Розанов В. В. Собрание сочинений. Юдаизм. — Статьи и очерки 1898—1901 гг.
М.: Республика; СПб.: Росток, 2009.
ШКОЛА ИСТОРИЧЕСКАЯ И ШКОЛА ГРАММАТИЧЕСКАЯ
правитьДолголетнее «non possumus»[1] нашей классической системы сломлено. Мы говорим о замечательном циркуляре министра народного просвещения, напечатанном у нас третьего дня. Нельзя не удивляться тому упорству и нежеланию слушать никаких возражений, наконец, нежеланию всмотреться в действительное положение вещей, какое, вводя гимназическую реформу, проявлял гр. Д. А. Толстой. И это тем удивительнее, что сам министр-реформатор не был вовсе отличным классиком, и в то время, как по всей России неслись официальные глаголы о единоспасительности германского грамматического классицизма, он спешно брал уроки у проф. греческого языка Коссовича, чтобы хотя поверхностно ознакомиться с рекомендуемою им вещью. Так совершаются реформы в России; удивляться ли печальной их судьбе? Приказанный классицизм и был принят Россиею не любовно, не культурно, а как «бумага к исполнению», каковые бумаги большею частью остаются без исполнения. Можно без преувеличения сказать, что мысль Толстого получила лишь скелет исполнения, но не получила живой плоти исполнения, ни духа исполнения. Изучение древнего мира, столь привлекательного, столь достойного изучения, ни в какое время истекшего века не было так заброшено и пренебрежено, как последние печальные тридцать лет. Россия за эти годы осталась скорее совсем без образования, чем с классическим образованием. Филология, история, история литературы — все это, начавшее расцветать у нас до реформы, было сломано реформою, как неудачно подувшим северным ветром. Вспомнив чтение о римской истории Грановского, труды по древней истории Кудрявцева, издание «Пропилеи», каждый том которых давал превосходное чтение о классическом мире, и был составлен из статей истинных знатоков античных древностей, мы почти ужаснемся тому, что наступило далее. Пришли годы гг. Поспешиля и Нетушиля: это два печальных чеха-профессора, обрабатывавших один и тот же аорист. Всеобщее отвращение к древнему миру было им ответом. Никто его не хотел знать; никто его не хотел изучать. Мысль об аористах и plusquamperfectum стояла как radix ricini[2] перед испуганным мальчиком и удерживала всех на пороге Эллады, перед воротами Капитолия. Никто туда не хотел войти. Мы получили колючки классицизма и не отведали его роз. Между тем в поэзии Батюшкова, в трудах профессоров Московского и Петербургского университетов и, повторяем, в достопримечательном издании «Пропилей» мы имели прекрасный и многообещающий бутон классицизма. Дело в том, что мы можем подойти и нас влечет подойти к классическому миру со стороны истории, искусства, философии, и мы решительно не выносим филологии в большей степени, чем сколько строго необходимо просто для чтения древних авторов. Нужно заметить, что и в Англии, и во Франции, где классическая система образования насчитывает века возраста, ничего даже и приблизительного нет тому грамматическому упоению, которое нам внушалось и от которого мы отвращались. Это есть специально германское явление, это есть не особенность и не требование классицизма, но особенность и требование германизма. В самой, наконец, Германии грамматический период классицизма наступил после трех веков литературного классицизма, эстетического классицизма (Винкельман и Лессинг), философского классицизма. Когда они узнали, изучили, до пресыщения насытились содержанием эллинизма и романизма, когда каждый уголок древнего мира был эстетически и исторически обшарен, и просто не оставалось других тем, они взялись за темы скрупулезной грамматики. Кюнером они кончили, как вырождением, начав возрождение с Ульриха фон Гутена. Мы вздумали начинать с вырождения; мы взяли классицизм не с мыслящей головы, а как печальный и похоронный убор его, почти как трупный его запах. «Принюхайтесь, а потом будет вкусно». Таким образом, это противоестественное, глубоко антиисторическое отношение к классицизму и погубило его у нас. К сожалению, это тянулось так долго, что есть все причины опасаться, будем ли мы способны возродить в себе то историческое, эстетическое и философское отношение к древнему миру, с которого мы начали, и уже удачно начали. Циркуляр г. министра, в тех отделах его, которые касаются классической и реальной школы, желает удержать эти два типа школы, не отрицая иных типов возле них и не отрицая больших реформ в самых этих двух типах. То, что мы сказали о вечной поучительности древнего мира для всякого образованного человека, и обнимает, по-видимому, положительные желания циркуляра; а то, что мы сказали о грамматической пропедевтике к классицизму, по-видимому, выражает отрицательные пожелания циркуляра. Во всяком случае комиссии, которая соберется зимою, в части ее суждений о классицизме придется, без сомнения, убрать решительно все излишества филологии, поставить ее в строгую зависимую связь с чтением à livre ouvert[3], и развить насколько возможно шире исторический, литературный и художественный материал изучения.
Припомним одну почти хитрость, какая была употреблена в полемике тридцать лет назад, когда вводилась реформа Толстым. Всего более делалось ссылок на Англию, между тем вводился классицизм германский. Два эти классицизма не имеют между собой ничего общего. Смешную сторону лицея, который, для примера отечеству, основал Катков, составило то, что там заведены были «туторы» по образцу Оксфорда, Кембриджа и Итона; но, увы, там царил Кюнер, как в Берлине, и псевдо-«туторы» были просто русскими репетиторами, которые подзубривали с отстающими учениками склонения. Далее говорилось о всех поучительных достоинствах античного мира, и именно достоинствах исторических и эстетических; между тем вся история и эстетика древности даже в глаза не была показана ученикам, да и вводился, как мы выразились, не столько классицизм, сколько германизм. Таким образом, было нечто фальшивое в самой аргументации, и постановка дела нисколько не походила на то, что аргументировалось. Флаг был греческий, но груз — немецкий. И оттого при «разгрузке» вышли такие неприятности.
КОММЕНТАРИИ
правитьНВ. 1899. 29 авг. № 8442. Б.п.