман?

— Но, однако, во все это время сказал я хоть одно слово, совершил ли хоть один поступок, дававший вам возможность думать противное? — тихо перебил ее Ладранж. — Неужели, мадам де Меревиль, вы не угадывали причину моей сдержанности? Я боялся, чтобы вы не подумали, что я рассчитываю на вашу благодарность, чтобы, ввиду подобных соображений, вы не приневолили бы себя к чему-нибудь неприятному для вас. Моя деликатность возмущалась при одной этой мысли. С сегодняшнего же дня все эти опасения уничтожаются; я не отрекусь без борьбы от своего счастья. А потому, тетушка, я требую у вас предпочтения перед этим господином, никогда не видавшим Марию, а с духовной в руках являющемуся за ее согласием, как за купленным товаром. Мои права старее, святее и уж, говоря откровенно, освящены согласием самой Марии.

Нет возможности передать тех различных ощущений, выражавшихся в это время на бледном лице маркизы, но она продолжала все тем же ласковым тоном.

— Какую новость вы мне открываете, мой добрый Даниэль. Я была так далека от этого подозрения… Но уж если вы так непременно хотите жениться на моей дочери, мне придется, конечно, отказаться от своих планов на Франсуа Готье. Вы нам оказали так много услуг, что всякие другие расчеты должны стушеваться перед вашим желанием, высказанным решительно. Ни Мария, ни я не решимся изменить налагаемой на нас благодарности.

Несмотря на приторную сладость, с которой говорила маркиза, в последних словах ее слышалась ирония, и Даниэль почувствовал ее.

— Тетушка! — горячо вскричал он. — Неужели вы меня считаете способным пользоваться до такой степени нашими отношениями. Я стыдился бы самого себя в таком гнусном расчете, я хочу быть обязанным моим счастьем только свободному выбору кузины и вашему добровольному согласию. Теперь я имею возможность доставить вам спокойствие, довольствие, хорошее положение в свете, и поэтому только я решился заявить вам о своих претензиях. Если они вам кажутся неуместными, несправедливыми, скажите мне откровенно.

— Оставим дело в том положении, в котором оно теперь находится, Даниэль. Вы извините меня, если я разберу эту свадьбу с различных точек зрения. Я вижу из ваших слов, вы рассчитываете на согласие Марии, но молодая девушка так легко увлекается, и, почем вы знаете, что благодарность, которой вы не хотите быть обязанной, не играет большой роли в привязанности к вам Марии? И что если, когда опасность пройдет, а с ней и увлечение, она пожалеет об этой минутной вспышке?

С другой стороны, уверены ли вы, что ваше новое положение может дать вам достаточно средств для содержания семьи? Эти казенные места дают очень небольшое жалование; к тому же я знаю, что вы приняли на себя уплату значительной суммы, должной нами господину Леру. Конечно, он не станет тревожить вас этим долгом, но вы, я знаю, слишком горды, чтобы не выплатить его при первой возможности. Значит, большая часть наследства моего брата пойдет у вас на покрытие этого долга; другая, конечно, потребуется на ваше обзаведение и тогда что же останется вам для поддержания дома? Жалованье, получаемое вами по месту, которое дала вам сегодня революция и которое другая революция может завтра же отнять у вас. Вот то блистательное положение, Даниэль, которое вы предлагаете нам!

Несмотря на эгоизм тетки, Даниэль сознавал, что все, что она говорила, вполне справедливо, и он молча опустил голову, а мадам де Меревиль, с удовольствием видя свой успех, продолжала тем же дружеским тоном:

— Теперь, милый мой Даниэль, позвольте мне представить вам другой исход дела и не обижайтесь на мои слова, потому что, повторяю вам, ничто не будет сделано против вашего желания.

Предположим, что вы оба не будете ослеплены себялюбивым чувством, и моя дочь благоразумно послушает моих советов, наконец, что каждый из вас, заставив умолкнуть в себе изъявление своих личных интересов, будет только думать о выгодах своих, взгляните же, какой результат может выйти из всего этого. Мари выйдет замуж за Франсуа Готье, который доставит ей сто тысяч экю вашего дяди — сумма, из которой легко будет уплатить наши долги. Поверенный мой пишет мне, что пятидесяти тысяч достаточно, чтобы выкупить Меревильский замок с его землями, стоимость которых простирается до этой суммы. И таким образом фамилия наша опять поднимется с прежним блеском.

Мария, которая, несмотря на свою наружную ветреность, весьма благоразумна, привыкнет без труда к своему новому положению. Что касается до вас, Даниэль, то с вашими способностями, умом и добрым сердцем вам легко будет найти молодую девушку с большим состоянием и хорошим положением в свете, родители которой могут быть даже полезными вам в вашей карьере.

— Никогда, никогда! — с жаром вскричал Даниэль, -кроме Марии мне никого не нужно… И как бы высоко ни поставила меня судьба, я никогда не прощу этому авантюристу его счастья.

— Ах, Даниэль, — прервала его, в свою очередь, маркиза, — какая жестокость! И как это вы, такой всегда добрый, говорите подобные вещи в отношении. бедного молодого человека!

Такое ли чувство должен он найти к себе в теперешней главе нашего семейства, в родственнике, которому отец поручил его за несколько часов до своей смерти?…

Знаете, Даниэль, простите мне мою откровенность, но вы не исполнили поручения, за которое взялись по такому важному обязательству… И теперь, когда сын моего брата отыскан помимо вас, против вашего желания, может быть, вместо того, чтобы его принять с распростертыми объятиями, как близкого родного, вы тоже приготовляетесь его встретить как недруга. Когда он спешит исполнить последнюю волю своего отца, вы его осуждаете за исполнение святой для него обязанности… Скажите, мой друг, благоразумно ли это, великодушно ли, наконец, справедливо ли это, я вас спрашиваю?

На этот раз Даниэль не смел ответить. Совесть уже упрекала его за пренебрежение в розысках и нежелание успеха этих розысков.

Маркиза видела произведенное ею действие, но будучи слишком опытной дипломаткой, чтобы сейчас же им воспользоваться, она замолчала и терпеливо стала ждать реакции, непременно долженствовавшей произойти в этой горячей честной душе. И реакция, действительно, произошла. После минутного молчания Даниэль выпрямился.

— Сознаюсь, маркиза, — начал он, — что я слишком поддался чувству, преобладающему над всеми другими в моем сердце. Я не исполнил своего обещания, я несправедлив к этому родственнику, единственная, может быть, вина которого состоит только в том, что он стал мне поперек дороги… А потому скажите, что, по вашему мнению, мне следует делать, чтобы исправить свою вину?

— Ну, в добрый час! — ответила мадам де Меревиль с самодовольною улыбкой. — Теперь я узнаю моего великодушного Даниэля! Что вам делать, дорогое дитя мое? Ничего более, как предоставить все обстоятельствам и ни в чем не противодействовать моей дочери и Франсуа Готье. К тому же я попрошу вас, когда этот молодой родственник явится сюда, принять его дружески, если можете, или же, в крайнем случае, вежливо. Скажите, много ли я прошу у вас? Что касается до Марии, то каковы бы ни были ваши взаимные отношения, не употреблять никакого усилия, чтоб отвлечь ее от направления, какое мне вздумается дать ей. Наконец, я требую от вас полнейшего нейтралитета в наших последующих предприятиях; итак, можете ли вы мне обещать этот нейтралитет?

— Да, тетушка, — вскричал Даниэль восторженно. -Мария должна быть совершенно свободной в своем выборе; и если она, уступив вашим желаниям, согласится выйти за сына дяди, она не услышит от меня, клянусь вам в том, ни жалобы, ни упрека!

Мадам де Меревиль не могла скрыть своей радости. И в первый раз после многих лет она горячо поцеловала Ладранжа.

— Вы честный малый, Даниэль, и я верю вашему слову. Положитесь на меня. Молодые люди бывают неопытны в жизни и должны руководиться во многих случаях советами старших… Но я слышу голос Марии, оставьте на несколько минут нас с нею, чтобы мне приготовить ее к приему Франсуа Готье.

И только что Даниэль оставил маркизу, Мария вошла. По приказанию матери она оделась. Приведя в порядок свои великолепные светлые вьющиеся волосы она переменила холстинковый пеньюар на простенькое шелковое платье, сшитое с большим вкусом, вопреки тогдашней уродливой моде.

— Дорогая Мария! — как-то торжественно обратился к ней Даниэль. — Ваша матушка желает сообщить вам об одном серьезном обстоятельстве. На что бы вы ни решились вследствие этого сообщения, слушайтесь только голоса своего сердца; действуйте с полной независимостью, не думайте обо мне, я слепо покорюсь вашему желанию.

Мария удивленно посмотрела на него.

— Даниэль, — прошептала она, — что вы хотите этим сказать?

— Я хочу только сказать вам, милая Мария, что самое задушевное, горячее желание мое — видеть вас счастливой, и если бы мне пришлось быть помехой этого счастья, я лучше предпочту сто раз умереть. Но мадам де Меревиль пояснит вам то, что кажется вам непонятным в моих словах, выслушайте вашу матушку и выбирайте без опасения упрека то, что вы найдете для себя лучшим.

Потом, как будто боясь изменить себе, он опрометью бросился вон, оставя изумленную Марию с маркизой.

III

Бо Франсуа Готье

Покинув павильон, Даниэль принялся большими шагами ходить по саду, не обращая внимания на собиравших виноград и продолжавших весело свою работу на большой аллее. Разговор с теткой перевернул весь строй его мыслей, голова его горела. Пробродив наудачу несколько минут, он сел в плющевую беседку и скоро лихорадочное состояние его перешло в тихую, грустную задумчивость, признак возврата сознания.

Но новое приключение опять взволновало его. Ладранж увидал тетку с кузиной, вышедших из павильона, сошедших с лестницы, идущих под руку, продолжая начатый разговор.

Мадам де Меревиль, казалось, горячо советовала дочери и нетрудно было угадать, какого рода то были советы, а между тем Даниэль не видал на лице кузины выражения того негодования, презрения, злобы, которых он ожидал. Молодая девушка внимательно слушала мать, по временам улыбалась со своей всегдашней веселостью, ответы ее скорее, казалось, были игривыми и веселыми, а не положительный отказ, на который рассчитывал Даниэль.

Они обе прошли около него, не замечая того, не подозревая даже, что он все еще в саду; потом вошли в дом, продолжая свою дружескую беседу.

Ладранжем снова овладело бешенство. Возможно ли, чтобы Мария так легко уступила прозаическим расчетам матери!

Не успел Даниэль успокоиться, как у наружной решетки раздался сильный звонок. Жанета бросилась отворять и скоро ввела в сад молодого человека, щегольски одетого, оставившего свою лошадь с лакеем на большой дороге. С тросточкой в руках гость шел с видом человека, не только рассчитывающего, но уверенного в хорошем приеме.

— Это он, — подумал Даниэль и сквозь листья своего убежища принялся внимательно рассматривать своего счастливого соперника.

Франсуа Готье, по крайней мере, насколько можно было судить издалека, был высокого роста, стройный, и костюм невероятно ловко обрисовывал его статную фигуру. Лицо же издали трудно было рассмотреть.

Когда Жанета затворила калитку, дворовая собака со всего размаха бросилась на пришельца; с каким-то остервенением она лаяла на него, показывая свои клыки; пришелец, наконец обернувшись, замахнулся на нее бывшей у него в руках тросточкой. При этом движении он послал ей такой свирепый взгляд, что собака вдруг остановилась. Во взгляде этом отразился блеск, подобный тому, который издает сталь, когда ею машут на солнце, и, несмотря на отделявшее их расстояние, Ладранж уловил этот взгляд и был им поражен.

— Любезный братец, кажется, не из нежных, — проговорил он с иронией, — но ничего, меня-то он не испугает. Говорят, у собак удивительный инстинкт при первой встрече узнавать врагов своих хозяев. Неужели же и у Цезаря предчувствие, что этот господин внесет с собой сюда горе и раздор?

В продолжение этого монолога Ладранжа собака, на минуту озадаченная, с новой яростью заливаясь лаем, бросилась на незнакомца. В довольно критическом положении гражданин Готье, казалось, принялся искать у себя в платье оружие позначительнее тросточки, но Жанета, заперев калитку, подоспела на помощь. И, так как собака не слушалась ее крика, ловкая горничная дала ей такой пинок ногой, причем можно было заметить форму ее ноги, что бедный Цезарь с трудом уже добрался до своей конуры, и затем оба вошли в дом.

Еще несколько минут пробыл Ладранж под тенистой беседкой, наконец не выдержал и вышел. Ревность овладела его сердцем, ему представлялось, что Франсуа Готье теперь около кузины; что же говорит он ей? Как приняла его Мария? Неужели тетка достигла своей цели? Вспоминая только что выслушанные им обещания Марии, он ожидал увидеть своего соперника в бешенстве бегущим из дома; но ничто не шевелилось, никакое возвышение голоса не заявляло о чем-либо подобном.

Рассерженный этим спокойствием, он решился уступить свое место в этом доме и возвратиться в город, не сказав никому ни слова; уход его был бы живым протестом в глазах мадам де Меревиль и наказанием неблагодарной забывшей его Марии.

Но вскоре он переменил намерение, ему сильно захотелось посмотреть, что там делается, явиться вдруг посреди разговаривающих, сжечь их взглядом, уничтожить своим презрением. И все-таки он медлил, не предпринимая ничего, только ходил в одном из самых отдаленных углов сада с усиливающейся тоской.

Наконец увидал он бегущую к нему вприпрыжку Жанету.

— Господин Даниэль, — сказала она, — вас давно ждут в гостиной; как это вы не торопитесь познакомиться с таким смешным господином? Боже мой, какой он смешной!

Ладранж скорыми шагами направился к дому, спросив Жанету:

— А как эти дамы приняли его?

— Да очень хорошо, господин Даниэль, барыня его даже поцеловала в обе щеки.

— А Мария?

— Барышня, правда, не поцеловала его, но она от души хохочет всему, что он говорит; он такой смешной!

По жесту, сделанному Даниэлем, видно было, как все это возмущало его, и, не обращая более внимания на Жанету, он вошел в виллу.

Общество сидело в одной из комнат первого этажа, главное убранство которой состояло в чрезвычайной чистоте. Белые коленкоровые занавески, драпируя окна, ослабляли свет, а потому только что вошедшему Даниэлю трудно было в первую минуту увидать тетку и кузину, сидевших на маленьком диванчике, обтянутом ситцем, и Франсуа Готье, важно развалившегося в кресле с видимой претензией на грацию, со шляпой под мышкой и тросточкой в руках. Разговор казался очень оживленным, и при входе Даниэлю пришлось, к своему огорчению, услыхать звонкий смех кузины вследствие какого-то грубого каламбура или остроты, отпущенной Франсуа; обстоятельство, еще усилившее его дурное расположение духа; зато почтительная любезность, с которой посетитель бросился к нему, должна была бы тронуть его. Вскочив при появлении Даниэля и отвесив ему один за другим три или четыре поклона, молодой человек подошел к нему с распростертыми объятиями, проговорив застенчиво и униженно:

— Здравствуйте, кузен… хотим мы этого или нет, во всяком случае, мы двоюродные. Очень рад видеть вас, познакомиться с вами… Итак, честное слово, уж если мы родня, то будем же и друзьями, не так ли? Позвольте?…

И он сделал поползновение обнять Даниэля, но тот, отступив несколько шагов назад, церемонно раскланялся.

— Позвольте, милостивый государь, — холодно ответил он, — может, действительно мы и родня, хотя мне это ничем еще и не доказано… Но если мы невольны в выборе себе родственников, то, надеюсь, можем свободно выбирать себе друзей.

И он сел.

Неприязненный этот прием не мог не произвести дурного впечатления на дам; маркиза закусила губы, а Мария надулась. Что же касается до Франсуа, то он сразу понял обиду: кровь бросилась ему в голову, а из-под опущенных ресниц глаза его злобно блеснули. Все эти признаки сильного гнева мгновенно же исчезли, и он снова попал на свой игриво наивный тон, так мало приставший к его могучей фигуре.

— Хорошо сказано! — проговорил он, усаживаясь в свою очередь. — Меня, впрочем, предупреждали, что кузен Даниэль неподатлив на дружбу… Но, честное слово, я же принужу его полюбить себя, а в ожидании этого, надеюсь, он не откажет мне, по крайней мере, в своем уважении?

— В некоторых случаях уважение так же трудно приобретается, как и дружба.

Мать и дочь на этот раз вышли из терпения.

— Даниэль, Даниэль! Как это грустно, — проговорила молодая девушка, — от вас можно было ожидать ежели не великодушия, то хотя бы вежливости.

— Господин Даниэль положительно выходит из границ, — начала маркиза, — и совсем не то обещал мне сегодня утром. Но если все эти невежества и холодность происходят от сомнения в действительности близкого родства, то вот бумаги, — и она указала на камин, на котором виднелось несколько бумаг, — ясно доказывающие права господина Готье на наше внимание и расположение.

Молодой администратор понял, что он далеко зашел, а потому, отказавшись от пересмотра предлагаемых ему бумаг, продолжал уже более мягким тоном:

— Это лишнее, маркиза, я вам верю, и просмотрю эти акты в другое время; сознаюсь, что может господин Готье ожидать от меня другого приема, но не от меня будет зависеть, по мере того как более познакомимся мы с ним, приобретет он мои и дружбу, и уважение, которых он желает.

Оговорка эта, казалось, не совсем удовлетворила дам; но Франсуа, имевший, может быть, причины быть менее взыскательным, принял вид успокоенного.

— Ну, в добрый час! — начал он, — я не в претензии на вас, кузен Даниэль, за ваше недоверие, вероятно, будь я на вашем месте, я поступил бы точно так же. До сих пор вы были одни любимцем у доброй госпожи маркизы, нашей тетушки, настоящей аристократки, пользовались предпочтением ее прелестной дочери, нашей кузины, этого небесного ангела, и вдруг точно из-под земли вырастает какой-то родственник, требующий себе местечка в вашем интимном кругу. Очень натурально, что вы говорите: постой, братец, подожди, надобно посмотреть! И, честное слово, вы правы.

Знаете, господин Ладранж, ведь я не такой ученый, как вы, адвокаты; я человек простой, более смыслящий мерить сукно или ленты, чем расточать красивые фразы; но я добрый товарищ, люблю посмеяться с приятелями, уважаю прекрасный пол и, наверно, мы с вами в конце концов поладим. Но, впрочем, хоть моим образованием и мало занимались, а все же я кое-что смыслю и в общежитии, бывал в Париже в прекрасном обществе, изучал изящные манеры, хотя этого и не видно… Черт возьми, в разное время я пробыл в Париже около трех месяцев!

Наивность эта ужасно забавляла Марию, она искоса взглядывала на Даниэля, как будто чтобы упрекнуть его в суровости к такой оригинальной, уморительной личности, даже маркиза нагнулась к нему, проговорив вполголоса:

— Даниэль, как вам не стыдно!

Но было ли то предубеждением у Ладранжа, но он замечал что-то поддельное, не натуральное в простодушии посетителя, что укрепляло его в недоверчивости. С другой стороны, Франсуа, видя, что слова его не производили большого впечатления на его неукротимого родственника, счел нужным удариться в чувствительность:

— Нельзя быть слишком взыскательным ко мне, кузен, — начал он плаксивым тоном. — Не на розах меня воспитывали. В детстве хотя и говорили мне часто, что я сын богатых родителей, однако обращались со мной не лучше, чем с сыном последнего мужика. Зимой постоянно ходил я в школу сельского священника, в ступнях, надетых на голую ногу, пища моя очень часто состояла из хлеба с водой, а ветер беспрепятственно дул сквозь дыры моего платья… Но я не жалуюсь; если отец поступал так, то, вероятно, имел на то уважительные причины; впрочем, если даже и допустить, что он был не прав в отношении меня, то он слишком жестоко за то наказан…

И он отвернулся, чтобы скрыть неподдельное на этот раз волнение, хотя и странного свойства.

Тронутая Мария обратилась к Даниэлю.

— Вот чувства, доказывающие доброе сердце, не правда ли, кузен?

Но будучи опытнее ее в знании людей и вещей, Ладранж не согласился с ней.

— Действительно, прекрасные чувства, — ответил он, -вот посмотрим, как господин Готье применит их на практике.

Франсуа живо выпрямился.

— Черт возьми, господин Даниэль, — начал он, — уверены ли вы, что я не доказал уже вам на деле желания быть полезным вам и нашим дорогим родственницам? Всмотритесь-ка в меня… Не припомните ли вы, что уже видели меня?

И он встал перед Ладранжем, с удивлением смотревшим на него.

— Вот хорошо! Не узнаете меня? — начал он насмешливо, — правда, я был тогда так ничтожен!… Да к тому же и вы были в то время не совсем-то в спокойном состоянии духа. А наша очаровательная кузина, не припомнит ли она меня?

Пристально, в свою очередь, поглядев на него, Мария отрицательно покачала головой.

— Вероятно, это костюм горожанина так изменил меня, — продолжал Франсуа, — и оставя дела в таком виде, в каком они находятся, мне по-настоящему не следовало бы поднимать тяжелые для всех воспоминания, но так как рано иди поздно все-таки узнали бы…

— Постойте, постойте, — вскричал Даниэль, пораженный мыслью, — вероятно, вы тот самый разносчик, которого мы встретили на Брейльской ферме в ночь этих убийств и которого подозревали было тогда участником во всех преступлениях.

Бо Франсуа, так как это был он, явившийся к меревильским дамам, с поддельным чувством поднял глаза к небу.

— Вы видите теперь, как бессмысленно было это подозрение, — ответил он, — очень понятно, впрочем, что в первую минуту вы должны были хвататься за всех находившихся под рукой. Между прочим, бригадир Вассер тотчас же после обыска отпустил меня, и вы сами даже составили обо мне такое лестное мнение, что поручили мне дело, касавшееся лично меня.

— Это правда. Но почему же тогда вы не назвали мне себя?

— Хм! Послушайте же, — ответил Франсуа, — тогда были не такие времена, чтоб соваться вперед без особенно важной причины. Вы мне ничего не сказали о нашем родстве и обо всех выгодах, следующих из этого для меня. Гораздо позже только я решился поразведать и узнал, что я действительно сын и наследник вашего дяди Ладранжа. Между тем, моего личного тут убеждения было недостаточно, чтобы быть признанным законом, мне следовало достать документы, съездить домой; а это было сопряжено с большими затруднениями и требовало много времени. Наконец я явился к этому нотариусу и вслед за этим и сюда.

Верная в своем оптимизме маркиза прибавила:

— Все как нельзя проще и совершенно ясно.

— Вы находите, маркиза? — ответил Даниэль сухо. -По моему же мнению, в рассказе господина Готье есть много темного, требующего новых пояснений.

Франсуа, засмеявшись, откинулся на спинку стула.

— Честное слово, кузен! — начал он насмешливым тоном. — Видно, что вы адвокат, вам все надобно пояснений, и вы придираетесь к словам.

— Я уже более не адвокат, — нетерпеливо перебил его Даниэль, — вот уже несколько часов, как я председатель суда присяжных в Шартре, советую не забывать этого!

Конечно, говоря это, Даниэль не думал запугать Франсуа, тем не менее последний, услыхав о новой должности своего собеседника, не мог удержаться от невольной дрожи. Казалось, легкое облако замутило его, а беспокойный взгляд будто искал возможности скрыться. Но впечатление это было мимолетно, и прежде чем присутствующие могли заметить его, железная воля этого человека помогла ему превозмочь себя, и он опять, улыбаясь, заговорил самоуверенно.

— Это отлично, господин Ладранж, этак вы теперь имеете возможность переловить всех негодяев, причиняющих нам столько бед, и если вы успеете в этом, я еще сильнее полюблю вас… Да, да, вы не пожимайте так плечами, я уже давно люблю вас и, так как вы на то вынуждаете меня, то я вам это сейчас докажу. Кого подозреваете вы своим освободителем на Гранмезонском перевозе, когда бригадир Вассер вез вас в Шартр, чтобы предать революционному правительству?

— Что ж, разве это были вы? — спросил Ладранж.

— А кто ж другой рискнул бы своей жизнью, чтоб вас спасти? Послушайте, кузен Даниэль, я не забыл услуги, оказанной мне вами в тот день, когда вы нашли меня раненого и умирающего у большой Брейльской дороги. Ваше человеколюбие, ваши великодушные старания тронули меня, а доверчивость, с которой вы мне поручили важное семейное дело, окончательно привязали меня к вам; к тому же вы были в таком грустном положении, эти бедные дамы были так несчастны, что я дал себе слово попытаться вырвать вас из когтей бригадира. Тут я довольствовался тем, что намекнул вам о возможной помощи; расставшись же с вами, я тотчас же принялся за устройство проделки, счастливый результат которой вы видели два дня спустя. Положение бродячего торговца ставило меня в сношение со всякого рода людьми; я обратился тут к одной шайке бедных бродяг, уговорил их принять участие в этом деле, и вы знаете, как мы вас освободили, Вассер и его жандармы попались.

Слишком надо было быть смелым, чтоб в положении Франсуа воскрешать такие опасные для него воспоминания. Или он, может быть, не знал, что именно известно было его собеседникам из обстоятельств упомянутой им ночи, или он надеялся, что в продолжение четырех лет они могли забыть все подробности происшествий. Он понял свою ошибку только тогда, когда Даниэль, пристально глядя ему в глаза, спросил:

— А кто были все эти люди, которых вы употребили тогда в деле?

— Боже мой! Несчастные изгнанники, преследуемые аристократы, шуаны, наконец; потому что то были действительно шуаны, теперь уже можно в этом сознаться. Узнав, что дело идет о спасении белых, как они называли партизан правой стороны, они горячо взялись за дело и превзошли самих себя, заслужив нашу общую благодарность.

Даниэль задумался.

— Невозможно, — начал он через несколько минут, качая головой, — это невозможно! Во-первых, отряд шуанов не зайдет так далеко в страну, где знает, что нельзя рассчитывать на поддержку. С другой стороны, у всех этих людей, несмотря на услугу, ими нам оказанную, я не могу не сознаться, был ужасно свирепый вид. Нет, я не могу ошибаться в такой степени. У этих людей не политическое стремление и не человеколюбие были двигателями в их предприятии.

Не смея обращаться в этом случае к памяти тетушки, которая была тогда не в состоянии видеть окружающего, я спрошу у вас, Мария, — обратился он к кузине. — Не припомните ли вы тот овладевший вами ужас, когда хотели нас разлучить и потом, когда мы очутились в зависимости от двух людей, одного выдававшего себя за духовное лицо, другого за доктора, и оба со страшно мошенническими лицами… Не казалось ли тогда и вам, как мне, что, спасая нас, вовсе не имелось в виду великодушной цели, о которой теперь говорят, но что, напротив, исполняли скорее какой-то заговор против нас?

— У меня все так перепуталось в памяти, Даниэль, что даже теперь я не могу ничего понять в происшествиях страшного вечера.

— Разве в самом деле эти проклятые шуаны выкинули какие-нибудь из своих штук в мое отсутствие, — ответил спокойный и улыбающийся Франсуа. — Конечно, я за них не поручусь, так как в шайке было два-три больших негодяя, но зато остальные были честнейшие люди.

— Но сами-то вы где же были, пока нас там держали под присмотром ваших агентов?

— Вот хорош вопрос! Я возился с бригадиром Вассером. А чтобы отвлечь его немало стоило труда, уверяю вас.

— Так значит, это вы и были тот атаман, о котором несколько раз намекали при нас и которого называли каким-то именем, совершенно для нас непонятным? Вы, конечно, тоже и муж той вспыльчивой молодой женщины, наговорившей столько дерзостей мадемуазель Меревиль!

Тут понадобилась Бо Франсуа вся его сила воли, чтобы сохранить невозмутимость, и он все-таки ответил своим самоуверенным тоном.

— Право, не понимаю, о чем вы говорите. Дела этих шуанов меня не касались, я даже не понимал наречия, на котором они говорили между собой. Наконец, не я был начальником экспедиции и никогда не был женат.

— Это уж слишком! — вскричал Даниэль. — Не сами ли вы мне говорили, когда я вел вас на ферму, что вы женаты и отец семейства?

Франсуа Готье расхохотался.

— Ай-ай, — начал он, — неужели вы верите всем сказкам, рассказываемым вам бедняком разносчиком, каким я тогда был? Ведь надобно же как-нибудь добывать себе сострадание публики. Вот я и взял за правило выдавать себя женатым, это одна из уловок ремесла… Наконец, вы понимаете, господин Ладранж, — прибавил он, особенно как-то подмигивая глазом, — что весьма просто, оставаясь холостым, доказать, в случае нужды, противное.

Даниэль замолчал и задумался.

Что можно было противопоставить этим правдоподобным отрицаниям? Как отыскивать истину в происшествиях, случившихся четыре года тому назад в далекой стороне и при такой таинственной обстановке? Конечно, все эти отрицания не убедили Даниэля, но ему было нечего возразить.

Бо Франсуа видел свою победу и щеголевато и уже насмешливо продолжал:

— Нет, кузен Ладранж, у вас положительно страсть к допросам, потому что и в настоящую минуту вы мне устроили допрос по всем правилам… И честное слово, теперь недостает только одного, чтоб вы выдали приказание арестовать сына и наследника вашего дяди, что, я думаю, для вас было бы очень удобно.

Упрек этот еще более ухудшил и прежде неприятное состояние духа Даниэля. Маркиза опять вмешалась своим неприязненным тоном.

— Господин Готье прав, — сказала она, — я не подберу названия вашему поведению, Даниэль, и я никак не ожидала, чтоб вы так скоро могли забыть обещание, данное вами мне утром. Мне кажется совершенно ясным, неоспоримым то, что нашим избавлением у Гранмезонского перевоза мы обязаны единственно этому честному, великодушному молодому человеку, неужели возможно утверждать противное?

— Нет, тетушка, но только я приписываю действие это другим причинам!…

— Фи, Даниэль! Вы отыскиваете постыдных причин в действии, спасшем нас от ужасной смерти, тогда как легко видеть тут одну честную. Это неблагодарность, и я уверяю господина Готье, что ни я, ни дочь моя не разделяем ее.

— Ладранж, — начала молодая девушка дружеским тоном, — грустное предубеждение ослепляет вас в настоящую минуту, но вы слишком честны и справедливы, чтобы, рассудив зрело, упорствовать в мнении, только что высказанном вами. Наш избавитель заслуживает от нас благодарности, и я уверена, что вы скоро раскаетесь в своих подозрениях.

Даниэль поспешно встал.

— Довольно! — проговорил он, задыхаясь, и со слезами на глазах. — Не желая долее своими глупыми предубеждениями нарушать царствующую здесь гармонию, я ухожу. Желаю, чтобы господин Готье заслужил то уважение и расположение, которое он, вероятно, желает приобрести, я же более не буду мешать ему.

Он поклонился и хотел выйти.

— Даниэль! — закричала мадемуазель де Меревиль.

— Дитя мое, послушайте! — закричала и госпожа де Меревиль.

Но уже Бо Франсуа понял, как невыгодно было бы для него оставить Даниэля в таких неприязненных к себе чувствах, побежал за ним и схватил его за руку.

— Кузен Даниэль, — начал он грубым, дружеским тоном, совсем уже не тем милым, нежным голоском, которым говорил до того времени, — не можем же мы ведь так расстаться!… Я не хочу, черт возьми, с первого же шагу внести раздор в свою новую семью, уж так и быть, вижу, что роль барина и светского господина не идет ко мне, да и не по мне она. Разве только вот, чтобы потешить эту барышню, нашу кузину, потому лучше буду по-прежнему простым прямодушным малым. Послушайте, кузен, я начинаю догадываться, где сапог ногу жмет, как говорят, но вам нечего меня бояться; я никого не хочу стеснять. Мы с вами объяснимся потом, и вы найдете во мне человека очень сговорчивого. А до тех пор не судите дурно обо мне или, по крайней мере, подождите осуждать, пока не узнаете меня на деле… Итак, решено? Обещаете ли вы? Ударим же по рукам, черт возьми! Давайте, пожалуйста, вашу руку.

И, говоря это, он протянул ему свою.

Речь эта не могла быть понятой Даниэлем, который под влиянием минутного впечатления совсем забыл о своих подозрениях. У него опять мелькнула надежда на продолжение своих отношений с кузиной, а это обстоятельство, незаметно для него самого, заставило взглянуть снисходительнее на все остальное.

И потому он принял протянутую ему руку.

— Может быть, я и был несправедлив, господин Готье, — с усилием начал он, — и прошу у вас извинения. Всей душой желаю, чтобы наши отношения вперед были мирны и дружественны, такими наконец, каких требует наше близкое родство.

Заключив, ко всеобщему удовольствию, мировую, все опять расселись, и разговор принял другое направление.

Франсуа окончательно отказался от роли светского господина, теперь, напротив, в нем видна была мужицкая откровенность, даже грубость, которые, тем не менее, ловко скрывали подделку.

Вскоре, оставя намеки, он формально объявил о своих планах в отношении семейства; теперь же надобно было хлопотать, чтобы наследство Даниэля, состоявшее из десяти тысяч экю, было бы ему выдано немедленно. Меревильским дамам следовало вести образ жизни, более приличный их имени и положению в свете; а поэтому нужно было бы тотчас же выкупить замок и сделать все нужные в нем переделки. Но, представляя все свои великолепные планы, Франсуа не сделал ни малейшего намека на обязательство, наложенное духовной его отца на Марию. С хорошо рассчитанной деликатностью он дал заметить, что кузина будет свободна в своем выборе, и что отказ Марии не может иметь никакого влияния на его намерение. Зато дамы были обе в восторге от его великодушия, даже Даниэль начинал упрекать себя за недоверчивость к родственнику, как за дурной поступок.

Добившись такого результата, Франсуа понял, что нечего было более прибавлять к произведенному уже впечатлению, и потому встал, чтобы откланяться.

— Навещайте нас почаще, племянник, приходите каждый день, — сказала маркиза, протягивая ему руку, которую Франсуа неловко поцеловал, — мы с дочерью всегда будем рады вас видеть.

Мария очаровательной улыбкой подтвердила слова и приглашение матери.

Ладранж тоже встал, чтоб проститься.

— Господин Франсуа, — начал он уже дружелюбно, — ведь вы, вероятно, в Шартр возвращаетесь, так же, как и я; если хотите, пойдем вместе.

— Чрезвычайно сожалею, что это невозможно, кузен Даниэль, — ответил тот, не моргнув глазом. — У ворот меня ждет лошадь с человеком, а потому я не могу идти с вами.

— В таком случае скажите, где вы остановились, чтобы я мог навестить вас.

— Приехав, я остановился в первой попавшейся мне по дороге гостинице, но мне там чрезвычайно не нравится; а потому только что возвращусь, сейчас поищу себе другую квартиру поприличнее. И как только найду, сам почту за обязанность явиться к вам. Во всяком случае, мы с вами будем встречаться здесь, так как я воспользуюсь приглашением этих дам и буду часто приходить сюда.

Извинения эти были так правдоподобны, что Даниэлю и в голову не пришло усомниться в их справедливости.

Дамы захотели проводить своих гостей до решетки сада. Но любезность эта, казалось, стесняла Бо Франсуа. Дорогой он несколько раз принимался уговаривать общество возвратиться, ссылаясь на солнечный жар, на эту бесцеремонность, которая должна была быть между родными. Его не послушали и, разговаривая дружески, дошли до ворот, которые Жанета уже отворила с бесчисленными реверансами. Даниэль рассеянно взглянул за решетку. По ту сторону дороги, под деревом, стоял человек, держа в поводу двух лошадей. Наружность этого человека не походила на лакея; скорее в нем сказывался педант низшего сословия. Ладранжу показалось, что лицо это было ему знакомо, но только что он расположился хорошенько рассмотреть его, как Франсуа решительно встал перед ним и, завладев дверью, проговорил:

— Я никак не хочу, мадам, чтоб вы шли далее… -Кузен Даниэль, до свидания?… Нет, ни за что не допущу, чтоб вы еще беспокоились.

Он вышел, захлопнув за собою дверь.

Мария хохотала, как сумасшедшая, над тем, что она считала странностью в своем новом знакомом; на Даниэля же последний поступок Франсуа произвел другое впечатление, он поспешил отворить калитку, но уже оба всадника, вспрыгнув на лошадей, скакали во весь опор.

Отъехав на некоторое расстояние, Бо Франсуа повернулся на седле и снова, смеясь, весело раскланялся с дамами, с таким видом, будто только что пошутил; товарищ его не обернулся, и вскоре при повороте дороги они скрылись из виду.

Даниэль и дамы неподвижно стояли у ворот, следя за ними глазами.

— Добрый малый, — проговорила наконец маркиза, -да, честный малый и, кажется, очень веселого характера.

— Сколько в нем простодушия за его тривиальными манерами, — прибавила Мария.

Даниэль остался задумчивым, вдруг простясь наскоро со своими родственницами, в свою очередь скорым шагом направился к городу. На повороте дороги он надеялся хоть издали увидать всадников, но они, казалось, улетучились с пылью, и он дошел до Шартра, не встретив их более.

IV

Подвал трактирщика Дублета

Бо Франсуа с товарищем, оставив Сант-Марис, проскакали немного по дороге в Шартр; но на первом же повороте они свернули и въехали в плантации винограда, покрывавшего всю эту часть страны. Достигнув, наконец, уединенного местечка, где сплошные стены зелени скрывали их от любопытных, оба остановились и соскочили с лошадей.

— Теперь дай мне, — проговорил повелительно Бо Франсуа, — то, что я тебе велел спрятать.

Другой послушно поспешил отвязать от своего седла аккуратно свернутое В виде плаща платье; то был длинный сюртук с широким воротником, как их тогда носили. Торопливо натянув его сверх бывшего уже на нем платья, Бо Франсуа бесцеремонно снял с головы своего названного лакея его мохнатую шляпу, взамен которой отдал ему свою, хорошую, модную. Таким образом он мгновенно изменил свою наружность так, что легко мог надуть любого шпиона.

Занимаясь своим костюмом, он вместе с тем отдавал приказания спутнику.

— Ты не возвращайся теперь со мной в город, а ступай проселком к Обенскому Франку и оставь у него лошадей, потому что по ним нас могут узнать, сегодня же вечером приходи ко мне, сам знаешь куда; но войди в Шартр другими воротами, а не теми, через которые мы вышли сегодня; так будет надежнее. Хорошо ли ты меня понял?

— Достаточно, Мег! — ответил его товарищ, некто другой, как наш старый знакомый Бабтист хирург, — так, значит, не удалось?

— Нет, надеюсь, что нет, — ответил Бо Франсуа, садясь на обочину дороги, так как Баптист, стоя перед ним, держал в поводу обеих лошадей, — но дело, кажется, будет труднее и опаснее, чем я предполагал. Я, между тем, не хвастаясь, могу сказать, что славно сыграл свою роль, твердо следуя твоим наставлениям, так что, пожалуй, меня можно было принять за франта из Пале-Рояля. Одна беда, что они все знают больше, чем я думал, и помнят лучше, чем я ожидал. Один раз я встал просто в тупик, ну, да я взял храбростью! Особенно уж этот проклятый адвокат. Задал же он мне звону! Черт бы его взял!

— Э, чего вам бояться этих болтунов! — ответил презрительно Баптист. — Разве они опасны? У них вся сила сосредоточивается в словах… Что касается Даниэля Ладранжа, моего любезнейшего братца, чтоб ему было пусто, то им нельзя очень-то пренебрегать, он назначен главой суда присяжных в Шартре, и собирается, как видно из его слов, задать нам гонку наповал.

Баптист попятился назад и насколько мог раскрыл глаза.

— Главой суда присяжных? Значит, все войска в провинции в его распоряжении!

Франсуа только сделал небрежную мину.

— А что он подозревает? — спросил хирург с возрастающим страхом.

— Он подозревал, но я сумел в отличном виде представить это Гранмезонское дело и, хочешь верь мне, хочешь не верь, Баптист, но только в настоящее время старая эта сумасшедшая маркиза, молоденькая эта гражданочка и даже этот строптивый суровый администратор, все они считают меня своим избавителем и мы наилучшие друзья в мире.

Но хирург, по-видимому, не разделял мнения о безопасности.

— Но все-таки, Мег, не рассердитесь на меня, пожалуйста, что я скажу вам, что затеяли вы опасную игру… Адвокат хитер, малейшее обстоятельство, слово, движение может вовлечь вас в погибель; опасность тут слишком велика. Умоляю вас, не подвергайте ей себя!

— Хи, а если я люблю опасность? — грубо ответил ему Бо Франсуа. — Что я, такая же разве мокрая курица, как большая часть из вас? Впрочем, ведь ты знаешь, Баптист, что в этом деле я только свое требую. Ведь действительно я сын и наследник этого старого скряги, которого я сам… Но ба! Это ему поделом, за то, что он бросил меня. А потому, ни в каком случае я не отступлюсь от этих ста тысяч экю, следуемых мне, тогда как очень часто из-за ничтожных сумм я подвергаю опасности свою жизнь и жизнь всей шайки. А маленькая-то хорошенькая аристократочка, которая вот уже четыре года не выходит у меня из головы, и которая сегодня показалась мне еще прелестнее, чем прежде, разве и от нее мне тоже отказаться? Да еще именно тогда, когда семейные обстоятельства отдают мне ее в руки и когда она сама не слишком-то сурово на меня смотрит? Нет, не за тысячу чертей! Мне надобно достать эту малютку, я хочу ее, я буду ее иметь… Может, это мне дорого станет, но ведь я не торгуюсь! Впрочем, что же, возьмем самое худшее, то есть что меня узнают, так эти дамы так гордятся своим именем, а этот Даниэль так уважает свое семейство, что они ни за что не согласятся предать суду и гласности своего близкого родственника; и если что случится, то ручаюсь, что мой высокопоставленный родственник скорей употребит свое влияние, чтобы спасти меня, нежели погубить.

И, опустив глаза, он задумался.

— Ну, решено! — начал снова он твердо и поднимая голову. — Сперва употреблю мягкие средства, ловкость, хитрость, уверение; если этак не успею или дело слишком затянется, тогда мы пустим все на воздух. Ты ведь знаешь, что уж если я что задумал, то ни перед чем не отступлю… По правде говоря, я в этом деле боюсь только одного, это измены; но секрет мой известен только тебе одному, Баптист, а в тебе я уверен. Во-первых, ты не такой дурак, как все остальные, и у тебя хватит смысла понять действительную выгоду. А какая тебе может быть польза изменить мне? Где найдешь ты себе жизнь спокойнее и довольства больше, чем среди нас? Кормят тебя хорошо, живешь ты у Франков, во всех добычах шайки имеешь свою долю, тогда как прежде ты жил в такой нищете, что даже просил милостыню по дорогам; значит, дурак же бы ты был, если бы отказался от такого существования.

Наконец, собственно, тебе нечего даже бояться и правосудия, ты вовсе не участвуешь в наших экспедициях; следовательно, тебе не представляется никакой выгоды донести на нас. К тому же, случись подобное, то непременно какой-нибудь из нас да умудрится раскроить тебе башку; ты это знаешь, а так как ты насколько учен, настолько и трус, то я и доверяюсь тебе.

Грубость, только прикрывавшая в этой речи похвалы, которыми Бо Франсуа хотел задобрить Баптиста, нисколько не обидела последнего.

— Поверьте, я стою вашей доверенности, Мег, — ответил он. — Вам я обязан тем, что могу практиковаться в медицине, моем любимом занятии, запрещаемом мне этими дураками докторами только потому, что я не учился в университете… Гордецы!… А я один знаю более, чем их пятьдесят человек разом, несмотря на их парики и черные платья; и уж если бы они приняли хоть один из моих вызовов, диспут письменный или словесный…

— Ну, полно! — перебил его Мег, находя, конечно, что достаточно уж польстил своему подчиненному, — мне пора в город, а ты скорей отведи лошадей и приходи ко мне к Шартрскому Франку.

Вслед за этим он встал, а хирург со своим обычным подобострастием поспешил сесть на лошадь.

— Послушайте, Мег, — спросил он, готовясь уже уезжать, — так как вы не отказываетесь от этого дела в Сант-Марисе, то какую же в нем роль отводите вы мне.

— Я об этом подумаю; но тебе не следует более показываться ни дамам, ни Даниэлю, потому что, признаться тебе сказать, мой бедный Баптист, тебя сейчас чуть-чуть не узнали.

— Меня? Да кто же?

— Адвокат, то есть судья… Он на тебя смотрел так пристально… но послушай, — прибавил Бо Франсуа веселым уже тоном, — если ты хочешь уж непременно мне быть полезным, докажи мне свои познания в медицине и приготовь пилюльку, которая, наконец, угомонила бы эту проклятую собаку. Прощай.

И он пустился по маленькой тропинке, проложенной по винограднику, а Баптист направился другой дорогой с лошадьми, тихо и сердито бормоча себе под нос.

— Пилюлю для собаки!… Вот так честит он мои знания! Нет, видно, что я там ни делай и что он там ни пой, а в его глазах я не что иное, как шарлатан. Черт возьми! Хоть бы когда-нибудь в жизни пришлось расквитаться с этим Мегом, таким гордым, таким грубым… Но ба! Этому никогда не бывать, а, между тем, приходится ему повиноваться, не моргнув глазом, а то может плохо прийтись.

Освободясь от товарища, Бо Франсуа скоро добрался до Шартра, куда вошел Друэзскими воротами. Взглянув на него — в шляпе, надетой набекрень, с маленькой тросточкой в руках, беззаботно шедшего и весело посвистывавшего, — всякий принял бы его за купеческого сынка, возвращающегося с гулянья. Вскоре он вошел в квартал тех узких, извилистых улиц, грязных, недоступных для экипажей, которых даже новейшая перестройка не могла совершенно истребить из низменной части Шартра. Время от времени он оборачивался, чтобы убедиться, не следят ли за ним; но прохожих было мало, а добродушные физиономии, показывавшиеся в окошках, являли только любопытство.

Успокоенный этой тишиной Бо Франсуа дошел до грязного, темного переулка, вразнобой стоящие дома которого, закоптелые, покосившиеся, угрожали всякую минуту своим падением. Посреди этого стоял дом еще грустнее, еще несчастнее, чем все остальные; ветер качал старую белую вывеску, на которой с трудом можно было прочесть: «Деблет, кушанье и ночлег».

К этому-то дому и направился Бо Франсуа, но не решился войти без некоторых предосторожностей. Он остановился посреди улицы, как будто не зная, куда идти, и только увидя на передних окнах упомянутого дома какие-то знаки, он отворил дверь с оглушающим колокольчиком и вошел в дымную, закоптелую комнату, не то кухню, не то столовую, но во всяком случае заявлявшую собой гостиницу или харчевню низшего разряда.

Услышав звонок, маленький человечек с плутовской физиономией, в белом переднике и таком же бумажном колпаке, оставя свою стряпню, пошел навстречу посетителю; обменявшись с посетителем какими-то таинственными знаками, трактирщик тихонько указал пальцем на нескольких человек, сидевших в комнате, и громко проговорил.

— Пожалуйте сюда, гражданин; вам сейчас все подадут в той комнате, которую вы приказали приготовить для вас.

И оставя кухню свою на попечении грязной, неуклюжей бабы, должно быть, хозяйки дома, он отворил заднюю дверь и со всевозможными знаками уважения пропустил в нее посетителя. Пройдя через развалившийся двор, они стали спускаться по каменной лестнице как будто в подвал. Странность входа этой отдельной комнаты нисколько не удивила Бо Франсуа.

— Ну, Дублет, что нового? — спросил он.

— Ничего, Мег, только ваши люди пришли, и на этот раз их так много, что я уж не знал, куда и поместить их.

— Хорошо, они долго здесь не останутся… Ну, Дублет, держи ухо востро!… Вероятно, станут искать мою квартиру; будь ко всему готов.

— Будьте покойны, Мег, — ответил трактирщик, подмигивая своими покрасневшими от дыма глазами. — Давненько-таки уж я умею надувать этих мошенников полицейских, и во мне, менее чем в ком другом из трактирщиков, они усомнятся. Моя репутация как честного человека уже сделана.

В это время они сошли с лестницы, скудно освещаемой маленькой отдушинкой; вскоре послышался глухой шум, среди которого минутами слышался человеческий голос, и все это как будто выходило из-под земли; в это же время к идущим долетал отвратительный запах, смесь табака, водки и говядины. Дублет, шартрский меняла, Франк, как звали трактирщика, наконец взял атамана за руку, чтобы вести его в потемках, продолжал веселым голосом:

— Наши молодцы веселятся, они-то хорошо поработали нынешнюю ночь, ждут теперь вас, чтоб разделить выручку по жребию… Когда вас нет, у них постоянные ссоры и дерутся насмерть… Право, Мег, без вас с ними ничего не поделаешь; неразумны они!

Остановясь у низенькой дубовой двери, он особым манером постучал. При первом же звуке в подвале воцарилась совершенная тишина, но когда зов повторился, гвалт и шум опять начались, вследствие убеждения, что идут друзья. Потом тяжелые запоры заскрипели, и когда последний из них упал, отворившаяся дверь открыла странную, отвратительную картину.

То был род погреба, куда свет не проникал и где воздух возобновлялся только посредством камина, находившегося в углу комнаты. В настоящую минуту в нем горел яркий огонь, немного сушивший страшную сырость этой подземной залы, голые стены которой были покрыты плесенью и светились раковинами слизняков.

Во всю длину комнаты тянулся импровизированный стол, сделанный из пустых бочек и полусгнивших досок; никуда негодные скамейки довершали меблировку. Но все это было так устроено, что при первом признаке тревоги весь этот гнилой хлам можно было свалить в угол, и подвал мог мгновенно принять вполне приличный вид. В настоящее же время он имел праздничный вид. На импровизированном столе, покрытом бывшей когда-то белой скатертью, виднелись признаки большого пиршества: огромные хлеба, куски холодной говядины, жбаны с вином или сидром, бутылки с водкой, стояли тут же к услугам каждого, а опрокинутые стаканы и разбитые тарелки доказывали, что угощение это выдержало уже атаку многочисленной публики. Дымившие сальные свечи, воткнутые в горлышки разбитых бутылок, освещали этот пир.

Тридцать или сорок человек мужчин, женщин и детей находились тут, одни одетые чисто, даже богато, другие в лохмотьях. Некоторые продолжали еще жадно есть, другие спали, опершись головами о стену, третьи составляли шумные кружки, из которых неслись ругательства, угрозы и хохот; кое-где виднелось зверское лицо какого-нибудь разбойника, торжественно рассказывавшего на арго какую-нибудь кровавую экспедицию, где он был действующим лицом. За особым столом, устроенным из двери, положенной на две скамейки, сидело пять-шесть человек детей, одетых в рубища, старшему было не более двенадцати лет.

Между ними сидел рослый мужчина со зверским лицом; важно покуривая трубку, он вместе с тем проповедовал своим питомцам необходимость воровать и от времени до времени понукал их выпить по рюмке водки.

Человек этот, замечательный своими черными волосами, заплетенными назад в косу, черной бородой и кожаными штанами, был Жак де Петивье, учитель ребятишек, находившихся в шайке. Воспитанники его, из которых некоторые были с прелестными, хотя уже бледными и увядшими личиками, слушали его с напряженным вниманием, перемешанным со страхом. Предмет, возбуждавший этот страх, была, конечно, кожаная плеть, висевшая за поясом у этого профессора воровства и убийств и которую он, казалось, любил пускать в дело. По стенам на досках лежали узлы и холщовые мешки, то была добыча, делить которую ожидали только атамана. И не трудно было на всех этих предметах, добытых в последнюю ночь, найти много пятен крови.

В подполье было так дымно, что у вошедшего со свежего воздуха могла закружиться голова, потом эти слизистые своды, расставленные плечи, зверские физиономии, ругательства, хохот, все это вместе составляло такое ужасное целое, что невольно вспоминался Дантов ад.

В этом притоне разбойников, имевших своим атаманом Бо Франсуа, мы встретим много уже знакомых читателю личностей. Во-первых, Ружа д’Оно, сидевшего в стороне около камина и углубленного по обыкновению в свои мрачные думы; костюм его и на этот раз хотя менее богатый, но все же был чрезвычайно нарядный; но его рыжие волосы беспорядочными прядями прилипли к его мокрому лбу, а лохмотья кружевного жабо болтались по малиновому бархатному жилету с золотыми пуговицами.

Молча, с блуждающими глазами, он не обращал никакого внимания на сарказмы Борна де Жуи, ходившего по обыкновению около него с трубкой во рту и стаканом водки в руках.

На другом конце стола сидела молодая женщина, несчастное существо в лохмотьях с голыми расцарапанными ногами и какой-то рваной тряпкой на голове, и жадно ела; возле нее на скамейке лежал узелок, составлявший все ее имущество, завязанное в дырявый платок. Читатель, верно, угадал в ней Греле, дочь честного фермера Бернарда. Она казалась все еще мало привыкшей к этим собраниям, и видно было, что только крайность вынуждала ее, превозмогая отвращение, оставаться в этом месте.

От времени до времени она оставляла еду, чтобы поцеловать ребенка, лет восьми или девяти, или улыбнуться ему. Мальчик этот был ее сын, нищенски одетый в холщовую рубашку и штаны. На его умненьком и кротком личике видна была тоже радость, между тем как эту радость, видеть мать после долгой разлуки, сильно смущал страх, производимый на него присутствием тут Жака Петивье, на которого он часто и робко взглядывал.

Наконец, в самом темном углу подвала, отдельно от всего общества, неподвижно сидела женщина, вся закутанная в большой черный плащ, и спокойно выжидавшая времени обратить на себя внимание.

Вышедший за несколько минут перед тем из прелестного и мирного домика меревильских дам, Бо Франсуа без удивления и без отвращения вошел в этот грязный притон. Отправив тотчас же Дублета к его стряпне, он смело и твердо вошел в собрание.

Увидав его, большая часть присутствующих встала, разговоры смолкли; но ни одна шапка не приподнялась с головы, ни одна рука не протянулась к нему. Эти люди были выше предрассудков вежливости. Он тоже никому не поклонился, но, узнав в толпе тех, кого искал, выразил удовольствие.

— А, ты здесь, Руж д’Оно, и ты тоже, Жак Петивье, -проговорил он торжественно, усаживаясь на деревянный обрубок, — вернулись уж, и шкуры целы, славно! Ну, что ж успели? Каждый из вас должен мне дать подробный отчет в экспедиции, которой руководил…

Прежде ты, Руж д’Оно, рассказывай, как смастерил ты дело на Сент-Авинской мельнице.

И потревоженный в своих думах Руж д’Оно только медленно поднял голову, видимо, не сознавая еще, чего от него требуют. Борн де Жуи весело подскочил.

— Очень добрые вести, Мег! — вскричал он, — Руж д’Оно с товарищами принесли из Сент-Ави пятнадцать тысяч франков, мешок с драгоценностями, не считая белья и других вещей… Но, как вы и сами видите по расстроенной фигуре Ле Ружа, там было много работы.

— Так и ты, Борн, был в деле?

— Нет, но…

— Уж я думаю, — сухо перебил его Бо Франсуа. — Что ж ты, Ле Руж, о чем так задумался?

Вынужденный наконец отвечать, Руж д’Оно растерянно проговорил:

— Надобно там было согреть старую бабку… а так как маленькая девчонка все плакала, то я ее задавил.

Послышался новый взрыв хохота Борна.

— Что за черт! Расскажи ж наконец, как дело было? -спросил еще раз Бо Франсуа.

Руж д’Оно еще раз постарался поивести свои мысли в порядок.

— Постойте, постойте, — пробормотал он, — слуга, хотевший защищаться, был повален с широкой раной на шее, а кровь-то текла, текла… и везде, и везде кровь!

— Кровь!… Ай-ай, кровь! — вскричал Борн де Жуи.

— Ну, Руж д’Оно опять за свои бредни, значит, от него толку теперь не добьешься, — нетерпеливо топнув ногой, проворчал Бо Франсуа, — надобно подождать. Ну, а ты, Жак? — обратился он к школьному учителю, — что ты сделал на большой дороге?

Ни один мускул не шевельнулся на лице Жака Петивье и грубым, жестким голосом он ответил:

— Я остановил дилижанс из Рамбулье и отнял у путешественников тысяч двадцать франков… Со мной были Грандрагон, Сан-Пус, Марабу, Борн де Мане и маленький Ляпупе, мой ученик, ведший себя отлично.

— Ладно! Вот это называется отвечать толково; есть у нас раненые?

— Грандрагон ранен в плечо, что заставило нас оТнести его к одному из окрестных Франков; но зато мы хорошо отомстили, кроме того плута, выстрелившего в Грандрагона, мы убили еще двух, пытавшихся сопротивляться.

— Ну, тут все в порядке… Дело это хорошо ведено, честное слово, Ле Руж не так хорошо успел… Опускается нынче наш Ле Руж, со своими бабьими нежностями!

Упрек этот вывел наконец Ле Ружа из оцепенения и даже разом поднял его с места.

— Я опускаюсь? Я? Чертовское сонмище! Что за важная штука остановить дилижанс и убить защищающихся путешественников? Но вот дело: жечь несчастную, рыдающую старуху или задавить бедного плачущего ребенка! Посмотрел бы я на кого-нибудь из вас в этом деле. А! Я опускаюсь! Ну так, Мег, вот что, поручите мне первое же дело, где будет работа, и тогда посмотрите, опускаюсь ли я? Ручаюсь, что между вами не найдется разбойника свирепее меня.

И лицо его в это время пылало, а из тусклых глаз положительно лились слезы стыда. (Следует напомнить читателю, что описываемый нами характер Ружа д’Оно исторически верен. У нас перед глазами документы из этого процесса, где говорится, что негодяй этот находил особенное удовольствие перед судом обвинять себя в ужасных, небывалых даже преступлениях и увеличивать те, в которых он в самом деле был действующим лицом.) Бо Франсуа, ожидавший этой свирепой выходки, улыбался только, помахивая своей тросточкой.

— Ну полно, Ле Руж! ведь я пошутил, — начал он дружески. — Ведь я тебя знаю давно, и знаю, чего ты стоишь… Но все к лучшему.

— Теперь, вы там, раскладывайте добычу по частям, потом кинете жребий; только чтоб ни ножей, ни кулаков в деле не было!

Тотчас же все заинтересованные зашевелились и принялись за дележ. Среди общего движения один атаман сидел не шевелясь на своем стуле, готовый наказать малейшее отступление от правил. Несколько человек из присутствующих мужчин и женщин воспользовались этой минутой, чтобы подойти к нему.

— Мег, — сказал подошедший молодой франт, ведший под руку хорошенькую молодую женщину, но с наглым взглядом, — вот Бель Виктуа соглашается выйти за меня по нашим правилам, позволите ли вы мне взять ее?

— А, это ты, Лонгжюмо! — ответил, зевая, Бо Франсуа, — что ж. Если вы оба согласны, то кюре Пегров обвенчает вас в первый же раз, что будет в ложе Мюст, а до тех пор — убирайтесь к черту!

И будущие супруги удалились.

— А я, Мег, — сказал, подходя, другой, — хочу, напротив, развестись с Нанетой, с которой мы не ладим.

— Очень хорошо! вас тоже разведут при первом собрании в Мюст… Только ты знаешь наши правила; так как я не люблю, между собой не ладят бы, то Нанета и ты, получите каждый в минуту развода по двадцать палок; согласен на это?

— Черт возьми! Двадцать палок, — проговорил проситель, почесывая у себя за ухом. — Между тем, чтобы избавиться от Нанеты… К тому же ведь и она получит столько же, как и я… Хорошо, Мег, уж если иначе нельзя, то пусть будет по-вашему!

По удалении недовольного супруга еще несколько человек из шайки подходили к атаману за расправой; но только что Бо Франсуа кончал их дело, как они тотчас же скрывались в толпу, как будто каждый из них боялся надолго привлечь к себе внимание страшного атамана.

Таким образом, Бо Франсуа опять остался один на своем обрубке, служившем ему троном и трибуной, стал опять смотреть вокруг себя. Вскоре пытливый взгляд его упал на Греле с ребенком ее, сидевших за столом.

Сначала он не узнал это погибшее создание, виденное им некогда таким чистым, прекрасным, но вскоре воспоминания его уяснились. Он встал и подошел к бедной матери, дрожа прижимавшей к груди своего ребенка, сказал ей насмешливо:

— Э! Фаншета, Фаншета ля-Греле! Опять вернулась к нам, хоть и долго дулась! Говорят, ты поместилась было на ферме в Этреши и от нас отказывалась; но честность-то, видно, не далеко тебя увела, бедная Греле; а потому хорошо делаешь, что ни на кого более не рассчитываешь, кроме нас.

— Ничего не оставалось делать, Мег, — отвечала несчастная мать. — Люди из шайки узнали и так часто стали ходить ко мне, что довели-таки до того, что хозяева прогнали меня. Я пошла просить милостыню с сыном, вот этим мальчиком, которого они все зовут Этрешским мальчуганом, оттого что мы долго жили в Этреши. В это время мы были очень несчастны; Жак Петивье, встреченный нами на одном из ночлегов около Орлеана, предложил мне присоединить его к другим детям, которых он учит. Я отказывалась всеми силами; я лучше предпочла бы видеть его мертвым, но меня не послушали; ночью, пока я спала на сеновале, у меня увели моего мальчика. Проснувшись на другой день и не найдя его я думала, что сойду с ума; я плакала, кричала, бегала во все стороны, но он пропал у меня; тогда уж я более не колебалась: насколько прежде избегала я встреч с людьми вашей шайки, так же горячо принялась я теперь отыскивать их. Я узнала, что мой сын с другими ребятишками должен быть сегодня в Шартре. Я собрала все нужные сведения, с клятвой обещала все, что у меня просили; наконец вот и нашла я своего дорогого мальчика!… О, Мег! Не правда ли, вы не разлучите нас больше!

Во время рассказа бедная женщина заливалась слезами, горячо обнимая и целуя своего сынишку, в свою очередь горько плакавшего. Невозмутимо стоял и смотрел Бо Франсуа на эти страдания, на эту скорбь, на это отчаянье.

— Хорошо! — проговорил он, когда Греле замолчала. -Вы с мальчишкой должны стараться приносить какую-нибудь пользу, если хотите, чтобы вам помогали. Ты не много еще нам наслужила, а между тем про тебя говорят, что ты не совсем-то была чиста в Брейльском деле… Что же касается до твоего мальчишки, я сейчас узнаю., стоит ли он, чтобы им занимались.

И обратясь к учителю, считавшему на бочке полученные деньги, проговорил:

— Жак, поди сюда!

Убрав в карман свои деньги, Жак подошел ровным, мерным шагом.

— Как находишь ты Этрешского мальчугана? — спросил Бо Франсуа.

Строптивый педагог нахмурился и инстинктивно схватился за кожаную плеть, висевшую у него на боку.

— Дрянной мальчишка, — грубо ответил он, — никаких способностей! Мать набила ему голову разными пустяками, так что теперь надобно его сечь, чтобы заставить утащить белье с сушильни или схватить в поле заблудившуюся курицу. Если бы у меня все были такие, как он, так хоть отказывайся от ремесла, но, по счастью, я могу назвать мальчиков, хорошо пользующихся моими уроками, например, Ляпупе, Ля Мармот, Лепти Руж де Шертр; из этого же мне никогда ничего не сделать.

И, высказав все это, преподаватель, важно повернувшись, отошел к товарищам.

Слыша эти нелестные отзывы, бедной матери сильно хотелось обнять, расцеловать своего сынишку, но она не смела предаться этому чувству при атамане, казавшемся сильно рассерженным. Положив руку на плечико ребенка, Бо Франсуа устремил на него свои глаза, блеск которых мало кто и из взрослых мог переносить спокойно, и грубо сказал:

— Мы не любим лентяев, слышишь ты, негодный мальчишка! Теперь я позабочусь, чтобы тебе поскорее доставили работу и случай показать усердие, увидим, как ты справишься! Смотри, если споткнешься, обещаю тебе, что сам накажу, помни это.

Этрешский мальчуган, как все его звали, дрожал всем телом, и по бледному личику его катился холодный пот. Новое горе встревожило бедную мать.

— Мег, Мег, вы ничего ему не сделаете… Я вас знаю, и знаю, как страшен ваш гнев… Франсуа, — прибавила она тише, — умоляю тебя, не будь слишком строг к нему, это сын бедной женщины, обязанной тебе всеми своими несчастьями… Ты более чем кто другой обязан быть к нему добр… Если бы ты знал…

Она остановилась.

— Что такое? — спросил Франсуа.

— Ничего, ничего. Но послушай: если мой сын, несмотря на свою молодость, не может привыкнуть к вашей… к вашему ремеслу, согласись отдать его мне… Мы с ним уйдем так далеко, как потащат нас ноги, и никогда ты не услышишь о нас. О, Франсуа, скажи, что ты соглашаешься отдать мне его, и, несмотря на все сделанное тобою мне зло, я буду всю жизнь благословлять тебя. Отдай мне его, умоляю тебя, отдай мне его!

Атаман презрительно улыбнулся.

— Ну, бедная моя Греле! Ты просишь невозможного; твой сын и ты, вы знаете слишком хорошо наши тайны, чтобы я мог отослать вас; даже если бы я это и сделал, то первый же встретивший вас из шайки имел бы право убить вас обоих. Лучше уж оставим это; если только он будет послушен, с ним будут хорошо обращаться, и я надеюсь, что он не заставит меня наказывать его… О тебе же мне сейчас пришла в голову мысль, я придумал, какое дело тебе дать.

И, обратясь к Этрешскому мальчугану, сказал:

— Поди туда, к детям, за маленький стол и выпей там рюмочку или две водки, чтобы быть здоровее да умнее.

— Водки, Мег! — тихо возразила Греле, — он еще так мал!

Повелительный жест заставил ее замолчать, а мальчик, довольный тем, что может избавиться от этой пытки, проскользнул к детям, принявшим его ругательствами и пинками.

Но Греле теперь всецело углубилась в опасность, ей самой грозившую. Так как атаман стоял молча и задумался, то она застенчиво и тихо спросила:

— Так как же, Мег? Чего вы желаете от меня?

— Можно подумать, что уж и боишься! Успокойся, я знаю, что ты очень щепетильна, а потому вначале следует пощадить в тебе это чувство. Твое дело будет из самых невинных. Слушай: здесь недалеко в деревне Сант-Марис есть дом, где мы собирались смастерить хорошее дело… Почти напротив него стоит кабак, из которого можно видеть все, что там делается. Ты пойдешь и поселишься в этом кабаке, старательно будешь замечать всех выходящих оттуда и всякий день будешь сообщать мне, что заметила… Гм! надеюсь, что работа не трудная, будешь иметь хорошее помещение и сыта будешь, но только надобно глядеть в оба глаза!… Еще вот что, дело это касается меня одного, и ты слова не пикни никому из шайки об этом…

— И больше этого вы ничего от меня не потребуете? -недоверчиво спросила Греле.

— Да. Ведь я уж тебе сказал, что на первый раз я не хочу употреблять тебя в дело, к которому бы ты имела сильное отвращение; это придет потом, само собой.

— И вы обещаете мне, Мег, что я буду видеть моего сына?

— Ты его будешь часто видеть.

— Ну хорошо! — ответила бедняга со слезами. — Нечего делать, если нельзя иначе; но у меня нет денег, и я так бедно одета, что кабатчик меня не пустит.

— Денег немного я тебе дам, а в вещах, которые сейчас будут делить, можно будет найти приличный для тебя костюм.

— В краденое платье!… — с невольным ужасом вскрикнула Греле.

— Ну, полно ребячиться! Когда будешь готова, я дам тебе последние инструкции; но помни, что кроме тебя и меня, чтобы никто не знал, какое дело тебе поручено.

— И для меня секрет, Франсуа? — проговорил позади него тихий, но твердый голос. — И мне тоже нельзя знать этого?

В это время женщина, закутанная в черный плащ, тщательно до сих пор скрывавшаяся в темном углу, подошла к говорившим. Бо Франсуа, бывший всегда настороже, отскочил и стал в оборонительную позу; но незнакомка, ловко сбросив свой плащ на руку, открыла таким образом стройный, роскошный стан и молоденькое, свежее личико с кокетливо надетым крошечным чепцом.

То была Роза Бигнон, жена Франсуа; неожиданное явление это, казалось, более удивило, чем обрадовало мужа.

— Опять ты, Роза? — спросил он в замешательстве. — В самом деле, я никак не ожидал… Греле, оставь нас! -обратился он к Фаншете, с жадным любопытством смотревшей на молодую женщину. — Уходи с сыном!

Греле не шевелилась.

— Так вот это мадам Роза! — с наивным изумлением проговорила она. — О, как она хороша! Я не удивляюсь более…

— Уходи же, тысячу чертей!

И перепуганная Фаншета опрометью бросилась в противоположный конец подвала.

Когда супруги уселись, Франсуа первый заговорил недовольным тоном:

— Черт возьми, Роза! Что значит эта новая выходка? Зачем не осталась ты в Орлеане, как я тебе сказал. Нуждалась ли ты там в чем-нибудь? Несчастна была? Отчего было не подождать терпеливо моего возвращения?

— Мне долго пришлось бы его ждать, Франсуа, — ответила Роза с дикой нежностью. — Нет, я не терпела там никакой нужды, но я не была и счастлива; я не могу быть счастливой вдалеке от тебя, Франсуа. Видя, что ты забываешь обо мне, я не выдержала долее, я захотела сама убедиться… Франсуа, ты, кажется, не очень мне обрадовался?

— Ну вот еще! Но ты знаешь, Роза, что я люблю послушание, и ты стоила бы…

— Говори. Не думаешь ли ты запугать меня? Что мог бы ты мне сделать? Ты знаешь, что, оставя свою семью, чтобы за тобой следовать, я ко всему приготовилась. Я тебя люблю, Франсуа, и пока я живу, ты не бросишь меня для другой женщины.

— Для другой женщины! Кто тебе это сказал?…

— Никто, я сама это отгадала, я это чувствую, я в этом уверена. Что ты делал весь этот месяц, что не подавал о себе вести?

— Э, черт возьми! Занимался делами шайки.

— Неправда! ты пропадаешь целый месяц, и никто тебя не видит; твой лейтенант Руж д’Оно и другие управляли экспедициями; даже вот в этих последних, что остановили дилижанс из Рамбулье и ограбили Сант-Авинскую мельницу, тебя вовсе не было там; другие без тебя вели все дело… Не старайся обмануть меня, Франсуа, ты занят женщиной!

— Я тебе говорю, что нет! Теперь я занят приготовлениями, соображаю, устраиваю очень важное дело, о котором ты узнаешь после.

— Нет дела, которого бы ты не доверил мне; ты можешь сжечь и ограбить весь свет, и я все прощу тебе, лишь бы ты любил меня!… Вот даже и это поручение, данное тобою сейчас этой несчастной, не доказывает ли и оно о существовании женской интриги?

— Эх, миллион чертей! — вскрикнул выведенный наконец из себя Франсуа. — Ну, если б даже и это?

— Я не позволю этого! — восторженно воскликнула Роза, — твоя любовь, твоя страшная любовь, Франсуа, принадлежит мне одной, и я сумею отстоять ее… не забудь этого!

По лицу атамана разбойников видно было, что самые сильные страсти боролись в нем; глубокие морщины изрезывали ему лоб. Но вдруг лицо его прояснилось, взгляд смягчился, и он с улыбкой заговорил.

— Ну, моя хорошенькая Розочка, делай, что хочешь, ты сумасбродная ревнивица; но я никого не люблю и не могу никого любить кроме тебя. Оставайся же здесь и убедись сама, что в твоих подозрениях нет здравого смысла.

И он поцеловал ее.

Этот резкий переход только увеличил подозрение Розы.

— Франсуа! — начала опять молодая женщина, — может быть, я и ошибаюсь, но я буду наблюдать, и горе нам обоим, если ты изменишь мне!

— Что ж, неужели ты способна донести на нас?

— Ты хорошо знаешь, что нет, но если ты меня не любишь, то я все же принужу тебя убить меня.

V

Тревога

Прошла неделя, и в это время Даниэль несколько раз побывал в домике в Сант-Марис; но по необъяснимой странности он ни разу не встретился там с Готье, приходившим туда тоже почти всякий день. С другой стороны, он, несмотря на все свои усилия, никак не мог отыскать в Шартре квартиры Франсуа. Ему неприятно было вмешивать в это дело подчиненную ему полицию. Документы, находившиеся в руках мадам де Меревиль, ясно и точно доказывали, что разносчик Готье действительно сын и наследник Михаила Ладранжа Брейльского, а потому молодому человеку больно было применять подобные способы для розыска одного из членов своего семейства.

Поведение Бо Франсуа не могло не быть рассчитанным, а в таком случае причины искать было трудно. Несмотря на это, когда Даниэль захотел узнать мнение меревильских дам об этом странном обстоятельстве, он нашел их совершенно спокойными. Ни о помещении, ни о проектах Готье они не знали более самого Даниэля, так как Франсуа на все их вопросы ограничивался великодушными обещаниями; между тем его постоянная лесть маркизе, его наружная откровенность и простодушная веселость в отношении Марии обворожили мать и дочь. Расположение их к нему не допускало даже малейшего обидного сомнения на его счет до такой степени, что Даниэль не смел высказать подозрений, родившихся у него в голове.

Но в описываемое нами утро, идя из Шартра в Сант-Марис, он все думал о необходимости потревожить наконец это непонятное для него спокойствие своих родственниц относительно их нового друга и, подходя к дому, решился непременно в этот же день переговорить с обеими.

Подойдя к калитке, он нашел ее отворенной, на этот раз обстоятельство это не встревожило его, так как с переменой политических событий родственницам его не представлялось более той необходимости прятаться от соседей, как прежде, но вскоре ему пришлось узнать причину этого невнимания.

На входном дворе горничная Жанета, старый садовник, его жена и даже сами хозяйки грустно стояли около конуры Цезаря, большой дворовой собаки, караулившей дом. Несчастное животное, видимо, не в силах было более нести своих обязанностей. С него сняли его цепь и железный ошейник. Он лежал на боку с неподвижной головой, с животом, вздутым спазмами, у него едва доставало сил болезненно стонать, наконец и стоны-то эти становились слабее и слабее; потускневшие уже глаза попеременно обращались к каждому из окружающих его друзей, как будто прося помощи.

В слезах, на коленях около него, Жанета старалась заставить его проглотить несколько капель молока, облегчившего бы хоть на несколько минут страдания бедного животного. Но вскоре конвульсии опять начались с новой силой, и бедному Цезарю, по-видимому, мало уже оставалось жить.

Присутствующие были расстроены этим грустным зрелищем, и даже Даниэль не мог остаться равнодушным, видя отчаянное положение верного слуги.

— Боже мой! Что случилось с Цезарем?

Никто не отвечал ему, только все грустно переглядывались.

— я тут ничего не понимаю, — заговорила наконец старая садовница, — часа еще нет, как собака была совершенно здорова! И вдруг что-то случилось! Должно быть, ее отравили.

— Гм! — бормотал старик, покачивая своей седой головой, — худая это примета для дома… потому что, видите, без причины такую пакость не сделают.

Маркиза была не согласна с ним.

— Отравлена! — повторила она, — Откуда вы это берете? Никто сюда не ходит, следовательно, кому ж ее отравить?

— Уж я это знаю, — проговорила Жанета, вставая со вздохом. — Побьюсь об заклад, что дело это сделано этой нищей, входившей сегодня утром сюда и разговаривавшей несколько минут с барышней. Мне тогда показалось, что она, уходя, что-то бросила в собачью конуру, и не прошло после этого и четверти часа, как Цезаря схватили боли. Непременно это она, и уж встреть я ее теперь где-нибудь, обещаю, что обличу ее, негодяйку, а дурна-то как! Как смертный грех!

Мария слегка покраснела.

— Фи, Жанета, — сказала она с укором, — как можно обвинять женщину, которую вы не знаете!… Это бедная соседка, — продолжала она с замешательством, как будто сознавая, что слова ее требуют пояснений. — Она сейчас, видя меня одну в саду, вошла сюда, чтобы попросить каких-нибудь старых вещей для своего ребенка, который почти голый. Я ей дала несколько ассигнаций, и она тотчас же ушла, горячо благодаря меня. Мне она кажется совершенно не способной на подобный поступок.

Может быть, что у Марии были особенные, не высказываемые ею причины так защищать нищую, но что бы там ни было, маркиза взяла сторону дочери.

— Да, да, — порешила она, — тут нет никакого яда, а собаки вообще бывают подвержены этим внезапным болезням, от которых и околевают в несколько часов, что и случилось, должно быть, с Цезарем. Посмотрите, -прибавила она, — бедное животное уже издыхает, а я не могу этого видеть… пойдем, Мария… пойдемте и вы, Даниэль…

И все трое удалились, оставя прислугу ухаживать за псом, для которого, впрочем, все старания уже были излишни.

Все были грустны и молча прохаживались по аллее сада. Даниэль, сам не зная почему, находил связь в покушении на собаку с предшествовавшими событиями.

— Нам не следует пренебрегать этим обстоятельством, — начал Даниэль. — Мария, не находите ли вы, что нужно было бы разыскать эту нищую, входившую утром сюда; я полагаю, что от нее можно кое-что узнать…

— Право, Даниэль, — перебила его нетерпеливо и раздосадованным голосом мадемуазель де Меревиль. — С тех пор, как вы опять поступили на службу, вы везде видите преступление и преступников. Неужели вы верите пустякам этой ветреной Жанеты? Знаете, кузен, оставьте, пожалуйста, в покое эту беднягу, я ее достаточно знаю, чтобы быть уверенной, что она не виновата в этом грустном обстоятельстве.

— Хорошо, Мария, я думал, что некоторые предосторожности не будут лишними… Но не будем более говорить об этом… был у вас сегодня господин Готье?

— Нет еще, — поспешно ответила маркиза, — он сегодня запоздал.

— Значит, он придет? Тем лучше, наконец я его увижу.

— Дело в том, мой милый Даниэль, — заговорила Мария, хитро улыбаясь, — что вы, кажется, оба нарочно избегаете друг друга. Только что вы уйдете, как Готье звонит у порога, или вы приходите после него; этак вы никогда не встретитесь.

— Если с чьей стороны и есть преднамеренность в этих постоянных прятках, то во всяком случае не с моей…

— А отчего же им быть со стороны господина Готье? -сухо спросила маркиза.

— Вероятно потому, тетушка, что он боится моего присутствия.

— Боится вашего присутствия? Я уверена, что этот славный молодой человек и не подозревает, что вы такая страшная личность!… Он приходит сюда, чтобы навестить родственниц, которых любит и уважает и в отношении которых имеет самые похвальные намерения, чего же ему вас бояться, позвольте спросить?

— Нечего, тетушка, разве только моего горячего желания узнать, где он живет? Откуда он явился, чего хочет и, наконец, переспросить его еще насчет некоторых особенностей его прошлой жизни.

— Это гнусно, милостивый государь, — перебила сердито маркиза. — Подобными поступками вы заставляете меня переменить мнение о вашем характере, который я до сих пор считала честным и справедливым.

— Я вижу, что вы употребляете все усилия, чтобы скомпрометировать своего двоюродного брата в моих глазах и глазах моей дочери, но это вам не удастся, предупреждаю вас, и ваше недоброжелательство ни в каком случае на нас не повлияет.

Не ожидавший этого взрыва, Даниэль был ошеломлен.

— Тетушка, — начал он мягким тоном, — пожалуйста, выслушайте…

— Замолчите, — прервала маркиза, — я не позволю дурно при себе говорить о сыне моего брата… оставьте меня.

И, отвернувшись, она ушла быстрыми шагами, как будто боясь, что не сумеет более овладеть собой.

Даниэль остался один с кузиной.

— Неужели я так виноват, Мария, — спросил он, — и вы тоже неужели не разделяете со мной опасений, которые преследуют меня.

— По совести, нет, Даниэль, — ответила откровенным тоном молодая девушка. — Я не вижу ничего подозрительного в поступках нашего родственника. Он нам всем оказал большую услугу. Оставленный давно своей семьей в бедности, в нищете, он не помнит этого зла, и как только счастье улыбнулось ему, он с полным добродушием явился к нам, таким как есть: прямым, честным и некорыстолюбивым…

Даниэль не мог удержаться от нетерпеливого движения.

— Мария, — заговорил он глухим голосом, — Мария, вы его любите… да, вы его любите, я в этом убежден.

Ничего не ответив, она улыбнулась.

— Не старайтесь обмануть меня, — продолжал в волнении Ладранж, — сами того не подозревая, вы поддались влиянию вашей матери. Конечно, у этого молодого человека есть качества, могущие заменить в нем недостаток образования и заставить забыть его рождение. Мария, вы не решитесь утверждать, что он вам не говорил уже о своей любви и свадьбе?

— Отчего же ему бы и не говорить? — ответила молодая девушка, желая посмотреть, какое произведет действие это на Даниэля. — В тех отношениях, в которых мы находимся, ему было бы трудно, почти невозможно умолчать о своем чувстве.

— И вы не остановили его с первого же слова? Вы не объявили ему, что другие обстоятельства…

— Какие обстоятельства? Не сами ли вы торжественно отдали мне назад мое слово? И я поступила бы очень легкомысленно, если бы не вняла выражению его чувств, подкрепленных родством.

Но, увидя по расстроенному лицу Даниэля, что зашла слишком далеко в шутке, мадемуазель де Меревиль переменила свой тон.

— В силу чего вы сомневаетесь во мне, негодный ревнивец? Может ли кто в мире заставить забыть меня о нашей чистой, святой любви детства?… Я уже раз сказала вам, и это неизменно: я ваша или ничья!…

В словах этих, сопровождавшихся мягким, добрым взглядом, слышалось много правды. Но демон ревности мучил Даниэля.

— А между тем, Мария, сознайтесь, ведь вы слушали не сердясь объяснения этого Франсуа Готье?

— Сознаюсь, Даниэль.

— Как же это, если вы его не любите?

Мария покраснела и в смущении отвернулась.

— Вы безжалостны в некоторых случаях и к некоторым обязанностям, от которых невозможно избавиться. Итак, уж если непременно надобно вам высказать все, то слушайте, я не остановила с первых же слов и не отняла надежды у господина Готье потому что, ну потому что моя мать мне велела поступать таким образом.

— Но какая же в этом цель, поступать так, мадемуазель де Меревиль?

— Послушайте, Даниэль, — опять начала молодая девушка с некоторой грустью, — мне совестно разбирать и угадывать цели моей матери, которой, между тем, я должна подчиняться… Помните ли вы все статьи этого странного духовного завещания дяди Ладранжа? В этом акте сказано, что если Франсуа женат или откажется жениться на мне, то в этом случае, и только тогда я могу получить из наследства десять тысяч экю, в противном случае, если отказ будет с моей стороны, то я ничего не получаю из состояния дяди; понимаете ли вы теперь, почему моя мать требует, чтобы я до последней минуты не давала бы заметить своего отказа?… Но, Даниэль, мне стыдно входить в подробности, и вам следовало бы меня пощадить.

— Да, да, должно быть, — радостно заговорил Даниэль, — я в этом узнаю обыкновенную политику с того… с того времени, как горестные происшествия так изменили ее характер. Между тем, Мария, и я, со своей стороны, умоляю вас: не заходите слишком далеко в этом повиновении.

— Ну полно, Даниэль, не будем более возвращаться к сомнениям, оскорбительным для меня, и поговорим о другом, мой друг; я осталась здесь с вами, чтобы рассказать вам о происшествии, сильно меня поразившем и о котором еще никому не решалась сообщить.

— В чем дело, милая Мария?

— Вы, конечно, помните, что когда, освободив от жандармов на Гранмезонском перевозе, нас отвели в какой-то дом, мы встретили там молодую хорошенькую женщину, сильно волновавшуюся! Я до сих пор не понимаю, что именно ее так сердило и почему ее негодование относилось более ко мне; но мне казалось, что, вмешиваясь в дело, она действовала в нашу пользу, а потому, чтоб ее отблагодарить, я послала ей единственную сколько-нибудь ценную вещь, уцелевшую от нашего богатства, вот это кольцо, подаренное мне отцом… помните вы все это?

— Я хорошо помню все подробности этой ужасной ночи, Мария, и, так же как и вам, происшествие это кажется мне таинственным.

— То, что я хочу рассказать, не менее таинственно. Слышали вы, Жанета рассказывала, что одна бедная женщина, здешняя соседка, найдя калитку отворенной, вошла сегодня сюда, чтоб попросить милостыни. Сначала эта женщина рассказывала мне о своем горе и своих нуждах, но, говоря это, у нее был какой-то рассеянный, беспокойный вид, наконец, когда Жанета, бродившая около нас, ушла, она сунула мне в руку бумажку и скрылась.

— Как? эта нищая, которую обвиняют в отравлении Цезаря?

— Постойте… когда она уходила, я раскрыла бумажку, свернутую в виде письма и в которой находилась какая-то маленькая вещица. Прежде всего прочитайте совет, который мне дают и скажите, что мне делать?

И она подала брату толстую измятую бумагу, на которой непривычной рукой и с плохой орфографией было написано несколько слов. Через несколько минут Даниэль разобрал их:

«Берегитесь! вам угрожает большое несчастье».

Молодой человек задумался.

— Это уж совершенно темно, да и письмо никем не подписано.

— Действительно, Даниэль, но я полагаю, что это предостережение не дано так, с ветру, и что оно от благонамеренной личности. В этом письме находилось и кольцо моего отца, вещь, которую я послала этой молодой женщине в том уединенном домике, посмотрите.

И она сняла с руки хорошо знакомое Даниэлю кольцо.

Разглядев его со всех сторон, он отдал его Марии.

— Я ничего тут не понимаю, — проговорил он, — кто захочет тревожить бедных женщин, никого не обидевших, и кто этот неизвестный друг, который помимо меня хлопочет о вашей безопасности? Каким путем вернулась к вам эта вещь, отданная вами в таких странных обстоятельствах? Мне кажется, что наш знакомый не совсем чужд в этом деле. Но вы теперь видите, Мария, что необходимо мне отыскать эту нищую, расспросить ее и достать от нее, во что бы то ни стало, ключ к этой загадке. А вы и теперь не согласитесь, что она тут замешана в отравлении собаки?

— Как же соединить подобный дурной поступок с видимо добрым намерением, выраженным в письме и присылке кольца? Чтоб привести в исполнение такие два противоположных поступка, надобно быть сумасшедшим.

— А может, она принуждена одинаково повиноваться двум противным влияниям, — ответил Даниэль, подумав несколько минут. Так или иначе, но я, Мария, попрошу вас дать мне самые подробные сведения об этой нищей; как она одета? где живет?

Мария больше не восставала и ответила на все эти вопросы. Бедняжку легко можно было узнать по ее изуродованному оспой лицу, и мадемуазель де Меревиль с террасы несколько раз видела ее проходившей мимо виллы, даже она указала брату на грязную харчевню, находившуюся тут напротив, где, казалось, живет эта нищая.

— Мне достаточно этого, — сказал молодой человек, готовясь уходить. — Сейчас же отправляюсь отыскивать эту женщину. Так как мы не знаем причин, побудивших ее на эти поступки, то я сначала употреблю все возможные мягкие средства; пойду один и без всяких атрибутов моей должности. Если же она не согласится отвечать или захочет спутать фальшивыми ответами, то может ожидать строгих мер с моей стороны. Еще одно слово, Мария, вы мне сказали, что матушка ваша не знает о полученном вами угрожающем предостережении.

— Нет, Даниэль, я боюсь, что это слишком встревожит ее, хотя за все эти годы болезнь ее и не возвращалась, но доктор, вы знаете, велел ей избегать волнений.

— Я вполне одобряю ваше благоразумие, моя ненаглядная Мария, но в таком случае позаботьтесь уже сами обо всех требующихся предосторожностях. Очень легко может быть, что смерть собаки и совет, переданный вам в письме, означают одно и то же, а потому примите все меры… чтоб предохранить себя от вторжения извне; чтоб двери были постоянно заперты, не впускайте сюда никакой неизвестной личности и будьте внимательны к самым незначительным случаям подозрительного свойства.

— Хорошо, хорошо! Уж вы положитесь на меня, Даниэль; мы будем беречься, будьте покойны… Но, мой друг, неужели вы так уйдете отсюда, не помирясь с моей матерью? Надобно быть снисходительным к ее слабостям, она так много страдала!

— Я спешу, а потому поручаю уж вам походатайствовать за меня перед тетушкой и попросить у нее извинения за мой скорый уход, вас выслушают снисходительнее, чем меня… И чтоб хоть немного сгладить мою вину перед ней, передайте ей то, о чем я сам забыл ей сообщить. Вы знаете, что я возобновил свое ходатайство о возвращении вам всех ваших имений, признанных уже национальными. На этот раз меня энергично поддержали влиятельные друзья, и я твердо надеюсь на успех. Пусть она имеет это в виду и не требует тяжелых жертв от своей единственной дочери.

— Что вы говорите, Даниэль? — радостно воскликнула молодая девушка. — Неужели вы можете своим влиянием возвратить эти так горячо желаемые земли?

— Это еще только надежда, которая легко может и не сбыться… Но вы, Мария, неужели вы тоже придаете такую важность вашему утраченному богатству?

— Не в том дело, Даниэль; я не стану утверждать, чтоб я была совершенно равнодушна к удобствам, доставляемым состоянием, но тут я главным образом думаю о том, что если ваши старания увенчаются успехом, то много затруднений из нашего настоящего положения исчезнет и отложатся некоторые проекты, так огорчающие нас обоих. Достигайте, мой дорогой, достигайте, и я ручаюсь, что моя мать… Но я побегу скорее сообщить ей эту добрую весть… Прощайте!

И дружески кивнув ему головкой, она побежала к маркизе. Ладранж же тоже направился к выходу из виллы, чтобы отыскивать нищую.

Проходя мимо Жанеты и стариков, стоявших над безжизненным трупом Цезаря, он остановился, чтоб еще раз повторить им приказание — как можно бдительнее смотреть за домом и, получив их обещание, поспешно вышел.

VI

Здание министерства юстиции

Следуя указаниям мадемуазель де Меревиль, Даниэль без труда нашел дом, где поселилась нищая.

То был скверный с виду кабак, и вдобавок еще пользовавшийся дурной репутацией.

Ладранж вошел в первую темную, неопрятную комнату, в которой стояло несколько столов и скамеек с поломанными ножками. В комнате никого не было из обычных посетителей; возле окна сидела старуха в лохмотьях, конечно, хозяйка дома, и чинила грубое белье.

При виде необычного посетителя она поспешила встать и заговорила, стараясь придать своей гнусной физиономии самое ласковое выражение.

— Пожалуйста, войдите, гражданин! Что прикажете подать? Прошу вас покорно садиться.

Даниэль отказался и когда объяснил цель своего посещения, то она, сев за прежнюю работу, отвечала самым невнимательным образом.

— Почему я знаю? Мы здесь видим много народа!

Сколько Даниэль ни настаивал, старуха отказывалась дать удовлетворительный ответ; истощив все усилия, он наконец переменил тон и, объявив о своем звании, прибавил, что если сейчас же он не получит полного откровенного ответа, то поступит по закону. Угроза ему вполне удалась: старуха тотчас же все припомнила и поняла.

— Да, да, знаю, о ком вы говорите, — начала она с худо скрытым замешательством, — это о той женщине, что зовут Греле, которая действительно живет у нас с прошлой недели… Но, надеюсь, она никакого зла никому не сделала, и ее не в чем упрекнуть, она смирно просит милостыню у прохожих и приезжих.

— Все это так, но почему же, если ей нечего бояться строгости законов, сначала вы сделали вид, будто не знаете ее!

— Ах, гражданин! Ведь боишься всегда запутать своих посетителей, да к тому же, как себе вообразить, что такому важному барину, как вы, понадобится Греле?

Ладранжу надобно было довольствоваться этим извинением, и он снова принялся за расспросы. Но ничего интересного для дела не добился он от старухи. Греле часто выходила днем, чтобы просить милостыню, но большую часть времени сидела запершись в своей маленькой комнате наверху, за которую она вперед заплатила по этот день; впрочем, никто не знает, кто она.

В свою очередь Даниэль не подозревал, конечно, в отыскиваемой им бедняге, всеми называемой Греле, Фаншету Бернард, несчастную дочь бывшего фермера своего дяди. Он тогда только мельком видел ее и не слыхал ее прозвища. Даже Мария, видевшая утром у себя в саду нищую, не узнала ее, потому что так же, как и ее кузен, она видела всего один раз дочь Бернарда.

Между тем, не отчаиваясь при первой неудаче, молодой чиновник продолжал далее свои расспросы!

— Теперь, моя милая, — начал он строгим голосом, -подумайте хорошенько о том, что будете отвечать… Не приходил ли к вам кто спрашивать Греле? Не видали ли вы, чтобы она разговаривала с кем-нибудь здесь ли или в каком другом месте?

Кабатчица избегала прямого ответа на этот вопрос.

— Ах, гражданин! — начала она. — Как же вы хотите, чтобы я знала, что она делает, когда она по целым дням ходит во все стороны просить милостыню? Но знаете ли, хотя Греле и молода, но она так дурна собою, что нет опасности, чтобы молодые люди заговаривали с ней.

И старая мегера захихикала.

— Хорошо, но не приходила ли к ней какая-нибудь женщина? Не старайтесь опровергать, старуха, я имею причины думать…

— Ну, уж если вы сами знаете… Да, да, мне кажется, что я видела раза два, три, что какая-то молодая женщина приходила к Греле из города. Молодая, хорошенькая собою женщина и нарядно одетая?

Да, да, именно, и наша постоялица говорила, что это торговка, и они всякий раз запирались и говорили там наверху.

Даниэль сделал важное открытие. Не было сомнения, что торговка, посещавшая Греле, была та же женщина, которая играла важную роль в Гранмезонском деле.

— Довольно! — ответил он. — Когда эта торговка приходила в последний раз к вашей постоялице?

— Сегодня утром они обе ушли.

— Ушли! — вскричал встревоженный Даниэль. — Но, конечно, Греле вернется?

— Не знаю хорошенько, гражданин, она еще вчера вечером уплатила по своему счету и сейчас я увидала, что она унесла и свои вещи, их, правда, не тяжело нести: все уберется в карман хорошей хозяйки.

— Но возвратится ли она?

— Она ничего не сказала: она очень торопилась; обе они пошли по направлению к городу.

Видя уже в руке у себя нить всей интриги, Даниэль был страшно взбешен. Несмотря на то, он не показал виду и, еще раз строго запретив кабатчице кому бы то ни было говорить о его посещении, вышел из кабака. Идя скорым шагом, он до того углубился в свои мысли, что не заметил в двадцати шагах от себя человека, хорошо одетого, шедшего ему навстречу. Человек этот, узнав его, бросился в кустарники, росшие по краям дороги. Даниэль прошел мимо, и, когда уже отошел порядком, личность, прятавшаяся от него и бывшая не кем иным, как Бо Франсуа, просунув голову сквозь ветви, проследила за ним глазами до поворота дороги. Тут только вышел он из своей засады и, в свою очередь, направился к кабаку, куда и вошел, оглянувшись несколько раз.

Молодой чиновник, идя в город, все думал и придумывал средства, как бы лучше и вернее уничтожить интригу, в существовании которой он теперь убедился. Дело было в том положении, когда ему необходимо было употребить свою власть.

Смерть собаки вследствие посещения Греле, угрожающее предостережение, полученное мадемуазель де Меревиль и мгновенное исчезновение нищей достаточно оправдывали вмешательство судебной власти.

Итак, Даниэль порешил тотчас же выдать приказ об отыскании Греле и разносчицы с тем, что если они дадут удовлетворительные пояснения своих поступков, немедленно будут отпущены. Что же касается до кабака, в котором помещалась Греле, необходимо было усилить над ним надзор, тем более что помещенные там полицейские могут удобно следить за безопасностью живущих напротив меревильских дам.

Читатель не удивится, увидя через час после этого Даниэля Ладранжа в своем официальном кабинете, занимаемом им в Шартрском здании юстиции, пишущим все нужные для этого предписания.

Приложив последние печати, Даниэль уже собирался позвонить, чтобы отправить эти бумаги куда следует, как дежурный пришел доложить, что лейтенант городских жандармов желает видеть его по делам службы. Офицер этот являлся как нельзя более кстати, поэтому Даниэль тотчас же и приказал ввести его.

Это был прежний бригадир Вассер.

Ладранж не видал его после того знаменитого вечера, когда бежал от него. За последние эти годы Вассер оставался на прежнем своем месте в Н*, и только за несколько дней перед тем он был прислан в Шартр с повышением в чине — награда давно им заслуженная, и тут в первый раз он являлся за получением приказаний от чиновника, заведывающего департаментом министерства юстиции.

Его высокий рост, стройный стан, черные длинные усы и мужественное лицо уже давно нам известны; но в настоящую минуту, казалось, несмотря на его новенький серебряный эполет, в нем не было ни той самоуверенности, ни той гордости, так отличавших его. Войдя в комнату, он с видимым замешательством и опустив голову подошел к Даниэлю и, теребя свою шляпу, неловко и застенчиво поклонился. Даниэль, напротив того, поспешно встал и сделал несколько шагов ему навстречу.

— Очень рад вас видеть, лейтенант Вассер, — сказал он ему улыбаясь. — Как, разве вы не узнали меня? Мы ведь с вами старые знакомые и виделись в равно неловких для обоих обстоятельствах.

— Я узнал вас, гражданин Ладранж, я тотчас же узнал вас, — ответил Вассер, играя портупеей своей сабли.

— Прекрасно, почему бы нам помимо служебных обязанностей и не быть добрыми друзьями?

Сперва удивленный этими словами, лейтенант, казалось, немного оправился от своего смущения.

— Так, значит, гражданин Ладранж, — спросил он, вперив в Даниэля свои черные глаза, — вы мне прощаете то… и серьезно это?

— Что это? Что вы арестовали-то нас и намеревались представить в революционный трибунал? За что ж тут на вас сердиться, Вассер? Вы исполняли свою обязанность.

— Нет, нет, я не об этом, — ответил, сконфузясь, офицер. — Я вас спрашиваю, можете ли вы позабыть мою вину, когда я упустил вас и ваших родственниц, и вверитесь ли вы мне после того, как я так глупо при вас допустил провести себя?

Даниэль подумал, что он шутит, но в свою очередь, пытливо посмотрев в глаза Вассеру, и видя, что он не шутит, расхохотался.

— Черт возьми, — начал он, — вот хорош вопрос! Да знаете ли вы, что если бы вы не дали так глупо провести себя, как вы говорите, то нам бы очень плохо пришлось в этом деле и что в таком случае, по всей вероятности, я не был бы, как теперь, директором суда присяжных в этом департаменте. Ну, милый мой Вассер, садитесь! Уверяю вас, что весьма охотно прощаю вам вину, о которой вы говорите.

Сказав это, он уселся, и жандармский офицер машинально последовал его примеру.

— Вы достойный человек, гражданин Вассер, — продолжал он с благодарностью.

— А я всю жизнь не прощу себе, — возразил Вассер, -сделанной мною глупости в известном деле. И как мало труда стоило этим людям одурачить меня, уверив, что мост снесло наводнением, тогда как мне стоило сделать только несколько шагов, чтобы самому убедиться, что это ложь.

— А этот врач-ветеринар, рассказывавший разные сказки, пока другие там стряпали западню!

— Плут! уж попадется ж он мне когда-нибудь в руки… Но как ни исколесил я с тех пор всю страну, отыскивая его, все было напрасно, мошенник не показывался более, и никто ничего не мог сказать мне о нем. Да, да, я был совершенный дурак, чего до тех пор не прощу себе, пока не отомщу за эту шутку.

— Ну полно, любезный Вассер, эти старые счеты нынче канули в вечность, не следует более и вспоминать о них. Что же касается до меня, то я так мало обижен на вас за это дело, что именно мне вы обязаны и вашим повышением, и назначением в Шартр. Зная вас давно и зная, как вы энергичны, храбры и деятельны, я хотел иметь вас около себя, чтобы вы помогли мне в очень трудном деле.

— Как; гражданин! Это вы, — вскричал Вассер, — это вашей доброте обязан я этим повышением, которого считал себя не достойным. Благодарю вас! Благодарю…

И клянусь вам своей честью, что я постараюсь загладить единственную ошибку, в которой можно упрекнуть меня.

— Успокойтесь, лейтенант Вассер, никто более меня не расположен простить вам эту ошибку, а потому не будем более говорить об этом. Я надеюсь скоро доставить вам случай, в котором ваша так хорошо известная всем опытность вознаградит себя за прошлое.

— Да, да, испытайте меня, гражданин Ладранж, — горячо вскричал офицер, — и вы увидите, поддамся ли я еще подобным шуткам. Только, — прибавил он поспешно и застенчиво, — не давайте нам политических поручений; в эти революционные времена мы, политические агенты, пропадаем из-за политики. — Без нее только одни злодеи должны бы были ненавидеть и бояться нас. Послушайте, гражданин Ладранж, когда я представлю, что вас, такого честного, такого благородного молодого человека, вас, занимающего теперь такой высокий пост, я должен был четыре года тому назад привезти в этот же самый дом с цепями на руках и на ногах, я не могу утерпеть, не подумав, что дела в этом мире порой идут чертовски скверно.

— Это уж, Вассер, весьма обыкновенные превратности судьбы, — ответил, улыбаясь, Даниэль. — Во всяком случае вы прежде всего человек военный, а потому мой вам совет не слишком останавливаться на подобных рассуждениях!

— Конечно, но можно, будучи и военным, высказать при случае свое мнение или свое предпочтение. А потому повторяю вам, дайте мне выследить и изловить мошенников, тогда увидите, сумею ли я взяться за дело.

— Именно мошенников и хочу я вам поручить, Вассер. Вы знаете, конечно, как в это последнее время умножилось число преступлений в стране; я получил самые обширные права, чтобы прекратить это и надеюсь с вашей помощью исполнить возложенную на меня обязанность.

— Ну в добрый час, гражданин Ладранж, в таком случае вы увидите, на что я способен. Итак, имеете ли вы какие-нибудь данные или сведения насчет этих последних преступлений, совершенных на Авинской мельнице и на дороге из Рамбулье? Малейших признаков было бы достаточно, чтобы навести нас на след.

— К несчастью, любезный мой Вассер, у нас ничего не имеется. Дьявольская ловкость этих негодяев уничтожает всевозможные предположения и старания.

— Достигнем, гражданин Ладранж, достигнем, — ответил задумчиво жандармский офицер, — будет же и на нашей улице праздник, черт возьми! И знаете, как я ни стараюсь, а мне все припоминается происшествие той ночи на Брейльской ферме. Конечно, для вас грустно вспоминать об этом несчастном деле, где так ужасно погиб ваш дядя со своей экономкой, но чем более я думаю, тем более убеждаюсь, что у меня тогда были в руках два главные виновника, два предводителя этой шайки.

Даниэль вздрогнул и поднял голову.

— О ком вы говорите, лейтенант? Кого вы подозреваете?

— А забыли вы этих двух личностей, гражданин Ладранж, уверивших тогда, что они были заперты в Брейльском сеновале в то время, когда в замке совершалось преступление? Что до меня касается, они у меня до сих пор не вышли из памяти, я не забыл ни их имен, ни их показаний.

Один из них Жан Ожер, рослый, статный малый, назвался разносчиком, другой кривой с плутовской физиономией по имени своей фабрики Борн де Жуи, и я теперь из тысячи их узнаю.

— Откуда у вас убеждение, Вассер, что эти люди не чужды в преступлении? Не сами ли вы тогда велели отпустить их после допроса?

— Да, я это сделал, и при подобных обстоятельствах, вероятно, еще раз сделал бы то же самое, потому что они были неуловимы в своих ответах, но я поклянусь, что эти два молодца играли важную роль в ужасах той ночи.

— Но еще раз, на чем основываете вы ваше убеждение? — спросил Даниэль, принимавший, как легко можно угадать', живое участие в этом разговоре. — Видели вы с тех пор еще раз этих людей, или до вас дошли, может быть, еще новые сведения о них?

— Я их более не видал, да они, по всей вероятности, не ищут случая со мной встречаться; но думайте, что хотите, а мой инстинкт меня никогда не обманывал. Если, паче чаяния, которого из них приведут к вам, тогда всмотритесь в него хорошенько, и я ручаюсь…

Он вдруг остановился… Глухой шум, слышавшийся уже несколько минут из соседней прихожей, вдруг усилился, и можно было услышать голос, говоривший: « Черт возьми, я вам говорю, что мне всегда можно его видеть; мне с ним нужно переговорить о семейных делах!»

Дверь с шумом отворилась, и Бо Франсуа гордо вошел с улыбкой на лице.

Даниэль вскочил. Посещение именно в эту минуту, когда энергичные убеждения Вассера подтверждали и его подозрения касательно его родственника, совершенно смутило его. Он взглянул на жандармского офицера, желая узнать по его лицу, признал ли он в этом франтике разносчика с Брейльской фермы; сдержанный, суровый вид Вассера не оставлял более сомнений на этот счет: Бо Франсуа был узнан с первого же взгляда.

Пока Ладранж, застигнутый врасплох, оставался в недоумении, что ему делать, Бо Франсуа смело и развязно подошел к нему.

— Честное слово, Даниэль, — сказал он, бросаясь в найденное им свободное кресло, — к вам нелегко пробраться. Мне пришлось брать приступом ваш кабинет. Скажите же этим людям, — и он указал на стоявших еще в дверях дежурных, — что давно уже меня ждете и чтобы они впускали меня, когда я прихожу приятельски поговорить с вами.

Свобода действий была так натуральна в Готье, что сам Вассер не знал более, что ему подумать, но Даниэль, наэлектризованный важной ответственностью, лежавшей на нем, тотчас же пришел в себя.

— Действительно, гражданин, — холодно обратился он к Франсуа, — мне нужно переговорить о важных обстоятельствах, я очень рад вас видеть. Вас, лейтенант Вассер, я попрошу меня извинить на одну минуту. Потрудитесь подождать меня в соседней комнате; вы мне скоро понадобитесь. Есть здесь кто-нибудь из ваших людей?

— Я поставил двух жандармов во дворе, — торопливо ответил Вассер, — прикажете позвать их?

— Да, пусть войдут и будут около вас; будьте готовы при первом требовании.

— Достаточно, гражданин, — между тем прибавил тот тихо, показывая головой на Бо Франсуа. — Если дело идет об этой личности, то и не нужно столько народу, я справлюсь один…

Нетерпеливый жест Даниэля заставил его замолчать. Вспомнив о своей подчиненности, Вассер, низко поклонясь и еще раз взглянув на посетителя, вышел.

Как ни была велика сила воли у Бо Франсуа, но настоящее положение его было из самых критических и требовало зрелых обсуждений.

Один, в присутствии могущественного чиновника, находящегося в данную минуту в отправлении своих служебных обязанностей, и который, без всякого сомнения, сильно подозревал его настоящий характер… слыша приказание, отданное лейтенанту Вассеру… Значит, дверь была занята жандармами, никакой возможности не было скрыться ни силой, ни ловкостью. Несмотря на все это, он все-таки казался совершенно спокойным и, небрежно развалясь в кресле, вполголоса напевал модную песенку.

При виде спокойного, беззаботного положения этого человека, самого отдающегося ему в руки, Даниэль не знал, что подумать. Воротясь, он сел на свое прежнее место позади письменного стола, заваленного бумагами, и с некоторого рода еще замешательством спросил:

— Наконец-то вы решились посетить меня, милостивый государь. Честное слово, я уже думал, что вы имеете какие-нибудь причины избегать меня.

— Тут не моя вина, милый Даниэль, — ответил Бо Франсуа, небрежно придвигая кресло таким образом, чтобы ближе быть к Ладранжу. — Это удивительная игра случая, что мы никогда не встретились.

— Полно, вина ли то случая? Ну пусть будет по-вашему… Не менее удивительно и то, что до сих пор ни меревильские дамы, ни я не знаем еще, где вы остановились.

— Для чего же это? Я всякий день ходил в Сант-Марис, — ответил небрежно Бо Франсуа, кладя ногу на ногу. — Впрочем, тут нет никакой тайны, с самого моего приезда я поместился в гостинице «Четыре нации», хорошо известной всему Шартру, и пробуду тут до моего отъезда, который, надеюсь, не замедлит.

— Вы намерены так скоро оставить здешний город?

— Может быть, и сознайтесь, кузен Даниэль, что мой отъезд не сильно огорчит вас.

— Милостивый государь! Надобно сперва знать…

— Послушайте, Ладранж, продолжал Франсуа уже с грустью в голосе, — что я ни делал, как ни старался я приобрести расположение в семействе моего отца, ничто мне не удалось. Кроме мадам де Меревиль, оказавшей мне немного расположения, я нашел только холодность со стороны Марии, а в вас, Даниэль, худо скрываемую ненависть. Я не увлекаюсь собою, мои манеры, мой разговор могли не понравиться вам, но должен ли я был ожидать, чтобы предубеждения ваши против меня дошли бы до самых обидных подозрений.

— О каких подозрениях вы говорите?

— Не отвергайте их, вы мне заявили о них в первое наше свидание, а потому прежде чем нам расстаться, я решился самым положительным образом доказать вам, что не заслуживал вашего недоверия.

Откровенный тон Бо Франсуа поразил молодого чиновника. Что было невозможного в том, что он был несправедлив к этому родственнику, положение которого было до сих пор таким тяжелым? А потому он решился, откинув всякое предубеждение, выслушать его со строгим вниманием.

— Мне кажется, что я угадал, — продолжал Бо Франсуа, — первую причину вашей неприязни ко мне. Вы боялись, чтобы я, воспользовавшись слабостью госпожи де Меревиль и моим исключительным положением, не потребовал бы руки вашей кузины, которая вас любит и которую вы любите. Признаюсь вам, приехав сюда, восемь дней тому назад, я надеялся буквально выполнить волю отца, и, увидав Марию, это желание понятно явилось. Но с первого же моего посещения я стал подозревать степень существующей между вами и мадемуазель де Меревиль привязанности, и слишком честен для того, чтобы мешать этим отношениям. Я старался успокоить вас. Но вы не поверили, конечно, моим словам; знаете ли вы, чем я занимался все это время в Шартре, пока вы, может быть, не стеснялись чернить меня перед родными в Сант-Марисе? Я занимался составлением вот этих актов, которыми, надеюсь, мне удастся убедить вас в моей честности и бескорыстии.

И вынув из кармана два документа, составленных по всей форме у одного из городских нотариусов, он подал их Даниэлю. Один из них уполномочивал душеприказчика покойного Михаила Ладранжа выдать немедленно следующую Даниэлю часть наследства. Другой документ заключал в себе отречение от его права отказа Марии де Меревиль в наследстве дяди, в случае, если молодая девушка откажется выйти за него замуж.

Даниэлю было достаточно бросить беглый взгляд на эти бумаги, чтобы убедиться в их законности, тем не менее мрачно и задумчиво комкал он их в своих пальцах.

— Вы видите, — начал опять Франсуа, — что с этой минуты, без всяких условий, вы можете требовать от нотариуса Лафоре двадцать тысяч экю, причитающихся вам по обоим наследствам. Может, этой суммы будет достаточно, чтобы выкупить Меревиль; в противном же случае я почту себя весьма счастливым, если моими собственными средствами я буду в состоянии способствовать выкупу семейного достояния, но конечно, Даниэль, вы не допустите меня участвовать в этой поддержке, вы захотите оставить за собою монополию пожертвований для наших милых родных.

— Я надеюсь, — холодно ответил Ладранж, — что мадемуазель де Меревиль не нужна будет ни ваша, ни моя помощь, чтобы получить обратно свое имение. Итак, я сознаюсь, что в этом деле вы поступили очень благородно, и что, по крайней мере, в этом случае я дурно понимал вас… Весьма желал бы, чтоб и в других, так как в этом, я был бы не прав относительно вас.

Может быть, Бо Франсуа рассчитывал, что самоотвержение его произведет более сильное впечатление, но он не подал и вида в своем разочаровании.

— Господин Готье, — начал опять Ладранж после нескольких минут молчания, — мне необходимо попросить у вас пояснений по одному обстоятельству, случившемуся сегодня у меревильских дам и о котором вы, я думаю, уже знаете.

И в нескольких словах он рассказал ему утреннее происшествие, потом, подавая записку, полученную Марией через нищую, спросил:

— Знаете вы это письмо?

Франсуа внимательно прочитал записку, повернул ее два-три раза и, засмеявшись, отдал ее Даниэлю.

— Как нельзя лучше, кузен! — ответил он.

— Итак, вы сознаетесь?…

— Что я знаю, из какого источника это смешное предостережение? Увы! Да, теперь настало время все вам рассказать. Но будьте снисходительны, милый мой Даниэль, не будьте слишком строги к слабостям, в которых хочу вам чистосердечно сознаться. При этом вы поймете многое, кажущееся вам до сих пор темным, и может быть, служащее причиной ваших горьких предубеждений против меня.

Слушайте же. Несколько лет тому назад в своей кочевой жизни я встретил молодую хорошенькую девушку, которая полюбила меня. Она так сильно привязалась ко мне, что оставила семью, родину для того, чтобы следовать за мной в моей тяжелой жизни. Мы не венчаны, и эта связь вам может казаться предосудительной, но подумайте, что оставленный отцом с самого раннего детства, пущенный без руководства на произвол судьбы, я, может быть, менее всякого другого виноват в подобном увлечении. Итак, эта связь продолжается и в настоящее время, и женщина, о которой я говорю вам, сильная своими жертвами и уважением, которое они мне внушают, наконец гордая, вспыльчивая и в высшей степени ревнивая, она рассчитывает в отношении меня на все права жены. Она-то и написала эту записку мадемуазель де Меревиль.

Уже раз, четыре года тому назад, если вы припомните, вы видели ее в том уединенном домике, где вы провели несколько часов после своего освобождения на Гранмезонском перевозе. Роза, так зовут эту женщину, знала о моих сношениях с партией этих шуанов, оказавших вам такую важную услугу. Не знаю, как уж узнала она об этой экспедиции, где я должен был участвовать, но только, несмотря на то, что была в это время за несколько лье, она бросилась и пришла настичь меня на этом месте свидания. Красота мадемуазель де Меревиль, конечно, возбудила в ней безумную ревность, потому что Роза в своем почти диком состоянии не могла сообразить существующую неизмеримую разницу между девицей хорошего общества и простым разносчиком. Дурно перетолкованного поступка одного из наших людей было достаточно, чтоб рассердить ее. Впрочем, я ни за что не поручусь, потому что люди, употребленные мною в это дело, были очень далеки от совершенства, особенно в некоторых отношениях; но вы понимаете, Ладранж, что для подобного дела нельзя было выбирать людей порядочных, деликатных. Действительно, в числе этих шуанов были негодяи, теперь я могу сказать это, так как им дарована правительством амнистия за все старые грехи. Их подозрительные приемы легко могли в мое отсутствие внушить вам страх; безумство же Розы докончило начатое неловкостью первых. Ваши родственницы и вы вообразили себе какой-то дурной замысел в поступке, единственной целью которого было спасение вас от неминуемой смерти. Поддавшись внушениям Розы, вы решились искать другого себе убежища, может быть, неверного, вместо того, чтоб спокойно дождаться меня в этом домике, где вы были в полной безопасности и где я обладал таким влиянием, что всегда мог бы защитить вас. Вследствие этой совершенно бесполезной выходки мадемуазель де Меревиль в пылу благодарности послала Розе это кольцо, возвратившееся сегодня к ней таким странным образом.

Чем далее слушал Даниэль эти объяснения, тем, видимо, более и более сглаживалось его дурное настроение, и Бо Франсуа, заметя свой успех, продолжал еще с большей самоуверенностью.

— Вот, Ладранж, те подробности, которые я не мог вам рассказать при нашем первом свидании в Сант-Марисе; мне было бы слишком тяжело признаться при кузине, таком чистом, невинном создании, в предосудительной связи, бывшей двигателем в этом происшествии. К несчастью, вот уже четыре года, как я безуспешно стараюсь отделаться от Розы; куда бы я ни пошел, она везде следит за мною. Гордая, решительная, не отступающая ни перед чем, чтобы удержать свое влияние, она постоянно следует за мной. Несколько раз я хотел восстать против этих преследований, но ее искренняя привязанность и самоотвержение обезоруживают меня. Она пришла за мной в Шартр вопреки моему приказанию и, руководясь инстинктом ревности, захотела узнать причину моих частых посещений Сант-Мариса и, конечно, бродя около дома, она узнала мадемуазель де Меревиль, отсюда и ее экзальтация! Дело в том, что она поместила тут в кабаке, находящемся напротив виллы, одну нищую, по имени Греле, приказав ей сообщать все мои поступки.

Узнав от своей шпионки, что я часто бываю у меревильских дам, и взбешенная этим, она решилась как-нибудь напугать их, чтобы они уехали отсюда или же меня не принимали. Для этого была написана записка, которую вы видите, и чтобы придать ей еще больше важности, она присоединила кольцо, напоминающее грустное обстоятельство; как удалась этим проклятым бабам их интрига, не знаю. Но как только вы упомянули, кому была передана записка и кольцо, я тотчас же угадал, откуда дует ветер.

Объяснения эти были удивительно ловко состряпаны. Ложь и правда тут так искусно перемешивались, так точно согласовывались с обстоятельствами, уже известными Даниэлю, что молодой чиновник чувствовал, что все его предубеждения исчезали одно за другим. С точки зрения и всех объяснений, ему теперь все казалось ясным и безвинным. Несмотря на это, он не решился тотчас же заговорить, желая обдумать, нет ли еще в рассказе его собеседника каких-нибудь двусмысленностей или чего недосказанного, неясного. Через несколько минут он заговорил открыто, почти дружески.

— Я совершенно счастлив, что услыхал наконец ваше оправдание, господин Готье. Если бы с нашего первого свидания вы объяснились со мной так откровенно, как теперь, то избавили бы меня от неприятных предположений, бывших следствием нашей общей недоверчивости. Между тем, еще одно обстоятельство по-моему остается необъясненным. Что за причина могла быть у этой нищей, а также и у этой женщины, дурным наклонностям которой она служит, отравить сторожевую собаку в Сант-Марисе?

— Уверены ли вы, что действительно эту собаку отравили? — ответил очень самоуверенно Бо Франсуа. -Наконец если точно моего бедного приятеля Цезаря отравили, то Греле ли совершила эту жестокость? Разве нельзя было бросить отраву в сад через стену? Не входил ли кто другой в сад? Впрочем, я не мог расспросить об этом Греле, отдав письмо мадемуазель де Меревиль и догадавшись, что произойдет, она испугалась и тотчас же, оставив кабак, отправилась к своей покровительнице Розе, и сейчас я узнал, что они вместе уехали.

— Так вы думаете, что они уехали из города? Это очень досадно, — задумчиво проговорил Даниэль. — Не сомневаюсь нимало в истине вашего рассказа, господин Готье, но мне хотелось бы самому допросить этих двух женщин, и я уже приготовил нужные для этого предписания.

— Не делайте, кузен Ладранж, — униженно заговорил Бо Франсуа. — Не наказывайте подобным образом простую шалость. Я прошу вас простить этих бедных женщин… Роза — это сумасшедшая ветреница; что же касается до ее товарки, то это несчастное, безобидное создание. Хоть из уважения к мадемуазель де Меревиль, имя которой будет замешано в этом деле, пожалуйста, не давайте ходу всему этому.

— Действительно, вы правы, — ответил молодой человек. — Ввиду ваших честных пояснений эти распоряжения делаются лишними.

И он разорвал приказ об аресте Розы и Греле.

— Ну, а этот приказ о надзоре, — начал опять Франсуа, читая другую бумагу, оставшуюся на столе, -неужели вы решитесь перепугать этих дам подобным надзором, очень вероятно, совершенно ненужным.

— Уж в этом случае я ни у кого не прошу совета, — ответил Даниэль решительным тоном, — в деле такой важности я не могу ничего упускать из виду; случай с дворовой собакой требует серьезного внимания. Легко может быть, что мошенники рассчитывают на уединение этого дома или на слабость и бессилие живущих в нем… И мое спокойствие при подобных обстоятельствах было бы непростительно. Через час невидимая, но не менее того бдительная стража будет устроена около дома и этот надзор продлится неизвестно сколько.

Бо Франсуа был сильно раздосадован, эти предосторожности разрушали его тайные планы, но, чувствуя, что ему не убедить Даниэля, он продолжал совершенно равнодушно.

— Так, так! Конечно, вам лучше меня, Ладранж, знать, что тут делать. Может быть, вы и правы; никакая предосторожность не может быть излишней, когда дело идет о наших дорогих родственницах. Тем более что теперь, Даниэль, вы остаетесь одни заботиться о них и охранять их спокойствие. Сообразив все, я оставляю Шартр и пришел проститься с вами.

— Как, вы уже хотите ехать?

— Что же мне остается еще делать здесь? Насколько мог, я исполнил свои обязанности в отношении семьи моего отца, но я хорошо вижу, что ни манеры мои, ни воспитание не позволяют мне жить в обществе родственников из высшего сословия, и потому я решился не являться к ним без особого приглашения.

— Вы уж слишком низко себя цените, господин Готье, — ответил Даниэль, боровшийся, как казалось, с каким-то внутренним чувством. — Но какие же у вас планы на будущее?

— Я еще не знаю, может быть, когда я получу деньги по наследству от отца, куплю маленькое хорошенькое поместье и поселюсь в нем или же стану жить горожанином. Как только решусь на что-нибудь, я уведомлю вас и дам меревильских тоже, не потому, чтобы смел надеяться поддерживать с ними постоянные сношения, но, может быть, по мере сил своих, когда-нибудь смогу быть вам полезным, и в таком случае я прошу вас рассчитывать на мое усердие и на мою преданность… Не забудьте об этом, господин Ладранж и напомните об этом при случае нашим уважаемым родственницам.

— Но до вашего отъезда неужели вы не увидитесь с нашими дамами, господин Готье?

— К чему, Даниэль? После случившегося я буду краснеть в их присутствии. Правду говоря, я намекнул им сегодня утром о своем скором отъезде… Итак, любезнейший, я вам поручаю передать им мой прощальный привет и пожелание всевозможных благ.

И он встал.

Даниэль был побежден. Напрасно он припоминал одну за одной все свои старые претензии к этому человеку, они все до одной оказались рассеянными. Быть может, сознание, что он избавляется от опасного врага, и мысль, что ничто более не будет мешать его свадьбе с кузиной, поддерживали в нем, незаметно для него самого, этот оптимизм. Поэтому, в свою очередь встав, он с чувством взял руку своего двоюродного брата.

— Сознаюсь, господин Готье, — заговорил он, — что в нашем кратковременном с вами знакомстве первая роль была ваша. Теперь, когда мы короче узнали друг друга, позвольте мне надеяться, что сношения наши не будут совершенно прерваны. Где бы вы ни были, вы можете всегда располагать мною и моим влиянием, и я всегда буду рад случаю служить вам.

— Хорошо, хорошо, Даниэль, благодарю вас; вашим вниманием, я знаю, пренебрегать не следует, и, может быть, я скорее, чем вы думаете, даже обращусь к вам.

И, говоря таким образом, они прошли зал и дошли до двери, которую Бо Франсуа отворил, чтобы выйти. Но в передней перед ним вдруг встала фигура лейтенанта Вассера с двумя другими жандармами. С руками на эфесах своих сабель, как будто собираясь загородить ему путь. Кроме того, на случай нужды тут было еще два дежурных.

Как бы ни был силен Бо Франсуа, он не мог бы совладать с этим народом, если бы они захотели захватить его.

Но, не подав даже и вида, что замечает грозное выражение на лице жандармского офицера и его свиты, он, обернувшись к Ладранжу, громко и еще более фамильярным тоном заговорил:

— Довольно, милый мой Даниэль; я не позволю вам далее идти, возвращайтесь к вашим серьезным занятиям. Итак, еще раз прощайте и желаю вам полного успеха во всех ваших предприятиях.

— А я вас прошу, господин Готье, — отвечал Даниэль, — помнить всегда, что во мне вы имеете друга, готового служить вам.

И они еще раз пожали друг другу руки, после чего Бо Франсуа, надвинув на глаза шляпу, гордо прошел перед изумленными жандармами и твердым шагом направился к выходу.

Догнав Даниэля, входящего в свой кабинет, Вассер торопливо спросил его:

— Гражданин! Хорошо ли вы знаете человека, которого сейчас выпустили? И уверены ли вы, что он достоин!…

— Замолчите, лейтенант Вассер, — строго перебил его Даниэль. — Я знаю его достаточно, чтобы быть уверенным, что он имеет право на уважение честных людей, и не хочу, чтобы когда-нибудь ему пришлось пострадать от какой-нибудь ошибки, от злоупотребления властью с вашей стороны. Знайте наперед, что при исполнении ваших обязанностей, то, что вы называете своим чутьем, не заслуживает никакого внимания, и избавьте меня вперед от ваших подозрений, ни на чем не основанных. Могут выйти очень дурные последствия ваших ошибок, и я потребую у вас в них отчета… Теперь пойдемте, получите мои приказания.

И он вошел в свой кабинет. Сконфуженный Вассер тихо последовал за ним.

В это время, выйдя из здания министерства юстиции, Бо Франсуа из предосторожности свернул на глухие извилистые улицы этого старого квартала, рассуждая с собою таким образом:

«Да, пора было! Еще несколько минут, и все было бы потеряно. Хорошо, что я вперед принял все эти предосторожности. Но это дело будет только отложено; уж возьму же я свое и перед этим гордецом Даниэлем и очаровательной кузиночкой… А пока надобно отомстить этим проклятым бабам, помешавшим исполнению моего плана, так мастерски придуманного и доведенного почти до конца. Черт возьми, поплатятся же они у меня за эту измену!»

VII

Путешествие

Пора дать читателю некоторые подробности, добытые из официальных источников, о шайке мошенников, главой которой был Бо Франсуа.

Эта ассоциация названа была Оржерская шайка, имела свои предания, свою историю, историю страшную, каждая страница которой была написана кровью. Предания ужасные, передававшиеся из поколения в поколение преступления первых варваров. С незапамятных времен действительно оржерские леса с его каменоломнями, из которых добыт камень для постройки прекрасного Шартрского собора, казалось, служил притоном злодеям, наследовавшим его один за другим уже несколько поколений.

В средние века побежденные политические партии, доведенные нуждой до грабежа, находили тут себе пристанище. Когда, вследствие уголовного процесса этой шайки, открыли огромные подземелья в Оржере, там нашли потайные склады серебряных и золотых монет с изображением Карла IX, Карла V и даже Филиппа-Августа, священные сосуды, вследствие грабежа церквей во времена Альбигойцев или Карлинистов; бриллиантовый крест, принадлежавший герцогине д’Этамп, и даже галуном обложенная ливрея курьера господина де Полтартрен, министра Людовика XIV. Эти сборники воровства исключают всякое сомнение насчет древнего существования страшной шайки.

Но дознания, собранные властями, не заходят так далеко, и до Пулалье и Флер д’Эпина, двух атаманов, двух предшественников Бо Франсуа ничего положительного не было известно об этой шайке. Пулалье, негодяй мужик, история которого хорошо известна, был колесован в Париже; преемником ему был избран, несмотря на свою молодость, Флер д’Эпин почти в то время, как вспыхнула революция.

Эти смутные времена были весьма удобны для развития шайки. Нация испытывала конвульсии общественных нововведений; все ее молодые силы были употреблены на уничтожение раздиравших ее партий; действия Юстиции постоянно находились парализованными несостоятельностью власти. Впрочем, война ли междоусобная или иноземная, финансовый ли кризис, голод ли, все служило успехом шайки. Кроме беглых арестантов, она постоянно увеличивалась дезертирами, нищими, бродягами, шатающимися по стране. В шайку принимали стариков, женщин, даже детей, как мы это уже видели, в ассоциации помогавших каждый, по мере сил своих, в общих злодействах.

В то время, когда, наконец, судебные власти добрались до этих мошенников, шайка состояла из трехсот человек, не считая еще большого количества сообщников или укрывателей, против которых не было найдено достаточных улик. В продолжение восьми лет шайкой совершено было более двухсот убийств, грабежей по селам и на большой дороге, и все это с такой таинственностью, что не было никакой возможности отгадать существование этой страшной корпорации, собственная ее организация была не менее удивительна. Никто не знает, существовали ли все их законы до начальствования Бо Франсуа, но доподлинно известно то, что он их всех изменил и прибавил еще некоторые правила небывалой строгости. Власть атамана была безгранична; он имел право жизни и смерти над всей ассоциацией, кроме того, в виде исправления, он мог их, при нарушениях дисциплины, приговаривать к наказанию палками.

Предпринимаемые экспедиции обсуждали на общем совете шайки под предводительством атамана; но когда решение было принято, то один атаман уже распоряжался исполнением его. Он указывал место сходки, назначал долженствующих принимать участие в деле, и никто не смел отговариваться от назначенной ему роли. Зато, по совершении преступления, диктатор становился равным со своими товарищами. Но что особенно было поразительно в этом собрании мужчин и женщин, погрязших в пороке, так это строгое наблюдение за нравственностью, которое постоянно имел атаман, и мужчина с женщиной не смели соединиться, не получив на то его разрешения. Получив это разрешение, они должны были явиться К кюре Пегров, венчавшему их по особо установленным обрядам, которые и мы скоро увидим.

Разводы тоже были допущены, но не иначе как с разрешения атамана, и если во время сожительства одна из сторон была недовольна другой, то жаловались опять-таки начальнику, присуждавшему всегда виновного к палкам.

Впрочем, полная иерархия царствовала в шайке; кроме атамана Бо Франсуа или лейтенанта Ла Ружа д’Оно, было много офицеров, властвовавших только в своем ведомстве. Каждый из офицеров имел свой округ, где он постоянно жил со своей командой и грабил окрестности. Когда затевалось большое дело, требовавшее много сил, несколько команд соединялось под начальство самого атамана или его лейтенанта. Тогда одни офицеры имели право присутствовать в совете, где разбирались общие дела шайки и где говорилось о предметах, долженствовавших храниться в тайне. Нижние чины ассоциации, рассеянные по разным местам нескольких департаментов, часто не знали друг друга, а потому между ними существовали известные знаки, нечто вроде франкмасонства, посредством которых они узнавали товарища, а потому и не могли нападать друг на друга. Были наперед условленные лозунги, особенная манера носить шляпы, одежды, особый арго — все это вместе взятое позволяло им сообщаться безо всяких затруднений.

Большею частью они бродили по стране шайкой из пяти или шести человек, избегая населенных местностей, предпочитая нападать на уединенные жилища, куда являлись неожиданно ночью.

Обыкновенно они ходили под видом нищих и даже порой занимались этим ремеслом, иногда показывались богато одетыми, но это случалось редко, потому что при кочующем их образе жизни носить с собой богатые костюмы было весьма затруднительно. Действительно, они неохотно останавливались в трактирах, находившихся тогда, как и нынче, под надзором полиции: они или просились на ночлег в фермах, как это и по сие время не вывелось в отдаленных провинциях, или ночевали в лесу, где собирались, чтобы и позабавиться. Кроме палок они не носили с собой никакого оружия, конечно, разве только в случаях, когда шли на какое-нибудь преступление. Тогда у них были пистолеты, даже лошади, служившие им в экспедициях, которые после дела отводились на сохранение к соседним франкам или укрывателям, продававшим и украденные ими вещи.

Франков этих было много; были в Орлеане, Шартре, Париже и во всех местностях, где они совершали свои подвиги. У этих-то людей мошенники находили верные себе убежища и, подобно трактирщику Дублету, большая часть из них пользовалась отличной репутацией, служившей им гарантией во всех плутовствах.

Мы знаем уже, что никто из шайки не имел права оставаться праздным, а потому и самые слабые по мере сил своих служили общим интересам. Дети или ребятишки под надзором свирепого Жака де Петивье пускались вперед за сведениями, когда хотели напасть на какую-нибудь ферму; сколько там народа, какие имеются способы защиты, одним словом, то были шпионы шайки.

Женщины, следовавшие большей частью тут за своими мужчинами, употреблялись тоже в дело, как и дети; присутствие их особенно годилось для отвлечения подозрения в подобных обстоятельствах от такого собрания мужчин, некоторые из них, впрочем, иногда переодетые в мужское платье, принимали деятельное участие в преступлениях шайки, даже обагряли руки в крови.

Не следует, однако, думать, что все эти экспедиции ведены бывали на большую ногу и имели бы такие значительные добычи, как в Брейльском замке. Убогая хижина наравне с замком должна была страшиться этих негодяев, и часто из-за самой ничтожной поживы были совершаемы ужасные неистовства.

Из двухсот грабежей и убийств, упоминаемых позже в обвинительном акте Оржерской шайки, большое число из них имело целью старое тряпье, бедную провизию для стряпни и птиц, утащенных из курятника какого-нибудь земледельца.

Ничтожные предметы ценились высоко этими негодяями и побуждали их на крайности. В деле церковного старосты в Аллене, который был убит с женой, шестью человеками из этой шайки, один из виновных сознался на допросе, что при разделе каждый из них получил только по четыре серебряных су и по несколько штук старого тряпья.

Известия о грабежах быстро распространялись, и вследствие этого повсюду в деревнях царствовал необъяснимый страх. Жители не расставались с оружием, в первом этаже домов никто не решался ложиться, и ночи проводили поселяне, карауля свои дома и пожитки.

Но не менее организации шайки достоин был внимания и сам атаман, глава этого чудовищного целого, ум которого двигал этими безжалостными руками — это Бо Франсуа, Мег, как его называли в шайке. Мы знаем уже происхождение Бо Франсуа. Незаконнорожденный сын бессердечного скряги, бросившего его из скупости, он жил до четырнадцати или пятнадцати лет почти что в бедности. С самого детства он сознавал неловкость своего положения в кругу людей, и это безжалостное, презрительное прозвище, побочный, часто слышанное им от его сельских товарищей, ожесточило ему сердце.

Получивши первоначальное образование от приходского священника, он не имел возможности окончить его, быв принужден сам добывать себе пропитание, и потому оно не принесло ему никакой пользы, напротив того -подготовленная для принятия семян почва, не получив их, только от того сильнее произвела крапиву и терний; дурные наклонности тем сильнее развивались в нем.

Все-таки, до времени, о котором мы говорим, нельзя было заметить в Бо Франсуа будущего врага человечества. До сих пор его названные родители ни в чем серьезном не могли упрекнуть его, разве только за его постоянно молчаливый, сдержанный характер да какие-нибудь ребяческие шалости. Но от наскучившей тихой однообразной жизни он вдруг бросил своих опекунов и пристал к кочующим торговцам, чья жизнь, наполненная случайностями, пленила его.

С этой минуты все делалось темным и загадочным в его истории. Предполагали только, что торговцы эти были в шайке мошенников, куда ввели и его. Следует думать, что вначале молодой человек, как ни был подготовлен к этой жизни, все же долго боролся против влечения к преступлениям, но, силой окружающих примеров, соблазн наконец восторжествовал над его совестью.

Только, вероятно, он один в мире знал тайну своего загадочного существования, веденного им в этот период времени, постоянно под разными именами и личностями, имевшими целью отвести внимание от целой вереницы его многочисленных преступлений. То Жан Ожар, то Франсуа Жироде, то Франсуа Пелетье, так он носил попеременно все эти имена, у него были совершенно правильные паспорта на каждое из них, единственной целью его было постоянно все более и более запутывать нить своих похождений.

Окруженный постоянно опасностями, он существовал обманом и хитростями, никогда не говорил он правды без особой для себя в том выгоды. Еще он владел в высшей степени искусством перемешивать в своих рассказах, как мы уже видели, ложь с правдой до такой степени, что не было никакой возможности отличить их одну от другой. У него не было друзей, кому он доверялся бы, но и знавшие его лучше других находили в его прошлом такие пробелы, помнить которых не могли. Несмотря на всю его хитрость, он был чрезвычайно храбр и энергичен в предводительстве шайкой. Выбранный атаманом после смерти Флер д’Эпина, он тотчас же показал требующуюся твердость на своем новом посту. Хотя иногда и обращался он со своими подчиненными как с равными, он был беспощаден к ослушникам и никогда ничего не прощал. Самые свирепые из шайки боялись его гнева и дрожали перед ним, зная хорошо, что свирепостью он превосходил их всех.

Что же было постоянным двигателем в безжалостном атамане на все эти зверства, список которых ужасал современников? Вот загадка, оставшаяся неразгаданной. Бо Франсуа не был таким самохвалом в убийствах, как его лейтенант Руж д’Оно, или кровожадный и вместе трусливый негодяй Борн де Жуи, ни бессмысленное создание, как большая часть из его подчиненных. Страсти у него были сильные, но он умел сдерживать их — ни одна из них не превышала другую настолько, чтоб заставить потерять равновесие этой страшной личности. Всегда спокойный, он без жалости, без сожаления шел к раз заданному себе плану. А потому про Бо Франсуа можно сказать одно, была ли следствием его характера привычка к преступлениям, но только в нем не было инстинкта человеческого, этой способности, отсутствие которого еще более, чем сильные страсти, порождает великих негодяев.

Молодой, статный, с приятной наружностью, не выдававшей извращенности его души, атаман Оржерской шайки, должно быть, имел при кочевом образе жизни не одну из тех мимолетных привязанностей, так осуждаемых нравственностью.

И действительно, не один раз любил он со всем лихорадочным пылом юности, но эти привязанности были всегда скоро проходящие, и несчастные жертвы его, покинутые и забытые им, как Фаншета Бернард, не оставляли в нем никогда никакого по себе следа. Одна только Роза Бигнон, на которой он женился по обрядам своей ассоциации, имела некоторое влияние на эту неукротимую натуру. Несколько лет длилась его привязанность, порой он проявлял к ней горячую любовь, как ни к кому другому. Впрочем, дальновидные из шайки замечали, что влияние Розы стало все более и более уменьшаться, после дела в Брейльском замке. Теперь Бо Франсуа оставался по несколько месяцев в разлуке с нею и при встречах худо скрывал свое равнодушие. Из этого, конечно, заключали, что другая женщина интересовала его, но кто была эта женщина, никто не знал и никто, конечно, не решился бы спросить у него.

С этого же самого времени не менее того замечательная перемена произошла в манерах и привычках Бо Франсуа. До сих пор не обращавший внимания на свою одежду, грубый в разговоре, во вкусах, как остальные его товарищи, он стал внимательнее к своей наружности, некоторого рода деликатность явилась в его манерах. Из всех костюмов, в которые он рядился для своих преступлений, он предпочитал и носил больше всех других тот костюм, в котором мы видели его у меревильских дам.

Его коробка разносчика, пополнявшаяся прежде разными мелочами, теперь была с золотыми и драгоценными вещами, как будто он желал ценностью своего товара возвысить свою профессию.

Теперь он стал часто ходить в Париж, чтобы изучать там на гуляньях и в публичных местах манеры людей хорошего общества, часто и подолгу совещался он с Баптистом хирургом — человеком, слывшим между ними ученым, — нечто вроде патриция низшего класса, единственным человеком из шайки, видавшим в своей жизни высшее общество — и у него-то Франсуа учился смягчать враждебную грубоватость своего разговора.

Но мы видели, что, однако, несмотря на все его усилия, он не выдержал перед меревильскими дамами свою светскую роль и что скоро должен был прибегнуть к напускному своему добродушию, подделываться под который было для него удобнее и по характеру, и по привычке.

Во всяком случае, важная перемена происходила в Бо Франсуа; было ли то следствием сознания, что ему достается большое состояние с почтенным именем или следствием серьезного чувства к прелестной и деликатной Марии, но дело в том, что перемена эта могла бы скоро произвести в нем неожиданную реакцию.

Но мы довольно уже сказали пока об этой темной личности, с которой дальнейший ход этой истории нас лучше познакомит, а потому будем продолжать наш рассказ.

Выйдя из здания министерства юстиции в Шартре, Бо Франсуа направился к трактиру Дублета. После обыкновенных предосторожностей он вошел в дом и нашел Франка в обществе колирилей и очага. Узнав атамана, Дублет поспешил почтительно снять свой бумажный колпак и низко поклонился. Франсуа обратился к нему с расспросами.

— По вашему приказанию, Мег, все отправились, — отвечал Дублет со сладенькой улыбкой, — и вам лучше меня знать, где отыскать их. Здесь остались только Баптист хирург и Руж д’Оно, которые поедут с вами. Они там в комнате наверху играют и пьют в ожидании вас; прикажете позвать их?

— Сейчас. Но прежде расскажи мне все подробно о моей жене Розе, уехавшей сегодня так поспешно, как ты рассказываешь.

— Я, кажется, Мег, уже все вам рассказал, но я еще раз повторю. Мадам Роза пришла этак сюда около семи часов с этой плаксуньей, которую зовут Греле и которая в этот раз еще больше плакала, чем всегда… Мадам Розе надоело ее утешать, но я не слыхал, что они говорили. Наконец ваша жена велела заложить лошадь в свою тележку и они вместе уехали.

— А знаешь, куда они поехали?

— Да туда же, где и все другие… в Ламюстский лес, где будущую ночь Лонджюмо женится на Бель Виктуар… Ах, Мег, то-то вы там покутите, меня только там не будет.

Бо Франсуа подумал, потом самодовольно улыбнулся.

Отлично, — сказал он, — я их там обеих найду, потому что и сам туда отправляюсь. Скажи же Ружу д’Оно и Баптисту, чтоб шли меня ждать в двухстах шагах от Вильгельмских ворот, через четверть часа я буду там.

И он отправился в гостиницу, где останавливался больше для виду, чтоб отвлечь подозрения. Не прошло и четверти часа, как Бо Франсуа, закутанный в. широкий плащ, на великолепной лошади, выезжал из Вильгельмских ворот. На назначенном месте он нашел тоже верхами Ружа д’Оно и хирурга Баптиста. Ни одного слова не было произнесено, только, проезжая мимо, Франсуа сделал незаметный знак, и они пустились за ним.

Товарищи Бо Франсуа тоже были в широких плащах, скрывавших как истертое пальто и поношенные штаны хирурга, так и красный жилет, с камзолом с золотыми пуговицами, дорогой, но без вкуса костюм Ружа д’Оно.

У Баптиста уже не было его милого Буцефала, умершего за два года перед тем от старости, теперь у него была лошадь, хотя и менее красивая, но все же в нужде способная вывезти его из беды. Этих трех путников, скорее можно было принять за мирных землевладельцев, чем за кровожадных разбойников, уже при подобной же обстановке не раз обращавшихся к прохожему с просьбой кошелька либо жизни.

В продолжение нескольких часов все ехали молча и, должно быть, сделали уже семь или восемь лье. Начинало смеркаться, но небо было совершенно чисто, а сухой и холодный ветер поднимал и кружил в воздухе опавшие желтые листья. Бо Франсуа, ехавший впереди, пустил свою лошадь и обернул голову к товарищам, как будто приглашая этим жестом их подъехать, и через несколько секунд они оба были уже около него.

Несмотря на то, ни один из них, казалось, не торопился заговорить; Ле Руж, закрыв лицо полой своего плаща, казалось, был под влиянием своего мрачного меланхолического припадка, а хирург с нахмуренными бровями, по-видимому, работал над изобретением какого-нибудь чудодейственного эликсира.

Бо Франсуа украдкой поглядел на них, и улыбка невыразимого презрения появилась на его лице, он как будто и без слов знал, что в данную минуту было на уме каждого из них.

Наконец, убедясь, что около них на всем пространстве, окидываемом глазом, никого нет, он обратился к своему лейтенанту.

— Послушай, Руж д’Оно, а что, если бы я велел выбрать тебя Мегом, единственным начальником шайки вместо меня?

Руж д’Оно, не ожидавший подобного вопроса, вдруг вздрогнул, как будто неожиданно кто выстрелил ему под ухом. Между тем, лицо его под веснушками покраснело, а слезящийся глаз мгновенно высох.

— Меня? — вскричал он. — Начальником над всеми другими! Меня? И я буду один отдавать приказания и… -но заметя насмешливое выражение лица у Бо Франсуа и боясь, не смеются ли над ним, он холодно прибавил: -Ба! Это невозможно! Согласитесь ли вы после того, что повелевали сами, повиноваться чужим приказаниям?

— Об этом не хлопочи! Вообрази себе, что, поставив тебя на свое место, я вдруг бы исчез так, что вы никогда бы не услышали обо мне.

— Мег, вы знаете хорошо, что по нашим законам, пока в вас есть искра жизни, никто не может быть начальником кроме вас?

— Эх черт возьми! Полагаю, что тот, кто сделал этот закон, может и уничтожить его. Ну слушай, говори прямо, в случае если б это действительно случилось, принял ли бы ты?

Вынуждаемый таким образом отвечать положительно, Руж д’Оно задумался, наконец ответил:

— Если бы я был Мегом, я желал бы оставить по себе память, как о самом беспощадном атамане, какого только помнят за тысячу лет. Но, строго поразмыслив, я не гожусь для этой должности. Мег шайки должен иметь железные руки и волю, чтобы держать всех этих дьяволов, а я же увлекаюсь собою, хотя по временам и чувствую в себе львиную силу, но зато бывают минуты, когда я слаб как ребенок, когда эти проклятые мысли начинают одолевать меня…

— Ты вернее понимаешь себя, чем я того ожидал, -перебил его Франсуа с каким-то состраданием, — а между тем, ты один только и годишься заменить меня, если бы я серьезно задумал удалиться… Ну, а ты, Баптист, что думаешь о моей идее? — спросил он, обратясь к хирургу.

— Я отгадываю ваш план, Мег, — ответил Баптист, взглянув на него значительно. — Но он мне кажется опасным и положительно неосуществимым. Наши люди никак не согласятся на то, чтобы вы их так оставили для того, чтобы начать обыкновенную жизнь; как говорит Руж д’Оно, между ними и вами жизнь или смерть.

— Так ты думаешь, — проговорил Бо Франсуа, — что у кого-нибудь из этих дураков достанет духу поспорить со мной?

— Да они и не станут спорить с вами, а всей шайкой, где-нибудь из-за угла, убьют вас.

Даже если, противно нашему закону, они не решились бы отпустить вас, куда вы спрячетесь, чтобы рано или поздно они не нашли вас? И тогда уж вам не будет ни покоя, ни безопасности и вы волей-неволей должны будете вернуться к ним.

Рассуждения эти заставили сильно задуматься Бо Франсуа, Баптист продолжал:

— К тому же как подчинитесь вы теперь общественному закону? Привыкший повелевать, не терпящий принуждений, всегда готовый наказать обиду, сможете ли вы переносить тысячу уз, стесняющих действия каждого члена общества? Зная вас хорошо, я не думаю этого… С первых же шагов вы опять восстанете против большей части учреждений, а вслед за сим вам придется опять вернуться к старому образу жизни, только уже со стыдом за то, что хотели оставить его, да не удалось.

Справедливость этих замечаний поражала Бо Франсуа, он все еще молчал. Но у Баптиста недостало ума воспользоваться своим преимуществом и вовремя замолчать.

— Поверьте мне, Мег, — опять начал он тем педантичным тоном, к которому всегда охотно прибегал, -останьтесь тем, что вы есть. Цезарь предпочитал быть первым в деревне, чем вторым в Риме; Севилла никогда не мог похвалиться тем, что отказался от диктатуры; а Карл пятый, когда отказался от управления империей, удалился в Сен Жюст…

— Эх, ну тебя к черту! Какое нам дело до всего этого народа? — прервал его Франсуа полушутливо, посусердито. — Ты ведь знаешь, что Цезарь умер, потому что сам же приготовил для него лепешечку.

Что касается до Сен Жюста, вот уже четыре года, как он погиб на эшафоте, а потому нечего о них и толковать! Но говори в двух словах: по твоему мнению план, чтоб я оставил шайку, неудобоисполним! Ну так вот, именно эта-то невозможность и заставляет меня желать исполнить его.

— Умоляю вас, Мег, перестаньте думать об этом, -опять начал тихо Баптист, желая наверстать потерянное влияние; я знаю, откуда у вас эти мысли, но не забывайте, что для храброго человека любовь плохой советчик. Я мог бы вам рассказать басню о влюбленном льве, давшем обгрызть себе когти и зубы…

Страшным проклятьем Бо Франсуа остановил его.

— Молчать! — сердито вскрикнул он. — Ты знаешь больше, чем следовало бы тебе, и это для тебя опасно, Баптист, верь мне, очень опасно… Я не люблю, чтобы за мной следили.

Последние слова были сказаны таким ужасным, диким голосом, что Баптист и даже Руж д’Оно вздрогнули.

— Ну, полно, — грубо заговорил он спустя несколько минут, — и чтоб об этом больше не было и речи! Я хотел только испытать вас обоих. Теперь смотрите, берегитесь своих языков, беда тому из вас, кто посмеет вспоминать о том, что лучше было бы ему забыть.

И тронув шпорой свою лошадь, он снова поехал рысью. Товарищи молча следовали за ним, и вскоре, казалось, у всех только и было на уме, как бы скорее доехать до места.

Между тем Бо Франсуа, галопируя впереди, все еще сильно был задет только что кончившимся разговором, и можно было подслушать его, говорившего уже с самим собою:

— Этот плут хирург опять-таки прав. Я сумасшедший, тысячу раз сумасшедший, что думаю об этом… Теперь уже поздно, значит нечего больше и думать. Нельзя пренебрегать и властью, которая у меня в руках, к тому же, зачем унижаться, просить то, что можно отнять? Останусь тем, что есть…

Солнце садилось, когда они подъезжали к Анжервилю. Как ни сильны были их лошади, но все же на этот раз они казались очень уставшими. Зато работа их была на этот раз кончена, так как за трудностью дороги путники должны были далее идти пешком. Избегая большой улицы, где их могли бы заметить, они, проехав по узенькому глухому переулку, остановились около гумна, принадлежавшего, по-видимому, какой-то богатой ферме. Тут они остановились, и Бо Франсуа тихо свистнул.

Спустя две-три минуты дверь приотворилась и личность, которую не было видно в темноте, произнесла какой-то условный знак. Бо Франсуа ответил и вслед за ним лошадей и всадников ввели во двор.

Но не прошло и четверти часа, как с большими предосторожностями они оттуда снова вышли, в эту же самую дверь. Теперь они шли пешком, шпоры их исчезли и в руках было по толстой нормандской палке в виде посоха. Убедясь, что нет никого в переулке, они отправились, и дверь за ними заперлась.

Через несколько минут они вышли из города и еще при слабом свете сумерек углубились в хорошо знакомый им лес. Чем более подвигались они, тем более возвращалось к ним спокойствие и уверенность в безопасности, тем смелее они шли. Видно было, что в этом лесу они считали себя дома. Свободно и громко заговорили, и Бо Франсуа указал своим товарищам на пламя, освещавшее вдали верхушки деревьев, как зарево большого пожара.

— Ну, — сказал он весело, — наши ребята там потешаются. Через четверть часа и мы будем с ними. Между ними есть там, которые и не подозревают о празднике, какой я им готовлю…

— Да, Баптист, ты сейчас правду сказал: ни в каком случае не могу я отказаться от удовольствия отомстить, когда меня обидят… как отрадно мстить!

И зверски улыбнувшись, он пошел еще быстрее.

VIII

В лесу

Место, в которое Бо Франсуа и его товарищи зашли, было нечто вроде заброшенного пустыря, где шайка безнаказанно могла предаваться всевозможным оргиям. Сторона эта редко кем посещалась, так как была гориста, изрезана ручьями и оврагами, делавшими ее почти недоступной. Большие леса, соединенные тут один с другим, представляли верное убежище мошенникам, и потому более сорока лет уже, как леса эти пользовались дурной славой, постоянно поддерживаемой производимыми в них воровством и убийствами.

Со вступления Бо Франсуа в атаманы Оржерской шайки они особенно стали страшны окружающим жителям. Там, действительно, как мы уже сказали, было место общего собрания шайки. Сюда стекались в известные времена из-за тридцати лье всякого пола и возраста мошенники, опустошавшие одну из богатейших провинций Франции.

Никто из путешественников не решался пуститься по этой опасной дороге; никто из земледельцев не смел пройти после заката солнца. Даже вооруженная сила, имеющаяся в стране, оказывалась бессильной перед многочисленностью этих страшных групп, а потому редко сюда и показывалась.

Вследствие всего этого оржерские разбойники окончательно завладели этой местностью, как своим поместьем. Бо Франсуа, подражая только что устроенному тогда правительством разделению земель, тоже разделил эти обширные леса на департаменты, кантоны и уезды, в которых управляли и расправлялись его лейтенанты.

Так, например, Лиферпотские и Пуссинские леса составляли уезды, Эскобильский; Готтенвильский и Летурвильский составляли кантоны. Главными пунктами были Ламюст и Шарсбодуан, примыкающие один к другому. В Ламюсте находилось здание, служившее главной квартирой сановников шайки. Наконец, чтобы не ошибиться и чтобы все знали это распределение, имена их были вырезаны на стволах деревьев в лесу, так что их могли читать и прохожие, вынужденные проходить по этому проклятому месту. (Исторически верно.)

И действительно, страх, внушаемый окрестным жителям разбойниками, был так велик, что последние даже не считали нужным скрываться в этой местности. Уже гораздо позже стало известно, что соседние фермеры хорошо знали настоящее занятие этих нищих и бродяг, часто ходивших к ним проситься на ночлег, они знали их имена, их тайную организацию, в случае нужды они даже легко могли бы исчислить все их преступления.

Постоянно обижаемые этими негодяями, принуждавшими их кормить себя несколько дней кряду, они не могли ни отказать, ни жаловаться и безропотно покорялись их требованиям, не подозревая даже, что этим самым делаются сами почти что сообщниками; только тогда, когда шайка была уже рассеяна, эти люди решились говорить, и судьям пришлось в этом случае убедиться с грустью, что даже и в честных людях гнездится порой много эгоизма и подлости.

Путникам и на этот раз пришлось убедиться во внушаемой страхом к ним услужливости крестьян. Сделав в этот день более двенадцати лье, они шли уже с час пешком в тяжелых плащах, вдобавок по изрытой почве.

Сильно уставшие и измученные, несмотря на то, что дороги оставалось всего на час времени, они захотели отдохнуть и чего-нибудь выпить.

Бо Франсуа остановился на верхушке холма, откуда можно было видеть всю окрестность.

И хотя ночь уже наступила, но такая светлая, лунная, что на большом расстоянии можно было хорошо различать предметы. Осмотрясь, он указал по направлению к опушке леса, на большую ферму.

— Вот где живет этот старый плут Мартон, — сказал он лаконично, — пойдем к нему.

И они направились к ферме.

Вскоре показавшийся в окнах дома свет убедил, что хозяева, несмотря на позднее время, еще не спят. Конечно, причиной этого бодрствования было сознание большого сборища по соседству, но, несмотря на то, ничто не подтверждало их опасений. Не было принято никакой меры предосторожности, даже собаки сидели на цепях, и наружная дверь была едва притворена. Может быть, все это было не что иное, как расчет, так как малейший признак желания защититься мог навлечь на них беду, которой они именно желали избегнуть.

А потому Бо Франсуа стоило только толкнуть дверь в комнату, где все сидели, как она и отворилась. Семья ужинала; за большим столом, с простыми, но сытными кушаньями сидел фермер с женой, детьми, а также и вся прислуга, находящаяся на ферме.

Несколько свечей и огонь в камине освещали комнату.

При входе трех путников, хорошо известных собранию, все перестали есть, говорившие не докончили фраз и водворилось глубокое молчание. Все присутствующие побледнели, некоторые же вскочили с мест.

Бо Франсуа с уверенностью человека, знающего, что никто не посмеет обидеться на его поступки, подошел к столу и, взяв с него стакан и бутылку, налил себе и жадно выпил.

Товарищи последовали его примеру, не извиняясь, не обращая даже никакого внимания на хозяев. А между тем, тут в комнате сидело шесть здоровых крепких молодцов, которые легко могли побороться с этими негодяями, не считая еще сильных работниц, помощь их тоже могла бы пригодиться в случае нужды.

Кроме того, над камином висело несколько охотничьих ружей, заряженных для зайцев и кроликов. Но никому и в голову не пришло защищаться, все эти люди сидели молча, неподвижно, дрожа от страха.

Наконец, сам фермер Мартон, опомнясь от первого ужаса, овладевшего им при этом страшном явлении, собрался с силами заговорить и, рассыпавшись в любезностях, униженно обратился к гостям:

— Ах, это гражданин Бо Франсуа, добрейший Руж д’Оно и хирург… Так, значит, вы опять вернулись к нам! Очень приятно! Очень приятно! Но садитесь же, пожалуйста, господа! Выпейте, скушайте чего-нибудь!… Ну хозяйка и вы дуры! — обратился он к окружавшим его женщинам, — шевелитесь же скорее, черт возьми! Несите сюда ветчины, солонины, вина. Я уверен, что Бо Франсуа и эти добрые друзья охотно выпьют стакан вина.

Бедные женщины, наэлектризованные этим призывом, вдруг все поднялись и, спотыкаясь, принялись бессознательно бегать по комнате.

Повелительным жестом Бо Франсуа остановил их на месте.

— Не нужно, — презрительно проговорил он, — нам некогда, мы на одну минуту, нас ждут.

Товарищи его, налив себе еще по стакану сидра, осушили и их.

— Как это! Вы уж хотите уходить! — заговорил жалобно фермер, хотя сам заикался от страха. — Ах, гражданин! Как вы торопитесь сегодня. Ну, да вас, впрочем, ждут в лесу и не следует заставлять приятелям ждать себя… Честное слово, они там, кажется, славно пируют. Сейчас из нашего огорода слышно было их пение, хотя они там около Мюэста. Но это ничего! Хорошо, когда добрые люди веселятся и без того много горя везде.

Но его никто не слушал; три мрачных посетителя, утолив свою жажду, направились уже к двери. Но видя, как он на этот раз дешево отделался, фермер немного успокоился и, как настоящий поселянин, захотел воспользоваться случаем.

— Ах, господин хирург, — начал он дружеским тоном, провожая дорогих гостей, — у нас бурая коровушка все хворает, не можете ли вы полечить ее? Вы знаете много тайн коровьих болезней.

Польщенный в своем докторском самолюбии, Баптист обещал на возвратном пути зайти на ферму осмотреть корову.

Устроив дело, Мартон не удовольствовался этим; проводя путников до дверей, он остановился на пороге со своим колпаком в руках и отважился крикнуть уже вслед уходившим:

— А вы, гражданин Бо Франсуа, были бы очень любезны, если б запретили своим людям опустошать мой курятник, как в прошлый раз… Не следует так жестоко поступать с соседями… В последнюю жатву они мне оставили всего одного старого петуха, от которого и лисица бы отказалась.

Но своими неосторожными просьбами фермер надоел злодеям.

— Слушай, уходи, старый болтун! — послышался из темноты страшный голос. — Укладывайтесь спать скорее да не вздумайте подсматривать за нами, или и с вами так же поступят, как с цыплятами в последнюю жатву.

Беднягу отбросило на середину комнаты, где он упал на стул среди всей семьи, обезумевший от страха.

Через несколько минут ходьбы, когда Бо Франсуа обернулся взглянуть на ферму, двери и ставни были там затворены, огни потушены и все в доме казалось уже спящим.

Оставив ферму и достигнув леса, три путника, несмотря на совершенную темноту, вошли в него, как в хорошо знакомое место. Проходя одну прогалину, они услышали хриплый голос, издавший звук похожий на вопрос: кто идет?

— Ну ладно! — сказал Бо Франсуа, — я уж думал, что Борн де Майн позабыл поставить часового на этом месте! Уж задал бы я ему.

Часовой, узнав Мега, почтительно подошел принять от него пароль, и, обменявшись с ним несколькими словами, путники продолжали свое шествие к Лямюсту. Но для ясности рассказа нам следует опередить их несколькими минутами и заглянуть на сходный пункт шайки.

Так известный в истории Оржерской шайки лес Лямюст простирался на склоне нескольких высоких холмов. Между этими холмами тянется довольно длинная долина, в глубине которой находится источник, образующий Жюинскую реку. То было глухое, сухое, уединенное место, вдали от больших дорог и во многих местах недоступное для лошадей. Лес покрывал все возвышенности, как неровным лиственным ковром, и перешейками соединялся со всеми соседними лесами в этой стране. Преследуемая в этом лесу шайка могла, не подвергаясь опасности быть настигнутой в долине, достичь до соседнего леса и таким образом скрыться от погони.

Итак, место было выбрано весьма удачно. Неудобство местоположения служило препятствием всяким случайностям, а чтобы взяться за дело силой, понадобилось бы почти целое войско.

На склоне одного из холмов, окружавших долину, между высокими деревьями виднелась площадка, земля на которой была устлана дубовыми ветвями. На краю этой площадки стояло большое каменное строение, могущее вместить в себя от пятидесяти до шестидесяти человек. Оно служило местом для совещаний шайки, и тут же совершались свадьбы по обряду, установленному у этих негодяев. А потому на него смотрели, как на место, недоступное для большей части толпы, и только одни начальники имели право входить туда. Итак, на этой площадке и перед дверью запертой еще ложи собрались в описываемый нами вечер оржерские разбойники. Хотя почти каждую минуту радостные крики приветствовали вновь приходящих, компания уже состояла из ста пятидесяти или двухсот человек мужчин, женщин, детей и стариков. Одни полунагие, с нищенскими сумами через плечо, другие, ради торжественного случая, опрятно, даже нарядно одетые.

Между тем, несмотря на различие костюмов, между всем обществом царствовало совершенное равенство, тонкое сукно и кружево без отвращения браталось с лохмотьями. Среди молоденьких, свеженьких лиц женщин и мальчиков виднелись зверские физиономии, невольно внушающие страх. В этой толпе было много и безруких, и с другими телесными недостатками; пять или шесть было кривых, хромоногих, были даже и припадочные. Сборище это вообще можно было принять за демонов леса. Как ни несчастны были тут многие, но в данную минуту все общество не думало ни о чем другом, кроме веселья. На площадке было разведено несколько костров, и оживленные группы виднелись около каждого из них.

Тут седобородые старики, несторы разбоя, важно сидят на своих мешках, с палками в руках, рассказывая молодежи о своих подвигах; далее проголодавшиеся разбойники косились на огромный котел, повешенный над костром, содержащий в себе куриц, гусей и индеек. Главному повару требовалось много ловкости, чтоб успевать с помощью большого хлыста сохранять общий ужин от их преждевременного нашествия. Борьба эта, беспрестанно повторявшаяся, возбуждала постоянно общий смех и хохот.

Самые молодые и ловкие из шайки мальчишки и девчонки, взявшись за руки, кружились около особого костра, весело распевая на своем арго круговые песни, а ребятишки весьма легко одетые, чтобы согреться, гонялись взапуски и дрались между собой.

Пламя, постоянно поддерживаемое сухими сучьями, приносимыми разбойниками, ярко освещало эти животные группы, и по мере того, как ночь темнела, оно поднимало все выше к верхушкам высоких дубов свое красноватое пламя и казалось издалека заревом пожара.

Немного поодаль от других, за небольшой группой деревьев, около нескольких горящих ветвей сидели три личности: то были две женщины и мальчик. Роза Бигнон, Фаншета Греле и сын последней Етрешский мальчуган. Малютка, стоя на одном колене, подкладывал в огонь разные сучки, собираемые им со всех сторон, а мать его и Роза Бигнон, усевшись на сухие листья, разговаривали вполголоса. Работа, однако, не совсем привлекала внимание мальчика, искоса беспокойно взглядывал он на продолжавших бегать невдалеке от него своих товарищей, нарочно в играх своих подходивших поближе к нему, чтобы подразнить. Етрешский мальчуган как самый слабенький и самый застенчивый из всех детей, казалось, был целью насмешек этих маленьких чертенят, и хотя в настоящее время он и находился под протекцией мадам Розы, так звали в шайке жену Франсуа, он боялся насмешек и проделок своих товарищей.

Несмотря на то, иногда забывая свой страх, он вставал, подходил к матери, бледный, клал свою головку ей на плечо, и та прерывала разговор, чтобы поцеловать и приголубить своего мальчугана.

Мы уже знаем, что Роза Бигнон и Греле тотчас после вручения таинственной записки, наделавшей столько тревоги у меревильских дам, уехали из Шартра. Они ехали скоро на маленькой тележке, служившей Розе для перевозки ее товара, потом, оставя экипаж у соседнего Франка, дошли пешком до места за несколько минут перед тем.

Под толстым плащом, защищавшим ее от холода, Роза на этот раз была одета еще кокетливее, еще наряднее, чем обыкновенно. Ее свеженькое холстинковое платье отливало точно шелковое, а крошечные ноги не были на этот раз обуты в толстые сапоги со шнуровкой, но тонкие ботинки, которые еще ярче выявляли хорошенькую форму ее ноги. На руках ее было множество колец, толстая золотая цепь, извиваясь по шее, падала с крестом на ее грудь, покрытую дорогим кружевом.

Разговаривая, она вынула из кармана маленькое зеркальце и при свете костра начала поправлять выбившиеся из-под батистового чепчика несколько каштановых локонов.

Греле же, напротив, сохраняла свой обыкновенный, бедный, изнуренный, болезненный вид, и ситцевый разорванный шугай, надетый сверх другого платья, худо защищал ее от ноябрьского ветра. Но она мало обращала внимания на свои окоченевшие от холода члены и на свое посиневшее лицо. Все более и более усиливающаяся тревога волновала ее, слезы градом лились у нее из глаз, и даже ласки сына не могли рассеять ее.

— Ах, мадам Роза, — говорила она, еле сдерживая рыдания, которые могли не понравиться ее собеседнице, -как худо поступили вы, заставив меня сделать то, что я сделала! какое нам дело до этих знатных барынь, которых он посещает? Он бывает ужасен, когда захотят проникнуть в его тайны или помешать ему! Он никогда не простит мне, никогда!

— Ба! — отвечала Роза, наклонясь к своему зеркальцу. — Да ты даже и не уверена еще, знает ли он о сыгранной нами шутке.

— Не рассчитывайте на это, мадам Роза, ему непременно сегодня же утром показали и письмо, и кольцо, и этого ему достаточно, чтобы отгадать всю интригу. Мне, которую он не любит, он никогда не простит этой измены… Теперь сейчас он придет и гнев его как молния поразит меня…

— Ну, моя бедная Греле, успокойся! — отвечала рассеянно Роза. _ Ведь я тебе уже сказала, что я все беру на себя. Действительно, гнев его страшен, но он скоро проходит; уже дорогой из Шартра сюда он угомонится, я ему часто устраивала подобные закорючки, но кончалось всегда тем, что он прощал мне, простит и на этот раз. Я Тебе даю слово все уладить, нескольких ласковых слов, поверь мне, будет ему достаточно!…

И красавица, довольная собой, еще раз улыбнувшись себе в зеркале, спрятала его в карман. Фаншета глядела на нее с восторгом и страхом.

— Правда, вы очень хороши, мадам Роза, — застенчиво проговорила она, — но бывают часто случаи, когда ни красота, ни слезы, ни самая горячая, испытанная любовь не может тронуть мужчину. Их сердца как будто вдруг окаменеют и чем сильнее любим мы их, тем более гнева и презрения они нам оказывают.

— Э, и право, Греле, можно подумать, — ответила презрительно Роза, — что ты сама это испытала. Я вовсе не желаю тебя, милая, обидеть, но согласись, что между нами есть разница.

И она кокетливо обмахнулась своим плащом.

— Я не всегда была так безобразна и так покинута, как теперь, — грустно ответило бедное создание. — Я была молода, хороша собой; я любила с полным самоотвержением, этой любви принесла я в жертву честь, семью, и теперь от меня отворачиваются, меня презирают, меня более не знают.

Роза невольно задумалась, но скоро она опять гордо подняла голову:

— Со мной этого не случится, — сказала она, — а если бы и случилось…

— Что бы вы тогда сделали, мадам Роза?

— Я не знаю, но мне кажется, что я все бы переломала, исковеркала бы…

— Вы сделали бы то же, что и я, мадам Роза, вы бы подчинились своей участи и только тайно плакали бы.

Роза молчала. Ее ноздри раздувались, брови были сдвинуты. Но через несколько минут она нетерпеливо кивнула головой.

— Ба, — опять заговорила она, — все это пустяки! Послушай, Греле, будь же рассудительна. Сознаюсь, я сделала ошибку, заставив тебя исполнить поручение, которое может рассердить моего мужа, но что ж ты хочешь? Я совсем теряю голову, когда ревность одолевает меня. Наконец, теперь пособить уже нельзя. Впрочем, чего тебе бояться Бо Франсуа? Он тебя может быть и не убьет.

— Ах, если бы дело шло только о смерти! — отвечала Греле. — Уж давно жизнь для меня тяжелое бремя… Но мадам Роза, — продолжала она мрачно и со страхом, -разве не может он, из желания отомстить мне, взяться за моего ребенка, моего бедного невинного ребенка?

И в это время, безумно схватив своего сына, она начала осыпать его ласками. Даже ветреную Розу тронул этот взрыв материнского чувства, между тем она опять нетерпеливо проговорила:

— Честное слово, милая моя, ты окончательно с ума сходишь. Может ли Франсуа, такой всегда справедливый, мстить твоему сыну за поступок, сделанный тобой? Если только Етрешский мальчуган сам чего не напроказил, то ему нечего бояться Мега.

— К несчастью, это не так, мадам Роза, — ответила Фаншета, все еще державшая сына на груди. — Кажется, учитель Жак де Петивье хочет на него жаловаться и Мег, вероятно, очень рассердится.

При этих словах Етрешский мальчуган, вырвавшись из ее объятий, со слезами на глазах заговорил:

— Мне очень жаль, что я тебя огорчаю, мама; но все они хотят заставить меня воровать, а ты мне сама говорила, что это очень дурно… Еще я не хочу пить водки, потому что я бывал болен от нее, я не хочу играть и бегать с другими, потому что они все меня колотят.

Фаншета стремительно зажала рукой рот ребенку.

— Молчи, молчи, — беспокойно заговорила она. — Не слушайте его, мадам Роза; как хорошо сделали бы, если б отпустили нас с сыном; мы ушли бы на другой конец Франции и жили бы там как могли… Если бы вы были так добры, что попросили бы у Бо Франсуа для нас этой милости, вам он, я уверена, не откажет.

— Я ни во что не вхожу, — сказала она сухо, — и не мешаюсь в дела шайки. Франсуа может делать, что хочет, я не хочу судить ни о чем, ни осуждать его; люби он меня всегда, и мне достаточно… — Впрочем, — продолжала она более мягким тоном, — так как я причиной того затруднительного положения, в котором ты теперь, я сдержу свое обещание и не оставлю тебя, а потому ни твоему сыну, ни тебе нечего бояться за это несчастное сегодняшнее дело.

— Услыши вас Господь милосердный, мадам Роза! -сказала Фаншета, подняв глаза к небу.

— Господь! — повторила вздрогнув, молодая женщина. — Разве ты еще думаешь о Боге, Греле?

— Очень часто, — прошептала, вздохнув, Фаншета.

Закрыв лицо руками, Роза несколько минут молчала; наконец она встрепенулась, сделав движение, как будто желая этим отогнать докучливую мысль.

— Ну, оставим это! — проговорила она. — Да, Греле, Франсуа скоро придет, я даже удивляюсь, что его до сих пор нет. Хорошенько подумав, мне кажется, что хорошо было бы, чтобы он сначала не видал тебя. Следует мне прежде увидать и уговорить его. Я уж знаю, как за это взяться, лишь бы он согласился только меня выслушать, в таком случае я за него отвечаю. Что до тебя, то тебе бы спрятаться где-нибудь в лесу, пока я не дам тебе знать, что ты можешь прийти безопасно. Отчего бы тебе не пойти в лачугу угольщиков, она всего в пятистах шагах отсюда. Место пустое, наши люди всю ночь проведут здесь в песнях и плясках, значит, никто из них тебя там не тронет, ты спокойно там останешься, пока я не пришлю за тобой.

Фаншета задумалась.

— Вы правы, мадам Роза, — сказала она наконец, — вы успокоите Мега, а я пока посижу в хижине угольщика. Но, — прибавила она, снова залившись слезами, — мне опять надо оставить сына, и без того уж я восемь дней не видела его, а когда мне хоть на несколько минут приходится с ним расставаться, то… отчего ж мне не взять и его туда с собой?

— Нет! Его-то отсутствие может быть замечено и внушить подозрение, впрочем, в продолжение вечера мальчик может несколько раз ускользнуть и сбегать тебя проведать.

— Да, да, мама, — заговорил торопливо мальчуган, -спрячься поскорее, если тебя хотят обидеть, я приду к тебе в шалаш и если мне дадут хлеба с мясом, то я принесу тебе.

Греле тихо поднялась, чтобы повиноваться, но готовую уже уйти, ее еще раз охватил порыв горя и отчаяния.

— Мадам Роза, — говорила она, рыдая, — я следую вашему совету, но, не знаю почему, у меня надрывается сердце, когда я целую своего мальчика… А вы обещаете мне, не правда ли, оберегать его? — Вы отдадите мне его, мадам Роза? Я вам его поручаю.

— Несносная плакса! — сердито вскрикнула Роза. — Ну да, конечно, отдадут тебе твоего сына, что с ним сделается?

Испугавшись, что обидела свою гордую покровительницу, бедная Фаншета пробормотала несколько извинений, потом еще раз напомнила мальчугану, чтоб прибежал к ней, как только он сможет ускользнуть, и еще раз крепко прижав его к груди, скрылась в чаще леса.

IX

Ложа в Мюэсте

Прошло два часа. Успокоившись насчет матери, которая, хоть он и не знал чем, рассердила Мега, Етрешский мальчуган со свойственной его летам беззаботностью, присоединился к пирующим.

Роза осталась, таким образом, одна перед огнем.

Спрятав голову в свой плащ, она глубоко задумалась. Никто не смел подойти нарушить ее одиночество, и сидела она тут одна, не обращая внимания ни на пение, ни на пляску шумного сборища.

Дело в том, что красавица разносчица, несмотря на высказанную ею Фаншете самоуверенность, начала сомневаться в своей власти над мужем. Действительно, Бо Франсуа не раз прощал ей подобные выходки ревности, как, например, в ту ночь, когда она отправила меревильских дам и Даниэля из домика Франка; но Роза не скрывала от себя то, что с некоторого времени она много утратила в расположении мужа; он уже не так часто и не с таким удовольствием виделся с ней как прежде, а во многих случаях уже показал ей холодность.

Что если Бо Франсуа обратит теперь на нее тот беспощадный гнев, каравший так часто в ее глазах других? При этой мысли она вздрагивала, но гордость ее тотчас же пробуждалась, а сознание силы своей любви опять подкрепляло ее.

— Ну, — повторяла она сама себе в утешение, — настою же на том, чтобы он выслушал меня; уж если выслушает, будет побежден!

Пока она так рассуждала, в другом конце площадки поднялся шум.

— Вот Мег, — говорили голоса, — идет с Ружем д’Оно и хирургом.

Танцы, пение прекратились и почти все собрались к той стороне, откуда приближались путники. Как дикая серна прыгнула Роза, услыхав это. В ту минуту она не помнила ни о чем другом, кроме как о счастье увидеть любимого человека, а потому она бросилась бежать изо всех сил с криком:

— Франсуа, мой милый Франсуа!

Но Мег уже был окружен толпой, из которой одни просили его приказаний, другие радовались его приходу. Слова Розы не были услышаны в общем шуме; несмотря на это, она все-таки протолкалась к Франсуа, шедшему впереди офицеров шайки и хотела взять его за руку.

— Ах, Франсуа, — весело заговорила она, — наконец-то ты пришел! Отчего ты так поздно? Я уже начинала беспокоиться.

Франсуа оттолкнул ее и, не глядя на нее, холодно проговорил:

— Для тебя, Роза, это еще слишком рано и сейчас ты сама убедишься в том.

— Ну, дружок, оставь этот сердитый тон, который меня так пугает; поговори со мной, твоей любимой Розой! Послушай, я догадываюсь, за что ты на меня сердишься, но дай мне тебе объяснить…

— Молчи! Это бесполезно! Скоро ты узнаешь, что значит оскорблять меня… Но где ж эта негодяйка Греле? Я ее не вижу.

— Греле! — повторила Роза. — Кому ж какая нужда до этого бедного несчастного создания? Она сейчас тут была… Я о себе хочу поговорить с тобой, мой Франсуа, я хочу сказать тебе…

— Еще раз, молчи. Ты напрасно будешь говорить, мера переполнилась. Что же касается до той другой изменницы, я ее найду, она не может быть далеко отсюда, потому что я вижу тут ее поганого мальчишку.

Действительно, Етрешский мальчуган из любопытства протискался сквозь толпу, чтобы посмотреть что делается, однако, увидя, что привлек на себя внимание Мега, он хотел скрыться, но было уже поздно.

В продолжение этого разговора все дошли до бивуачных огней, и, так как наплыв толпы около Франсуа не уменьшался, Роза поняла, что тут было не время для интимных разговоров, а потому и довольствовалась тем, что произнесла ласкательным голосом.

— Мы после поговорим об этом, милый мой Франсуа! Ты дурно судишь обо мне… К тому же как можешь отказать ты мне в прощении! Ведь ты знаешь, как сильно я тебя люблю!

Но Мег не слушал ее и, оборотясь в другую сторону, отвечал на доклад, делаемый ему Жаком де Петивье вполголоса. Никогда еще Роза не встречала от мужа такого оскорбительного равнодушия, и хотя она и продолжала улыбаться, но в душе была сильно встревожена. «Он меня не убил сразу, — думала она, — но Боже праведный, что такое готовит он мне?»

Усевшись на пень около главного костра, Бо Франсуа весело отвечал Жаку де Петивье:

— Черт возьми, какие ты мне сказки тут рассказываешь?! Недостаток провизии! Вот забота? Пусть пойдут туда, где ее можно найти и возьмут. Я хочу, чтобы все веселились, у нас сегодня вечером свадьба… Да еще и другое кое-что может быть. Позаботился ли кюре приготовить ложу?

— Да, да, Мег, — сказал подходя Борн де Жуи, красный как рак от отчаянной пляски, которую он только что окончил. — Кюре до сих пор еще там работает над украшением ложи с несколькими женщинами, и я видел, как тетка Апре притащила целую связку свечей, которые уж не знаю, где она украла… это будет великолепно и может назваться знатной свадьбой.

— Хорошо, хорошо, — сухо ответил ему Франсуа, — тебя всегда найдешь, Генерал Надувало, там, где тебе совсем делать нечего. Но послушай, Жак, — продолжал он, обращаясь опять к школьному учителю, — чего же у нас недостает?

— Всего понемногу, Мег: и хлеба, и вина, и сала. В этом котле только дюжина уток да два-три гуся. А нам нужно было бы ровно вдвое больше.

— Вот, пустяки вас затрудняют! Мало тут разве добропорядочных домов по соседству? Отчего не идете, например, на ферму Поли? Эта ближе других.

— Вот отчего, Мег, не решались без вашего приказания пойти на Поли: вы ведь не любите, чтобы очень тревожили мюэстских соседей.

В таком случае я следую осторожности волка и лисицы, никогда не делающих опустошений вблизи от своего жилища, потому что из-за этого скоро и легко открыли бы их самих.

— Но один раз ничего! Пойдите в Поли и возьмите, что понравится… только без шуму, если можно.

— Я иду, — вскричал пьяница Гро-Норманд, — там найдем мы и вина и водки.

— Да, — ответил Борн де Жуи, посмеиваясь, — и кроме работников фермы вы найдете еще там семь или восемь человек дровосеков, которых недавно взяли туда и вас там примут на вилы.

— Дровосеки уже ушли из Поли.

— Я тебе говорю, что нет.

— А я тебе говорю, что да!

И поднялся горячий спор, так как каждый отстаивал свое мнение: покровитель воров дедушка Провеншер, старик очень почтенный, хотя ему и было за восемьдесят, с белой бородой и лысый высказал свое мнение:

— Дети, надобна осторожность, и не следует пускаться, не узнав наверное. Я много пожил и убедился, что никакая осторожность в делах не бывает излишней. Ну вот, отчего бы вам не послать кого-нибудь из ваших ребятишек узнать, ушли дровосеки с другими или там еще?

— Дедушка Провеншер прав, — поспешно заметил Франсуа. — Жак, приведи мне Етрешского мальчугана, он сейчас был тут.

— Етрешского мальчугана? — с удивлением переспросил Жак де Петивье, — что вы, Мег! Он уж верно тут что-нибудь да напакостит; это самый непокорный и самый глупый из всех моих мальчишек, без колотушек от него ничего не добьешься. Он меня просто в отчаяние приводит своей глупостью и ленью.

— Ничего! Приведи мне его.

Жаку Петивье не трудно было отыскать бедного мальчугана, спрятавшегося за один из кустарников, чтобы поглодать корочку черствого хлеба. Взяв без церемонии за ухо, он вывел его в круг, образовавшийся около огня из сановников шайки. Ослепленный ярким пламенем, испугавшись присутствия своего страшного наставника и Бо Франсуа, мальчик, казалось, хотел провалиться сквозь землю.

Бо Франсуа вперил в него свой проницательный взгляд.

— Ну что же, маленький негодяй, ты продолжаешь испытывать наше терпение? Так долго продолжаться не может, пора кончить. Где твоя дура мать?

Как будто поняв оскорбление, сделанное бедной Фаншете, все личико мальчугана мгновенно вспыхнуло.

Между тем, опустив голову, он отвечал вполголоса:

— Не знаю.

— А она ведь приехала сюда сегодня вечером?

— Не знаю.

— Наконец, где ты ее видел в последний раз?

— Не знаю.

Мег топнул ногой, а Жак де Петивье со злобной улыбкой подхватил:

— Вот видите… от него ничего не добьешься.

— Дать ему несколько ударов плетью, чтобы научить вежливости.

Тот взялся за плеть, висевшую постоянно у него на поясе.

Бо Франсуа готов уже был согласиться, когда Роза, никем не замеченная, стоявшая позади него, вспомнив, что обещала Греле в случае нужды заступиться за ее сына, хотя сама еще не знала, что ожидает ее, решилась попросить за это бедненькое создание.

— Франсуа, — прошептала она тихо, наклоняясь к плечу мужа, — заслуживает ли бедный ребенок твой гнев? Что о тебе подумают?

— Молчать! — грубо закричал Мег, не оборачиваясь.

Несмотря на то, он сделал знак Жаку Петивье оставить свою плеть, потом обратился к мальчугану.

— Тебя выучили, что отвечать, — продолжал он, — но все равно я сумею найти эту предательницу Греле… Теперь слушай меня, знаешь ты ферму Поли?

— Знаю, Мег!

— Отправляйся сейчас же туда. Ты попросишься там переночевать, и когда тебя никто не станет опасаться, ты расспросишь, ушли ли дровосеки с фермы. Узнав об этом, ты ловко улизнешь и придешь сказать Жаку то, что узнал. Понял ли ты меня?

— Да, Мег.

— Ну, ступай же! А если ты проходишь более часа, то будешь иметь дело со мной… Если сделаешь какую-нибудь глупость, тебе достанется… отправляйся же.

У Етрешского мальчугана, казалось, не было сильного желания исполнять волю атамана, но он не мог или не смел его высказать, а потому с видимым недоумением продолжал стоять, не шевелясь.

Роза сжалилась и еще раз попробовала заступиться за него.

— Франсуа, — сказала она шепотом, — этот ребенок еще слишком мал для подобного поручения! Не лучше ли бы было?…

На этот раз Франсуа ничего не сказал, но, обернувшись, он так взглянул на нее, что она помертвела от страха. В то же время он погрозил рукой Фаншетиному сыну, который скрылся среди всеобщего хохота.

Между тем, мальчуган недалеко убежал. Увидя, что им более не занимаются, он остановился на окраине площадки; там, продолжая раздирать до невозможных размеров дырочку на своих штанишках, как будто помогая этим процессу мышления в своей головке, он принялся рассуждать сам с собой.

«Если я пойду на ферму Поли, то ночевать меня никто к себе не пустит, и собаки там злые, съедят меня. Надобно лучше пойти к маме в шалаш угольщиков, я ничего ей не скажу о том, что мне велели, потом вернусь сюда и скажу им, что никого больше нет на ферме… Пусть, если хотят, идут и сами посмотрят. Если их всех и убьют, то мне-то что за беда? Они всегда меня бьют и принуждают еще мать прятаться… славно я их подцеплю…»

И в восторге от своей выдумки, он проскользнул в кустарник и побежал к шалашу угольщика.

Между тем, отдав приказания о предстоящей экспедиции, Мег встал.

— Ну что же, — весело спросил он, — чего же мы ждем? Надо начинать свадебную процессию. Этот проклятый кюре неужели еще не кончил свои приготовления? Я уверен, что жених с невестой горят от нетерпения!

В эту минуту, как будто в ответ на желание Мега, дверь ложи отворилась и появилась женщина с известием, что все готово.

— Насилу-то! — сказал Бо Франсуа. — Итак, друзья, пойдемте же порядком венчать этих молодцов.

Громкие восклицания были ответом на это приглашение, и большая часть разбойников выстроилась уже длинной вереницей с женихом и невестой во главе, чтобы идти в ложу. В этом кортеже все костюмы и чины были перемешаны, кавалер в холщовом балахоне и чоботах вел под руку нарядную даму в драгоценном колье, немного далее нищая в лохмотьях опиралась на руку какого-нибудь невероятного щеголя, с развевающимися лентами… Между тем, весь этот люд казался одинаково счастливым и довольным; перебрасывались шутками, насмешками, пели и хохотали. Хромоногий музыкант, тоже принадлежавший к шайке, поместился в первом ряду и засаленным смычком принялся водить по струнам своей разбитой скрипки и к общей радости заиграл веселые песенки. Когда уже все были готовы уйти, Бо Франсуа обернулся к жене.

— А ты, милая моя, что же, — спросил он сладеньким голоском, — разве не пойдешь с нами? Надобно непременно, чтоб и ты присутствовала при церемонии, я этого хочу. — Пораженная таким неожиданным переходом, Роза пристально смотрела на Мега, стараясь угадать его мысль; но ничто в манерах и тоне ее мужа не подавало надежды. Взяв предлагаемую ей руку, она, вздохнув, сказала:

— Я исполню твое желание, Франсуа, но мне лучше бы было видеть твой гнев, чем эту насмешливую ласку, цель которой я не понимаю.

Бо Франсуа, не ответя ничего, улыбнулся, и кортеж под писклявые звуки скрипки направился к ложе

Ложа была совершенно пустым зданием, с утоптанной землей вместо пола, на которой еще виднелись следы дождя, беспрепятственно лившего сквозь дырявую крышу; но силой воображения женщин, находившихся в шайке, большой сарай этот приобрел весьма нарядный вид.

Гирлянды из плюща, с набросанными на них осенними цветами, шли с четырех углов и соединялись в центре, поддерживая большой венок из зелени.

Множество свечей, прикрепленных в грубых деревянных подсвечниках по стенам, образовало вокруг всей залы ослепительный, огненный пояс. Кроме этих свечей горело еще четыре сосновых факела, разливая по всему зданию приятный запах. Свечи, зелень, цветы — все это вместе составляло что-то особенное, живописное и поражающее.

В глубине ложи в величественной позе стоял кюре.

Ради важности случая он облекся в свою старую краденую рясу, в руках держал толстую церковную книгу, как казалось, литургию, и в дополнение к этой гнусной пародии на высокое таинство, он делал вид, будто тихо читает. (Все эти подробности о церемониале свадеб между оржерскими разбойниками исторически верны. Можно справиться в документах этого процесса.)

На голом полу у его ног лежали две толстые гормандские палки, такие, как носили их постоянно с собой люди из этой шайки, и у тех-то палок, казалось, было какое-то символическое назначение в предстоящей процессии. Из среды вошедших в убранную таким образом залу послышался шепот удивления и восторга.

Хохот и игра на скрипке умолкли. Эта декорация внушала чувство уважения людям, не останавливавшимся ни перед каким преступлением. Может быть, и присутствие Бо Франсуа, строго следившего за соблюдениями обрядов, стесняло их; но что бы там ни было, в толпе воцарилась тишина, и каждый из них, казалось, испытывал непонятное ему самому благоговение.

Тройным рядом разместились все вкруг стены, оставив посередине небольшое место для венчавшихся и венчавшего. Но так как всем разбойникам было не поместиться тут, то часть из них любовалась в отворенные двери, на всю эту нарядную обстановку.

Когда все установились и затихли, кюре Петров, величественно возвыся голос, произнес: «Где будущие супруги?»

Тотчас же из толпы под руку вышли Лонгжюмо и Виктуар.

Петр де Бомон, по прозвищу Лонгжюмо, был молодой человек восемнадцати лет, короткий, толстый, с красным лицом. Быв прежде мальчиком при виноторговле в одной из трущоб Парижа, теперь, несмотря на свою молодость, слыл за одного из самых жестоких в шайке.

Одет он был в синий суконный камзол, в треугольной шляпе на голове и в полосатых плисовых штанах. Гордясь своим нарядом, а также и тем, что он виновник такого торжества, он, видимо, важничал и, упершись одним кулаком в бок, он другую руку, изогнув в колесо, подал своей невесте.

Бывшая прачка в Париже, и настоящее имя которой было Виктория Лявертю, невеста была семью или восемью годами старше своего жениха. То была высокая, худощавая брюнетка с длинным, сердитым лицом, одетая с претензией на роскошь, и, конечно, уж весьма с длинными золотыми серьгами и таким же крестом на своей загорелой груди. Нимало не конфузясь устремленных на нее глаз, она твердым шагом шла около своего жениха, которого была целой головой выше, и если на впалых щеках ее виднелся румянец, то, конечно, уж то не был румянец стыдливости.

Между тем, Бель Виктуар и Лангжюмо были приняты с всеобщим восторгом, и скрипач, схватясь опять за свою писклявую скрипку, салютовал их появлению веселой плясовой, подходящей, по его мнению, к этому случаю.

Когда последний звук его песни смолк, кюре обратился громко к венчавшимся.

— Нищий и ты нищая! Получили ли вы согласие Мега?

Мег ответил за них с видимым нетерпением.

— Да, да, я дал уже свое согласие и еще раз даю его.

— В таком случае пусть свидетели и посаженые отцы приблизятся!

Бо Франсуа и лейтенант его Руж д’Оно, желая почтить Лонгжюмо, как лучшего офицера из шайки, сами захотели быть у него свидетелями. А потому при этом возгласе кюре подошли и подняли с пола по палке за один конец.

Кюре поставил их против себя, заставя держать палки фута на два от земли, так что толстыми рукоятками они касались одна другой. Потом он поставил жениха с одной стороны, невесту с другой, так что их разделяли вытянутые палки.

Сделав это распоряжение, кюре опять открыл книгу и начал что-то невнятно бормотать. Наконец, обратясь к Лонгжюмо, громко спросил:

— Нищий, хочешь ли ты нищую себе в жены?

— Да, — ответил Лонгжюмо.

— А ты нищая! — обратился он к Бель Виктуар, — хочешь ли ты нищего себе в мужья?

— Да, — ответила Бель Виктуар.

Тогда, обратясь к жениху, кюре произнес.

— Перескочи, нищий!

Лонгжюмо, хотя от природы не совсем-то легкий на подъем, сделав сверхъестественное усилие, перескочил через палки, которые держали свидетели.

— Перескочи, нищая! — обратился кюре к Бель Виктуар.

И невеста в свою очередь подошла, чтоб перескочить палки, но оба свидетеля ловко и вежливо отдернули их, и она свободно прошла мимо.

Церемония кончилась и обряд совершился.

Насмешливые «виват» и шутки приветствовали молодых. Порядок, доселе царствовавший в зале, мигом был нарушен; приходили, уходили, и маленькое пространство, оставшееся посередине, было уже занято толпой.

— Теперь за свадьбу! — слышалось в толпе. — Идем пить и плясать!

И молодые, повинуясь общему желанию, направились к выходу, и музыкант заиграл.

— Стойте! — крикнул угрюмый Франсуа голосом, покрывшим весь этот адский шум. — Мы еще не кончили.

Все тотчас остановились, и снова водворилась глубокая тишина.

— Нет, не все еще кончено, — повторил Бо Франсуа с сардонической улыбкой. — Сейчас одних мы поженили, теперь не хочет ли кто воспользоваться оказией, чтоб развестись?… — Ну, кто из вас недоволен своим жребием!

Поднялся хохот, но никто не являлся; несчастный супруг, просивший развода прошлый раз, теперь раздумал.

— Да, — заговорил один голос, — при обмене ничего не выиграешь, а только получишь палки.

— Переменить хромоногого на косого или пьяницу на тунеядца, — послышался женский голос, — не стоит того! Хлопотать не из чего!

Взрыв острот посыпался в ответ на эти замечания; но повелительный жест атамана опять все укротил.

— Ну в таком случае, если из вас никто не просит развода, так я его прошу.

И отыскав в середине толпы растерявшуюся Розу и взяв ее за руку, он притащил ее к кюре Пегров и повелительным голосом проговорил.

— Кюре! Развенчивай нас сейчас же! Я хочу этого.

Всеобщее изумление выразилось на всех лицах. Все знали давнишнюю привязанность атамана к Розе и привыкли уже оказывать им одно общее уважение и почтение. Никто подобного не ожидал!

Роза со своей стороны была уничтожена; бледная, в своей батистовой косыночке, она глядела на Франсуа растерянным взором. Из всех наказаний, которых мог бы Франсуа придумать ей за ее ревность, как-то инстинктивно он выбрал самое для нее ужасное, самое большое. Это унижение в присутствии всей шайки, казалось, разрывало ее гордую душу. Но это было еще ничто, Роза, несмотря на все его злодейства, любила этого свирепого Франсуа, она любила его безумно, бешено, любовь Франсуа одна вознаграждала ее за все ее жертвы, она оправдывала все его проступки, и этот-то человек отвергал ее, отталкивал ее, покидал ее одну, среди этой ярой толпы, куда она снизошла, следуя за ним только.

В продолжение нескольких секунд Роза молчала, как будто убитая отчаянием, она решалась безропотно покориться этому наказанию. Несколько раз она открывала рот, но не могла произнести ни одного звука. Бо Франсуа, казалось, наслаждался ее страданиями.

— Не это, Франсуа, только не это, умоляю тебя, Франсуа, — говорила она прерывающимся, потрясающим душу голосом, так что его слышно было за ложей.

Я виновата перед тобой, уж если ты это находишь, накажи меня, но только не этим… сжалься надо мною, не осуждай меня на это мучение.

В звуках голоса Розы слышалось так много страдания, что присутствующие, привыкшие к более ужасным сценам, были потрясены, один только оставался хладнокровным — это Бо Франсуа.

— Да, — ответил он со своей адской улыбкой, — действительно, я мог бы прибить, даже убить тебя, как делаю со всеми ослушниками моей воли, но я не хочу этого… я предпочитаю развестись с тобой, сделавшейся мне ненавистной, изменившей мне… Пора покончить.

И оборотись к кюре, он грубо проговорил: «Ну, делай свое дело!»

Эти слова «ты мне сделалась ненавистной» прибавили еще муки к страданиям бедной женщины. Но когда она увидела, что кюре поднимает одну из палок, чтоб сломать ее над ее головой, что составляло главный процесс развода в Оржерской шайке, Роза опять ощутила в себе прежнюю энергию.

— Кюре! — живо и повелительно заговорила она. — еще опять может настать день, когда я буду в силе, и клянусь тебе, что я сделаюсь твоим непримиримым врагом, если в настоящую минуту ты не дашь мне объясниться… Франсуа, — продолжала она умоляющим тоном, складывая руки, — не поступай со мной так жестоко; я всегда любила тебя, я и теперь люблю тебя, и только одна эта любовь вынудила меня на поступок рассердивший тебя. Но я не так виновата как ты думаешь, эта женщина, из-за которой ты оставляешь меня…

— Молчать! — бешено вскричал Бо Франсуа. — Не произноси этого имени. Разболтать хочешь, что ли, мои тайны? Берегись, если у тебя вырвется хоть одно неосторожное слово!

— Твой гнев, Франсуа, более пугает меня, чем твои угрозы, — ответила Роза, падая на колени, не сдерживая более своих рыданий. — О, Франсуа, сжалься надо мной, прости меня! Я обещаю тебе скрыть в глубине души эту ревность, надоедающую тебе; ты не услышишь более моих упреков, не увидишь моих слез! Я все буду переносить, лишь бы ты изредка без ненависти взглянул на меня. И вы, друзья мои, — продолжала она, обращаясь к присутствующим, — помогите мне уговорить его. Часто я оскорбляла вас своим высокомерием, но что же делать? Его любовь делала меня гордой; но я никогда не была ни несправедливой, ни злой в отношении вас, многим из вас помогала я в горе и нуждах ваших. Присоедините же ваши просьбы к моей, чтобы умолить его пощадить меня, увести от этого горя, от этого стыда!

Странное дело! Из числа этих людей, слышавших равнодушно много раз в жизни последние крики убиваемых ими жертв, нашлось много, у которых глаза были, полные слез, слушая эти стоны Розы. Но Бо Франсуа, ничего не ответив, погрозил кюре, и тотчас же палка была переломлена над головой Розы, и, пробормотав опять что-то невнятное, кюре бросил обломки в разные углы ложи. Развод был совершен.

При звуке переламываемого дерева Роза вскрикнула и опустилась почти без чувств.

Прошла еще минута молчания.

— Ну, — проговорил мрачно Бо Франсуа, — все кончено!… Пойдем веселиться!

Когда толпа молча начала выходить, отвергнутая жена, тяжело поднявшись на одном локте, горьким униженным тоном проговорила:

— Ты безжалостно поступил со мной, Франсуа. Так как я могла любить тебя таким, каков ты есть, то теперь я могу простить тебя. Хоть ты и прогоняешь меня, но я все же люблю тебя и все же остаюсь только твоей… Что бы ты ни делал, я всюду буду следовать за тобой; я буду служить тебе, буду оберегать тебя помимо твоей собственной воли, не обращая внимания на весь мир, пока смерть не разлучит нас.

Повернувшись к ней спиной, Бо Франсуа направился к двери. Оскорбленная до глубины души, Роза тихо простонала и упала без чувств на голую землю.

Никто не подошел, чтобы помочь несчастной, чтобы заявить ей какое-либо сочувствие, такова была у всех боязнь навлечь на себя гнев того, чью немилость она заслужила; но в то же время ни у кого недоставало духа оскорбить словом или поступками несчастную оставленную женщину, а потому ни смеха, ни шуток не слышно было около нее.

Правду говоря, такая скромность могла быть также и следствием осторожности, так как никто не мог знать, как принял бы Франусуа подобную выходку.

Но как бы там ни было, а выйдя из ложи, музыканту вздумалось сострить, и он заиграл тему хорошо всем известную, и в ту же минуту невидимая, но могучая чья-то рука, так приплюснула ему к голове его высокую мохнатую шляпу, что все лицо его до подбородка ушло в нее, и пьеса прервалась самой неприятной фальшивой нотой.

Твердым шагом прошел Бо Франсуа, не останавливаясь и не поворачивая головой, до другого конца площадки, толпа следовала сперва за ним, потом мало-помалу отставали группы, и опять около бивуачных огней вскоре поднялись песни и пляска сперва тихо, а потом все разгульнее и смелее.

Тогда, и только тогда можно было заметить, насколько предшествовавшая сцена взволновала атамана. Несколько человек из его приближенных, не ушедших от него теперь, могли видеть, как несколько раз вытирал он пот, струившийся по его лбу. С растерянным видом ходил он взад и вперед на маленьком пятачке под полуобнаженным уже дубом. Приходившие спрашивали у него приказаний, получали их вкривь и вкось, невпопад и таким прерывающимся голосом, в котором слышалось столь сильное бешенство, что переспросить ни у кого не хватало духу. Пока атаман находился тут под влиянием своего мрачного настроения, на опушке леса послышался голос одного из разбойников, поставленного на часы около лагеря, и на его вопрос «кто идет» ответило несколько дружных голосов, обстоятельно доказывавших, что идут свои.

— Вот и наши возвращаются с Поли, — сказал нарочно возвышая голос Руж д’Оно, чтобы привлечь внимание атамана, продолжавшего ходить взад и вперед. — Теперь и провизия у нас будет.

— Тем лучше, — подхватил Борн де Жуи, по обыкновению являвшийся полюбопытничать, что где делается. -Как-то неловко веселиться с пустым брюхом и сухим горлом, значит, наша радость идет.

Шум приближался, и не трудно уже было различать крики и ругательства, к которым присоединялись жалобные стоны. Наконец, на опушке показалось несколько человек с ношей, которую они, подойдя к костру, бережно опустили на траву. В ту же минуту послышался голос Жака Петивье.

— Где Баптист? Где проклятый-то этот хирург? Пусть скорей идет перевязывать раненого.

— Раненый! — повторил Бо Франуса, выведенный этим словом из своего лихорадочного забытья. — Тысячу чертей! Нельзя минуты остаться покойным. Кто же ранен?

— Мне кажется, что это Гро-Норманд вытянулся на траве и кричит, как свинья, — сказал Борн де Жуи. -Честное слово, он уже, кажется, готов на этот раз, а забавно должно быть… Пойти посмотреть.

И, как хищный зверь, почуявший запах крови, Борн де Жуи бросился вперед. Большая часть мошенников даже и Бо Франсуа пошли вслед за ним. Со всех сторон площадки народ собрался тут, и только несколько упрямых плясунов продолжали топтаться под звуки музыки.

Действительно, это был Гро-Норманд, лежавший на земле, то ругаясь, то стеная. Выстрел попал ему в грудь и лицо, а стрелявшее ружье было, видно, заряжено крупной дробью. Он был весь в крови, и раны причиняли ему страшную боль. Товарищи, сопровождавшие его в этой несчастной экспедиции и несшие его обратно более чем полумили лесом, стояли едва переводя дух, положительно будучи не в силах выговорить слова в ответ на расспросы, которыми их осаждали.

Жадно наклонясь над раненым, Борн де Жуи глядел на него со злобной радостью.

— Ах! Ах, бедный Гро-Норманд, — проговорил он со своим обычным хихиканьем, — тебя пощипали на этот раз, тебя, так часто щипавшего других? В самом деле, мне кажется, что ты плох и не подняться тебе больше. Ты исходишь кровью, милый мой, и продолжай ты эдак еще пять минут, так у тебя и не останется ее больше ни капельки. А жалко будет!

Гро-Норманд захотел ответить кулаком на эти сострадательные речи, но сильная боль принудила его опустить кулак, и рука его безжизненно упала.

Прибежал Баптист и приказал перенести раненого поближе к огню, чтобы осмотреть его. Ему тотчас же повиновались. Сняв верхнее платье и развернув свои инструменты, хирург счел нужным прежде всего вынуть дробь из ран.

Между тем Франсуа старался добиться от других подробного рассказа обо всем случившемся. Но в отчаянии все говорили вместе и не было возможности понять ни одного слова. Наконец, приказав всем замолчать и обратись к Жаку Петивье, потребовал от него отчета в экспедиции.

— Ах, Мег, — заговорил жалобно учитель ребятишек, -я говорил всем, что невозможно ничего путного ожидать от этого негодяя Етрешского мальчишки. Он причиной всей беды, и если мы все там не остались, то конечно в том не его вина.

— Как так?! — спросил Бо Франсуа, у которого при одном воспоминании о сыне Греле нахмурился лоб.

— Вот послушайте. Спустя час после того, как вы его послали, он пришел мне сказать, что ходил в Поли, что фермеры его хорошо приняли и что там можно состряпать хорошее дело, так как дровосеки ушли. Бессовестный лгунишка! Теперь я убедился, что он и не ходил в Поли, не выходил из леса; а наговорил все это, чтобы затянуть нас в западню.

— Хорошо, — ответил Мег глухо, — продолжай!

— Так мы с четырьмя товарищами, — продолжал Жак Петивье, — и отправились в Поли. Шли мы наверняка, а потому никакого оружия с собой и не взяли, были одни только палки. Придя на ферму, мы не увидали огня, казалось, все спали. Не обращая внимания на бешено лаявших собак на дворе, мы сломали первую дверь и только хотели приняться за дверь в доме, как она вдруг сама отворилась и на нас кинулось десять или двенадцать человек, кто с топором, кто с вилами и косами. Что ж мы могли поделать со стольким народом?

А потому я и крикнул убирайся и мы убежали. Но Гро-Норманд захотел побороться, а у одного дровосека было ружье; он в него и выстрелил. Бедный товарищ добежал до леса, но видя, что он исходит кровью и заметно слабеет, мы взяли его на руки и принесли сюда.

— Как ты думаешь, люди на ферме узнали вас? -спросил Бо Франсуа.

— Нет, нет, Мег; конечно вы понимаете, что мы не дали им разглядеть себя. Видя, что нас обманули, что у фермеров много народа, мы скорее убрались, но, к несчастью, все-таки уже было поздно для бедного Гро-Норманда.

При конце его рассказа в толпе около Баптиста хирурга, перевязывавшего раненого, поднялся шум. Скоро ясно послышался оттуда хохот и шутки. Наконец к общему удивлению Гро-Норманд вскочил на ноги и полунагой принялся догонять смеявшихся над ним, даже сам хирург с инструментами в руках старался разделить общую веселость.

— Что все это значит? — спросил, поспешно подходя, Бо Франсуа.

— Это значит, Мег, — ответил, пожимая плечами, Баптист, — что ружье, из которого выстрелили в Гро-Норманда, было заряжено вместо дроби солью; боль от нее должна быть страшная, но нет ни малейшей опасности, и Гро-Норманд страдает от испуга больше, чем от боли.

Новый взрыв хохота и насмешек принял эту весть. Раненый, сконфуженный этим унижением при атамане и при всей шайке, пробормотал какие-то никем не понятые объяснения, только удвоившие общую веселость.

— Ну, — заметил Борн де Жуи со своим хихиканьем, -по крайней мере, если у нас нет другой провизии на свадьбе Лонгжюмо, то будет хоть солонина из Гро-Норманда.

— По мне, лучше бы ветчины, — сказал другой.

— Ушат воды скорей, — кричал женский голос, — ушат воды, давайте вымачивать Гро-Норманда…

И грубые шутки эти не вызвали улыбки на лице Франсуа. Оставя трусливого Гро-Норманда, он опять отошел в сторону с двумя или тремя из своих приближенных.

— Этот трус дешево отделался, — начал он, — не менее того серьезная вина есть, нужен пример. Жак, — обратился он к учителю, — уверен ли ты, что причиной вашей неудачи является именно этот скверный Етрешский мальчишка?

— Очень уверен, Мег. Он сделал фальшивый доклад, его нога не была на ферме Поли, потому что ни один из часовых не видал, чтоб он проходил. Нет никакого сомнения, что этот дьяволенок захотел нам подставить западню, и уж это не его вина, если это ему не удалось.

Бо Франсуа был в мрачном раздумье.

— Жак, — сказал он наконец, — отыщи мне Етрешского мальчугана.

Не трудно было Жаку отыскать своего непокорного ученика. Бедный ребенок, в восторге от сыгранной, по его мнению, прекрасной шутки своим гонителям, был в нескольких шагах отсюда. Забравшись в кустарник, он во все горло хохотал над насмешками, которыми продолжали осаждать Гро-Норманда. Только почувствовав на плече тяжелую руку своего учителя, он, казалось, начал бояться последствий своей шалости; несмотря на то, он не проговорил ни одного слова и беспрепятственно дал отвести себя к Мегу. Он уже свыкся с наказаниями и притерпелся к ударам.

Бо Франсуа устремил на него свой блестящий взгляд.

— Ты не послушался меня, — сказал он, — ты солгал и ты причиной тому, что сегодня могло случиться большей несчастье. — Признаешься ли в этом?

— Да! Это — чтоб посмеяться.

— Чтоб посмеяться?… Так ты сознаешься, что не ходил в Поли, как я тебе приказал, и что ты солгал?

— Я вам говорю — то была шутка, ведь в Гро-Норманда стреляли только солью!

— Но его могли убить, и ты заслуживаешь… Но я соглашаюсь простить тебя с условием, что ты скажешь мне, где твоя мать?

— Не знаю, — ответил ребенок, мгновенно опять приняв на себя свою напускную глупость.

— Послушай, говори откровенно, а не то…

Выведенный из терпения, мальчуган живо поднял голову и, как взбунтовавшийся школьник, сделал атаману гримасу, но едва успел он уступить первому движению, как сам уже испугался последствий своей дерзости.

Мег побледнел, как-то рыкнул и, выхватя из кармана пистолет, зарядил его.

Ребенком овладела какая-то дурь. Вырвавшись из рук Жака Петивье, перевернувшись несколько раз на месте, он быстро бросился в чащу леса с пронзительным криком:

— Мама, помоги!… Мама, помоги!…

Руж д’Оно, Борн де Жуи, Жак Петивье, находившиеся в это время около него, были все так ошеломлены быстротой его движений, что даже не пошевельнулись.

Бо Франсуа, продолжая рычать как взбешенное животное, бросился догонять беглеца, и оба исчезли в густом лесу.

Как ни был легок страшный атаман, все же не мог он догнать по рвам и кустарникам этого полунагого мальчугана, страх которому приделал крылья. Если бы Фаншетиному сынишке пришло в голову молча спрятаться тут где-нибудь в куще, то хоть на этот вечер он избежал бы гнева Бо Франсуа. Но, как мы уже сказали, головка кружилась у Етрешского мальчугана и, продолжая бежать с неимоверной быстротой, он не переставал кричать своим звучным, пронзительным голоском.

— Мама, помоги!… Мама, помоги!…

Вдруг в лесной глуши раздался выстрел и вслед за ним раздирающий душу вопль; после этого зов прекратился и все смолкло.

На маленькой лужайке, освещенной луною, шагах в ста от главной площади, Бо Франсуа с дымящимся еще пистолетом в руках смотрел на безжизненное тело ребенка, лежавшего у его ног.

Вдруг из соседнего кустарника показалась женщина с растрепанными волосами, в разодранном платье, стремительно бросилась она к атаману и вскрикнула нечеловеческим голосом:

— Франсуа, ты убил своего сына!

И замертво повалилась на окровавленный труп трешского мальчугана.

Вдали слышались звуки скрипки, наигрывавшей удалые песенки.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Рубиновый убор

Всего на расстоянии нескольких лье от Мюэстского леса находился замок Меревиль, стоявший пустым с начала революции. Старое это здание, когда-то жилище радостей и роскоши, много вынесло за последние годы обид, не только от людей, но и от стихий. Ветер перебил стекла в рамах, дождь пробил аспидную кровлю дома; трубы были развалены, флюгера оборваны, стены обрушились.

С другой стороны и соседи, не надеясь более на возвращение старинных владельцев, распоряжались землями и строениями, как собственностью. Один выхлопотал себе в коммуне позволение ставить скот в конюшнях замка, другой складывать хлеб в нижнем этаже дома. Местное управление, во времена директории, хотя и уничтожило некоторую часть этих злоупотреблений, но зло сделало свое дело и от бывшего аристократического поместья остались одни развалины. Каково же было всеобщее удивление, когда мэр коммуны получил сообщение от центральной власти, что земли и замок возвращены вдове и дочери бывшего маркиза де Меревиль.

В первое время никто не поверил этой вести, радовавшей одних, печалившей других; но общее сомнение рассеялось, когда неизвестно из какого угла этого обширного здания вдруг показался на свет Божий старый слуга семейства Меревиль, прятавшийся тут в тяжелые времена и неизвестно чем и как существовавший в ожидании перемен, казавшихся другим невозможными.

Честный, славный старик, несмотря ни на какую опасность, тайно поддерживавший переписку с маркизой, теперь снова явился в старинной ливрее маркизов де Меревиль, прошелся по деревне, подтвердил новость, рассказал, что сам тоже получил приказание насчет скорого возвращения своих господ, которые вернутся богаче, чем были прежде. Погрозив одним, обещав свою протекцию другим, старик кончил тем, что в честь такого важного происшествия напился пьян на счет будущих благ, в одном из кабачков селения.

Более важным происшествием, чем сказки гражданина Контуа (так звали старого служителя), был внезапный приезд в Меревиль Даниэля Ладранжа, через два дня после сообщения, полученного муниципальной властью. В стране все хорошо знали Даниэля, а занимаемый им в настоящее время важный пост придавал еще больше важности его приезду.

Предъявив мэру полномочия, полученные им от тетки, он явился в замок, где старик Контуа, плача от радости, показал ему до малейшей подробности все уцелевшее от старинного помещения. Немало огорчил Даниэля вид разрушения, так как он хорошо понимал, сколько времени и денег нужно, чтобы привести тут все в надлежащий порядок. Несмотря на это, руководясь инструкциями тетки, он объявил, что намерен немедленно же начать перестройки, и действительно благодаря его деятельности на другой же день архитекторы и работники были уже за делом; работали день и ночь, чтобы ускорить возможность дамам возвратиться в свои владения.

Читатель, конечно, угадал причину такой торопливости. Благодаря влиянию своего племянника, маркиза, получив, наконец, обратно свое имение, сгорала от нетерпения переселиться в замок, где прожила так счастливо столько лет.

Говорили, что месяца будет достаточно для окончания самых необходимых работ, но маркиза не выдержала и этого срока; узнав, что одна из комнат почти готова и почти что меблирована, она, взяв почтовую карету, никем не ожидаемая, внезапно явилась в Меревиль с Марией и Даниэлем. Замок свой она нашла весь загроможденным снаружи и внутри целым лесом подставок и подмостков, которые, по-видимому, еще долго должны были делать его неприступным, а потому и приезд ее оказался совершенно преждевременным; привыкшие к комфорту, мать с дочерью осуждены были терпеть много лишений в предстоящую зиму, заявлявшую себя холодами; но в своей радости маркиза мирилась со всеми неудобствами. В стенах парка были большие прогалины, так что ничто не защищало жителей замка ни от зверей, ни от бродяг; следовало, по словам ее, завалить эти проломы на зиму бревнами, сучьями и терновником. Комнаты были сыры, надо было заготовить больше дров, чтобы постоянно поддерживать везде огонь и таким образом защищаться от сырости и холода. Мебель была испорчена, переломана. Контуа, ставший теперь деятельным управителем, обещал помочь и этому горю.

Мария, счастливая радостью своей матери и в свою очередь очень довольная тем, что вернулась в дом, где родилась, решилась, по-видимому, не замечать всех неудобств этого помещения; зато молоденькая Жанета, последовавшая и сюда за своими госпожами, не так-то легко мирилась с этим положением; она беспрестанно жаловалась и по несколько раз в день весь дом оглашался их спорами с метрдотелем Контуа, находившим, конечно, все прекрасным в этом наилучшем в мире замке.

Даниэль со своей стороны хорошо видел все неудобства, грозившие его родственницам, и насколько мог старался устранять те, которые было можно. Хотя служба и удерживала его постоянно в Шартре, но все же иногда, освободясь на несколько часов, он верхом приезжал навестить дам и проследить за ходом работ. У молодого человека были особые причины не очень осуждать тетку за ее торопливость.

Отказавшись, наконец, от проекта, предписанного духовной ее брата, выдать свою дочь за Франсуа Готье, она решилась благословить старинную, испытанную привязанность племянника к Марии; она только поставила непременным условием, что свадьба их будет не иначе, как в Меревиле, а потому, заботясь о скорейшем водворении тетки в замке, Даниэль этим самым хлопотал о приближении и своего счастья.

Итак, через два месяца после только что рассказанных нами событий, водворение это почти уже было кончено, и все препятствия к свадьбе устранены Ввиду близкого родства между будущими супругами, тайным образом выхлопотали разрешение из Рима, и священник, скрывавшийся в окрестностях, должен был обвенчать их; в то же время требуемые, по вновь установленному тогда правилу, публикации были уже произведены в Меревильской мэрии. Таким образом, все препятствия уже были устранены и день свадьбы назначен; но к большому прискорбию маркизы, желавшей отпраздновать свадьбу дочери с большим великолепием, решено было, что, ввиду обстоятельств времени, все произойдет без шума и только в своей семье. Нотариус, свидетели и двое-трое из старинных друзей будут участвовать в этом семейном празднике.

Накануне этого давно ожидаемого дня Даниэль уже был в Меревиле, получив по случаю своей свадьбы отпуск на неделю. По истечении этого срока он должен был явиться в Шартр, уже со своей молодой женой. Впрочем, он не хотел, чтобы это пребывание его в замке пропало бы без пользы и для службы. Так как Меревиль был в центре той местности, где более всего производились грабежи, то он хотел, пользуясь своим присутствием на месте, усилить тут надзор и розыски. Жандармские бригадиры, полицейские агенты и местные власти получили от него приказание сообщать ему в замок все о различных преступлениях.

Вечером описываемого нами дня, в сумерки, Даниэль и дамы сидели в одной из зал замка, большой дубовой комнате с разрисованными когда-то и позолоченными карнизами. Несмотря на все наскоро сделанные поправки, везде ясно виднелись следы запустения, в котором так долго оставался замок: потолок был грязный и местами с обвалившейся штукатуркой, обои отстали и висели вдоль стен, пол, хотя и покрытый старым ковром, все же своей неровностью мешал ходьбе. Мебель представляла вид не менее грустный; на больших проточенных червями креслах из-под обивки торчали везде клочки пакли, а хромоногие столы и помятые канделябры довершали общий вид этой обстановки.

Между тем, громадный огонь, пылавший в старинном мраморном камине, и два высеребренных канделябра, стоявших по обеим сторонам часов в стиле Людовика XV, разливали по комнате яркий свет. Маркиза, напудренная, в платье а, ля кармелитка сидела против камина с приставленными к огню ногами. Растянувшись в кресле из утрехского бархата, из которого при всяком ее движении летел пух, она, видимо, наслаждалась мыслью, что наконец-то она опять среди этой дорогой ее сердцу обстановки, в каком бы она виде ни была.

Был декабрь. Порывистый, холодный ветер, с глухим шумом врываясь в пустые коридоры, гудел на весь дом, деревья в парке жалобно завывали, сталкиваясь одно с другим своими ветвями.

Даниэль, с головы до ног одетый в черное, сидел в углу около своей хорошенькой невесты, элегантный хотя и простой костюм которой был заметным контрастом с только что пережитой ими бедностью.

Мария оставила свою ручку в руках Даниэля, тихо ее пожимавшую, и оба говорили вполголоса. Этот шепот влюбленных, только изредка нарушаемый смехом счастливой Марии, с мерцаньем огня в камине, ровным стуком часов и далеким завыванием ветра, все это вместе взятое составляло поэтично.

Но маркиза, казалось, не обращала внимания на молодых людей, она вся углубилась в рассматривание богатого колье и пары рубиновых серег великолепной работы.

Страшный порыв ветра поколебал, казалось, весь дом и вывел Даниэля из его счастливого забытья. Подойдя к окошку и отодвинув занавесы, он тревожно проговорил.

— Однако уже поздно, и погода ужасная, а Леру нет. Между тем, он еще засветло должен был быть здесь; не случилось ли уж с ним чего-нибудь?

— Что ж может случиться? — ответила Мария. — Вы боитесь за что-нибудь, Даниэль? В самом деле, говорят, здесь в окрестностях дороги не безопасны.

— Злостное созданьице! — ответил с улыбкой молодой человек. — Я легко мог бы принять ваши слова за шпильку в мой адрес, так как моя обязанность заботиться о безопасности дорог; но вы меня не поняли; приключения, которых я боюсь для Леру, могут произойти из-за темноты, дурной дороги, наконец, недостатка почтовых лошадей на станциях. А мне будет очень горько, если что неприятное случится с нашим великодушным другом и он пожалеет, что решился ехать в такое позднее время года; потому что ведь единственно вследствие нашего предложения он едет теперь, чтобы только присутствовать на нашей свадьбе.

— Что касается меня, Даниэль, то… не в обиду вам будь сказано, я боюсь совсем другого, чем испорченных дорог… Вы знаете, что не далее как два дня назад, остановили путешественников на Орлеанской дороге, очень недалеко отсюда.

— Знаю, знаю, — ответил Даниэль, нахмурясь при этом воспоминании, — у этих негодяев, должно быть, всюду бездна шпионов, что с такой ловкостью постоянно они укрываются от всех розысков. Все жандармские бригады подняты уже на ноги, кроме того я нашел вынужденным просить у правительства отряд кавалерии в помощь жандармам. Но что касается до нашего приятеля Леру, то за него, Мари, вам беспокоиться нечего, я принял тут все меры. Эти разбойники, знающие все, могут узнать и о проезде Леру, богатейшего из поставщиков республики, и остановить его, поэтому я поручил Вассеру тщательно наблюдать за дорогой и в случае надобности дать ему конвой до замка.

— Прекрасно, Даниэль, вы отлично сделали, что так предусмотрительно поступили с этим добрейшим Леру.

— Но Мари, я не для него одного принял все эти предосторожности… Вы знаете, что я с часу на час жду Лафоре, нотариуса и душеприказчика нашего дяди Ладранжа. Мне следовало бы давно самому съездить к нему, чтобы получить эти двадцать тысяч экю, причитающиеся на наши с вами доли наследства, но моя служба не позволяла уехать. Наконец теперь, так как эта сумма при настоящих обстоятельствах нам очень нужна, я и уговорил Лафоре самого приехать сюда и привезти деньги, и по всей вероятности, сегодня вечером мы его увидим. А так как добряк с полными карманами денег или портфелем, набитым ассигнациями, был бы лакомой и легкой добычей этим мошенникам, я счел своей обязанностью и о нем позаботиться.

— Полно об этом, Даниэль… — сказала молодая девушка, указывая головой на мать… — Опасно возбуждать воспоминания и опасения… Ну, нет, — продолжала она уж громко и весело, — наши гости приедут без всякого приключения, но, вероятно, сильно проголодаются и потому, думаю, не лишнее будет, если я пойду присмотреть за приготовлением ужина; я что-то уж слышу спор Контуа с Жанетой, а это худой признак.

Она встала, но прежде чем выйти из комнаты подошла к матери, все еще при свете огня рассматривавшей рубиновый убор и пару серег.

— Ну что же, милая мама, угадали ли вы, наконец, кто мог мне прислать такой дорогой свадебный подарок?

— Нет, милочка, я совершенно теряюсь в догадках, а, между, тем эта вещь великолепна! И должна быть очень дорога. Так ты говоришь, этот ящик привез всадник, не согласившийся даже сойти с лошади, и который, едва проговори, что это для тебя, скрылся?

Так по крайней мере Контуа рассказал мне это приключение: таинственный посланный был окутан в большой плащ, из-под которого только виднелись его глаза, и к тому же он и двух минут не остался у замка…

Это непостижимо! Конечно, намерение в высшей степени любезное, но от кого это может быть?

Живущие здесь в окрестностях наши старинные друзья все совершенно разорены: у графа д’Амой изо всего его состояния осталась одна Форжерская мельница. Шевалье живет пенсией, платимой ему его бывшим фермером. Положительно, я не в силах отгадать и скажу, как говорила мадам де Севиньи:

— Не беспокойтесь, тетушка, угадывать эту загадку, я почти что наверное знаю, от кого этот подарок.

— От кого же?

— Очень просто, от нашего старинного приятеля Леру, который, вероятно, боясь отказа, если бы сам привез его, выбрал это средство, чтобы заставить вас волей или неволей принять его подарок.

— Я разделяю мнение Даниэля, — прибавила холодно девушка, — мы уже стольким обязаны господину Леру, что он, вероятно, боялся обидеть меня…

— Леру! и все, и всегда Леру! — нетерпеливо перебила маркиза. — Боже мой! Если он нам и дал денег взаймы, то ему их скоро и возвратят; надеюсь, маркиза де Меревиль в состоянии будет уплатить свои долги… Лучше поищите оба, нет ли кого тоже оказавшего нам большие услуги, хотя и не желающего этим чваниться.

— Вы несправедливы, тетушка, к этому обязательному старику; я понимаю, вы хотите говорить о нашем родственнике Франсуа Готье?

— Отчего бы и нет! Правда, он не так богат, как этот поставщик, но отчего не предположить, что он хотел этим великодушием наказать вас за ваши прошлые к нему несправедливости? Это было бы мщение достойное такой гордой и благородной души, как его, именно, когда вы не думаете более о нем, когда вопреки нашему близкому родству вы не беспокоитесь даже узнать, где он и что с ним.

— Тетушка, вы знаете, что, несмотря на свое обещание, молодой человек до сих пор еще не сообщил нам, где он поселился. Я об этом даже писал к нотариусу Лафоре, но и тот ответил мне, что ничего не знает о месте жительства господина Готье и что он до сих пор не мог выдать ему следуемое после отца наследство по причинам, о которых он, Лафоре, лично скажет мне. К тому же, тетушка, может быть, было бы и не совсем прилично при нашем обоюдном положении пригласить господина Готье на нашу свадьбу, и я просил у вас вашего мнения чтоб…

— Даниэль прав, — перебила Мария. — Но если предположение мамы насчет убора и этой пары серег справедливо, то я согласна, что поступок нашего родственника в высшей степени деликатен.

Слишком честный, чтобы не признать справедливость этого обстоятельства, Даниэль чистосердечно похвалил поступок двоюродного брата, если действительно это так.

— Пора отдать ему справедливость! — сказала, вздохнув, маркиза.

Водворилось молчание, но через минуту Даниэль опять заговорил:

— Несмотря на все это, я все-таки стою за мнение, что подарок этот от Леру, состояние господина Франсуа слишком недостаточно для таких ценных подарков. В наше время одни поставщики способны на подобную роскошь. Кстати, милая Мари, потрудились ли вы взглянуть на комнату, приготовленную для нашего приятеля. Богатство уже верно поизбаловало его, а у нас еще здесь много чего недостает.

— А чего недостает здесь, — вспыльчиво перебила его хозяйка дома. — Не перевернуть ли весь дом для этого хлебного поставщика? Наконец, какое право имеет он быть взыскательнее вдовы и дочери маркиза де Меревиль.

— Не сердитесь на меня, дорогая моя тетушка; я только хотел бы, чтобы, несмотря на все невзгоды времени, прием дам Меревиля был бы достойным их, особенно в отношении человека, спасшего нам жизнь с опасностью для самого себя. Неужели вы согласитесь внушить чувство сострадания этому богатому поставщику, имеющему в настоящее время отели и замки?

Лошади его и люди, конечно, останутся в гостинице, но не можем же мы не принять сюда хозяина? И хотя я уже предупреждал его быть снисходительным, но все же наше помещение покажется ему весьма бедным.

— Замки, прислуга! — ворчала маркиза. — У него, родившегося на мельнице и воспитанного на ферме! Наконец, делайте как хотите, нынче все перемешано, и я ничего не понимаю.

В эту минуту в гостиную вбежала Жанета; позади нее шел Контуа, нахмуренная физиономия которого служила контрастом оживленной веселости молодой девушки.

— Едут, едут! — кричала она, — господин Ладранж, карета поднимается уж на гору…Сколько тут ямщиков! Лакеи едут с факелами… просто прелесть! Через пять минут все будут здесь… Слушайте!

И все принялись слушать, действительно вдалеке слышался галоп лошадей, хлопанье бичей и стук колес, а в окошки виднелся свет факелов, подобно блуждающим огонькам, мелькающим по полю то тут, то там.

• — Господи! — говорил почти плача Контуа. — Куда нам будет поместить столько народу? Просто голова кругом идет!

— Если б мы еще были в Сант-Марисе! — прибавила Жанета. — Дом там был гораздо поместительнее, не считая…

— Не считая того, что там через решетку вы могли прохожим показывать свое личико, не так ли! — прервал ее Даниэль. — Ну, Жанета, не беспокойтесь, все устроится! И вы, мой бедный Контуа, даже если ужин и не будет так хорош! Возвращайтесь каждый на свое место и постарайтесь усердием заменить некоторые недостатки; а я пойду, с позволения дам, встретить наших гостей.

Несколько минут спустя Даниэль снова входил в гостиную, ведя за собой поставщика Леру и другого еще старика, бледного, расстроенного.

Последний был некто другой, как нотариус Лафоре, душеприказчик дяди Ладранжа. Немного позади них, в тени, виднелась мужественная фигура лейтенанта Вассера.

II

Гостиная в замке

Несмотря на свои аристократические предрассудки, мадам де Меревиль любезно встала, чтобы принять гостей, а Мария со своей обычной милой физиономией уже осыпала их приветствиями.

Нотариус, едва произнеся несколько вежливых слов, как человек изнемогший от усталости, с тихим стоном опустился на первый попавшийся ему стул. Что касается Леру, то он рассыпался в проявлениях уважения и почтения перед дамами и Даниэлем, совершенно забывая, что сам оказал им такие важные услуги.

Леру, действительно, отличался от других поставщиков своего времени и выскочек всех времен. Окруженный в настоящее время богатством, он не забывал своего скромного происхождения, бывая в обществе, он строго следил за собой, стараясь простотой своих манер заставить забыть окружающих о своем богатстве. Несмотря на великолепную обстановку своего путешествия, одет он был, как самый простой купец — в длиннополом синем сюртуке, полосатом бархатном жилете и черных шелковых панталонах.

Конечно, вглядясь попристальнее в его костюм, замечалось, что пряжки на подвязках его, башмаках и шляпе были бриллиантовые, булавка закалывающая галстук стоила по крайней мере двадцать тысяч франков, а шуба сброшенная им при входе лакею, была из дорогого соболя; но вся эта роскошь никого не поражала, так как он сам, видимо, не придавал всему этому большой важности.

Маркиза, ожидавшая заносчивости и дерзкого тона разбогатевшего выскочки, как она его называла, была обезоружена тем, что видела; не менее того она не вытерпела и не без мягкого оттенка иронии стала извиняться за свое дурное помещение, за дурное состояние замка, не позволяющее ей достойно принять своих гостей и их свиту.

Леру поняв тотчас же сарказм, прикрытый этими любезностями, и скромно ответил:

— Для меня все здесь будет превосходно, маркиза! Хотя в Париже мне и пришлось теперь усвоить некоторые привычки, но я всегда помню время, когда обед мой состоял из хлеба с сыром; даже и теперь в случае нужды я могу довольствоваться этим… Что же касается до моей свиты, как вы изволили назвать моих лакеев, они не обеспокоят вас, потому что за исключением одного, все вернулись в гостиницу с каретой и конвойными жандармами. Если же я дурно поступил, взяв с собой так много народу, то каюсь, маркиза, честь получить приглашение такого знаменитого семейства, как ваше, невольно вскружила мне голову и заставила гордиться.

Извинение это, так ловко придуманное, окончательно победило предрассудки маркизы. Добровольное это унижение финансового могущества перед павшим аристократизмом, приятно защекотало ее самолюбие.

— Впрочем, — продолжал Леру другим уже тоном, -вы живете, маркиза, в стране, где было бы весьма неосторожно путешествовать одному! И, по-моему, я предусмотрительно поступил, взяв с собой этих шестерых защитников, без которых в другое время так легко мог бы обойтись. И главное, со мной еще четыре жандарма, не считая лейтенанта Вассера — стоящего еще четырех, которым милый мой Даниэль поручил охранять меня. Дело в том, что без этой многочисленной свиты, право, не знаю, как бы отделался господин Лафоре от разбойников, к которым попал в когти.

— Разбойников! — испуганно вскрикнула маркиза.

Только тут Даниэль заметил расстроенный вид нотариуса.

— Как, господин Лафоре? Вас остановили?

— К несчастью, это совершенная правда, господин Ладранж. Но сумма, которую я вез, осталась целой. Вот, возьмите, — сказал он, передавая портфель, набитый банкнотами. — Тут двадцать тысяч экю. Мне хочется поскорее освободиться от них. Бог помог мне в пути, еще бы минута, и мне они стоили бы жизни!

И он снова впал в забытье.

— Я очень рад, милый мой Лафоре, что вы отделались лишь страхом. Но мне хотелось бы знать…

— Гражданин директор присяжных, — перебил его лейтенант Вассер, стоявший в продолжение всего разговора у дверей, — будьте так добры выслушать мой доклад, так как я спешу отправиться по делам службы.

— Как это, милый мой Вассер, — спросил Даниэль, подходя к нему, — разве вы не отужинаете с нами? Я могу выслушать ваш доклад по выходе из-за стола… Вы знаете, Вассер, что мне еще нужно помирить вас с этими дамами за ту давнишнюю историю…

— Шш! Даниэль, — прервала его мадемуазель де Меревиль, указывая пальцем на мать. И, подойдя к жандармскому офицеру, лукаво проговорила: — Действительно, нам следует извиниться перед господином Вассером за слишком поспешный… наш уход. Сознаюсь, что это было большой неблагодарностью с нашей стороны после оказанного нам внимания…

— Ну уж, если пошло дело на извинения перед лейтенантом, то в свою очередь и я попрошу его извинить меня за маленькую прогулку, которую я ему тогда доставил до Рамбулье в неприятном обществе моих четырех фургонов с пшеницей, не в состоянии бывших ехать иначе как шагом. Дело в том, господин офицер, что я тогда сильно боялся вашего проницательного глаза и всячески старался удалить вас, потому что у меня тогда находились спрятанными эти милые дамы и ваш теперешний начальник Даниэль.

И поставщик так расхохотался, что жемчужные брелоки затанцевали на его широком животе.

Немного сконфуженный Вассер улыбался, впрочем, не сердясь.

— Хорошо, хорошо! — ответил он. — Смейтесь надо мной, сколько хотите, я не горюю, что меня надули честные люди; к несчастью, есть и негодяи, которые могут похвастаться, что надули меня; вот это-то обстоятельство мучает меня. Впрочем, потерпим! Конец дело венчает!… Но я забываю, что команда ждет меня и что у нас на равнине есть дело. А потому, гражданин Ладранж, я вынужденным нахожусь отказаться от вашего любезного предложения и убедительно просить вас поскорее отправить меня.

— В чем дело? — спросил его Даниэль, отводя к окну.

Несмотря на то, что они говорили вполголоса, никто из присутствующих не пропустил ни слова. К счастью, мадам де Меревиль вышла из комнаты, чтобы похлопотать об ужине.

— Прежде всего, — начал офицер, — вот акт последнего воровства, совершенного три дня тому назад в окрестностях Этампа, с перечислением украденных разбойниками вещей.

— И еще воровство! — перебил с грустным удивлением Даниэль. — Не задержали ли хоть на этот раз кого-нибудь?

— Никого не задержали, — отвечал сердито Вассер. -Хоть руки себе грызи от досады… Вы на свободе рассмотрите эти бумаги и приготовьте ваши приказания. То же, что касается господина Лафоре, бывшего сегодня вечером в большой опасности…

— Как же это, Вассер! — перебил его с упреком Даниэль. — Не поручал ли я вам позаботиться о его безопасности?

— Я жертва своей собственной неосторожности, господин Ладранж, — вмешался подошедший Лафоре, — мне следовало бы заехать в жандармскую бригаду, как вы мне говорили, за конвоем, глупое же безрассудство толкнуло меня пуститься в дорогу одному. Но я рассчитывал приехать засветло, а между тем, ночь застигла меня в миле от Меревиля. Я начал было уже тревожиться, но стук почтовой кареты позади меня немного успокоил, и я пустил лошадь шагом; вдруг, точно из земли, выросло около меня человек восемь или десять, и один из них крикнул: «Вот он! Я узнал его!» Все бросились на меня. Лошадь моя поднялась на дыбы, а я стал звать на помощь. Мошенники уже хотели сбросить меня с седла, как послышался конский топот; гражданин Вассер с двумя жандармами скакал мне на помощь. Мошенники пропали столь же внезапно, как и появились, только все же унеся мой чемодан. Один из них успел крикнуть: «Еще увидимся!» Если бы господин Леру не был бы так добр, предложив мне место в карете, я положительно не мог бы ехать далее.

Даниэль чрезвычайно внимательно выслушал весь этот рассказ.

— И вы никого не подозреваете в этом злодействе? -спросил он.

— Никого, господин Ладранж. Кроме клерков моей конторы никто не знал даже о моем намерении ехать в Меревиль, и уж, конечно, никто не знал, что я везу с собой такую большую сумму денег. А, между тем, теперь ясно, что злодеи знали все эти подробности. Они схватили чемодан, надеясь найти там портфель с деньгами. Но у меня он был спрятан в платье с другим еще портфелем, заключающим в себе важные бумаги.

— Вот и опять серьезное дело! А я бы хотел теперь всецело отдаться предстоящей свадьбе! Но, нечего делать, с завтрашнего же дня начну следствие… Лейтенант Вассер, имеете ли вы еще что прибавить?

— Ничего, господин Ладранж! Я не видал злодеев, слышал только, как они шмыгнули в кущу у дороги. Сначала я хотел было броситься за ними. Но там было не пробиться, да и ночь чересчур уж была темна, никакой не было надежды на успех. К тому же, пришлось бы оставить наших путешественников… Теперь же, освободясь, я постараюсь наверстать упущенное. И уж черт будет слишком ловок, если мы хоть одного да не поймаем. Ведь мне только одного нужно, только одного молодчика для начала, а уж остальное потом все само придет… И знаете, гражданин Ладранж, с вашего позволения, я построже пересмотрю всех этих бродяг и нищих, наводняющих нынче страну; довольно уж мы их щадили и, может быть… гм, у меня своя идея тут!

— Будьте осторожнее, Вассер, не смешайте виновных с несчастными! Хлеб нынче тяжело достается, а время года холодное; много есть бедняков без пристанища, вынужденных прибегать к общественной благотворительности.

— Хорошо, хорошо! — упрямо ответил Вассер, гладя свой черный ус, — я беру все на свою ответственность и если сделаю глупость, буду отвечать за нее.

И, приподняв свою саблю, он собрался уже выйти.

— Право, Вассер, вы ничего не сделаете в такую темную ночь; согласитесь лучше отужинать с нами, а команда ваша в это время выпьет и по стакану вина за здоровье моей дорогой невесты. К тому же, завтра я жду сюда отряд гусар, которых просил у правительства на помощь жандармам и, конечно, экспедицией управлять будете вы.

На смуглом лице офицера ясно отразилось, как глубоко огорчило его это известие.

— Гусар! — с отчаянием повторил он. — И вы нашли нужным звать гусар нам на подмогу, военных безо всякой опытности для подобного рода службы и которые только будут мешать нам. По-настоящему, впрочем, нам нельзя и жаловаться!… Со всех сторон с каждым днем преступления увеличиваются, а мы и по сию пору не в состоянии ничего сделать и только вертимся в пространстве.

Ну так, черт возьми, я хочу же еще раз попробовать до приезда этих пресловутых гусар, а может, счастье и улыбнется мне! Обещаю, гражданин Ладранж, к вашей свадьбе приготовить вам подарок собственного изделия… Мое почтение мадам, прощайте господа; увидите, нужны ли нам ваши гусары.

И он уехал из замка.

По отъезде Вассера всеми овладело в гостиной какое-то неловкое чувство. Мария и особенно маркиза казались напуганными, Лафоре тоже никак не мог оправиться; только Даниэль с поставщиком тихо разговаривали о происшествиях того вечера.

Шепот их, сливаясь со стуком часов и треском огня в камине, не помешал, однако, обществу услышать слабый крик ужаса, раздавшийся около них. Говорившие обернулись. Старый нотариус, поднявшись с места и с протянутыми руками перепуганно глядел на одно из окон гостиной, расположенной, как мы уже говорили, в первом этаже замка.

— Что, что такое, любезнейший Лафоре? — спросил Даниэль.

— Там… там… за окошком… — говорил не шевелясь нотариус, только указывая рукой на предмет своего ужаса, — разве вы не видите человека, упершегося лбом в стекло?

Даниэль подбежал и быстро поднял легкие белые занавесы, закрывавшие некоторую часть окна.

— Но там ничего нет, — сказал он, — посмотрите сами!

Дамами овладел ужас, Даниэль жестом успокоил их.

— Я ничего не говорю, — бормотал Лафоре, — но я убежден, что видел…

Даниэль открыл обе половины рамы, холодный осенний ветер, ворвавшись в комнату, чуть не задул все свечи; несмотря на то, свет, падавший из комнаты, осветил весь цветник, бывший тут под окошком и при этом легко было убедиться, что нигде никого не было. Для большей вероятности Даниэль высунулся из окошка и несколько минут внимательно вслушивался; но ничего не услышал и не увидел.

— Ну, милый мой Лафоре, — сказал он, запирая окно, — вам показалось. Никто не посмеет прийти сюда подсматривать за нами, а если кто-нибудь из деревенских и захотел воспользоваться одной из прогалин в здешней стене, чтобы пробраться в сад и заглянуть, что здесь делают, то из этого не стоит так тревожиться и пугать дам.

Сконфуженный старик Лафоре снова уселся.

— Прошу вас и дам извинить меня господин Ладранж,

— начал он, — но мне так ясно представилось это страшное лицо, смотревшее на меня блестящими глазами; правда как вы говорите, все это, вероятно, только показалось мне, воображение мое все еще расстроено последними происшествиями, и мне все слышатся слова этого негодяя, обещавшего мне скорое свидание.

— Да, да, это так, добрейший мой Лафоре, — ответил ему Даниэль, улыбнувшись дамам, — вы еще слишком расстроены, и воображение ваше пугает вас… Но вот Контуа идет сообщить нам об ужине; стакан доброго вина вылечит вас, и я ручаюсь, что после стола у вас не будет уже более этих видений.

— Если позволите, господин Ладранж, я не буду и пробовать этого, а отправлюсь прямо в назначенную мне комнату; сейчас я не могу ни есть, ни пить и чувствую себя очень нехорошо, вероятно отдых и сон излечат меня; а потому я покорнейше прошу этих дам извинить меня… Завтра вы мне дадите квитанцию в полученных вами от меня деньгах, и в то же время я вам сообщу об одной личности из вашего семейства, заслуживающей особого внимания.

— Из моего семейства? — с удивлением переспросил Даниэль. — Как это можно…

Но видя, что бедный старик едва держится на ногах, он докончил:

— Хорошо, господин Лафоре, вы завтра все это мне расскажете, когда совершенно оправитесь… А теперь Контуа проводит вас в вашу комнату и — покойной ночи!

Поклонясь присутствующим, любезно изъявившим надежду, что нездоровье его будет без дурных последствий, он собрался уже выйти, опершись на руку лакея, как вдруг опять обратился к Даниэлю.

— Я вам покажусь трусом, господин Ладранж, но… крепко ли запирается комната, где я буду?

— Ну, уж это ребячество, добрый мой Лафоре; впрочем, успокойтесь: ваша комната во втором этаже, окна запираются крепкими ставнями, двери выдержат пушечный выстрел; все вместе составляет целую крепость. Как же можете вы здесь бояться этих негодяев?

— Конечно, господин Ладранж, но все-таки… Знаете, лучше возьмите вы к себе вот и этот портфель, в котором очень важные для вас бумаги. Завтра, если я буду здоров, я опять возьму его у вас; а до тех пор я предпочитаю, чтобы он был у вас.

Даниэль взял портфель с той снисходительностью, с которой всегда обращаются к слабостям стариков, и Лафоре ушел.

Вскоре маленькое общество перешло в столовую и уселось за стол. Благодаря шуткам поставщика, улыбка опять появилась на всех лицах, и к концу ужина неприятное впечатление вечера так изгладилось, что все посмеялись над страхом добряка Лафоре и не говорили уже о нем более. Возвратясь в гостиную, Даниэль дружеским тоном спросил у поставщика:

— Послушайте, дорогой мой Леру, теперь нам уже более не следует скрытничать; не можете ли вы как-нибудь объяснить нам появление у нас рубиновых серег, присланных мадемуазель де Меревиль от незнакомой особы?

— Я? — спросил изумленный Леру.

— Да, вы сами… Пожалуйста, не старайтесь отрицать, подарок великолепен, и именно это-то великолепие и смущает нас.

— Но, уверяю вас…

— Дорогой Леру, неужели вы так боитесь моей благодарности? — сказала Мария.

— Клянусь честью, я не знаю, о чем вы говорите, — ответил поставщик, — у меня никогда в уме не было предлагать вам рубиновый убор.

И видя, с какой недоверчивой улыбкой было принято его заявление, он прибавил:

— Рубины идут к брюнеткам, к белым же и светлым волосам мадемуазель де Меревиль идут одни бриллианты; и вот доказательство, — продолжал он, вынимая из своих объемистых карманов бархатный ящик. — Я хотел предложить вам мой свадебный подарок в более приличное для этого время, но так как меня обвиняют, то мне следует защищаться: мадемуазель де Меревиль! Удостойте принять это в память моего глубокого уважения и совершенно отеческой преданности!

С этими словами он открыл и показал полный набор прекрасных бриллиантов.

Даниэль и дамы невольно ахнули от восторга.

— Но в таком случае, кто же прислал мне рубиновый убор?

— Хорош вопрос! — ответила маркиза. — Можешь ли ты теперь сомневаться, дитя мое? Конечно, виновник этого подарка, тот скромный, бескорыстный молодой человек… спасший нам жизнь.

В эту минуту Контуа вошел в гостиную и подошел к маркизе, тихо сказав ей несколько слов, от которых она встрепенулась.

— Он, он в Меревиле! — начала она удивленно и радостно, — невозможно явиться более кстати, ведите его скорей!

И слуга ввел Бо Франсуа.

III

Волк в овчарне

На Бо Франсуа уже не было того невероятного костюма, в котором он являлся в домик Сант-Марис. Он опять был одет разносчиком; жилет с курткой из синего сукна, шерстяные штаны с шерстяными же белыми чулками составляли весь его туалет; в одной руке у него была шляпа с широкими полями, в другой дорожная палка.

В манерах виднелась скромность, застенчивость и даже тревога. Войдя, он быстрым взглядом окинул всю комнату, но, увидя тут только одни веселые лица, успокоился. Но все-таки он раскланялся робко и с видимым замешательством.

Даниэль бросился ему навстречу и протянул руку.

— Вы предупреждаете мои желания, господин Готье, -дружески заговорил он, — являясь к нам именно теперь. Милости просим!

Дамы не менее любезно приняли посетителя; между тем маркиза, как ни была расположена к Бо Франсуа, казалось, вовсе не торопилась заявить при поставщике о своем родстве с человеком, так дурно одетым.

— Боже милостивый! Как вы странно закостюмировались, мой милый! Я бы никак не узнала вас в этом наряде.

— Это не наряд, маркиза, — ответил Бо Франсуа с хорошо разыгранной скромностью, и даже вздохом, — это обыкновенная одежда в моем ремесле.

— Господин Готье, — живо вступился Даниэль, — вам нечего стесняться присутствием господина Леру, нашего гостя и лучшего друга; позвольте мне вас представить ему как…

— Как неизвестную личность, имевшую когда-то счастье оказать вам услугу, — перебил его Бо Франсуа, — это мое единственное право на вашу благосклонность и на благосклонность ваших друзей.

Ни Даниэль, ни дамы не хотели более настаивать на обстоятельстве, о котором их родственник, казалось, умалчивал из деликатности.

— Ба! — весело сказал поставщик. — Кому же придет в голову во времена, которые мы теперь переживаем, судить о людях по их платью? Я всякий день вижу людей, залитых золотом и драгоценностями, и знаю в то же время, что в сущности люди эти голыши; с другой стороны, не встречаем ли мы на всяком шагу, под простым платьем людей… знавших лучшие времена?

— Не нам рассказывайте об этом, господин Леру, — ответила маркиза, — в продолжение года не носили ли мадемуазель де Меревиль и я крестьянских платьев, и с утра до вечера не сидели ли мы за прялкой? Вот что дают нам революции, и ни вы, ни Даниэль никогда не заставите меня согласиться…

Ладранж видя, что разговор принимает опасный оборот, поспешил прервать его.

— Извините, тетушка, — сказал он, — но мы забываем, что господин Готье только что с дороги, следовательно ему надобно…

— Благодарю вас, господин Ладранж, — в свою очередь перебил его Франсуа. — Правду говоря, я остановился в гостинице, где и оставил свои вещи; там же я и закусил немного. Но, — прибавил он, снова беспокойно оглядываясь по сторонам, — мне сказали, что я найду здесь нотариуса Лафоре, а между тем я его не вижу.

— Бедный старик уже улегся; от страха он заболел, и мы насилу добились от него нескольких несвязных слов.

Обстоятельство это, хотя, вероятно, он знал о нем и прежде, окончательно успокоило Бо Франсуа, и он с отлично сыгранным удивлением спросил:

— Со страха? Что ж такое с ним случилось?

Даниэль в нескольких словах рассказал о приключении с нотариусом на большой дороге. Бо Франсуа улыбнулся.

— А! — заговорил он насмешливо. — Так все-таки есть еще разбой в стороне здешней! Впрочем, этим происшествием Господь Бог наказывает Лафоре за его поступки против меня. Вы, кажется, мне сказали, что у него отняли эти двадцать тысяч экю, которые он вез?

— Нет, нет, — ответил смеясь Даниэль. — Старик умудрился-таки отстоять их у разбойников, вместе с некоторыми бумагами, которые, по его словам, очень важны.

— Важные бумаги? — живо переспросил Франсуа, но вскоре, оправясь, продолжал: — Итак, я не могу видеть господина Лафоре? Мне это очень жаль, потому что я должен отправиться, а мне необходимо бы переговорить с ним сегодня же вечером. Не могу ли я пойти к нему в комнату? Я не задержу его!

— Это будет бесчеловечно! Бедняга уже, верно, спит, и я не могу допустить, чтобы его разбудили для вашего дела.

— Как это, господин Готье? — спросила Мария с упреком. — Так, значит, вы только для свидания с господином Лафоре пришли в Меревиль?

— Конечно нет, — пробормотал Готье, опустив глаза, -все же, сознаюсь, что если бы не эта важная причина, приведшая меня сюда, может быть, уважение, сознание собственного ничтожества…

— О! Это очень дурно, господин Готье, — ответила молодая девушка задушевным голосом, — зачем отказываетесь вы видеть в нас ваших друзей? Послушайте, я вас прошу, останьтесь здесь с нами на несколько дней, чтобы быть свидетелем нашего счастья, которое отчасти вами же устроено.

— Моя дочь права, — прибавила маркиза, — надеюсь, что вы, господин Готье, согласитесь провести с нами наш семейный праздник; в свою очередь и я прошу вас об этом!

Бо Франсуа, все еще не поднимая головы, ответил грустным тоном:

— Извините меня, маркиза, и вы, мадемуазель, но я не гожусь для того общества, в котором вы живете; я уже испытал это и не хочу заставлять вас краснеть за себя перед избранными друзьями вашими, которые, вероятно, соберутся у вас по случаю этого праздника.

— Послушайте, милый мой Готье, — вмешался и Даниэль, — вы, я надеюсь, не откажете нам в этой любезности! Наконец, если вы того желаете, отложим в сторону вопрос, оставаться ли вам на нашу свадьбу или нет, а до тех пор отчего бы вам не ночевать сегодня в замке? Вам же надобно переговорить с нотариусом Лафоре, завтра утром вы найдете его свежим, здоровым, а я обещаю вам поддержать вас перед этим почтенным господином, который действительно чрезвычайный формалист и даже придирчив. Ну, так, значит, решено? Я велю сейчас же приготовить вам комнату насколько возможно покойную, хотя и не комфортабельную, предупреждаю вас!

Бо Франсуа находил тысячу отговорок и, наконец, согласился остаться тут до утра с видом человека, уступающего только из деликатности просьбам хозяев.

Позвав тотчас же всеведущего Контуа, Даниэль вполголоса начал ему что-то приказывать. Приказания, казалось, не были по вкусу меревильскому метрдотелю, потому что, по жестам его, можно было заключить, что он в страшной тревоге, даже в отчаянии. Между тем, он тотчас же вышел, чтобы приготовить все от него требуемое, все разместились около пылающего камина, и разговор сделался общим.

Тут наконец Франсуа, освободясь от своих некоторых, быть может, забот, явился тем скромным, простодушным, добрым малым, каким умел казаться при случае. Он особенно нравился Леру, от души хохотавшему его наивным выходкам. Между тем поставщик, заметя, что присутствие его стесняет людей, желавших, видимо, переговорить между собой, сославшись на усталость после дороги, что, впрочем, было и весьма натурально, выразил желание удалиться; и пять минут спустя, любезно простясь со всеми, он ушел в свою комнату.

Бо Франсуа, оставшись один с дамами и Даниэлем, подошел и облокотился на мрамор камина; он задумался и, казалось, рассеянно загляделся на бриллианты, блестевшие перед огнем.

— Итак, Готье, — спросил Ладранж, продолжая начатый разговор, — Лафоре до сих пор отказывается отдать вам наследство вашего отца? Но что ж за причина такому странному отказу?

— Я еще и сам не знаю, господин Ладранж. Как вы говорите, нотариус придирчив… Впрочем, надобно же ему наконец объясниться!

— Какая низость! — воскликнула маркиза. — Я никак не ожидала подобных вещей от этого старого Лафоре… Но, конечно, Даниэль, вы вступитесь в это дело, заставите его удовлетворить нашего родственника.

— Без сомнения, тетушка! Я потребую от нотариуса объяснения причин его странных поступков; но вы, Готье, не подозреваете ли вы тут чего?

— Решительно ничего! Разве какие-нибудь сплетни, нелепые слухи!… Наконец завтра узнаем, в чем дело. Но что бы там ни было, — прибавил он с поддельной покорностью судьбе, — я на все готов, и даже в случае нужды сумею примириться и с бедностью, которая уж для меня старая знакомая.

— Бедность! — живо вскрикнула Мария. — Что вы это говорите, кузен Готье? Неужели вы думаете, что мы допустили бы… Но как же вас считать бедным, когда вы сами стараетесь доказать противное?

— Я не понимаю вас!…

Мадам де Меревиль пошла за ящиком, где были рубиновые серьги, и, открыв его, подала Бо Франсуа.

— Знакомо вам это? — спросила она.

Готье, казалось, внимательно рассматривал камни.

— Великолепные рубины! — проговорил он наконец, — а так как я иногда торгую и драгоценными каменьями, то могу судить, что они очень дорогие.

— И кроме этого ничего не напоминает вам вид этой вещи?

— Ничего, — ответил Бо Франсуа, запирая ящик.

Мария была поражена.

— Послушайте, Готье, не можете же вы отрицать, что вещи эти от вас?

— А, между тем, отрицаю.

Опять молчание.

— В таком случае, — сказала Мария, — я не могу принять драгоценную вещь, происхождение которой я не знаю. А так как я не имею возможности отдать их назад тому, кто их прислал, то я их отошлю к директору соседнего приюта, чтобы их продали в пользу бедных.

— О, не делайте этого! — заговорил грустным, умоляющим голосом Бо Франсуа. — Зачем отвергать эту робкую дань незнакомца, не смеющего открыто предложить вам ее, несмотря на все чувство, которым и он проникнут к вам. Не может же Даниэль, ваш счастливый жених, ревновать вас за это; жестоко было бы с вашей стороны отказаться от подарка несчастного… Согласитесь надеть их в день вашей свадьбы! Это будет доброе дело с вашей стороны… Может быть, приславший и найдет какую-нибудь возможность увидать их на вас, а это будет облегчением его горю!

Слова эти, произнесенные дрожащим голосом, тронули всех присутствующих. Мария опустила голову, будто готовая заплакать.

— И вы все-таки упорствуете, Готье, — сказал Даниэль после минутного молчания, — в том, что не знаете адресанта этого подарка?

— Упорствую!

— Славный малый! Благородное сердце! — прошептала маркиза.

Вдруг Бо Франсуа, оставя свою грустную позу, улыбнулся, проговоря:

— Извините, я нагнал на всех вас тоску рассказами своими о страданиях бедняка, может быть, даже и не стоящего вашего сожаления… Еще раз извините… Я слишком мало имею прав на вашу дружбу, чтобы омрачать ваши семейные радости.

Между тем, было уже поздно, настала пора и расходиться. Готье, пожав руку Даниэлю, раскланялся с дамами.

— Кузен Готье, — проговорила Мария взволнованным голосом, когда тот проходил мимо нее, — красноречие ваше победило меня, я принимаю подарок и надену его в день моей свадьбы.

Бо Франсуа поклонился и вышел.

Дожидавшийся его в сенях Контуа молча повел его со свечкой в руках. Заставя его подняться по каменной лестнице и пройти холодной сырой галереей, он ввел его в комнату с оборванными и висевшими по стенам обоями. Несколько жалких стульев, таких же столов и кровать еще более жалкая, меблировали эту жалкую комнату. Впрочем, везде в комнате виднелось старание старого слуги сделать ее опрятнее. Большой огонь пылал в камине, белые салфетки покрывали сгнившие проточенные столы, а множество горевших свечей составляли целую иллюминацию. Наконец, Контуа сделал, что мог, и самая большая заслуга его заключалась в том, что он, чтобы успокоить гостей, уступал свою собственную комнату, а сам, за недостатком другого помещения в доме, должен был отправиться спать на конюшню.

Однако, несмотря на все усилия, Контуа, казалось, видел, что не мог скрыть худого положения хозяйства в замке, а потому в большом замешательстве, поставя свечку на стол, сказал:

— Господин Ладранж, конечно, предупредил вас, сударь, что вы будете дурно помещены на сегодняшнюю ночь? Мы сами только что сюда приехали, а уж сегодня столько народу в замке.

— Хорошо, хорошо! — беззаботно ответил Франсуа.

— Если вам, сударь, что понадобится, — Продолжал услужливый лакей, — то вам придется идти на другой конец коридора, чтоб позвать кого-нибудь; так как в этой части замка обыкновенно никто не живет, а потому не успели еще поправить и звонка.

— Довольно! — перебил его нетерпеливо Бо Франсуа; но в то время как Контуа собрался уже уходить, он спросил его, показывая на низенькую дверь, находившуюся около кровати.

— Куда ведет эта дверь?

— В комнату старого нотариуса, который нездоров. Я нарочно поместил около себя этого бедного господина, чтобы в случае надобности подать ему помощь; но ему, кажется, лучше. Сейчас я тихо входил к нему, он спит. Вероятно, он и всю ночь проспит спокойно, но если же он будет звать, я уж вас попрошу, сударь, сделать милость сказать мне, если сами не захотите помочь соседу. Ключ тут на туалетном столе.

Бо Франсуа отвернулся, чтобы скрыть свою радость, Контуа же принял это движение в другом смысле и, поняв из него, что гость торопится лечь, почтительно поклонился и вышел.

Едва смолк шум шагов старого слуги, как Бо Франсуа не в состоянии далее удержаться, принялся хохотать своим беззвучным смехом, как будто успех его предприятия превосходил его надежды.

Бросясь в кресло, он гордо проговорил:

— Отлично! Вот что значит быть смелым! Все исполняется по моему желанию. Нет ничего в мире лучше как поймать быка за рога; а это мой метод действовать… Этот дурак Лафоре еще ничего не сказал; Славно! Вот так удача! Я через окно еще видел, что старый трус не в силах был болтать. Но, ведь сказать одно слово можно так скоро! Наконец все идет как нельзя лучше. Ладранж ничего не подозревает, и я еще раз мог разыграть свою роль влюбленного в хорошенькую кузиночку, которая, право, смотрит на меня не очень-то сурово. Очень, очень хорошо! Но теперь что же, теперь, когда я здесь на месте, что же предпринять? Еще ждать? Но завтра этот проклятый нотариус, встав свежим и здоровым, первым долгом почтет сообщить, что знает, директору присяжных и показать ему бумаги, которые уж вероятно у него с собой. Ладранж же, несмотря на свои дружеские заявления, все-таки не совсем-то мне доверяет и при первом же слове вспыхнет и тогда… Черт возьми! Не следует допускать этого!

Он сделал движение, чтобы подняться, но новые мысли удержали его.

— А жаль! — ответил он сам себе задумчиво. — Я было придумал все так хорошо! Замешать в это дело этого Даниэля, так что на случай беды, он оказался бы моим соучастником. Потом вечером, в день свадьбы, когда весь дом будет ликовать, явиться мне тут со своим народом. Товарищи унесли бы бриллианты, драгоценности, портфели, а я на свою долю захватил бы и очаровательную Марию в ее венчальном наряде; я снес бы ее в Мюэстский лес и тогда славно бы я посмеялся над бешенством Ладранжа, которому этой штукой я разом бы отплатил за все его дерзости в прошлом! Да, великолепный план! и если б я мог подождать еще два дня… но как быть с этим сумасшедшим Лафоре?

И он глубоко задумался, потом вдруг поднял голову.

— Ба! — сказал он. — Прежде чем на что-нибудь решиться, надобно посмотреть, стоит ли мне из чего выбирать? Где-то мои дураки?…

И сняв башмаки, которые делали много шума в этой полуразрушенной комнате, где при малейшем движении все скрипело, он пошел и тщательно загородил мебелью дверь в коридоре, потом погасил все свечи кроме одной и отворил окно, выходящее в парк. Он три раза провел свечой по воздуху сверху вниз; вслед затем погасил и эту свечу, как все прочие.

Едва успел он подать этот сигнал, как услыхал невдалеке отлично подделанный крик ночной птицы.

— Хорошо! — сказал Бо Франсуа.

Несмотря на холод, он высунулся из окошка и стал ждать.

В нескольких футах от этого окна были поставлены огромные бревна, поддерживавшие подмостки, устроенные тут для ремонта наружной стороны этой части здания. Бо Франсуа улыбаясь глядел на них.

— Право, — бормотал он, — нам предоставляют всевозможные удобства, чтоб овладеть, когда нам только вздумается, этой старой развалиной.

Что-то вроде свиного хрюканья, раздавшееся внизу, привлекло его внимание.

— Лангжюмо, это ты?

— Я, Мег.

— Ну так влезай, здесь нам удобнее разговаривать.

И тотчас же главное бревно тихонько закачалось, из чего можно было заключить, что какое-то тяжелое тело подымалось вверх по его шероховатой поверхности; наконец, послышалось прерывистое дыхание и темная фигура неподвижно остановилась наравне с окном, у которого стоял Бо Франсуа.

— Я пришел, Мег, — проговорил задыхавшийся голос, — какие будут приказания?

Говорившему, казалось, было очень неудобно, и он имел сильное желание окончить поскорее разговор, но Бо Франсуа притворился, будто ничего не замечает.

— Нам некуда торопиться, — лукаво начал он, — черт возьми, Лангжюмо, какой ты нынче стал ловкий, с тех пор как женился! Честное слово, ты лазишь, как белка… Но скажи же ты мне, сколько вас тут внизу?

— Мег, — ответил Лангжюмо, у которого, по-видимому, моральное его затруднение увеличивало физическое, — я не хотел бы вредить товарищам, между тем…

— Гм, это что? — спросил свирепый атаман, глаза которого несмотря на темноту, сверкнули фосфорической искрой. — Еще раз, сколько вас тут?

— Нечего делать! Всего пять человек, Мег, считая тут и Борна де Жуи, который, как сами знаете, не на многое куда годится.

— Пять, а вас должно было быть восемь… Куда делись остальные?

— Я не… я не знаю, Мег. Но, простите, тут очень неловко сидеть, Мег, и мне дольше не продержаться.

И Лонгжюмо начал уже было спускаться, как страшное проклятие атамана снова остановило его.

— Кто эти трое, которых нет? — спросил Бо Франсуа.

Но, несмотря на сильное свое нежелание, он должен был назвать виновных; это оказались: Гро-Норманд, Сан-Пус и Санзорто.

— Где же они могут быть в настоящее время?… — спросил Бо Франсуа.

— Послушайте, Мег! Не следует, может, так уж их осуждать, — ответил Лангжюмо, который, как добрый товарищ, хотел как-нибудь смягчить вину отсутствующих. — В этом проклятом парке чертовски холодно, а день был тяжелый. Наши люди тотчас же и смекнули, что дела ночью не будет. Видите ли, нас слишком мало, чтобы пробовать осаждать замок, к тому же и из деревни могут услышать, а там еще остались два вассеровских жандарма, не говоря о мужиках, которые захотят, конечно, присоединиться. Вот поэтому-то, зная вашу осторожность, они и порешили между собой: «Сегодня вечером ничего не будет!», а так как они совсем замерзли, то Гро-Норманд и Санзорто пошли погреться в один из соседних кабаков да верно там и напились. Что касается до Сан-Пуса, у него, кажется, завелось знакомство здесь неподалеку на ферме, я предполагаю…

— Хорошо, — перебил его Бо Франсуа, — я научу этих негодяев дезертировать. Получат палки, да еще от меня самого.

Между тем, произнося это решение, атаман вовсе не казался столь свирепым, как того следовало ожидать ввиду важности вины. Лонгжюмо, терпевший в это время пытку, сидя на своем бревне, почти со стоном опять начал'

— Так, Мег, какие же будут приказания?

— Уверен ли ты, что два вассеровских жандарма здесь в деревне?

— Совершенно уверен. Борн их видел. Кроме того, еще меревильский франк нам говорил, что Вассер рыщет здесь по окрестностям и с минуты на минуту может вернуться в деревню.

— В таком случае, — проговорил как будто сам с собою Бо Франсуа, — конечно, нечего уж тут и думать действовать силой в эту ночь, нас так мало… но, — прибавил он, кусая себе губы, — по мне и так будет ладно… Я один и без шума сделаю то, что нужнее всего сделать в настоящее время, остальное само собой придет. — Потом, обратясь к Лонгжюмо, он прибавил: — Вы все оставайтесь тут внизу около этих подмостков, сидеть молча, неподвижно до нового приказания. Если я вам покажу зажженную свечу, как сейчас сделал, то это будет значить, что вас мне более не нужно, и вы можете идти греться и спать где хотите. До этого же не шевелитесь и будьте внимательны. Завтра сбор на всегдашнем месте сходки. Понял ли?

— Да, Мег, — ответил тот, живо спускаясь вниз, и вскоре свободный вздох его доказал, что он благополучно добрался до земли.

Бо Франсуа тихо запер окошко.

— Итак, уж если мне нечего выбирать, то поторопимся к тому, чего отложить нельзя. Ну, господин Лафоре, потягаемся!

Бо Франсуа подошел к двери, за которой спал нотариус и, приложив ухо к скважине, долго и молча слушал.

Большая часть ночи уже прошла, во всех окнах замка огни один за другим давно погасли, и во всем этом старинном доме царствовала мертвая тишина; только по временам северный ветер с каким-то заунывным воплем вертел заржавевшие флюгера на крыше.

Нотариус Лафоре спал легким, болезненным сном, полным видений; а лихорадочно багровый цвет лица его свидетельствовал о сильном волнении, пережитом им в этот вечер. Разбуженный шумом передвигаемой около его кровати мебели, он конвульсивно поднялся и чуть слышно произнес:

— Кто там, чего от меня хотят?

— А, наконец-то вы, господин Лафоре, проснулись, -сказал кто-то очень осторожно около него, — и прекрасно! Очень рад, что могу наконец поговорить с вами…

Бедный нотариус, мысли которого еще не совершенно прояснились, живо отдернул занавеску, чтобы посмотреть, что за личность пришла с ним говорить в ночное время. Слабый свет от мерцавшей на камине лампы сгущал еще более темноту в остальной комнате. Вдруг к нему явилась человеческая фигура, высокого роста и насмешливо спросила:

— Как же это? Честнейший и аккуратнейший из всех нотариусов, вы не узнаете одного из своих клиентов?

На этот раз старый законник окончательно пришел в себя.

— Господин Готье! — проговорил он с ужасом, -Франсуа Жиродо, здесь, в моей комнате!… Я пропал!

И он снова упал на постель.

— Говорите тише! — грубо сказал ему Бо Франсуа. — А нет, так… Что ж тут удивительного, — продолжал он иронически, — что я здесь у своих родственников? Благодаря Бога, вы не успели еще лишить меня их дружбы, и они совершенно готовы присоединиться ко мне, чтобы принудить вас отдать мне мое наследство, неправильно вами задерживаемое…

— Сжальтесь надо мной, господин Готье! — прервал его старик, складывая руки. — Не делайте мне зла, я вам все отдам… Обещаю вам, клянусь вам!…

— Мы вот еще посмотрим, приятель, насколько ты чистосердечен; прежде всего нам надобно условиться о некоторых вещах, и если вы захотите обмануть меня, то, предупреждаю, раскаетесь! Вы довольно знаете обо мне подробностей и можете быть уверенным, что я шутить не люблю.

И он сел у изголовья Лафоре.

— Как я понял в бытность мою у вас, причина отказа вашего отдать мне наследство моего отца, — продолжал Бо Франсуа, — проистекает от невыгодных сведений, собранных вами обо мне. Вы имеете доказательства, что незаконный сын Михаила Ладранжа был не кто другой, как так называемый, Франсуа Жиродо, приговоренный Дурдонским трибуналом за разные грешки к тридцатилетней работе в рудниках. Приобретенные вами удостоверения такого рода, не оставляют более никакого сомнения в том, что Франсуа Жиродо и Франсуа Готье -одна и та же личность; из уважения же к почтенному семейству, которое открытием этого обстоятельства будет обесчещено, вы свято храните это дело.

Кроме того, этот Франсуа Жиродо, по вашим расчетам, долженствовавший еще быть в тюрьме долгое время, оказывается совершенно свободным и, мало того, со всеми нужными документами является к вам, как сын покойного Михаила Ладранжа. Сначала вы его признали в этих правах и даже отрекомендовали его семействам Ладранж и Меревиль; но с тех пор, как сделали это новое открытие, вы отказываетесь выдать требуемые им у вас сто тысяч экю, так как объясняете себе: что Франсуа Готье под именем Жиродо был присужден к наказанию, влекущему за собой политическую смерть, то и не может наследовать имущества после отца, которое должно неминуемо перейти к Даниэлю Ладранж и Марии де Меревиль.

Ну скажите, любезнейший мой Лафоре, не точно ли я угадал обоюдное наше с вами положение? И теперь не было ли у вас целью поездки, кроме того, что привезти им деньги на их доли из наследства, также сообщить и об этом обстоятельстве моему могущественному братцу?

Нотариус невыносимо страдал и только с трудом мог выговорить:

— Это правда… но я вам отдам деньги… и… и ничего не скажу господину Ладранжу.

— Очень хорошо! Но неужели вы думаете, что я удовлетворюсь обещаниями или даже клятвой с вашей стороны? Предупреждаю вас, мне нужны более верные гарантии. Для начала, так как я подозреваю, что вы должны иметь, во-первых, акт, свидетельство о тождестве Франсуа Жиродо с Франсуа Готье, во-вторых, выписку из постановления Дурдонского трибунала об упомянутом Жиродо. Вы должны были взять все эти бумаги с собой, чтоб показать их моему дорогому родственнику, в приятной надежде, что, пользуясь своей властью, господин Ладранж велит меня тотчас же арестовать, что чрезвычайно упростило бы в его пользу дело о наследстве… Итак, господин Лафоре, мне нужны эти бумаги, где они у вас?

— У… у меня их нет, — пробормотал старик, конвульсивно двигаясь на своей постели.

— Они у вас, сударь! Я убежден в этом; правда, я не нашел их в вашем платье, которое я сейчас все тщательно пересмотрел; значит, вы их спрятали куда-нибудь, где они?

— Их у меня уже более нет… Может, они остались в том чемодане, отнятом у меня разбойниками на большой дороге.

— Лгун! Остановившие вас люди — моя шайка, и я сам открыл чемодан, где кроме белья и платья ничего не было. Разве вы не узнаете моего голоса? Ведь это я сказал вам: «мы еще увидимся», — и, как видите, я держу слово.

Лафоре чувствовал, что дрожь его усиливается, но не мог ничего выговорить.

— Мне кажется, господин Лафоре, что вы еще не знаете, — продолжал полушутя, с полуугрозой Франсуа, — на что я способен. А между тем, я уже сказал вам сейчас, что не далее сегодняшнего вечера я предводительствовал большой шайкой разбойников, от которой вы избавились только каким-то чудом; вследствие этого, не содрогнетесь ли вы при мысли, что находитесь со мной один в этой комнате, настолько уединенной от всего дома, что крика вашего никто не услышит, и поэтому вы находитесь в полной от меня зависимости.

Чересчур уж сильный страх развязал язык несчастному нотариусу.

— Берегитесь! Вы не посмеете в доме такого лица!

— Ба! — начал Бо Франсуа с презрительной улыбкой, — уж не думаете ли вы, что я боюсь этого гордеца Даниэля? Я его так запутал в свои сети, что когда между нами произойдет разрыв, то он не посмеет ни говорить, ни действовать против меня… Что касается до этого дома, то, уверяю вас, он в полной моей зависимости; мне стоит только отворить окно, и завтра же никого не будет в живых из здешних обитателей, да и от самого дома останется одна груда пепла…

На этот раз Лафоре испустил несколько слабых, бессвязных звуков.

Выведенный из терпения, Бо Франсуа начал уже с энергичной угрозой'

— Наконец, кончим ли мы? Тысячу чертей! Где бумаги? Мне их надобно сейчас же!…

Но он напрасно ждал звука, знака, который указал бы ему отыскиваемый предмет, нотариуса только конвульсивно подергивало, и он тихо стонал. Мег, взбешенный, уже занес руку, как вдруг явилось у него подозрение. Он наклонился к нотариусу и, сдернув с него одеяло, стал всматриваться ему в лицо; но так как в комнате было слишком темно, то он бросился, зажег свечу от лампады и возвратясь, поднес огонь к самому лицу Лафоре.

Тут он увидал и тотчас же понял несчастное положение, до которого довела старика усталость и сильное душевное потрясение. Лицо его было налито кровью, глаза вылезли из орбит, и заплетавшийся язык говорил о явном параличе. Бо Франсуа с минуту постоял, глядя на него, потом вдруг расхохотался.

— Апоплексический удар! — сказал он молодцевато. -Натуральная апоплексия; право, уж это слишком удачно! И можно сказать, любезнейший мой Лафоре, что вы в высшей степени обязательны, честное слово! Я ломаю себе голову и немало, как бы отделаться от вас, не возбудив подозрений, и вот вы сами, безо всякого побуждения с моей стороны, выводите меня из затруднения. Положительно невозможно быть любезнее!

Ужасное слово «апоплексия», казалось, достигло до оцепеневшего уже сознания умирающего, сверхъестественным усилием он овладел языком и медленно произнес:

— Доктора… помощи… пу-стить кровь!…

— Поздно уж! — флегматически ответил Бо Франсуа. -Впрочем, милый мой нотариус, ведь если бы вы сами не так ловко распорядились, то я вынужден бы был принять крайние и очень крутые меры; а потому уж лучше пусть все так обойдется! Что же касается до бумаг, то так как вы не хотите, или не можете говорить, то я постараюсь сам убедиться, не спрятали ли вы их где-нибудь здесь?

И он начал пересматривать все в комнате. Обшарив мебель, вторично пересмотрев все платье умирающего, он подошел к кровати, которую перерыл всю до нитки. Несчастный, казалось, уже не был в состоянии ни видеть, ни слышать, лежа совершенно неподвижно. Все члены туловища его уже вытянулись, между тем, в глазах иногда вспыхивал сознательный огонек, скоро долженствовавший совсем потухнуть.

Бо Франсуа окончил наконец свои бесполезные поиски.

— Нет, ничего нет! — сказал он сам себе. — Я верно не так понял слова ЛаДранжа, потому что, будь эти бумаги у нотариуса, я их непременно бы нашел. В сущности, на что были ему эти бумаги? Лафоре, стоило только слово сказать судье, в чем дело, так тот уж нашел бы их. Опасно тут было бы объяснение между ними, а этого-то объяснения теперь бояться нечего!… Значит, все идет отлично!

И тщательно расставив мебель по местам, он вернулся к умирающему, произнеся глумливо:

— Покойной ночи, господин Лафоре. Меж нами будь сказано, вы гасконцем выпутались из этого разговора… но я не в претензии и желаю вам покойного сна!

Он ушел на цыпочках, а войдя в свою комнату, тихо, без шума запер дверь.

Минуту спустя он подошел к окну и зажженной свечой сделал условленный знак, чтоб распустить своих товарищей.

— Ну вас к черту! — прошептал он весело. — В настоящее время мне ничего не остается более, как спать. — И он бросился в постель, не обращая внимания на доносившиеся из другой комнаты стоны, все более и более слабевшие.

IV

Портфель

На другой день утром, в туфлях и халате, Даниэль работал в большой комнате, составлявшей его спальню и кабинет в Меревильском замке. Сидя за большим дубовым столом, заваленным бумагами, он читал поданные ему накануне жандармским офицером акты последнего воровства и составлял нужные предписания.

Углубленный в свою работу, он был прерван стуком в дверь и по приглашению его, посетитель вошел. То был Бо Франсуа с плащом на руке, как будто уже совсем готовый в дорогу.

Даниэль принял его так же ласково, как накануне, И после обыкновенных приветствий усадил его.

— Извините, кузен Ладранж, — сказал Бо Франсуа со своей приторно сладкой физиономией. — Я не могу долее оставаться у вас, я решился сегодня же утром уехать из замка.

— Как, уже? — ответил с упреком в голосе молодой человек, — послушайте, господин Готье, отчего бы вам не остаться у нас до завтрашнего дня? Сегодня вечером мы подписываем свадебный контракт.

— Не требуйте от меня этого, милый мой Даниэль! -ответил Бо Франсуа со вздохом и отворачивая голову. -Будьте счастливы с Марией, желаю вам этого от всей души, но не удерживайте меня!

Даниэль, видя тут деликатно скрываемое чувство, не настаивал более. После минутного молчания Бо Франсуа опять начал:

— Вы знаете, кузен Ладранж, что мне необходимо переговорить о некоторых делах с нотариусом Лафоре, не могу ли я до ухода моего, здесь у вас объясниться с ним; мне хотелось бы, чтобы это было при вас, чтобы вы могли быть свидетелем моего чистосердечия!…

— Очень хорошо! Я не вижу никакого препятствия этому объяснению здесь и сейчас же. Мне и самому чрезвычайно любопытно узнать причину, по которой он до сих пор не выдает вам вашего наследства; какой-нибудь недостаток в формальностях или маленькие недоразумения не могут же служить ему извинением. Надо велеть попросить его сюда!… Надеюсь, он оправился теперь от своих вчерашних страхов.

— Мне говорили, что комната его была около моей, -заговорил совершенно хладнокровно Бо Франсуа, — он должно быть, хорошо спал ночь, потому что я не слыхал никакого движения у него.

— Вот сейчас узнаем, — ответил Даниэль. И он встал, чтобы позвать Контуа.

В это короткое отсутствие Даниэля Бо Франсуа, оставшись один в его комнате, принялся жадно и торопливо осматривать все находящееся на столе среди гербовых листов, связок бумаг, валявшихся тут на сукне. Сафьянный портфель, привлек его внимание. Наклонясь поближе, он явственно разглядел на замке его оттисненный золотом вензель Лафоре. Подозрение мигом охватило его. Не мог ли Лафоре, только что приехав накануне, отдать Даниэлю на сохранение эту вещь? Не в этом ли портфеле находились компрометирующие его бумаги, которых он так тщательно искал прошлую ночь. Мысль эта, раз попав ему в голову, мигом стала уже уверенностью. Задыхаясь, глядел он на этот портфель, придумывая, как бы заполучить его. Не будучи в состоянии противиться подобному искушению, он протянул уже руку за желанным предметом, еще одно мгновение, и он схватил бы его, но вошел Даниэль.

— Ну! — сказал молодой человек, не заметив подозрительного движения своего гостя, — теперь Лафоре только держись! Вдвоем-то уж мы его принудим высказаться, что называется, поприжмем его! Черт возьми! и я тоже знаю законы и сумею отличить законное требование от простой придирки!

— Не обижайтесь так на бедного старика, не выслушав его, — ответил Бо Франсуа, не имея в то же время сил оторвать глаз от портфеля. — Честное слово, я вовсе не желаю ему зла и убежден, что благодаря вашему вмешательству, кузен, дело это уладится к общему удовлетворению. — Быстрые шаги послышались в коридоре, дверь с шумом отворилась и на пороге показался бледный, растерянный Контуа.

— Ну что же? — спросил Ладранж.

— Ах, господин Даниэль, господин Даниэль! — произнес дрожащим голосом старик. — Какое несчастье! И как раз накануне вашей свадьбы!… Помилуй нас Господи!

— Что такое, Контуа? — испуганно спросил Даниэль. — Нотариусу хуже?

Старик отвернулся, дрожа всем телом.

— Скажете ли вы мне, наконец? Я спрашиваю вас, видели ли вы господина Лафоре, сказали ли ему?

— Господи Боже мой! Да как и сказать вам об этом, господин Даниэль? — проговорил в отчаянии Контуа. — А ведь надобно же вам знать… Такое происшествие и именно тогда, когда я надеялся, что кроме радости и счастья не будет более ничего в этом доме.

— Но скажите ж!…

— Нечего делать, извольте. Сейчас я отправился и постучал в дверь к нотариусу, чтобы сообщить ему, что вы приказали, мне не ответили; я сильнее постучал и так как мне опять никто не ответил, то это уже подало мне подозрение, и я вошел в комнату. Стал звать, ответа нет; не зная что подумать, я подошел к кровати, отдернул занавесы… Старик, казалось, покойно спал, но был мертв.

— Боже! — вскрикнул Даниэль, побледнев.

— Вот как! — равнодушно проговорил Бо Франсуа, но тотчас же, войдя в свою роль, продолжал горячо. — Как же это возможно? Несчастный старик ведь должен же был в таком случае метаться, стонать, звать на помощь, но я через дверь ничего не слыхал.

— Тут нет ничего удивительного, — ответил Контуа, -старик умер от апоплексического удара. В этих случаях смерть поражает так внезапно, что не успеешь поручить и душу Богу… Все доказывает, что дело было именно так на этот раз. Господин Даниэль, верно, припоминает, что вчера вечером у нотариуса было такое расстроенное лицо и рассудок казался минутами не совсем в порядке… Ночью, вероятно, сделался новый припадок…

— И кто мог ожидать, что эти волнения будут иметь такие гибельные для него последствия? — сказал Ладранж, опускаясь на стул со слезами на глазах. -Бедный Лафоре избавился от разбойников только для того, чтоб приехать умереть к приятелю в дом.

— Но по крайней мере уверены ли вы, Контуа, — продолжал он, — что он действительно умер, что никакая помощь… Старый слуга печально покачал головой.

— Ах, сударь! — ответил он. — Частенько приходилось мне узнавать смерть по ее приметам. Когда я коснулся этого бедного старика, то уже тут все давно было кончено, он не только похолодел, но успел даже окоченеть.

Даниэль весь предался горю; Бо Франсуа тоже подделывался под настроение духа своего родственника, не переставая в то же время искоса поглядывать на портфель покойного и придумывая, каким бы способом завладеть им.

Наконец Даниэль встал.

— Однако, как ни тяжело, а все же не следует забывать, что обстоятельство это налагает на меня обязанности, как чиновника и хозяина дома. Такая скоропостижная смерть требует некоторых формальностей. Контуа, пойдите в местечко и попросите от моего имени доктора Дельма тотчас же пожаловать сюда. В то же время вы предупредите Руффена, мэра здешней коммуны, что я имею в нем надобность и прошу его прийти сюда с доктором. До тех пор комната, в которой лежит тело, пусть будет заперта и принесите мне ключ от нее.

Человек вышел было уже, как Даниэль снова вернул его.

— Контуа, — сказал он, — остерегитесь разнести по дому эту грустную новость. Дайте мне с необходимыми предосторожностями сообщить о ней Марии. Если вас спросят, скажите, что болезнь настолько серьезна, что требует доктора.

Контуа только знаком одобрил эти благоразумные меры. Через пять минут он явился с ключом и поспешил в деревню.

Снова водворилось молчание. Ладранж был грустен, задумчив. Бо Франсуа, подражая ему, тоже сидел с наклоненной головой и мрачной физиономией; только его полузакрытые глаза не покидали желанного портфеля, и незаметно он придвигал свой стул все ближе к столу, чтобы иметь возможность при первом же удобном случае схватить его.

Пока он, рассчитывая, что горе как-то парализовало Даниэля, производил этот маневр, последний, невзначай обернувшись к нему, был поражен выражением его лица. Проследя за почти что магнетическим взглядом Бо Франсуа, он увидел, что глаза того остановились на портфеле, отданном ему накануне нотариусом.

— Бедный Лафоре, — проговорил он грустно, — точно он повиновался какому-то предчувствию, отдавая мне эти бумаги. До сих пор я не обратил на них внимания, при настоящих же обстоятельствах необходимо посмотреть, что за бумаги дал он мне на сохранение.

И взяв портфель, он открыл его.

Бо Франсуа сделал движение, чтобы броситься на своего двоюродного брата, вырвать у него из рук портфель и бежать с ним. И что могло бы в этом помешать ему? Даниэль не в силах был бороться с ним, никого не нашлось бы в замке, кто остановил бы его, а все ходы этого старинного помещения ему были хорошо известны; но именно это-то сознание своей силы и удержало его; наступила опасность, и его заняла борьба. Поэтому-то он остался спокойно сидеть на своем стуле, только откинув маску лицемерного участия. Лицо его выражало обычную свирепость и зверство. Его поза дышала гордостью, вызовом, его презрительная улыбка и смелый взгляд, казалось, смеялись над целым светом.

Между тем, молодой администратор открыл портфель Лафоре и внимательно перечитывал найденные там бумаги. Вдруг он вздрогнул и блестящими ошеломленными глазами взглянул на Бо Франсуа. Этот не пошевельнулся, только улыбка его стала еще злее; но уже Даниэль, увлеченный открытием, продолжал чтение.

Наконец, бросив на стол бумаги и наклонясь к Франсуа Готье, он сказал ему глухим, потрясающим голосом:

— Это вы негодяй!… Это вы убили его!… Но я отомщу за него!

На этот раз атаману Оржерской шайки оставалось одно — спасение в открытой борьбе. Но, к счастью Даниэля, он вместо того начал разыгрывать роль изумленного, не понимающего.

— Э, любезнейший мой кузен, — начал он насмешливым тоном, — какая муха кусает вас? Или, может, сокрушение о смерти этого старого писаки в вашем доме, помрачает ваш рассудок?

— Прошу вас не принимать этого легкого, дерзкого тона, который вовсе не идет к вашему настоящему положению, — начал директор энергично. — Вы более не обманете меня теперь… я знаю вас, Франсуа Жиродо, беглеца из Дурдонской крепости, я знаю вас, и будьте уверены…

— Но ведь, несмотря ни на что, я все же ваш родственник, Готье. Если тут, в прочитанных вами лоскутках бумаги, находится все сполна, то вы не можете сомневаться как в одной, так и в другой из этих истин.

— Какой позор для нашего семейства! — с отчаянием заговорил Даниэль. — И надобно же, чтобы из-за ошибки брата моего отца, все предания чести в нашей семье были бы так ужасно попраны. Но что бы там ни было, я сумею воспользоваться своим положением, чтобы защитить свою честь. Я сознаю свою обязанность и выполню ее до конца.

— Как хотите! — ответил беззаботно Бо Франсуа. — Но будете ли вы в состоянии, посмеете ли вы? Я весьма сомневаюсь в этом, любезнейший мой братец!

— Посмею ли я? — вскрикнул вне себя Даниэль. — Как? После того, что у меня в доме вы совершили ужасное преступление? Да, я теперь все понимаю, — продолжал он, — для вас было очень важно помешать высказаться нотариусу; вы были злы на него за то, что он не решался выдать вам огромную сумму денег, на которую вы не имели более права. Очень может быть, что вы даже не совсем чужды и во вчерашней остановке его на большой дороге; и, конечно, чтобы сохранить свою тайну, вы были способны прошлую ночь…

— О, уж это-то неправда! — сказал Бо Франсуа, — честное слово, кузен Ладранж, добряк совершенно добровольно распорядился. Право, — прибавил он с диким цинизмом, — я не стал бы запираться из-за таких пустяков.

Ужасные слова эти окончательно вывели из себя молодого человека.

— Мошенник! — крикнул он. — И вы смеете при мне хвастаться своими преступлениями? Я сейчас же…

— Ну? — спросил Франсуа, свободно закидывая ногу на ногу. — Что же вы сейчас сделаете, пожалуйста, скажите!

Даниэль замолчал: он был в замке один, с женщинами, со стариком, вдобавок совершенно без всякого оружия, а поза его противника говорила о решительном намерении.

Бо Франсуа как нельзя вернее рассчитал последствия или результат. Итак, Ладранж, после первой вспышки, не мог не заметить невыгодных последствий, произведенных его необдуманным поступком, да еще в таком важном деле. Конечно, он строго должен был исполнить обязанности, как служебное лицо; но не было ли у него обязанностей и в отношении своего семейства, и кто же мог бы запретить ему согласовать их между собой.

Не говоря ни слова, он начал ходить скорыми шагами по комнате. Лежавшая на нем ответственность угнетала его; крупный, холодный пот катился у него по лбу. Бо Франсуа, напротив, продолжал сидеть в своей небрежной позе; можно было принять его за судью, а Даниэля за ответчика!

Наконец, шум шагов заявил о возвращении Контуа, и старик вошел доложить, что доктор и мэр дожидаются господина Ладранжа в гостиной.

— Скажите им, что я сию минуту буду, — ответил Ладранж.

Одевшись наскоро, он собрал все валявшиеся на столе бумаги и печати, запер их в стол и ключ положил в карман. Кончив эти приготовления, он обернулся к Бо Франсуа.

— Милостивый государь, я не могу еще ни на что решиться относительно вас, пока не узнаю настоящей причины смерти несчастного Лафоре. Дознание, которое я сейчас же начну, уяснит мне мое поведение касательно вас. До тех пор оставайтесь здесь и не старайтесь скрыться от меня, потому что теперь я всегда сумею найти вас!

— Я остаюсь, любезнейший мой кузен, потому что так я хочу, — ответил атаман спокойно. — Но если бы я захотел скрыться, то поверьте мне, что ни вы, ни кто здесь не в силах бы был помешать мне.

Даниэль вышел, заперев дверь комнаты, где остался Франсуа, на двойной запор; уходя он слышал смех своего пленника.

Отсутствие молодого директора продолжалось не более часа. После производства полицейского дознания и докторского освидетельствования по всем правилам, предписываемым законом, Даниэль отпустил доктора и мэра и пошел к своему арестанту. По-видимому, он был спокойнее и как будто решился на что-то.

Бо Франсуа нашел он таким же спокойным и равнодушным, каким оставил. Тщательно заперев за собой дверь, чтобы никто не мог слышать их разговора, он твердо сказал ему:

— Благодарю Бога, милостивый государь, что мне нельзя вас упрекнуть по крайней мере в преступлении, в котором я заподозрил было вас сначала. Доктор заявил, что причина смерти Лафоре очень натуральная, мгновенная апоплексия; факт оказался несомненным и на теле никаких знаков насилия. Обстоятельство это заставляет меня быть к вам снисходительнее.

Бо Франсуа улыбнулся.

— Ба, я ожидал этого! — прошептал он.

— Может быть, мне следовало бы, — начал торжественно Даниэль, — теперь же велеть арестовать вас; может быть, мне следовало бы прежде всего убедиться, не совершили ли вы новых преступлений, после побега вашего из Дурдонской крепости. Но у меня недостает духу быть бессострадательным к сыну моего покойного дяди, не попробовав сначала возвратить его на путь добра. Выслушайте же, на что я решился, чтобы знать, на каких условиях соглашаюсь я теперь освободить вас.

Но так как в ответ Бо Франсуа и на эти слова улыбнулся, то Даниэль прибавил:

— Не рассчитывайте больше на невозможность принудить вас силой к исполнению моих приказаний! Выходя сейчас, я принял нужные меры предосторожности: два жандарма, остававшихся в гостинице, как и все люди Леру, в эту минуту здесь, в прихожей, и услышат мой голос.

Бо Франсуа вскочил: он никак не ожидал этой меры.

— Да! — произнес он уже с угрозой. — Но прежде чем они успеют прибежать, я бы мог…

Даниэль остался невозмутимым и со стойким хладнокровием выдержал устремленный на него взгляд, Бо Франсуа засмеялся снова.

— Но не бойтесь ничего! — продолжал он иронически. -Мне ли прибегать к насильственным мерам в отношении к моему покровителю, к моему защитнику! Как можно? Я скорее способен сам защищать вас в случае опасности, потому что никогда не поверю, чтобы что-нибудь угрожало мне, пока власть в ваших руках, мой великодушный родственник.

Хотя фразы эти и были выражены совершенно простодушно, они не сильно огорчили молодого человека, но пока он соображал, стараясь отгадать цель их, Бо Франсуа прибавил:

— А ваши условия?

— Вот они. Осуждение вас под именем Жиродо повлекло за собой вашу политическую смерть, лишая вас прав наследовать имения вашего отца; вследствие этого оно, то есть наследство, переходит к ближайшим родственникам Михаила Ладранжа, а именно — госпоже де Меревиль, сестре его, и мне, его племяннику. Но я даю вам мое честное слово, за них и за себя, что обратя в деньги все состояние вашего отца, в самом непродолжительном времени вся сумма будет сполна выслана вам, если через три дня, считая от сегодняшнего, вы оставите Францию!

Великодушие этого предложения опять возбудило подозрение Бо Франсуа. Он задумался. Наконец, вообразив, что отгадал настоящую причину этого бескорыстия, насмешливо произнес:

— Гм! кузен! Вы, кажется, понемногу начинаете сознавать всю затруднительность вашего положения.

— Не ошибайтесь в причинах, побуждающих меня поступать так, а не иначе! — горячо начал Ладранж. _ Никакое соображение обстоятельств, меня лично касающихся, не заставило бы меня предложить вам эти условия; тут мною руководит чувство другого рода. Вы, Франсуа Готье, очень виновны, более еще, может быть, чем я предполагаю; но в настоящую минуту я имею в виду только оправдание, которое вы могли бы принести в ваших проступках. Незаконно рожденное дитя, оставленное своими родителями на произвол невежества и бедности, подвергнутое всем искушениям бродячей жизни, вы могли впасть в проступок один раз, а потом поддаться увлечению. Может быть, вы еще не совершенно пали; может быть, уединение, довольство, сознание своих ошибок могут произвести в вас благотворную перемену. Может быть, вы еще и ощутите потребность пересоздать себя нравственно, с помощью труда, раскаянья. Вот, милостивый государь, главная причина моего к вам снисхождения. С другой стороны, я до сих пор сохранил чувство благодарности к вашему несчастному отцу, моему опекуну и покровителю моего детства. Он не думал, что его ошибки будут иметь такие несчастные последствия и что Бог так жестоко накажет его в его сыне. Но я хорошо помню, что завещал он мне о вас, за несколько часов до своей трагической смерти, и это воспоминание обезоруживает меня. Готье! Умоляю вас, если еще есть время, возвратитесь к добру, воспользуйтесь случаем, посылаемым вам Богом, искупить ваши ошибки в прошлом!

Бо Франсуа продолжал молчать, не шевелясь.

— А в случае, если я не приму этих условий, кузен Даниэль, что тогда вы предпримете?

— Я дам вам три дня сроку, чтобы безопасно добраться до границы, — ответил твердо и решительно директор, а по окончании этого срока, я пошлю ваши приметы полицейским властям и во все жандармские бригады по всей Франции с приказанием арестовать, где бы ни нашелся так называемый Франсуа Жироде…

— А если его, наконец, где и поймают, так ведь он не замедлит украсить себя своим настоящим именем, то есть — Франсуа Готье, родственником и приятелем директора, подписавшего приказ. Смотрите! Не поставьте сами себя, господин Ладранж, в неловкое положение! Нет, вы, я надеюсь, еще и не один раз подумаете, прежде чем привести эту угрозу в исполнение!

— Я буквально и строго выполню все, что сейчас обещал вам!

— Повторяю вам, вы подумайте еще. Что касается меня, то прежде чем принять или отвергнуть ваши предложения, я хочу хорошенько обдумать и взвесить их и скоро сообщу вам мое решение. До тех же пор, — прибавил он высокомерно, — могу ли я считать себя свободным, и могу ли, оставя дом, идти куда мне вздумается?

— Вы свободны. И еще в продолжение трех дней я от всяких строгих мер освобождаю вас, но с условием…

— Каким?

— С таким, что в продолжение этих трех дней вы воздержитесь от всякого предосудительного поступка, от всего порицаемого законом, в противном случае я буду считать себя свободным от обязательства… Но позвольте мне думать, Готье, что не все еще добрые инстинкты замерли в вашей душе! Умоляю вас, именем вашего отца, именем почтенного семейства, которому угрожает позор, не отворачивайтесь от доброго, честного пути, открывающегося перед вами! Бог, так же как и общество…

— Ну полно, — грубо перебил его Бо Франсуа, как будто не считая уже более нужным скрываться, — я никогда не любил ни проповедей, ни трогательных фраз! Теперь, господин Ладранж, я спешу идти; уверены ли вы, что эти люди, собранные вами в сенях, не сделают мне какой-нибудь неприятности?

— Они не знают, зачем их потребовали сюда, и видят в вас нашего гостя.

— В таком случае, отчего бы вам не проводить меня до ворот замка? Это удалило бы всякое подозрение насчет ссоры между нами.

— Пожалуй, — ответил Ладранж, бывший не прочь присмотреть за своим опасным родственником до последней минуты его пребывания тут.

Бо Франсуа взял свой плащ, и оба вышли из кабинета и дошли до большой лестницы, на верху которой им попалась навстречу Мария, расстроенная, в пеньюаре, с глазами еще мокрыми от слез. Из болтовни прислуги она узнала о случившемся и искала Даниэля, чтобы расспросить его о подробностях смерти Лафоре. Сначала она не заметила Бо Франсуа, стоявшего сзади Даниэля и немного в тени.

— Друг мой, какой несчастный случай! — грустно, почти со слезами говорила она Ладранжу. — Кто мог ожидать этого вчера вечером? Уж не дурное ли это предзнаменование, Даниэль, в самый день нашей свадьбы?

— Тут нет никакого предзнаменования, милая Мари, -ответил Даниэль, беря за руку молодую девушку, — но это один из тех ударов судьбы, которые надобно уметь переносить с покорностью… Послушайте, моя радость, идите назад в свою комнату и не оставляйте вашу мать, для которой это известие может иметь опасное последствие; сейчас я вернусь к вам обеим…

Мария вздохнула и пошла было назад, когда услышала позади себя тихий, грустный голос:

— Прощайте, мадемуазель де Меревиль! Пусть небо ниспошлет вам всевозможное счастье!

Молодая девушка быстро обернулась и узнала Готье.

— Как! — удивленно и с упреком спросила она, — вы таким образом оставляете нас, мы с мамой надеялись…

— Обстоятельства того требуют. Вот господин Ладранж подтвердит вам, что я не могу оставаться здесь ни минуты более!

Даниэля поразила наглость негодяя, он сердито взглянул на него. Мария заметила это и, приписав замешательство, высказанное Бо Франсуа, какой-нибудь сцене ревности своего жениха, прибавила:

— Даниэль, конечно, не оправдывает такой поспешности; так же, как и мы, он хорошо ценит вашу деликатность и ваше бескорыстие. Но мы, надеюсь, скоро увидимся?

— Да, да, обещаю вам это, прелестная кузина, и тогда, может быть…

Даниэль не выдержал долее и, бросившись между этим чистым, невинным созданием и негодяем, запятнанным уже людским правосудием, он в исступлении вскрикнул:

— Мария, Мария, молите Бога, чтобы вам никогда более не встречать его!

И вне себя, схватив Бо Франсуа за руку, он вытащил его на лестницу, оставя мадемуазель де Меревиль в изумлении от этой непонятной для нее дерзости.

Проходя большой комнатой, где находились жандармы и прислуга, вставшие все с почтительным поклоном при появлении Даниэля, Бо Франсуа нарочно небрежно опершись на руку хозяина дома, еще раз с торжествующим видом прошел мимо людей, позванных арестовать его. Даниэль дрожал от злости, но молча шел вперед.

В конце двора они остановились. Прежде красивая железная решетка, бывшая тут и украденная во время революции, была заменена простым деревянным забором. Даниэль отпер крепкую калитку, заменявшую ворота.

— Уходите, уходите! — проговорил он задыхающимся голосом, — и не пробуйте сдержать обещания, данного вами сейчас мадемуазель де Меревиль. Если когда-нибудь вы посмеете явиться сюда, под каким бы то ни было предлогом, то вы будете тотчас же арестованы.

Но к Бо Франсуа уже возвратилась вся его нахальная самоуверенность.

— Кузен Даниэль, — сказал он, — вы хорошо сделаете, если хорошо подумаете, прежде чем поступите подобным образом. Еще раз говорю вам, подумайте… и послушайте… здесь ведь можно свободнее говорить, чем у вас там наверху, в вашей комнате, возле которой находится около дюжины гайдуков; итак — послушайте: вы настолько, насколько и я, заинтересованы в том, чтобы меня не ловили.

— Я? — вскричал Даниэль, покраснев от досады. — Не смейте повторять подобной дерзости или, клянусь вам, никакое соображение не остановит меня предать вас правосудию.

— Но вы не понимаете, в чем дело, — сказал Бо Франсуа, — послушайте, кузен Даниэль, перед расставаньем поговорим по-приятельски, насколько это возможно. Я допускаю, что я беглый, как вы в том уверены, и что вы велите меня схватить, прекрасно. Но тогда первым же моим делом будет открыть моих соучастников, а я могу набрать их из разных обществ и при разнообразных положениях в свете. Что помешает мне в числе прочих назвать человека, из моего собственного семейства, согласившегося преднамеренно закрывать глаза и в случае нужды даже помогать мне, находя в том свою выгоду?

— Меня? Да это сумасшествие!

— Вы думаете? А припомните прошлое и подумайте, нельзя ли его перетолковать против вас… Разве даром мои люди и я выручили вас и ваших родственниц на Гранмезонском перевозе? Разве даром такой бедняга торгаш, каким я кажусь, согласился бы уступить десять тысяч экю мадемуазель де Меревиль, вашей будущей супруге? Разве безо всякой причины получили бы вы сами, того не подозревая, может быть, дорогие подарки? Нет, милый мой Ладранж, никто и никогда этому не поверит; а, между тем, многие видели, каким постоянным покровительством вознаграждали вы меня за все эти услуги; действительно, не вы ли сами в здании юстиции в Шартре, спасли меня от когтей этого сумасшедшего Вассера? Не сами ли вы сейчас проводили меня мимо всех этих людей, казавшихся весьма расположенными схватить меня? Сообразите-ка все это, кузен Даниэль, и скажите, не прав ли я, думая, что вы слишком скомпрометируете себя, поступив со мной строго?

Открывшаяся разом у ног пропасть менее поразила бы Даниэля, чем раскрытый перед ним новый свет всех этих происшествий. Честность и прямодушие не допускали его до сих пор подозревать возможности придать другой смысл его великодушию с его недостойным родственником. Теперь глаза его открылись, и он не только не отрицал тут опасности для себя, но еще увеличивал ее в собственных глазах. При этом негодование его, как оскорбленного честного человека, было так сильно, что у него недостало сил скрыть его.

— Несчастный! — начал он. — Не испытывайте более моего терпения! Предавая вас суду не достаточно ли я этим докажу, что питаю к вам столько же презрения, сколько и ужаса.

— Вот это-то и вводит вас в заблуждение, кузен Даниэль; узнают, что вы мой наследник, и если вы меня осудите, то прямо и скажут, что поссорились со мной для того, чтобы получить мое наследство.

Этот последний довод, справедливость которого Даниэль хорошо понимал, окончательно привел его в отчаяние. Он уже видел себя обесчещенным, потерянным, обвиненным в соучастии со своим преступным родственником, и какой бы стороной ни поворачивал он этого обстоятельства, везде опасность для него была неизбежна. Между тем, его горе было столь нестерпимо, что он вдруг с ожесточением заговорил:

— Вон, вон, негодяй! И чтобы я никогда больше не видал тебя!… Я сдержу свое обещание, так как имею несчастье быть с тобой одной крови. Но если когда-нибудь нога твоя перешагнет порог этого дома, я первый же обезоружу тебя, хотя бы после этого мне и пришлось умереть с горя, стыда и отчаяния.

Счастье Даниэля, что при последних словах он сильно толкнул Бо Франсуа и захлопнул за ним калитку. Атаман был взбешен до исступления; пена клубилась у его рта, он скрежетал зубами; повернувшись опять к двери, он принялся толкать ее ногами и руками с остервенением дикого зверя. Охрипшим уже голосом он стал звать Даниэля, и если бы тот имел неосторожность подойти к нему, то, конечно, негодяй бросился бы на него и без милосердия тут же бы его убил.

Но Даниэль вернулся уже в замок, да и Бо Франсуа не замедлил опомниться и увидеть бесполезность своих угроз. Оставя калитку, он удалился быстрыми шагами. Между тем, отойдя несколько шагов, он снова остановился и, сжав кулаки, пробормотал:

— Я вернусь, да, я вернусь и камня на камне не оставлю от этой старой развалины… Они звали меня на свадьбу, так я приду сюда праздновать! Нет более пощады! До сих пор я осыпал их золотом, бриллиантами, благодеяниями, и это я!… Они не подозревают, что я дал им все это для того, чтобы потом разом же все и отнять у них; теперь настала пора отнять… Дерзкий! Вытолкнуть меня! Но настанет же и мой черед! Я отниму у него это прелестное дитя, а что касается до него… Он не знает еще моей власти, так я покажу ему ее. Он думает, что я боюсь его жандармов и его солдат! С этого времени я стану действовать открыто, с оружием в руках; а у меня на это сил хватит!

Соображая таким образом план разрушения, он дошел до деревни, где накануне в трактире оставил свою разносчичью коробку, позволявшую ему везде ходить беспрепятственно. Надев ее на свои могучие плечи, он отправился далее.

Выходя из Меревиля, он догнал пешехода, шедшего по одной с ним дороге и часто оборачивавшегося на него. Но только когда поворот дороги скрыл от них последние строения селения, Бо Франсуа подошел к товарищу.

— Борн, — сказал он грубо, — каким это манером ты один здесь? Где же другие?

Борн де Жуи, так как это был он, заметил встревоженное лицо атамана.

— Мег, — спросил он с любопытством, — что с вами?

Бо Франсуа, не терпевший этих вопросов, сердито повторил свой вопрос.

— Где они? — повторил Борн. — Да вам лучше знать, потому что они пошли по вашему же приказанию. Вчера вечером, увидав из окна ваш сигнал, мы все разошлись кто куда. Те пошли сегодня утром в Мюэстский лес, а я остался в деревне вас ждать.

— Хорошо! Есть ли какие вести о Руже д’Оно?

— Он, должно быть, ночевал сегодня с несколькими нашими людьми у дедушки Пиголе в Гедревилле; а так как у дедушки Пиголе всегда кутеж, то наши молодцы, вероятно, и до сих пор там в подземелье хохочут да пьют у Гедревилльского франка. (Дедушка Пиголе, землемер Гедревилля Безош, был одним из деятельных укрывателей шайки. Он прятал у себя в подземелье, вырытом у него под садом, большое количество разбойников. В процессе Оржерской шайки есть подробное описание этого подземелья, как театра многочисленных преступлений.)

— Ну, в таком случае, ты генерал Надувало, отправься сейчас же к Пиголе и скажи от меня Ле Ружу и всем другим, чтоб тотчас же шли в Мюэстский лес, где и меня найдут. Люди пусть будут вооружены; верховые пусть приведут своих лошадей. Если встретишь по дороге кого из шайки, отдай те же приказания. Предупреди по дороге всех франков. Ступай же и торопись; до Гедревилля отсюда только два лье, надо, чтобы через час Руж д’Оно получил мое приказание.

— Мег, так у нас будет важная экспедиция на следующую ночь?

— Экспедиция, какой ни ты, ни кто из наших людей еще не видали, — сказал Бо Франсуа, оживляясь. — Надо, чтобы наконец знали, на что мы способны! Наше число, наш состав делают нас недоступными, разве только за исключением больших городов; нам стоит только захотеть, и мы завладеем всем департаментом… Неподалеку отсюда есть замок, где найдется тысяч на шестьдесят ливров, кроме денег еще есть бриллиантовые уборы и другие драгоценности, которых достаточно, чтобы нас всех обогатить, не считая главного хлебного поставщика, выкуп за которого можем потребовать какой пожелаем. Сегодняшнюю ночь пойдем атаковать дом, и если вздумают защищаться, то зажжем его со всех четырех сторон… Пусть их видят… тысячу чертей! Пусть их видят!…

Никогда еще атаман, всегда такой уверенный и гордый, так не был взволнован.

— Мег! — осторожно заговорил Борн де Жуи. — Берегитесь… Этот замок-то ведь председателя Шартрского суда присяжных. И без того уж все жандармские бригады подняты на ноги, следует быть очень осторожными…

Бо Франсуа перебил его.

— Молчи! — сказал он, приходя в себя. — Я совсем забыл с кем говорю, совсем оплошал, говоря так откровенно при таком трусе, как ты. Но ты смотри теперь за своим языком; я тебя и всегда остерегался, и если теперь ты хоть малейшим образом вильнешь… Ну ступай куда велено, а уж за тобой я сам пригляжу.

И он продолжал свою дорогу, а подчиненный его повернул в другую сторону.

Борн де Жуи рассуждал сам с собой:

«Нынче уж он стал слишком груб! Не приходись мне тут иногда потешаться с другими, то, право, я готов бы был все бросить к черту. А ведь и вправду Мег может наскочить на кого-нибудь посильнее его. Если бы я в этом был уверен… Но нет; он и со мной такую же штуку отольет, как с другими. Нечего и думать о том, а лучше слушаться его; это самое верное».

И он пошел быстрее, чтоб прийти в Гедревилль раньше срока, назначенного Мегом.

V

Преследование

Было около двух часов пополудни, когда лейтенант Вассер, объездив с двумя своими жандармами все окрестности, возвращался в Меревиль. Всадники и лошади казались одинаково измученными. А между тем, экспет диция эта не имела того счастливого результата, которого ожидал от нее Вассер. Напрасно объездил он все трактиры, кабаки, числившиеся на дурном счету в околотке, собирал сведения о мошенниках, ограбивших накануне Лафоре, останавливал всех бродяг и нищих, попадавшихся ему по дороге. Конечно, из числа последних были очень подозрительные и большая часть действительно принадлежала к Оржерской шайке; но их паспорта были совершенно в порядке, даваемые объяснения на вопросы совершенно просты и натуральны. В случае надобности каждый мог представить за себя поручительство какого-нибудь известного лица в соседстве, а потому, как ни сильны были подозрения, внушаемые ими, лейтенант должен был их отпускать.

Неудача эта после всего перенесенного Вассером труда сильно печалила его. Он смотрел на все эти преступления, как на личную обиду, совершаемую на земле порученной его надзору и с грустью вспоминал, что не может сдержать своего обещания Даниэлю Ладранжу. С другой стороны, обещанные отряды кавалерии могли с часу на час прибыть и отнять у жандармов честь какого-нибудь важного открытия. Ему казалось, что значение корпуса, к которому он принадлежал, зависело от этого дела, и над всеми другими чувствами, соображениями, в душе честного лейтенанта брало верх чувство ревности за свое ремесло, порождая вместе с тем невыразимую злобу за постоянную неудачу. Он ехал впереди товарищей, закутанный в свой плащ, закрывавший большую часть его лица. Не желая без надобности утруждать свою и без того уже измученную лошадь, он пустил ее шагом, тем более что эта тихая езда не мешала ему думать, однако как ни сильна была его задумчивость, она не отвлекала совершенно его внимания от окружающего; от времени до времени он поднимал голову и зорким глазом осматривал окрестность.

Погода стояла сумрачная, холодная. Удары конских копыт о замерзшую землю звонко раздавались в воздухе; резкий ветер дул порывисто, нанося и крутя в воздухе мелкий снег, резавший лицо. Но этот сухой снег не приставал к земле и не покрывал ее сплошь, скорее он образовывал собой движущуюся белую пыль, собиравшуюся только кучками в углублениях земли.

Местом, где находились наши путники, была гладкая равнина, в одном лье расстояния от Меревиля, перерезываемая почти на две равные части дорогой, окаймленной по обеим сторонам мелким леском. Несколько групп кустарников и деревьев, нарушая однообразие этой скучной страны, не мешали глазу видеть на далеком расстоянии кругом.

В данную минуту в виду всадников были две личности; одна из них, шедшая по той же дороге, по которой ехали и они, показалась им сперва черной точкой на белом фоне дороги. Но, несмотря на тихий шаг своих усталых лошадей, жандармы быстро приближались к ней так, что скоро могли разглядеть в этой личности чрезвычайно бедно одетую женщину, еле двигавшуюся и опиравшуюся на палку. Еще несколько минут, и они нагнали бы незнакомку.

Другая личность, в мужицком костюме с треугольной шляпой на голове, шла к большой дороге по маленькой пересекавшей ее тропинке тихой развалистой походкой. Вассер так рассчитал шаг своих лошадей, чтобы им столкнуться с незнакомцем на перекрестке. Но расчет этот тут же был расстроен, конечно, мужик, которому ветер и снег резали лицо, не заметил сначала карауливших его всадников; но в ста шагах от дороги он вдруг увидал их. Встреча эта, казалось, не доставила ему удовольствия, потому что, остановясь на одно мгновение в раздумье, он вдруг присел за бугорок в надежде, что его, быть может, не заметят.

Подозрительное это движение не ускользнуло от внимательного глаза Вассера, и он указал своим спутникам рукой на бугор, за которым скрылся мужик.

— Вот у этого франта, — сказал он, — совесть не должна быть очень чиста; эй, ребята! Изловить мне его! Да если поймаете, не выпускать, не расспрося порядком, я же поеду к этой нищей, что там, посмотрю, за штука?

Едва приказание было произнесено, как жандармы уже скакали по указанному направлению. Видя себя открытым, мужик не счел более нужным ожидать приближения всадников и, вскочив на ноги, живо бросился по голым полям, где уставшим уже и без того лошадям чрезвычайно трудно было поспевать за ним.

Вышла горячая гонка, с переменявшимся счастьем для обеих сторон. Но Вассер не долго загляделся на нее. Убежденный, что его подчиненные на таком открытом месте, несмотря на прыткость беглеца, тотчас же поймают его, он счел своей обязанностью отыскать нищую.

Но каково было его удивление: пока он там стоял, нищая вдруг исчезла. Дорога была совершенно пустая, ничто не шевелилось на всем ее далеком пространстве. Куда же девалась нищая? Как же эта женщина, казавшаяся такой слабой и шатающейся, умудрилась так мгновенно скрыться; во всяком случае, она не могла далеко уйти, и Вассер пустился галопом отыскивать ее след.

Но напрасно изъездил он всю ту часть дороги, на которой в последний раз видел ее, напрасно зорко тщательно во все стороны оглядывал он поля, кустарники и заборы, находящиеся тут вблизи, нищей нигде не было.

— Черт возьми, — бормотал озадаченный офицер, — не могла же, наконец, нелегкая сила унести ее?

И, поворотя назад, он опять поехал осмотреть еще раз все эти места.

На этот раз поиски его увенчались успехом. На окраине дороги, под кустарником, увидал он лежащую неподвижно женщину, одежду которой покрывал уже снег, так что издали трудно было отличить ее от земли, потому-то, должно быть, Вассер и не заметил ее в первый раз. Остановив лошадь против нее, он громко окликнул ее:

— Эй тетушка!… Что же, спите вы?

Ему не ответили, не пошевельнулись. Вассер повторил свой зов; все то же молчание и та же неподвижность. Тут пришло ему в голову, что, может быть, изнуренная голодом и усталостью, нищая замерзла или потеряла чувство. Он поспешно встал и, сойдя с лошади, убедился, что предположение его верно.

Вид бедной женщины был самый жалкий. Голые ее ноги, расцарапанные каменьями, обагрили около нее весь снег кровью; сверх дырявого рубища, покрывавшего ее, на ней была надета тоненькая шерстяная мантилья, не способная защитить ее от холода. Палка же упала около нее, а одна из рук застыла, крепко сжимая маленький узелок, составлявший весь ее багаж. С закрытыми глазами она лежала без чувств, и иней начинал уже застилать ее похолодевшее лицо.

Вассер, не отличавшийся никогда чувствительностью своего характера, тем более при отправлении такого рода службы, как его, на этот раз был тронут плачевным положением, до которого дошло это несчастное создание. Он с участием наклонился к ней, тихонько потряс ее и попробовал еще несколько раз окликнуть. Долго оставалась она без всякого движения, без всякого признака жизни, наконец испустила какой-то слабый, невнятный звук и открыла глаза; но взгляд ее был тускл, бессознателен, вскоре веки ее опустились и она впала в забытье, означающее всегда в подобных случаях близкую смерть; между тем лейтенант узнал, что она дышит, значит жива еще, а это было главное, потому что, подав ей скорую помощь, ее можно было еще спасти. Сняв с себя плащ, он покрыл этим толстым широким одеялом бедную женщину, потом, вынув из кармана фляжку с ромом, влил ей несколько капель сквозь ее раскрытые синие губы. Но так как всех этих стараний оказалось недостаточно, он стал придумывать, откуда достать бы ей более серьезную помощь.

Ему нечего было более рассчитывать на своих товарищей, потому что он видел их вдали преследующими мужика в треуголке, нарочно заманивавшего их на кочковатые и болотистые места, да к тому же, какую пользу можно было ждать от них в этом случае? Тут главная потребность состояла в том, чтоб поскорее перенести незнакомку куда-нибудь к теплому жилью, где можно было бы найти огня и пищи.

К счастью, невдалеке от этого места около дороги стоял домик с площадкой, с садиком, обнесенным забором. Постройки эти, хотя и крытые соломой, не заявляли о довольстве; между тем, Вассер не задумался, подняв бережно беднягу и положив ее себе на плечо, потом взяв за повод свою лошадь, он, насколько дозволяла его ноша и тяжелые сапоги, торопливо направился к хижине.

Подойдя к ней, он нашел ее гораздо комфортабельнее, чем она показалась ему издали; садик был в порядке, ульи тщательно завернутые соломой от зимних холодов, были прислонены к стене, у одного из деревьев на дворе была привязана коза, а из хлева слышалась жвачка и топот коров. Самый домик казался чистеньким, содержимым в большом порядке и вообще имел наружность, располагающую в пользу путешественников.

Привязав свою лошадь к кольцу, прикрепленному к стене хижины, Вассер без всяких предуведомлений отворил дверь и вошел в хижину.

Внутренность хижины была такая же чистенькая, как и ее наружность, но здесь еще яснее проглядывало довольство. Полки были уставлены хлебами, с потолка свисали окорок и свиное сало; в углу стояла чистенькая кровать, покрытая ситцевым одеялом; другая дверь вела в поле, но хорошо завешенная соломенным щитом, она не пропускала холодного воздуха, и в комнате была приятная температура.

Вассер остановился на пороге, чтобы понять, с кем приходится иметь дело. Обитательницами хижины оказались две женщины. Одна из них молодая, сильная, бодрая, хлопотала около сыра своего произведения и, по-видимому, была служанка. Другая гораздо старше, с тихим и грустным лицом, сидела и пряла около окна, когда приход Вассера прервал ее занятие. То была хозяйка дома.

Вид этих женщин успокоил Вассера и, не колеблясь более, он обратился к ним с просьбой во имя человеколюбия.

— Добрые гражданки! — начал он умеренным тоном, -не можете ли вы оказать помощь вот бедному, полузамерзшему созданию, найденному мной сейчас на дороге в нескольких шагах отсюда!

И не дожидаясь ответа, он осторожно положил свою ношу против камина.

Обе женщины, узнав в чем дело, торопливо встали.

— С удовольствием, гражданин! — приветливо ответила хозяйка дома. — Маргарита, прибавь дров, да там осталась бутылка вина, согрей поскорее ее…

Она вдруг остановилась.

— Гражданин Вассер, — с волнением начала она, — это вы?

Услыша свое имя, лейтенант внимательно посмотрел на хозяйку, в свою очередь тоже припоминая что-то.

— Да, да, я не ошибаюсь, — ответил он дружески, — это госпожа Бернард, бывшая Брейльская фермерша; ох, добрая моя старушка! В грустное для вас время познакомились мы с вами! Ужасная то была ночь, когда впервые увидел я вас в вашем разграбленном и разоренном разбойниками доме.

— Все времена были для меня одинаково грустны, гражданин, и всякий день несет мне свое горе. В то время, о котором вы говорите, мне казалось, что я уже испытала всевозможное горе и испила до дна всю горечь жизни, а между тем, совсем нет. Тогда я только потеряла дочь, которую горячо любила, несмотря на все ее ошибки; а после этого много еще и другого горя не менее тяжелого обрушилось на меня. Ограбленные в Брейле, мы впали в нужду, неурожайный год докончил наше разорение; мы принуждены были оставить ферму, бедный Бернард мой умер с горя. Оставшись одна и без всяких средств, я не знала, что делать, когда добрые меревильские дамы и господин Даниэль, узнав о моем положении, помогли мне. Выкупив вот этот маленький домик, принадлежавший прежде кормилице маркиза, они устроили тут все нужное для меня. Теперь, с переездом сюда моих благодетельниц, жизнь моя могла бы быть очень покойной, если бы не мои горькие воспоминания!

И она вздохнула.

— Не следует жаловаться на судьбу, госпожа Бернард, — ответил рассеянно жандармский офицер, — как бы несчастливы ни были, как видите есть существа гораздо более несчастнее вас и которым вы же имеете возможность помогать.

— Ваша правда, гражданин; мы должны уметь покоряться воле Господа!

Продолжая разговор, обе женщины не переставали хлопотать. Работница развела огонь и грела вино, а старушка Бернард растирала руки и ноги нищей, чтобы восстановить кровообращение. Вдруг, вглядевшись в лицо женщины, она пронзительно вскрикнула:

— Это Фаншета! Это моя дочь!… — и упала на колени.

Действительно, то была Греле, как читатель вероятно, уже угадал, и бедная мать осыпала ласками свою полузамерзшую дочь.

Вассер и работница с уважением и грустью глядели на эту трогательную сцену. Наконец офицер подошел и с участием спросил.

— Так это ваша дочь, которую вы потеряли и которую так давно оплакиваете?

— Да, да, это моя дочь, это милая бедная Фаншета! -восторженно произнесла фермерша. — Милосердный, видя, как горько упрекала я себя за свое к ней жестокосердие, соблаговолил наконец отдать ее мне! Благодарю тебя, Господи! Как бы виновна она ни была, я прощаю ей все ее ошибки, как простил ее отец перед смертью.

Страданья и раскаянья все искупают!

— Виновна! — повторил офицер, в уме которого одно это слово разбудило уже его служебные чувства.

— Что вы хотите этим сказать, господин Бернард?

В свою очередь и фермерша догадалась, как невыгодно можно было перетолковать ее слова, и с удивительным присутствием духа ответила:

— Как же? Разве не виновна она, когда, слушая соблазнителя, обесчестила свою семью?

— А вы знаете, кто был этот обольститель, госпожа Бернард?

— Мне никогда не удавалось расспросить Фаншету об этом, отец, заметя ее опозоренной, тотчас же выгнал, и даже два раза выгонял ее из дома. С этого времени она, должно быть, жила в большой бедности, как следует судить по положению, в котором и теперь ее вижу. Может быть, узнав, что я живу здесь одна, она снова захотела прийти просить у меня прощения. Пустилась, верно, бедняга в дорогу по этой холодной погоде, но за несколько шагов до дома храбрость и силы изменили ей, и она без чувств упала на том месте, где вы нашли ее; вот мои предположения, господин Вассер, и, пожалуйста, не спрашивайте меня более, я ничего не знаю, кроме того, что Господь возвратил мне дочь… И посмотрите! — вскричала она в восторге. — Она приходит в себя, она открывает глаза… она воскреснет и будет утешением моей старости!

В продолжение всего этого разговора, от которого очень хотелось избавиться старушке, они обе со служанкой, не переставая, терли бедную женщину, лицо которой начало, наконец, понемногу оживляться, кровь снова пришла в движение в этих онемевших членах; но взор все еще не выявлял никакой мысли, а губы не могли произнести никакого звука.

— Хозяйка, снесем ее на кровать! — предложила Маргарита, и отогретую уже Фаншету бережно перенесли и уложили в кровать матери. Она все более приходила в себя, только можно было опасаться, чтобы такой скорый переход не произвел бы лихорадки или даже горячки в ее слабом существе.

Хотя и тронутый положением старушки Бернард, Вассер все же не очень-то миролюбиво смотрел на эту дочь, найденную таким странным манером. В подобную критическую минуту он, конечно, не решался высказать своих подозрений, но, подняв маленький узелок нищей, он развязал его с надеждой найти в нем какие-нибудь бумаги, которые бы уяснили ему прошлую жизнь и сношение Греле. Но в узелке не было ничего другого, кроме очень бедной одежды маленького мальчика, свернутой, как какая-нибудь святыня, бережно и аккуратно.

Откуда это платье? Как попало оно к Фаншете? Сначала офицеру пришла в голову мысль, что не краденые ли это вещи, и пока фермерша ходила тут взад и вперед, он улучил минуту спросить ее, не подозревает ли она, откуда эти вещи?

— Это верно платье ее ребенка, — ответила старуха, сконфузясь.

— А у нее есть ребенок? В таком случае где же он?

— Почем я знаю? Верно, не решилась его взять с собой по такому холоду и отдала на время какой-нибудь доброй душе, а может, и вынужденная крайностью отдала его в богадельню, откуда уж, конечно, мы его возьмем потом.

— Нет, нет, матушка! Он не в богадельне, — проговорил вдруг слабый голос из-за занавески, — они у меня убили его, за то, что он не хотел воровать. Ах, матушка! Зачем тогда прогнала ты нас с сыном?… Он был бы жив теперь. Они не убили бы его у меня перед глазами — моего милого, ненаглядного мальчика!

Слова эти, свидетельствовавшие о возвращении рассудка, поразили всех.

— Как, Фаншета! Бедная ты моя дочка, так ты наконец узнаешь меня? — спросила госпожа Бернард, с радостью подбегая к ней.

Но Фаншета, приподнявшись с постели, упорно, как больная или полоумная, глядела на Вассера, продолжавшего разбирать ее узел.

— Сударь, умоляю вас, оставьте это, — заговорила она голосом, в котором слышалась мольба, — тут все что мне осталось после моего дорогого мальчика; это мое единственное сокровище! Отдайте мне эти вещи, я никогда в жизни не расстанусь с ними; отдайте мне их, за это я вам расскажу…

Она вдруг остановилась.

— Что вы мне расскажете, моя милая? — спросил, подходя и кладя ей на кровать узелок, Вассер. Но, казалось, вопрос этот, сделанный так неожиданно человеком в жандармском мундире, мгновенно возвратил сознание несчастной женщине. Торопливо спрятав под одеяло свое сокровище, она опять упала в подушки, пробормотав:

— Я… я ничего не знаю… что ж я могу сказать? Матушка, матушка! Защити меня!

— Фаншета Бернард, я предлагаю вам объясниться.

— Ах, гражданин Вассер, — сказала фермерша, — разве вы не видите, что она бредит? Это было бы уже жестоко с вашей стороны, мучить мою бедную дочь в подобном положении.

— Правда, — ответил жандармский офицер. — Ее ответы в настоящее время не могут иметь законной справедливости, следственно надо подождать ее спрашивать, пока совсем не успокоится, во всяком случае, если только слова ее не лихорадочный бред. Итак, госпожа Бернард, найдя теперь свою дочь, вы, конечно, оставите ее около себя?

— Да, да, я оставлю ее, — лепетала несчастная мать, -я постараюсь заставить ее позабыть все прошлые несчастья. Не так ли, Фаншета? — продолжала она, наклоняясь к дочери. — Не правда ли, что мы с тобой более никогда не расстанемся, никогда?

— Мы, матушка, скоро расстанемся, — прошептала Фаншета, — я пришла к тебе, только чтобы попросить у тебя еще раз прощения и… умереть.

— Итак, — продолжал Вассер, — я оставляю это несчастное создание на ваше попечение. Впоследствии я сделаю ей допрос; конечно, ответы ее не заслуживают большего вероятия, чем бред больного, но все же я не имею права ничем пренебрегать.

И надев свой плащ, он пошел к двери, как вдруг с улицы послышались торопливые шаги, дверь быстро отворилась, и в хижину вбежал запыхавшийся человек, проговоря пресекавшимся от усталости голосом:

— Добрые люди, не выдавайте меня! Меня преследуют.

И не дожидаясь ответа, беглец бросился к двери, выходившей во двор, но тут Вассер, загородив ему дорогу, схватил за ворот, насмешливо прибавив:

— Сейчас, приятель! Позвольте только мне переговорить с вами!

Ничто не могло сравниться с изумлением незнакомца, увидевшего, что, убегая от одной беды, он попал в другую. Но тотчас же опомнясь, он попробовал вырваться, однако сильные руки Вассера, сжимавшие его, как тиски, скоро убедили его в совершенной бесполезности его усилий, а потому, не пробуя уже больше противиться, он объявил что сдается.

Арестант был человеком с треуголкой на голове, за которым только что гонялись жандармы по равнине.

Это был не кто другой, как Борн де Жуи.

VI

Расплата Вассера

Борн де Жуи, возвращаясь из Гедревилля, куда носил к Ружу д’Оно приказание Бо Франсуа, шел к общей сходке в Мюэстском лесу, когда, не заметя того, натолкнулся на жандармов. Сначала, рассчитывая на свою прыткость, он намерен был убежать от них, но всадники оказались настолько же настойчивыми как и терпеливыми, так что беглец, гонимый изо всех засад, измученный, еле дыша, как зверь на ловле, бросился в первое попавшееся ему убежище. Вследствие этого вид его был чрезвычайно жалкий, и офицер не мог без смеха смотреть на него. Не менее того, несмотря на свою наружную покорность, Борн де Жуи ломал себе голову, придумывая, как бы ему надуть Вассера и улизнуть, но и на этот раз надежда его рушилась: обе двери, из которых одна выходила в поле другая во двор, почти разом отворились и в обоих показалось по жандарму.

— Схватили, лейтенант? — спросил один из них.

— Поймали? — спросил другой.

— Наш теперь, — ответил Вассер, — теперь каждый из вас карауль свою дверь и никого не выпускать отсюда без моего приказания. Кажется мне, что поймали мы славную штуку'

— Понял'

— Слушаю-с!

Двери затворились, и уже не могло быть никакого сомнения, что отданное лейтенантом приказание будет в точности выполнено.

Но, впрочем, это было и лишнее. Слабый по комплекции Борн де Жуи хорошо понимал, что сильный Вассер один в состоянии удержать его в повиновении; следовательно, единственное его теперь спасение могло быть в той увертливости и хитрости, которыми он заслужил себе в своей среде прозвище «надувалы», а потому, спокойно усевшись на скамейку против камина, он с поддельной покорностью и совершенно спокойно проговорил:

— Господи ты Боже мой! Чего только вы хотите от меня, гражданин офицер. Совершенно безобидный я бедняга и не могу понять, за что меня так преследуют?

Вассер улыбнулся, но тотчас же, положив палец на плечо арестанта, холодно произнес:

— Вас зовут Герман Буско, по прозвищу Борн де Жуи, вы подельщик, нищий бродяга и… все что угодно; мы уже с вами встречались, приятель, не правда ли?

Борн де Жуи был поражен, видя, что его уже хорошо знают.

— У вас хорошая память, гражданин! — сказал он с некоторой горечью.

— Да, да, память у меня хороша, да и вы-то такая личность, которую забыть нельзя. Впрочем, давненько уже я вас ищу, Борн де Жуи, и очень рад, что наконец могу возобновить свое с вами знакомство.

Борн де Жуи, казалось, не разделял этой радости, физиономия его была плачевна; но пробуя еще храбриться, он обратился опять к офицеру:

— Наконец, чего вы от меня хотите, гражданин? Правосудие не может ничего иметь против меня, если хотите видеть мой паспорт…

И он вытащил из кармана засаленную бумагу и подал ее Вассеру; последний рассеянно взглянул на нее, зная заранее, что тут все в порядке.

— Да, да, я знаю, — пробормотал он, — у некоторого сорта людей паспорта всегда в порядке. Очень хорошо! -ответил он, отдавая паспорт арестанту, — в таком случае зачем же вы бросились бежать, завидя нас издали?

— Эх, гражданин лейтенант! Не в обиду вам будь сказано, ведь вы часто придираетесь ко всему, а потому самое лучшее уж и не затевать с вами разговоров. Поверьте мне, меня никто ни в чем не упрекнет, и если хотите даже меня осмотреть…

— Хорошо, хорошо! Вы слишком осторожны, чтобы носить на себе что-нибудь подозрительное… Впрочем, мы посмотрим… А до тех пор не можете ли вы мне сказать, где вы провели последнюю ночь?

— В Меревиле у одной старушки, пустившей меня к себе на конюшню.

— А в котором часу вы пришли к ней?

— Я не знаю наверное… Может быть, было уже поздно.

— Откуда вы пришли к ней?

— Из Оржера.

— Так, значит, вы находились на дороге почти что в то самое время, когда разбойники напали на нотариуса Лафоре… Вы не можете отрицать этого. — Борн де Жуи был озадачен ловкостью, с которой довели допрос до такого заключения; между тем, он принялся клясться и божиться, что не имеет понятия об этом нападении и только слышал о нем от местных жителей.

— Вот посмотрим, — ответил Вассер. — Теперь другое… Помните ли, что я вас встретил на Брейльской ферме, на другой день после совершенного преступления в замке того же имени?

— Это мудрено забыть, — ответил тот плаксиво. — Ах, вот-то несчастье, что и нас-то тогда заперли на сеновале с другим малым, находившимся там же! Будь мы свободны, то хоть чем-нибудь бы могли тогда помочь бедным людям! Но, кажется, мне говорили, что преступление это совершили жандармы? — продолжал наивно Борн де Жуи.

— Его совершили негодяи, переодетые в жандармское платье. Держи свой язык, дурак!

— А я думал… Но вы знаете, гражданин, что тогда ни в чем не могли заподозрить моего товарища…

— Кочующего торгаша, прозванного в окрестностях Бо Франсуа; но сколько я припоминаю, вы тогда говорили мне, что знаете его?

— С тех пор мы познакомились. Славный он человек, господин офицер, такой он порядочный, с прекрасными манерами… Он очень дружен с председателем суда присяжных, гражданином Даниэлем Ладранжем… Их постоянно видишь вместе… Так что в случае нужды, я могу сослаться перед вами на этого председателя, потому что я очень хорош с Бо Франсуа, а вы знаете пословицу: Друзья наших друзей — наши друзья!

Вассер не мог не знать о существовании отношений между Даниэлем Ладранжем и личностью, известной под именем Бо Франсуа, так как еще за несколько месяцев перед этим получил из-за этого нагоняй; между тем, в этом сближении личностей так противоположных одна другой, было что-то оскорбительное для его честного характера. Нахмуря брови, он задумчиво кусал свой длинный ус, наконец грубо сказал:

— Не смей так неуважительно говорить о высокопоставленном чиновнике, моем начальнике, который должен скоро решить вашу участь… Что касается до этого другого, вашего приятеля Бо Франсуа, я очень рад поразузнать о нем… Давно вы его видели?

— Не позже сегодняшней ночи, — ответил Борн де Жуи.

— Верно, опять нечаянным случаем, спали в одной конюшне?

— Нет, лейтенант, он спал в Меревильском замке у гражданина Ладранжа.

Вассер топнул ногой.

— Ну уж это-то вы лжете, приятель, я убежден в этом, — вскричал он. — Вчера вечером я был у гражданина Ладранжа и не видал там его.

— Разве он не мог прийти туда после вашего отъезда? Я не думаю, чтобы его присутствие в замке держали бы в тайне, вы можете справиться и увидите, что Бо Франсуа ночевал в Меревильском замке; в свою очередь и я в этом убежден.

На этот раз Вассер, казалось, был окончательно сбит с толку. Большими шагами начал он ходить по комнате, потирая себе лоб рукой, как будто стараясь отыскать ключ к этой загадке… Женщины молча стояли на другом конце комнаты и только в тишине слышалось их прерывистое дыхание. Борн де Жуи, в восторге от своего успеха, потирал себе руки, когда вдруг Вассер обратился к нему.

— Вам еще нечего радоваться, Герман Буско, вы так от меня не отделаетесь. Все касающееся этого Бо Франсуа объяснится впоследствии, в настоящее же время дело касается вас одного… так как я имею причины думать, что, несмотря на ваши отрицания, вы не чужды злодействам, вот уже несколько месяцев производимым в здешних и соседних департаментах. Во время ужасного происшествия в Брейльском замке, я нашел вас там и тогда же заподозрил вас; теперь подозрение это усиливается, так как вы сами сейчас признались, что вчера вечером вы пришли в Меревиль, около того самого времени, когда совершено было покушение на большой дороге, и эти два обстоятельства, взятые вместе, уже не говорят в вашу пользу. Наконец сейчас ваш побег только при виде нашего мундира доказывает, что вы боитесь всякого столкновения с властью. Беря в соображение, что вы бродяга, безо всяких средств к жизни, я не могу отпустить вас, не проверив тщательно ваше поведение и вашу нравственность. Вследствие всего этого именем закона арестую вас! И беру вас с собой.

В Борне де Жуи с недостатком храбрости было много наглости и бесстыдства.

— Гражданин офицер, — заговорил он умоляющим тоном, — уверяю вас, что вы ошибаетесь во мне; я невинен, как только что родившийся ребенок.

— Не поможет это, приятель! Не думаете ли вы разубедить меня словами? Предупреждаю вас, что я о вас самого дурного мнения, и скоро увидим, ошибся ли я. Знаете ли что, Герман Буско, — продолжал Вассер, вперя свой проницательный взгляд в арестанта, — вместо того чтобы вывертываться, лгать и жаловаться, лучше чистосердечным раскаяньем заслужить себе снисхождение властей. Правительство наконец решилось во что бы то ни стало прекратить разбой в здешних странах. Полки уже едут на подмогу жандармам. Изо всех коммун будет взято ополчение, национальная стража возьмется за оружие, никто не будет сметь ходить, не доставя о себе верных гарантий; леса здесь по соседству порубят, по кабакам, трактирам и фермам будут останавливать всех бродяг. Поверьте мне, Буско, мошенникам не останется никакой надежды на спасение.

Борн де Жуи уже слышал и прежде о крутых мерах, предпринимаемых правительством для открытия его соучастников, подтверждение теперь Вассера заставило его призадуматься. А потому, несмотря на свою обычную находчивость, он не сумел скрыть своего все возрастающего страха.

— Ну, в таком случае они пропали! — прошептал он в замешательстве. — Совсем пропали!

— Кто это?

— Они… те-то… разбойники, о которых вы говорите.

Вассер видел, что слушатель его поколебался, и он еще удвоил старание, чтобы скорее довести его до полного признания.

— Конечно, они пропали, — продолжал он, — и первые, которых мы схватим, не преминут донести обо всех остальных, так как правительство дарует жизнь тому, кто сделает важные открытия, как бы ни были велики им лично сделанные преступления.

Борн де Жуи все еще молчал, хотя видно было, что он борется с собою.

— Особенно есть одно сведение, очень высоко оцененное правительством. Ассоциация, о которой идет речь, должна непременно иметь у себя во главе атаманом человека деятельного, ловкого, управляющего всем этим с дьявольским искусством. Надобно узнать и поймать этого человека во что бы то ни стало. Так человеку, который нам доставит возможность изловить его, дадут сверх льгот, о которых я только что говорил, еще большое вознаграждение.

— Вознаграждение? — вскричал Борн де Жуи.

Он был побежден и уже открывал рот, чтобы сказать лейтенанту Вассеру так давно ожидаемое сообщение, как вдруг позади него раздался глухой прерывающийся голос.

— Изменник! Лгун! Подлец! — говорил голос. — Беда тебе будет, если донесешь на него.

Лейтенант Вассер так углубился в этот интересовавший его разговор, что совершенно забыл о присутствии тут женщины, в другом углу комнаты. Борн де Жуи вскочил. Подойдя к кровати, он узнал Фаншету, опиравшуюся на локоть и глядевшую на него страшными глазами.

— Греле? — воскликнул он. — Она здесь зачем?

— Что же тут удивительного, что дочь пришла к матери? — сказала фермерша.

— Та, та, та! — начал опять Борн де Жуи. — И госпожа Бернард покинула Брейльскую ферму и оказывается матерью Греле! Что тут все за чертовщина.

— Это значит, Герман Буско, — сказал Вассер, торопясь воспользоваться обстоятельствами, — что даже в этом доме есть личности, могущие перебить у вас выгоду вашей откровенности.

— Нет, нет! Это несправедливо! — вскричала Фаншета с энергией, усиленной горячкой. — Я ему не изменю… я ничего не знаю… я ничего не скажу… Он причина всех моих несчастий, он причина тому, что я живу всеми покинутая, в нищете, в стыде с самого того дня, как отец выгнал меня; он унижал, оскорблял, бил меня, он презирает, ненавидит меня, он убил моего ребенка, моего бедного мальчика за то, что тот не хотел воровать… И все-таки я не изменю ему… Я любила и люблю его. Наказанием за все вины мои будет мне то, что до последней минуты жизни я буду любить его.

И с распустившимися волосами она заметалась по постели.

— Несчастная, несчастная, — шептала со страхом старушка Бернард, стараясь успокоить ее, — подумай о том, что ты говоришь! Ведь могут принять, что ты сама…

И она прибавила шепотом.

— Будь осторожнее, дочка! Умоляю тебя, будь осторожнее!

— Матушка! — громко сказала Греле. — Мне более уже нечего бояться! Неужели ты думаешь, что я посмела бы прийти к тебе, если бы не чувствовала, что мой конец уже близок?… Пусть, они ведь не могут ничего более прибавить к моему стыду и горю. Скоро избавлюсь я от всех их! А ты, матушка, так горячо всегда любившая меня, моли Господа, чтобы этот конец пришел поскорее!

— Видно, что действительно мне остается только одной этой милости и просить себе от Бога, как для тебя, так и для себя; я хотела было позабыть… теперь я все помню…

Вассер, хотя неявственно слышавший этот разговор, подошел к кровати Греле и строго сказал:

— Вы сейчас говорили, Фаншета Бернард, о ребенке, которого у вас отняли и убили. Вы должны желать отомстить за своего ребенка, а потому я приглашаю вас…

— Замолчите! Вы ничего не узнаете. Изрежьте меня в куски, убейте меня, но о нем у меня вы ничего не узнаете.

— А, между тем, ведь это он убил вашего ребенка, -сказал наугад офицер.

— Кто вам сказал? Вы разве были там? О! То была ужасная ночь! Я спряталась в лесу и ждала своего мальчика; вдруг среди ночной тишины послышался его жалобный голосок: мама, помоги! помоги! Я бросилась, как сумасшедшая, но раздался выстрел пистолета, и когда уж я прибежала…

Греле на минуту остановилась, как будто какие-то видения одолевали ее; потом с новым отчаянием вскрикнула:

— О дитя мое! О мой бедный, маленький мальчуган!

И в страшных конвульсиях несчастная снова упала на подушки, продолжая уже произносить бессвязные и бессмысленные слова. Госпожа Бернард и служанка бросились на помощь к ней, но она вскоре опять впала в забытье.

Не имея понятия о происшествиях, которые упоминала Фаншета, лейтенант Вассер принимал все это за лихорадочный бред, но Борн де Жуи, лучше знавший дело, не сомневался более, что волей или неволей Греле откроет тайну существования шайки. Сообразив все это, он окончательно решился.

— Бедняга сама не знает, что говорит, — начал он, -она упоминает о вещах, вовсе не имеющих отношения к известному делу. Я могу дать вам сведения интереснее этих; но прежде, гражданин, уговоримся об условиях, на которых я соглашусь вам все открыть. Во-первых, спасение моей жизни, что, впрочем, будет только справедливостью, потому что я могу вам доказать, что я хоть и присутствовал при многочисленных убийствах, но сам никогда не действовал; потом всевозможную снисходительность к моим грешкам, в воровстве и в плутовстве, о которых я сам вам расскажу все без утайки, потому что не выдаю и себя за святого; наконец, сумму денег, которую мы определим позже, так как вам еще долго понадобятся мои услуги.

— Даю вам слово честного человека и офицера, — проговорил Вассер, — что все эти условия будут выполнены… Конечно, — прибавил он осторожно, — в таком случае только, если показания ваши будут иметь действительную важность.

— Они в тысячу раз важнее, чем вы то предполагаете, лейтенант. Я уверяю вас, что вы этим заключаете для себя выгодный договор. Ну! Нечего раздумывать… вы все узнаете.

Борн де Жуи, или лучше сказать, Герман Буско, хотя еще молодой человек, но был один из старинных членов шайки! Десятилетним мальчиком убежал он с Жунской ситцевой мануфактуры, где был учеником, и принялся изучать воровство под руководством Жака де Петивье, у которого был лучшим учеником. Трусливого свойства, его постоянно опасались, но ловкий, извилистый ум его, делал его необходимым на советах шайки, большей частью состоявшей из грубых, кровожадных зверей. А потому ему известны были все секреты шайки, ее чудовищная организация, ее предания, истории совершенных убийств и всякого рода преступлений, и он любезно начал расписывать перед Вассером все ужасы, которые знал, и те, которым сам был свидетелем.

Как ни был приучен Вассер к исповедям подобного рода, но, слушая этот страшный рассказ, он все-таки был поражен, и испытываемая им радость, при мысли, что настал конец этим опустошениям, стушевывалась и уступала место удивлению, сожалению и стыду такой долгой безнаказанности; узнав же, что число Оржерской шайки простирается до нескольких сотен, он даже вскочил с места.

— Черт возьми! И из такого числа я, Вассер, не мог поймать ни одного. Честное слово, стоило бы меня расстрелять за это как олуха! Правда, они все прячутся, ведь они такие трусы!

Этот гнев Вассера, казалось, очень потешал Борна де Жуи, рассказывавшего все эти ужасы с такой веселой, насмешливой миной, как будто дело шло о самых пустяках.

— Успокойтесь, лейтенант! Вы, конечно, за эти последние годы не за одного из них брались, но всякий раз вам приходилось по той либо другой причине отпускать их. Наш атаман, Мег, как мы его называем, хитрый куманек, он каждому отдельно нарубил на нос, что говорить; что же касается до трусости, в которой вы подозреваете наших, то вы на нее не рассчитывайте! Вы еще их не поймали, и они вас еще помучают порядком, поверьте мне. В эту минуту большая часть шайки должна быть в сборе в Мюэстском лесу для переговоров о предстоящей экспедиции, которая, судя по приготовлениям, будет громадная. Прятаться более не станут, зажгут все, Мег шутить не станет, ручаюсь, а другие от него отстать не посмеют!

— Ну! Так значит, скоро повстречаемся лицом к лицу! — ответил с уверенностью Вассер. — Но вы все еще не назвали мне этого грозного Мега?

— Вы его знаете, мы сейчас о нем с вами говорили, это Бо Франсуа.

— Как! Этот торгаш разносчик, который был с вами на Брейльской ферме. Тысячу чертей! Я всегда это подозревал!

— В этом деле я был послан вперед, чтобы разузнать все нужное для шайки; но так как нас с Бо Франсуа видели накануне на ферме, то мы и не могли по окончании дела уйти вместе с остальной шайкой, иначе мгновенное исчезновение возбудило бы подозрение, и мы велели привязать себя и запереть в конюшне, чтобы все подумали, что и мы пострадали так же, как и все другие. Хитрость то была славная, да ваша недоверчивость чуть было все не погубила! Зато никогда в жизни я так не дрожал!

— Да, помню я об этом обстоятельстве, — ответил Вассер задумчиво, — и если я не ошибаюсь, то гражданин Ладранж заступился за вас и заставил меня ограничиться одними формальностями!

— Это правда, зато Бо Франсуа хорошо и отплатил ему за это два дня спустя на Гранмезонском перевозе, отняв у вас так ловко ваших пленников. Я никогда не мог порядком понять, из-за чего тут хлопотал Бо Франсуа, потому что благодарность-то ведь не его добродетель, разве только…

— Хорошо, все это разъяснится впоследствии! — грубо ответил ему Вассер. — Уж не хотите ли вы, дерзкий мальчишка, утверждать, что гражданин Ладранж знал правду об этом атамане разбойников?

— Но однако, он сегодня ведь приютил же его у себя в замке?

Жандармский офицер, заставив его замолчать, снова задумался.

— Ничего, — сказал он наконец, вставая, — моя обязанность, Герман Буско, вынуждает меня тотчас же отвести вас к гражданину Ладранжу, чтобы в его присутствии вы повторили свои показания. Я не могу принять на себя ответственность в требуемых обстоятельствах, а потому, не теряя ни минуты, отправимся в Меревиль.

— Как хотите, — ответил недовольным голосом Борн, -но я лучше хотел бы, чтобы меня отвели к кому другому, чем к известному приятелю нашего Мега.

Вассера опять покоробило; потом, указав на кровать, где лежала Фаншета, несмотря на все старания матери, не приходившая все еще в себя, он тихо спросил:

— А эту женщину вы знаете?

— Это Греле; она тоже из шайки, но, насколько мне известно, она никогда не участвовала ни в каком деле, ее опасались. Все-таки она правду говорила, рассказывая, что Бо Франсуа убил ее ребенка, Этрешского мальчугана. Это при мне было.

— Ш-ш! Вы расскажете об этом председателю. Не следует более мучить эти несчастные создания, — и вслед за этим обратился к старушке Бернард, молча стоявшей против Фаншеты.

— Гражданка Бернард! — сказал он ей, — возвратись в Меревиль, я пришлю к вам доктора, и, вероятно, ваша дочь скоро поправится. А так как она может дать властям нужные сведения, то я надеюсь, что вы не отпустите ее от себя, не повидавшись со мной. Вы понимаете меня? Вы будете отвечать, если она скроется, и вы слишком честная женщина, я уверен, чтобы лишить правосудие сведений, необходимых для спокойствия страны.

Несмотря на мягкий тон этой просьбы, фермерша поняла, что это было приказание.

— Хорошо, гражданин Вассер, — печально ответила она, — но не рассчитывайте более ни на какие от нее сведения… Взгляните на нее! Через час уж ее не будет.

И действительно, все признаки приближавшейся кончины были уже на лице Фаншеты, ошибки жизни которой так тяжело искупались.

— Я не жалуюсь, — повторила бедная мать глухим голосом, — пусть умрет! Я вижу теперь, что смерть ее будет счастьем для обеих нас… Увидя ее сначала, я забыла о некоторых обстоятельствах из прошлого, или, лучше сказать, я старалась уверить себя, что ошибалась. Теперь же я поняла, что лучше было ей и совсем не родиться на свет.

И закрыв голову передником, она долго и тихо плакала.

Вассеру некогда было сказать ей несколько слов утешения, которые в другое время подсказало бы ему его доброе сердце, ему нужно было торопиться, а потому, позвав своих жандармов, карауливших двери, он приказал им взять Борна де Жуи. Сперва они обыскали, нет ли на нем где спрятанного оружия, на что арестант не сделал никакого возражения; но когда ему хотели надевать кандалы и наручники, он горячо стал защищаться.

— Это совсем бесполезная строгость! — говорил он. -Какая мне польза теперь бежать от вас? Слух о моей измене тотчас же разнесется, и не пройдет и четверти часа после того, как я уйду от вас, люди из нашей шайки убьют меня. Нет я напротив для собственной своей безопасности, должен как можно ближе держаться к вам, и если вы будете худо смотреть за мной, то со мною скоро те покончат

Несмотря, однако, на все эти заявления, с арестантом таким нужным и важным нельзя было пренебрегать ни одной формальностью, и Борну де Жуи пришлось покориться тому, что его связали; после этого вся компания двинулась в путь; оставя домик, где никто даже и не заметил их ухода и где царила уже смерть. Поспешным шагом направились к Меревилю; начинало уже смеркаться, и нужно было засветло добраться до места; Борн де Жуи шел между жандармами, лейтенант Вассер ехал позади них, и по его озабоченному лицу легко было судить, что радость за свой успех сильно перемешивалась в нем заботой другого рода.

Чем более он думал о дружеских сношениях, существовавших между Даниэлем Ладранжем и атаманом Оржерской шайки, тем несбыточнее казалось ему, чтобы чиновник действительно не подозревал бы, что такое, в сущности, Бо Франсуа. Напрасно старался он отогнать от себя эту мысль, но все его рассуждения приводили его к тому же результату. Он ежился, шевелился на своем седле и, несмотря на холод, был весь в поту.

— Ба! — сказал он наконец сам себе. — Подождем, что будет! Я всегда знал Ладранжа за честного человека, я даже лично обязан ему и не должен так опрометчиво обвинять его… Конечно, все устроится благополучно; если же нет, будь то хоть против самого сатаны, но я исполню свой долг до конца.

И он стал думать теперь только об одном, как бы поторопить спутников.

VII

Свадебный вечер

Подъезжая к Меревилю, Вассер и его товарищи услыхали шум голосов и конский топот, обстоятельство не совсем обыкновенное в таком тихом местечке.

Едва проехав первые дома деревни, они легко отгадали причину этого движения: отряд гусар, состоявший из сорока всадников под командой лейтенанта, въехал в деревню и расположился на площади перед церковью. Привлеченные новизной зрелища, жители сбежались со всех сторон, и, несмотря на стужу, в домах, вероятно, не осталось ни одного ребенка. Среди этого сборища гусары спешились, мэр со своим помощником раздавали им квартирные билеты, так как по крайней мере предстоящую ночь они должны были провести в Меревиле.

Вид войска во всякое другое время породил бы сильную зависть в Вассере, при настоящих обстоятельствах чрезвычайно обрадовал его. Он сознавал, что в самом деле с семью или восемью жандармами, которыми он мог располагать, ему невозможно было бы успешно бороться с многочисленной и хорошо вооруженной шайкой Бо Франсуа. А потому, не скрывая своего удовольствия, он с торжествующим видом взглянул на Борна де Жуи, который в свою очередь, при виде опасности, грозившей его бывшим соучастникам, радовался своей измене.

Жандармы со связанным арестантом отвлекли общее внимание меревильских жителей, до сих пор поглощенное разноцветными перьями султанов и голубыми шарфами с серебряными галунами гусар. Все взгляды обратились на новопришедших, и по возгласам, слышавшимся со всех сторон, можно было судить, как велико сочувствие меревильского населения и всех окрестных жителей этому подвигу вооруженной силы.

— Вот, одного уж и поймали! — вскричала одна старуха, грозя кулаком арестанту, — ты-то уж долго теперь не будешь нас грабить и убивать.

— Ай да лейтенант Вассер, — говорил какой-то сельский сановник, — лихое чутье у него! Теперь как раз он попал уж на их след, будьте покойны, не даст вздохнуть негодяям; поручусь, что всех их он теперь переловит!

— Честное слово, знатный парень этот Вассер!

Жандармский офицер не мог остаться равнодушным ко всем этим народным похвалам. Пока он их слушал, в толпе раздался отчаянный голос:

— Боже милостивый! Да это Борн де Жуи попался!

Как ни скоро обернулся Вассер на эти слова, ему все же не удалось увидеть, кто именно произнес их. В свою очередь, доехав до площади, он сошел с лошади и был тотчас же окружен четырьмя или пятью жандармами из своей бригады, ожидавшими его тут в Меревиле уже несколько часов, одни с рапортами, другие для получения приказаний. Пока он их рассеянно слушал, в кружок, собравшийся около него, протолкался молодой офицер.

Отсалютовав по форме он назвал себя.

— Лейтенант Тенар, командующий отрядом. По приказанию высшего начальства, гражданин, я имею быть со своим отрядом в вашем распоряжении для порученного вам дела… А так как я давно знаю понаслышке гражданина Вассера, то смею уверить в своем усердном содействии.

— Благодарю вас! — ответил не менее искренне Вассер. — Как честный офицер при настоящих обстоятельствах от всего сердца я могу вам сказать милости просим!

И оба лейтенанта пожали друг другу руки.

— Судя по мерам предосторожности, предпринимаемым вами с этим молодцом, можно судить, что, поймав его, вы сделали богатую находку.

— Очень богатую, так что легко может быть, что вашим и моим людям не придется поспать сегодняшнюю ночь.

— Мы готовы! — ответил пылкий юноша. — Прикажете велеть трубить выход? Хотя наши лошади еще и не поели, но это не беда, они поедят и после, а что до нас касается, то мы хорошенько подтянемся.

— Такой поспешности не нужно! — ответил, улыбаясь, Вассер. — Мне нужно еще по важному делу пойти в замок. Ваши гусары и мои люди могут в это время кормить лошадей и сами закусить на отведенных им квартирах; но чтоб через два часа все были готовы сесть на лошадь. А вас, гражданин, я попрошу, когда кончатся здесь ваши занятия, пожаловать в замок. Председателю присяжных и мне надо будет условиться с вами о предстоящем деле.

Оставив лошадей кормиться в деревне, Вассер с четырьмя жандармами, караулившими Борна де Жуи, самим Борном, отправились пешком в замок. Перед уходом он снова позвал к себе лейтенанта Тенара.

— По причинам, касающимся служебных обязанностей, — сказал он ему на ухо, — вы здесь ни от кого кроме меня не должны принимать приказаний. Если какое бы то ни было высокопоставленное лицо даст вам какое-либо предписание, вы не пошевельнетесь, не предупредив меня о том! Поняли ли, лейтенант?

Тенар сделал утвердительный знак, но, так как он, казалось, хотел попросить объяснения такому странному приказанию, Вассер не допустил его, говоря, что спешит, и коснувшись слегка шляпы, он удалился в сопровождении своих людей и Борна де Жуи.

Было почти уже темно и изо всех окон старинного здания виднелись огни. Новопришедшие нашли главные ворота отворенными настежь и во дворе несколько карет. Читатель, вероятно, не забыл, что на следующий день должна была быть свадьба Даниэля Ладранжа с его кузиной, а потому старинные друзья дома собрались для подписания контракта.

Не обращая ни на что внимания, Вассер пошел в сени, где несколько человек чужой прислуги грелись у камина в ожидании своих господ, домашняя же прислуга вся была занята в доме, а потому жандармский офицер долго не знал, к кому обратиться. Наконец он упросил одного из лакеев поставщика пойти отыскать ему Контуа, тотчас же явившегося с озабоченным лицом. На выраженное Вассером желание видеть немедленно Даниэля, метрдотель сухо ответил, что это невозможно, что все лучшее общество кантона собралось в замке, что надобно же, наконец, председателю дать время жениться… Но Контуа не истощил еще весь запас своих возражений, когда Вассер грубо перебил его:

— Все это меня не касается! Подите доложите гражданину председателю, что мне необходимо видеть его тотчас же по делам службы, что вопрос тут идет о жизни или смерти, и что если вследствие его промедления произойдут большие несчастья, то он ответит за них перед законом.

Не смея более возражать, Контуа вышел, бормоча себе что-то под нос; через несколько минут он вернулся с известием, что господин Ладранж ожидает гражданина Вассера у себя в кабинете.

Рассерженный всеми этими промедлениями Вассер, считал их преднамеренными, почти более не сомневаясь в сообщничестве Даниэля с атаманом Оржерской шайки. Прежде чем идти за слугой, он подошел к своим жандармам и тихо но твердо проговорил:

— Смотреть хорошенько за арестантом и не допускать его говорить ни с кем. Здесь вы повинуетесь одному мне и без моего подтверждения вы не должны принимать ни вопросов, ни приказаний, если бы, например, кому-нибудь вздумалось заставить вас освободить арестанта. Если же я найду нужным арестовать кого-нибудь в здешнем замке, вы тотчас же обязаны исполнить мое приказание, кто бы ни была эта личность, на которую укажу я вам. Тот же из вас, кто хоть одно мгновение поколеблется, предупреждаю вас, будет за это судим военным судом.

Как ни были приучены жандармы к безмолвному повиновению, но, получив подобное приказание, они в недоумении переглянулись, а Вассер обернулся к Борну де Жуи, проговори вполголоса:

— Вы сейчас пойдете к председателю, Герман Буско, я надеюсь, что вы не отопретесь от своих показаний! Помните одно, что ни ласки, ни угрозы не должны вас останавливать. Будьте почтительны, но стойки в своих показаниях, и я сдержу свои обещания!

Вслед за сим он вышел с Контуа.

Даниэля он нашел в знакомом уже нам кабинете. Одна свеча освещала эту большую комнату, молодой председатель, весь в черном, стоял около своего письменного стола, и по лицу его видно было, как горько для него быть потревоженным в такую торжественную минуту. Он не заметил даже церемонного поклона, сделанного ему жандармским офицером.

— Любезнейший мой Вассер, — начал он рассеянно, -извините меня, если я попрошу в двух словах сказать мне, в чем дело, по которому вы пришли; меня все ждут в гостиной для подписания моего свадебного контракта. Особенного рода соображения не дозволяют нам отложить эту церемонию до другого дня, несмотря на скоропостижную смерть этого бедного Лафоре, умершего сегодня ночью от апоплексического удара.

— Нотариус Лафоре умер здесь прошлую ночь? -спросил задумчиво Вассер.

— Да, вообразите какой случай — апоплексический удар, вследствие вчерашних волнений. Доктор так подтвердил этот факт. Все законные формальности исполнены. Но еще раз, Вассер, говорите, пожалуйста, скорее…

— Я боюсь, чтобы вам не пришлось отложить вашу свадьбу, — проговорил Вассер глухо. — Я сдержал свое обещание, господин Ладранж, и сделал сегодня важные открытия, открытия эти не только интересны для правительства, но они очень важны лично для вас!

И, не дожидаясь приглашения, он сел против письменного стола. Не обратив внимания на это нарушение иерархических правил, Даниэль в свою очередь, сев на свое место, с худо скрытым нетерпением проговорил:

— Я вас слушаю!

Тогда Вассер сначала рассказал ему об аресте Борна де Жуи, потом повторил ужасные рассказы арестанта об ассоциации разбойников, опустошавших страну. Он пересчитал ему многочисленные преступления, совершенные ими, упомянув и об убийстве Михаила Ладранжа в Брейльском замке, но тщательно избегая назвать атамана шайки; наконец он сообщил ему, что разбойники должны в настоящую минуту собраться в Мюэстском лесу, неподалеку от Меревиля, для предпринятая новой экспедиции.

И если гражданину председателю присяжных угодно будет дать какие-нибудь приказания по этому делу, то гусары и жандармы находятся в настоящее время в деревне, готовы немедленно выступить в поход, чтобы рассеять это сборище.

Даниэль с начала рассказа слушал нетерпеливо, но чем дальше, тем более нетерпение это уступало место участию и ужасу, и наконец он, по-видимому, забыл уже об ожидавших его гостях. Между тем какая-то тайная боязнь как будто мешала ему радоваться сделанному открытию.

— Действительно, это очень важное дело, — проговорил он наконец, — и я должен сознаться, Вассер, что вы оказали важную услугу правительству. Допросив в свою очередь этого негодяя, я составлю нужные предписания. Но не кажется ли вам, лейтенант, что было бы благоразумнее отложить вашу поездку до завтрашнего дня? Ночь так темна, а вам придется несколько лье ехать без дороги в чаще; с другой стороны, ваши люди и лошади устали, и негодяям, благоприятствуемым темнотой, легко будет укрыться от вас. До завтрашнего дня мы успеем предпринять все требуемые предосторожности…

— Завтра? — воскликнул Вассер. — А где нам будет их найти завтра? Они тотчас же все разбегутся, как только узнают, что их товарищ попался, а они не замедлят узнать об этом. К тому же, гражданин председатель, я, кажется, уже докладывал вам, что они собираются именно в сегодняшнюю ночь произвести нападение? Что же вы хотите допустить их повторить над одной из соседних местностей те ужасы, которым вы были свидетелем в Брейльском замке?

Даниэль ничего не ответил и начал с видимым замешательством перебирать бумаги на своем столе. Подозрения Вассера превратились в уверенность.

— Гражданин Ладранж, — начал Вассер с расстановкой, — вы у меня еще не спросили имени атамана разбойников; а, между тем, это самый опасный, самый кровожадный изо всех, это его ловкость До сих пор водила нас за нос, смеясь над всеми нашими стараниями, он один стоит всей шайки!

— Правда! — пробормотал Даниэль, — я и забыл; ужасные эти рассказы совсем сбили меня. Так атаман уже известен? Вам назвали его?

— Вы сами его знаете, и знаете его имя! — ответил Вассер, проницательно глядя на него.

— Я? — спросил Даниэль, заметно побледнев.

— Вы, гражданин Ладранж. Этот атаман воров и убийц, это чудовище, которое между прочими преступлениями застрелил вашего дядю в Брейле, это человек, которого вы знаете, которому вы покровительствовали и поддерживали при всяком удобном случае, которого вы допустили, несмотря на его низкое происхождение, в свое семейство, которого не далее, как прошлую ночь вы принимали здесь у себя в доме… одним словом, личность, выдающая себя за разносчика, имя которого — Бо Франсуа!

Хотя уже несколько минут Даниэль начал подозревать истину, тем не менее открытие это поразило его. Глухой стон вырвался у него из груди, и, закрыв лицо руками, он упал на спинку кресла…

Это положение, это молчание не могло не утвердить еще более Вассера в его мнении. Между тем, он как человек с доброй душой, дав несколько минут Даниэлю, чтобы опомниться, тихо проговорил:

— Не успокоите ли вы меня по крайней мере, гражданин Ладранж, уверением, что вы сами не знали, какого человека удостаивали вы своей дружбой?

— Не знал, не знал! — отвечал, вздрагивая, Даниэль. -Неужели вы сомневаетесь в этом?

И он опять впал в свою апатию и задумчивость.

Спустя минуту Вассер встал с решительным видом и направился к двери. В то мгновение, когда он готов был выйти, Даниэль очнулся.

— Куда же вы идете? — спросил он.

Вассер вернулся.

— Гражданин Ладранж! — сказал он с грозным спокойствием, — имеете ли вы что еще сказать мне? Я имею еще возможность выслушать объяснения, благоразумное оправдание, какое вам угодно будет дать мне?

— Объяснение! Извинение? — повторил высокомерно Даниэль, — что вы хотите этим сказать? Неужели наши роли с вами, гражданин Вассер, так переменились? Вы, кажется, забываете, что вы имеете здесь начальника, а я — нет!

— Это возможно, гражданин Ладранж, и очень может быть, что меня осудят за то, что я намерен сделать; но я повинуюсь голосу совести и к черту все остальное! Клянусь вам, если сейчас вы не оправдаете своих непонятных отношений с атаманом Оржерской шайки, какое бы чиновное лицо вы ни были, я арестую вас!

— Желал бы я это видеть, лейтенант Вассер…

— Итак! Я приглашаю вас!

Оба замолчали. В соседнем коридоре послышались шаги, дверь отворилась, и в комнату вошла Мария де Меревиль.

Хорошенькая невеста была одета со всей роскошью и изяществом, требуемыми важностью события. Ее бархатное платье с открытым лифом, по тогдашней моде, выставляло ее плечи и часть рук, почти покрытых драгоценными каменьями. Ее светлые кудри были пересыпаны цветами. Ничто не могло быть прелестнее и величественнее Марии в этом роскошном наряде.

В эту минуту неудовольствие кинуло несколько морщинок на ее беломраморный лоб. Несмотря на то, она вежливо поклонилась Вассеру, обратись с дружеским упреком к Даниэлю.

— Что же, друг мой, вы неидете? Все с нетерпением ожидают вас, и мама в чрезвычайно дурном расположении духа. Послушайте, Даниэль, неужели же ваша служебная обязанность не может дать вам минуты свободы?

— Моя служебная обязанность, милая Мари, теперь не будет долго занимать меня, — проговорил мрачно Даниэль, — вот гражданин Вассер скажет вам, что неожиданное обстоятельство…

— Гражданин Вассер, как умный и добрый человек, -ответила Мария, с очаровательной улыбкой обращаясь к жандарму, — вероятно, легко поймет необходимость отложить до другого времени эти дела… А вы, Даниэль, неужели, — продолжала она с горькой иронией, — не возьмете на свою ответственность отложить на несколько часов составление всех этих списков, актов! Могла ли я думать, что так горячо желая и торопя настоящую процессию, вы относитесь под конец к ней так равнодушно и холодно!

— Мария, умоляю вас, сжальтесь надо мной! — с трудом выговорил Даниэль, взволнованный этим несправедливым упреком. — Если бы вы знали!…

Только тут молодая девушка заметила страшную бледность и расстроенный вид своего жениха, она хотела расспросить его о причине, но новое приключение смутило и ее, и Даниэля.

Вассер так пристально разглядывал наряд Марии, что молодая девушка сконфузилась, вдруг, подойдя к ней, он странным голосом спросил:

— Мадемуазель де Меревиль! К моему сожалению, я вынужденным нахожусь спросить вас… Откуда у вас этот прибор?

И он указал на знакомый нам рубиновый убор, который Мария нашла нужным надеть к церемонии подписания контракта.

— Право, лейтенант, — ответила Мария с гордым удивлением, — этот вопрос мне кажется до того странным…

— О! Прошу вас не оскорбляйтесь моим любопытством, — ответил, сам сконфузясь, Вассер, — я очень хорошо знаю, какого уважения и почтения заслуживает мадемуазель де Меревиль; но в настоящую минуту я не имею возможности быть деликатным, а потому, умоляю вас, ответить на мой вопрос.

— Лейтенант Вассер имеет, конечно, уважительные причины, чтобы говорить подобным образом, — ответила Мария, — а потому я не хочу скрытничать в таком простом обстоятельстве: этот прибор прислан мне по случаю предстоящей моей свадьбы, и я имею причины думать, что это от одной дорогой для нас личности, об отсутствии которой в настоящее время Даниэль и я весьма сожалеем.

— Извините, сударыня, если попрошу вас дать мне более положительный ответ как имя личности, приславшей, по вашему мнению, вам этот подарок?

— Для вас сударь, мне кажется, должно быть достаточно знать, что особа эта достойна моего уважения и любви.

— Не известный ли это разносчик, по прозвищу Бо Франсуа, хоть, может, вам он и известен под другим именем?

— Но это уже слишком! — Я проговорила молодая девушка с негодованием. — положительно отказываюсь отвечать, пока не узнаю причины такого дерзкого дознания… Как это Даниэль вы ничего не находите сказать, когда меня оскорбляют подобным образом?

— В самом деле, Вассер, — начал Ладранж растерянно, — почему вы позволяете себе?…

— Вы этого оба хотите? — вскричал выведенный из себя Вассер. — Итак извольте! Но припомните, что вы сами вынудили меня… И потому если надо говорить правду, то я признаю рубиновый убор, надетый в настоящее время на мадемуазель де Меревиль, за украденный восемь дней тому назад в Этампском замке!

Два пронзительных крика были ответом на это открытие, и быстрее молнии Мария сорвала с себя и сбросила колье и браслет, после чего почти без чувств упала на руки Даниэля.

— Я вижу теперь, на что намекали его угрозы, — проговорил с отчаянием Даниэль, кладя молодую девушку в кресло, — негодяй, подлец! Мало того, что меня завлек в дьявольскую ловушку, ему надо было оскорбить это чистое, благородное создание. Ну, Вассер, вы правы: все обстоятельства против меня. Я должен вам казаться таким же презренным существом, как и он, но только еще хитрее!

— А я так думаю, напротив, гражданин Ладранж, -проговорил в раздумье жандармский офицер, — что я поторопился слишком заподозрить честного человека.

— Я вижу теперь ясно, что вас обошел хитрый негодяй; но в деле рубинового прибора враг ваш пересолил. Кого мог он уверить, что такое высокопоставленное лицо, как вы, согласится не только принять в подарок краденую вещь, но еще допустить свою молодую невинную невесту надеть ее публично в самый день свадьбы.

— Это правда, Вассер! Благодарю вас за эту мысль! -воскликнул Даниэль. — С радостью отдал бы я свою жизнь, чтобы избавить мою дорогую Марию от подобной пытки! Посмотрие, посмотрите, она не дышит!

Мадемуазель де Меревиль лишилась чувств, но обморок ее был непродолжителен. Вскоре, открыв глаза, она устремила их на Даниэля, рука которого оставалась крепко сжатой в ее руках.

— Друг мой! — начала она. — Здесь происходит что-то, ужасное!… Из сожаления скажите мне, что все это только страшный сон.

И так как Даниэль не в состоянии был отвечать ей, отвернулся, то Вассер поторопился вмешаться.

— Мадемуазель де Меревиль, — начал он, стараясь смягчить свой грубый голос, — действительно, в настоящее время дело идет о таких ужасных вещах, описание которых вы не в силах будете выслушать. Позвольте же мне, с помощью гражданина Ладранжа, распутать этот скверный, запутанный клубок; что же касается до вас, то позвольте мне попросить вас вернуться в гостиную! Забудьте, что произошло здесь. Не старайтесь отгадать… Позже, может быть, вы и узнаете истину.

Мария взглянула на жениха, как будто спрашивая его.

— Да, да, Мария, совет Вассера очень разумен. Вы теперь достаточно оправились, возвратитесь же в гостиную и попросите наших друзей извинить меня, если церемония отложится до другого дня. Дело идет о безопасности всей страны; касается тоже и чести нашего семейства, моей чести, Мария, может быть!… Не спрашивайте меня более!

— Боже мой! Даниэль, как вы расстроены! Неужели новое несчастье снова угрожает нам? Вассер, вы как будто имеете что-то против моего дорогого Даниэля… О, то что со мной сейчас случилось, родило в моей голове самые безумные мысли.

Вассер успокоил ее как мог, а Мария все глядела на Даниэля, сказавшего ей наконец:

— Дитя мое! Прошу вас, оставьте нас на минуту! Главное не очень огорчайтесь; будьте сильны, мужественны, как вы были в самых тяжелых обстоятельствах жизни, и уверены, что что бы ни случилось, я всегда останусь достойным вас.

— Хорошо, Даниэль, я исполню ваше желание, — сказала молодая девушка, вставая. — Я не хочу ничего знать, не спрашиваю более и вполне покоряюсь вашей воле, но в свою очередь, мой друг, я прошу вас, приходите к нам поскорее; гражданин Вассер, — продолжала она милым, грустным тоном, — не правда ли ведь вы его к нам скоро отпустите? Это лучший, честнейший и благороднейший из людей.

И, подставив свой лоб Даниэлю, ласково улыбнувшись Вассеру, она вышла.

По ее уходе опять водворилось молчание.

— Вассер, — сказал наконец Даниэль Вассеру, поднявшему и внимательно рассматривавшему рубиновый убор. — Присутствие этого невинного ангела дало другой оборот моим мыслям, усмирило мою злобу. Мне ли обижаться за подозрения, которые и мне самому кажутся, к несчастью, совершенно основательными! Чего вы не могли заставить меня сделать силой, то сделаю я из моей доверенности, любви и уважения к вам… Садитесь лейтенант, вы сейчас все узнаете!

И он стал рассказывать историю своего знакомства с Франсуа Готье со всеми мельчайшими подробностями. Он ничего не скрыл от Вассера, не упустил никакого обстоятельства и дал ему документы, подтверждавшие его рассказ. Когда Ладранж дошел до открытия, сделанного им утром, лейтенант даже топнул ногой.

— Черт возьми! И после подобного-то открытия вы имели неосторожность выпустить этого плута.

— Сознаюсь, я сделал большую ошибку, — сконфуженно ответил Даниэль. — Я слишком увлекся ложным великодушием; но возьмите и то в соображение, что я еще не знал всей истины. Я видел во Франсуа Готье молодого родственника, сделавшего проступок, и которого можно еще возвратить на прямую дорогу. Мог ли я ожидать, что сын моего дяди, атаман разбойничьей шайки, чудовище, преступления которого ставят его вне законов человеколюбия!

В продолжение этого рассказа Вассер сидел, глубоко задумавшись. Долго обсуждая в своем уме все сказанное, внимательно рассмотрев бумаги, он вдруг встал и крепко схватил Даниэля за руку.

— Извините меня, гражданин Ладранж, — начал он, -но согласитесь, что человек и умнее меня мог бы тут ошибиться! Этот Франсуа Готье, Бо Франсуа, там каким бы вы его именем ни называли, олицетворенный сатана, а честному человеку не перехитрить дьявола! Но только излишек предосторожностей иногда вредит делу, а потому и рубиновый убор своим дьявольским ухищрением тотчас же меня поколебал… Между тем, повторяю вам, что я убежден, что у этого франта должны быть ноги-самолеты, потому что он прямой выходец из ада. Мы имеем верные сведения, что он убил своего отца, сына, не считая других… Знаете, гражданин Ладранж, как ни крепись, но, когда слышишь все это, невольно пробирает дрожь. Но вернемся же к вам… Что ж вы хотите теперь делать?

Даниэль взял со стола незапечатанный конверт и молча подал его Вассеру. То была просьба об увольнении его от должности председателя присяжных.

— Очень хорошо, — сказал лейтенант, — я понимаю очень хорошо вашу деликатность, но в ожидании, когда ваша просьба будет принята высшим начальством, вы не можете же оставаться в бездействии. Время дорого, недостаток решимости при настоящем кризисе может повлечь за собой ужасные последствия. На что же вы решаетесь?

— Я не считаю более себя связанным обещанием, данным мною этому негодяю, — заговорил энергично Даниэль. — Предложенная им на эту ночь экспедиция освобождает меня от данного ему обещания, так как я дал ему три дня льготы в том только случае, если он не предпримет в это время чего-нибудь преступного. А потому, Вассер, пойдем на неприятеля! Сейчас же я велю оседлать для себя лошадь, и вы увидите, умею ли я в свою очередь твердо и без страха выполнять свои обязанности!

— Браво, браво, черт возьми! — восторженно воскликнул Вассер. — Говоря откровенно, вы славно принимаетесь за дело, гражданин Ладранж! Интриги Бо Франсуа поставили вас в очень подозрительное положение, но настоящим своим намерением вы разом прекратите всякое злословие.

— Итак, только что я допрошу арестанта, мы отправимся! Но не думайте, Вассер, что я хочу присвоить себе честь этой экспедиции; я буду только номинальным начальником, вы же будете настоящим; оставьте у себя мою просьбу об отставке, это будет служить доказательством, что моя власть будет под вашим контролем.

— Все будет исполнено по вашему желанию, гражданин Ладранж! Кстати, так вы решились объявить о своем родстве с этим негодяем?

— Двух прямых дорог быть не может, и если понадобится, я решился во всеуслышание заявить ужасную истину…

— Очень хорошо! Но не будем торопиться; я еще надеюсь, что дело обойдется без этих крайностей; кажется, вы мне сказали, что кроме вашего семейства никто не знает о родстве вашем с Бо Франсуа.

— Это правда; бедный Лафоре, так доказавший нам свою преданность, вероятно, никому не доверил этой тайны; но Бо Франсуа знает ее и, конечно, не замедлит ею воспользоваться.

— Все замыслы разбойника будут уничтожены вашей просьбой об увольнении вас от настоящей вашей должности. Впрочем, он, может быть, и сам из желания, чтоб не очень-то углублялись в рассмотрение его прошлых действий, умолчит об этом родстве, особенно если не будет видеть для себя никакой тут выгоды… Что же касается до меня, гражданин Ладранж, — продолжал взволнованным голосом Вассер, — уверяю вас, что я буду очень осторожен в применении к делу вашей благородной откровенности и никогда не забуду, что тут дело идет о чести вашего семейства. Если, как я предполагаю^ преступлений Бо Франсуа окажется достаточно, чтобы он был приговорен к смертной казни, то никогда, никто в мире не узнает от меня об обстоятельстве, которое вы мне сейчас сообщили. Гражданин Ладранж! Вам я обязан своим настоящим положением, значит, я в долгу у вас, может быть, теперь я смогу отплатить вам этот долг.

Даниэль бросился на шею к офицеру.

— Благодарю, Вассер! — сказал он. — Я никогда не решился бы просить у вас того, что вы теперь так великодушно сами предлагаете мне. Итак, за дело скорее! Теперь мы не будем более колебаться в исполнении наших обязанностей, а потому, наверное, каждый из нас хорошо выполнит свою.

Через несколько минут темная, пустая комната эта преобразилась. Множество зажженных свечей было размещено по комнате. Даниэль, сидя за своим письменным столом, делал допрос Борну де Жуи, не заставлявшему себя просить, чтобы повторить свои первые показания, помощник мэра исполнял тут должность письмоводителя. Вассер и командующий войском общественной безопасности Тенар служили ассистентами Даниэлю; кроме того, так как хотели придать этому допросу как можно более гласности на случай, если б негодяй впоследствии захотел отпереться от своих показаний, ввели в комнату, вместо публики, всех находившихся в замке жандармов.

По присутствующим пробегала дрожь ужаса, когда они слушали рассказы о преступлениях Оржерской шайки. Борн де Жуи, гордясь своим успехом, видимо, ощущал удовольствие рисовать с малейшими подробностями картины злодейств, которым, по его словам, он был свидетелем. Между тем, иногда он как-то странно подмигивал своим единственным глазом, когда обращался к Даниэлю, и слова его были как-то загадочны, как будто между ними была какая-то тайна.

Проделка эта не ускользнула от внимания Вассера, которого от злости подергивало, но когда вопросы обратились на атамана шайки, намеки сделались яснее: хитрый мошенник, видимо, старался дать понять, что между Даниэлем Ладранжем и Мегом существовали отношения. Необходимо было остановить его, а потому, когда он сладкоречиво заметил о пользовавшейся Мегом доверенности у гражданина председателя, и что даже прошлую ночь тот ночевал в замке, Даниэль перебил его.

— Граждане! Как сановник, я мог бы не обратить внимания на некоторые намеки подсудимого, — с твердой решимостью произнес он, — но в видах моего личного достоинства я теперь же хочу объяснить вам одну из причин этого минутного моего знакомства, которого теперь я простить себе не могу. Много времени тому назад, под другим правительством, Бо Франсуа оказал мне очень важную услугу, мне и моему семейству, как может то подтвердить в случае надобности гражданин Вассер. С этого времени я, ничего не подозревая, сохранял некоторые отношения с этим человеком, хитрость и лицемерие которого, выставляли мне его в совершенно другом свете, чем он есть. Вот что я имею сказать об этом в настоящее время, другие подробности я намерен передать чиновнику, которому будет поручено ведение этого дела. Что же касается до вас, Герман Буско, — строго обратился он к последнему, — прекратите ваши обидные намеки, которые не в состоянии достигнуть до меня и которые могут только ухудшить перед правосудием ваше собственное положение!

Вассер кивнул головой в знак одобрения того, что Даниэль так благородно и ловко сумел объяснить эту интригу. В свою очередь Борн де Жуи тоже догадался, что ошибся в расчете, и что его упорство в этом случае может только возбудить против него могущественное лицо.

— Прошу гражданина председателя простить мне, -заговорил он сладеньким голоском, — конечно, нет сомнения, что не может быть ничего общего, между ним и нашим грозным атаманом… Но что я вспомнил, — проговорил он вдруг, как будто действительно его озарила какая-то мысль. — Не отсюда ли шел сегодня утром Бо Франсуа, такой сердитый, раздраженный, когда я его встретил там в деревне?

— Да, — ответил Даниэль, еще не подозревая действительности, — я прогнал его отсюда постыдным образом. Но к чему этот вопрос?

— Вы его выгнали? Теперь я понимаю причину его гнева; он, такой властолюбивый, гордый! Еще позвольте вас спросить, гражданин председатель, не получалось ли недавно в этом доме большой суммы денег и нет ли здесь генерального поставщика республики?

— Все это правда, — ответил Даниэль, не подозревая, к чему клонятся все эти вопросы.

— Так теперь я могу вам сказать, на какой замок они собираются напасть сегодня ночью, и чтобы разорить его, Бо Франсуа собирает всю шайку в Мюэстском лесу… Это Меревильский замок, где мы в настоящую минуту находимся.

— Возможно ли? — воскликнул Даниэль.

— Я в этом убежден. Вы его оскорбили, а Мег никогда не прощает обиды. Впрочем, я слышал, как он говорил о бриллиантах, деньгах, которыми можно будет воспользоваться, а за генерального поставщика взять большой выкуп. Нет сомнения, он идет на Меревильский замок.

— Письмоводитель, внесите в протокол это показание! — радостно закричал Вассер, видя, как оно выгодно для Даниэля Ладранжа. И пока тот исполнял его приказание, он наклонился к Борну де Жуи и шепотом сказал:

— Ты и утром знал об этом обстоятельстве, негодяй, но только тебе хотелось поклеветать на председателя… Смотри, не пробуй еще раз начать, а то я разделаюсь с тобой!

Борн де Жуи только фыркнул.

— Так вы серьезно думаете, Герман Буско, — начал тревожно Даниэль, — что мошенники не откажутся от своего замысла?

— Нет, не думаю. Хотя Бо Франсуа и злопамятен и беспощаден в своей мести, но он очень осторожен; а так как теперь он уже, вероятно, знает о прибытии гусар в Меревиль, то, несмотря на свое самохвальство, он никогда не решится открыто тягаться с вооруженной силой, да если б он и захотел, так другие не согласятся.

— В таком случае, — ответил Даниэль решительно, -нам остается одно — идти ловить разбойников в их засаде! Гражданин письмоводитель, прошу вас закончить протокол; он настолько понятен, насколько позволяют обстоятельства, а время нам теперь дорого, и действовать нужнее, чем составлять акты.

Действительно, протокол был закончен и подписан всеми присутствующими, даже Борном де Жуи, который, как мы уже, кажется, говорили, умел писать. Потом стали совещаться о плане действий, чтобы немедленно захватить всю шайку; спросили Борна де Жуи, согласен ли он служить проводником войску, сквозь эти непроходимые леса, и в такую темную ночь. Арестант изъявил согласие, но с условием, чтобы его не связывали. По его словам, эта предосторожность была совершенно лишняя, так как, будь он теперь совершенно на свободе, его непременно убьют его бывшие товарищи. Еще он требовал, чтобы его одели в жандармское платье, чтобы при свалке костюм его не выдавал бы его и не делал бы целью выстрелов. И в случае удовлетворения всех его требований обещал добросовестно провести войско, и доставить возможность, как в сеть, захватить всю шайку.

Даниэль и два лейтенанта стали раздумывать, насколько возможно исполнить подобные требования, но Вассер разом разрешил недоумения, обещая взять арестанта на свое попечение и следить за ним так, что ему и свободному и без цепей, не удастся бежать. Также было решено, что для безопасности арестанта, его оденут в костюм национальной стражи. (Достоверно известно, что в этом же костюме жандармы возили Борна де Жуи и по другим департаментам, чтобы он, узнавая, указывал различных сообщников шайки.)

Устранив это недоразумение, к большому удовольствию арестанта, решили, однако, что не следует слишком полагаться на его уверения, и было бы неосторожно, оставить замок безо всякой защиты. Поэтому на общем совете было положено оставить в замке на всякий случай около десятка жандармов и гусар, лошади которых были слишком замучены, чтобы следовать за остальными. Эти солдаты, хорошо вооруженные и с запасными зарядами, должны были ни под каким предлогом не выходить из замка до рассвета, а вместе с домашней прислугой их было бы весьма достаточно для отражения нападения разбойников.

Между тем, нельзя было не заметить, что налицо войска оказывалось слишком мало, чтобы окружить ночью многочисленного неприятеля, возбужденного, может быть, отчаянием. Гусарский офицер заметил при этом, что из его полубригады есть еще несколько отрядов, рассыпанных по кантону, но нет возможности собрать их в Меревиль в данную минуту и для настоящего предприятия. Задача была еще не разрешена, когда подоспела неожиданная помощь. В комнату вошел меревильский мэр, предложил председателю содействие национальной стражи, пылавшей, по его словам, желанием сразиться с мошенниками, которых открыли.

Дело шло о сорока человеках сильных, здоровых, хорошо знающих местность, следственно пренебрегать которыми было нельзя.

Кроме того, имея полномочия от центральной власти, Даниэль разослал эстафеты по всем отрядам кавалерии, находящимся в окрестностях, и по всем коммунам с приказанием жителям вооружиться и быть на страже! Последние предосторожности эти имели главной целью пресечь сообщение тем из негодяев, которые могут бежать при аресте шайки.

Вслед за этим совет кончился и каждый отправился готовиться в дорогу… Кроме солдат, остававшихся караулить замок, остальные присутствующие вернулись в деревню, откуда скоро послышался звук рогов и труб.

Расставаясь с Даниэлем, Вассер тихо и дружески прошептал ему:

— Вы, гражданин Ладранж, заставили меня сегодняшний вечер краснеть за мои подозрения! Все идет отлично, и вы можете уже теперь смеяться над злостными замыслами вашего недостойного родственника скомпрометировать вас. Этот негодяй Борн, сознавшись наконец, что разбойники хотят напасть сегодняшней ночью на этот замок, окончательно разрушил всякое подозрение на ваш счет. Я не вижу надобности вам лично участвовать в этой опасной экспедиции и, если вы хотите, оставайтесь здесь, чтобы самому позаботиться о безопасности вашего семейства…

— Нет, нет, Вассер, — перебил его решительно Даниэль, — для своей чести и совести я хочу разделить с вами и предстоящие труды и опасность! Наконец я не хочу, чтоб этот негодяй мог похвалиться тем, что, пользуясь моим прямодушием, надул меня… Даже рискуя жизнью, я не успокоюсь, пока это чудовище не будет взято и не будет лишено возможности делать зло.

Вассер в свою очередь пожал руку Даниэлю. Одевшись в мундир, молодой человек с плащом на руке и парой пистолетов в кармане сошел в гостиную, где сидели дамы страшно перепутанные. Действительно, в замке было уже известно, что многочисленная шайка разбойников открыта в окрестностях Меревиля, и хотя никто и не подозревал, насколько опасность угрожает самому замку, тем не менее съехавшиеся для подписания контракта гости, тотчас же разъехались из опасного места. Даниэль нашел Марию и маркизу в ужасном страхе, так что старания бедного Леру успокоить их, совершенно остались напрасны. Молодой человек вошел с веселым и открытым лицом.

— Кажется, обстоятельства нарочно усложняются, дорогая моя Мари, чтобы оттягивать наше счастье; надеюсь, что наконец судьба устанет меня преследовать, но в ожидании этого я должен отправиться на сегодняшнюю ночь.

— Куда же вы едете, Даниэль?

— С помощью Вассера и вооруженной силы исполнить долг, возлагаемый на меня моей службой.

— Даниэль, — продолжала шепотом молодая девушка, вопросительно глядя на него, — я боюсь больших несчастий.

— Они рассеялись! — ответил Даниэль с успокаивающей улыбкой.

И обратись к поставщику:

— Оставляю вас комендантом замка, милый мой Леру, — сказал он, — и поручаю вам дам… За их безопасность вы мне ручаетесь, не правда ли?

— Положитесь на меня, господин Даниэль, — произнес поставщик с воинским азартом, так мало гармонирующим с его добрым покойным лицом. — Но на беду моей.храбрости, говорят, не предстоит никакой опасности.

— Правда ли это? — спросила маркиза.

— Совершенная правда, тетушка.

— Но вы, Даниэль, будете подвергаться опасности? О, ради Бога, умоляю вас, берегите себя! — сказала Мария.

— Какой стыд! — едва заметила маркиза. — Даниэль оставляет нас в такое время, когда моему дому, может быть, угрожает опасность… Благородный и великодушный Франсуа Готье, конечно, не поступил бы таким образом.

— Тетушка! Умоляю вас! — вскричал с отчаянием Ладранж. — Не произносите никогда этого имени!

— Почему это?

— Потому что имя это — имя атамана разбойничьей шайки, преследовать которую я сейчас отправляюсь.

И он вышел, оставя маркизу, Марию и поставщика, пораженными этой ужасной новостью.

VIII

Сбор

В кромешной темноте маленький отряд, оставя Меревиль, пустился в путь; еле-еле можно было различать дорогу. Впереди всех ехал верхом Борн де Жуи, между Вассером и другим жандармом. За ними шло меревиль-ское ополчение, среди которого, закутанный в плащ, мрачный, задумчивый, ехал Даниэль рядом с мэром. Старая алезанская кобыла последнего, обсыпанная вся мукою, так как владетель ее вместе с занимаемой им должностью муниципала был и мельником, была совершенно белая. Позади всех стройной, длинной линией ехали жандармы и гусары, казавшиеся издали на белом фоне только высыпавшего снега, черной полосой.

Между ехавшими царствовало глубокое молчание, так как разговор даже шепотом был запрещен, для большей предосторожности даже обернули тряпицами ноги лошадей, чтобы не слышно было звука копыт о замерзшую землю, только слабое бряцанье ружей и сабель выдавало шествие этого войска. Зато, когда вой ветра, гудевшего между голых деревьев, доносился издали, были слышны звуки барабанного боя и заунывный звон колоколов, бьющих набат: то была тревога по случаю приказаний Даниэля призвать всех жителей к оружию для охраны окраин тех лесов, где засели разбойники.

Все шло хорошо пока ехали по большой дороге, но скоро пришлось свернуть на проселок и пуститься по узкой, изрытой дороге. Трудно было сохранять в рядах тот порядок, в котором отправились из Меревиля: на каждом почти шагу пешие спотыкались о кочки и падали, лошадям тоже не легко было справляться с комьями замерзшей грязи. Между тем, никто не падал духом, так как Мюэстский лес был недалеко, и все надеялись доехать туда не позже как через два часа.

Но расчет этот был сделан без расчета постоянно усложнявшихся затруднений. Мало-помалу дорога превратилась в едва заметную тропинку; с другой стороны почва в этой части Орлеании не была так ровна, как в Шартрской области, тут постоянно холмы, рвы, ручьи и кустарники сменяли друг друга; только с хорошим знанием местности, каким обладал Борн де Жуи, можно было вести команду среди всех этих препятствий и в такую темную ночь.

Даже самые терпеливые из команды, и даже Вассер, заподозрили, что проводник смеется над ними; действительно, он вел их постоянно по оврагам, кустарникам, делая столько зигзагов, что даже самые хорошие знатоки местности терялись. Остановясь на опушке сплошного леса, он объявил что тут следует всем сойти с лошадей и пробираться сквозь чащу. Вассер гремел ругательствами и проклятиями, приказывая провожатому выбирать дорогу поудобнее.

— Что за черт, гражданин Вассер, никак вы думаете, -сказал Борн де Жуи, — что Бо Франсуа легко найти и что к его бивуаку можно подъехать шестерней в карете? Сегодня ночью там много народу, наверное, расставлены часовые около Мюэстского леса, и при малейшей тревоге наши птицы разлетятся или приготовят нам такую встречу, что никому не придется по вкусу. Если хотите, чтоб я сдержал свое обещание, то дайте мне самому выбирать дорогу, а если нет — то уж лучше поищем гденибудь фермы, чтобы можно было погреться, что очень было бы кстати в эту дьявольски холодную ночь.

Может, и в самом деле Борн де Жуи находил удовольствие помучить команду, водя их по самым неприступным местам, но все же причины, приводимые им, были настолько уважительны, что Даниэль первый подал пример покорности. Сойдя с лошади и взяв ее за поводья, он взошел в кущу, куда перед ним уже проникли пешеходы; жандармам и гусарам, как ни сердились они, ничего не оставалось более, как последовать его примеру.

По счастью чаща леса в середине не была так сплошна, как на опушке, часто попадались прогалины, где вся команда, собравшись вместе, могла отдыхать по несколько минут. Но зато были и такие места, где ветви почти сплошных деревьев были так перепутаны, что, казалось, невозможно было двинуться и на шаг вперед. А потому, несмотря на строгое запрещение говорить, солдаты, не стесняясь, громко ругались, тем более что офицерам в темноте мудрено было различить ослушников.

После четвертьчасовой утомительной ходьбы все выбились из сил, а между тем, ничто еще не заявляло о близости конца леса; неудовольствие возросло до угрожающих размеров для проводника. Может быть, несдерживаемые выражения этого неудовольствия наконец его и поколебали, потому что, остановясь на минуту, он смешался и объявил, что сбился с дороги.

Хотя обстоятельство это из-за ночной темноты и запутанности дороги и не имело в себе ничего невозможного, тем не менее негодование всей команды вышло из границ. Офицерам пришлось употребить все свое влияние, чтобы не допустить солдат броситься на Борна. Последний же и — без того трусливого свойства — тут окончательно растерялся.

Даниэль позвал несколько человек из поселян, лучше других знавших местность, и заставил их переговорить с Борном де Жуи. После непродолжительного совещания они, казалось, поняли, куда следовало направляться. Взобравшись на бывший тут невдалеке пригорок и достигнув вершины, проводник радостно объявил, что он узнает место и уверен в дороге, по которой следует идти.

Новость эта возбудила всеобщую энергию в пешеходах, как и в кавалеристах; но много времени оказалось потерянным в этих бесполезных изгибах; более половины ночи уже прошло, и можно было опасаться, что, когда наконец достигнут сборного пункта шайки, ее там не окажется.

Проходя по открытой площадке, команда увидала огромное зарево.

— Вот, наконец, и их бивуачные огни! — торжественно заметил Борн де Жуи и, попросив, чтобы все молчали, стал вслушиваться, не слышно ли песен или пляски -необходимой принадлежности сборищ шайки. Но кроме воя ветра ничего не было слышно, и не будь этой красной полосы зарева, видневшейся на горизонте, ничто не говорило бы о присутствии людей в этих уединенных местах.

Борн де Жуи, казалось, испугался чего-то и покачал головой.

— Ба! — сказал он наконец. — Им сегодня много другой работы кроме песен и пляски… Но ушли они или тут еще?

— Следует поторопиться узнать об этом, — заговорил взволнованно Даниэль. — Нам теперь недалеко до Мюэста, дорога порядочная, а потому на коней, и пусть проклятие честных людей падет на отстающих.

— Да, да, на коней и вперед! — вскричал в свою очередь Вассер, — предосторожностей больше не нужно, если негодяи дождались нас, то теперь скрыться не смогут… Ну ребята, живей! Теперь скоро увидим, что там за птицы. Из-за этого, черт возьми, стоит немного и помучиться!

Солдаты сели на коней.

Дорогой Вассер тревожно спросил Борна де Жуи.

— В самом деле, Герман Буско, вы предполагаете возможность, что эти люди ушли куда-нибудь?

— Ничего не знаю, гражданин Вассер.

— Но виденные нами сейчас огни?

— Они могут быть поддерживаемы там несколькими женщинами и ребятишками, арест которых не вознаградит нас за труд.

— Как же Бо Франсуа может узнать о нашем приближении?

— У него нет недостатка в средствах все знать; у него везде есть агенты и сообщники. Еще сегодня утром в Гедревилле Баптист хирург очень горевал при известии о скором приезде гусар в здешний кантон, а Баптист не замедлит уведомить об этом и Мега, уважающего его советы.

— Этот Баптист хирург, — спросил в раздумье Вассер, — не высокий ли это малый, молодой еще брюнет, с хитрой физиономией, умеющий при случае славно разыгрывать комедии?

Борн расссмеялся.

— Ай-ай, лейтенант! Вы до сих пор не можете переварить этой старинной истории у Гранмезонского перевоза? Действительно, доктор-ветеринар, так славно вас надувший, был некто другой, как Баптист.

— Хорошо! Я помню этого молодца, и лично у него теперь спрошу рецепты, которые он мне посулил и до сих пор не прислал.

— Гм! гражданин Вассер, не так-то легко вам будет поймать этого вьюна Баптиста! Это все равно что если б вы захотели схватить в пруду угря рукой. Уж какой бы вы сами ни были ловкий, а уж он ускользнет у вас из рук.

— Вот посмотрим!… Так вы говорите, Герман Бруско, что этот Баптист друг и советник Бо Франсуа?

— Советник — да, друг же, не думаю. Они оба слишком горды, а потому завидуют один другому, и хотя Баптист льстит и подлаживается к Мегу, но я подозреваю, что они одинаково ненавидят один другого, но они нужны друг другу. Баптист лечит раненых и хороший советник порой, зато как ни груб с ним порой Мег, а все же охотно слушается его.

— И по-вашему Баптист имеет настолько влияния, чтобы не допустить его напасть на Меревильский замок?

— Может быть, и нет, потому что Мег настойчив… Но уж коли говорить всю правду, так я думаю, что и другая причина могла заставить Бо Франсуа не только отказаться от этого проекта, но даже совсем и Мюэст оставить.

— Какая же?

— Да я забыл вас предупредить, что следовало арестовать меревильского франка, который легко мог узнать, когда мы сегодня вечером приехали на площадь, и уведомить шайку.

— Негодяй! Изменник, — в бешенстве закричал Вассер, — теперь я припоминаю, что слышал в толпе голос, который и вы тоже, наверное, слышали.

Борн клялся и божился, что ничего не слыхал, и что молчание его не может быть приписано ни к чему другому, как к его замешательству после ареста. Вассер приказал ему замолчать.

— Вы играете в двойную игру, Герман Буско, и игру опасную! — сказал он ему глухо. — Берегитесь! Даю вам мое честное слово, что при первом признаке измены, я размозжу вам голову.

Но тут нам следует немного вернуться назад, чтобы рассказать, как провел Бо Франсуа этот замечательный для него вечер.

Мы знаем уже, что оставя Меревильский замок, Мег отправился в Мюэст. Дорогой он подходил ко всем встречаемым им соучастникам или франкам шайки и шепотом отдавал приказания. Иногда он даже сворачивал с дороги, чтобы заходить в разные кабаки или уединенные фермы, чтобы переговорить с какими-то подозрительными личностями. Эти остановки имели вроде бы целью предлагать свой товар, но на самом деле атаман разбойников строго наказывал своим подчиненным явиться в срок, на общую сходку, и приказания его принимались без разговоров.

Между тем, по мере того как он приближался к цели, он становился все озабоченнее.

Хотя все преклонялись перед его железной волей, все же он и сам был обязан делать некоторые уступки. Когда дело шло о серьезном предприятии, он должен был по уставу ассоциации спросить мнения совета, таково было положение и в настоящее время. А потому он не знал, как примут его предложение негодяи, привыкшие только к ночному грабежу, не сопряженному ни с какими опасностями? Как решатся они на открытую борьбу? Как объявить им эту войну?

Уже несколько раз Бо Франсуа замечал в своих подчиненных некоторые попытки ослушания, но до сих пор все они были уничтожены его энергией, но рано или поздно это подавленное чувство может вспыхнуть. Его втайне упрекали за его видимое равнодушие к интересам шайки, за его приемы, за его барские замашки. Нельзя было не опасаться, что все эти затаенные до сих пор неудовольствия вспыхнут, когда потребуют от этих негодяев смелых поступков, так не свойственных ни их привычкам, ни их характеру?

Вследствие всех этих соображений, Бо Франсуа придумывал, как бы ему задобрить каждого из начальников поодиночке, и верно он счел это возможным, потому что в тот же самый вечер, мы находим его толкующим в Мюэстском лесу с главными начальниками шайки. Он поместился в той ложе, в которой, как мы уже видели, праздновались свадьбы; но зеленые гирлянды и блистательное освещение исчезли и были заменены огромным костром, угрожавшим зажечь деревянную крышу, и распространившим по зданию столько же дыма, сколько теплоты и света.

Сидя на деревянном обрубке, Бо Франсуа применял все свое красноречие, чтобы склонить к себе каждого из офицеров, которых ему приводили по мере того, как они приезжали. Таким способом он приготовил себе партизан для предстоящего совета, и по его довольному лицу видно было, что он надеялся на успех.

Между тем, на соседней площадке народу было очень мало. Вокруг разложенных больших костров виднелось не более пятидесяти человек, вооруженных и что-то с воодушевлением говоривших между собой на своем арго. В тени стояло несколько привязанных лошадей, грустно щипавших пожелтевшую и сухую траву. Но поджидаемый всеми Руж д’Оно с тридцатью всадниками еще не являлся, так же как и несколько других влиятельных лиц шайки. Не было на этот раз ни песен, ни плясок, ни оргий, сопровождавших всегда сборища шайки. Не слышно было и скрипки музыканта. На огне не виднелось жарившихся краденых по соседним фермам кур, ужин заключался в тощих припасах, вытащенных каждым из своей котомки и переходящих от одного к другому нескольких тыквенных бутылок с водкой. Видно было, что обстоятельства слишком важны, чтобы веселиться. Женщин не допустили к этому сборищу; Мег запретил им тут являться из боязни, что присутствие их стеснит, а те, которые пришли, были посланы проситься на ночлег по фермам и оставаться там в ожидании новых приказаний. Роза Бигнон, отвергнутая жена Бо Франсуа, одна только была освобождена от этого строгого наказания и грустно бродила около ложи. С самого развода она не упускала случая держаться на глазах у Мега; она не осмеливалась заговорить с ним, но, может быть, надеялась, что смиренный вид ее, скромность и грусть тронут наконец это дикое сердце. Странная, слепая привязанность эта любовь! Две женщины, поначалу добрые, тихие, честные существа, как Фаншета Бернард и Роза Бигнон любили Бо Франсуа, этого атамана разбойников, этого убийцу, это чудовище! И любовь эта не поколебалась ни преступлениями, ни стыдом, ни даже самыми черными злодействами.

Между тем, видно было, что Роза рассчитывала не на одну свою грусть и одиночество, чтобы пробудить в душе Мега его прежнее страстное чувство: горе ее, хотя и глубокое, не ослабило в ней женского инстинкта, как то бывает часто с оставленными женщинами, она не пренебрегала теми, по-видимому, пустыми средствами, помогающими, однако же, привлечь на себя внимание. Под ее плащом был все тот же изящный и кокетливый костюм; ее черные волосы, все так же тщательно завитые, падали, как и прежде, из-под чистенького свеженького чепчика; черные глаза ее хотя и впали, но все же сохранили свой прежний блеск и прежнюю мягкость.

Как мы уже сказали, она давно ходила тут перед ложей, выжидая удобной минуты чтобы проскользнуть туда и попробовать помириться со своим грозным изменником; но Бо Франсуа толковал со своими товарищами, и в высшей степени было бы неосторожно потревожить его. Между тем, наконец, когда один за другим вышли оттуда все бывшие там, она, заглянув тайком в дверь, увидала, что Мег сидел один.

В эту решительную минуту сердце сильно забилось у нее, она побледнела; но, собрав всю силу воли, она спокойно и твердо вошла в ложу.

Бо Франсуа сидел все на том же месте у потухшего уже огня, от которого остались одни горячие уголья, бросавшие по временам яркий свет на окружающие предметы. Опершись локтем о колено, а подбородком на руку, он задумчиво глядел на странные формы, рисуемые в потухающем огне. Он не обернулся при шуме, произведенном платьем Розы, а потому, придав возможную мягкость и ласковость своему голосу, она проговорила.

— Не позволите ли вы мне Франсуа, немного погреться здесь?

— Хорошо, — ответил он угрюмо, — но только если кто придет говорить со мною, то уходи скорей, потому что я не люблю, когда за мной шпионят.

Роза села на деревянный обрубок.

— Я уйду, Франсуа, — ответила она застенчиво, — тотчас как мое присутствие тут помешает вам; не господин ли вы мой? Господин более уважаемый мной, чем всеми остальными!

Мег наконец поднял на нее глаза. Молодой женщине чрезвычайно хотелось заплакать, но, вспомнив что Бо Франсуа не любит слез, она проглотила их и улыбнулась.

— Эге, Роза! Да ты, я вижу, поспустила тона и поприсмирела! Честное слово, пора! Потому что прежде ты была порядочно-таки заносчива.

— Вашего гнева и вашего презрения достаточно, чтобы унизить меня!

И оба замолчали. Бо Франсуа продолжал не без удовольствия рассматривать Розу, его опять пленяло это правильное и гордое лицо, этот стройный, гибкий стан, вся эта могущественная красота молодой женщины.

Чувствуя на себе огненный, повелительный взгляд, она трепетала от радости, несмотря на это, она молчала и продолжала сидеть с опущенной головой.

— Знаешь, Роза, — наконец проговорил Бо Франсуа, -ты до сих пор еще прехорошенькая, и тебе легко будет найти мужа из нашей шайки.

Красавица торговка покраснела с досады, но, сделав над собой усилие, ответила сдержанно.

— Можете ли вы думать, Франсуа, чтобы любя вас, так как я любила, я снизошла бы когда-нибудь… Что я вам сделала, что вы так оскорбляете меня?

— Я не оскорбляю тебя, — ответил Мег, видимо, находивший удовольствие мучить ее. — Послушай, ведь верно кто-нибудь из наших уже строил тебе куры; если это правда, отчего же тебе не сознаться?

— Может быть!

Мег невольно вздрогнул; дикая ревность уж заклокотала в его груди.

— Право, расскажи-ка мне это, Роза. Кто осмелился?…

— Какое вам до этого дело, Франсуа? Ведь вы теперь ко мне совершенно равнодушны, я знаю это.

— Я хочу знать, кто осмелился заикнуться тебе о любви, — ответил Мег со сдерживаемым негодованием. -Назови мне его сейчас же — и ко всем чертям!

Роза хорошо заметила все эти признаки возрождающейся привязанности; если в эту минуту ей хотелось бы отомстить кому-нибудь, то ей стоило бы теперь сказать одно слово, чтобы вызвать грозу. Но она предпочла выказать удивление.

— За что же вы сердитесь, Франсуа? Не сами ли вы говорили мне тысячу раз, что я свободна?

— Конечно! И теперь я спрашиваю единственно из любопытства. Все же я хочу знать твоего воздыхателя, Роза, непременно хочу!

Молодая женщина не сомневалась более, гордое сердце ее, полное надежд, запрыгало от радости.

— Никто не осмелился обратиться ко мне с подобными речами, — ответила она тихо, — я бы их приняла за оскорбление; никто из всех этих людей, которых я презираю и ненавижу, вы это хорошо знаете, не сделал бы мне безнаказанно подобной обиды.

— А почему же, Роза? Разве ты уж больше никого не полюбишь?

— Неужели вы еще сомневаетесь в этом, Франсуа, о, неблагодарный, неблагодарный!

На этот раз она уже была не в силах более удерживать свои слезы, которые крупным прозрачным жемчугом покатились по ее щекам.

Бо Франсуа, казалось, боролся с двумя различными чувствами. Он то шевелился, сидя на своем стуле, то страстно глядел на молодую женщину, то отворачивался, как будто сердясь на самого себя; нельзя было предсказать исхода этой внутренней борьбы, как вдруг кюре, служивший у Франсуа иногда и привратником, вошел объявить, что приехал Руж д’Оно с народом.

— Руж д’Оно, — прибавил он шепотом, — кажется, опять в мрачном расположении духа, нет сил от него слова добиться.

Бо Франсуа живо выпрямился, весть эта дала разом другой оборот его мыслям и рассеяла чувства, с которыми он боролся.

— Приведи мне его! — живо заговорил он. — И если Баптист хирург с ним, то пусть оба идут сюда скорее!

Кюре, чтобы исполнить приказание.

Огорченная этой помехой, Роза тоже встала, и Мег рассеянно уже проговорил:

— Уходи… тебе нельзя здесь оставаться!

Вытерев глаза и вздохнув, Роза поспешила повиноваться. Бо Франсуа, смягчив голос, прибавил.

— Мы скоро опять увидимся, моя Розочка!

Трепеща при этой надежде, она снова остановилась, но, боясь каким-нибудь неосторожным словом испортить счастливое для нее настроение духа атамана, она низко поклонилась и вышла.

В ту же минуту Руж д’Оно и Баптист вошли в ложу.

IX

Покинутый

Руж д’Оно, хотя и занимавший второе место в иерархии шайки, однако не был на этот раз в одном из тех великолепных костюмов, в которые так любил рядиться и которые, быть может, поддерживая иллюзии, помогали ему забывать о своем ужасном ремесле. Шляпа его была скомкана, рваная одежда говорила об отчаянной борьбе, которую ему приходилось подчас выдерживать со своими жертвами, о гнусных оргиях, которые он так любил и, наконец, о его кочевой жизни, не позволявшей привести в порядок свой костюм. В жизни разбойников эти переходы бывают очень часты; то они залиты золотом, то должны прикрываться рубищем.

Руж д’Оно, на которого как будто имела унижающее влияние его одежда, шел убитый с опущенной головой. Глаза его, всегда слезящиеся, имели в эту минуту мрачное выражение, а шрам, перерезывающий лицо, как печать отвержения виднелся из-под тонких, нависших прядей его рыжих волос.

Баптист хирург же, напротив, вошел с тем важным и самоуверенным видом, какой постоянно придавало ему сознание своего нравственного превосходства над товарищами. На лице его в эту минуту виднелось какое-то презрительное сострадание к своему спутнику, которому, впрочем, так как он его боялся наравне с Бо Франсуа, опасался очень-то ясно высказывать это презрение, чтобы не возбудить гнева, от которого вся его ученость не в силах будет его спасти.

Едва они показались, как Бо Франсуа бросился к ним навстречу.

— Наконец-то вот и вы! Черт возьми, Ле Руж, что с вами случилось? — вскричал он. — Еще два часа тому назад вам следовало быть здесь.

Не ответив ничего, Руж д’Оно опустился в изнеможении на обрубок, только что оставленный Розой.

— Тут не наша вина, Мег, — ответил хирург. — Мы выехали в назначенный час, но дурные вести, Мег! Говорят, солдаты и жандармы рыщут в окрестностях, вот мы и сочли нужным несколько поколесить.

— Тс, молчи! Я лучше тебя знаю, — прервал его Бо Франсуа, — что к чему. А если ты, Баптист, вздумаешь рассказывать шайке эти длинные истории, то… Держи-ка свой язык на привязи; этак умнее будет!… Ну а ты Ле Руж, — продолжал он нарочно дружеским тоном, — тоже, должно быть, испугался, что я вижу тебя таким раскисшим!

— Да, — отвечал мрачный разбойник в забытьи, — да, я испугался!

— Чего же?

— Чего-то, что сидит во мне и что часто подымается и душит меня… У меня в груди огонь; о зачем он не может подняться еще и сжечь вас всех!

— Хорошо, — сказал Бо Франсуа, пожав плечами, — на него опять блажь нашла! Нечего делать, Баптист, — обратился он к хирургу, — расскажи хоть ты, что с вами случилось по дороге, что ему опять там голову свернуло?

— Честное слово, Мег, я сам ничего не понимаю; сто раз видел я, что Ле Руж делал вещи хуже этого, а между тем, не случалось с ним этих нервных припадков! Но Ипократ утверждает…

— Этот господин не из нашей шайки, а потому оставь его в покое и вообще не болтай пустяков!

— Итак, я хочу только сказать, что не умею объяснить себе этой новой бредни Ружа д’Оно. К Утервилю мы ехали группами по пять, по шесть человек из предосторожности, чтобы большое число нас не возбудило подозрения. Я ехал в первой из этих групп с Ле Ружем; остальные ехали далеко позади. Вдруг видим мы, навстречу нам едет верхом старик, по наружности или богатый фермер, или хлебный торговец. Это была славная пожива, и Ле Ружу захотелось ею воспользоваться. В ту минуту, как старик проезжал мимо нас и раскланивался, ничего не подозревая, Ле Руж выстрелил в него из пистолета, старика сбросило с лошади. Тотчас же и Руж д! Оно соскочил, чтобы обыскать его; но наклонясь уже над фермером с ножом в руке, он вдруг остановился чем-то пораженный, и старик тоже, в свою очередь еще живой, пристально взглянув на Ле Ружа, проговорил ослабевшим совсем уже голосом:

— Рянжет, несчастный Рянжет, ты ли это?

— Да, да, он узнал меня, — перебил Руж д’Оно с отчаянием. — Это был дядюшка Герино, у которого я служил прежде и который ко мне был всегда так добр; я всегда делал ему страшные пакости; я обокрал его, а он все-таки не хотел предать меня правосудию; мало того, вынужденный наконец отослать меня с фермы, он дал мне денег и много добрых советова; нужно бы было следовать мне его советам! Бедный Герино!

И Ле Руж залился слезами.

— Ну, — заметил Бо Франсуа, — я отгадываю, что потом случилось; он посадил старика на лошадь, отдал ему кошелек и отпустил его!

— Напротив, — начал опять Баптист, — сначала он остался с минуту неподвижным, как статуя, потом с каким-то остервенением принялся его рубить своим ножом. Фермер давно уже мертвый, а этот все его рубит.

Руж д’Оно выпрямился.

— Я это сделал, Баптист? Уверен ли ты? Мне кажется, что действительно… но я потерял голову, я ничего не видел, я ничего не могу припомнить; а между тем, это должно быть так; да и вот смотрите, смотрите, — прибавил он, указывая на свой рукав, где еще виднелись следы крови, — вот и доказательства! Да, я убил этого бедного Герино, такого доброго, снисходительного, сострадательного; ах я негодяй! И как это небесная молния, до сих пор не убивает меня! О, если бы она могла задушить меня со всеми вами, воры, разбойники, убийцы!

Он весь дрожал и, по-видимому, эта нервная дрожь должна была перейти в конвульсии припадка. Бо Франсуа, улыбаясь, глядел на него, как смотрят на бессильный гнев и капризы ребенка.

— Ну Ле Руж, полно сумасшествовать! — начал он снисходительно. — Что сделано, то сделано, не следует больше и думать о том; лучше послушай, мне надобно с тобой поговорить о серьезном деле.

Но эти, почти что дружеские слова, вызвали новый взрыв бешенства в Руже д’Оно.

— Не подходи ко мне, не трогай меня, не говори со мной! — произнес он, в ужасе отскакивая от него. — Бо Франсуа, Мег, убийца, сатана! Это ты со своим дьявольским искусством погубил меня! Пусть в награду тебе…

— Замолчишь ли ты? — перебил его Бо Франсуа.

— Нет, я не хочу молчать, хоть раз, да выскажу же я тебе всю правду. Ты чудовище, кровожадный зверь. Я, по крайней мере, когда убиваю, переношу все муки ада, я в лихорадочном состоянии, повинуюсь не знаю какому демонскому влиянию, толкающему мою руку; но ты, когда убиваешь, проливаешь кровь, как воду, ты холоден, равнодушен, ты в состоянии улыбаться…

— Если ты не замолчишь, — заговорил взбешенный в свою очередь Мег, выхватывая из кармана пистолет, — я сейчас же…

Баптист с несвойственной ему храбростью поторопился вмешаться.

— Подумайте, Мег, — сказал он вполголоса, — ведь он не помнит, что говорит… У него начинается разложение мозгов, и я нахожу у него все признаки белой горячки; оставьте его, он представляет собой очень интересный факт для науки.

Вероятно, эти убеждения не подействовали бы на неукротимого Мега, но, казалось, вид наведенного на него оружия, разом привел в себя Ружа д’Оно. Инстинкт сохранения жизни сильнее в негодяях, чем в честных людях.

— Мег, Мег, простите меня! — забормотал он.

Так как для Бо Франсуа невыгодно было в настоящую минуту доводить дело до крайности, потому что ссора со своим лейтенантом могла бы иметь для него плохие последствия, он притворился великодушным, что вовсе не согласовывалось ни с его характером, ни с его привычками действовать, если кто лично обижал его.

— Ну, — продолжал он миролюбиво, — приятелей надо уметь и прощать иногда; но — смотри, не начни еще раз, а не то раскаешься… А теперь не будем более и толковать об этом… Слушай же, мой бедный Руж д’Оно, чтоб рассеять тебя, я расскажу, какое славное дело готовлю я вам на сегодняшнюю ночь. Никто из вас никогда не был на таком празднике.

И он рассказал ему свой план атаковать Меревиль. Он не забыл упомянуть о страшных богатствах поставщика Леру, находящегося теперь в замке, о бриллиантах и других драгоценностях, имеющихся у дам, о шестидесяти тысячах ливров в билетах, привезенных нотариусом Лафоре, он ничего не упустил из виду, чтобы ослепить кровожадного и корыстолюбивого разбойника.

Тот, между тем, все еще задумчивый, ничего не отвечал; может быть волнение его еще не настолько улеглось, чтобы он сразу понял атамана. Зато Баптист, все это время глубокомысленно щупавший пульс Ружа д’Оно, казалось, вдруг отбросил в сторону все свои медицинские соображения.

— Мег, — беспокойно и с удивлением спросил он, — не ослышался ли я? Вы хотите идти на Меревильский замок? Куда ж делась дружба, царствовавшая между вами?…

— Молчать, проклятый шарлатан! — перебил его Бо Франсуа. — Никак, хочешь ты разболтать мои тайны? Беда тебе, если б я только заподозрил тебя в этом; я вырву тебе язык, и тогда посмотрим, как твои медицинские познания и лекарства вырастят тебе новый?…

Новое это оскорбление казалось глубоко обидело хирурга.

«Грубое животное! — подумал он. — Неужели ж никогда в жизни не придет мой черед иметь тебя в своей власти, чтоб с лихвой отомстить за все обиды».

Между тем, громко он ответил:

— Я вовсе не намерен выдавать вашей тайны, Мег, но позвольте мне ввиду общей безопасности заметить вам, что предприятие это чересчур уж смело, когда страна наполнена солдатами…

— Говорят тебе, молчи! Ты можешь после свалки перевязывать и лечить лошадей и людей, а в делах людей храбрых, ты ровно ничего не смыслишь… Но Руж д’Оно, отчаянная голова, несмотря на все свои бредни, верно, согласится со мной! Однако послушай, Ле Руж, — начал он заискивающим тоном, — так как мы теперь будем вести настоящую войну, то тебе надобно новое звание, новый титул; а так как ты всегда предводительствовал нашими всадниками, то как тебе покажется например титул… да, да этак… кавалерийский генерал шайки?

Безжизненные глаза Ле Ружа вдруг блеснули.

— Генерал! Я генерал?… И конечно буду одет генералом?

— Почему же и нет? Я отдал орлеанскому франку на сбережение великолепный генеральский мундир и шляпу с перьями, мундир весь выложен золотым галуном, сабля с серебряным чеканом. Я не хотел продавать все эти дорогие тряпки из боязни, чтобы они не выдали нас; теперь я это все дарю тебе и уверен, что мундир очень пойдет к тебе.

Ле Руж больше не выдержал: лицо его за минуту перед тем мрачное, сейчас сияло радостью.

— Благодарю, Франсуа! — вскричал он в восторге. — Я буду кавалерийский генерал… Генерал Руж д’Оно! У меня будут золотые эполеты, золотом шитый мундир, золотые шпоры… То-то заглядятся теперь на меня все женщины в шайке… Ляборт не узнает меня… Когда же, Мег, получу я свой мундир?

Бо Франсуа с трудом скрыл презрение, внушаемое ему мелочным тщеславием своего лейтенанта и только переглянулся с Баптистом, испытавшим, казалось, то же чувство. Несмотря на то, он серьезно ответил:

— Завтра после экспедиции! Так порешили — надо созвать поскорее совет. Все люди теперь в сборе, одного только негодяя Борна де Жуи нет, но это ничего! Бывают случаи, когда я вовсе не прочь иметь его подальше от себя.

Действительно, через несколько минут совет уже был в сборе около возобновленного костра. Сосновые ветви и свечи освещали собрание. Тут заседали все почетные лица шайки: дедушка Прованшер, покровитель шайки, кюре де Пегров, Жак де Петивье, Борн де Мане, Сан-Пус, Баптист хирург и многие другие, уже испытанные злодеи, одна только женщина участвовала в совете, да и то переряженная в мужское платье, то была Гранд Мари, ужасное создание, которое у нас недостало духу выставить в этом рассказе, даже наряду с Бо Франсуа и Ружем д’Оно. Все эти негодяи, со зверскими лицами, своими отталкивающими физиономиями составляли такие чудовищные группы, каких, вероятно, не приходило на ум самому Калло.

Когда все собрались и дверь была заперта, Бо Франсуа наскоро обменялся с каждым из присутствующих какими-то особенными словами, потом, исполнив этот обряд, он стал описывать свой план атаки Меревильского замка.

Вот в чем заключался этот план. Сам Бо Франсуа со ста хорошо вооруженными людьми окружит замок, выломают двери, перероют в замке все сверху донизу и схватят все, что найдут. Остальная шайка в это время задержит жителей местечка и не допустит их прийти на помощь к обитателям замка. Окончив это первое дело, точно таким же образом ограбят еще шесть больших ферм по соседству, которые тут же и сожгут. Добыча должна быть громадная. По выражению Бо Франсуа, то должна была быть всеопустошающая война, война вандалов, война диких. (Подобный план существовал в действительности, как можно видеть из бумаг процесса.)

Каждый член из собрания был, конечно, испуган громадностью и опасностями этого предприятия, но, задобренные сначала Франсуа, никто из них не решался выразить своего недоверия, один только Баптист пытался было сделать некоторые возражения, но Бо Франсуа так свирепо погрозил ему, что он поспешил забыть о своем несогласии. После этого уж стали только рассуждать о разных подробностях, как вдруг за дверью послышался шум, и в ту же минуту Роза Бигнон, бледная, растерянная, вошла в ложу; позади нее в тени виднелась фигура мальчика, молодого воришки, поставленного на часы около дверей залы собрания, чтобы отгонять любопытных.

Подобное нарушение правил строго воспрещалось уставами ассоциации, и Мег нахмурился; но Роза была слишком взволнована, чтобы заметить этот гнев.

— Извините меня, Мег, — вскричала она, — но принесенные мною вести, не терпят отлагательства… Все потеряно! Сейчас приехал меревильский франк с известием, что Борн де Жуи взят жандармом Вассером, Меревиль наполнен солдатами и Борн де Жуи изменил. Вместо того чтобы нападать, вы сами должны с часу на час ждать нападения.

Глубокое молчание было ответом на роковую весть.

Но Бо Франсуа, непоколебимый в отношении сохранения дисциплины и законов шайки, спокойно ответил:

— Хорошо, Роза! Но тебе не следовало бы нарушать правила. Мальчишка Ля Мармот, поставленный часовым у дверей, получит двадцать палок за то, что впустил тебя без приказания. — За поднявшимся шумом приговора этого никто не расслышал, кроме заинтересованного тут мальчугана, с криком бросившегося спасаться в лес. За первым оцепенением последовал общий взрыв: все поднялись, кричали, предлагали самые неосуществимые планы, большинство требовало тотчас же спасаться бегством.

— Постойте, постойте же! — вскрикнул оглушающим голосом Бо Франсуа. — Узнаем по крайней мере подробнее, что случилось?

Ввели меревильского франка, а за ним ворвались и все, кто только мог поместиться в ложу; важность случая уничтожала иерархию, смешивала чины.

Франк, прежний служитель Меревильского поместья, и был той личностью, неосторожно вскрикнувшей на деревенской площади, при виде Борна де Жуи, приведенного жандармами. Узнав подробно о случившемся и обо всем, что готовилось, он приехал предупредить разбойников в их главной квартире. Он подтвердил известие, сообщенное Розой, прибавя самые грустные подробности. В Меревиле он видел приготовления к походу, вся страна была под оружием, и с минуты на минуту следовало ожидать появления солдат, под предводительством Вассера и Ладранжа.

Всеобщий ужас вышел из границ. Присутствующие бросились к дверям, чтобы спасаться, но громовой голос Бо Франсуа еще раз восторжествовал.

— Куда вы, трусы? Дурачье! — воскликнул он. — Если и в самом деле вооруженная сила идет на нас, прекрасный случай напасть на Меревиль, оставшийся теперь без защиты и где есть богатая пожива. В случае, если встретим солдат по дороге, можем дать хороший урок им, которого они долго не забудут. Нас втрое больше, чем их, и мы знаем местность; а Борна де Жуи недаром зовут генералом Надувалой; если он нас надул, он захочет обмануть и их; бьюсь об заклад, что он их угостит по-своему. К чему же нам расставаться? Наше спасение теперь в нашей силе, в помощи, которую мы можем оказывать один другому; если мы рассеемся, нас всех без труда переловят и, конечно, скорее отправят к чертям!

Убеждения эти, казалось, произвели впечатление на большую часть присутствующих, но наконец страх опять взял верх над всеми соображениями. Уже проект Бо Франсуа открыто атаковать Меревиль произвел в них тайное негодование, уверенность же, что значительная вооруженная сила идет атаковать их самих в их притон, приводила их в отчаяние.

Мег ошибся в своей шайке: он видел в них солдат, а они были только мошенники и не были в состоянии умереть храбро, защищая свою жизнь.

Никто из всей толпы не посмел ответить, но переговорив между собой вполголоса, они направились к двери.

— Не шевелись никто! — прогремел Бо Франсуа. — Все вы подлецы, изменники! Вы что, не признаете над собой власти Мега?

И он бросился к двери, схватился за нее, и выхватя два пистолета, прибавил:

— Если хоть один из вас сделает шаг, застрелю.

Решительная поза Бо Франсуа, его свирепое лицо, оружие в руках, которое, все знали, он не задумается пустить в дело, остановили разбойников. Все молчали, только глазами спрашивали один другого, что делать. Мег воспользовался этой минутой, чтобы снова начать попытку — то просьбой, то угрозой хотел он заставить этих людей защищаться. Видя бесполезность своих усилий, он топал, рычал со злости, и с пеной у рта грозил им кулаком. Все дрожали перед ним, но другая боязнь, сильнейшая, казалось, отвлекала их внимание. Когда голоса на минуту смолкали, они прислушивались, как будто уже слышали гусар и жандармов на соседней площадке.

Но время было слишком дорого, чтобы подобное колебание могло продолжаться. Когда Бо Франсуа остановился, измученный собственным азартом, люди начали перешептываться, и наконец Жак де Петивье, по-видимому, решившийся передать атаману итог этих переговоров, начал своим грубым голосом:

— Пустите нас, Мег; вы видите, что мы более ничего не в силах сделать. Нас теперь знают, и не сегодня так завтра у нас здесь будет все войско республики. Самое лучшее, что остается сделать, это каждому идти в свою сторону и выпутываться из беды кто как сможет. Не будем же терять времени; франк уверяет, что солдаты должны были рано отправиться из Меревиля, а потому не замедлят явиться сюда. Я по крайней мере, сейчас же распрощаюсь с приятелями и в дорогу! Очень может быть, пока я учил Борна, дал ему не один лишний щелчок, а потому поручусь, что негодяй меня особенно отрекомендует своим новым приятелям жандармам.

— А я-то! — подхватил Руж д’Оно. — Что про меня-то он порасскажет! Меня убьют на месте, расстреляют, разорвут на куски! Я страшный негодяй! Пойдемте, пойдемте, Мег! Да пропустите же нас, тысячу чертей!…

— Да, да, побежим, — повторило несколько голосов, — с этими переговорами солдаты застанут нас здесь!

— Подождите хоть до завтра! — продолжал уже умоляющим голосом Бо Франсуа. — Эта Меревильская экспедиция не может не обогатить нас, тогда каждый, взяв свою долю, будет волен идти куда хочет.

— Завтра мы уже будем все схвачены, если еще проторгуемся здесь! — проговорил чей-то сиплый голос.

— А если я не хочу, чтобы вы все таким образом оставили меня? — вскричал Мег, возвращаясь опять к угрозе. — Не Мег ли я ваш? Не имею ли я над каждым из вас права жизни и смерти? Бунтовать вы хотите, что ли? Забыли устав нашей ассоциации?

— Ассоциация наша уже больше не существует, — ответил Баптист, которому уверенность, что его поддержат, придавала храбрости, — и было бы сумасшествием опираться теперь на ее уставы, когда нам грозит такая опасность.

Слова эти были приняты всеобщим одобрением.

— Ага! Это ты Баптист храбрец, Баптист краснобай! -ответил с презрительною улыбкой Бо Франсуа. — Я так и знал, что ты будешь против меня!… Ну так, ради ж всех чертей, ты поплатишься за все и послужишь примером для других.

Говоря это, он навел на бледного, дрожащего Баптиста один из своих пистолетов и спустил курок.

Невидимая рука, может быть, рука Розы, подняла ему локоть, и пуля, поразившая бы несколько человек в толпе, попала в крышу. Живо схватился Бо Франсуа за другой свой пистолет, но его не допустили им воспользоваться. Несколько человек бросились на него и общим усилием, несмотря на его геркулесову силу, на его проклятия и топот ногами, отняли оружие. В одно мгновение он был опрокинут, и бросили ему на голову кусок холста, как будто деятели этого насилия еще боялись быть узнанными. Напрасно Бо Франсуа метался, с ним обходились так, как часто обходился он со своими жертвами.

Наконец он почувствовал, что давление державших его рук ослабло и числом их стало меньше; скоро это давление совсем исчезло, и он понял, что сторожа оставили его; он хотел встать, но голова его все еще оставалась окутанною, а туловище было связано веревками. Вертясь на голой земле в безумном бешенстве, он услышал тихий голос просивший его успокоиться, а нетерпеливые руки торопились развязать опутывавшие его веревки. Освободясь и сбросив покрывало, он мог наконец разглядеть, что происходило вокруг него. Он сидел посреди ложи, освещаемой теперь только дрожащим пламенем костра. Перед ним стояла Роза, убитая, немая; густая же толпа, бывшая тут за минуту перед тем, уже исчезла, и сквозь отворенную дверь слышался вдали шум, передававший всеобщее волнение.

Бо Франсуа увидел около себя свой заряженный пистолет, которого никто у него отнять не посмел, схватил его и с неистовым криком бросился в дверь.

— Франсуа, Франсуа, что вы хотите делать? — простонала Роза. Он выбежал вон.

На площадке пять или шесть мальчишек остались еще около большого огня и толковали о том, на что им решиться при таких обстоятельствах, но эти несчастные не были достойны его гнева. На другом конце площадки виднелось несколько человек всадников, из которых одни разъезжались уже по разным сторонам, другие садились на лошадей; к этим последним-то он и направился, узнав между ними Ружа д’Оно и Баптиста, кончавших свои приготовления.

— Негодяи! Подождите меня, — кричал он уж совсем нечеловеческим голосом.

— Мег! — произнес в ужасе Руж д’Оно.

— Черт побери того, кто его так скоро развязал! — прошептал Баптист, и оба, пришпорив лошадей, скрылись в лесной чаще. Франсуа выстрелил по ним, но без успеха, и бросив ненужное ему оружие, ворча вернулся в ложу.

Люди, остававшиеся еще около бивуачного огня, что-то спросили его, он не слыхал ничего и прошел, не отвечая им, потом вошел в ложу, теперь совершенно уже пустую, где виднелась только одна тонкая стройная фигура женщины. Сев около потухавшего огня, обхватив голову руками, он весь отдался своим горьким думам, вызванным этим неожиданным событием… Так просидел он несколько минут, сожалея более всего о неудавшемся плане своего зверского мщения, как вдруг услыхал около себя тихий вздох.

— Кто там? Что еще от меня нужно? — спросил он сердито.

— Это я, это Роза, — ответил нерешительный голос.

— Ну что же ты тут делаешь? Чего ты ждешь от меня?

— Я здесь, Франсуа, потому, что люблю вас и хочу страдать вместе с вами!

— Ну вот еще! Зачем не ушла ты вместе с другими. Неужели ты думаешь, что тебя пощадят более, чем меня.

— Какова бы ни была ваша участь, я разделю ее с вами.

— Как хочешь.

И он снова впал в свою мрачную думу, и снова водворилось молчание.

— Франсуа, вы кажется забываете, что солдаты должны быть близко, поищем же мы какого убежища?

— А если я хочу их дождаться?

— В таком случае я их тоже подожду. Франсуа, вы оттолкнули меня, когда были в силе, теперь, когда вы одни, несчастны, я надеюсь, что вы позволите не оставлять вас более?

Мег не выдержал долее и взглянул на нее дружески.

— Ты, Роза, доброе создание, — сказал он уже смягченным несколько голосом, — и мне жаль, что порой я был не добр к тебе… Но что же мы теперь с тобой будем делать, когда все эти негодяи разбежались?

— Ваше положение и мое, если вы позволите мне разделить вашу участь, не совсем еще отчаянное, но не следует оставаться в бездействии… Не думайте больше об этих несчастных, все должно быть кончено между ними и вами, лучше послушайте мой совет: сейчас же мы пустимся с вами в дорогу одни и пешком; наши оба короба спрятаны в лесу, они будут кормить нас, впрочем, у меня в платье зашито еще несколько золотых монет. В Бретани до сих пор продолжается еще восстание; мы хорошо знаем туда дорогу, и, идя только ночью, а днем отдыхая где-нибудь в лесу или в уединенной ферме, мы скоро можем дойти до бунтующейся страны. Там мы будем вне всяких преследований и будем жить покойно нашей торговлей, если не захотим отправиться в Англию… Я готова разделять все твои опасности, Франсуа, и ты увидишь сколько во мне энергии и силы, если только ты позволишь своей бедной Розе любить тебя!

Этот план был действительно единственный, которым мог воспользоваться при настоящих обстоятельствах Бо Франсуа, а потому Мег после нескольких минут молчания, твердо проговорил:

— Ты права, Роза, и я последую твоему совету. Самое нужное в настоящее время, это найти нам безопасное место; к тому же, — прибавил он, как будто что-то вдруг вспомнив, — это с Даниэлем Ладранжем все еще длится; он мне дал три дня сроку, чтобы достигнуть границы, добравшись до какого-нибудь иностранного города, я могу требовать значительную сумму денег, которая мне приходится, и, конечно, Даниэль будет настолько глуп, что отдаст мне ее. Устроив это дело, отчего же мне и не явиться в одну прекрасную ночь в Меревиле, чтобы покончить свои старые счеты?

Бо Франсуа, не стесняясь, излагал все свои самые затаенные мысли, как вдруг заметил, что Роза слушает его; но на этот раз уж ему не пришло и в голову рассердиться.

— Да, да, Роза, — начал он опять, — не все еще потеряно, и, может быть, уже скоро я найду возможность вознаградить тебя за твою преданность. Надо случиться чему-нибудь такому, чего я предвидеть не могу, чтобы заставить меня теперь расстаться с тобой когда-нибудь.

— О, благодарю за это ласковое слово, Франсуа! Если бы ты знал, сколько храбрости придает оно мне! Идем же! Мы будем счастливы, я обещаю тебе, я уверена в этом!

С площадки послышался звон оружия и топот лошадей, а вслед затем испуганные голоса. Вооруженная сила, окружив площадку со всех сторон, высыпала на нее.

— Уже поздно, — произнесла Роза в отчаянии.

Бо Франсуа стал искать глазами свое оружие, но не нашел ничего, кроме разряженных пистолетов, впрочем, ему не дали подумать о защите: отряд кавалерии, стрелой пронесясь по площадке, остановился перед ложей, и Вассер, спрыгнув с седла, первый вскочил в нее с саблей наголо.

— Все-таки один есть! — радостно вскричал он. — Да еще самый главный из всех… Не шевелиться, негодяй, или я тебе раскрою череп, чем все-таки поубавлю работы палачу.

Может быть, эти угрозы и не испугали бы свирепого разбойника, но, захваченный врасплох без оружия, он ничего не мог; к тому же и бросившаяся Роза, чтобы собой заслонить его, связывала его.

Впрочем, он хорошо сознавал, что время действовать силой уже прошло, оставалось одно спасение хитрость: шайка его, прежде сильная, была уничтожена, несколько человек, оставшихся еще на площадке, сдались без сопротивления. Ни одного выстрела, ни одного удара не было сделано этими негодяями для защиты собственной жизни, и эти люди, гроза соседних местностей, должны были, как предсказал Бо Франсуа, попасться один за одним, трусливо не заявив ни одним храбрым поступком о своем сопротивлении.

А потому Мег, разом потушив искру своего взгляда и мгновенно приняв на себя тот простодушный вид, которым так часто удавалось ему надувать других, сладкоречиво заговорил:

— Очень ошибаетесь насчет меня, гражданин офицер! Я честный торговец и попал в руки шайки нищих и бродяг; нас привели сюда вот с этой гражданкой, которая… которая мой товарищ по торговле, и нам плохо пришлось бы, если бы вы не подоспели нас выручить, эти все плуты разбежались, и мы вам очень обязаны!

— Славно нашелся! — ответил Вассер молодцевато и потом, обратись к нескольким только что вошедшим жандармам и милиции, сказал:

— Возьмите-ка этого честного торговца! Да связать его покрепче, так как он стоит на вес золота, что касается до этой гражданки, — прибавил он, глядя на Розу, — то это, должна быть, достойная подруга добродетельного торговца… Да, хороша собой, самоуверенная физиономия; это она и должна быть Роза Бигнон, жена Бо Франсуа.

Роза не оказала ни малейшей слабости.

— Его жена? Да, я его жена, — гордо произнесла она, -и надеюсь, что нас не разлучат более?

Бо Франсуа никак не хотел дать жандармам обыскать себя и связать.

— Уверяю вас, граждане, — говорил он с видом святого негодования, — что вы ошибаетесь; вы раскаетесь, что поступаете со мной таким оскорбительным образом, я могу сослаться на самых почтенных личностей в околотке… И когда вы узнаете, кто я…

Хорошо известный ему смех заставил его живо обернуться, как будто змея ужалила его. В темном углу ложи он увидал человека в костюме национальной стражи, заливавшегося смехом. Он узнал Борна де Жуи.

— Но за всем тем, — сказал Вассер, — здесь должны быть разбойники, потому что я рассчитывал на более обильную поживу в эту ночь; где же Руж д’Оно, школьный учитель, кюре Пегров, Гро-Норманд, Сан-Пус, Ланджюмо и особенно этот ученый, этот недосягаемый Баптист хирург? Хотя и не жалуюсь, — прибавил он, гладя свой черный ус, — известно, чего стоят Бо Франсуа и Роза Бигнон, не считая еще там мелкой канальи, забранной нашими гусарами; но эта дичь только разлакомила меня… Впрочем, все это только отлагается до другого раза; теперь, так как я знаю и имею верные их приметы, то скоро и всех переловлю, торжественно обещаю это!

Между тем, Бо Франсуа скоро оправился:

— Гражданин офицер, — начал он с большей уже энергией, — повторяю вам, что вы ошибаетесь на мой счет и на счет моей жены. Вы можете припомнить, что видели меня с председателем суда присяжных, который меня лично знает. Представьте меня ему, и вы увидите, что он тотчас же прикажет…

— Эх, черт возьми! Вы можете сами обратиться к нему с этой просьбой, — ответил насмешливо Вассер, — потому что вот и он сам.

И действительно, из среды солдат, почтительно расступившихся перед ним, показался Даниэль и подошел ближе со словами:

— Чего просит арестант?

Холодный и строгий тон чиновника снова озадачил Бо Франсуа.

— Гражданин Ладранж! — сказал он вполголоса, -нельзя ли мне поговорить с вами наедине?

— Граждане, оставьте нас на минуту! — сказал Даниэль жандармам, караулившим Бо Франсуа. Они отошли на другой конец ложи.

— Берегитесь! — вскричал Вассер, — не подходите без предосторожностей к этому плуту… Я от него всего ожидаю.

— Но он связан, — ответил Даниэль, указывая на связанные руки и ноги арестанта, — впрочем, Вассер, вы можете остаться со мной.

— Эдак лучше будет!

Оба подошли к Мегу, сидевшему на пне и, по-видимому, вне всякой возможности шевелиться.

— То, что я имею сказать, — заметил с замешательством Бо Франсуа, — относится к одному гражданину Ладранжу.

— А у меня нет тайн от Вассера; вы можете свободно говорить при нем. Впрочем, я не имею более права выслушивать ваши просьбы, так как я подал просьбу об отставке, то теперь вы должны отвечать одному гражданину Вассеру.

— Как, вы уже более не председатель присяжных? -спросил, бледнея, Бо Франсуа, так как это обстоятельство разбивало все его расчеты.

— Нет, я передал свою власть гражданину Вассеру, отдав ему также рубиновый убор, присланный недавно ко мне неизвестной личностью и который оказался краденым.

Замешательство Мега все более и более усиливалось при виде неудавшихся интриг.

— Прекрасно! А ваше обещание дать мне три дня сроку, — начал он еще тише, — вы позабыли его?

— А вы думаете я не знаю, что вы теперь здесь делали и на кого должна была быть направлена сегодняшняя экспедиция, — ответил таким же голосом Даниэль, — вы не исполнили моих условий, я не считаю себя более связанным своим обещанием.

— Отлично! Так, значит, вы теперь откроете наше с вами тайное родство?

— Ни Вассер, ни я не считаем нужным в настоящее время упоминать об этом обстоятельстве; но впоследствии, если то понадобится правосудию, мы удерживаем за собой право раскрыть это.

— То есть, если не найдется достаточных улик, чтобы погубить меня… Ну отлично сыграно, все предусмотрено, но неужели вы думаете, что со своей стороны я не буду стараться прикрывать себя честным именем, на которое имею право?

— Поступайте как знаете… но этот разговор становится щекотлив и уже слишком длится. Лейтенант Вассер начнет сейчас допрос арестантам, после чего вы будете отведены в Шартр.

— Но прежде я отблагодарю вас за все ваши одолжения.

И говоря это, Бо Франсуа со своей геркулесовой силой, разом перервал как нитки все связывавшие его веревки и, выхватя из-за пазухи маленький кинжал, неизвестно как уж скрытый им во время обыска, с быстротой молнии бросился на Даниэля.

Плохо пришлось бы молодому человеку, если бы Вассер, следивший за всеми движениями негодяя, не кинулся бы точно так же стремительно на него. Оружие только проскользнуло по груди Даниэля; в ту же минуту Бо Франсуа был повален и обезоружен Вассером и другими жандармами.

— Ведь говорил я вам! — обратился Вассер к Даниэлю, — с этими молодцами никогда нельзя ни на что надеяться, это нам урок… Надеть на него наручники, цепи и кандалы вместо этих так легко рвущихся веревок. Впрочем, — прибавил он тише в виде утешения, — вот еще благоприятное для вас обстоятельство, о котором следует упомянуть в обвинительном акте.

Только после долгих усилий жандармам удалось справиться с грозным Мегом. Теперь уже он лежал на полу в цепях и не был в состоянии двигаться, но, несмотря на все это, взглянув все-таки с угрозой на Даниэля, он проговорил:

— Вы торжествуете свою победу надо мной, гражданин Ладранж! Но пока во мне будет хоть искра жизни -берегитесь!

Из угла, где держали Борна де Жуи, послышался снова смех.

— Гражданин! — говорила Роза Бигнон умоляющим тоном Вассеру, — я прошу одной милости, не разлучайте меня с моим дорогим Франсуа!

X

Процесс

Теперь ненадолго оставим роман, чтобы заняться историческими фактами, и скажем несколько слов о судьбе, постигшей Оржерскую шайку, по известиям, собранным нами из официальных документов.

Бо Франсуа, Роза Бигнон и еще несколько человек, пойманных в Мюэстском лесу, были отведены в Шартрскую тюрьму, куда к ним не замедлило присоединиться много и других негодяев, пойманных поодиночке. Но этого было недостаточно. Со слов Борна де Жуи знали, какие громадные отростки пустила эта чудовищная ассоциация и в другие департаменты; следовало употребить энергичные меры, чтобы эти остатки не соединились бы опять в сообщество, такое же сильное и могучее, какое было прежде.

Лейтенант Вассер не терял надежды привести к желанным результатам это тяжелое и опасное предприятие. Имея о главных лицах шайки самое подробное представление, зная их привычки, их убежища, ему теперь нужна была только твердость характера и храбрость, а ни в том, ни в другом у Вассера недостатка не было, и потому на другой же день, сдав в Шартре захваченных в Мюэсте арестантов, он опять с отрядом кавалерии пустился в розыски.

Из слов одного из жандармов той местности видно, что в продолжение ста двадцати семи дней Вассер почти не сходил с лошади; он объехал все местечки, все фермы в департаменте Сены и Оазы, также Эры и Луары, и положительно можно сказать, что эти несчастные провинции, столько времени опустошаемые этим сбродом, обязаны своим освобождением единственно его неутомимой деятельности.

В силу предписания, выданного чиновником, заменившим Даниэля Ладранжа, Вассер во всех своих поездках брал с собой Борна де Жуи; переодетый в платье национальной милиции, последний ездил тоже верхом между двумя жандармами, имевшими приказание немедленно застрелить его при первой же попытке бежать.

Таким манером объезжали они всю страну; замечая где-нибудь личность, мужчину ли, женщину ли, ребенка ли, известную ему за участвовавшую в шайке, он делал знак и личность эту хватали.

Власть, которой пользовался мошенник, была громадна и, хотя знали его как генерал Надувало, он был весьма способен, чтобы злоупотребить ею. Но ввиду важности ожидаемого результата, не обращали внимания на способ достижения цели, а потому Борн де Жуи проезжал теперь победителем по стране, которую так еще недавно помогал грабить. Люди ни в чем не повинные, имевшие прежде какие-либо сношения с людьми из шайки, не подозревая даже их ремесла, трепетали теперь из-за личного на них неудовольствия Борна де Жуи с одной лишь мыслью — не попасться бы в тюрьму как соучастникам. Борн де Жуи не стеснялся в удовлетворении своих личных неприязней, он дошел до того, что чуть не скомпрометировал одного из карауливших его жандармов; но с другой стороны, он дал возможность арестовать самых главных участников Оржерской шайки, сослужил великую службу.

Во время этих-то поездок Борн де Жуи заявил о всем своем нравственном безобразии. Несмотря на строгий присмотр, в котором он постоянно находился, он все-таки умудрился на одном из ночлегов жандармов в трактире, утащить мешок с деньгами; несколько дней спустя он украл из чемодана самого Вассера тридцать франков, и когда офицер стал бранить его, он наивно ответил:

— Ведь вы знаете, что я вор и что я краду потому, что не могу удержаться, чтобы не красть; вам следовало бы остерегаться.

Немного позже в одной из гостиниц он произвел такую возмутительную сцену, которую мы не решаемся описать.

Для чести человечества следовало бы думать, что подобное явление невозможно, но у нас перед глазами акт, составленный об этом самим Вассером.

Благодаря этим деятельным, неутомимым поискам, большая часть Оржерской шайки разбойников была поймана и переслана в Шартр: Руж д’Оно, кюре де Пегров, Жак де Петивье, Гро-Норманд, Борн де Мане,

Гранд Мария, дедушка Провеншер, мальчишки, женщины, все присоединились в тюрьме к Бо Франсуа.

Хотя некоторые из негодяев и спаслись бегством, в числе которых был Баптист хирург, обязанный, вероятно, спасением своей лошади, к чиновнику, уполномоченному на ведение этого дела явилось семьсот человек. Половина из этого числа была вскоре освобождена по приговору присяжных за недостаточностью улик, но остальными были завалены все тюрьмы. Страшная эпидемия не замедлила развиться среди подсудимых и без того истощенных болезнями.

Более шестидесяти человек из оржерской шайки умерли в самое короткое время: в этом числе были кюре де Пегров, даже и в тюрьме продолжавший свое гнусное фиглярство, Гро-Босерон, один из самых жестоких злодеев шайки, Миракум, дядя Пиголе и другие, менее значительные.

Жак Мобер, прозванный Картр Су, тоже умер, но драматической смертью: он упал без чувств, пораженный как молния тем, что жертва, которую он хотел убить, признала его.

Человеколюбие требовало, чтобы были употреблены все усилия для прекращения этой смертности, могущей вместе с виновными унести и невинных. А потому, чтобы проветрить камеры, больных перевели в госпитали, где в чистых, просторных комнатах они получали медицинскую помощь, и таким образом зараза была прекращена.

Бо Франсуа заболел один из первых, но оттого ли, что за ним как за лицом очень нужным был особенно тщательный уход, или натура его была крепче других, но только он не умер, как большая часть больных; но выздоровление его шло чрезвычайно медленно, а потому и пришлось его переместить в тюрьму самую обширную с лучшим воздухом. Тут-то и выполнил он, давно, конечно, задуманный план, о котором упомянем позже, сказав прежде несколько слов о положении, принятом Мегом с начала следствия.

Прежде всего он отрекся от всего, в чем его обвиняли, утверждал, что он никогда не был атаманом шайки и не знал никого из них, даже отрекся и от того, что он назывался Бо Франсуа. По его словам он был ужасной жертвой ошибки властей и ненависти врагов. Представляемый всеми как самый немилосердный «согреватель» из всей шайки, как беспощадный атаман, проливавший со зверским хладнокровием людскую кровь, он принял тут простой и самый добродушный вид: он был честный разносчик, торговавший по ярмаркам и рынкам со своей законной женой Розой Бигнон, на которой он женился в Блуа.

Роза, со своей стороны преданная как всегда, не опровергала его в продолжение всего процесса, она не произнесла ни одного слова против своего страшного товарища.

Между тем, эта система отрицаний не могла длиться долго. Кроме доносчика Борна де Жуи, другие мошенники тоже не замедлили сознаться. К этому числу принадлежали Жак де Петивье, Сан-Пус, Гранд Мария и главное Руж д’Оно. Последний, арестованный Вассером на другой день Мюэстского дела, в первую минуту тоже хотел все отрицать, но вскоре переменил мнение и кончил тем, что сделался яростным обличителем своих товарищей и себя, так что даже оспаривал пальму первенства в деле доносов у Борна де Жуи. По-видимому, он находил наслаждение в рассказах о тех ужасах, которым был свидетель или действующим лицом.

Как мы уже говорили, впоследствии было доказано, что ле Руж д’Оно не участвовал даже в некоторых преступлениях, в которых обвинил себя, и что он делал это под настроением какого-то непонятного самохвальства.

Все эти доносчики на очной ставке с Бо Франсуа совершенно узнали его, они напоминали ему обстоятельства, давали доказательства, не допускавшие более сомнений в его виновности. Борн де Жуи первый рассказал о трагической смерти Этрешского мальчугана в Мюэстском лесу, кости несчастного ребенка были вырыты и представлены на суд; но даже и перед этими грустными останками Бо Франсуа остался непоколебим и холодно как всегда ответил, что не знает, в чем дело. Несчастная Фаншета Бернард так и умерла, не сделав никакого доноса об этом обстоятельстве, и Мег надеялся, конечно, что этот факт детоубийства, прибавлявший столько ужаса его преступлениям, останется неизвестным. Несмотря на то, необходимость переменить образ действий с каждым днем все становилась сильнее, и Бо Франсуа, по-видимому, покорился. Он объявил наконец, что решается высказать о себе всю правду и выдать себя за то, что он есть в действительности; но вскоре заметили, что он обманывает суд, стараясь только выгадать время: при всяком допросе он принимал новое имя и рассказывал новые сказки. То Жан Ожер, то Франсуа Пеллетье, то Франсуа Жиродо, он потешался, сбивая с толку судей, перемешивая с дьявольской ловкостью правду с обманом.

Все-таки эти хитрости не удались ему вполне, чиновники не долго поддавались этим штукам, и почти все допросы кончались словами: Подсудимый, видимо, обманывает правосудие.

Может быть, его прошлое было лучше известно судьям, чем он думал, так как Даниэль и Вассер должны были рассказать некоторые черты из его прежней жизни, хотя в делах и не значилось, что он, например, был связан узами родства с почтенным семейством в стране. Но так как родство это само по себе не имело ничего относящегося к делу, то, вероятно, не сочли нужным и упоминать о нем без особой надобности.

Бо Франсуа сознался, что под именем Франсуа Жиродо он был присужден к каторжной работе. Он был узнан очень многими, и ему положительно становилось невозможно упорствовать долее в своих отрицаниях по этому делу. Главное, что требовалось узнать, — это ту длинную нить преступлений, совершенных им со дня ухода из дома родителей до дня его ареста; но именно эти обстоятельства он и старался тщательно скрывать и как можно более затемнять это время своей жизни. Впоследствии, конечно, правосудие осветило бы наконец эту тьму выдумок и лжи в решительный день публичного заседания, верно, эта ужасная личность явилась бы без тайн, как вдруг запирательства Бо Франсуа и его борьба против очевидности объяснились. В то время, как он занимал судей своими фальшивыми сознаниями, он думал о побеге.

В одно утро Шартр с ужасом узнал, что Бо Франсуа бежал из тюрьмы.

Вот как это произошло: Атаман Оржерской шайки, как мы уже сказали, пораженный общей эпидемией был перемещен в тюрьму на улице Шандез с некоторыми другими из своей шайки; там с него сняли тяжелые цепи, в которых он постоянно находился. Скоро он оправился, и следовало бы его тотчас же отправить в прежнюю тюрьму, но по слабости одного из докторов, его оставили еще на несколько дней в больнице, в это-то время он и привел в исполнение свой план.

Больница находилась на втором этаже в сорока футах от земли; четыре окна, с толстыми железными решетками освещали комнату, два из них выходили на внутренний двор, два на улицу. В ночь побега смотрители ушли из залы в полночь, оставя все в должном порядке, полтора часа спустя Бо Франсуа уже не было. В это время Мег успел, конечно, с помощью своих товарищей, на которых и в тюрьме он сохранил некоторое влияние, проделать между двумя выступами отверстие, изрезать на полосы суконные одеяла и, скрепя их между собой, спуститься вниз по этим веревкам; один из его товарищей, Пьер Буллей по прозвищу оверньянец, последовал за ним; оба были почти что совершенно голые, так как один из надзирателей, по общему правилу, унес платья арестантов, после того, как они улеглись.

Ночной обход увидел висящие одеяла и дал тотчас же знать, смотритель с несколькими стрелками, поставил часовых около отверстия с приказанием никого не пропускать, также отдано было приказание запереть городские ворота и ни под каким видом не отворять. Однако все эти меры оказались излишними, потому что беглецов уже не было в Шартре.

Утром, при известии об этой новости, весь город взволновался. Национальная гвардия бросилась в погоню. Рапорт медиков заставлял думать, что они не могли далеко уйти, так как не совсем еще оправились после болезни; впрочем, с босыми ногами и без платья их легко можно было узнать: а потому национальная гвардия тотчас же бросилась обыскивать соседний лес. Лейтенант Вассер, прикомандированный к Шартрскому трибуналу по экстренным делам, уже скакал по тому же направлению со своими жандармами. Но напрасно обыскивали лес, нигде не нашли и следа беглецов; только узнали, что в ту же ночь они напали на одного прохожего в Ноженском лесу и, избив его, украли у него девятнадцать франков, но куда они направились вслед за этим, положительно никто знать не мог.

Между тем, Вассер не отчаивался. Он теперь знал все притоны, все логовища атамана Оржерской шайки, а потому был уверен, что опять скоро поймает его. Первой его мыслью было броситься в Меревиль, где он не замедлил предупредить Даниэля быть осторожнее, потом в бывшее жилище нотариуса Лафоре, предполагая, что у Бо Франсуа достанет храбрости явиться туда, чтобы отомстить и попользоваться.

Но Бо Франсуа такой же хитрый, как и он сам, не решился пуститься в те местности, где он знал, что его станут караулить. Соскучившись ожиданиями, Вассер дав подробные инструкции меревильским и Н-ским жандармам, поехал объезжать Мюэстский, Липернский и соседние леса, но и тут ничего не нашел, потом бросился в соседние департаменты. Опять в продолжение двух месяцев ездил он везде по этим местам, опустошаемым прежде шайкой, доезжал даже до Тура; но все его старания не привели ни к чему, и он должен был вернуться в Шартр. Он узнал только, что Бо Франсуа, добравшись до бунтовавших еще провинций, присоединился к шайке Шуанов, расположившейся в самых неприступных местах Нижней Бретани. Бо Франсуа не суждено было еще раз быть пойманным, чтобы дать отчет людскому правосудию в своих злодействах! Позже мы скажем, что с ним сталось, теперь же расскажем судьбу остальной шайки.

Следствие над этим громадным процессом тянулось два года. Только 28 Вантоза, года VII, открылось в первый раз публичное заседание с участием присяжных, под председательством господина Лиендона. Бывшую Кармелитскую церковь превратили в зал заседаний, так как в ней могло поместиться около двух тысяч человек. Для публики было выстроено помещение амфитеатром. Во все время заседания множество мест было занято отвратительнейшими женщинами, известными во Франции того времени как «больших охотниц до сильных ощущений», приходивших сюда со своими работами. Два маленьких придела по обеим сторонам большой церкви, были превращены в трибуны; в одной были скамьи для подсудимых, в другой стоял огромный стол, где были разложены вещественные доказательства, среди которых находились и кости Этрешского мальчугана. Кроме жандармов, взвод гусар с заряженными ружьями присутствовал при заседаниях. И все-таки все эти меры предосторожности оказались недостаточными. Несмотря на эпидемию, значительно поубавившую число подсудимых, их все-таки оставалось 82 человека мужчин и женщин. Такое количество негодяев требовало серьезных предосторожностей, как для обеспечения спокойствия судей, так и для внушения подсудимым уважения к властям. А потому придумали на время заседаний запирать ноги подсудимых чем-то вроде деревянных колодок, которые не стесняя нимало другие члены, не дозволяли только вставать с места. Много толков было в то время, чтобы разрешить, насколько согласуется эта мера с текстом закона, говорящим, что подсудимый должен являться перед судом свободным и без цепей; но необходимость на этот раз извиняла уклонение от закона…

Заседания длились восемь месяцев, и конечно в раздирающих душу сценах недостатка не было; выслушали более двухсот свидетелей и 9-го Термидора, года VIII-го (28 июля 1800 года) после двадцатидвух-часового заседания, присяжные вынесли вердикт, на предложенные им 7.800 вопросов.

Когда председатель присяжных встал, чтобы читать свой приговор, дурно принятое приказание гренадерского офицера, привело всех подсудимых в панический страх. Все они поднялись, чтобы бежать и неизвестно, чем бы это кончилось, если бы деревянные колодки не удержали их: мужчины махали руками, женщины кричали, плакали; эти несчастные в полном неведении судебных порядков вообразили, что их тут же расстреляют.

Наконец-то они успокоились и мрачно выслушали, как чтение процесса, так и приговора.

22 подсудимых были оправданы за недостатком улик, тридцать семь человек были приговорены к цепям и заключению, и двадцать три человека, в числе которых четыре женщины, к смерти.

Роза Бигнон, причисленная ко 2-й категории, была приговорена к заточению на 24 года; ее не могли обвинить в участии в каком-нибудь воровстве, только как выдававшую себя за жену Бо Франсуа, всюду следовавшую за ним; во всех его преступлениях правосудие признало ее виновной.

К Борну де Жуи, конечно, были снисходительнее, ввиду того, что его открытиям были обязаны уничтожением шайки. Его приговорили только к 25 годам заключения в цепях. Но Руж д’Оно, Сан-Пус, Гро-Норманд, Гранд Мария были в последней категории, то есть осужденных на смерть.

12-го Вандемира IX-го года была их казнь. Подсудимые в красных рубашках были привезены на Шартрскую площадь. Руж д’Оно оказался под конец чрезвычайно слабым, лихорадочная энергия, не оставлявшая его во все время процесса, тут вдруг покинула его в последние минуты. Остальные же умирали в той закоснелости, которую порождает привычка преступлений и убийств.

С этого времени ни одна разбойничья шайка во Франции не доходила до страшных размеров Оржерской шайки. Между тем, вот уже прошло 60 лет, а воспоминания о Согревателях, о Бо Франсуа живы еще в памяти поселян Боссе, Шартрской провинции, а также и департаментах Сены, Луары и Оазы. В некоторых местах указывают на детей их жертв, а рассказы о производимых ими ужасах до сих пор наводят страх на собирающихся потолковать у камина.

P.S. В подтверждение некоторых обстоятельств, только что высказанных нами исторических подробностей, мы не можем отказать себе в удовольствии напечатать здесь письмо очень обязательное для нас и интересное для читателя, которое мы имели честь получить от господина Изамбера, советника кассационного департамента, человека чрезвычайно уважаемого.

«Господину писателю Эли Берте

Милостивый государь.

Никто не может с большим участием относиться к вашему фельетону „Согреватели“, чем я.

Кроме литературного достоинства вашего романа, он мне напомнил кровавую экзекуцию, на которую меня, семилетнего ребенка, привел смотреть на Шартрскую площадь один из наших лакеев; впечатление, произведенное на меня этим зрелищем, осталось всегда неизгладимым в моей памяти; до сих пор, я, как будто вижу перед собою эшафот и громадные корзины, куда сложили 21 или 23 обезглавленных трупа. Впрочем, ужас, оставленный по себе Оржерскою шайкою на моей родине, до сих пор у всех на памяти и до сих пор служит темою вечерних рассказов, со всеми обстоятельствами, относящимися к их подвигам. В детстве моем эти рассказы произвели на меня потрясающее впечатление и, проезжая мимо леса, я всегда был убежден увидеть выходящих оттуда разбойников, а на всех деревьях жертв их жестокостей. Один мой родственник был изуродован ими и на просьбу его в кассационную палату Николай Каллош отрекся от этакого покушения, сделанного 2-го ноября 1797 года, на допросе из Оно в Вуаз. Я сам родился в Оней близ Ооно (50-го ноября 1792 года), а шайка в своей среде имела соучастником Франсуа Брольт, по прозвищу Франсуа Мари-Бард, дровосека, жившего в Оней и осужденного на заключение в цепях.

Я искал в канцелярии кассационной палаты указа об отменении перевоза осужденных и нашел его от 6-го Вандемира XI года (1800). С VI года (1795) Кассационная палата издала указ, предоставлявший судьям пограничных департаментов Эр и Луар власть председателей присяжных.

Точно так же 24-го Флореана XI года кассационная палата постановила, что ввиду общественного спокойствия и безопасности отослать процесс Оржерской шайки в уголовную палату Эр и Луар, находящуюся в Шартре.

Постановление это говорит об опасности и невозможности перевозить такое количество подсудимых и свидетелей в те департаменты, где преступления были совершены.

Общественная безопасность, говорит это постановление, не допускает этого перемещения, потому что далеко не безопасно было бы возить в несколько мест столько личностей! Члены этой орды, находившиеся еще на свободе, не преминули бы употребить всю силу для освобождения своих соучастников и тем предупредить невыгодные для них открытия.

Следствие процесса тянулось три года; первый председатель присяжных был гражданин Пайльярд, второй — Лормо, имя третьего я нигде не мог найти.

Вы, конечно, имеете у себя под рукою обвинительный акт от 22-го Вандемира VIII года (октября 1797) и приговор Шартрской (Эр и Луар) уголовной палаты, 9-го Термидора VIII года (28 июля 1797), также как и несколько бумаг, печатанных тогда и виденных мною в Шартре.

Я нашел только 23 осужденных на смерть, в том числе трех женщин.

Борн де Жуи (Людовик Герман Буско) присужден к цепям.

Греле, названная Мария Жозефина Лекиойе, — Мария Роза.

Бигнон, жена Жана Франсуа Ожера, по прозвищу Бо Франсуа, приговорена к заключению.

Если вам нужна будет копия текста отменения 46 человек, отнесшихся в кассационную палату, я могу предоставить ее в ваше распоряжение. Он был дан по докладу советника Виллера, под председательством Таржет, до преобразования VIII года.

Я видел, что у вас Бо Франсуа был приговорен в Дурдоне к каторжной работе на тридцать лет. Это, должно быть, было до революции, так как только тогда существовала там высшая, средняя и низшая инстанция; после же революции Дурдон был только уездным городом, и в нем кроме исправительной полиции не было другого трибунала.

Я думаю, милостивый государь, что получить эти подробности для вас будет приятно и полезно, пока вы еще не закончили ваше издание.

Примите и проч. и проч. и проч.

Изамбер

Советник кассационной палаты»

XI

Эпилог

Более десяти лет прошло после истребления Оржерской шайки. В ясный сентябрьский день 1811 года, мы находимся опять в одной из живописных и плодородных местностей Пикардии, невдалеке от берегов Соймы, главных действующих лиц этой истории…

В центре прекрасного пейзажа, в четверти лье от реки, возвышался замок, или, лучше сказать, большая усадьба. Она состояла из множества зданий, большей частью новоисправленных, и казалась целым городком. От нее в разные стороны расстилались огромные поля, бесконечные луга и все это окаймлялось пушистым лесом. Несколько дубовых и яблонных аллей примыкали к ней с разных сторон, в ее огромных гумнах, колоссальных сушильнях, собирались богатства этой благословенной Богом почвы, а в обширные стойла загонялись по вечерам большие стада быков, овец и великолепных лошадей. Другие жилища, разбросанные по равнине, казалось, были ее подвластными, и их скромный вид говорил об их вассальстве перед этим земледельческим могуществом, от которого, как лучи солнца, расходились во все стороны изобилие и плодородие.

По одной из этих аллей, о которых мы только что говорили, под развесистой тенью деревьев, с висящими плодами, шло несколько человек по направлению к густой рощице, расположенной на ровном расстоянии между усадьбой и соседней деревней, как будто для того, чтобы служить целью прогулок для жителей той и другой. Впереди, резвясь и прыгая, шли двое детей, щегольски одетых, мальчик лет десяти и девочка еще моложе; оба играли, смеялись, болтали с живостью, так присущей этому возрасту; быстрокрылая бабочка, пролетевшая мимо них, красненькая букашка на зеленом листике кустарника, хорошенький цветок в траве — все служило поводом к их радостям, их восторгу.

Мальчик лет пятнадцати, полумужик, полулакей, одетый во что-то напоминающее серую ливрею, приставленный к ним в должности надзирателя, худо исправлял свою должность: с садовничьим ножом в руке, он более был занят своей работой, то выделывал он из дубовой коры дудочку для мальчика, или тросточку ему же, или соломенную мельницу, или плетенку для девочки. Только когда детский шум усиливался до того, что мешал разговору стариков, то он тихо увещевал их, но дети положительно не обращали внимания на своего ментора.

Взрослые, шедшие позади них, были два господина в зрелом возрасте и чрезвычайно приличной наружности; один из них в сером каламянковом костюме, соединявшем в себе уважение к собственной личности хозяина своего с деревенским неглиже, по-видимому, был хозяин этого поместья со всеми от нее зависящими владениями; хотя не старше сорока двух лет, полный здоровья и силы, но выражение лица его было постоянно серьезно, почти грустно; только когда взгляд его останавливался на весело прыгающих впереди детях (которые и были его), все лицо мгновенно прояснялось, и серьезность делового человека уступала место ясной улыбке отца. Этот богатый владелец и счастливый отец был Даниэль Ладранж.

Товарищ был старше его двенадцатью годами. При первом взгляде на эту личность, по живости манер, по его синему до щепетильности опрятному и наглухо застегнутому сюртуку, а также по его седым усам, можно было признать его за военного, а красная ленточка, видневшаяся у него в петлице, убеждала в этом; хотя походка его и была все еще тверда и пряма, но можно было заметить, что увеличивающийся живот начинал уже стеснять его движения; менее привычный, чем Даниэль, к детскому шуму, он часто оборачивался к ним, нахмуривая свои густые брови, но так как вместе с тем снисходительная улыбка, казалось, помимо его воли, скользила по его губам, то дети вовсе не пугались.

Впрочем, маленькие шалуны ненадолго отвлекали внимание двух приятелей от их горячего разговора.

— Итак, командор, — продолжал Даниэль, — на этот раз вы уже положительно расстались со своей службой! Но право, зная вашу неутомимую деятельность, я все спрашиваю себя, как вы сможете привыкнуть к монотонной жизни честного человека!

— Ко всему можно привыкнуть, любезный Ладранж! Много провел я дурных дней, а еще более дурных ночей на службе; ногами своей лошади, я уверен, что истоптал всю французскую землю, немало выстрадал тоже я от холода, от жара, от голода и жажды; наконец, честное слово, уж я и устал, а потому и решился: попросил отставки, получил ее и хочу теперь побаловать себя, без опасения компрометировать свое достоинство. Первое употребление сделанное мною, из моей свободы, это было поехать, сделать визит вам и вашим дамам, сюда к вам на Рамсейнскую ферму, которую, между прочим, я предпочитаю этой старой Меревильской развалине; будем теперь с вами охотиться, ловить рыбу, гулять, и увидите, черт возьми, сумею ли я тоже ужиться в этой, прошу простить, тунеядной жизни?

— Не стесняйтесь, Вассер! Вы не боялись бы, что я могу оскорбиться на этот намек, если бы знали, как мало я его заслуживаю. Управляя один работами этого громадного имения, уверяю вас, что в труде я недостатка не имею. Взамен того, дела мои идут хорошо; у меня славная жена, прелестные дети, хотя немного и шумливы, и никогда еще в жизни я не бывал так счастлив!

— Все это правда, Ладранж, но хотя земледелие хорошая и полезная вещь, все же я не могу не пожалеть, что вы так рано сочли нужным отказаться от другой карьеры… Несколько ведь раз уже с тех пор, что вы отказались от места председателя присяжных в Шартре, вам предлагали такие почетные места в магистратуре, а вы все отказываетесь и отказываетесь…

— Разве вы не знаете причину моих отказов, командор? — ответил Даниэль, понизив голос.

— Ба!… Нелепые опасения!

— Как же быть, мой друг? Могу ли я идти на риск, когда-нибудь, сидя в своей официальной коже, увидеть перед собою этого… родственника… это чудовище, или кого-нибудь из его соучастников?

— Но в сотый раз говорю я вам, что бояться вам нечего; вы помните, что после его побега на меня возложили обязанность поймать его, три месяца гонялся я за ним. Не поймав его, я узнал, что, уйдя в бунтовавший тогда департамент, он присоединился к шайке Шуанов. По усмирении западных провинций, я опять справлялся и убедился, что Бо Франсуа или человек уж очень на него похожий, был расстрелян самими же Шуанами, вследствие воровства и убийства, выходившими из границ терпимости, даже между ними.

— Что вы ни говорите, командор, а все же слишком неверные данные, одни только предположения, — ответил со вздохом Даниэль. — И я счел своей обязанностью устроить свою жизнь так, чтобы постоянно быть наготове к тому, что не сегодня завтра появится опять тот, о котором мы говорим, и каким-нибудь новым преступлением заявит о своем существовании. У меня, Вассер, есть предчувствие, что он непременно опять появится, к стыду нашего семейства. Без этой ужасной мысли, нередко меня посещающей, счастье мое было бы совершенно! Может быть, не меня одного пугает эта мысль, я подозреваю, что моя Мария, хотя мы никогда не говорим об этом между собой, но тоже опасается, как и я, этого появления; у меня недостает духа заговорить с ней об этом предмете. Наконец, что могу сказать я для ее успокоения, когда я сам так мало спокоен?

— Это совершенно химерические опасения. Люди, подобные Бо Франсуа, никогда не живут долго. Они подвергаются слишком многим опасностям, чтоб наконец и не погибнуть в них. Повторяю вам, что в ваших опасениях смысла нет! О, по мне уж лучше эта сильная беспредельная доверчивость вашей тещи, старой маркизы. Еще сегодня утром, после всего того что случилось, старушка утверждает, что Бо Франсуа оклеветали и что эти преступления, на которые существует столько доказательств, никогда не существовали. Помните, тоже как однажды вечером прошлой зимой у вас в гостиной у меня как-то сорвалось с языка имя этого Бо Франсуа и приправленное довольно резким эпитетом; она выпрямилась и, приняв самую презрительную позу, с высоты своего величия заметила мне: «свет очень зол, в нем много лжи и клеветы, и только один Бог может знать правду». Как вам это нравится? Это уж что называется — быть чертовски снисходительным к ближнему!

Даниэль не мог удержаться, чтобы не улыбнуться.

— Голова моей милой тетушки и тещи никогда не была из крепких, после ее временного помешательства, бывшего с нею, после всех этих ужасных нравственных потрясений, — ответил он. — Но, пожалуйста, командор, будьте осторожнее при моих дамах, избегайте всего, что может напомнить им это ужасное прошлое! Уж и без того слишком много есть напоминающего им его ежедневно и ежечасно.

— Обещаю вам быть нем как рыба, милый Ладранж! Но серьезно, вы доходите до крайностей в ваших страхах за прошлое и опасениях за будущее! Хоть бы это например: требовала ли ваша честность, чтобы вы отдали на благотворительные учреждения департамента эти сто тысяч экю, доставшиеся после вашего дяди Ладранжа? Следовало ли вам лишать ваших детей состояния, достававшегося вам по праву? Черт возьми! По мне так это уж излишняя щепетильность! Положим, что это отречение чрезвычайно возвысило вас в общественном мнении, и взамен того со всех сторон вам предлагают всякого рода почести и места; но согласитесь, что платить сто тысяч экю за уважение, на которое и без того имеешь право, -слишком дорого!

— Командор, — горячо заговорил Даниэль. — Мог ли я решиться обогатить эти чистые, невинные создания состоянием, отнятым у негодяя, служившего стыдом и ужасом целому поколению!… Между тем, я всегда сожалел чрезвычайно, что громко не мог объявить о причине этого наружного только великодушия с моей стороны, и, таким образом, невольно присваивал себе общую благодарность и похвалы, которых, в сущности, вовсе не заслуживал. Кроме моего семейства, вы единственный человек в мире, знающий настоящую причину этого бескорыстия.

— И я не выдам вашу тайну, Ладранж! Правду говоря, когда я еще был на службе, то могло представиться какое-нибудь непредвиденное обстоятельство, могущее вынудить меня раскрыть эту тайну, теперь же, когда я стал частным человеком, сам черт не вызовет ее у меня.

— Оставим это, — ответил Даниэль, видимо, недовольный, — поговорим лучше о другом, Вассер… Как вам нравится эта славная Рамсейская ферма, оставленная моим несравненным другом Леру моему Генриху, его крестнику?

— Действительно великолепное имение, — ответил командор, оборачиваясь и разглядывая величественные строения, — много есть замков, не стоящих этой фермы, в том числе и ваша Меревильская руина, Ладранж!… Да, ваш мальчуган счастливчик, честное слово! И старый Леру, оставивший после себя, говорят, состояния на двадцать миллионов, вознаградил его за потерю тех ста тысяч экю…

— Эта добрая душа всегда увеличивала цену услуги, оказанной мной ему когда-то, — ответил Даниэль, — и я не решился отказаться за своего сына от такого царского подарка; теперь мне хочется из этого громадного поместья сделать ресурс благосостояния всего края. Земледелие, этот неиссякаемый источник народного богатства, с некоторых пор оставался здесь в пренебрежении; я употребляю теперь все усилия, чтобы восстановить его в здешнем околотке, вот послушайте, Вассер, какие у меня есть планы и что я хочу сделать.

И он с увлечением принялся перечислять сделанные уже им улучшения, а также и те, которые предполагал сделать для эксплуатации Рамсейских земель. Предмет этот не совсем-то приходился, казалось, по вкусу слушателю, командор поворачивался направо и налево, гримасничал, поддразнивал детей, продолжавших весело порхать около него, но Даниэль, не желая допустить Вассера возвращаться к тяжелому для себя разговору, а также, может быть, и от самого себя отогнать грустные, только что вызванные воспоминания, упорно продолжал перечислять все предполагаемые им осушения, орошения, плантации и рубки лесов.

Он еще не кончил, как веселые крики детей дали знать о появлении новой личности. В этом месте аллея перерезывалась проселочной дорогой, шедшей в соседнюю деревню. Высокий толстый поселянин ехал в эту деревню; а мальчик с девочкой, тотчас же узнав в нем соседнего фермера, весело кричали ему свои детские приветствия.

— Это папа Клошар! Здравствуйте, папа Клошар! Когда же мы пойдем к вам кушать творог со сливками и землянику?

Старик казался весьма озабоченным и печальным, несмотря на то, при виде этих розовеньких, веселеньких, улыбавшихся ему рожиц, лицо его прояснилось и, остановившись, он дружески заговорил со своими маленькими приятелями. Окончив с ними, он собирался уже пришпорить своего лошака и продолжать путь, как увидел в аллее приближавшихся Ладранжа и Вассера.

Деревенская вежливость, налагающая на личностей обязанности не хуже политики, не дозволяла ему уехать, не дождавшись богатейшего владельца в стране и не обменявшись с ним несколькими приветствиями, несколькими словами о погоде, об уборке хлеба и тому подобное. А потому Клошар, несмотря на все нетерпение достигнуть скорее цели своего путешествия, остановился опять, и как только гуляющие подошли поближе, почтительно снял свой бумажный колпак.

— Каково поживаете, Клошар? — спросил Даниэль дружеским тоном. — Что поделывается на Рошеморе? Вы, кажется, очень спешите куда-то? Ваш бедный лошак из сил выбился.

— Дело тут в том, — пробормотал Вассер, — что ездок был бы более в силах тащить лошака, чем лошак ездока…

Но мужичок, не обратя внимания на это замечание и глубоко вздохнув, ответил Даниэлю:

— Вы очень добры, господин Ладранж… Знаете, дни идут за днями и не похожи бывают один на другой… Да, я в большом горе, господин Ладранж, у нас в семье случилось несчастье. — И он снова так вздохнул, как будто бы простонал.

— Что такое? Разве госпожа Клошар?…

— Она-то здорова, благодарю вас; без того уж потеря слишком велика.

— Так кто-нибудь из ваших детей…

— Нет, нет, сударь! Сохрани их Бог, не менее того большое несчастье…

— Но что же такое, наконец, у вас случилось, бедный мой Клошар?

— Ах, господин Ладранж! Никто не поверит, чтоб в один день смерть могла бы похитить столько жертв, а все-таки шесть самых красивых, самых сильных и самых здоровых.

— Как? Шесть человек умерло… В один день?

— Ах, сударь, не о людях идет речь, а о коровах моего тестя, которого это обстоятельство разорит совсем.

Услыхав причину такой глубокой печали, Ладранж насилу удержался от нетерпеливого движения, Вассер же, не стесняясь, пожав плечами, довольно громко произнес:

— Дурак.

Клошар, убитый своим горем, казалось, и не слыхал этого.

— Да, господин Ладранж, — продолжал он жалобно, -это как я вам сказал, шесть коров, из которых худшая стоила сто экю… Но, как честный человек, скажу — продолжал он, сердясь и указывая концом своей палки на деревню, — негодяй, сделавший нам эту штуку, поплатится и, попадись он мне теперь под руку, уж я расправлю ему кости. Бедные коровы!

— Как? — спросил Даниэль, считавший своей обязанностью принять участие в горе своего соседа, — неужели это несчастье следствие чьего-нибудь недоброжелательства?

— Да, сударь, да! Там в деревне уже несколько дней обретается какой-то кочующий ветеринар. Все говорили, что он чудесно лечит больной скот, я и поверил этому, а он — вор, разбойник, лгун, которому следовало бы на гильотине голову отрубить. Вот вчера мой тесть и сказал мне, Клошар, у нас шесть коров невеселы, ничего не едят, не спят, думается мне что они больны; сходи-ка ты к этому, говорят, доктору, попроси чего-нибудь, чтобы полечить наших коров, что будет стоить, заплатим. Хорошо, говорю, я схожу. И действительно, пошел и нашел я этого длинного дурака, назвавшего мне по латыни болезнь моих коров; после долгих переговоров дал он мне пакет с лекарством, стоящий три экю; это очень дорого, но что же было делать? Надо быть добрым к скотинке. Вот я и вернулся в Рошемор, отдал пакет тестю, чтобы тотчас же он дал коровам, и немного спустя что ж я вижу? Лежат мои бедные коровушки на соломе, не шевелясь; это меня точно ошпарило, дотронулся я до них, ни одной уже нет, все околели… Так вот как!…

Горе прервало речь Клошара, но, скоро оправясь, он продолжал, все грозя палкой деревне:

— Но он, отравитель, заплатит мне за коров моего тестя; я поеду теперь, отыщу его у кабатчика Бланше, у которого он поселился, и уж если только найду его, то вздую… Разве только он согласится заплатить тестю чистоганом… Но я не думаю, чтоб у него в кармане сильно бы звенели экю!

Командор исподтишка смеялся над гневом старика и над его ораторством. Даниэль же слушал его гораздо серьезнее.

— А что это за личность, Клошар, сделавшая вам столько убытку?

— Это ученый, сухой, не очень еще старый, в длинном сюртуке и в военной шляпе с галуном. У него, кажется, и фальшивые волосы и фальшивые зубы и уж, конечно, самое фальшивое лицо, какое только можно себе вообразить; он на всех языках рассказывает такие удивительные вещи, в которых и сам черт ничего не поймет… Говорят, что он также лечит людей и что будто он прервал лихорадку у маленького Галюше; но теперь уж я знаю, на что он способен… а еще корчит из себя важного барина; есть у него и старая карета для перевозки лекарств, и лошадь, чтобы таскать эту карету, и вдобавок еще всегда ходит лакей в лохмотьях, страшнее всех смертных грехов. Вот теперь увидим из всего этого, наберется ли у него чем заплатить за коров моему тестю, а не то так уж пропою ж я ему зорю. Извините, господин Ладранж, — говорил Клошар, продолжая горячиться, -пересчитывая свои претензии, не могу далее терпеть. Спешу отыскать этого плута, чтобы переговорить с ним… До свидания, господин Ладранж, и вся честная компания… прощайте мои ангельчики… Уж не пройдет же ему это даром, уж обещаю вам, что будет он помнить коров моего тестя!

Договорив последние слова, он ударил по лошаку, который пустился рысью, и оба скрылись из виду; гуляющие же наши продолжали подвигаться к роще.

Дети, на минуту заинтересованные разговором, которого они и не понимали, пустились опять бежать под присмотром своего молодого надзирателя, но Даниэль с командором, тронутые рассказом Клошара, продолжали молча и задумчиво свой путь; наконец Даниэль заговорил первый:

— Что вы думаете обо всем этом, командор? Проживающий там у Бланше шарлатан, не наводит ли вас на мысль?

— Конечно, конечно, милый Ладранж, — ответил Вассер, — поведение этого бродяги довольно подозрительно… Если бы я еще был на службе, то мне пришлось бы пойти туда отыскивать этого плута, посмотреть его бумаги и заставить удовлетворить за коров тестя… Но теперь я человек частный, — продолжал он, потирая руки, — теперь все это меня не касается; я теперь мирный гражданин, тунеядец и предоставляю отравителя коров экспедитивной расправе Клошара.

Даниэль остался задумчив, боясь в то же время каким-нибудь нескромным вопросом выдать предмет своей думы. Достигли наконец и рощицы, бывшей, по-видимому, целью прогулки. То было что-то вроде маленького парка, извилистые дорожки которого составляли целый лабиринт; аллеи эти, покрытые густым, всегда зеленеющим дерном и осененные блестящей листвой дубов, пересекались изредка маленькими площадками, с которых открывались зрителю живописные виды. Хорошенький ручеек, вытекавший тут же из-под кустарника, шумно бежал по пестрому лугу, поддерживая своей влагой свежесть покрывавших его растений.

Подойдя к рощице, дети не слушая более зова своего надзирателя, бросились вперегонки и скрылись в кустарниках; мальчик тоже, бросив свою недоконченную мельницу, пустился за ними в погоню; но уже не дождавшись его, беглецы вдруг остановились, и когда Даниэль с Вассером подошли к ним, то в свою очередь были поражены неожиданным зрелищем: Генрих, сын Ладранжа, с испугом и любопытством смотрел тут на человека, лежащего на одной из дорожек парка; по-видимому, ему очень хотелось убежать, но, несмотря на то, он храбро махал своей тросточкой, как будто защищая сестренку, со страху спрятавшуюся за него. Лакей, не менее изумленный и не менее испуганный, стоял неподвижно с ножом в руке.

Причиной всех этих страхов был человек, лета которого трудно было определить, но платье в лохмотьях и безобразное лицо которого внушали отвращение. На лице виднелись следы глубоких ран, как будто оно было выжжено или изуродовано самой злокачественной оспой; красные с выжженными ресницами глаза, изредка озаряемые на мгновение каким-то странным внутренним огнем, обыкновенно были тусклы, бессмысленны. Его лысая голова, запущенная борода, придавали ему что-то зверское, несмотря на то, он, видимо, был не опасен, так как хотя и был высокого роста, но то был один ободранный скелет, разврат или нищета в котором уничтожили всякую силу. Его страшная голова тряслась, и все туловище нервно подергивалось, даже маленький Генрих своей маленькой ручкой был бы в силах опрокинуть эту громадную развалину.

Незнакомец, как мы уже сказали, лежал на траве; в одной руке он держал бутылку с наклеенным белым ярлыком и беспрестанно подносил ее к губам. Он был уже пьян и, видимо, нарочно избрал себе это местечко, чтобы на свободе предаться своему возмутительному кайфу. Присутствие детей его чрезвычайно сердило; не спуская с них глаз, он приподнимался на своем исхудалом локте и грозил им другой рукой, испуская вместо слов какое-то дикое мычание.

Приход Даниэля с командором, казалось, дал другое направление его мыслям. В свою очередь он внимательно вглядывался в них, чувство удивления и страха вдруг как молнией озарило его глаза, но выражение это тотчас же и рассеялось, и, повернувшись снова к детям, он проговорил гробовым голосом:

— Уведите ребятишек! Уведите их, тысячу чертей! Я не могу видеть детей с тех пор как… Унесите их.

Стиснув кулаки, он хотел броситься на прелестных, розовых, улыбающихся созданий, составлявших такой контраст с его безобразием; но, не быв в силах подняться, он снова упал и, схватив бутылку, жадно стал пить. Ладранж поспешил встать между детьми и этим гнусным созданием, чтоб скрыть от них вид подобного унижения человеческого достоинства.

— Петр, — обернулся он к маленькому лакею, — отведи Генриха и Мариету в беседку, и мы сейчас придем.

Петр поспешил взять детей за руки, чтобы вести их, как Даниэль спросил еще.

— Знаешь ты этого человека?

— Да барин; это лакей того шарлатана, что живет там у Бланше… каналья страшная!… Хорошо было бы, если бы кто избавил округ от этих негодяев.

— Хорошо, ступай!

И Даниэль присоединился к командору, подошедшему к пьянице.

Вассер вследствие своей долгой службы, слишком хорошо знал все эти степени унижения, до которого может снизойти род человеческий, чтобы удивиться чему-нибудь подобному.

— Эй ты! — с презрением заговорил он с незнакомцем.

— Что ты тут делаешь? Ведь не молочка, я думаю, пришел выпить тут в уединении-то… кажется, с тебя достаточно.

Пьяный выпрямился; казалось, опять смутная тревога поднялась у него в душе; но впадая опять в свой идиотизм, он ответил голосом похожим скорее на рев медведя:

— Ну хорошо! Ребятишек уж нет; это мешало мне пить спокойно… Славно ж попадется хозяин! Поколотит он меня, когда узнает что я все выпил… мне это все равно… может, и убьет меня; тогда будет все кончено… И он опять поднес бутылку ко рту, но, тотчас же отняв, бросил ее от себя — она была пуста.

— Это странно! — говорил он, прижимая кулак к груди, — жжет, как растопленное олово.

— Я думаю, проклятое животное, в этой бутылке был спирт.

Командор подошел и поднял бутылку. На ярлыке было написано: мазь для лошади город Клике. Вассер понюхал в горлышке, оттуда сильно несло алкоголем, камфарой и еще каким-то лекарством.

— Но, черт возьми, — вскричал изумленный командор, — дурак ведь выпил лошадиное лекарство!

— Возможно ли? — вскрикнул в свою очередь Даниэль, осматривая бутылку. — В таком случае несчастный ведь теперь в опасности…

— Ба! То, что убьет честного человека, не подействует на подобного негодяя!

— Все-таки, Вассер, из человеколюбия следует помочь ему.

— Не стоит, уверяю вас; желудки у них бывают подбиты медью или железом. Вы увидите, что этот переварит лошадиное лекарство, как стакан сидра.

Между тем, пьяница все с приложенной к груди рукой метался по траве, говоря:

— Жжет тут, но хорошо. Я ведь привык к лекарствам. Хозяин пробует на мне все свои лекарства, а у меня от них бывает боль в животе, в голове и во всем теле, не говоря уже, что это меня дураком делает… По-настоящему мне следовало бы всадить нож в горло хозяину, но он сильнее меня… Я теперь не то, что был; нет больше ни сил, ни храбрости, ничего нет…

Остальных его слов разобрать было нельзя, а зловещая гримаса скорчила и без того ужасное лицо его.

— Гм! — сказал Вассер, обратясь к Даниэлю. — Этому негодяю пришлось бы иметь дело со мной, если б я еще был на службе, но теперь меня уж не касается, пусть делают что хотят!

Ладранжу чудилось в этом опозоренном создании сходство с личностью, которую он знавал прежде; но не в состоянии согласовать между собой некоторые вещи, совершенно несообразные одна с другой, он сам пугался своего подозрения. Пьянице наконец надоело видеть тут двух личностей, наблюдавших за каждым его движением.

— Ну а вы там чего ждете! Чего вам от меня нужно? -спросил он. — Если вам нечего мне дать, то уходите, а я спокойно еще засну, пока хозяин не отыскал меня.

— Он прав, — сказал командор, — самое лучшее оставить его спать и переваривать свое лекарство… Идемте, Ладранж…

Но Даниэль не двигался.

— Вассер, — спросил он дрожащим голосом, — милый Вассер, не кажется ли вам также, как и мне!… я с ума схожу… пойдемте.

И он бросил серебряную монету. Незнакомец, приподнявшись и на четвереньках добравшись до этой милостыни, с жадной радостью схватил ее.

— Деньги! — бормотал он. — Мне деньги! Как давно уж не приходилось мне дотрагиваться до них! А в былое время сколько у меня было серебра, золота!… Много, много. А теперь ничего нет, когда кто и даст, то хозяин отнимет, да еще и поколотит вдобавок… Но уж этих-то он не получит: я их так спрячу, что ему их не отыскать будет! На эти деньги пойду в кабак, буду водку пить… ха-ха-ха-ха!

И он захохотал идиотским смехом, но вдруг смолк и стал вслушиваться. Кто-то звал на опушке леса.

— Это он, — заговорил дрожа всем телом пьяный, -как это он так скоро нашел меня?

И он снова стал слушать.

— Франсуа, бессмысленное животное, — кричал сердитый голос, — я знаю, что ты меня слышишь, если сию же минуту не явишься, смотри, раскаешься!

Он не посмел долее молчать.

— Я здесь, хозяин, — покорно ответил он, — я здесь.

И человек, этот бывший не в состоянии сейчас двигаться, наэлектризованный страхом, вскочил на ноги и, хоть и качаясь, но скорым шагом направился к тому месту, откуда слышался голос, и через минуту скрылся из глаз изумленных приятелей.

— Право, я не дал бы и двух лиардов за шкуру этого мошенника, — заметил насмешливо Вассер. — Но что с вами, Ладранж? Вы, кажется, принимаете в этих негодяях участие сильнее, чем они заслуживают.

— Вассер, — заговорил наконец взволнованно Даниэль, — вы слышали, что этого бродягу назвали Франсуа?

— Да, но что же это доказывает? Это очень обыкновенное имя.

— А не заметили вы, что этот несчастный, несмотря на свои раны, очень похож на…

— На кого же? На личность, о которой мы только что говорили, Бо Франсуа? — ответил, захохотав, Вассер. -Вы везде видите Бо Франсуа, мой бедный Ладранж; что же касается до меня, то это сходство меня вовсе не поразило.

— Может быть, командор, несмотря на вашу опытность в этих делах, вы не берете в соображение значительной перемены. У этого несчастного взгляд, голос, которого я никогда не забуду… Согласны вы идти со мной? Мы отыщем этих людей и расспросим их. Может, и хозяин-то наш старый знакомый!

И Вассер наконец встрепенулся.

— Вы говорите о мошеннике, сыгравшем мне эту скверную штуку на Гранмезонском перевозе! — воскликнул он. — Черт возьми, это другая уж песня: размыслив хорошенько, Ладранж, я нахожу что на честного человека, как и на военного, совесть возлагает некоторые обязанности… В самом деле, бежим за негодяями! Право, это было бы уж верхом удачи, если бы мне пришлось-таки наконец найти этого старого приятеля доктора!

— Я попрошу вас только подождать меня с минуту, чтобы отправить детей на ферму.

Они направились к маленькой беседке, выстроенной в центре рощи. Дорогой они услыхали за собой звуки сильных ударов и потом стоны.

— Хорошо! — бормотал Вассер. — Вон уж господин шарлатан наказывает своего господина слугу, честное слово, если только ваши подозрения справедливы, то я не вижу еще в том большой беды.

Даниэль ничего не ответил и торопливо вошел в беседку. Дети покойно играли. Поцеловав их, отец приказал молодому слуге отвести их в Рамсей, и сам проводил их до большой аллеи, ведущей на ферму. Только уж после этого, казалось, вспомнил он опять о шарлатане и его слуге.

Посмотрев в долину, Даниэль с Вассером увидали по направлению к деревне двух шедших людей, в которых они тотчас же и узнали тех, кого им было нужно. Один из них шел сгорбившись, шатаясь, с открытой головой, другой, шедший за ним, сердито размахивал руками и беспрестанно бил того палкой. Несчастный лакей иногда останавливался, оттого ли, что не в силах был идти более или хотел попробовать тронуть сердце своего мучителя но этот бил его еще сильнее, заставляя идти все далее. Раз пьяница упал и тщетно старался подняться; тотчас гонитель бросился на него, бил, давал пощечины, и, подняв его сильной рукой, принудил идти далее.

Даниэля и Вассера возмущало подобное бесчеловечное обхождение, и несколько раз принимались они кричать, приказывая бессердечному хозяину остановиться; но вероятно, крика их за дальностью расслышать было нельзя, так что господин с лакеем скрылись из виду.

— Это ужасно! — говорил Даниэль. — И конечно ошибся. Несмотря на всю его низость тот, о котором мы говорили, предпочел бы сто смертей подобному мучению и оскорблениям.

— Вот увидим, — ответил Вассер, — когда человек падает, то падает очень низко.

Они продолжали подвигаться к деревне, при входе в нее, они встретили Клошара все на своем лошаке. Грустная и растерянная физиономия фермера говорила о его неудавшейся попытке.

— Что же, Клошар, — спросил рассеянно Даниэль, -получили ли вы какое удовлетворение от невежи, уморившего ваших коров?

— Увы, господин Ладранж! Он уверяет, что тут вина моего тестя, и что он может это доказать… Лекарство следовало давать в продолжение восьми дней, а тесть мой, желая скорей видеть своих коров здоровыми, имел глупость выпоить его за один раз, поэтому-то бедные животные и околели. Но все это лекарство должно быть ничего не стоило.

— И таким образом, вы не могли доставить себе удовольствия выместить гнев на спине проклятого шарлатана? — спросил командор.

— Я с удовольствием бы, сударь, да письмоводитель судебного пристава уверяет, что мне может дорого стоить, если я пущу палку в дело; да к тому же, говоря правду, как я стал очень-то горячиться, шарлатан посулил мне переломать все кости, а я оказался бы не сильнее его, так что…

— Так что вы поехали стричь, а возвращаетесь сами стриженый! — договорил командор.

Фермер косо поглядел на него, не зная, следовало ли ему сердиться или смеяться.

— Он мне не дал даже порядком поговорить с собой, -продолжал Клошар, — он ищет все своего лакея, наделавшего там каких-то глупостей. Тем не менее я поеду теперь спросить, нельзя ли мне подать просьбы; и если можно, честное слово, подам на него; да и на тестя, сделавшего подобную глупость, который и до сих пор должен мне приданое моей жены, потому что…

Даниэль перебил его вопросом о шарлатане и его слуге, но Клошар упорно продолжал рассказывать о процессе, который он затеет и ветеринару и тестю, и даже своей жене, так что наши приятели потеряли наконец терпение, ушли от него и вошли в кабак.

Деревенский питейный дом в такое время дня бывает совершенно пустой, а потому и Даниэль с командором никого не нашли там, но из задней части дома услыхали крики и стоны. Они поспешили пройти низенькую комнату, потом двор и, войдя в темную, сырую конюшню, нашли наконец тех, кого искали. Несчастный слуга уже лежал в колоде, предназначенной для пойла лошадей, которую несколько охапок соломы превратили в постель, он был в страшных конвульсиях, налившиеся кровью глаза его, казалось, хотели выскочить из орбит. Хозяин продолжал осыпать его ругательствами, но не бил уже более, напротив, стоя у ящика со своим лекарством, он приготовлял микстуру, вероятно, для больного.

Сам шарлатан был человек очень высокого роста и здоровый, хотя уже и переживший средний возраст; костюм его состоял из темного зеленого сюртука, застегнутого спереди шнурами на шелковые пуговицы, на голове у него была треугольная шляпа, выложенная золотым галуном. Длинная седая борода содержимая в большом порядке, падала ему на грудь; глаза его были совершенно скрыты большими синими очками. Несмотря на то, что он сердился, в движениях была какая-то театральная важность. Он оказался не тем, кого Даниэль и Вассер ожидали встретить, и в первую минуту тот и другой подумали, что видят его впервые.

Они остановились на пороге этой темной и вонючей конуры. Шарлатан, кончив, вероятно, приготовление своей микстуры, поднес ее в деревянной чашке к лакею, проговорив повелительно:

— На, дурачина! Выпей-ка это; конечно, это не так деликатно, как водка с камфарой или настой из цикуты, которыми ты изволил угоститься утром… Пей же, а не то ведь через несколько минут на земле будет одним негодяем меньше.

Но вид чашки, подаваемой шарлатаном, казалось, только увеличивал страдания пьяницы.

— Нет, нет хозяин, смилуйтесь! — стонал он своим хриплым голосом, мечась в колоде. — Не нужно более лекарств, пожалуйста… Я не могу более, простите меня. -Не нужно более лекарств, добрый мой хозяин! Если я должен умереть, то уж дайте мне умереть спокойно!

— Говорят тебе, пей, — ответил важно медик, — на этот раз дело идет не о пробе лекарства. Пей же, а не то, черт возьми, ведь я и насильно волью его тебе в глотку. — И он хотел привести угрозу в исполнение, но больной все еще отбивался.

— Помилуй, хозяин, помилуй! — повторил он. — Побои мне что, я привык к ним, но лекарства не надо! Оставь меня, и ты получишь деньги, данные мне этими господами: они там у меня в башмаке, возьми их. Оставь же меня, негодяй, или я убью тебя! Сожгу на маленьком огне! Баптист, как смеешь ты терзать своего старого товарища?

Имя Баптиста заставили вздрогнуть Даниэля, и командор прошептал:

— Черт возьми! Так это правда?

Сделанное ими движение привлекло на них внимание пьяного, и он протянул к ним свои исхудалые руки.

— Придите, помогите мне! — вскричал он задыхаясь. -Помогите!

Едва выговорив эти слова, он упал без движения. Шарлатан обернулся. Темнота мешала ему разглядеть новопришедших, но все же, видя, что имеет дело с порядочными людьми, он приложил руку к шляпе, проговорив важным тоном:

— Ваш покорнейший слуга, господа! Что доставляет мне честь вашего посещения? Вы, конечно, желаете видеть доктора Ламберти? Доктор Ламберти — я.

— Видя сейчас в поле, господин доктор, ваше бесчеловечное обращение, мы захотели осведомиться.

— А по какому праву, господа, — перебил его важно доктор, — вмешиваетесь вы в мои дела? По какому праву хотите вы запретить мне наказывать негодяя, слугу, постоянно злоупотребляющего моей доверенностью, обкрадывающего меня и не заслуживающего хлеба, который ест?

— Об этом сообщит вам здешний ближайший судебный пристав, если вы не поспустите тону, доктор, — твердо ответил ему Вассер. — Потом, что это такое за лекарство, которое вы заставляете его выпить? Отравить вы его хотите?

— Совершенно напротив, господа, — ответил уже униженно шарлатан, — этот негодяй, которого пьянство довело до идиотизма и которого я держу у себя из сострадания, потому что он более ни к чему не пригоден, имел глупость сегодня выпить лекарство, составленное из викфоля, камфары и цикуты и которое я его послал отнести на соседнюю ферму… Он долго проходил, не исполнил моего поручения, ввел меня в большой убыток и наконец напился; не заслуживает ли все это наказания? Впрочем, он сейчас только сознался мне в истине, знай я ее ранее, я не наказывал бы его, потому что он и без того уже плох. Если теперь же я не заставлю его раскаяться, через несколько часов его не будет.

— Да, следует ему тотчас же оказать пособие! -вскричал Ладранж. — И в случае надобности, можно его принудить.

Шарлатан осмотрел своего слугу, губы которого начинали уже чернеть.

— Боюсь, что уже поздно! — холодно ответил он. — Но не беспокойтесь, господа, если этот человек и умрет то потеря будет не велика.

И он снова подал микстуру больному, тот слабо зашевелился, но, видя, что не в силах более противиться, начал пить, приговаривая:

— Смилуйтесь, хозяин, не нужно более лекарств, еще раз смилуйтесь.

Все молчали. Умирающий в мрачной апатии, еле переводил дух и уже не шевелился более, шарлатан всматривался в двух приятелей, приемы которых начинали его беспокоить.

— Баптист-хирург! — произнес наконец громко Даниэль. — Вы, должно быть, уж очень ненавидите своего бывшего начальника, что так мучаете его.

Услыша себя названным настоящим именем, Баптист отскочил назад, потом схватился за свои синие очки, чтобы убедиться, достаточно ли они скрывают его лицо. Впрочем, он не стал запираться.

— Господин Ладранж… судья, — ответил он с замешательством, — я знал, что вы живете в здешней стороне, но я не мог, да и не надеялся…

— Прекрасно! А меня, господин доктор, — сказал смеясь, Вассер, — не узнаете? Я же никак не могу позабыть вас, после некоторого происшествия и в восторге, что наконец встретился с вами!

— Жандарм Вассер! — вскрикнул на этот раз уже с ужасом Баптист. Но тотчас же, оправясь, прибавил:

— Но чего же вы от меня хотите, господа? Ведь вы знаете хорошо, что в деле Оржерской шайки меня не судили и не осуждали. Действительно доказано, что я не принимал участия в преступлениях этих негодяев; я только пользовал их, как искусный медик.

— Спустите немного тон, чертовский доктор, — сказал командор с презрением, — настанет и ваша очередь; но в настоящую минуту не о вас идет речь… Эта личность, — и он указал на умирающего, — Бо Франсуа. Тот, кого вы звали Мегом. Не атаман ли это Оржерской шайки?…

— Я не хочу этого отрицать, господа, и теперь я могу это сказать, не подвергая его опасности, так как он сейчас умрет. Противоядия нет.

Действительно, Бо Франсуа, как мы знаем теперь настоящее имя слуги шарлатана, видимо, быстро ослабевал. Все конечности его уже охладели, глаза тускнели и стекленели — всегдашнее предвестие скорой смерти. Черты молодости, ярко выяснялись на изборожденном шрамами лице Бо Франсуа.

— Так вот что с ним сталось! — проговорил Даниэль с чувством сострадания и отвращения.

Между тем, Вассер расспрашивал Баптиста хирурга о всех подробностях, и тот, немало заставя себя просить, рассказал все, что знал.

Убежав в бунтовавшиеся провинции, Бо Франсуа продолжал там вести свою преступную и бродяжническую жизнь, пока провинции эти не были усмирены и приведены в повиновение закону. Преследуемый везде, один и без средств, атаман Оржерской шайки непременно скоро попался бы, если бы случайно не встретил в одном из захолустьев Нижней Бретани своего бывшего товарища Баптиста хирурга. Несмотря на их прежние ссоры, они не замедлили сойтись, чтобы вместе бороться с опасностями. Баптист знал из газет, публиковавших тогда исход оржерского процесса, что против него не было серьезных обвинений и что в случае если бы и попался, то поплатился бы лишь заточением более или менее продолжительным. Эта перспектива не очень пугала его, впрочем, он рассчитывал на свой ум и ловкость перерядиться, чтобы провести любого полицейского агента. Но положение Бо Франсуа, приобретшего себе огромную известность, было совсем другое: с его побега из Шартрской тюрьмы его приметы были разосланы по всей Франции. Бо Франсуа, атамана Оржерской шайки, легко было отличить по его высокому росту, по его красивому лицу, заслужившему ему это название. Первый жандарм, которому он попался бы на глаза, мог бы тотчас же узнать его. Ввиду всех этих опасностей Бо Франсуа, не колеблясь, принял предложение Баптиста, как единственное к его спасению, и выжег себе лицо кислотой, что и было причиной тех ужасных ран, о которых мы говорили.

С этого времени Баптист с Франсуа не расставались уже более, путешествуя везде в качестве известных шарлатанов, только тщательно избегая те провинции, где бывали прежде; но случайностями бродячей жизни они были заведены, сами того не зная, к Рамсейнской ферме, обладателем которой оказался Ладранж. Баптист сознавался, что искусство его не всегда удовлетворяло их самые необходимые потребности, это он со всей своей напыщенностью приписывал глупости и невежеству людской породы. Но он умалчивал о той системе развращения, которой он методически следовал в отношении своего бывшего начальника, сделавшегося его слугой. Может быть, шарлатану хотелось отомстить за все унижения в былые времена, может, он сам боялся такой силы этого убийцы, сделавшегося теперь его постоянным товарищем и слугой. Что бы там не было, но он решился постепенно ослаблять его недостаточной пищей, одурять его крепкими напитками, наконец, чтобы уничтожить в нем всю физическую и нравственную силу, пробуя над ним все приготовляемые лекарства; он окончательно покорил его себе свирепостью, и мы видели, до какой степени все это удалось ему. Конечно, не без борьбы Бо Франсуа пал до такого расслабления, до этого скотства: в первое время он несколько раз порывался отравить своего хозяина и невзначай исподтишка всадить ему нож в бок; но Баптист, всегда настороже, ловко избавлялся всякий раз от этих покушений, и только ненависть его к своей жертве делалась оттого еще жестче.

Даниэль хорошо понимал, какая страшная драма разыгрывалась в продолжение десяти лет между этими двумя чудовищами, и с невыразимым отвращением обратился к Баптисту.

— По какому праву, негодяй, приняли вы на себя ужасную должность палача своего товарища?

— Если я и был палачом, — мрачно ответил шарлатан, — то разве вы думаете, что он не был моим? Разве пристало вам, честным людям, упрекать меня за жестокость в отношении атамана Оржерской шайки? Я думал напротив, что заслуживаю общую благодарность, мстя ему за всех вас.

Он подошел к больному, взял его пульс и сосчитал биения.

— Настает конец! — проговорил он. — Через несколько минут его уже не будет!

— Не послать ли за деревенским священником! — спросил взволнованно Ладранж. — Может, он и успел бы.

— Дурак испустит последний вздох до прихода священника, — ответил Баптист.

— В таком случае, Франсуа, — начал торжественным голосом Даниэль, подходя к умирающему, — если вы еще в памяти и в состоянии понимать, выслушайте меня: вы сейчас предстанете к Господу отдать отчет в своих преступлениях; не найдете ли вы в себе, в эту торжественную минуту, слова раскаяния?

Умственные способности Бо Франсуа как будто ожили, губы его зашевелились, но Даниэль, наклонясь к самому лицу, ничего не мог разобрать из произносимых им бессвязных слов. Наконец, умирающий явственно проговорил:

— Оставьте меня! Все муки ада в будущей жизни не могут быть ужаснее здешней. Оставьте меня: нет раскаянья, нет прощения! я слишком виноват… я убил отца, я убил своего сына… пусть черт принимает мою душу! желал бы я…

Остальное опять, слившись с новыми проклятиями, сделалось непонятно.

— Вся беда, — продолжал он шепотом, — произошла от этого отца и этой матери, бросивших меня с самого моего рождения. Стыд и проклятие! Чтоб ад…

Он глубоко вздохнул и остался неподвижен с открытым ртом, не докончив своего проклятия.

— Умер, — сказал командор после минуты молчания.

— Смертью мудреца, — докончил, засмеясь, Баптист. -Умер как Сократ вследствие выпитой цикуты!

Даниэля сильно потрясла эта сцена, и Вассер поспешил увести его в залу кабачка, где он в изнеможении опустился на стул. Оставя своего приятеля немного оправиться, Вассер подошел к Баптисту, самоуверенно последовавшему за ними.

— Теперь, господин доктор, — начал он твердо, — поговорим!… Не угодно ли вам будет пожаловать со мной к здешнему мэру?

— Зачем это, милостивый государь? — спросил шарлатан.

— Зачем? Черт возьми, чтобы объявить о смерти вашего слуги, а также и об ошибке, причинившей эту смерть.

— Ваше присутствие для этого не нужно, с вашего позволения, господин Бригадир, я схожу один к мэру.

— Бригадир! Можете сказать командор; я немного повысился в чинах с тех пор, как мы с вами не виделись. Там что бы ни было, а уж если я задумал, что вы пойдете со мной к мэру, то вы пойдете. Ну! И без кривляний, кулак-то у меня еще тверд, а потому я сумею вас заставить идти волей или неволей.

И, схватив доктора за ворот, тряхнул его. Мнимого Ламберти нисколько не испугала эта угроза.

— Не рвите моего платья, господин командор, — произнес он так же величественно, — я готов идти с вами к мэру; только, не правда ли, вы не удивитесь, если я сообщу чиновнику настоящее имя Бо Франсуа и его родство?

— Что вы хотите сказать? — спросил Вассер, вдруг оставя его, — разве у Бо Франсуа есть еще другое имя, кроме этого?

— Он принял имя Петра Гишара и под этим именем у него есть все бумаги; но я, знаю его настоящее имя, и знаю, к какому почтенному семейству он принадлежит.

— Вы? — сказал Вассер, вытаращив на него глаза.

Ламберти с пренебрежением шепнул ему на ухо несколько слов.

Вассера подбросило.

— И вы это знаете? — пробормотал он. — Черт тебя побери, проклятый шарлатан, видно, никогда уж не отомстить мне тебе!

И, помолчав с минуту, он продолжал:

— Идите одни к мэру, господин Ламберти, и заявите о случае, причинившем смерть вашему слуге Гишару… Бесполезно давать ему другое имя. Если вам понадобятся свидетели в неосторожности самой жертвы, Можете указать на господина Ладранжа и на меня.

В эту минуту Даниэль, совсем оправясь, подошел к ним.

Вассер продолжал:

— Покончив с этими формальностями, господин доктор, вы, конечно, позаботитесь, чтобы прилично похоронить… этого умершего.

— Конечно, но…

— Так как этот несчастный, хотя и заслуживает презрения, но внушил мне сострадание к себе, — перебил его Даниэль, — то я хочу участвовать в издержках его погребения.

И он сунул в руку шарлатана несколько золотых монет, объявившему тотчас же с благодарностью, что он в точности исполнит желание почтенных граждан.

— Теперь еще последнее слово, господин Ламберти. Кончайте скорее ваши дела в здешнем кантоне и убирайтесь скорее подальше отсюда. Если через двадцать четыре часа вы не оставите этого департамента с тем, чтобы никогда более не возвращаться в него, то я спущу на вас таких молодцов, которые славно пристроят вас. Поняли, надеюсь? Прощайте и желаю, чтобы не иметь никогда более удовольствия встречаться с вами.

И оставя пораженного, дрожащего Баптиста, он взял под руку Ладранжа, и оба вышли из кабака.

Молча дошли они до большой аллеи на ферму и по мере того, как они удалялись, Даниэль, казалось, думал все свободнее, и свободнее, и темное облако, постоянно омрачавшее его лицо, мало-помалу рассеивалось. Вассер же, напротив, становился все задумчивее. Вдруг его как будто озарила мысль, и, ударив себя по лбу, он проговорил:

— Дурак я! Не мог я его арестовать, но я мог… по крайней мере… это допускается между частными людьми… — Да, да, это так, еще не поздно.

Потом обратись к Даниэлю, он громко прибавил:

— Идите тихонько, милый Ладранж, я сию минуту вас догоню… у меня есть маленькое дельце в деревне, всего не упомнишь… — И он вернулся, а Даниэль продолжал идти, задумавшись.

Вассер не проходил более десяти минут и действительно в аллее еще догнал своего приятеля. Командор сиял радостью, но цвет лица его был слишком оживлен, платье в беспорядке, а хорошенькая трость с золотым набалдашником, бывшая у него в руке, была расколота сверху донизу. Но Даниэль ничего этого не заметил.

— Какое происшествие, Вассер, — проговорил он наконец, как бы громко продолжая свою думу, — кто сказал бы мне сегодня утром, когда я так страшился появления опять этого чудовища, этого отцеубийцы, что сегодня же вечером он почти что вызовет у меня слезы сострадания.

— Действительно этот Баптист, должно быть, его страшно мучил, — начал Вассер, — и, если я не ошибаюсь, то Бо Франсуа выгоднее было бы расплатиться за свои долги там, на Шартрской площади, со всеми другими… Но оставим это… умер он, и делу конец… Но вот теперь вы, Ладранж, не будете, надеюсь, более тревожиться?

В это время они подошли к ферме, крыши которой были позолочены уже заходящим солнцем. Толпы мужчин и женщин ходили по дворам, со всех сторон слышалось веселое пение работников. Стада с мычанием возвращались с пастбищ, слышались серебристые звонки овец. Все дышало радостью, довольством и миром. Даниэль не мог удержаться от самодовольной улыбки при виде этой картины. В эту минуту в воротах фермы показалась прекрасная молодая женщина в белом платье, в широкой соломенной шляпе на голове. Держала она в руке хорошеньких уже известных нам резвунчиков. То была Мария, шедшая с детьми навстречу гуляющим. Все трое издали еще признали главу семейства знаками, глазами и улыбкой приветствовали его.

Даниэль крепко сжал руку командора, проговорив взволнованным голосом:

— Ах, Вассер, Вассер! только от сегодняшнего дня начинается мое полное счастье!

Источник: Бертэ, Эли. Оржерская шайка: Роман. / Перевод с француз. М: Вече, 1993.