О. Забытый править
(Григорий Иванович Недетовский) править
Широкая душа править
Стояла невыносимая июльская жара. Воздух не колыхался. Вороны и галки, распустивши крылья и широко раскрывши клювы, изнывали от духоты.
В такое-то время тащился я с сестрой на немощной клячонке «из гостей», из прежалкого-жалкого городишка Т. Тридцать верст расстояния от этого городишка до моего родимого села казались мне нескончаемо длинным путем. Никакой защиты от жгучего солнца — ни естественной, ни искусственной: кругом чистое поле, а сверху — одна фуражка. Пот ручьями лился по лицу. Чувствовались крайнее расслабление и непреодолимая дремота. Говорить не хотелось. Только изредка, как бы в бреду, обменивались мы с сестрой объяснениями вроде следующих:
— Яков-то Лаврентич Зазнаев как постарел! Давно уже я не видал его.
— Постарел, а все такая же дубина. Вчера прихожу я в его лавку патоки купить, а он с попом в шашки играет. Посмотрел на меня и — хоть бы на смех кивнул! А ведь очень хорошо знает меня… Я слышала, его в газете пропечатали: поделом!
Молчание.
— А у Ольги Павловны муж-то ничего себе…
— О, славный! Вот муж-то, так уж именно муж! Ты заметил, как он бережет жену? Сам слазил в печку, достал щи и на стол нам подал… А ведь чиновник!
— Да-
Молчание.
— Скоро ты увидишь наконец свою фотографическую карточку.
— Да. Конечно, приятно в первый раз… Но неужели и в других городах такие же фотографии, как у уездного учителя в Т.?
— В других городах гораздо лучше.
— То-то… А то что это за фотограф? Завел на двор, посадил бог знает где, да и говорит: смотрите, сударыня, вот сюда и не извольте ничем шевелиться. Если, говорит, шевельнете ручкой, то она на карточке выйдет как бревно-с. А уж тут не до того: мухи и вонь страшная! Насилу отмучилась.
И снова молчание, и снова усыпление.
Но вот позади послышался крик, свист и стук колес. Я оглянулся и сразу оживился. Меня настигая мой давний приятель, печник Сидор Иванович со своим неразлучным подмастерьем Максимом. Поравнявшись со мною, он крикнул Максиму «стой!». Спрыгнул с телеги, подошел ко мне и, снявши картуз, возгласил:
— А! Мой великий, священный, высокоторжественный Федор Иванович! Мое почтение! Давно душа горела повидаться с вами. Ко мне, ко мне пожалуйте; сядем вместе и побеседуем.
— Да где ж там? У вас тесно: тележка маленькая, а нас двое.
— Да, господи, пожалуйте! На колесе сяду, а уж вам предоставлю.
Я согласился. Но Сидор Иванович на колесе не сел, а устроил мне помещение в своем «экипаже» за счет удобств и спокойствия Максима, который принужден был прилепиться действительно чуть не на колесе. Я уселся, насколько возможно было, удобно, но Сидор Иванович не скоро успокоился и несколько минут сряду утеснял Максима: «Максим, двинься еще! Максим, не толкай плечом! Максим, ноги! Максим, прими руку! Максим, отклонись маленько» и т. п. Максим сжался, скорчился в уголке и выпучил на меня глаза, как на «диво дивное» и «чудо чудное».
Мы поехали шагом и забеседовали.
— Отдыхать теперь изволите у своих родителей? — начал Сидор Иванович.
— Да.
— Да как вам не отдохнуть? Ведь она, наука-то, пуще всякой работы, я так понимаю… Да, тяжела она, матушка, но зато и сладка опосля бывает, — ух, как сладка — посмотришь! Так ли?
— Ну, это кому как…
— Позвольте, — вмешался Максим, — вы не обессудьте, если я, примерно, что-нибудь нескладно…
— Ничего, ничего…
— Вот вы теперь уже на возрасте, а все еще в науке состоите. Чему же вас до сей поры учат?
— Экой ты, брат, непонятный! — перебил Сидор Иванович. — Чему учат? Известно, уж не читать да писать, коли люди на возрасте. Их теперь учат до всего доходить. Вот, примерно, хоть кобыла… Тебе что? Кобыла да кобыла! А у них сейчас: как кобыла? Почему кобыла? От чего кобыла? И все это они тебе представят. То-то и другое-то что-нибудь… У них все сейчас в дело производится. Оттого-то ведь умные люди- то бывают. Ведь вот Федор Иванович теперь с тобой, дураком, едет, а опосля, посмотри, архиереем будет. Потому их к этому и при- обучают, к этому и ведут в этой самой ихней академии.
— Владыка-то наш, стало быть, оттуда же произошел? — уточнил Максим.
— Владыка-то? Как же, все оттуда же. Теперь-то ведь он «ваше преосвященство»… «исполняется деспота»… на шестерне со звоном едет, а прежде-то был тоже вот, как Федор Иванович: в фуражечке этак, в сюртучке и все прочее… Так-то вот подумаешь: великая премудрость божия! Мальчишка бегает по улице, в бабки играет, об святой с родителями грошики сбирает, и вдруг — владыка! Господи боже мой, отец милосердный! А все наука доводит.
— Дай бог всякому! Кому что дано, — заметил Максим и глубоко вздохнул.
— Кто про то говорит! Дай бог всякому — прямое дело! Я собственно про премудрость… Ты пойми: владыка и — так-то вот в фуражечке… Ах ты, господи! Федор Иванович! Вас-то скоро ли господь удостоит?
— Не знаю, — ответил я. — Я, может быть, не буду архиереем: без меня найдутся.
— О, нет, — взмолился Сидор Иванович, — вы уж, пожалуйста, непременно во владыки! Я жду не дождусь, когда вы к нам владыкой припожалуете. То-то радость-то будет — и сказать нельзя! Свой, доморощенный владыка приедет: ведь это чего стоит? Да я тогда все колокола разобью, ей-богу, разобью!
— Вот бы, вправду, господь привел… Пресвятая богородица! — проговорил Максим и со- строил преумилительную физиономию.
— Приведет, — уверял Сидор Иванович, — уж это ты будь покоен, что приведет! Ведь это Федор Иванович только так… чтобы не вдруг себя обозначить… Эх, Федор Иванович, завидую я вам. Сызмальства вас пустили по науке, и вот вы все идете, идете и дойдете до своего. Всякое понятие получите — это само собой, да еще в какую благодать попадете! И вы к людям, и люди к вам — все это будет вокруг вас высоко и благородно. И душа-то, я думаю, ровно бы другая сделается. Сладость — одно слово! Это не то что наше дело. Вот я хоть про себя скажу. Что моя жизнь такая? Положим, благодарение господу, насчет продовольствия у меня всего вволю, да для души-то моей у меня оченно мало! Душа у меня, надо сказать, широкая и самая настоящая — даром что я печник. Чувствую, что у меня и тут есть (при этом Сидор Иванович ткнул пальцем себя под козырек). Может, я теперь не хуже другого все бы вызнал, все бы понял — так бы все и схватил. А ничего не поделаешь: науки не проходил, у много человека вокруг тебя нет, который бы тебе мог вложить и все прояснить. Вот у меня теперь в голову-то всякое приходит, и то, и другое, и третье: что, отчего и как? Вам теперь на все это плевать, потому — вы все понимать можете, а мне тоска. Сам не совладаешь, а сунуться некуда. Отчего же я теперь так рад-то? Я соображаю свое: вот, мол, умный человек подвернулся, он мне что-нибудь покажет. Ему, мол, ничего не стоит, а мне годится. Вот дайте мне, Федор Иванович, ответ на одно дело. Неделю целую оно у меня из головы нейдет.
— Что такое?
Сидор Иванович кашлянул, протер губы свернутым в яичко ситцевым платком и начал дело.
— Первое: благоухание святыни, по всей Руси распространяющее. Второе: благодать священства, нас освещающая. Третье: благолепие храмов, всех умиляющее… Что вы на это скажете?
Озадаченный такими мудрыми тезисами, я, молча, во все глаза взглянул на Сидора Ивановича. Яичко снова скользнуло по губам Сидора Ивановича, и он пояснил:
— Я собственно насчет того, что теперь вот стали приписывать церкви одну к другой.
— Так что же?
— Как что? Не благочестно и клонит ко вреду и греху великому! Я так понимаю, что быть везде расколу.
— Как же это так?
— А вот как. К примеру, я человек зажиточный. Пришло на меня благоговение, и я созиждил храм. Все ходят в мою церковь; у меня свое благолепие, свой священник. На душе отрада и память в роды родов. Вдруг начальство говорит: мы твою церковь запрем, а ты ступай молиться вон куда! Приятно это мне аль нет? Моя же церковь, и меня же «вон куда!». Пом- рут родители, и прах их и я должон туда же!.. Какая же тут вера? Как тут удержать православие? Иной потерпит, потерпит да и не удержит…
Я разъясни л колеблющемуся Сидору Ивановичу, что церковь зажиточного человека не при- пишут к другой, если он обеспечит и церковь, и причт.
— Коли так, так это еще ничего. Я полагал, что все это без внимания… Ну, а другим-то разве тоже не обидно? Возьмем хоть никольских. Их, говорят, принишут к Каменской церкви. То у них церковь-то под боком, а то — ступай теперь за десять верст. Каково это им покажется? Пожалуй, им и невмоготу придет, и разбредутся детки от матки. А ведь это страсть! пагуба!
Я заметил, что приписка церквей и приходов вызвана у нас крайнею необходимостью, что всякий умный и благочестивый христианин не из- менит вере из-за того, что ему придется пройти или проехать к обедне лишних версты две-три, что, мол, истинные христиане не отступали от своей веры и тогда, когда их гнали и мучили, а о дурных не стоит и жалеть; пускай их идут в раскол.
Выслушав все это, Сидор Иванович минуты с две молчал и водил по губам ситцевым яичком. Затем он проговорил:
— А пожалуй, оно и резон. И вправду: ступай в раскол, хоть за раскол, коли тебе вера так дешево пришлась! Свиньей ты родился, свиньей ты и издыхай! Который ежели чувствует по закону, тот этого не сделает. А ты иди, коли тобой богомерзость овладела… Ты, Максим, как полагаешь?
— Да уж, стало быть, пущай идет, коли…-- отозвался Максим.
Из приближающейся тучи послышался гром.
Сидор Иванович перекрестился и говорит:
— Я вот какой человек, доложу вам, Федор Иванович: от меня ничто даром не уходит. Вот слышу я гром и творю молитву, а разума уж со мной нет: он вон куда взлетел (Сидор Иванович показал на небо). Ведь иной осенит себя крестом и — только, ему и дела больше нет. А у меня со- всем другое. У меня сейчас уж пошло: отчего это гремит? Что на небе делается, когда гром бывает? Понять хочу, а не могу. У вас это все в науке показано: скажите уж кстати, как об этом понимать нужно?
Чтобы удовлетворить научным вопросам «широкой души», я изложил целую лекцию об электричестве. Сидор Иванович сделал вид, что все до капельки понимает из этой лекции, и все беспокоился только насчет восприимчивости Максима. То и дело он прерывал мою речь вопросами: «Максим, понял?» — «Максим, ты-то понимаешь ли?» — «Максим, ну что?..» Максиму, по-видимому, ужасно понравилось электричество. Притаив дыхание, вытаращив глаза и широко раскрывши рот, .он, казалось, хотел не проронить ни одного моего слова. В ответ на вопросы Сидора Ивановича он сильно морщился и только молча, как-то неторопливо отмахивался рукой: дескать, ради бога, не мешай, иначе все пропало!..
Лекция кончилась, и Сидор Иванович как-то особенно оживленно заговорил:
— Так вон оно что там разделывается-то! Максим, а? Ведь ты век бы свой скончал, а сам бы этого не понял. Ты думал, это все Илья там действует? Хе-хе-хе! Нет, брат, не туда! Ступай к бабам, коли Илья!..
— Понять… чудное дело — понять! Поди-ка пойми по пальцам-то! Тут и толковать нечего. Нам не под силу забрать высоту этакую… Сам же ты говори л, — несколько обидчиво замети л Максим.
Захотелось мне польстить Сидору Ивановичу, я и говорю:
— Какой вы, Сидор Иванович, любознательный! Я и не видывал таких людей, как вы.
Сидор Иванович встрепенулся и весь про- сиял.
— Эх, милый мой Федор Иванович! — воскликнул он. — По моим мыслям-то разве не в таком положении-то быть? Я ведь это чувствую. Я век не забуду, что мне раз сосновский отец дьякон сказал. Слушал, слушал это он меня да и говорит: «Сидор Иванович!» Я говорю: «Чево-с?» — «Жаль мне тебя», — говорит. Я говорю: «А что?» — «Кабы на твой ум, — говорит, — да науку, так ты, — говорит, — теперь митрополитом бы был». А? Каково мне это было слышать-то? А я глину толку!.. Ведь вот вы теперь уж меня поняли. Как у вас тут-то есть у самих-то, так вы и в других можете видеть и ценить. А у нас в селе какой народ-то? Никто ничего не смыслит, а всякий норовит тебя обесчестить, не то чтобы пользу какую доставить… Вот у нас теперича поп — ведь лицо священное и науки кое-какие проходил: должен бы, кажется, понимать и судить, а мне сделал самую неблагодарную вещь и совсем по-пустому.
— Что же он вам сделал?
— Да вот что. Я к нему, видите ли, хаживал — иной раз по делу, а иной раз так, потолковать о чем-нибудь по писанию или по наукам. Сперва он принимал меня радушно, а потом отчего-то начал коситься на меня: ровно бы ему и не по сердцу, что я хожу к нему. Вот однажды сижу это я у него… Слово за слово… Мне и вздумалось спросить: зачем, мол, это, батюшка, достойну благовестят? — «Известно, — говорит, — зачем: хвала богу…» Я говорю: ведь и все в службе-то хвала богу. А он мне говорит на это: «То, — говорит, — хвала, а то другая; хвала хвале, — говорит, — рознь». Сказал он это да как крикнет на меня: «Что тебе, — говорит, — все нужно? Что ты все пристаешь ко мне каждый раз? Твое дело, — говорит, — ходи в церковь да молись! Ты, — говорит, — плинфодел и знай свое…» Я говорю: «Что это обозначает — плинфодел?» — «Тебя и обозначает, — говорит. — Еще, — говорит, — хвалишься, что писание читал, а этого не знаешь…» — «Нет, — говорю, — знаю: плинфодел — это тот, кто кирпичи делает, а я кирпичей не делаю, а только печки кладу. Значит, вы ошибаетесь», — говорю. Батюшки мои, как он меня после этого!.. «Ах ты, — говорит, — кирпичное рыло! Ах ты, — говорит, — скудельная свинья! Туда же лезет! Мудрец какой нашелся. Помни же это ты, — говорит. — Вот у тебя жена скоро родит — так я тебе такое имя нареку, что не выговоришь», — говорит. Что ж вы думаете? И нарек. Сраму-то что было по всему селу. Жена голосом кричала. Вот вам и священник! Да что священник! Это, по крайности, хоть отец духовный; не так обидно от него и перенесть что-нибудь этакое. А вот пономарь: ведь уж, прямо сказать, неуч и обращения никакого не знает — и тот себя выше понимает и тебя ни во что ставит. Об святой у нас вот какое дело было. Отслужили у меня молебен. Я, по обыкновению своему, говорю: пожалуйте хлеба-соли откушать, — это причту-то. Ну, значит, сели. Только это пономарь, по невежеству своему, и сядь выше священника. А уж мне смерть, коли что не но закону! Эх, думаю, села ворона не не свой кол: как бы это ее спугнуть? Взямши это я полштоф в одну руку, а рюмку в другую, подхожу к столу да и говорю — благородно таково: Платоныч, — говорю, — (это пономарю-то), — как в писании-то сказано? Ты еси иерей в кончину?.. А он: «Ничего, ничего, — говорит, — наливай по чину». Все: ха-ха-ха! А всех пуще пономарь. Ты, говорит, свысока-то не хватай, а чтоб было попроще да посытней. Я же и дурак, а пономарь умен… А спросите у него, к чему какое писание клонит? Вовеки не скажет! Вот тут и живи! Разуму твоему никто не поможет; всяк еще тебя хает за разум-то. Обидно, горько, а ничего не по- делаешь. Придет вечер: сидишь, сидишь — думаешь, думаешь, обо всем передумаешь. Голова кругом пойдет, в глазах потемнеет. Плюнешь… Эх! Пойду выпью… Что вы так на меня смотрите? Насчет запою или там блуда, как теперь вот прочие, я — ни боже мой! Я человек твердый и строгий; со мною если что бывает иной раз, то собственно от сильного воображения. Раз пришел я домой, на порядках-таки выпивши. Жена так и ахнула. Сидор! — говорит: ты задурил, ах ты, говорит, такой-сякой! А еще, говорит, других коришь… Взяло меня тут горе великое: ну, думаю, все на -меня, и жена туда же! Так я уж тут ей прямо: отстань, говорю, Аксинья! Ты пойми одно: почему я на тебе женился? Потому, что я теперь не митрополит… И она хоть бы слово на это! Потому, хоть она меня и обидела, а ведь, стало быть, понимает тоже, что мне совсем не тот предел положен…
Мы доехали наконец до перекрестка. Мне оставалось проехать полверсты направо, а Сидору Ивановичу нужно было ехать по прямому направлению еще верст пять. Туча совсем почти надвинулась на нас. Поднялся сильный ветер. Крупные, но еще редкие капли дождя застучали но плечам и по козырькам наших фуражек. Я слез с гостеприимной тележки, со мной спрыгнули и печники, и началось прощанье. Сидор Иванович обнял меня — и ну целовать.
— Прощайте, мой… (поцелуй) милый! — Прощайте, мой… (поцелуй) умственный! — Прощайте, мой (поцелуй) владыка!
— Вы то есть нас вот как ублаготворили: век не забыть! — изъяснял между тем Максим.
— Ну, Максим, арш-марш! — засуетился Сидор Иванович. — Ты теперь пугни кобыленку-то, а то это самое алестричество нас теперь до смерти захлещет!
Примечания
«Широкая душа»
править
Впервые: Вестник Европы. — 1875. — № 6. — С. 751—758.
М. М. Стасюлевич, отмечая нецензурный характер первых произведений Г. И. Недетовского, писал ему по поводу этого рассказа, что он «служит, однако, доказательством, что в жизни есть другие стороны, не менее доступные таланту автора и возможные для печати». — ГАВО, ф. 189, on. 1, ед. хр. 3, л. 14.
Тексты печатаются по изданию: Забытый О. Рассказы. Очерки. Отрывок из повести. — Воронеж: Центрально-Черноземное кн. изд-во, 1982.