Шиллер и его время (Шерр)/ДО

Шиллер и его время
авторъ Иоганн Шерр, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: нем. Schiller und seine Zeit, опубл.: 1859. — Перевод опубл.: 1875. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: Москва: Н. И. Мамонтов, 1875.

Шиллеръ и его время.

СОЧИНЕНІЕ ІОГАННА ШЕРРА. ВЪ ТРЕХЪ КНИГАХЪ. ПЕРЕВОДЪ СЪ НѢМЕЦКАГО. МОСКВА.
Изданіе книжнаго магазина Н. И. Мамонтова. На Кузнецкомъ мосту, домъ Фирсанова.
1875. ОГЛАВЛЕНІЕ.

Введеніе. — Восемнадцатый вѣкъ

КНИГА ПЕРВАЯ.
УЧЕНИЧЕСКІЯ ГОДЫ ШИЛЛЕРА (1759—1782). ГЛАВА I.
Родина.

Древній Вюртембергъ — Швабы. — Исторія страны. — Герцогъ КарлъЕвгеній. — Блестящій дворъ. — Церковь, школа и ученость

ГЛАВА II.
Родительскій домъ.

Марбахъ. — Іоганнъ Каспаръ Шиллеръ и Елизавета Доротея Коддвейсъ. Мѣщанское хозяйство въ 1749 г. — Рожденіе Фридриха Шиллера. — Прогулка въ свѣтлый понедѣльникъ. — Лорхъ. — Первые уроки и первые друзья. — Лудвигсбургъ. — Шубартъ и Циллингъ. — Школа. — Сельскій экзаменъ. — Конфирмація

ГЛАВА III.
Академія.

Герцогъ Карлъ во второй половинѣ своего правленія. — Графини Гогенгеймъ. — Герцогская исповѣдь. — Арестъ Шубарта. — Основаніе Карловой школы. — Военное училище въ Солитюдѣ и поступленіе въ него Шиллера. — Военная академія — Мнѣніе товарищей о Шиллерѣ, когда онъ хотѣлъ сдѣлаться юристомъ. — Переселеніе академіи въ Штутгартъ и переходъ Шиллера съ юридическаго факультета на медицинскій. — Академическая жизнь. Шиллеръ какъ актеръ. — Поэтическіе опыты и прозаическія препятствія. — Печатный первенецъ Знакомство съ Руссо, Оссіаномъ и Шекспиромъ. — Гёте въ академіи

ГЛАВА IV.
Періодъ бурныхъ стремленій.

Сторонники бурныхъ стремленей и геніи. — Гёттингенскій Гайнбундъ. — Члены его, направленіе и образъ жизни. — Тевтонскій патріотизмъ, нравственный ригоризмъ и сантиментальная мечтательность. — Примайнское и прирейнское общество поэтовъ. — Гердеръ. — Шекспиръ въ Германіи. — Ленцъ. — Клингеръ. — Гаманнъ. — Гёте. — Меркъ. — Лафатеръ. — «Прогулки геніевъ». — Геніальное время въ Веймарѣ. — Герцогиня Амалія. — «Новая звѣзда восходитъ». — Герцогъ Карлъ-Августъ и герцогиня Луиза. — Веймарскій кружокъ, — Геніальный слогъ. — Гости, -Сценическія радости и страданія. — Конецъ геніальнаго времени

ГЛАВА V.
Разбойники.

Позолоченная пилюля и тщеславный разсчетъ. — Шиллеръ читаетъ «Разбойниковъ» своимъ друзьямъ. — Происхожденіе этой трагедіи. — Ея характеръ. — Меланхолія и трудъ. — Диссертація. — Диспутъ Шиллера. — Роковое обязательство. — Полковой медикъ безъ темляка и съ 18 гульденами мѣсячнаго жалованья

ГЛАВА VI.
Полковой медикъ.

На Маломъ Рвѣ. — Вдова Фишеръ. — Хозяйство молодыхъ людей. — Портретъ поэта. — Мундиръ герцогскаго вюртембергскаго Фельдшера. — Вино бродитъ. — Фрау фонъ Вольцогенъ. — Emetica и Aesthetica. — «Разбойники» напечатаны. — Успѣхъ ихъ. — Дружба съ Дальбергомъ. — Театръ на Аспергѣ. — Другъ. — Драматическія страданія. — Тайная поѣздка въ Мангеймъ.

ГЛАВА III.
Бѣгство.

«Разбойники» на сценѣ. — Торжество. — Поэтъ и полковой медикъ. — Вонъ отсюда! — Фіаско. — Антологія. — Шиллеръ какъ лирикъ. — Оды къ Лаурѣ. — Вторая поѣздка въ Мангеймъ. — Гроза разражается. — Герцогъ. — Подъ арестомъ. — «Коварство и Любовь». — Доносчикъ и послѣдняя аудіенція, — Рѣшеніе бѣжать. — Андрей Штрейхеръ. — Прощаніе. — 17 сентября 1782 г. — «О, моя мать!»

КНИГА ВТОРАЯ.
ГОДЫ СТРАНСТВОВАНІЯ (1782—1790). ГЛАВА I.
Оггерсгеймъ.

Иллюзіи и разочарованія. — Письмо къ герцогу Карлу. — Новая трагедія Шиллера при первомъ же чтеніи терпитъ фіаско. — Неудачная декламація. — Поѣздка во Франкфуртъ. — Дальбергъ и Шиллеръ. — Вечерніе часы. — Творчество. — Паническій страхъ. — Рѣшеніе ѣхать далѣе. — Печатаніе «Фіаско». — Прощаніе съ Штрейхеромъ — Зимняя поѣздка

ГЛАВА II.
Бауэрбахъ.

Въ Рейнскихъ горахъ, — Зимнее уединеніе. — Библіотекарь Рейнвальдъ. — «Донъ Карлосъ.» — Шарлотта фонъ Вольцогенъ и «безумная» надежда. — Тревога, — Вертеровское настроеніе. — Новыя сношенія съ Дальбергомъ. — Поэтическіе дни, отъѣздъ изъ Бауэрбаха

ГЛАВА III.
Мангеймъ.

Пріѣздъ. — Дальбергъ. — Предложеніе. — Лихорадка. — Безпокойство. — Пріятное посѣщеніе. — «Фіаско» и «Луиза Миллеръ» на сценѣ. — Характеристика этихъ трагедій. — Поступленіе къ курифальцское нѣмецкое общество. — Разсужденіе о театрѣ. — Успѣхъ «Донъ-Карлоса.» — «Рейнская Талія». — Первая встрѣча съ Каролиною и Шарлотою Ленгезельдъ. — Шарлота Кальбъ. Маргарита Шванъ. — Безденежье и другія горести. —При дворѣ. — «Герцогскій совѣтникъ Шиллеръ». — «Ты, дружба, сердца исцѣлитель». — Въ Саксонію!

ГЛАВА IV.

Лейпцигъ. — Голисъ. — Лошвицъ. — Дрезденъ. — Взглядъ на прошлое. — Христіанъ-Готфридъ Кернеръ. — Пріѣздъ въ Лейпцигъ. — Afflatus divinus. — Мечты. — Великодушная дружба. — Сельская жизнь въ Голисѣ, — «Пѣснь къ радости.» — Миѳъ. — «Донъ Карлосъ» въ прозѣ на сценѣ. — Приключеніе. — Лошвицъ. — Счастливые дни. — Поэтическій трудъ и историческія занятія. — Фрейлинъ фонъ Арнимъ. — Грустная разлука и поѣздка въ Веймаръ. — Resignation

ГЛАВА V.
Веймаръ.

Веймарскій кружокъ при появленіи Шиллера. — Взглядъ на прошлое. Виландъ и Гердеръ. — Въ желто-зеленомъ жилетѣ и бѣломъ фракѣ. — При дворѣ, — Знакомства. — Поѣздка въ Іену. — Фридрихъ и Шарлота, романъ изъ дѣйствительной жизни. — Прогулка въ Мейнингенъ и Бауэрбахъ. — Семейство Ленгефельдъ. — Желаніе домашняго счастія. — Лотта. — Сѣмя дружбы. — Грустные часы. — «Духовидецъ». — Культурно-историческій эпизодъ. — Боги Греціи.

ГЛАВА VI.
Фолькштетъ и Рудольштатъ.

Житье въ домѣ Унбегауна. — Въ семействѣ Ленгефельдъ. — Народныя воспоминанія. — Аристократизмъ и демократизмъ Шиллера. — На колокольномъ заводѣ. Лѣтняя идиллія. — Въ Элладѣ. — Переводы изъ Эврипида. — Письма о «Донъ-Карлосѣ». — Исторія отпаденія Нидерландовъ. — Шиллеръ какъ историкъ. — Поэтъ-философъ. — Переѣздъ въ Рудольштатъ. — Встрѣча съ Гёте. — Лотта. — Возвращеніе въ Веймаръ. — Результаты лѣтняго пребыванія въ Фолькштетѣ и Рудольштатѣ. — Каролина

ГЛАВА VII.
Іена.

Приглашеніе въ Іену. — Гёте и Шиллеръ. — Приготовленіе къ профессорской каѳедрѣ и магистерскій дипломъ. — Бюргеръ въ Веймарѣ. — Отъѣздъ поэта въ Іену. — Аѳины на берегу Заалы. — Перваи лекція. — Зарейнская сцена. — Республиканизмъ Шиллера. — Оборотная сторона университета. — Лина и Лотта. Пріятная болтовня. — Дуализмъ любви. — Идеалъ и дѣйствительность. — Веселое Рождество. — Въ сельской церкви. — Медовый мѣсяцъ. — Конецъ странствованію

КНИГА ТРЕТЬЯ.
ГОДЫ ХУДОЖНИКА (1790—1806). ГЛАВА I.
Исторія тридцатилѣтней войны,

Нѣмецкій бракъ. — Характеръ третьяго періода жизни Шиллера. — «Страсть улетѣла, осталась любовь». — Портретъ поэта въ годы возмужалости. — Этюды и трудъ. — Идеалъ и житейская потребность. — Новая «Талія». — Историческія сочиненія. — Исторія тридцатилѣтней войны. — Четырнадцать часовъ за работою. — Лекціи. — Эстетическія произведенія. — Общественныя отношенія — Тревога. — Новалисъ. — Банезенъ. — Гёте. — Кантъ. — Начало болѣзни поэта. — У дверей гроба. — Въ Карлсбадѣ. — Лотта. — Хозяйственныя заботы, — Отрадная вѣсть изъ Даніи

ГЛАВА II.
Письма объ эстетическомъ воспитаніи человѣка,

Вступленіе въ 1792 г. — Философскія занятія. «О прелести и достоинствѣ.» Поѣздка въ Дрезденъ. — Пріятныя посѣщенія. Отношеніе нѣмецкихъ умовъ къ Французской революціи. — Форстеръ. Клопштокъ. — Виландъ. — Гердеръ. — Гёте. — Шиллеръ желаетъ выступить защитникомъ Людовика XVI. Разрывъ съ революціей. — Изъ Парижа. — Le sieur Gillo citoyen franèais. — Устройство «собственнаго» хозяйства. — «Швабъ волнуется». — На родину! — Въ Гейльброннѣ. — Въ Лудвигсбургѣ. — Рожденіе сына. — Смерть герцога Карла, — Торжество. — Въ Штутгартѣ. — Даннекеръ. — Дерево свободы въ Тюбингенѣ. — Шеллингъ, Гегель, Гельдерлинъ. — Пророчество. — Возвращеніе въ Іену. — Эстетическое воспитаніе человѣка

ГЛАВА III.
Horen tanz und Xenienkrieg,

Шиллеръ и Гёте заключаютъ союзъ. — Сужденія объ этомъ обоихъ друзей. — Кто изъ нихъ выше? — Вильгельмъ Гумбольдтъ. — Разговоръ Шиллера. — Фихте. — Іена и Веймаръ. — Научное движеніе того времени. — «О наивной и сантиментальной поэзіи». — Horen. — Шиллеръ и Гёте — соперники. — Приглашеніе въ Тюбингенъ. — Переходъ отъ философіи къ поэзіи. — Лиризмъ мысли Шиллера въ полномъ расцвѣтѣ. — «Мечты и жизнь». — «Альманахъ музъ». — «Ксеніи». — Во Франціи и въ Германіи. — Размолвка Гердера съ Шиллеромъ и Гёте, — Война. — Отношеніе Гёте и Шиллера къ христіанству. Патріотизмъ поэта

ГЛАВА IV.
Пѣснь о колоколѣ.

Гёльдерлинъ въ Іенѣ. — Шиллеръ въ Веймарѣ. — Иффлиндъ. — Гёте и Кёрнеръ въ Іенѣ. — Печальныя вѣсти съ родины. — У поэта родится второй сынъ, — Переходъ нѣмецкой литературы отъ классицизма къ романтизму. — Жанъ-Поль Рихтеръ и юморъ. — Приключенія Жанъ-Поля въ Веймарѣ и Берлинѣ. — Герцогская титаноманія. — Смерть Шиллера-отца. — Вильгельмъ и Каролина Вольцогенъ. — Вильгельмъ Гумбольдтъ. — Отношенія къ публикѣ. Шиллеръ владѣлецъ дома и сада. — Поэтическіе планы. — Время балладъ. — Культурно-историческій лиризмъ, — Фихте оставляетъ Іену. — Сношенія съ Гете

ГЛАВА V.
Валленштейнъ.

Французскій и нѣмецкій театръ. — Иффландъ. — Коцебу. — Опытъ реформы. — Происхожденіе Валленштейна. — Трилогія Валленштейна на веймарской сценѣ. — Громадное впечатлѣніе. — Постановка трагедіи въ Берлинѣ. — Флекъ въ роли Валленштейна. — Результаты. Шиллеръ и Луиза, королева прусская. — Предложеніе изъ Англіи — Характеристика Валленштейна. — Романтическая школа и ея отношенія къ Шиллеру, — Шеллингъ. — Новалисъ. — Оба Шлегеля. — Тикъ

ГЛАВА VI.
Марія Стюартъ. — Орлеанская Дѣва. — Мессинская невѣста.

Послѣдній періодъ жизни. — Колебаніе относительно выбора новаго сюжета. — Сестра Кристофина и Рейнвальдъ. — Рѣшеніе переселиться въ Веймаръ на зиму. — Рожденіе маленькой Каролины. — Мальтійцы. — Трудная болѣзнь Лотты. — Переѣздъ въ Веймаръ. Революціонное и антиреволюціонное сумасбродство. — Передѣлка Макбета. — Марія Стюартъ. — Опять на Леутрабахѣ. — Что такое поэтъ и поэзія. — Орлеанская дѣва — Новые драматическіе планы. — У Кёрнера въ Лошвицѣ. — Торжество въ Лейпцигѣ. — Цельтеръ у Шиллера. — Драматическіе эксперименты. — Собственный кровъ. — Грустное время. — Мессинская невѣста. — Серенада въ Лохштетѣ. — Шиллеръ и король шведскій

ГЛАВА VII.
Вильгельмъ Телль.

Вѣна и Берлинъ. — Шиллеръ и Наполеонъ. — Приготовительныя занятія къ Теллю. — Гегель. — Смерть Клопштока, Гердера и Канта. — Г-жа Сталь. — Телль конченъ и на сценѣ. — Характеръ произведенія. — Въ прусской столицѣ. — Генріетта Герцъ о Шиллерѣ, — Лестное предложеніе. — Рожденіе второй дочери. — Поэтъ какъ человѣкъ и отецъ. — Привѣтствія искусствъ. — Послѣдняя зима. — Переводъ Федры Расина. — Димитрій самозванецъ, — Послѣдніе дни жизни и смерть поэта. — Скорбь Гёте. — Погребеніе. — Лотта и Каролина. — Герцогскій склепъ, — Апоѳоза. — Заключеніе

Примѣчанія

ВВЕДЕНІЕ.
ВОСЕМНАДЦАТЫЙ ВѢКЪ.

Восемнадцатый вѣкъ, проникнутый лирическимъ элементомъ, вызвалъ цѣлый рядъ изумительныхъ явленій, — передъ нашими глазами чередуются миръ и война, проходятъ герои и законодатели, философы и поэты, музыканты и художники — люди честнаго и возвышеннаго характера. Этотъ вѣкъ можно назвать дифирамбомъ человѣчеству. Грегоровіусъ.

Великому и доброму человѣку, любимѣйшему изъ отечественныхъ героевъ, намѣренъ я воздвигнуть памятникъ глубокаго уваженія, но вмѣстѣ съ тѣмъ и исторической правды. Слѣпое обожаніе, рабское поклоненіе мнѣ чужды, — я чувствую, что только одна истина можетъ служить мѣриломъ дѣйствительнаго величія. Ложное величіе нуждается въ лести, настоящее же она унижаетъ. Гдѣ пустое тщеславіе боится строгаго изслѣдованія, тамъ истинная заслуга требуетъ справедливости.

Немного именъ найдется въ исторіи, которыя бы такъ мало опасались дневнаго свѣта, какъ Фридрихъ Шиллеръ. На этомъ свѣтломъ явленіи самыя тѣни выступаютъ только за тѣмъ, чтобъ ярче и рельефнѣе выказать исходящій изъ него свѣтъ, и даже самый строгій и неподкупный судья, подъ вліяніемъ почти благоговѣйнаго чувства, увѣнчаетъ это страдальческое чело, сіявшее до самаго конца божественнымъ огнемъ.

Такъ и я, на основаніи многолѣтняго изученія фактовъ, хочу разсказать, какъ Шиллеръ жилъ и стремился, страдалъ и боролся, что совершилъ онъ, какое вліяніе произвелъ на свое время и какъ оно, въ свою очередь, вліяло на него. Затѣмъ я попытаюсь изобразить, какъ онъ съ усиліями титана изъ хаоса, окружавшаго его, пробился на путь истины, проникся идеею красоты, чтобы съ геніемъ поэта сочетать достоинство народнаго учителя и пророка, вносить утѣшеніе въ сердца, облагораживать умы и, съ помощью искусства, развивать въ людяхъ свободу и нравственность; не измѣнять этой миссіи до послѣдняго дыханія и наконецъ, по прекрасному выраженію Гёте, съ высоты своего бытія перейдти къ вѣчному блаженству.

Художникъ, рисуя историческую картину, долженъ позаботиться о томъ, чтобы главная фигура его картины выступала изъ фона ярко и опредѣленно. Но такъ какъ фонъ для совокупнаго дѣйствія необходимъ, то художнику позволяется, даже поставляется въ правило, изображать его въ очеркахъ, не упуская при этомъ ни одной существенной черты, которая могла бы представить связь героя съ его временемъ. Такъ и скульпторъ, при созданіи исторической статуи, долженъ обращать вниманіе на то, чтобъ она была поставлена такъ, чтобы всѣ архитектоническія детали были также исторически вѣрны, какъ и самая статуя.

На основаніи этого мнѣ, какъ біографу, прежде всего слѣдуетъ набросать очерки той картины, средоточіемъ которой былъ Шиллеръ, или, другими словами, нарисовать фонъ, изъ котораго бы пластично выступалъ дорогой образъ. Великіе умы — «современники всѣхъ эпохъ», ихъ бытіе и дѣятельность, ихъ пороки и добродѣтели, ихъ трудъ и торжество, страданіе и радости, все ихъ существованіе — могутъ быть поняты и оцѣнены только тогда, когда будутъ приняты во вниманіе тѣ требованія, какія предъявляло имъ ихъ время и какія препятствія оно имъ противопоставляло. Поэтому на слѣдующихъ страницахъ я попытаюсь изобразить культурный и нравственно-историческій характеръ XVIII столѣтія, не вдаваясь въ описаніе подробностей. Но если читатель замѣтитъ отсутствіе ихъ въ этомъ очеркѣ, то онъ можетъ быть увѣренъ, что предметъ, здѣсь слегка затронутый, въ слѣдующихъ главахъ получитъ болѣе полное развитіе. Въ началѣ дѣло только въ томъ, чтобъ очертить легкими линіями фонъ картины и подмалевать его красками.

1.

Исторія человѣчества, подобно морю, подвержена приливу и отливу, только здѣсь они измѣряются не часами, а столѣтіями. За эпохою, въ которую народы влачатъ свое скудное существованіе, заботясь о насущномъ хлѣбѣ и предаваясь грубымъ наслажденіямъ, слѣдуютъ эпохи, когда огонь Прометея снова зажигается въ душѣ человѣка, сердце стремится ко всему великому и прекрасному и грудь наполняется восторгомъ и одушевленіемъ, проникающими всю общественную атмосферу. Въ эти эпохи, когда самыя благородныя побужденія сливаются съ преступными дѣйствіями, человѣкъ переступаетъ нормальную черту разсудка и воли; какая-то демонская сила съ неодолимою яростью стремительнаго потока увлекаетъ народы, — падаютъ и созидаются царства, разрываются оковы и рушатся бастиліи. Земля дрожитъ отъ грома оружія, потому что могучія идеи вѣка стремятся къ осуществленію. Въ этомъ страшномъ вихрѣ изъ результатовъ текущаго времени выступаетъ великая мысль лучшаго, будущаго, охватывающая какъ верхніе, такъ и нижніе слои общества. И если эта мысль осуществится, то послѣ ожесточенной борьбы наступаетъ затишье. Человѣкъ сживается съ новымъ положеніемъ, какъ будто оно должно вѣчно длиться, какъ будто неустанное движеніе всего земнаго наконецъ пришло къ покою. Такимъ образомъ въ нравственномъ мірѣ послѣ прилива слѣдуетъ отливъ, пока новый толчокъ не укажетъ этой консервативной и реагирующей «силѣ застоя» другую цѣль и новыя идеи, въ началѣ тихо доносящіяся издали, потомъ переходящія все болѣе и болѣе въ страшную бурю, не разрушатъ этого подгнившаго общественнаго зданія и на развалинахъ отжившихъ формъ не расцвѣтетъ новое время.

Въ подтвержденіе этого мы видимъ, умалчивая о древнихъ временахъ, съ какою силою и дѣятельностію развиваются идеи 12 и 13-го столѣтій, придающія цвѣтъ и характеръ всей средневѣковой исторіи. Развитіе Феодализма съ одной стороны, результатъ борьбы между императорствомъ и папствомъ, неблагопріятный для перваго, съ другой, представляютъ, въ политическомъ отношеніи, торжество тогдашнихъ воззрѣній. Религіозное направленіе среднихъ вѣковъ въ крестовыхъ походахъ съ ихъ страшными интермедіями — путешествіемъ бичующихся, убіеніемъ жидовъ и альбигойскими войнами — достигаетъ своей апогеи. И какъ въ области реальнаго, такъ и въ мірѣ идеальномъ средневѣковая идея въ означенное время приходитъ къ наибольшему осуществленію. Готическая архитектура начинаетъ свои колоссальныя постройки, въ которой христіанско-католическая идея выражается въ полной и осмысленной формѣ. Провансальскіе трубадуры и труверы сѣверной Франціи создаютъ ту романтическую поэзію, которая нѣмецкими эпиками и лириками временъ Гогенштауфеновъ доводится до совершенства. Философія среднихъ вѣковъ, схоластика, основанная на католическихъ догматахъ, получаетъ при Ѳомѣ Аквинейскомъ окончательную форму, а геній Данта Алигіери въ своей «Божественной Комедіи», какъ въ Фокусѣ, собираетъ всѣ средневѣковыя воззрѣнія и изображаетъ ихъ такими огненными чертами, какими «молнія пишетъ на скалахъ».

Но съ этой высоты какое паденіе въ бездну 14-го вѣка! Тутъ извращается все. Романтическіе типы среднихъ вѣковъ принимаютъ уродливыя и странныя формы, нравственность переходитъ въ развратъ, рыцарство измѣняется въ разбой и распущенность проникаетъ во всѣ слои общества. Процесъ разложенія средневѣковыхъ жизненныхъ формъ продолжается и въ 15 столѣтіи, пока наконецъ церковь, государство и общество не приходятъ въ совершенный упадокъ. Но здѣсь отливъ кончается: въ послѣднее десятилѣтіе 15-го и въ первое 16-го столѣтій волны всемірнаго историческаго потока омываютъ занесенныя иломъ страны. Начинается возрожденіе науки, изученіе классиковъ и древней цивилизаціи, которая, подобно утренней зари, показывается изъ-за вершинъ Альпъ — изъ Италіи. Въ мрачную ночь монашества проникаетъ солнечный лучъ гуманизма. Человѣчеству дѣлается тѣсно въ средневѣковыхъ догматахъ: оно расправляетъ свои силы и стремится къ воздуху, свѣту и движенію. Идеи философовъ всѣхъ временъ, произведенія поэтовъ, лучшіе результаты тысячелѣтней культурной работы — знаменитое изобрѣтеніе Гуттенберга дѣлаетъ достояніемъ всего человѣчества. Порохъ, изобрѣтенный монахомъ Шварцомъ, подаетъ первый сигналъ къ низверженію Феодальнаго ига. Джоя снабжаетъ мореплавателей компасомъ, этимъ надежнымъ путеводителемъ въ пустынѣ океана, цѣлый рядъ героевъ, новѣйшихъ аргонавтовъ — Діадъ, Васко де-Гама, Колумбъ, Магелланъ расширяютъ границы земли, Коперникъ, Галилей и Кеплеръ строятъ систему мірозданія на новыхъ основаніяхъ, и солнце, какъ міровое свѣтило, помѣщаютъ посреди великолѣпнаго храма на царскомъ престолѣ, съ котораго оно управляетъ цѣлымъ сонмомъ движущихся свѣтилъ. Посредствомъ ихъ открытій знаменитому Ньютону дѣлается возможнымъ понять и уяснить законъ всеобщаго тяготѣнія.

Гуманистическія науки, изучаемыя въ Германіи положительно и съ любовью, дали созрѣть духу религіозной опозиціи, которая уже въ теченіе среднихъ вѣковъ заявила свою дѣятельность между нѣмецкими мистиками. Филологическая полемика Рейхлина и Эразма, съ помощію Гуттена, приняла національный характеръ. Всѣ слои германскаго населенія, включая и закрѣпощеннаго крестьянина, были проникнуты духомъ обновленія, охватившимъ эпоху. Въ Виттенбергѣ является Лютеръ и приводитъ въ дѣйствіе идею реформаціи. Но хотя великій реформаторъ и обладалъ умомъ и мужествомъ, чтобы бороться съ католическимъ духовенствомъ, но у него не доставало ни генія, ни достаточныхъ знаній, чтобы привести къ цѣли патріотическія надежды и планы своихъ современниковъ. Въ теологической ограниченности Лютера скрывался зародышъ несчастія, что реформація потерпѣла въ своихъ лучшихъ тенденціяхъ, и именно въ то время, когда Габсбургскій домъ, подъ вліяніемъ испанскаго двора, всѣми силами старался ограничить пониманіе реформаціонныхъ идей. Такимъ образомъ Германія, вмѣсто желаемаго церковнаго, государственнаго и общественнаго возрожденія, пріобрѣла церковный расколъ, вслѣдствіе котораго рушилось единство германскаго государства внутри и его міровое значеніе извнѣ. Другіе народы, въ особенности Англичане, пожали плоды нашихъ усилій. Но хотя ни одна изъ отечественныхъ надеждъ, о которой мечталъ благородный Гуттенъ въ началѣ реформаціоннаго движенія, не созрѣла, все-таки эту эпоху можно назвать самою прогрессивною во всемірной исторіи. Совершился окончательный разрывъ съ системою среднихъ вѣковъ. Вмѣсто чисто-механической и внѣшней власти проявилось въ человѣкѣ внутреннее свободное стремленіе, окаменѣлую догму замѣнило нравственное сознаніе собственной личности, грубое ханжество превратилось въ живую вѣру и свободному изслѣдованію было положено первое основаніе. Еще слабо и неувѣренно началъ разумъ сознавать свою власть, но уже въ тиши испытывалъ свои силы, чтобы потомъ постепенно и громко заявить міру о правахъ человѣчества. Со временъ реформаціи начинается борьба двухъ великихъ началъ, которая была двигателемъ историческаго развитія, — борьба германскаго принципа автономіи человѣческой личности съ принципомъ романскаго авторитета.

Въ XVІІ столѣтіи римская церковь, поддерживаемая іезуитизмомъ, враждебно возстала противъ распространенія протестанства. Наступаетъ одинъ изъ тѣхъ періодовъ, когда историкъ долженъ призвать на помощь всю вѣру въ геній человѣчества, чтобъ окончательно не разочароваться имъ. Война безпримѣрной продолжительности и разрушенія свирѣпствуетъ на нѣмецкой землѣ. Она уменьшаетъ населеніе почти на три четверти, превращаетъ города въ развалины, дѣлаетъ села жилищемъ волковъ, губитъ поля и нивы и заканчивается постыднымъ и позорнымъ миромъ.

Въ XVII столѣтіи Германія доходитъ не только до политическаго ничтожества, но и до умственнаго рабства. Въ это жалкое время кальвинизмъ и лютеранство коснѣютъ въ мелочныхъ препирательствахъ, узкости воззрѣній и взаимномъ озлобленіи, отрываясь отъ народной жизни и отличаясь нетерпимостью сверху и невѣріемъ снизу. Съ церковью въ малодушіи, эгоимзѣ и рабствѣ соперничаетъ каѳедра. Вся тогдашняя оффиціальная ученость есть не что иное, какъ варварство. Сумасбродная діалектика теологовъ и юристовъ при процессахъ вѣдьмъ служитъ тому страшнымъ доказательствомъ. Педантизмъ достигаетъ ужасающихъ размѣровъ, такъ, напр., одинъ тюбингенскій профессоръ употребляетъ 25 лѣтъ (1624—1649 гг.) на то, чтобы познакомить свою аудиторію съ пророкомъ Исаіею. Литература въ свою очередь, рабски подражая чужеземному безвкусію, отражаетъ всю сухость ученой премудрости и нравственное одичаніе времени. Но относительно литературнаго движенія мы позволяемъ себѣ распространиться подробнѣе.

Германское язычество оставило намъ не только свидѣтельства тѣхъ величавыхъ національныхъ сказаній, въ которыхъ изображается героическій вѣкъ нашего народа, но и отдѣльныя поэтическія произведенія, какъ, напр., сохранившаяся въ отрывкахъ пѣснь о Гильдебрандѣ, королѣ Беовульфѣ и написанная С.-Галльскимъ монахомъ латинскими гекзаметрами пѣснь о Вальтерѣ Аквитанскомъ. Эти пѣсни рисуютъ передъ нами картину германскихъ нравовъ и образа жизни во время переселенія народовъ. Здѣсь чувствуется первобытная сила и дикость народа, побѣдоносно вступившаго на всемірно-историческую арену. Римско-католическая культура эпохи Каролинговъ старалась вытѣснить на задній планъ эти языческія воспоминанія, но они были такъ живучи, что написанной въ IX столѣтіи старо-саксонской евангельской поэмѣ, «Геліандъ», придали совершенно національный характеръ, между тѣмъ какъ явившаяся впослѣдствіи верхненѣмецкая евангельская поэма, сочиненная монахомъ Отфридомъ, представляетъ уже продуктъ христіанско-духовной поэзіи. Во времена Крестовыхъ походовъ мѣсто этихъ духовныхъ стихотвореній заняла рыцарская поэзія, занесенная изъ Франціи, родины рыцарско-романическаго идеала, страсти и формы и между тѣмъ, какъ драма только зарождалась въ мистеріяхъ, лирика и эпика достигли полнаго расцвѣта. Что касается любовной поэзіи, то нельзя умолчать о томъ, что наши минезенгеры относительно огня и энергіи никогда не могли сравниться въ провансальскими трубадурами. Нѣмецкая любовная поэзія слишкомъ искренна, однообразна и ограничена, и хотя въ ней нѣтъ недостатка въ задушевныхъ нотахъ, но зато встрѣчается холопство и погоня за подачкой. Только Вальтеръ фонъ деръ Фогельвейде отличается свободнымъ и возвышеннымъ кругозоромъ и изображаетъ въ своихъ пѣсняхъ не только одну любовь, но мужество я чувство просвѣщеннаго патріота. Изъ рыцарско-романтическихъ эпиковъ замѣтно выдаются Вольфрамъ фонъ Эшенбахъ и Готфридъ Страсбургскій. Вольфрамъ обладалъ геніемъ и замѣчательною глубиною мысли. Въ своемъ большомъ стихотвореніи «Парциваль» онъ хотѣлъ создать психологическій эпосъ, который по справедливости можно назвать первымъ великимъ опытомъ нѣмецкой идеалистики. Идея этого замѣчательнаго произведенія есть отношеніе Бога къ человѣку, земнаго къ вѣчному. Онъ хочетъ показать, какъ возникаетъ сомнѣніе въ человѣкѣ, куда оно его ведетъ и какъ, въ силу христіанскихъ понятій, оно можетъ быть побѣждено при помощи таинства искупленія человѣчества Спасителемъ. Разительною противоположностью Вольфраму можетъ служить Готфридъ Страсбургскій. Въ этомъ великомъ поэтѣ преобладаетъ античный сенсуализмъ, что-то эллинское; онъ не возносится къ небу, подобно своему знаменитому современнику, но скорѣе низводитъ небо на землю. Онъ рѣзко протестуетъ противъ аскетизма и мистицизма, а стихотвореніе его «Тристанъ и Изольда» звучностію формы и богатствомъ фантазіи напоминаетъ намъ задушевность и художественность Гете. Въ то время, когда создавались эти произведенія, талантливые поэты обратились къ передачѣ старинныхъ народныхъ пѣсенъ. Такимъ образомъ появились собранія и передѣлки національныхъ героическихъ пѣсенъ о Сигфридѣ и Нибелунгахъ, Дитрихѣ Берискомъ, королѣ Гунновъ Этцелѣ. Брунегильдѣ, Гудрунѣ и большомъ розовомъ цвѣтникѣ (Rosengarten). Относительно формы и содержанія, самыми замѣчательными произведеніями являются «Пѣснь о Нибелунгахъ» и «Гудруна». Поэты, передававшіе намъ эти героическія сказанія, платили дань своему времени тѣмъ, что они древне-языческимъ исполинскимъ образамъ придавали христіанско-романтическій характеръ, которому постоянно измѣняютъ чисто-языческія и дикія дѣйствія героевъ и героинь. Относительно же того, какъ рыцарско-романтическая лирика подверглась совершенному искаженію и какъ рыцарскій эпосъ превратился въ неуклюжую прозу народныхъ книгъ — распространяться здѣсь не мѣсто.

По мѣрѣ того, какъ въ теченіе XIV и XV столѣтій рыцарско-романтическая поэзія принимала все болѣе и болѣе грубыя формы, исчезъ и самый интересъ къ ея содержанію, въ особенности между образованными классами, которые, чуждаясь и пренебрегая отечественными произведеніями, принялись за основательное изученіе классической древности. Въ началѣ XVI столѣтія литература приняла совершенно античное направленіе, и такъ какъ ученые писали и говорили только по-латыни, то нѣмецкой музѣ оставалось искать убѣжища въ народѣ. Тамъ, гдѣ въ это время развивалась цѣлая масса народныхъ пѣсенъ, нужно было искать нѣмецкую поэзію, а не въ нелѣпыхъ произведеніяхъ мейстерзенгеровъ, между которыми выдавался только одинъ Гансъ Саксъ, одаренный истиннымъ талантомъ и свѣтлымъ умомъ. Гуманистическое движеніе тогда только сдѣлалось плодотворно для литературы, когда Гуттенъ идею реформаціи началъ излагать на нѣмецкомъ языкѣ. Переводъ Библіи Лютеромъ сообщилъ литературѣ новое содержаніе и новую форму, которыя отразились въ протестантской церковной пѣсни и въ ѣдкой сатирѣ Фишарта. Даже политическія комедіи того времени, пересадивъ грубый характеръ "масляничныхъ представленій^ богатыхъ городовъ, на старинную сцену мистерій, относятся сюда же. Разыгрываніе комедій въ католическихъ и протестантскихъ школахъ хотя и не дало никакихъ литературныхъ результатовъ, но все-таки не мало содѣйствовало къ развитію сценическаго искусства.

Въ XVII столѣтіи совершился окончательный разрывъ литературы съ жизнію. Народъ уже не принимаетъ въ ней никакого участія: даже самыя народныя пѣсни тогдашняго времени суть не что иное, какъ поддѣлка ученыхъ, которые совершенно овладѣваютъ литературою и она въ ихъ рукахъ принимаетъ безжизненную форму. Связь съ сокровищами и традиціями древней народной литературы окончательно порвалась: ученые писатели не имѣли понятія о національныхъ древностяхъ, имъ были только знакомы греческіе и римскіе памятники, да и тѣ въ безцвѣтныхъ и невѣрныхъ Французскихъ и итальянскихъ переводахъ, отличавшихся рабскимъ и неуклюжимъ подражаніемъ. Но въ началѣ столѣтія новый духъ начинаетъ проникать въ Германію. Принцъ Людвигъ Ангальтъ-Кетенскій, одушевленный патріотизмомъ, основываетъ въ 1617 году орденъ Пальмы или плодотворное общество, которое съ одной стороны верхне-нѣмецкое нарѣчіе дѣлаетъ общеупотребительнымъ письменнымъ языкомъ, съ другой — напоминаетъ высшимъ классамъ общества, отличавшимся страстію ко всему чужеземному, о нѣмецкомъ языкѣ, образованіи и нравахъ Благодаря подобнымъ стремленіямъ, Опицъ придалъ новое содержаніе и форму совершенно заброшенной нѣмецкой поэзіи. Онъ былъ благомыслящій патріотъ, но, къ сожалѣнію, не имѣлъ никакого понятія о поэзіи, положивъ въ основаніе ея въ въ своей знаменитой «піитикѣ» ученость и безусловное подражаніе античнымъ образцамъ. Даже великіе таланты и силы въ это смутное время 30-лѣтней войны не произвели ничего значительнаго. Такъ, напр., эта ужасная эпоха не дала созрѣть генію Флемминга и увлекла высоко-даровитаго Андрея Грифіуса на ложный путь чудовищной и напыщенной трагедіи, между тѣмъ какъ при болѣе благопріятныхъ условіяхъ онъ могъ бы сдѣлаться нѣмецкимъ Шекспиромъ. Вслѣдствіе политическаго иностраннаго вліянія, а также вслѣдствіе скопленія чужеземныхъ войскъ въ Германіи, нѣмецкій духъ совершенно исчезъ. Вмѣстѣ съ безпримѣрною нравственною порчею шла объ руку неслыханная порча языка, въ особенности языкъ «образованныхъ» тогдашняго времени былъ также вычуренъ и нелѣпъ, какъ шутовскій нарядъ. Напрасно противъ этого нравственнаго упадка возставали серьезные и честные писатели, какъ Михель Мошерошъ и авторъ превосходнаго романа Simplicissimu8. Литература, подражая итальянскому сенсуализму, упала на низшую степень неприличія и была культомъ безнравственности. Образцы подобнаго направленія можно встрѣтить въ произведеніяхъ Гофмансвальдау и Логенштейна. Ихъ напыщенный языкъ, ихъ описаніе сладострастныхъ сценъ превосходятъ всякое воображеніе. Еслибъ у насъ не было печатныхъ памятниковъ того времени, то трудно бы было повѣрить, что во второй половинѣ XVII столѣтія считалось въ Германіи за идеалъ благородства, красоты и поэзіи.

Нужно быть хорошо знакомымъ съ этою зачумленною атмосферою, чтобъ понять и оцѣнить въ полномъ объемѣ всѣ славныя усилія нашихъ великихъ умовъ XVIII столѣтія, направленныхъ къ ея очищенію. Никогда еще не начинался трудъ при болѣе неблагопріятныхъ условіяхъ. XVII столѣтіе — позорная эпоха въ исторіи Германіи Только въ нѣкоторыхъ благородныхъ сердцахъ таился нѣмецкій духъ; распущенность и безнравственность заглушали все; модныя привычки, т. е. слѣпое обезьянство иностраннаго въ одеждѣ, нравахъ и языкѣ, господствовали въ высшихъ кружкахъ. Въ Германіи все принималось и усвоивалось, кромѣ отечественнаго. Католическіе дворы получали повелѣнія изъ Рима и Мадрита, протестантскіе передавали нѣмецкіе интересы Франціи. Государственное управленіе походило на заржавленную машину, которая стучала и скрипѣла, но не производила никакого дѣйствія, потому что великія государства, вслѣдствіе Вестфальскаго мира, низошли на степень анархіи, господствовавшей какъ въ нравахъ, такъ и въ литературѣ.

Въ концѣ XVII столѣтія въ государственной жизни Европы произошла значительная перемѣна. Вмѣсто разрушающагося Феодолизма, который только въ Англіи, и то съ по мощію двухъ революцій, развился въ аристократическо — представительную монархію, появился на европейскомъ континентѣ романскій абсолютизмъ, зародившійся въ Испаніи и получившій полное развитіе во Франціи. Здѣсь, начиная съ Филиппа Августа, идетъ цѣлый рядъ королей и министровъ, способствовавшихъ къ образованію и осуществленію абсолютной государственной идеи. Людовикъ XI, потомъ Ришелье и Мазарини такъ много сдѣлали для созданія абсолютнаго государства, что Людовику XIV оставалось Только сказать: «Гусударство — это я», чтобы превратить все это въ фактъ. Онъ былъ божественнымъ образцомъ для всѣхъ европейскихъ правителей, даже тѣхъ, которые, вслѣдствіе его безпримѣрныхъ захватовъ, начинали съ нимъ войну. Мода версальскаго абсолютизма соперничала съ другими модами въ Европѣ. Всѣ классы общества подъ этимъ всеуравнивающимъ деспотизмомъ были унижены и только формы рабства говорили о различіи. При такихъ условіяхъ началось XVIII столѣтіе.

2.

Какъ бы не судили объ этой великой эпохѣ, все-таки отрицать того нельзя, что она принадлежитъ къ числу самыхъ необыкновенныхъ, разностороннихъ, богатыхъ поэзіею, подвигами, дѣяніями и идеями во всей всемірной исторіи. Какое изобиліе мыслей во всѣхъ областяхъ человѣческаго знанія! Какой необозримый рядъ оригинальныхъ личностей, благородныхъ, великихъ, загадочныхъ и ужасныхъ характеровъ! Какой наплывъ героевъ, поэтовъ, философовъ, геніевъ, художниковъ, авантюристовъ и шарлатановъ! Чувствительность и мечтательность чередуются съ прометеевскою энергіею и упорствомъ, а титаническая сила воли идетъ объ руку съ геніальною силою выполненія. Скептицизмъ, злая насмѣшка переходятъ въ мистическую восторженность, или, наоборотъ, скорьбь о содѣланныхъ грѣхахъ превращается въ богохульный атеизмъ. Вмѣстѣ съ хохотомъ и свистомъ разсвирѣпѣвшей толпы, не признающей ничего святаго, раздаются клики возвышеннаго энтузіазма. Являются чудные замыслы, неожиданное совершается на этой почвѣ, которая вулканичести колеблется подъ ногами человѣка! Тамъ, гдѣ только-что герой, законодатель и поэтъ возбуждали нашъ восторгъ, появляется дерзкій шарлатанъ. Удушливая атмосфера пудры, румянъ, распущенности, скептицизма, интригъ и крайняго эгоизма окружаютъ насъ; но и въ этомъ испорченномъ воздухѣ цвѣтутъ высокія идеи и созрѣваютъ дѣянія разума и человѣчности.

Назначеніе XVIII вѣка было — совершить неоконченную миссію XVI столѣтія, вслѣдствіе того мы видимъ, какъ онъ избавилъ, по крайней мѣрѣ теоретичести, европейское общество отъ средневѣковаго застоя и замкнутости, осмѣялъ различіе кастъ, создалъ гражданство, даровалъ закрѣпощенному крестьянину права человѣка; но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ подкопалъ нравственное основаніе общества и разрушилъ въ одно время какъ хорошія, такъ и добрыя начала. Еслибы легко можно было говорить объ исторіи, то это чудное, подвижное время можно бы было назвать карнаваломъ рѣзкихъ контрастовъ. Въ этомъ хаосѣ разочарованія и энтузіазма, сантиментальной мечтательности и грубой чувственности, дерзкаго невѣрія и ребяческой погони за чудеснымъ, сухаго матеріализма и возвышенныхъ идей, утонченнаго разврата и поклоненія природѣ — рѣзко выдается бурное стремленіе къ свободѣ и надъ нравственнымъ упадкомъ возвышается вѣра въ идеалъ.

Двѣ умственныя силы, господствующія надъ вѣкомъ, въ особенности выдѣляются изъ этихъ контрастовъ. Сначала злая насмѣшка пускаетъ свои острыя стрѣлы въ основы общества, чтобы показать, какъ шатки и гнилы онѣ; затѣмъ разочарованіе, порожденное прежнимъ положеніемъ, превращается въ страстное желаніе новаго порядка и этотъ всемірный историческій паѳосъ, посредствомъ страшнаго переворота, даетъ возможность новѣйшему міровоззрѣнію восторжествовать надъ средневѣковымъ.

Все стремится къ этой цѣли сознательно или безсознательно; каждый платитъ долгъ своему столѣтію, начинаясь уединеннаго мыслителя до роскошной куртизанки, расточающей народный трудъ въ восточныхъ оргіяхъ. И замѣчательно то, что въэту эпоху просвѣщенія, когда безпощадная критика разрушаетъ всѣ романтическія иллюзіи, всемірная исторія принимаетъ странный характеръ, и это общество въ парикѣ, пудрѣ и Фижмахъ пожирается фантастическими бреднями и нелѣпыми желаніями. Чрезъ все столѣтіе проходитъ рядъ необыкновенныхъ явленій превратности судьбы и романтическихъ приключеній какъ въ общественной, такъ и въ частной жизни.

На порогѣ столѣтія во всемъ величіи абсолютизма красуется Людовикъ XIV, земной богъ, у котораго, въ качествѣ придворнаго шута, состоитъ Мольеръ, унизительную роль льстецовъ исполняютъ Корнель, Расинъ и Боссюэтъ. Отбитъ только Юпитеру, окруженному облакомъ фиміама, тряхнуть кудрями своего парика, чтобъ заставить трепетать любое государство. Но и этотъ деспотъ, этотъ неограниченный монархъ, который, чтобы сказать: «Нѣтъ болѣе Пиренеевъ», нѣсколько лѣтъ истощаетъ Европу опустошительною войной, кончаетъ свои дни на рукахъ вдовы скомороха, всѣми ненавидимый и проклинаемый. Нѣмецкій принцъ, созданный природою Геркулесомъ^[1], какъ странствующій паладинъ Круглаго стола короля Артура, гоняется за короною, съ тою толькоіразницею, что вмѣсто оружія ему служатъ золото и интриги, и наконецъ, завладѣвъ польскимъ престоломъ, вноситъ въ строго-лютеранскую страну, отличавшуюся чистотою нравовъ и благочестіемъ, обычаи и жизнь восточнаго владыки, обставленную великолѣпіемъ и баснословною роскошью. Смертельный врагъ этого «султана» шведскій король Карлъ XII, подобному сѣверному Александру, вторгается въ необозримыя степи Россіи и гибнетъ отъ собственнаго упрямства и желѣзной воли энергическаго цивилизатора — Петра I, который изъ мрака азіатскаго невѣжества выводитъ свой народъ на свѣтъ европейскаго образованія; бѣдную, нѣмецкую сироту возводитъ на тронъ; роднаго сына приноситъ въ жертву отечеству и наконецъ основаніемъ Петербурга и принятіемъ императорскаго титула начинаетъ на востокѣ Европы новый порядокъ вещей. Дѣло этого великаго человѣка, жизнь котораго протекла въ выполненіи гигантскихъ плановъ, продолжаетъ Екатерина II, упрочивающая славу и значеніе Россіи въ семьѣ европейскихъ государствъ. Современница ея Марія-Терезія, въ непоколебимой вѣрѣ въ свое божественное право, изъ материнской любви почерпаетъ энергію и силу, смѣло встрѣчающія всякую опасность. Но, чтобъ отомстить за несправедливость, эта вѣрная жена и примѣрная мать заключаетъ союзъ съ императрицей Елизаветою и маркизою Помпадуръ и даетъ возможность своему противнику, Фридриху II, исполнить роль героя въ борьбѣ великаго человѣка съ судьбою.

Вмѣстѣ съ этими государственными событіями столѣтія разыгрываются цѣлыя драмы интригъ. Не только въ политическомъ мірѣ совершаются преступленія, но и въ эротическихъ будуарахъ происходятъ сцены, гдѣ нѣжная, покрытая богатымъ кружевомъ ручка не стѣсняется поподчивать ядомъ или вмѣстѣ съ кошелькомъ сунуть кинжалъ въ руку наемнаго браво. Цѣлая толпа итальянскихъ пѣвцовъ и танцоровъ, публичныхъ женщинъ, игроковъ и всякаго рода авантюристовъ, прошедшихъ въ Венеціи высшую школу разврата, наглаго обмана и безстыдства, стекаются въ Германію и Францію, самымъ нахальнымъ образомъ обирая довѣрчивыхъ людей. Это было цвѣтущее время баснословнаго разврата, соотвѣтствовавшаго жаждѣ къ новымъ и неизвѣданнымъ наслажденіямъ, охватившей аристократію, погруженную въ пороки и невѣріе. Едва только Вольтеръ своею насмѣшкой успѣлъ подорвать вѣру во все сверхъестественное, какъ новая страсть къ таинственному и чудесному овладѣла обществомъ, отличавшимся полнѣйшимъ безвѣріемъ. Въ томъ самомъ Парижѣ, гдѣ такъ недавно на оргіяхъ герцога Орлеанскаго раздавались богохульныя рѣчи, изступленные фанатики возобновляютъ циническія сцены средневѣковыхъ бичеваній и плясокъ. Нелѣпѣйшія басни доставляютъ ихъ дерзкимъ изобрѣтателямъ средства къ веселой и роскошной жизни. Старая дура, маркиза Д’урфе, вѣритъ въ обѣщанія Казановы и не жалѣетъ милліона, чтобы помолодѣть и забеременить; Каліостро наживаетъ громадныя деньги, нѣсколько лѣтъ мороча своими фокусами аристократическіе кружки Европы, а дымящіяся лабораторіи все еще силятся добыть золото и жизненный элексиръ. Всѣ тогдашнія событія производятъ на насъ впечатлѣніе быстро мѣняющихся картинъ волшебнаго фонаря, если мы вспомнимъ, что въ то самое время жилъ Веллингтонъ, образецъ человѣческихъ добродѣтелей и гражданскихъ доблестей, боровшійся за свободу и вмѣстѣ съ нимъ цѣлый рядъ ея угнетателей; Кантъ писалъ свою «Критику чистаго разума», ау прусскаго трона стоялъ жалкій обскурантъ Бишофсвердеръ, пугавшій короля явленіемъ духовъ, вызванныхъ самымъ пошлымъ шарлатанствомъ.

Между тѣмъ тѣмъ великая историческая драма близилась къ развязкѣ. Паденіе Польши и усиленіе Россіи, провозглашеніе Пруссіи королевствомъ и восшествіе на англійскій престолъ Ганноверской династіи — всѣ эти событія породили новые порядки и цѣли и государственному и соціальному развитію указали новый путь. Вмѣстѣ съ внѣшними государственными измѣненіями шелъ рука объ руку могучій внутренній переворотъ. Новыя потребности стремились къ пріобрѣтенію новыхъ средствъ, политика болѣе и болѣе должна была основываться на государственно-экономическихъ началахъ. Новыя экономическія теоріи обогатили сельское хозяйство, промышленность и торговлю. Какъ революціонная литература, съ которою мы познакомимся поближе, подкопала прежнія политическія и религіозныя силы, такъ теперь появилась новая, денежная сила. Ореолъ, которымъ Людовикъ XIV украсилъ монархическій принципъ, поблѣднѣлъ въ оргіяхъ регентства, которое не только унизило королевскую власть, но возведеніемъ въ санъ кардинала такого порочнаго и невѣрующаго человѣка, какъ Дюбуа, скомпрометировало и церковь. Затѣмъ при Людовикѣ XV королевское достоинство еще болѣе утратило свою силу, потому-то и понятенъ энтузіазмъ, съ которымъ въ Европѣ было привѣтствовано республиканское движеніе по ту сторону Атлантическаго океана. За этимъ прологомъ послѣдовала всемірно-историческая трагедія Французской революціи, послѣ которой снова наступила реакція, и утомленная, одряхлѣвшая Европа пала къ ногамъ счастливаго солдата.

3.

Половина XVIII столѣтія рѣзко показываетъ раздѣльную черту двухъ эпохъ, двухъ системъ, двухъ обществъ. Культурный характеръ первой половины въ прогрессивныхъ государствахъ отличается варварствомъ, подкрашеннымъ французскимъ лоскомъ, въ отсталыхъ природнымъ. Смѣсь обоихъ встрѣчается въ Германіи до 1750 г. Здѣсь, какъ и повсюду, исключая Англіи, удивлялись и подражали деспотизму Людовика XIV; но если этотъ деспотизмъ, по случаю своихъ громадныхъ размѣровъ, въ Версали дѣйствительно поражалъ величіемъ, то при маленькихъ нѣмецкихъ дворахъ онъ окончательно походилъ на каррикатуру. Историкъ, одушевленный патріотизмомъ и не имѣя пристрастія къ скандалу, съ грустью коснется того печальнаго факта, что всѣ нѣмецкія придворныя событія того времени — народной исторіи еще не существовало за небольшими исключеніями, не что иное какъ скандалезная хроника. Одно столѣтіе минуло съ тѣхъ поръ, но намъ кажется, что мы смотримъ на какой-то чуждый, отдаленный міръ, гдѣ законы нравственности и приличія были только созданы для «сволочи», т. е. для гражданъ и крестьянъ, а не для высшаго сословія. Послѣднее было до такой степени погружено въ нравственный сонъ, что какъ мы увидимъ впослѣдствіи, самые образованные умы и благородныя души въ концѣ столѣтія имѣли самое смутное понятіе о нравственныхъ началахъ.

Усилія отдѣльныхъ, даже высокопоставленныхъ лицъ, не могли ничего сдѣлать противъ вѣтреннаго направленія времени. Строгая блюстительница нравовъ, Марія-Терезія, при всей своей энергіи, была не въ состояніи искоренить развратъ вѣнскаго общества, на противъ ея «коммиссія нравственности» еще болѣе увеличила его тѣмъ, что къ французскимъ моднымъ порокамъ и порочнымъ модамъ присоединила шпіонство и доносы. При дворѣ Фридриха-Вильгельма I, которому все французское было ненавистно, была уничтожена всякая роскошьи замѣнена тевтонскою грубостью. Если взять въ руки мемуары маркграфини Вайретской, въ которыхъ она изобразила тогдашнее положеніе прусскаго двора, то будетъ понятенъ гнѣвъ такого честнаго патріота, какъ Кнебель при чтеніи ихъ. «Какое варварство», восклицаетъ онъ въ одномъ письмѣ къ своей сестрѣ, «господствовало при нѣмецкихъ дворахъ! Повсюду раболѣпство, — нигдѣ не встрѣтишь свободнаго, честнаго и истиннаго патріотизма. И это было время, объ утратѣ котораго мы должны вздыхать! Только нравственностію поддерживается государство, какъ поддерживается имъ каждый отдѣльный человѣкъ».

И дѣйствительно, Германія въ первой половинѣ XVIII столѣтія представляетъ жалкую картину рабства и униженія. Государственное управленіе разстроено, духовенство деморализовано. На католическомъ югѣ свирѣпствуетъ испанскій фанатизмъ, на протестантскомъ — бездушное и рабское поклоненіе библейской буквѣ. Между сословіями, пользовавшимися правами и безправною трудящеюся массою лежала такая громадная бездна, что общаго у нихъ былъ только одинъ воздухъ. Національное чувство исчезло, свобода совѣсти подавлена, дворянство развратилось, крестьяне, и силою и обманомъ навербованные солдаты, подвержены были неограниченному произволу и варварскимъ наказаніямъ. Не меньшимъ варварствомъ отличалось и ученое сословіе. Въ университетахъ господствовала средневѣковая грубость; студенты проводили время въ попойкахъ и дракахъ. Такіе люди, какъ многосторонній Лейбницъ, основатель новѣйшей философіи, выведшій науку изъ кабинетнаго сумрака въ общество, и просвѣщенный Томазій, вытѣснившій изъ науки варварскую латынь и замѣнившій ее нѣмецкимъ языкомъ, ничего не могли сдѣлать противъ умственнаго рабства и застоя университетовъ. Бездарностью и рутиной отличались какъ ученыя каѳедры, такъ и духовенство и судебная власть. Что юстиція не уступала теологіи, доказываютъ чудовищные процессы колдуновъ, свирѣпствовавшіе во всей силѣ въ продолженіе первой половины XVIII столѣтія. Только въ 1749 г. въ Вюрцбургѣ была сожжена послѣдняя вѣдьма — бѣдная семидесятилѣтняя монахиня. Низкопоклонство ученыхъ доходило до страшныхъ размѣровъ, а ихъ ненависть и придирки ко всякому разумному и свободному движенію были до такой степени пошлы, что невольно извинить Фридриха Вильгельма I за его несовсѣмъ остроумную шутку, которую онъ выкинулъ, устроивъ между полоумнымъ магистромъ Моргенштерномъ и профессорами Франкуртскаго университета диспутъ на тему: «Всѣ ученые — пустомели и дураки».

Но въ двухъ областяхъ въ это время, когда жизнь въ Германіи совершенно оцѣпенѣла, царилъ лучшій духъ, — въ области религіозной и въ музыкѣ. Осмысленная набожность не оставляла нѣмецкій народъ даже въ самую тяжкую эпоху, а пѣніе и музыка всегда служили ему выраженіемъ душевнаго настроенія. Въ нетерпимый и безжизненный догматизмъ лютеранства піэтизмъ Шпенера и Франке внесъ мягкость и свободу, который, безъ сомнѣнія, при чистотѣ своего направленія, произвелъ бы благодѣтельное вліяніе на народный духъ, еслибы впослѣдствіи не породилъ политическія, соціальныя и въ высшей степени вредныя секты. Музыка также черпала силу изъ религіознаго одушевленія, чтобы выйти изъ-подъ вліянія любимаго при дворахъ итальянскаго опернаго стиля и величавыми твореніями Грауна, Баха и Генделя выказать нѣмецкій геній.

4.

Великая борьба между автономіей и авторитетомъ которая въ теченіе XVIII столѣтія измѣнила воззрѣнія внутренняго и внѣшняго міра, получила свое начало не въ Германіи. Она исходитъ изъ философской системы Француза Декарта, который впервые заявилъ о человѣческомъ самосознаніи. Какъ ни смѣлъ былъ этотъ подвигъ, чтобы выставить бытіе какъ результатъ человѣческаго мышленія, но все-таки онъ не могъ уничтожить различія между духомъ и матеріею. Даже великое ученіе Спинозы, что все индивидуальное, какъ конечное, исчезаетъ въ безконечности божественной субстанціи, не могло измѣнить дуализма идеи и дѣйствительности, и такимъ образомъ мы видимъ, что новѣйшая философія распалась на двѣ вѣтви: идеализмъ, формулированный Лейбницомъ, и реализмъ, которому Локкъ придалъ научную форму. Въ эмпиризмѣ Локка коренится вся революціонная литература XVIII столѣтія, а реалистическое направленіе, благодаря Юму и Бэйлю, породило скептицизмъ. Послѣдній направилъ свое оружіе противъ супранатурализма и. подвергая сомнѣнію истину откровенія, тѣмъ самымъ отбросилъ фактическіе аттрибуты вѣры въ откровеніе, нетерпимость и стѣсненіе вѣроисповѣданій. Уже Локкъ, въ знаменитыхъ и краснорѣчивыхъ словахъ, проповѣдовалъ религіозную терпимость, и эта благородная идея сдѣлалась однимъ изъ величайшихъ лозунговъ столѣтія.

Опытная философія Ловка вызвала Цѣлый рядъ англійскихъ писателей, направившихъ свое оружіе противъ ортодоксіи. Пропагандистовъ этихъ назвали деистами, которыхъ часто считали атеистами за то, что они отвергали не только догматъ о Св. Троицѣ, но и вообще бытіе высшаго существа, одареннаго человѣческими свойствами. Люди высшаго круга, какъ лорды Шафтсбюри и Болингброкъ, примкнули къ деистической философіи «здраваго смысла» и распространяли ее въ аристократическомъ обществѣ, откуда скептическое воззрѣніе перешло во французскіе салоны, гдѣ, благодаря пылкому темпераменту націи, способствовало къ развитію революціонныхъ идей, которыя, съ помощію литературы, проникли и въ привилегированные классы Европы.

Вотъ обстоятельство, которое, при оцѣнкѣ возрожденія 18-го столѣтія, должно быть принято во вниманіе. Феодальные бароны, превратившіеся въ безсильныхъ придворныхъ, сами раздули огонь, который долженъ былъ пожрать Феодальный міръ, и, помня свое глубокое униженіе передъ княжескою властью и связанною съ нею церковью, безнаказанно любовались на пламя, лизавшее уже ступени трона и алтаря. Мало-по-малу и средній классъ началъ повторять революціонныя идеи, которыя имъ напѣвало дворянство. Радостный хохотъ, которымъ встрѣчались въ модныхъ салонахъ злыя насмѣшки Вольтера, какъ бы указывалъ народу перенести революцію на, площадь. Третье и за нимъ грозно подымавшееся четвертое сословіе оказались уже въ этомъ дѣлѣ опытными. Когда въ высшихъ кружкахъ, какъ бы предчувствуя запахъ крови на Гревской площади, пѣлись язвительные куплеты Дидро о послѣднемъ королѣ и духовенствѣ, — народъ съ дикою радостію повторялъ ихъ. И все-таки аристократическіе Фрондеры не имѣли никакого предчувствія, что демократическая чернь въ самомъ скоромъ времени отодвинетъ ихъ на задній планъ. Всѣ эти герцоги, маркизы и графини, съ восторгомъ апплодировавшіе «Свадьбѣ Фигаро» Бомарше, и не догадывались, что въ словахъ; «Vous voua êtes donné la peine de naître et rien de plus», которыя остроумный авторъ бросаетъ въ лицо привилегированымъ классамъ, заключалась не одна дерзкая насмѣшка надъ ихъ чудовищными претензіями, а смертный приговоръ ихъ, вскорѣ затѣмъ произнесенный въ революціонномъ трибуналѣ.

Загадочное явленіе представляетъ намъ Франція 18 то столѣтія съ ея утонченнымъ деспотизмомъ и крайне либеральною литературою. Какой переходъ отъ классика Корнеля и Расина, гдѣ псевдо-греки и псевдо римляне, въ придворныхъ костюмахъ, декламируютъ искусно подобранныя сентенціи, болѣе или менѣе разсчитанныя на прославленіе Людовика «Великаго», до трагедій Вольтера, гдѣ драматическая форма служитъ только ловкимъ проводникомъ свободныхъ воззрѣній. Впрочемъ почва во Франціи уже была приготовлена для воспринятія идей, занесенныхъ изъ Англіи. Скептическій эмпиризмъ опирался на сатиры Рабле и Паскаля, направленныя противъ духовенства, а мыслители, какъ Монтань, Рошфуко, Лабрюэръ и С. Евремонтъ, еще въ 17 вѣкѣ указали путь критическаго изслѣдованія, которымъ въ слѣдующемъ столѣтіи долженъ былъ руководиться здравый человѣческій смыслъ относительно церковныхъ, государственныхъ и соціальныхъ учрежденій. Слѣды этого направленія мы встрѣчаемъ въ сочиненіяхъ Монтескье, который, подъ вліяніемъ англійскихъ постановленій, въ своей книгѣ «Esprit des Lois», практическому абсолютизму противопоставилъ теорію конституціонной монархіи и тѣмъ сдѣлалъ свое произведеніе библіею новѣйшаго либерализма и парламентаризма.

Отъ такого положительнаго направленія былъ далекъ Вольтеръ, этотъ великій насмѣшникъ, созданный чтобы насмѣхаться и насмѣшкою все разрушать. Этотъ геній отрицанія. апостолъ всемогущей остроты, подобно Лукіану, взиравшему на разлагавшійся Римъ, съ злою ироніей смотрѣлъ на отжившій романтическій міръ и этою ироніей заставлялъ блѣднѣть всѣ средневѣковые предразсудки. Вліяніе этого насмѣшника, посвятившаго папѣ свою трагедію «Магометъ», гдѣ въ образѣ мусульманскаго Фанатизма былъ осмѣянъ христіанскій Фанатизмъ, — было неизмѣримо. Другъ Фридриха Великаго, корреспондентъ Екатерины II, въ одно время льстецъ и насмѣшникъ, тиранъ и рабъ королей, любимецъ высшаго общества, идолъ остроумныхъ людей во всѣхъ цивилизованныхъ странахъ, — Вольтеръ цѣлое полстолѣтіе правилъ умами Европы, и пока стоитъ міръ, ни одинъ писатель не имѣлъ такого громаднаго и неограниченнаго вліянія, какъ авторъ «Кандида» и «Орлеанской Дѣвственницы».

Посредствомъ своей остроумной полемики противъ старинныхъ преданій, является Вольтеръ если не новаторомъ, то руководителемъ и коноводомъ приверженцевъ той философіи, которая, вслѣдствіе естественно-научной дѣятельности Бюффона, Кондильяка и другихъ, быстро выработалась въ матеріализмъ Ламетри и въ атеизмъ Гольбаха. Сущность этого матеріалистическаго евангелія, т. е. крайняго эгоизма, Гельвецій проповѣдовалъ въ своей книгѣ «De l’esprit», и послѣ того, какъ парижское общество — другаго не существовало и нѣтъ во Франціи — остроумною болтовнею литературныхъ кружковъ, собиравшихся въ салонахъ Дю-Деффанъ, Жоффренъ и у др. эмансипированныхъ женщинъ, совершенно подготовилось къ подобнаго рода ученію, — всѣ революціонныя идеи столѣтія нашли себѣ пріютъ въ словарѣ Дидро и д’Аламбера, который подъ именемъ «Энциклопедіи» получилъ всемірно-историческое значеніе. Здѣсь весь «старый порядокъ», какъ трупъ въ анатомическомъ театрѣ, былъ подвергнутъ тщательному изслѣдованію, чтобы подъ ножомъ опытнаго хирурга обнаружить причины болѣзни, подтачивавшей общественный организмъ.

Не подлежитъ никакому сомнѣнію, что, какъ было уже упомянуто выше, аристократическіе кружки Франціи много способствовали къ распространенію свободныхъ идей, просвѣщенію и вѣротерпимости, ибо какимъ образомъ могъ бы существовать во второй половинѣ столѣтія «просвѣщенный деспотизмъ», и какимъ образомъ объяснить либеральное поведеніе лучшихъ дворянъ и духовенства въ Франціи при началѣ революціи? Но большая часть привилегированнаго сословія смотрѣла на энциклопедическую литературу какъ на проходящую моду, какъ на предметъ остроумной болтовни, скандала или простаго любопытства. Это въ особенности выяснилось, когда Руссо, противопоставляя всю мощь своего генія легкомыслію Вольтера, результаты свободомыслящей критики сдѣлалъ нравственнымъ и политическимъ вопросомъ. Всѣ легкомысленные люди — а ихъ число было легіонъ — объяты были немалымъ ужасомъ, когда имъ пришлось узнать, что ученіе Жанъ-Жака не есть только личное озлобленіе полоумнаго чудака противъ существующаго порядка, а могучій толчокъ къ громадному перевороту въ политическихъ и педагогическихъ воззрѣніяхъ. Въ томъ-то и заключается всемірно-историческій подвигъ Руссо, что онъ умственное движеніе изъ Сферы безотраднаго отрицанія перенесъ въ міръ чувствъ и страстей. Съ появленіемъ Жанъ-Жака исчезаетъ остроумное заигрываніе въ вопросы, занимавшіе столѣтіе, и наступаетъ время серьезнаго отношенія къ общественнымъ требованіямъ. Хотя горячая проповѣдь Руссо, какъ и остроты Вольтера, не лишена была извѣстнаго рода аффектаціи, но что составляетъ его неотъемлемое достоинство и рѣзко отличаетъ его отъ другихъ энциклопедистовъ, такъ это то, что онъ не стремился забавлять праздные умы, а затрогивалъ лучшія чувства человѣка и шевелилъ его умственную дѣятельность. Съ замѣчательнымъ краснорѣчіемъ авторъ «Contrat social* бичуетъ нелѣпость общественныхъ условій, начиная съ извращеннаго воспитанія дѣтей и кончая нравственнымъ паденіемъ церкви и государства.

И если, въ своей ненависти къ вопіющимъ злоупотребленіямъ „стараго порядка“, онъ заходитъ до измышленія несбыточныхъ химеръ и къ созданію невозможной демократіи, то все-таки въ глубинѣ души своей онъ сохраняетъ настолько энергіи, чтобъ отстоять вѣчныя права человѣческаго сердца отъ вліянія безотраднаго матеріализма. Мы должны быть вѣчно признательны человѣку, создавшему во время самаго язвительнаго глумленія Вольтера лучшія страницы во Французской литературѣ — „Исповѣдь савойскаго викарія“.^[2] Въ Руссо мы видимъ пророка, предсказавшаго революцію; въ немъ преобладалъ идеалистическій и космополитическій характеръ того вѣка, а въ періодъ бурныхъ стремленій нашей литературы, когда лозунгомъ были: природа, свобода и гуманность, — мы встрѣчаемъ слѣды его вліянія.

Понятно, что въ началѣ — мы говоримъ о первой половинѣ XVIII столѣтія — въ умственной германской жизни еще не возможно было предчувствовать періода бурныхъ стремленій. Поэзія, если здѣсь слѣдуетъ употребить это слово, вяло влачилась по пути подражанія. Тутъ и тамъ являлось дѣйствительное дарованіе, какъ Гюнтеръ, рано похищенный смертію, Брокесъ и Галлеръ, но всѣ ихъ поэтическія описанія природы напоминаютъ англійскихъ поэтовъ, а для нѣмецкой литературы никакого значенія не имѣютъ. Гагедорнъ своимъ лиризмомъ напоминаетъ только изящные образцы Шолье и Шапеля, а сатиры Рабенера и Цахаріи отличаются скорѣе нравственно-историческимъ, чѣмъ эстетическимъ достоинствомъ. Напротивъ, басни Геллерта хотя и не возвышаются надъ уровнемъ узкаго бюргерскаго воззрѣнія, но въ нихъ чувствуется самостоятельность, слышится духъ народности. Главное достоинство ихъ заключается въ томъ, что онѣ популизировали литературу, возбудили сочувствіе средняго сословія и посредствомъ своего общедоступнаго изложенія проникли въ массу народа. Въ Геллертѣ мы видимъ поэта, который чувствовалъ, мыслилъ и писалъ по-нѣмецки, — поэта, чисто-народный пошибъ котораго рѣзко противорѣчилъ исключительному педантизму какого-нибудь Готшеда, съ неслыханнымъ самодовольствомъ помахивавшемъ французскимъ скипетромъ въ нѣмецкой литературѣ. Считая псевдоклассицизмъ Французовъ на неизмѣнный и вѣчный законъ, этотъ трудолюбивый, благонамѣренный и патріотическій, хотя покинутый всѣми музами и граціями, писатель старался подражать всему французскому, что въ такой же степени удалось ему, какъ удалось жалкимъ риѳмоплетамъ, окружавшимъ его, подражаніе французскимъ классикамъ.

Но, несмотря на это, Готшеду нужно отдать справедливость, что онъ честно стремился развить въ обществѣ любовь къ литературѣ и извлечь нѣмецкую сцену изъ варварскаго состоянія. Онъ одновременно объявилъ войну какъ нелѣпому оперному спектаклю, такъ и неприличной комедіи Гансвурста, особенно процвѣтавшей въ Вѣнѣ, и съ помощію даровитой и умной актрисы Каролины Нейберъ основалъ въ Лейпцигѣ, по французскому образцу, постоянный театръ. Но всѣ благонамѣренныя, хотя ложно понятыя драматическія попытки этого писателя рушились, благодаря его бездарности. Вмѣсто Гансвурста, торжественно сожженнаго по его настоянію на Лейпцигской сценѣ, онъ могъ только представить своего „Умирающаго Катона“, піесу, изготовленную по рецепту Буало, и этому жалкому герою стоило только открыть ротъ, чтобъ заставить публику пожалѣть объ изгнанномъ арлекинѣ. Стоитъ только представить себѣ этого Катона въ костюмѣ парижскаго петиметра, въ напудренномъ парикѣ, бѣлыхъ чулкахъ и башмакахъ съ красными каблуками, декламирующаго плоскіе стихи Готшеда и съ нимъ римлянку Порцію въ громадныхъ фижмахъ, съ высочайшей прической и перетянутою таліей, — чтобы понять и оцѣнить тотъ энергическій призывъ Руссо обратиться къ природѣ, какъ источнику всего чистаго и высокаго, — призывъ, на который, благодаря идеальному направленію нѣмецкаго характера, съ горячимъ сочувствіемъ откликнулась вся Германія.

5.

Подъ вліяніемъ реформаціонной литературы, которая изъ Франціи господствовала надъ всѣми цивилизованными кружками Европы, новые принципы въ государственной и церковной области въ продолженіе второй половины XVIII столѣтія получили положительный характеръ. Устарѣлость средневѣковыхъ формъ такъ рѣзко бросалась въ глаза, что дальнѣйшее существованіе ихъ было немыслимо Новыя потребности повсюду требовали строгой оцѣнки всего стараго и отжившаго, и самимъ государственнымъ правителямъ была благопріятна оппозиція, проложившая путь къ реформамъ, необходимымъ для ихъ собственной выгоды. Абсолютизмъ долженъ былъ сдѣлаться „просвѣщеннымъ“; онъ долженъ былъ даровать народному прогрессу извѣстную степень самостоятельности, дать направленіе этому прогрессу, чтобъ не быть имъ подавленнымъ. Впослѣдствіи революція доказала, что даже королевская власть не въ состояніи удержать низвергающую лавину, но въ началѣ только нѣкоторые проницательные умы могли предвидѣть, что переворотъ сверху столкнется съ переворотомъ снизу. Другими словами, возможность революціи предчувствовали только Вольтеръ и Руссо, между тѣмъ какъ въ необходимости реформъ были согласны всѣ мыслящіе и честные люди.

Вслѣдствіе этого „просвѣщенный деспотизмъ“ горячо принялся за дѣло, чтобъ средневѣковый феодализмъ замѣнить болѣе современнымъ порядкомъ. Освобожденіе народовъ отъ феодальнаго ига, уничтоженіе крѣпостнаго права, возраставшія природныя и промышленныя силы странъ обратить въ пользу народнаго хозяйства, смягченіе варварскаго законодательства, уничтоженіе рѣзкаго различія кастъ, необходимость народнаго образованія и учрежденія школъ — вотъ цѣли, къ которымъ стремилось общество въ политическомъ и соціальномъ отношеніи. Въ области религіи взаимная терпимость сдѣлалась неизбѣжнымъ правиломъ, и даже римская курія, и протестантская церковь подверглись вліянію духа времени. Лютеранская ортодоксія, благодаря нѣмецкому раціонализму, расширившему ученіе англійскихъ свободомыслителей, сдѣлалась предметомъ общественнаго обсужденія, затѣмъ уничтоженіемъ либеральнымъ папою Ганганелли ордена іезуитовъ и реформами императора Іосифа цивилизація достигла высшей степени.

Каждый безпристрастный человѣкъ согласится, что при такихъ условіяхъ всемірно-историческое развитіе сдѣлало громадный шагъ впередъ. Но при этомъ всякій безпристрастный человѣкъ долженъ подтвердить, что при дѣйствіяхъ даже просвѣщеннаго деспотизма притѣсненія и произволъ царствовали вездѣ и всюду. Деспотизмъ, какой бы формы онъ ни былъ, всегда стремится выказать свое господство и насиліе и собрать несозрѣвшую жатву. Главная ошибка деспотизма заключается въ томъ, что всякую общественную дѣятельность онъ старается устроить по извѣстному шаблону, выказывая при этомъ невниманіе или окончательное презрѣніе къ индивидуальности какъ народовъ, такъ и отдѣльныхъ личностей. Коронованные просвѣтители и ихъ министры были того мнѣнія, что стоитъ только энциклопедическія формы перенести изъ Парижа, чтобы втиснуть въ нихъ народъ, какъ горшечную глину. Но, во-первыхъ, люди не совсѣмъ походятъ на горшечную глину, а во-вторыхъ неподвижность и лѣнь, господствующія въ массахъ народа, скорѣе симпатизируютъ повелѣвающему обскурантизму, нежели просвѣщенной иниціативѣ. Благодаря неограниченному произволу, благодаря „Car tel est notre plaisir“, издаются просвѣщенные указы, которые ни на шагъ не подвигаютъ дѣйствительной культуры, а безслѣдно исчезаютъ въ хламѣ исторической маклутуры. Великая ошибка утверждать, что во второй половинѣ XVIII столѣтія, вмѣстѣ съ просвѣщенною теоріей, шла рука объ руку соотвѣтствующая ей практика. Въ это-то именно время и являются самыя произвольныя распоряженія, эта-то эпоха и составляетъ самое позорное пятно германской исторіи, когда на подданныхъ смотрѣли какъ на выгодный товаръ.

Просвѣщенный абсолютизмъ, со всѣми своими достоинствами и недостатками, достигаетъ своей апогеи при Фридрихѣ Великомъ. Въ одинъ прекрасный день удивленная Европа узнала, что осмѣянные потсдамскіе вахтпарады Фридриха-Вильгельма I на что-нибудь пригодны, а милліоны талеровъ не изъ одной корысти хранятся подъ сводами берлинскаго дворца. Желаніе отца сдѣлать Пруссію могущественнымъ европейскимъ государствомъ, — исполнилъ сынъ. Захватъ Силезіи показался педантическимъ государственнымъ парикамъ, своимъ управленіемъ доведшимъ нѣмецкое государство чуть не до погибели, дерзкою школьною проказою, за которую немедленно послѣдуетъ наказаніе. Но въ дѣйствительности это былъ вызовъ, брошенный судьбѣ геніальною натурой, и когда послѣ нѣкотораго промедленія этотъ вызовъ былъ принятъ, то результатомъ его была семилѣтняя борьба маленькой Пруссіи противъ соединенныхъ силъ цѣлой Европы.

Значеніе этого великаго человѣка для Германіи заключалось въ томъ, что онъ своими геройскими подвигами снова доставилъ ей уваженіе, утраченное ею въ глазахъ Европы, и въ нѣмецкомъ народѣ пробудилъ сознаніе собственнаго достоинства; затѣмъ на ряду съ императорской Австріей онъ поставилъ Пруссію, обладавшую одинаковыми правами, и изъ контрастовъ обоихъ государствъ образовалъ полюсъ, около котораго впослѣдствіи начало вращаться развитіе нѣмецкой исторіи. Всемірно-историческое значеніе Фридриха заключалось съ одной стороны въ томъ, что онъ ввелъ Пруссію въ семью великихъ европейскихъ державъ, съ другой стороны правилъ ею какъ коронованный просвѣтитель. Съ уничтоженіемъ пытки, онъ стремился придать практическую форму всѣмъ новымъ принципамъ столѣтія. Онъ позволялъ каждому высказывать свое мнѣніе и „каждому спасаться какимъ ему угодно способомъ“. Но при этомъ во всю свою жизнь онъ остался неограниченнымъ деспотомъ. Ни въ одномъ изъ его коронованныхъ современниковъ не было развито такъ сильно сознаніе своего „божественнаго права“, какъ въ этомъ человѣкѣ, который любилъ говорить, что онъ первый слуга въ государствѣ, и если подъ конецъ своей жизни онъ и ворчалъ, что „усталъ править рабами“, то этимъ словамъ можно приписать только значеніе насмѣшки надъ самимъ собою. Итальянскому поэту Альфіери все прусское королевство представлялось огромной гауптвахтой, а англичанину Генбори казалось оно огромной тюрьмой. Осторожный нѣмецъ Виландъ, при видѣ слѣпаго обожанія, которымъ пользовался великій король, не могъ удержаться, чтобы не воскликнуть: „Король Фридрихъ великій человѣкъ, но отъ счастія жить подъ его палкою (т. е. скипетромъ) избави насъ Богъ!“ Но какія бы ни были промахи этого замѣчательнаго человѣка и правителя, какія бы ошибки ни сдѣлалъ онъ въ особенности въ политико-экономическомъ отношеніи, — все-таки онъ останется одною изъ замѣчательнѣйшихъ личностей всемірной исторіи и каждый изъ его преемниковъ не безъ глубокаго чувства и уваженія прочтетъ то мѣсто завѣщанія великаго короля, гдѣ онъ по долгу справедливости говоритъ, „что онъ располагалъ небольшимъ состояніемъ, потому что на государственные доходы смотрѣлъ какъ на кивотъ завѣта, къ которому не должна прикасаться ни одна святотатственная рука“.

Что касается отношеній Фридриха къ нѣмецкой цивилизаціи, то патріотъ въ состояніи понять ихъ, но не извинить. Правда, Фридрихъ имѣлъ несчастіе еще въ самомъ раннемъ дѣтствѣ попасть на воспитаніе двухъ офранцузившихся женщинъ, вслѣдствіе чего получилъ предубѣжденіе противъ всего нѣмецкаго. Справедливо и то, что грубый тевтонизмъ, господствовавшій при дворѣ его отцовъ, не въ состояніи былъ уничтожить въ подроставшемъ принцѣ пристрастія къ элегантнымъ парижскимъ модамъ и Французскому остроумію. Но не менѣе справедливо и то, что король, познакомившись съ недостатками Французовъ на войнѣ и мирѣ, узнавши ихъ пустоту на своихъ обѣдахъ въ Санъ-Суси, не взялъ на себя труда подвергнуть изслѣдованію, что культура, давшая подобные результаты, дѣйствительно ли имѣла преимущество предъ отечественною. Еслибы Фридрихъ, при всей своей изумительной дѣятельности, хотя одну десятую часть времени, истраченнаго имъ на кропаніе Французскихъ стиховъ, посвятилъ бы на знакомство съ благороднымъ стремленіемъ пробуждавшихся вокругъ него нѣмѣцкихъ умовъ, то Клопштокъ не назвалъ бы его чужеземцемъ на родинѣ. Если великій король награждалъ 2 талерами бездарные стихи Анны-Луизы Каршъ, если онъ не обращалъ никакого вниманія на риѳмованныя и не риѳмованныя восхваленія Глейма и Рамлера и не понималъ религіозной лирики Клопштока, то не одинъ разумный человѣкъ не упрекнетъ его за это. Но что сказать о томъ равнодушіи, съ которымъ вѣнчанный писатель встрѣтилъ первое представленіе „Минны Фонъ-Баригельмъ“, имѣвшей неслыханный успѣхъ на берлинской сценѣ и страдавшей только тѣмъ недостаткомъ, что была написана нѣмцомъ? Чѣмъ объяснить, что еще въ 1780 г., слѣдовательно послѣ появленія Эмиліи Галоти, Гётца и Вертера, Натана Мудраго и Оберона, онъ выпустилъ свой пасквиль о нѣмецкой литературѣ, гдѣ съ полнѣйшимъ невѣжествомъ глумится надъ Шекспиромъ и Гёте и о своихъ подданныхъ отзывается: „что они до сихъ поръ только и дѣлали, что пили, ѣли и дрались?“ Въ то время, когда Лессингъ уже создалъ классическую прозу, а Виландъ явился соперникомъ французовъ, нужно было ожидать, что нѣмецкій монархъ, имѣвшій самъ претензію быть писателемъ, встрѣтитъ съ сочувствіемъ произведенія отечественной литературы и отдастъ имъ полную справедливость, а не будетъ судить о нихъ съ своей допотопной точки зрѣнія.

Говоря съ сожалѣніемъ о предубѣжденіи Фридриха противъ всего нѣмецкаго, невольно съ радостнымъ чувствомъ вспоминаешь справедливыя слова Іосифа II, „что онъ любитъ свое отечество и гордится быть нѣмцемъ“. Если Іосифъ и смотрѣлъ на своего великаго противника кахъ на образецъ просвѣщеннаго монарха, то относительно его слѣпаго поклоненія Французамъ, его отвращенія ко всему отечественному онъ не сдѣлался его подражателемъ. Въ основаніи этого различія лежитъ то, что Фридрихъ мыслилъ головою, а Іосифъ сердцемъ.

Это было преимущество Фридриха и несчастіе Іосифа, но если приведенная параллель между королемъ и императоромъ говоритъ въ пользу послѣдняго, то не слѣдуетъ забывать того, что гораздо легче было внести реформу въ строго-военное, привыкшее къ безусловному повиновенію и населенное одною національностію государство, какимъ была Пруссія чѣмъ придать новыя формы Австріи, погруженой въ средневѣковую апатію и населенную различными народами. Но успѣхъ всякаго предпріятія, что бы не говорили, не есть только мѣрило неспособной судить толпы, но мѣрило и самой исторіи. Если Фридриха восхваляютъ за дѣло, заслуживающее порицаніе, именно за раздѣлъ Польши, такъ это потому, что оно ему удалось; если же, напротивъ, Іосифа осуждаютъ за благородное стремленіе освободить венгерскій народъ отъ олигархическаго ига, то причина этой хулы заключается въ неудачѣ. Не подлежитъ сомнѣнію, что выше затронутая темная сторона просвѣщеннаго деспотизма преобладала въ значительной степени и въ Іосифѣ и въ его дѣйствіяхъ, можетъ-быть болѣе, нежели въ Фридрихѣ, потому что послѣдній какъ геніемъ, такъ и знаніемъ государственныхъ дѣлъ превосходилъ перваго и, чуждый всѣхъ иллюзій, понималъ людей, какъ они есть, со всѣми ихъ слабостями и недостатками. Но если реформы благороднаго императора, какъ напр. вѣротерпимость, свобода печати, гражданскіе законы и уложеніе о наказаніяхъ, принадлежащія къ числу славныхъ дѣлъ не только нѣмецкой, но и всеобщей исторіи, не достигли тѣхъ результатовъ, которые бы слѣдовало отъ нихъ ожидать, то вся вина его заключалась въ томъ, что онъ возбудилъ ненависть аристократіи и возстановилъ противъ себя имъ же облагодѣтельствованную и освобожденную неразумную толпу. Этотъ трагическій исходъ всѣхъ его предпріятій разбилъ лучшее сердце, которое когда-либо билось въ груди вѣнценосца. Іосифъ является намъ болѣе гуманною личностію, чѣмъ Фридрихъ; въ послѣднемъ насъ поражаетъ умъ и энергія, въ первомъ мы уважаемъ доброту, и страданія. Было бы несправедливо называть Іосифа только благороднымъ мечтателемъ, потому что основная идея, руководившая его реформами, заключалась въ томъ, что возрожденіе Австріи должно опираться на объединеніе государства, чему свидѣтелемъ можетъ служить XIX столѣтіе, которое снова ухватилось за мысль Іосифа и хотя въ этомъ отношеніи тѣни несчастнаго императора отпустило тяжкіе грѣхи.

6.

Ничего не можетъ быть различнѣе вліянія и послѣдствій на культурную жизнь Германіи, какъ 30*лѣтняя война въ XVII и семилѣтняя въ XVIII столѣтіяхъ. Какъ первая грозила уничтожить всѣ зародыши цивилизаціи, такъ послѣдняя все оживила и оплодотворила. При этомъ не нужно упускать того, что до означеннаго кризиса въ Германіи уже совершались нѣкоторыя событія, содѣйствовавшія къ развитію новыхъ идей; такъ началось великое литературное движеніе, достигшее своей апогеи въ лицѣ Шиллера. Но въ цѣломъ нѣмецкая жизнь до такой степени была погружена въ апатію, что необходимъ былъ значительный переворотъ, чтобы новымъ формамъ придать воздухъ, свѣтъ и просторъ. Какъ герой и руководитель этого переворота, является Фридрихъ Великій, наперекоръ своей галломаніи сдѣлавшійся національнымъ культурнымъ героемъ. Гёте, на закатѣ дней своихъ отличавшійся полнѣйшимъ квіетизмомъ и, такъ сказать, придворнымъ тономъ, говоря въ одномъ мѣстѣ „Поэзіи и правды“, о вліяніи семилѣтней войны на литературу, мѣтко доказываетъ, что, благодаря дѣяніямъ Фридриха, впервые проникли въ нѣмецкую поэзію естественность и оригинальность. При этомъ онъ замѣчаетъ, что не любовь Фридриха ко всему нѣмецкому была счастіемъ для развитія литературы, потому что всѣ стремились къ тому, чтобы быть замѣченнымъ королемъ, но все это дѣлалось на нѣмецкій ладъ, по внутреннему убѣжденію, по праву, и каждому желалось и хотѣлось, чтобы король созналъ это нѣмецкое право».

Такимъ образомъ, вслѣдствіе несправедливой оцѣнки великаго короля, зародилось въ нѣмецкой музѣ сила, которая, какъ выразился Клопштокъ въ своей благородной одѣ «была бы для него дороже, еслибъ онъ ее зналъ». Антипатію Фридриха ко всему нѣмецкому можно назвать не матерью, а скорѣе кормилицею свободнаго развитія и самостоятельности нашей литературы. Еслибы король болѣе обращалъ на нее вниманія, то его вліяніе сдѣлало бы то, что онъ направилъ бы ее на ложный путь и намъ досталась бы въ удѣлъ, подобно Франціи въ XVIII столѣтіи, — если мы исключимъ Мольеровскія комедіи, — холодная, надутая, лишенная всякой естественности, придворная литература. Благодаря этому высокомѣрному отвращенію Фридриха, нѣмецкая цивилизація избѣгнула несчастія, утратила вліяніе на развитіе средняго сословія. Но, благодаря реформаторской дѣятельности Фридриха, благодаря благодѣтельному кризису семилѣтней войны, въ Германіи появилось образованное среднее сословіе, въ которомъ сгруппировался истинный характеръ нашей національности для новой дѣятельности. Одно изъ самыхъ отрадныхъ явленій въ нашей исторіи составляетъ то, что именно въ то время, когда слава популярнѣйшаго изъ государей заставляла французскую цивилизацію торжествовать надъ отечественною, нѣмецкій геній расправлялъ свои крылья и готовился къ смѣлымъ полетамъ.

Начало этого движенія было довольно скромно. Цѣль его — освобожденіе науки, освобожденіе мыслящаго человѣка изъ оковъ догматизма. Избавленіе нѣмецкаго искусства отъ произвола романской теоріи, была въ началѣ понята только немногими избранными умами. Господство «чуждаго насилія» не вдругъ рушилось съ появленіемъ оригинальныхъ созданій, но шагъ за шагомъ уничтожалось, благодаря энергическимъ усиліямъ критики. Противъ французской диктатуры Готшеда возстала на нѣмецкомъ югѣ, въ Швейцаріи, опозиція, опиравшаяся на знакомство съ англійскою литературой. Брейтингеръ и Бодмеръ отвергли французскую теорію, которая поэзію обратила въ формальную, чтобы не сказать церемоніальную правильность, и рѣшили, что задача поэта заключается въ живомъ воображеніи, въ правдивомъ описаніи природы и неподдѣльномъ чувствѣ; поэзія должна быть проникнута простотою и естественностію; односторонній дидактическій и бьющій на нравоученія характеръ, господствовавшій у насъ со временъ Опитца, долженъ быть изгнанъ изъ произведеній, затѣмъ отъ лирики слѣдуетъ перейти къ эпосу и драмѣ. Но нѣмцы, вслѣдствіе долгой зависимости отъ Французскаго вліянія, совершенно утратили вѣру, что они собственными силами могутъ создать что-нибудь, и такимъ образомъ приверженцы Готшеда медленно прокладывали путь къ новымъ принципамъ и только съ появленіемъ первыхъ пѣсенъ Мессіады Клопштока повѣрили въ возможность оригинальнаго нѣмецкаго стихотворенія. Каждому понятно, что восторгъ, съ которымъ великое произведеніе Клопштока было встрѣчено, нужно судить не съ точки зрѣнія современнаго читателя. Если теперь, зная его эстетическіе недостатки, лирическую напыщенность и отсуствіе пластичности, свойственной эпосу, мы приписываемъ ему только одно историко-литературное значеніе, то въ то время его можно было назвать крупнымъ народнымъ событіемъ. Оно въ своемъ родѣ имѣло такое же сильное вліяніе на народъ, какъ 200 лѣтъ тому назадъ лютеровскій переводъ Библіи, а въ средѣ образованныхъ людей вліяніе это еще увеличивали оды Клопштока, въ которыхъ, языкомъ, полнымъ первобытной свѣжести, воспѣвалась цѣломудренная любовь, чистая дружба, патріотизмъ и благородное наслажденіе жизнію. Стихотворенія Клопштока были похожи на журчаніе прозрачнаго ручейка въ безводной пустынѣ подражанія.

Такимъ образомъ Германія, въ лицѣ Клопштока, пріобрѣла поэта, расширившаго жалкія рамки, въ которыя рутина втиснула литературу. Черпая свое вдохновеніе изъ благородныхъ и высокихъ чувствъ, волнующихъ сердце человѣка, онъ впервые пробудилъ въ своихъ соотечественникахъ любовь къ родинѣ, а своимъ мѣткимъ языкомъ и выраженіями придалъ литературѣ самостоятельность и значеніе. Паѳосъ его привлекательно дѣйствовалъ на юные умы, пробуждая въ нихъ честную дѣятельность.

Но, не смотря на всѣ эти заслуги, немалымъ счастіемъ для нашей литературы было то, что вращавшійся въ безжизненныхъ отвлеченностяхъ спиритуализмъ Клопштока встрѣтилъ противовѣсъ въ сенсуализмѣ Виланда, который нѣмецкую поэзію, витавшую въ заоблачныхъ пространствахъ, низвелъ на почву дѣйствительности. Ему въ особенности мы обязаны, что съ появленіемъ его начался болѣе широкій обмѣнъ между литературою и жизнію. Не обладая геніемъ, но одаренный гибкимъ и разностороннимъ талантомъ, онъ имѣлъ всѣ данныя, чтобы придать неловкому и неуклюжему нѣмецкому стиху гармонію и стройность. Его муза была въ дѣйствительности грація, хотя грація, напоминавшая парижскихъ щеголихъ. Творчество его не простиралось до того, чтобы создать что-нибудь новое и оригинальное, но произведенія его служатъ лучшимъ доказательствомъ, что нѣмецкій поэтъ не менѣе французскаго умѣлъ при случаѣ писать изящно и съ тою же вѣтренностію и легкомысліемъ. Поэтому ему удалось въ то время, какъ Клопштокъ воодушевлялъ юношей, заинтересовать нѣмецкой литературой высшее офранцузившееся общество, что имѣло немалое вліяніе на развитіе нашей культурной жизни. Виландъ своимъ добродушіемъ, свѣтскою веселостью, безвреднымъ скептицизмомъ и ироніею, блестящимъ даромъ изложенія и тонкою насмѣшкою достигъ того, что сдѣлался литературнымъ посредникомъ между мѣщанскимъ и аристократическимъ классомъ. Этимъ путемъ онъ на идеальныя стремленія вѣка наложилъ печать реализма, сдѣлалъ ихъ ходячею монетою и на закатѣ дней своихъ имѣлъ полное право гордиться, что въ продолженіе 50 лѣтъ пустилъ въ ходъ цѣлую массу идей, которыя увеличили сокровище національной культуры.

О литературномъ движеніи, начавшемся съ Клопштока и Виланда, мы будемъ говорить впослѣдствіи, когда коснемся обозрѣнія литературы при появленіи Шиллера. Такимъ образомъ въ нашъ очеркъ не войдетъ періодъ бурныхъ стремленій, а мы займемся только тѣмъ, что необходимо для полноты картины просвѣтительнаго движенія, на которое безпристрастный историкъ, вѣроятно, смотритъ не съ ложной и узкой точки зрѣнія псевдо-геніальныхъ романтиковъ старыхъ и новыхъ временъ. Не подлежитъ сомнѣнію, что между просвѣтителями встрѣчались бездарныя и крайне прозаическія личности, тормозившія благотворное направленіе, но чтобы вслѣдствіе этого осуждать огуломъ цѣлое движеніе, значитъ повторять старое требованіе, что свѣтъ не долженъ отбрасывать тѣни. Тѣнь существовала, но тѣнь полная свѣта, озарявшаго въ періодъ просвѣщенія мрачное варварство, угнетавшее нѣмецкую жизнь.

Просвѣщеніе, имѣя въ виду воспитанное имъ среднее сословіе, сдѣлало его органомъ общественнаго мнѣнія и придало ему достоинство и значеніе, а представители отечественной интелигенціи повсюду прокладывали путь гуманизму, высшія соціальныя и художественныя цѣли котораго впослѣдствіи нерѣдко приходили въ столкновеніе съ узкимъ бюргерскимъ воззрѣніемъ. Эти обѣ стороны просвѣщенія мы встрѣчаемъ въ типичной личности берлинскаго писателя и книгопродавца Николаи, извѣстнаго своею дружбою съ Лессингомъ и ненавистью къ Гёте. Изъ кружка Николаи, посредственно или непосредственно, выдвинулась нѣмецкая журналистика, которая «Литературными письмами», «Всеобщей нѣмецкой библіотекою» и «Нѣмецкимъ вѣстникомъ» создала органы, расширившіе знанія. Такъ какъ нѣмецкое образованіе утратило исключительно ученый характеръ и стремилось къ общепонятному изложенію, то было чрезвычайно важно, что просвѣтительное направленіе, при преобладающемъ теологическомъ настроеніи нѣмцевъ, проникло и въ самую теологію Піэтизмъ въ теченіе времени утратилъ свое значеніе и сдѣлался также нелѣпъ, какъ и ортодоксія, противъ которой онъ боролся въ свои лучшіе дни. Усилія Диппеля и Эдельмана спасти религіозныя убѣжденія отъ вліянія сектаторовъ сдѣлали возможнымъ переходъ отъ мистицизма къ критицизму. Ученые, какъ Землеръ, Михаелисъ и Реймарусъ, старались, даже въ теологіи, облагородить принципъ свободнаго изслѣдованія, а философы Спальдингъ, Абтъ, Штурцъ, Эбергардтъ, Мендельсонъ, Гарве и Циммерманъ бичевали Фанатизмъ, ханжество и варварское суевѣріе. Общія усилія этихъ писателей, относительно религіозныхъ вопросовъ, создали тотъ кругъ идей, который называется раціонализмомъ, и тѣмъ утвердили терпимость. Другой рядъ просвѣтителей, какъ-то: оба Мозера, Пютеръ, Шлёцеръ и др., взялись за геркулесовскую работу — объяснить политическія понятія, разоблачить неправду и произволъ и пробудить въ нѣмцахъ уснувшее сознаніе гражданственности Великая реформа эмпирико историческихъ наукъ началась съ открытія въ 1783 г. Гёттингенскаго университе та, гдѣ Гейне, предвозвѣстникъ Фридриха-Августа Вольфя, читалъ филологію, а Кестнеръ и Лихтенбергъ математику и физику; Шрёкъ и Планкъ положили новое основаніе церковной, Шпитлеръ всемірной исторіи, т. е. подвергли ее безпристрастной критикѣ, а геніальный Винкельманъ изученіемъ греческаго искусства подвинулъ впередъ наше классическое образованіе. Неменьшимъ значеніемъ отличались усилія просвѣщенныхъ людей освободить нашъ методъ воспитанія, отъ средневѣковыхъ схоластическихъ системъ, и вмѣсто теологической рутины внести гуманно — реальный принципъ. Хотя опыты педагога Базедова, и не лишены извѣстной доли нелѣпости и шарлатанства, но Песталоцци можно назвать педагогическимъ реформаторомъ, который своимъ математическо-аналитическимъ методомъ нагляднаго преподаванія создалъ новую эпоху въ народномъ обученіи. Только съ появленіемъ Песталоцци явилась возможности ввести народъ въ кругъ гуманнаго образованія.

Между тѣмъ на сцену выступаютъ два замѣчательныхъ человѣка, чтобы придать нѣмецкой цивилизаціи, относительно національно литературнаго и научнаго направленія, еще болѣе значенія — Лессингъ и Кантъ. О послѣднемъ мы будемъ говорить, когда дѣло дойдетъ до вліянія философіи Канта на Шиллера. Что же касается Лессинга, то его литературное значеніе для нѣмцевъ было не меньше политическаго значеніи Фридриха Великаго. Лессинга можно назвать истиннымъ освободителемъ нашей страны отъ чужеземнаго умственнаго вліянія. Въ этомъ великомъ человѣкѣ разностороннее знаніе и изумительная, дѣятельность соединялись съ свѣтлымъ умомъ и зрѣлымъ мышленіемъ, нравственная чистота характера съ. горячимъ патріотизмомъ. Его теологическая и археологическая полемика подняла вашу научную литературу, а его Литературныя Письма, его Лаокоонъ и Гамбургская драматургія возвысили нашу эстетическую критику. Онъ понялъ всю ложь псевдоантичныхъ воззрѣній французовъ, указалъ на дѣйствительно-античный идеалъ красоты и научилъ, какъ и что слѣдуетъ нѣмецкому искусству заимствовать у него. Онъ впервые понялъ и объяснилъ все величіе Шекспира и что могутъ Германія и міръ извлечь изъ этого генія.

Противопоставляя французской заносчивости сознаніе своего собственнаго достоинства, онъ съ гордостью говорилъ: «укажите мнѣ хоть что-нибудь въ великомъ Корнелѣ, чего бы я не могъ сдѣлать лучше!», и доказалъ на дѣлѣ всю справедливость этихъ словъ, своей мѣщанскою драмой «Сара Сампсонъ», дышащей жизненной правдой, онъ нанесъ окончательный ударъ французской напыщенной трагедіи, подарилъ нашей литературѣ лучшую комедію "Минна фонъ-Барнгельмъ, " отличающуюся чисто національнымъ характеромъ и создалъ первую нѣмецкую трагедію «Эмилія Галлоти». Всю жизнь онъ искалъ истины; никогда пошлая, эгоистичная мысль не закрадывалась въ эту благородную, энергическую душу, и только одинъ разъ у этого смѣлаго бойца вырвался болѣзненный крикъ, когда смерть похитила у него любимую жену. Свѣжій, чистый, энергическій потокъ мыслей этого дорогаго человѣка проникалъ въ самые темные углы Авгіевой конюшни Филистерства. Постоянно на-сторожѣ, постоянно готовый къ борьбѣ, оправдывалъ онъ дѣйствія своего слова благородными поступками. Придерживаясь всегда свѣта разума, шелъ онъ, попирая мракъ, уничтожая варварскіе обычаи и ложь, смѣло, возбудителѣно и всегда служа образцомъ. Онъ по-истинѣ первый свободный человѣкъ, первый изслѣдователь и художникъ въ нашей странѣ. Если патріотизмъ его не заявилъ себя ничѣмъ особеннымъ, то все-таки въ немъ жила горячая привязанность къ родинѣ и Германія не могла вполнѣ исчерпать силу его любви. Та всемірная идея, которая на дѣло человѣчества смотритъ какъ на свое собственное, наполняла его грудь и диктовала ему при концѣ жизненнаго поприща комедію «Мудрый Натанъ», пѣснь нѣмецкаго гуманизма и гражданства, произведеніе полное чудныхъ надеждъ на будущее, истинно-гуманное развитіе человѣчества. Такимъ образомъ Лессингъ указалъ цѣль нашей классической литературѣ, соединивъ эллинскую красоту и форму съ нѣмецкою задушевностью и умомъ. Эта новѣйшая грекоманія, достигшая высшей степени въ произведеніяхъ Гёте и Шиллера, имѣетъ свои недостатки и промахи, какъ и все человѣческое, но при этомъ не нужно забывать, что эта же самая грекоманія сдѣлала насъ свободными людьми и гражданами. Это стремленіе къ образованію, это живое участіе къ литературѣ, эта воспріимчивость къ прекрасному, которыми преимущественно отличается нѣмецкое общество второй половины 18-го столѣтія, пробудило вмѣстѣ съ поэзіей и другія искусства. Появились богатыя собранія искусствъ въ Дюссельдорфѣ, Дрезденѣ, Вѣнѣ, Берлинѣ, открылись художественныя школы, а Мейгсъ, Гакертъ и проч., заставили обратить вниманіе и на нѣмецкій талантъ; но въ цѣломъ эти искусства отличались подражаніемъ и создавались подъ вліяніемъ меценатства, такъ что особеннаго значенія они не могли имѣть на развитіе культуры. Сперва нужно было явиться Винкельману съ его изученіемъ антиковъ, сперва поезіи должна была открыться новая область искусства, чтобы впослѣдствіи дать возможность Карстену, Шику, Вехтеру, Даннекеру и Шинкелю основать художественную школу въ Германіи, свободную отъ Французскаго псевдо-классицизма.

Быстрѣе и блестящѣе живописи было возрожденіе музыки и сценическаго искусства. Умные теоретики, какъ Матесонъ и Марпургъ, сдѣлали для музыки то, что критика Винкельмана и Лессинга сдѣлала для живописи и поэзіи, и съ этимъ яснымъ теоретическимъ ученіемъ шло рука объ руку практическое творчество даровитыхъ и геніальныхъ исполнителей. Бенза создалъ мелодраму, Гайднъ познакомилъ насъ съ задушевною прелестію своихъ симфоній и изобразилъ величественную музыкальную картину мірозданія и временъ года, Глюкъ глубиною чувства одержалъ блестящую побѣду надъ мягкостью и изнѣженностью итальянцевъ и былъ создателемъ благороднаго опернаго стиля. За Глюкомъ слѣдовалъ Моцартъ, этотъ Гёте музыки, а рядомъ съ творцомъ донъ-Жуана выступилъ Бетховенъ, какъ рядомъ съ создателемъ Фауста выступилъ авторъ Валленштейна. При явномъ покровительствѣ, которымъ опера пользовалась при дворѣ, трудно было нѣмецкой драмѣ освободиться изъ-подъ грубаго вліянія странствующихъ комедіантовъ съ одной стороньц изъ ходульной Готшедовской риторики съ другой и сдѣлаться національнымъ образовательнымъ средствомъ. Первымъ шагомъ къ тому послужило основаніе постояннаго театра, примѣръ которому подала въ 1767 году гамбургская труппа Аккермана. Здѣсь былъ устроенъ первый народный театръ, вслѣдъ за нимъ появились театры и въ другихъ городахъ, какъ напр. въ Вѣнѣ, гдѣ Іосифъ II взялъ нѣмецкую сцену подъ свое непосредственное покровительство и впослѣдствіи основалъ знаменитый бургтеатръ. Драматическая дѣятельность Лессинга, ближайшее знакомство съ Шекспиромъ, основаніе театровъ въ Мангеймѣ и Берлинѣ, юношескія драмы Гёте и Шиллера, электризовавшія публику, наконецъ появленіе такихъ великихъ артистовъ, какъ Шредеръ, Бейль, Бекъ, Иффландъ и Флекъ, — все это содѣйствовало къ поднятію нѣмецкаго сценическаго искуства и возбудило къ нему общее сочувствіе.

Такимъ образомъ, сопоставивъ все вышесказанное, мы находимъ, что вторая половина 18 столѣтія для нашего отечества была благословеннымъ періодомъ, гдѣ всѣ благородныя Побужденія и стремленія человѣка обсѣменились, дали цвѣтъ и наконецъ принесли плодъ. Это было прекрасное, великое время, несмотря на всѣ его недостатки и ошибки. Отъ 1784 г. дошелъ до насъ культурно историческій документъ, который не безъ примѣси самодовольства, но въ цѣломъ вѣрно и правильно характеризуетъ вѣкъ просвѣщенія Я говорю о рукописи, завѣщанной потомству и найденной 3 ноября 1856 г. въ снятомъ, ради поправки, яблокѣ съ церкви св. Маргариты въ Готѣ. Въ ней заключается слѣдующее: «Наши дни завершили счастливый періодъ 16-го столѣтія. Императоры, короли и князья снизошли съ своей недосягаемой высоты, презрѣли блескъ и великолѣпіе и сдѣлались отцами и друзьями народа. Религія освободилась отъ грубаго суевѣрія и предстала передъ нами въ своей божественной формѣ. Просвѣщеніе идетъ исполинскими шагами; нѣкогда нашимъ отцамъ страшный врагъ христіанства трепещетъ передъ нашимъ могуществомъ. Тысячи нашихъ братьевъ и сестеръ, жившіе въ освященномъ бездѣйствіи, возвращены государству. Религіозная вражда и насиліе совѣсти исчезли; любовь къ человѣчеству и свобода мысли одерживаютъ верхъ. Искусства и науки процвѣтаютъ, и нашъ взоръ глубоко проникаетъ въ нѣдра природы. Мы указали Молніи путь, съ ея огнемъ обращались какъ съ игрушкой и имъ же лечили неисцѣлимыя болѣзни. Мы устроили аэростаты, скрещивали по произволу растенія, побѣдили чуму и оспу и замѣняли порохъ воздухомъ. Мы открыли платину, отвердили ртуть и, что еще болѣе, мы побѣдили суевѣріе и разогнали мракъ невѣжества. Наши ремесленники по искусству стоятъ на ряду съ художниками, полезныя знанія проникаютъ во всѣ сословія. Только остроумная болтовня и излишняя чувствительность составляютъ язву нашего вѣка, а мода и роскошь задерживаютъ всеобщее благосостояніе…. Вотъ вамъ вѣрная картина нашего времени. Не глядите гордо на насъ, если вы стойте выше и видите дальше насъ; лучше познайте изъ начертанной картины, съ какою энергіей и мужествомъ мы старались помочь вамъ и приготовить вамъ настоящее положеніе. Сдѣлайте то же самое для вашего потомства — и будьте счастливы!».

КНИГА ПЕРВАЯ.
Ученическіе годы Шиллера.
1750—1783.

Какъ бодро слѣдомъ за мечтою,

Волшебнымъ очарованъ сномъ,
Заботъ несвязанный уздою,
Я жизни полетѣлъ путемъ.
Желанье было -- исполненье;
Успѣхъ отвагу пламенилъ;
Ни высота, ни отдаленье
Не ужасали смѣлыхъ крылъ.

Идеалы, пер. Жуковскаго.

ГЛАВА I.
Родина.

Древній Вюртембергъ. — Швабы. — Исторія страны. — Герцогъ Карлъ Евгеній. — Блестящій дворъ. — Церковь, школа и ученость.

«Едва ли во всей Германіи найдется уголокъ краше и привлекательнѣе вюртемберской земли. Почва превосходная, климатъ мягкій и здоровый, горы, долины, нивы, ручьи и лѣса въ высшей степени очаровательны. Урожай необыкновенный, вино отличное, а городъ Штутгартъ такъ живописно расположенъ, что даже сами Швабы называютъ его земнымъ раемъ.»

Такъ писалъ въ маѣ 1519 г. Ульрихъ Фонъ-Гутенъ изъ лагеря швабскаго союзнаго войска, расположеннаго у Эслингена и подвигавшагося къ Вюртембергу, чтобъ отомстить вѣроломному герцогу Ульриху за взятіе союзнаго города Рейтлингена. Знаменитый рыцарь, участвовавшій въ походѣ въ качествѣ мстителя своего двоюроднаго брата Ганса, убитаго Ульрихомъ, имѣлъ полное право дѣлать сравненія между Вюртембергомъ и другими мѣстностями Германіи, потому что самъ исходилъ свою родину вдоль и поперегъ: видѣлъ Ольмюцъ, побывалъ въ Вѣнѣ, такъ что слова его основываются на его собственныхъ наблюденіяхъ. При этомъ онъ не сказалъ ничего лишняго, — древній Вюртембергъ дѣйствительно пріятный уголокъ земли: горныя вершины Шварцвальда на югѣ и на западѣ, швабскихъ или суровыхъ Альпъ на востокѣ, Вельцгеймерскій лѣсъ на сѣверѣ окружаютъ герцогство, которое, вслѣдствіе наполеоновскихъ войнъ, преобразилось въ королевство, увеличивъ свою территорію почти вдвое. Неккаръ, вырываясь изъ мрачнаго Шварцвальдца, протекая въ сѣверо-восточномъ направленіи у подошвы упирающихся въ небо Альпъ и потомъ у Плохингена живописными извивами отклоняясь къ сѣверо-западу, — составляетъ главную рѣку страны. По обоимъ берегамъ Неккара тянутся то живописныя горы, увѣнчанныя лиственными и хвойными деревьями, то великолѣпныя долины, орошаемыя горными ручьями и убранныя роскошною травою или золотистою рожью. Тутъ и тамъ, но въ особенности у нижняго теченія Неккара, виднѣются склоны горъ, украшенные виноградниками. Безчисленное множество маленькихъ городовъ, деревни, покоющіяся въ тѣни плодовыхъ садовъ — все это представляетъ картину населенной страны, а встрѣчающіяся развалины замковъ невольно напоминаютъ «романическое прошедшее.

Разлученные съ своими, сѣверными братьями политическими, а со временъ реформаціи религіозными событіями, Вюртембергцы несомнѣнно принадлежатъ къ даровитому и оригинальному германскому племени. Земледѣліе и винодѣліе, обработываемыя съ удивительнымъ рвеніемъ, составляютъ и до сего времени главный источникъ ихъ благосостоянія. Это энергичные, привыкшіе съ дѣтства къ труду и лишеніямъ люди. Запасшись кускомъ хлѣба и кружкою цидра съ ранняго утра выходитъ винодѣлъ на свою тяжкую работу и только вечернія сумерки загоняютъ его домой» Внѣшность этого рабочаго племени не поражаетъ красотою. Широкая кость, средній ростъ, жилистая фигура, бѣлые, наподобіе льна, волосы, свѣтло-голубые глаза — вотъ типъ Вюртембергца. Сельское населеніе слишкомъ занято работою, чтобы думать о красотѣ, но въ городахъ и въ особенности при извѣстныхъ удобствахъ жизни встрѣчаются нерѣдко красивыя лица. Женщины отличаются стройностію, высокою грудью, свѣжимъ цвѣтомъ лица и если не всегда попадаются правильныя черты, за то онѣ дышатъ пріятностью и симпатичностью. Въ походкѣ какъ мужчинъ, такъ и женщинъ, замѣчается вялость, въ движеніяхъ неловкость, — однимъ словомъ, что Швабы называютъ неуклюжестью. Но даже и у тѣхъ, у которыхъ эти недостаки де смягчены или не уничтожены воспитаніемъ, замѣчается въ глазахъ выраженіе доброты, на лицѣ — признакъ ума, а вокругъ рта плутовская улыбка, безъ которой швабскую дѣвушку нельзя бы назвать и хорошенькою. Въ цѣломъ это люди, хотя на видъ холодные и неподатливые на знакомства, но энергичные, выносливые и способные на все хорошее и честное. Богато одаренные фантазіей, нелишенные юмора, надѣленные здравымъ смысломъ, то мрачные ипохондрики, то веселые до излишества, страстные идеалисты и тутъ же безпощадною критикою разбивающіе всѣ идеалы — вотъ вѣрный портретъ Швабовъ.

Древній Вюртембергъ, какъ извѣстно, изъ ничтожнаго и темнаго прошедшаго постепенно возвышался до герцогства нѣмецкаго государства. Если въ наше время туристу случится въ Штутгартѣ сѣсть въ вагонъ, то, промчавшись мимо великолѣпнаго королевскаго парка, онъ черезъ нѣсколько минутъ очутится въ туннелѣ, прорытымъ подъ виллою Розенштейнъ. Когда поѣздъ, вынырнувъ изъ-подъ мрачныхъ сводовъ, подымется на перекинутый черезъ рѣку мостъ, то передъ взоромъ туриста развернется очаровательный ландштафтъ — Неккарская долина между Канштадтомъ и Эслингеномъ. Вѣнецъ этой картины — Красная гора, склоны которой украшены виноградниками, а съ вершины ея смотритъ на долину церковь, воздвигнутая въ память покойной королевы Екатерины Павловны. На томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ находится этотъ храмъ, стоялъ родовой зімокъ прежней династіи. Въ 12 и 13 столѣтіяхъ эта династія уже пользуется графскимъ достоинствомъ и принадлежитъ къ числу приверженцевъ Гогенштауфеновъ, отъ богатаго наслѣдства которыхъ имъ была удѣлена значительная часть. Гора Гогенштауфенъ до великихъ перемѣнъ, послѣдовавшихъ въ 19 столѣтіи, составляла границу между древнимъ Вюртембергомъ и богатыми рыцарскими владѣніями въ верхней долинѣ Ремса и Фильса. Въ концѣ 15 столѣтія герцогская корона перешла къ Эбергардту Бородатому, а во время реформаціи Вюртембергъ принялъ лютеранство и такимъ образомъ сдѣлался главною опорою лютеранизма въ юго-западной Германіи. Здѣсь, какъ и всюду, въ 17 столѣтіи, это вѣроисповѣданіе окаменѣло въ догмахъ, а благодаря религіозному настроенію Швабовъ и развившемуся піэтизму многіе отпали отъ церкви и присоединились къ различнымъ сектамъ, такъ что вся жизнь древняго Вюртемберга отличалась религіознымъ характеромъ и изученіе теологіи принадлежало къ числу важнѣйшихъ отраслей наукъ.

Буря 30-лѣтней войны излила всю свою ярость на древній Вюртембергъ. Въ этомъ страшномъ побоищѣ погибло 8 городовъ, 45 селъ, 36.000 домовъ превратились въ пепелъ и самое народонаселеніе съ 400.000 уменьшилось на 48.000. Не успѣла страна оправиться отъ этого ужаснаго погрома, какъ войны Людовика XIV подвергли ее новымъ тяжкимъ испытаніямъ. Съ 18 столѣтіемъ началось для Вюртемберга вредное вліяніе Французскаго двора, когда каждый германскій князекъ старался подражать «великому королю» и силился имѣть свой Версаль и свою Монтеспанъ. Высшій классъ подражалъ Французской одеждѣ, нравамъ и языку. Въ патріархальную и скромную жизнь былъ внесенъ францускій этикетъ, французское щегольство и безнравственность. Самые рѣзкіе контрасты встрѣчались на каждомъ шагу. Въ узкихъ переулкахъ университетскаго города Тюбингена важно выступали, одѣтые въ средневѣковые плащи, серьезные лютеранскіе схоластики, на широкихъ и прямыхъ улицахъ Лудвигсбурга красовались въ алонжевыхъ парикахъ и въ розовыхъ башмакахъ раздушенные подражатели версальскихъ придворныхъ, щеголяя богатымъ шитьемъ и кружевами и напѣвая любовныя аріи изъ итальянскихъ оперъ.

Послѣ жестокаго правленія наслѣдника Эбергардта Лудвига Карла Александра, за внезапною смертію котораго послѣдовала трагическая казнь его ненавистнаго министра жида Зюсса, въ званіе правителя былъ возведенъ Карлъ-Евгеній. Молодой принцъ обладалъ всѣми качествами великаго правителя и, можетъ-быть, въ болѣе обширномъ государствѣ, чѣмъ Вюртембергъ, его несомнѣникя дарованія принесли бы значительную пользу, новъ родной странѣ онъ первую половину своего правленія тратилъ только на опыты: жить по образцу великихъ монарховъ тогдашняго времени. Пропитанный: до нельзя деспотизмомъ, не уступавшимъ деспотизму самого Людовика XIV-го, герцогъ не только пародировалъ извѣстное изреченіе Бурбона, но и выразилъ внутреннее убѣжденіе, когда на заявленіе депутаціи о нуждахъ отечества отвѣтилъ: «что такое отечество? — отечество это я!» Что подобное абсолютное сознаніе власти плохо мирилось съ вюртембергскою администраціею — понятно Само собою. Но если Карлъ не ладилъ съ прелатами и представителями городовъ и съ крайнимъ произволомъ вмѣшивался въ дѣла земскихъ интересовъ, то не мѣшаетъ сказать, что самъ, «земскій сеймъ» отличался чисто олигархически — семейнымъ характеромъ и вовсе не олицетворялъ народныхъ представителей. Какъ ни строго относится исторія къ правленію и образу жизни герцога Карла до 1770 г., все таки приходится согласиться, что рѣдкій правитель пользовался такою популярностью, такою народною любовью, какъ онъ. Какъ Фридрихъ Великій для Пруссіи, такъ Карлъ для Вюртемберга является въ образѣ героя и полубога. Всѣ его заблужденія и ошибки, произволъ и насиліе, совершенные имъ или его придворными, солдатами и чиновниками и происходившія отъ его страсти къ охотѣ, его чувственности и алчности, его желанія блистать во чтобы то не стало, — короче, всѣ его пороки забыты, но объ его ласковомъ обращеніи съ народомъ, его поговоркахъ и шуткахъ ходятъ и до сихъ поръ тысячи разсказовъ. Его красивая и мужественная фигура, его взоръ полный огня, производили вліяніе на толпу, а его любезность, если онъ только хотѣлъ быть любезнымъ, очаровывала не только самыхъ элегантныхъ дамъ, но и простыхъ крестьянокъ.

Въ то время дворъ герцога былъ однимъ изъ блестящихъ въ Германіи, а его библіотекарь Уріотъ обязанъ былъ, посредствомъ высокопарныхъ и льстивыхъ описаній, заботиться о томъ, чтобъ современники и потомство не сомнѣвалисъ въ этомъ. При дворѣ толпились маршалы, камергеры, пажи, гайдуки, лакеи и скороходы, гарцовали егеря, лейбъ-гусары и тѣлохранители, одѣтые въ мундиры, шитые золотомъ и изукрашеные драгоцѣнными мѣхами. Въ герцогскихъ конюшняхъ содержались до 600 кровныхъ лошадей, огромныя своры англійскихъ и датскихъ собакъ сопровождали герцога на придворную охоту, во время которой убивались тысячи зайцевъ, кабановъ и другой дичи. Герцогъ любилъ все дѣлать въ громадныхъ размѣрахъ, касалось ли это построекъ, оперы или балета. Архитекторами его были Легеръ, Бильфингеръ. Ретти и де-ла Гепьеръ. Гибаль расписывалъ потолки его роскошныхъ замковъ, которые, по мановенію владѣтеля, то превращались въ лѣсъ и пустыню, то въ пріютъ сельскаго уединенія и мѣсто шумныхъ пировъ. На эти празднества приглашались множество знатныхъ гостей, князей, графовъ и благородныхъ дамъ. Охоты, обѣды, азартная игра наполняли день, а вечеромъ давались спектакли, балы, иллюминація и Фейрверкъ, устраиваемые Веронезомъ, первымъ пиротехникомъ въ Европѣ. Вся внутренность опернаго театра въ Людвигсбургѣ, самаго большаго въ Германіи, согласно тогдашней модѣ, была отдѣлана зеркалами. Величайшіе артисты были приглашаемы изъ Франціи и Италіи; Жомелли былъ капельмейстеромъ, Новеръ ставилъ балеты, въ которыхъ участвовалъ Вестрисъ, дѣля такимъ образомъ свое время между Штутгартомъ и Версалемъ. Априле былъ первымъ теноромъ, Мази примадонною, Нордини, Лолли и Теллеръ играли на скрипкахъ, Родольфи на трубѣ, а Пласъ на гобоѣ. Когда въ операхъ ставились сраженія, то на сцену выходили отъ четырехъ до 500 фигурантовъ и цѣлые эскадроны лошадей.

Но въ кружкахъ, отдаленныхъ отъ придворнаго блеска и столичнаго шума, жизнь въ Вюртембергѣ текла однообразно и спокойно. Плоды, овощи и винодѣліе составляли источникъ пропитанія для народонаселенія. Промышленность и торговля находились еще въ младенческомъ состояніи. Сословія отличались рѣзко, бѣдные дворяне отъ гражданъ, а послѣдніе отъ крестьянъ. Служащіе составляли особый міръ. Грубый слогъ и наполненный варварскими латинизмами канцелярскій языкъ, какъ глубокая пропасть, отдѣляли правительство отъ подданныхъ. Чиновники, получая скудное жалованье, не рѣдко прибѣгали къ несправедливымъ вымогательствамъ. Церковь строго держалась въ границахъ лютеранскаго исповѣданія, въ народѣ господствовалъ піэтизмъ и безропотная покорность провидѣнію. Между тѣмъ успѣхи народнаго образованія со временъ реформаціи значительно подвинулись впередъ, такъ что въ деревняхъ уже обучали дѣтей чтенію и письму. Но, какъ и вездѣ, до появленія реформы Песталоцци, школьное дѣло представляло одинъ мертвый механизмъ. Въ филологіи и теологіи Вюртембергцы еще со временъ Рейхмана пользовались хорошею славою. Gymnasium illustre въ Штутгардтѣ, лютеранскія монастырскія школы и Тюбингенскій университетъ воспитали цѣлое поколѣніе такъ называемыхъ «швабскихъ магистровъ», въ качествѣ наставниковъ разсѣявшихся по всѣмъ странамъ. Но вся эта вюртембергская наука отличалась узкимъ, робкимъ и угнетеннымъ характеромъ, постоянно тормозилась высокомѣріемъ самихъ ученыхъ, для которыхъ новыя идеи тогда только имѣли значеніе, когда исходили изъ чужихъ странъ. Зарождавшаяся отечественная литература медленно и съ усиліемъ пронладывала себѣ путь; ученымъ она казалась праздною забавою, при дворѣ давило ее Французское образованіе. Но, несмотря на это, и въ правленіе Карла Евгенія являлись ученые, которые не довольствовались одними теологическими и юридическими трактатами, а слѣдили за умственнымъ движеніемъ вѣка и отличались свѣтлыми понятіями. Если же это движеніе и не достигло особыхъ результатовъ, то лучшимъ объясненіемъ этого обстоятельства служитъ то, что самые просвѣщенные умы еще въ концѣ столѣтія покинули родину, не имѣя возможности посвятить себя какой нибудь дѣятельности.

Вотъ въ краткихъ очеркахъ древній Вюртембергъ въ то время, когда въ одномъ изъ незначительныхъ городовъ, подъ кровлею скромнаго домика, заслуживающаго скорѣе названія хижины, родился одинъ изъ величайшихъ геніевъ….

ГЛАВА II.
Родительскій домъ.

Марбахъ-- Іоганнъ Каспаръ Шиллеръ и Елизавета Доротея Коддвейсъ. — Мѣщанское хозяйство въ 1749 г. — Рожденіе Фридриха Шиллера. — Прогулка въ свѣтлый понедѣльникъ. — Лорхъ. — Первые уроки и первые друзья. — Лудвигсбургъ. — Шубертъ и Циллингъ. Школа. — Сельскій экзаменъ. — Конфирмація

Не въ большомъ разстояніи отъ впаденія Рейса въ Неккаръ, на правомъ берегу послѣдняго, пріютился городокъ Марбахъ. Мѣстоположеніе отличается тѣмъ же характеромъ, какъ и Вюртембергъ: оно грандіозно, но вмѣстѣ съ тѣмъ и живописно; а тихоструйная рѣка, зелень полей, холмы, покрытые виноградниками и плодовыми деревьями, придаютъ ему идиллическій видъ. Марбахъ чисто швабскій городъ и подобный ему едва ли гдѣ найдется. Александровская церковь въ готическомъ стилѣ, построенная въ 15 столѣтіи, остатки крѣпостной стѣны и хорошо сохранившаяся средневѣковая башня доказываютъ, что марбахская общица въ прежнее время проявляла дѣятельность, которая впослѣдствіи, въ эпоху военныхъ смутъ въ 17 столѣтіи, уже не встрѣчается. Что нынѣ составляетъ значеніе города — участіе его въ промышленномъ и торговомъ движеніи — того недостаетъ Марбаху, удаленному, вслѣдствіе новыхъ путей сообщенія, отъ центра дѣятельности. Онъ такъ называемый сельскій городъ; большинство его жителей занимаются земледѣліемъ. Пріѣзжаго болѣе всего поразитъ количества трактирныхъ вывѣсокъ, чѣмъ подтверждается, что значительная часть вина и цидра, производимаго въ окрестностяхъ, потребляется въ самомъ городѣ.

Но пріѣзжій, котораго привело сюда благоговѣйное чувство, быстро пройдетъ длинную главную улицу, собственно составляющую весь городъ и вступитъ въ находящійся въ юго-восточномъ направленіи переулокъ, который выходитъ на площадь, украшенную фонтаномъ. Здѣсь очутится онъ передъ низенькимъ, бѣднымъ домикомъ, на которомъ замѣтитъ неуклюжую вывѣску пекаря и, вступивъ на закоптѣлое крыльцо, подымется по деревяннымъ ступенямъ въ комнату, вдоль стѣнъ которой сдѣланы скамейки, а кафельная печь и безобразный столъ еще болѣе съуживаютъ и безъ того тѣсное пространство. Бѣдно смотритъ эта комната и напоминаетъ избу. Небольшой, черный гипсовый бюстъ въ углу, шкапъ съ нѣсколькими книгами, переплетъ которыхъ украшенъ славнымъ именемъ, слабо напоминаютъ о томъ, что находишься на священной землѣ

Но, несмотря на бѣдную обстановку и забывая бесчисленное количество докучныхъ мухъ, благоговѣйное чувство охватить посѣтителя, потому что здѣсь, въ этой тѣсной комнатѣ, 10 ноября 1759 г., родился Фридрихъ Шиллеръ. Тамъ въ углу у печки, гдѣ теперь красуется квашня, нѣкогда стояла колыбель поэта.

Обстоятельство, что въ домикѣ, въ которомъ родился Шиллеръ, до сихъ поръ находится пекарня, объясняется тѣмъ, что предки Шиллера были пекари. Его отецъ. Іоганнъ-Каспаръ Шиллеръ, родившійся 27 октября 1723 г., былъ сынъ пекаря и сельскаго старосты Іоганна Шиллера, проживавшаго въ селеніи Биттенфельдъ. По нѣкоторымъ источникамъ можно предполагать, что родословная Шиллера съ отцовской стороны восходить ко временамъ крестьянскихъ войнъ и предки его уже въ то время, когда «бѣдный Конрадъ» поднялъ знамя возстанія противъ феодальнаго ига, занимались винодѣліемъ. Іоганнъ-Каспаръ Шиллеръ по десятому году лишился отца и былъ отдалъ въ ученіе лекарю. 22-хъ лѣтъ онъ былъ опредѣленъ Фельдшеромъ въ одинъ изъ гусарскихъ полковъ, съ которымъ совершилъ походъ въ Нидерланды во время войны за австрійское наслѣдство, исполняя вмѣстѣ съ обязанностію врача и обязанность унтеръ-офицера. По заключеніи въ 1748 г. аахенскаго мира, онъ возратился на родину и въ качествѣ хирурга поселился въ Марбахѣ. Здѣсь въ домѣ пекаря и хозяина гостинницы «Льва» онъ познакомился съ его дочерью, Доротеею Кодвейсъ, за знакомствомъ послѣдовала любовь, а въ 1749 г. была отпразднована и свадьба.

Лучц сыновней славы хотя и коснулись родителей, но надѣлять ихъ поэтическими достоинствами, которыя имъ приписывали, при ближайшимъ знакомствѣ съ ними, ни въ какомъ случаѣ нельзя. Іоганнъ-Каспаръ и Доротея Шиллеры были честные и добрые люди, не лишенные умственнаго развитія, но отыскивать въ нихъ признакъ геніальности — напрасный трудъ. Хирургъ Шиллеръ былъ мужчина небольшаго роста, хорошо сложенъ, живой, съ умнымъ, выразительнымъ лицомъ, отличавшійся воинственнымъ видомъ и извѣстною долей педантизма. Стараясь по возможности, даже въ позднѣйшіе годы, пополнить свое недостаточное образованіе, онъ не ушелъ отъ вліянія новѣйшихъ ученій своего времени, но все-таки остался вѣренъ религіознымъ убѣжденіямъ своей молодости. Въ продолженіе цѣлой жизни онъ строго держался правилъ, предписываемыхъ лютеранскою церковью, но былъ далекъ отъ той мысли, чтобы великому сыну навязывать свой религіозныя убѣжденія. Человѣкъ порядка, честно исполнявшій свои обязанности, онъ вполнѣ былъ достоинъ довѣрія со стороны начальства и уваженія со стороны подчиненныхъ. При всей твердости и строгости характера, который онъ, какъ отецъ семейства, старался выказывать, во всѣхъ его поступкахъ проглядывало такое глубокое и теплое чувство, что жена и дѣти не только питали къ нему уваженіе, но любили его искренно и горячо. Нерѣдко казалось, что его практичная натура не была чужда возвышенныхъ стремленій, что доказываетъ переложенный имъ въ стихи псаломъ, найденный впослѣдствіи въ бумагахъ его жены. Елизавета Доротея до своего замужства была стройная блондинка; не будучи красавицею, она обладала пріятными чертами и прекрасными глазами, взглядъ которыхъ говорилъ о сердечной добротѣ, не покидавшей ее до послѣднихъ дней жизни. Она нѣжно любила свою семью, молча переносила невзгоды жизни и усердно исполняла лежавшія на ней обязанности. Она не была ни мечтательницею, ни музыкантшею или поэтессою, чѣмъ бы она могла сдѣлаться при худо направленномъ піэтизмѣ. Ея религіозное чувство было глубоко, и если ея образованіе не возвышалось надъ воспитаніемъ простой вюртембергской мѣщанки, то все таки въ ней жила любовь къ природѣ; ее занимала исторія съ ея прекрасными и великими событіями. Въ свободные часы она охотно читала вмѣстѣ съ библіею стихотворенія Геллерта и Уца, естественную исторію, изъ особенности любила жизнеописанія великихъ людей.

Что касается матеріальнаго благосостоянія, то домашняя обстановка новобрачныхъ началась не при совсѣмъ благопріятныхъ условіяхъ. Шиллеръ до свадьбы имѣлъ скудное содержаніе, тесть въ приданное дочери далъ немного, такъ что весь капиталъ молодой четы состоялъ изъ семисотъ гульденовъ. Хотя въ продолженіе восьми лѣтъ они не имѣли дѣтей, но мужъ скоро замѣтилъ, что доходы его, какъ Фельдшера и хирурга, слишкомъ недостаточны и въ эпоху Семилѣтней войны онъ всѣми силами старался перемѣнить и улучшить свое положеніе. Утомясь брить бороды марбахскимъ жителямъ и открывать кровь марбахскимъ обитательницамъ, онъ поступаетъ прапорщикомъ и адъютантомъ въ вюртембергскій полкъ принца Людовика. Въ то время, когда онъ съ полкомъ приближался къ Богеміи, въ 1757 г. Жена даритъ его первымъ ребенкомъ, дочерью, которая была названа Кристофиною.

Въ 1759 г. мы видимъ Шиллера уже лейтенантомъ пѣхотнаго полка, расположившагося лагеремъ между Лудвигсбургомъ и Капштатомъ. Согласно преданію, сомнѣваться въ которомъ нѣтъ никакого основанія, Екатерина Шиллеръ однажды посѣтила своего мужа въ лагерѣ и здѣсь почувствовала первые припадки скорыхъ родовъ. Добравшись съ трудомъ до родительскаго дома, она 10 ноября разрѣшилась мальчикомъ. Вѣроятно, мать не разъ вспоминала объ этомъ посѣщеніи лагеря, читая впослѣдствіи произведеніе своего сына «Валленштейновъ лагерь.»

11 Ноября 1759 г. мальчика окрестили и назвали Іоганнъ Кристофъ — Фридрихъ. Это былъ болѣзненный ребенокъ, походившій болѣе на мать, чѣмъ на отца. Отъ матери онъ наслѣдовалъ стройную фигуру, бѣлокурые, немного рыжеватые волосы, высокій открытый лобъ и прекрасные глаза. Крѣпкаго здоровья отца недоставало сыну, но взамѣнъ этого ему въ наслѣдство перешли его другія хорошія качества.

Маленькій Фрицъ оставался съ матерью и сестрою въ Марбахѣ до тѣхъ поръ, пока отецъ, по заключеніи Губертсбургскаго мира (1763 г.), не возратился въ Вюртембергъ. Постояннаго жительства семейство Шиллера еще не избрало и Елизавета должна была слѣдовать за мужемъ въ Капшгатъ, гдѣ онъ стоялъ съ гарнизономъ, а потомъ въ Лудвигсбургъ, куда перемѣстился полкъ. Только тутъ начинается вліяніе отца на мальчика, и вліяніе преимущественно религіозное. Сестра Кристофина или Финеле по-швабски, горячо любившая брата, сохранила для насъ драгоцѣнныя воспоминанія о томъ, какъ маленькій Фрицъ принималъ участіе въ семейныхъ молитвахъ. Когда Фрицъ, разсказываетъ она, читалъ Библію, трогательно было смотрѣть на выраженіе, которое принимало дѣтское личико. Голубые глаза были подняты къ небу, а бѣлокурые волосы, падавшіе на свѣтлый лобъ, и рученки, сложенныя на груди, придавали ему видъ ангела. Кристофина оставила намъ еще нѣсколько воспоминаній какъ о своемъ дѣтствѣ, такъ и о дѣтствѣ брата. Однажды мать, взявъ ихъ съ собою, отправиласъ въ Марбахъ и по дорогѣ принялась имъ разсказывать евангельское событіе, какъ къ двумъ юношамъ, шедшимъ въ Эммаусъ, присоединился Іисусъ. Во время этого разсказа они поднялись на вершину холма, съ котораго спускалась дорога въ неккарскую долину и пораженные торжественною тишиной и благоговѣйнымъ чувствомъ опустились на траву и горячо молились.

Въ 1765 г. Іоганъ Каспаръ Шиллеръ былъ произведенъ въ капитаны и переселился со всѣмъ семействомъ въ мѣстечко Лорхъ, лежавшее въ двухчасовомъ разстояніи отъ города Гмюнда на Рейсѣ, куда онъ былъ командированъ набирать рекрутъ. Мѣстечко это отличалось живописною мѣстностью: по зеленымъ лугамъ змѣилась рѣка, тутъ же пріютилась сосновая роща, а къ востоку отъ селенія высилась гора, на вершинѣ которой виднѣлся старинный монастырь, доставшійся Вюртембергскому дому въ наслѣдство отъ Гогенштауфеновъ. Гогенштауфены дѣлали богатые вклады въ эту обитель и въ ней устроили себѣ фамильный склепъ. Тамъ не похороненъ никто изъ императоровъ и королей дома Гогенштауфеновъ, но подлѣ праха многихъ членовъ семейства покоится прахъ византійской принцессы Ирены, супруги короля Филиппа, убитаго Оттономъ Вительсбахскимъ. На сѣверной сторонѣ монастыря, полуразрушеннаго еще во времена крестьянскихъ войнъ, раскидываетъ свои широкія вѣтви громадная четырехсотлѣтняя липа. Съ южной стѣны внизъ открывается великолѣпный видъ на Ремскую долину и горную цѣпь Альбуха, изъ которой выдѣляются три известковыя пирамиды: Гогенштуйфенъ, Гогенрехбергъ и Гогенштауфенъ. Живописная мѣстность Лорха, его преданія и историческія воспоминанія, оставили глубокое впечатлѣніе въ поэтической душѣ маленькаго Фрица, и здѣсь впервые онъ позналъ тотъ міръ чудныхъ видѣній, ту жажду творчества, которыми природа надѣляетъ поэта еще съ дѣтскихъ лѣтъ и пріучаетъ его смотрѣть на міръ иначе, чѣмъ смотрятъ на него обыкновенныя дѣти.

Въ Лорхѣ мальчикъ получилъ первоначальное воспитаніе подъ руководствомъ пастора Мозера, домашняго друга семейства Шиллера. Товарищемъ его былъ сынъ Мозера, Христофоръ, къ нимъ присоединилась еще сестра маленькаго поэта, и они вмѣстѣ учились читать, писать и знакомились съ первыми правилами латинскаго языка. Наставникъ ихъ былъ человѣкъ серьезный и взыскательный, но, несмотря на это, дѣти любили его. Особенными успѣхами Фрицъ не отличался. Намъ неизвѣстны какіе бы то не было разсказы о его раннихъ проблескахъ генія, которые біографы, не подвергая критикѣ, обыкновенно подносятъ читателю. Сестра его Кристофина передаетъ намъ только то, что ея маленькій братъ всѣ мысли и чувства, волновавшія его дѣтскую душу, старался передать словами, а при господствовавшемъ и господствующемъ понынѣ въ Швабіи религіозномъ направленіи надѣвалъ черный передникъ и шапочку, влѣзалъ на стулъ и съ подобной каѳедры говорилъ проповѣдь. Какъ обыкновенно случается съ дѣтьми, онъ смотрѣлъ на это дѣло серьезно и обижался, когда кто нибудь смѣялся надъ нимъ.

Хотя Шиллеръ по складу своего ума готовился быть скорѣе проповѣдникомъ человѣчества, чѣмъ церкви, но теологическое направленіе наслѣдовалъ онъ частію отъ родителей, частію отъ того обстоятельства, что протестантскія школы представляли возможность, безъ значительныхъ расходовъ, приготовить сына къ духовному званію. Фрицъ прилежно учился, усердно посѣщалъ церковь, а его доброе сердце привлекало къ нему всѣхъ. Жизнь въ родительскомъ домѣ текла однообразно, тихо, скудное жалованье отца едва покрывало домашніе расходы. Но, несмотря на это, въ семействѣ царствовали миръ и согласіе Когда отецъ послѣ службы являлся домой, то занимался съ дѣтьми, объяснялъ имъ историческія событія, разсказывалъ о великомъ Фридрихѣ и своей военной жизни. Въ свободное время дѣти убѣгали въ поле и лѣсъ, предпринимали далекія прогулки въ горы, къ нимъ присоединялся еще четвертый товарищъ, Карлъ Концъ, впослѣдствіи другъ Шиллера и извѣстный поэтъ и филологъ. Утомившись игрою, дѣти садились подъ древнюю липу, и посреди, живописной природы, повѣряли другъ другу мечты и наблюденія, волновавшія ихъ дѣтскій умъ и воображеніе.

Совершенно другія впечатлѣнія испытывалъ Фрицъ, когда ему случалось бывать въ сосѣднемъ городѣ Гмюндѣ, куда нерѣдко возили его родители и гдѣ онъ, какъ мальчикъ, воспитанный въ строго лютеранскихъ понятіяхъ, бывалъ свидѣтелемъ сценъ для него не совсѣмъ обыкновенныхъ. Жители Гмюнда были ревностные католики, въ городѣ насчитывалось четыре мужскихъ и два женскихъ монастыря; но несмотря на это и благодаря цвѣтущей торговли, въ немъ жилось весело. Всѣ тамошніе религіозные праздники отличались роскошью и великолѣпіемъ. На площади, передъ прекраснымъ готическимъ соборомъ, устроивалась огромная сцена, на которой, согласно средне-вѣковымъ обычаямъ, изображались страсти Христовы. Но едва ли можно допустить, чтобы Шиллеръ, при видѣ этихъ мистерій, могъ полюбитъ театръ, потому что строгій отецъ въ этихъ представленіяхъ видѣлъ профанацію святыни и всѣми силами старался отдалять свое семейство отъ подобныхъ зрѣлищъ. Зато нерѣдко Фрицу и Финеле случалось бывать въ монастырѣ Спасителя, куда стекалось огромное число богомольцевъ. По дорогѣ, ведущей къ монастырю, были устроены часовни, украшенныя деревянными и каменными фигурами, изображавшими страсти Христовы, а на верху самой горы находилась высѣченная въ скалѣ церковь. Въ извѣстные праздники этотъ монастырь, съ вершины котораго открывается великолѣпный видъ, былъ цѣлію торжественныхъ процессій, которыя съ развивающимися хоругвями, съ пѣніемъ и музыкой поднимались въ гору. Тамъ, на открытомъ воздухѣ, говори лись проповѣди, а въ нарочно устроенной галлереѣ, изъ которой предстоящему народу было видно все духовенство, совершалась торжественная литургія. Цѣлыя облака дыма вырывались изъ кадильницъ, звуки органовъ вторили возглашеніямъ пастыря и тѣснившаяся толпа падала ницъ. Я ничуть не преувеличу, если скажу, что при видѣ этого зрѣлища, которымъ юный Шиллеръ наслаждался не разъ, въ немъ зародились первыя сѣмена того эстетическаго интереса къ поэтической обстановкѣ католическаго богослуженія, краснорѣчивыя доказательства котораго мы видимъ въ стихотвореніи «Судъ Божій» и въ трагедіяхъ: «Марія Стюартъ» и «Орлеанская Дѣва.»

Старикъ Шиллеръ старался выйти изъ своего стѣснительнаго положенія, потому что въ началѣ 1776 г. его семейство увеличилось еще дочерью Луизою. Кромѣ того ему наскучила военная служба, его манило сельское хозяйство, въ особенности плодоводство, которое онъ изучилъ теоретически и практически. Будучи по настоятельной просьбѣ переведенъ изъ Лорха въ Лудвигсбургскій гарнизонъ, гдѣ однообразная служба не могла удовлетворять его дѣятельности, онъ снялъ въ окрестностяхъ города клочокъ земли и завелъ древесный питомникъ, который обратилъ на себя вниманіе самого герцога, умѣвшаго, при всѣхъ своихъ недостаткахъ, цѣнить и поощрять трудъ. Тяжело и грустно было маленькому Фрицу разставаться съ любимымъ Лорхомъ, — не разъ вспоминалъ онъ о Ремской долинѣ, о своемъ первомъ наставникѣ Мозерѣ, имя котораго онъ впослѣдствіи обезсмертилъ въ «Разбойникахъ.»

Въ началѣ шумная жизнь, кипѣвшая на широкихъ улицахъ Лудвигсбурга, вытѣснила въ мальчикѣ воспоминаніе объ идилическомъ Лорхѣ. Лудвигсбургъ въ это время былъ герцогскою резиденцію, потому что Карлъ находясь въ вѣчныхъ распряхъ съ «земскимъ сеймомъ», пребывавшемъ въ Штутгартѣ, какъ бы въ отмщеніе за это столицѣ, перенесъ свой блестящій дворъ въ Лудвигсбургъ. О придворной роскоши мы говорили уже прежде; намъ остается только упомянуть, что все это великолѣпіе, въ особенности же фантастическія процессіи во время карнавала, производили сильное впечатлѣніе на живое воображеніе Фрица. Здѣсь онъ впервые увидѣлъ театральное представленіе, одну изъ тѣхъ великолѣпныхъ итальянскихъ оперъ, постановка которыхъ стоила такихъ громадныхъ расходовъ. Знакомство съ театромъ не пропало безслѣдно: въ мальчикѣ сказался будущій драматическій писатель. Цѣлые планы трагедіи созидались въ его головѣ, но всѣ эти юношескіе опыты ограничивались подражаніемъ видѣнному. Съ помощью вѣрной Кристофины, довольно искусной рисовальщицы, ему удалось сдѣлать маленькій театръ, вырѣзать фигуры и такимъ образомъ устроить спектакль предъ пустыми стульями, долженствовавшими изображать зрителей.

Нерѣдко на улицахъ Лудвигсбурга Фрицъ встрѣчалъ человѣка съ опухшимъ лицомъ, съ замѣчательно развитымъ лбомъ, изъ подъ котораго смѣло смотрѣли умные глаза, одѣтаго всегда по модѣ и съ какою-то геніальною небрежностью. Это былъ Христіанъ Фридрихъ Шубартъ, поэтъ и музыкантъ, бывшій школьнымъ учителемъ въ Гейслингенѣ и потомъ получившій мѣсто органиста въ Лудвигсбургѣ, гдѣ своими остротами, своимъ поэтическимъ талантомъ онъ пріобрѣлъ себѣ цѣлый рой поклонниковъ, но гдѣ его страстная натура, поддавшись всеобщей безнравственности, довела его до грязнаго разврата. Благодаря пагубному вліянію герцогскаго двора, въ Лудвигсбургѣ въ то время процвѣтала полнѣйшая распущенность нравовъ. Шубартъ весело плылъ вмѣстѣ съ теченіемъ, пилъ до излишества и даже содержалъ любовницу. Рѣзкій контрастъ съ вѣтреннымъ органистомъ составлялъ его начальникъ Цилингъ, который вслѣдствіе своего Фанатизма извѣстенъ былъ въ народѣ подъ именемъ «лютеранскаго по на». Этотъ Циллингъ былъ типъ стариннаго вюртембергскаго іерарха. Набожный до глупости, онъ такъ кичился своимъ духовнымъ званіемъ, что его родной братъ, случайно попавшій въ кистеры, съ особымъ раболѣпствомъ прислуживалъ ему. Понятно, что подобный человѣкъ косо смотрѣлъ на Шубарта, а безпутная жизнь органиста давала поводъ къ доносамъ, къ которымъ, Впрочемъ, почтенный іерархъ прибѣгнулъ только тогда, когда насмѣшки и остроты Шубарта начали касаться его личности и службы. Въ 1773 г. поэтъ получилъ увольненіе — драгоцѣнный образчикъ тогдашняго канцелярскаго слога — и началъ свою литературную Одиссею, которая четыре года спустя такъ печально кончилась въ аспергской тюрьмѣ

При переселеніи семейства Шиллера въ Лудвигсбургъ, Фрицъ поступилъ въ городскую латинскую школу, гдѣ преимущественно преподавались древніе и еврейскій языки, потому что она служила приготовительнымъ заведеніемъ для поступленія въ монастырское училище. Магистръ Янъ, подъ руководство котораго попалъ Фрицъ, былъ такой же педантъ, какъ и всѣ прочіе магистры этого времени и съ помощію палки знакомилъ своихъ учениковъ съ великою премудростію римлянъ. Передъ пасхою 1769 г., Фрицъ долженъ былъ ѣхать въ Штутгартъ, чтобы тамъ держатъ экзаменъ, такъ какъ, по заведенному изстари порядку, всѣ ученики латинскихъ школъ, посвящавшіе себѣ богословію, обязаны были являться въ Штутгартъ, на испытаніе учителей тамошнихъ гимназій, которые рѣшали достаточно ли они приготовлены для поступленія въ монастырскую семинарію. Четыре раза, начиная съ 1763 по 72 г., юный Шиллеръ съ успѣхомъ выдерживалъ эти испытанія. Онъ былъ прилежнымъ ученикомъ и старался всѣми силами угодить строгому отцу. Только въ законѣ Божіемъ онъ былъ слабъ и вмѣсто того, чтобы слушать сухое и педантическое преподаваніе угрюмаго начальника, читалъ во время класса духовныя пѣсни Лютера и Гергарда. Поэтому палка опять приводилась въ дѣйствіе, и строгій наставникъ рѣшилъ, что мальчикъ еще слишкомъ глупъ для пониманія религіи, хотя въ это время, когда состоялся подобный приговоръ, Фрицъ усердно читалъ псалмы и пророковъ. Никто изъ его учителей не подозрѣвалъ въ немъ будущаго генія; въ немъ видѣли только хорошаго ученика, отличавшагося, въ особенности въ старшихъ классахъ, гдѣ читались Овидій, Виргилій и Горацій, основательнымъ знаніемъ латинскаго языка. Впрочемъ уцѣлѣвшіе латинскіе стихи, писанные имъ въ то время, не обѣщали въ немъ поэта: ни формою, ни содержаніемъ они не отличались отъ обыкновенныхъ ученическихъ упражненій. Между его товарищами сохранилось только воспоминаніе о его душевной добротѣ и любезности; слабымъ онъ покровительствовалъ, сильныхъ же запугивалъ своимъ безстрашнымъ характеромъ.

Въ 1770 г. мальчикъ былъ оторванъ отъ родительскаго дома. Герцогъ Карлъ, видя въ его отцѣ человѣка способнаго, поручилъ въ его вѣдѣніе громадные сады, разбитые въ увеселительномъ замкѣ Solitude, куда переселился старикъ, помѣстившись въ одномъ изъ флигелей замка и, впослѣдствіи произведенный въ маіоры, провелъ тамъ всю жизнь. Жена родила ему здѣсь послѣдняго ребенка, дѣвочку Нанету или, какъ называли ее въ семейной перепискѣ, Нану. Во все время своего занятія садоводствомъ старикъ посадилъ не менѣе 60.000 деревъ, а въ 1795 г. выступилъ даже на литературное поприще, издавъ книгу «Уходъ за деревьями.»

Фрицъ до окончанія курса оставался въ Лудвигсбургѣ на рукахъ магистра Яна и здѣсь, подъ руководствомъ то строгаго и взыскательнаго, то снисходительнаго наставника, печально проходило дѣтство поэта. Всѣ свои невзгоды и радости онъ дѣлилъ со школьными товарищами фонъ-Говеномъ и Эльвертомъ, но величайшимъ утѣшеніемъ для него было свиданіе съ матерью, когда, дождавшись воскресенья, онъ быстро пробѣгалъ длинную аллею, ведущую изъ города въ Солитюдъ, чтобъ въ родительскомъ домѣ отдохнуть отъ треволненій школьной жизни и насладиться тою нѣжною любовью, которую можно найти только въ одномъ сердцѣ матери.

Грустное настроеніе, которое въ два послѣдніе года пребыванія въ Лудвигсбургской школѣ замѣчалось въ мальчикѣ, увеличилось еще тѣмъ обстоятельствомъ, что онъ долженъ былъ приготовляться къ конфирмаціи у Циллинга. Разсказываютъ, что наканунѣ этого религіознаго событія Шиллеръ написалъ свое первое стихотвореніе на нѣмецкомъ языкѣ, вслѣдствіе того, что мать его, пріѣхавъ изъ Солитюда, встрѣтила сына своего гуляющимъ на улицѣ вмѣсто того, чтобы готовиться къ предстоящему торжеству, и Фрицъ, подъ вліяніемъ упрековъ въ равнодушіи къ такому великому дѣлу, въ тотъ же вечеръ излилъ свои чувства въ лирическомъ стихотвореніи. Добрая мать успокоилась, но когда на другой день сынъ показалъ отцу свое произведеніе, тотъ спросилъ его шутя: «Что ты съ ума сошелъ, Фрицъ?»

Осенью мальчикъ долженъ былъ поступить въ монастырскую школу, чтобы тамъ въ монашеской рясѣ и съ соблюденіемъ монастырскаго устава, въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ, приготовиться къ богословскому факультету. При приближеніи испытанія Фрицъ усилилъ свои занятія, такъ что строгій экзаменаторъ далъ ему свидѣтельство въ томъ, что онъ изрядно переводитъ принятое въ руководство въ народныхъ училищахъ собраніе латинскихъ авторовъ и греческій текстъ Новаго Завѣта; недурно знакомъ съ латинскою поэзіей, но почеркъ у него весьма посредственный.

Нельзя не пожалѣть о томъ, что Шиллеръ не успѣлъ самъ изобразить постепенное развитіе своего генія и нарисовать намъ картину своихъ юношескихъ лѣтъ, о которыхъ дошли до насъ только однѣ скудныя и отрывочныя замѣтки. Въ первое время послѣ своей женитьбы поэтъ мечталъ написать исторію своей юности и даже просилъ отца сообщить ему всѣ необходимые къ тому матеріалы, прибавляя, что: «онъ сильно интересуется ими и нуждается при составленіи очерка своего умственнаго развитія». Но, къ сожалѣнію, этой мечтѣ не пришлось осуществиться. Какою прелестною идилліей дышетъ разсказъ объ юношескихъ годахъ Гёте въ его «Warcheit und Dichtung»! На долю Шиллера не выпало такого счастливаго дѣтства, чтобы впослѣдствіи передать его въ художественной формѣ. Но здѣсь не мѣсто рѣшать, на сколько былъ счастливъ Гете въ сравненіи съ своимъ великимъ другомъ и соперникомъ.

ГЛАВА III.
Академія.

Герцогъ Карлъ во второй половинѣ своего правленія. — Графиня Гогенгеймъ, — Герцогская исповѣдь. — Арестъ Шубарта. — Основаніе Карловой школы — Военное училище въ Солитюдѣ и поступленіе въ него Шиллера. — Военная Академія. — Мнѣніе товарищей о Шиллерѣ, когда онъ хотѣлъ сдѣлаться юристомъ. — Переселеніе Академіи въ Штутгартъ о переходъ Шиллера съ юридическаго факультета ни медицинскій. — Академическая жизнь — Шиллеръ какъ актеръ. — Поэтическіе опыты и прозаическія препятствія. — Печатный первенецъ. — Знакомство съ Руссо, Оссіаномъ и Шекспиромъ. — Гёте въ Академіи.

Въ Вюртембергѣ, подобно другимъ германскимъ государствамъ, также произошелъ поворотъ отъ крайняго произвола къ тому роду правленія, которое во второй половинѣ 18 столѣтія извѣстно подъ именемъ «просвѣщеннаго деспотизма» и охарактеризовано мною въ введеніи къ этой книгѣ. Свѣтлый умъ, которымъ одаренъ былъ герцогъ Карлъ, началъ мало-по-малу отвыкать отъ шумной жизни и выходить изъ подъ вліянія льстивыхъ и безсовѣстныхъ людей, его окружавшихъ. Понятно, что подобная счастливая перемѣна совершилась не вдругъ. Оскорблять обычаи, попирать законы нельзя безнаказанно. Минутная вспышка произвола нерѣдко переходитъ въ привычку, а увѣренное сознаніе въ абсолютномъ самовластіи заставляетъ забывать о томъ, что и другіе имѣютъ права. Герцогъ долженъ былъ понять, что слѣдовать прежнему порядку невозможно; прежнія мѣры, поддерживавшія его, также немыслимы, да и самая государственная власть, перешедшая въ руки такого честнаго человѣка, какимъ былъ Іосифъ II, наконецъ убѣдилась, что на нѣмецкихъ поданныхъ нельзя смотрѣть, какъ на крѣпостныхъ людей. Вюртембергскій сеймъ нерѣдко приносилъ жалобы императору на герцога за нарушеніе послѣднимъ конституціи, такъ что послѣ долгаго промежутка и при посредничествѣ Пруссіи между Карломъ и сеймомъ состоялся примирительный актъ, извѣстный въ исторіи Вюртемберга подъ именемъ «полюбовной сдѣлки.» Этимъ актомъ герцогъ обязался править страною согласно закону и конституціи, избавить ее отъ излишнихъ налоговъ, уничтожить тѣ вопіющія злоупотребленія, которыя мстительная муза изобразила такими пламенными и неизгладимыми чертами въ "Коварствѣ и Любви.

Казалось, дѣйствія Карла должны бы сдѣлаться болѣе справедливыми, потому что время успѣло охладить его страстную натуру, да и самыя событія въ его жизни, какъ напр. трагическій случай быть отравленнымъ родною сестрою, могли бы сдѣлать его болѣе разсудительнымъ, но, къ сожалѣнію, привычки сильно въ немъ укоренились и самая полюбовная сдѣлка съ подданными едва ли бы имѣла успѣхъ, еслибы въ это самое время не пришлось ему встрѣтиться съ женщиною, которая имѣла такое благотворное вліяніе на него. Какъ бы строгая мораль не судила отношенія Франциски Фонъ-Гогенгейнъ къ Карлу, все-таки приходится согласиться съ тѣмъ, что она принесла много благъ государству. Франциска, не такъ одаренная красотою, какъ отличавшаяся граціей и любезностію, очаровавшими всѣхъ, происходила изъ бѣдной дворянской фамиліи и родилась въ Ааленѣ въ 1748 г. Отецъ, ея баронъ Бернардинъ, выдалъ ее замужъ за горбатаго, но богатаго барона фонъ Леутрумъ. Ей было £2 года, когда герцогъ въ первый разъ увидѣлъ ее въ Пфорцгеймѣ, и она произвела на него такое глубокое впечатлѣніе, что онъ немедленно рѣшился во что бы то не стало обладать этою женщиной. Не думая много, онъ далъ барону мѣсто при дворѣ; обязанность его заключалась въ томъ, чтобъ ѣздить впереди герцога, когда тотъ возращался во дворецъ, между тѣмъ какъ Франциска сидѣла въ герцогскомъ экипажѣ, который, по прибытіи въ Лудвигсбургъ, останавливался не у дворца, а въ паркѣ увеселительнаго замка La Favoritte, гдѣ герцогъ дѣлилъ счастливые часы съ баронессою; Фонъ-Леутрумъ, между тѣмъ, когда жена его проводила время въ объятіяхъ герцога, важно прохаживался по заламъ дворца, гордясь своимъ званіемъ и не понимая шутокъ и насмѣшокъ придворныхъ. Но если присутствіе его стѣсняло влюбленныхъ, то ловкій камергеръ, по мановенію своего повелителя, передавалъ Леутруму удивительную новость, что въ столицѣ появился необыкновенный звѣрь, верблюдъ (намекъ на горбъ барона), у котораго по возращеніи въ загородный дворецъ внезапно выросли рога. Но впослѣдствіи эти шутки стали такъ осязательны, что обманутый супругъ понялъ, что его часъ пробилъ и тихо удалился въ свое имѣніе.

Франциска для герцога была нетолько любовницею, но и другомъ, стараясь всѣми силами направить его на лучшій путь. Вслѣдствіе ея вліянія, герцогъ совершенно перемѣнился; конституціонное правленіе сдѣлалось дѣйствительно похоже на правду; люди, подобные Монмартэну и Витледеру, были удалены и герцогъ усердно принялся залечивать раны истощенной страны. На первыхъ же порахъ онъ улучшилъ сельское хозяйство, винодѣліе, проложилъ дороги, завелъ лѣсную полицію, сократилъ военную роскошь и поддерживалъ торговлю и промышленность. Франциска, избѣгая шумныхъ удовольствій и терзаясь незаконною связью съ герцогомъ, искала уединенія и тѣмъ невольно заставила Карла полюбить сельскую жизнь. Его любимымъ мѣстопребываніемъ сдѣлался Гогенгеймскій замокъ, который онъ началъ строить еще въ 1768 г., намѣреваясь сдѣлать изъ него простой загородный домъ, но здѣсь произошло тоже самое, что и съ замкомъ Солитюдъ. Гогенгеймъ превратился въ великолѣпный дворецъ, окруженный роскошными садами, со всѣми модными затѣями тогдашняго времени, хотя нарядной толпѣ придворныхъ, гостей, артистовъ, наполнявшихъ въ прежнее время рощи Солитюда, двери этото замка были закрыты. Здѣсь герцогъ жилъ не какъ владѣтельный князь, а какъ простой помѣщикъ. Лудвигсбургъ опустѣлъ, Солитюдъ началъ вполнѣ соотвѣтствовать данному ему названію; исчезли знатные паразиты, итальянскія танцовщицы, Французскіе музыканты и актрисы. Франциска впервые познакомила герцога съ счастливою домашнею жизнію и въ благодарность за ея преданность, онъ сдѣлалъ ее графинею, а послѣ смерти своей жены (1786 г.), вступилъ съ нею въ бракъ.

Не рѣдко въ тиши этого сельскаго уединенія герцогъ не разъ съ раскаяніемъ и стыдомъ вспоминалъ о прошедшихъ дняхъ. Вѣроятно, эти горькія размышленія послужили поводомъ къ появленію въ высшей степени оригинальнаго акта, который Карлъ въ 1778 г., въ день своего рожденія (ему исполнилось «О лѣтъ), приказалъ прочесть во всемъ государствѣ Это была формальная исповѣдь, проникнутая раскаяніемъ и заключавшаяся обѣщаніемъ: „Остатокъ дней своихъ посвятить на пользу подданныхъ, чтобъ они видѣли и чтили въ немъ заботливаго и вѣрнаго отца!“ Но, къ сожалѣнію, это торжественное обѣщаніе вполнѣ сдержано не было, потому что и во второй половинѣ правленія Карла не было недостатка въ злоупотребленіи властію, такъ напримѣръ, онъ продолжалъ позорный торгъ людьми и тысячи вюртембергскихъ солдатъ были проданы голландцамъ на службу въ колоній. Въ это-же время несчастный Шубартъ, который не былъ даже его поданнымъ, сдѣлался жертвою его гнуснаго мщенія. Хотя событіе это случилось за годъ до обнародованія исповѣди, но у Карла все-таки недостало совѣсти, чтобъ исправить эту возмутительную несправедливость. Изъ Ульма, гдѣ Шубарт?» издавалъ свою «Нѣмецкую Хронику», его обманомъ заманили въ Влауберёнъ, тутъ арестовали и отвезли въ Аспергъ, гдѣ онъ выстрадалъ цѣлые десять лѣтъ. Съ нимъ поступили такъ безцеремонно, что даже не позаботились объяснить, за какое преступленіе онъ брошенъ въ тюрьму; одно мщеніе могло только руководить подобнымъ вопіющимъ поступкомъ, потому что Шубартъ въ своей газетѣ не щадилъ герцога, и при всякомъ удобномъ случаѣ осыпалъ его ѣдкими сарказмами. Карлъ посѣтилъ Аспергъ, чтобы полюбоваться на страданія несчастнаго человѣка; въ этой поѣздкѣ его сопровождала Франциска и "то обстоятельство бросаетъ невыгодную тѣнь на ея характеръ. Эта добрая женщина не имѣла силы забыть, что бѣдный поэтъ за стаканомъ вина шутилъ надъ ея отношеніями къ герцогу и въ насмѣшку называлъ ее «Донною Шмергалиною».

Карлъ не могъ оставаться покойнымъ. По мѣрѣ того, какъ исчезала его страсть къ наслажденіямъ, увеличивалось въ немъ влеченіе къ дѣятельности. Ему хотѣлось, чтобъ и теперь говорили о немъ, но только не о тѣхъ великихъ дѣлахъ, о которыхъ трубилъ на весь міръ Уріотъ. Ему необходима была какая-нибудь страсть, какой-либо конекъ, на которомъ бы онъ могъ выѣзжать, такъ что можно бы было предположить, что простой случай натолкнулъ его на педагогію, еслибъ мы не знали, что вопросъ о воспитаніи былъ тогда признакомъ времени. «Эмиль» Руссо появился въ 1762 г. и вліяніе его распространилось на всю Германію. Но смѣло было бы утверждать, что въ дѣлѣ воспитанія герцогъ прямо обратился къ Руссо, потому что такой деспотъ какъ Карлъ, не могъ симпатизировать демократизму знаменитаго женевца. Между тѣмъ страсть къ педагогіи слышалась въ воздухѣ, она составляла существенную часть просвѣщеннаго деспотизма и совпадала съ самою перемѣною жизни Карла. Онъ привыкъ кидаться на все съ страстнымъ увлеченіемъ, самыя мелкія предпріятія принимали у него грандіозную форму, такъ что слабость его къ педагогіи сдѣлалась выдающимся предметомъ его занятій и вызвала цѣлый рядъ насмѣшекъ. Но когда Шубартъ, въ своемъ Діонисіи, направилъ на него стрѣлы своихъ остротъ, то едва ли грезилось бѣдному поэту, что осмѣянный герцогъ 10 лѣтъ продержитъ его въ тюрьмѣ и надъ нимъ впервые испытаетъ свой педагогическій экспериментъ. И дѣйствительно, этотъ экспериментъ не остался безъ пользы: аспергская тюрьма измѣнила высокій умъ Шубарта и сдѣлала его льстецомъ и придворнымъ поэтомъ. Въ Агатонѣ Виланда также встрѣчаются злые намеки на страсть Карла къ педагогіи, но Виландъ былъ счастливѣе Шубарта и не имѣлъ случая поближе познакомиться съ ней. Но въ концѣ концовъ все-таки нельзя согласиться съ тѣмъ, что не смотря на тщеславную до смѣшнаго слабость Карла къ воспитанію, онъ преданъ былъ дѣлу всей душою, а основаніемъ училища, изъ котораго вышелъ цѣлый рядъ художниковъ, ученыхъ, военныхъ и государственныхъ людей, оказалъ Германіи и цѣлому міру громадную услугу.

Въ первые годы существованія этого училища трудно бы было предположить, что изъ него впослѣдствіи образуется знаменитая Военная Академія, куда воспитанники стекались со всѣхъ сторонъ. Императорскимъ указомъ отъ 22 декабря 1781 г. она была переименована въ «Высшее учебное заведеніе» Карла. Въ 1770 г. герцогъ основалъ въ Солитюдѣ «Военный сиротскій институтъ», предназначенный для воспитанія бѣдныхъ солдатскихъ дѣтей, откуда они впослѣдствіи поступали смотрителями герцогскихъ садовъ и надзирателями за постройками. Институтъ этотъ порученъ былъ надзору капитана Зеегера, дѣльнаго человѣка, но черезъ-чуръ пропитаннаго военнымъ педантизмомъ. Въ 1771 г. институтъ былъ названъ «Военнымъ Разсадникомъ», самая программа его была расширена, такъ что въ него принимались не одни только солдатскія дѣти, но сыновья офицеровъ, готовившіеся къ военной, гражданской и придворной службѣ. Самый составъ преподавателей также увеличился и въ 1771 г. въ этомъ разсадникѣ уже насчитывалось до 360 воспитанниковъ, размѣщенныхъ въ 18 комнатахъ и залахъ.

Въ началѣ 1773 г., въ этотъ военный разсадникъ поступилъ 14-лѣтній Фридрихъ Шиллеръ, одѣтый въ голубой кафтанъ и снабженный 5 учебниками и капиталомъ въ 43 крейцера. Поступилъ онъ въ это училище не по своей охотѣ. Герцогъ, горя нетерпѣніемъ^ какъ можно скорѣе наполнить свой разсадникъ воспитанниками, велѣлъ указать на лучшихъ учениковъ школъ. Ему указали на Шиллера и герцогъ предложилъ его отцу, какъ милость, принять сына въ разсадникъ, на казенный счетъ. Но эта милость скорѣе походила на приказъ,* потому что все существованіе семейства Шиллера безусловно зависѣло отъ герцога. Много горькихъ слезъ пролила мать, — ея завѣтная мечта видѣть сына когда нибудь священникомъ должна была разбиться о непреклонную волю Карла, не терпѣвшаго никакихъ противорѣчій. Фрицъ самъ чувствовалъ, что всѣ надежды его рушились, а страданія его еще болѣе усиливались при видѣ убитой горемъ матери. Отецъ, также привыкшій видѣть въ своемъ сынѣ будущаго священника, молча переносилъ постигшее его несчастіе, скрывалъ передъ домашними свое душевное волненіе и только жаловался на проклятую обязанность офицера повиноваться приказу своего, начальства. Ни однимъ вздохомъ, ни одной слезой не выдалъ старикъ своей скорби, — его поддерживала надежда, что герцогъ не пожелаетъ зла мальчику!…. Оттого деспотизмъ и достоинъ проклятія, что при всемъ желаніи сдѣлать добро онъ приноситъ одни только страданія. Бѣдная мать утѣшала себя только тѣмъ, что хотя ея Фрицъ и сдѣлается по волѣ герцога не священникомъ, а юристомъ, но за то будетъ жить подлѣ нея, въ окрестностяхъ Солитюда.

Если изъ штутгартскихъ Красныхъ воротъ выйдти на дорогу, ведущую на Газенбергъ, то пройдя буковую рощу, можно черезъ часъ достигнуть знаменитаго замка, съ его великолѣпною лѣстницею и чуднымъ куполомъ на склонѣ годы, съ которой открывается видъ вплоть до самаго Асперга. Торжественная тишина, нарушаемая только по воскресеньямъ городскими жителями, царствуетъ вокругъ не го. Изъ множества Флигелей замка сохранились только немногія. Военная Академія также исчезла, какъ исчезли и самыя чудеса тогдашняго садоводства, хотя слѣды ихъ еще встрѣчаются въ окрестностяхъ замка. И если усталый путникъ, бродя по опустѣлой рощѣ, опустится на дерновую скамью, то цѣлый рой воспоминаній предстанетъ передъ нимъ: можетъ быть, здѣсь на этомъ самомъ мѣстѣ, четырнадцатилѣтній Шиллеръ млѣлъ отъ восторга, читая Мессіаду. Клопштокъ былъ любимымъ поэтомъ юноши — его идеальное направленіе производило глубокое впечатлѣніе на Шиллера. Но эти поэтическія наслажденія, которыя ему иногда удавалось дѣлить съ своимъ товарищемъ по Академіи Говеномъ, были нечасты: маіоръ Зеегеръ, завѣдывавшій институтомъ, строго держался устава и съ военною точностью распредѣлялъ классныя занятія, удѣляя самое незначительное время на преподаваніе отечественной литературы. Фрицъ усердно занимался юридическими науками успѣвалъ въ латинскомъ языкѣ, а на праздникъ въ день основанія Академіи получилъ первую награду за греческій языкъ, — серебряную медаль съ герцогскимъ изображеніемъ. Герцогъ ежедневно посѣщалъ Академію, присутствовалъ при урокахъ и экзаменахъ, ласково обращался съ воспитанниками, называлъ ихъ своими дѣтьми, а когда отправлялся въ Штутгартъ, то его экипажи внутри и снаружи были набиты воспитанниками, удостоенными этой почетной прогулки за ихъ успѣхи и прилежаніе.

Дюжинныя натуры легко уживаются подъ подобнымъ отеческимъ попеченіемъ, нерѣдко прибѣгающемъ къ строгимъ и суровымъ наказаніямъ, но юноша, въ которомъ уже начали проявляться первые зародыши генія, не могъ примириться съ жизнію, напоминавшею скорѣе казарму или монастырь. Въ письмахъ къ своимъ товарищамъ Шиллеръ горько жаловался на свое незавидное положеніе, но эта грусть была преходящая и не оставляла по себѣ глубокаго слѣда; въ юной груди еще было мало энергіи, огонь тлѣлъ, но не превращался въ пламя. До насъ дошелъ замѣчательный документъ, изъ котораго видно, какими глазами смотрѣли на Шиллера его товарищи по Академіи. Герцогъ приказалъ, чтобы воспитанники отъ времени до времени представляли ему сочиненія, въ которыхъ описывали бы себя и своихъ товарищей.

Изъ сорока-семи сочиненій, представленныхъ по этому поводу, характеристика Шиллера заключалась въ слѣдующемъ: «Относительно успѣховъ Шиллеръ не уступаетъ Говену, оба имѣютъ склонность къ поэзіи и Шиллеръ преимущественно предпочитаетъ трагедію. Онъ живаго и веселаго характера, не лишенъ воображенія и ума; скроменъ, застѣнчивъ, погруженъ болѣе въ самаго себя и постоянно читаетъ стихи. Его успѣхи въ наукахъ отчасти замедляются его болѣзненнымъ состояніемъ; онъ уважаетъ начальниковъ, услужливъ, признателенъ и прилеженъ, хорошій христіанинъ, любитъ поэзію и хотя не совсѣмъ доволенъ собою, за то не жалуется на свою судьбу, занимается теологіею, но вообще дурно пользуется своими дарованіями». Эта характеристика довольно неопредѣленна, но нѣкоторыя черты въ ней выражены вѣрно, такъ напр. хорошій характеръ юноши, его болѣзненное состояніе, отравлявшее ему всю жизнь и наконецъ поэтическій инстинктъ, который со времени пребыванія въ Солитюдѣ началъ принимать болѣе осмысленный характеръ. Понятно, что источниками поэтическаго настроенія Шиллера были воображеніе, подражаніе чужимъ произведеніямъ, — творчества ему еще недоставало. Подъ вліяніемъ Мессіады Клопштока онъ изъ Моисея задумалъ создать героя религіознаго эпоса; мрачная трагедія Герстенберга «Уголино», съ которою онъ познакомился еще въ 1773 г., дала ему по, водъ написать трагедію Нассаускій студентъ, а по образцу Юлія Тарентскаго Лейзевица былъ сочиненъ «Козьма Медичи». Всѣ эти исчезнувшія безъ слѣда произведенія съ восторгомъ читались въ кругу товарищей Говена, Петерсена и Шарфенштейна, сочиненіями которыхъ Шиллеръ, въ свою очередь, восхищался неменѣе. Идоломъ пылкихъ юношей былъ Гёте; появленіе Гёца и Вертера произвели такое потрясающее впечатлѣніе, что эти геніальныя произведенія, составляющія эпоху въ нѣмецкой литературѣ, проникли даже въ строго-хранимую Военную Академію. Герцогъ Карлъ, пропитанный Французскимъ воспитаніемъ, не понялъ, а можетъ быть не хотѣлъ понять все значеніе этой новой геніальной поэзіи, которая грозила сдѣлаться непримиримымъ врагомъ деспотизма. Всѣми силами онъ старался изгнать этого врага изъ Академіи, но насколько его усилія были успѣшны доказываетъ обстоятельство случившееся за годъ до его смерти. Во время самаго страшнаго разгара Французской революціи онъ явился въ Академію, чтобъ сказать строгую рѣчь и предостеречь юношей отъ революціонныхъ идей, но былъ освистанъ самымъ позорнымъ образомъ. Этотъ поступокъ воспитанниковъ былъ для него самымъ тяжкимъ оскорбленіемъ, когда либо испытаннымъ имъ въ жизни; онъ съ грустію и упрекомъ посмотрѣлъ на дерзкихъ юношей и съ тѣхъ поръ уже рѣдко показывался въ Академію.

Несправедливо было бы осуждать этихъ четырехъ юныхъ поэтовъ, повѣрявшихъ другъ другу свои произведенія, за ихъ самодовольство своими литературными попытками, потому что поэзіею приходилось заниматься украдкой отъ зоркаго и педантическаго начальства. Шиллеръ въ особенности отличался пристрастіемъ къ трагическимъ сюжетамъ, вслѣдствіе чего замѣчалось въ немъ отсутствіе мечтательности и чувствительности, свойственныхъ юному возрасту. Шарфенштейнъ въ своихъ запискахъ справедливо замѣчаетъ, что поэтическій талантъ его великаго друга вскормила ненависть къ притѣсненіямъ и гнету, которымъ онъ подвергался въ Академіи. Покрайней мѣрѣ въ стихахъ его, относящихся къ тому времени, слышится жалоба на насиліе, такъ что можно положительно сказать, что академическая жизнь развила въ Шиллерѣ любовь къ свободѣ, которую и Гёте считаетъ отличительной чертой Шиллеровой поэзіи^[3]. Далѣе Шарфенштейнъ говоритъ, что Шиллеръ считалъ однимъ изъ своихъ лучшихъ юношескихъ стихотвореній ту оду, въ которой онъ воспѣлъ своего друга, выказавшаго твердость характера передъ начальствомъ. Изъ книгъ, занимавшихъ тогда даровитаго юношу, можно видѣть, какъ стремился его умъ ко всему серьозному и дѣльному. Библія, переведенная Лютеромъ и имѣвшая значительное вліяніе на образованіе его слога, была его любимымъ чтеніемъ, затѣмъ сильно интересовали его сочиненія Лессинга, Мендельсона и Гарве. Но болѣе всего зачитывался онъ Плутархомъ, который вызывалъ передъ нимъ великія тѣни героевъ древности. Нѣсколько лѣтъ спустя юнаго Бонапарта, воспитывавшаго въ Бріенской военной школѣ, также занималъ Плутархъ, но вліяніе великаго историка на этихъ двухъ замѣчательныхъ людей было различно: Шиллеръ заимствовалъ у него греческій гуманизмъ и любовь къ римской республикѣ, Наполеонъ же увлекся цезаризмомъ.

Постепенный наплывъ воспитанниковъ въ Академію заставилъ герцога подумать объ увеличеніи заведенія. Еще въ 1772 г., былъ составленъ планъ новаго, огромнаго зданія, торжественная закладка котораго происходила въ Солитюдѣ. Но этимъ дѣлб и кончилось; черезъ нѣсколько времени Карлъ рѣшилъ перенести Академію въ Штутгартъ и помѣстить ее позади новаго дворца въ казармахъ, для этой цѣли вновь отдѣланныхъ и перестроенныхъ. Зданіе это и до сихъ поръ носитъ названіе Академіи, — длинный рядъ его оконъ, галлереи и огромный, дворъ тянутся по Некарской улицѣ вплоть до самаго парка Опасаясь, чтобъ молодые люди не подверглись соблазну «развратнаго города», за который въ то время слылъ Штутгартъ, бдительное начальство усилило надзоръ и ввело военную дисциплину. Торжественное перенесеніе Академіи въ столицу послѣдовало 18 ноября 1775 г. Герцогъ, желая показать жителямъ Штутгарта, какъ близка его серцу Академія, устроилъ великолѣпную процессію. Окруженный свитою всадниковъ, герцогъ выѣхалъ изъ Штутгарта и поднялся на Газенбергъ, чтобъ встрѣтить воспитанниковъ. Одѣтые въ парадную форму и предводимые офицерами, они церемоніальнымъ маршемъ прошли передъ герцогомъ, который верхомъ на конѣ сталъ во главѣ отряда и такимъ образомъ торжественно вступилъ въ городъ. Жители громкими криками привѣтствовали юношей, фигура длиннаго, блѣднаго Шиллера была непривлекательна: на немъ былъ надѣтъ мундиръ изъ солдатскаго сукна съ чернымъ плюшевымъ воротникомъ и обшлагами, бѣлые суконные панталоны, на головѣ торчала маленькая треуголка, изъ подъ которой виднѣлись приклеенныя къ вискамъ двѣ букли, а болтавшаяся на спинѣ фальшивая коса завершала весь этотъ странный нарядъ. При вступленіи въ Академію герцогъ былъ встрѣченъ профессорами и шествіе при громѣ музыки двинулось къ академической церкви. Прелатъ Фаберъ говорилъ проповѣдь, затѣмъ герцогъ самъ ввелъ воспитанниковъ въ новое зданіе и каждому указалъ мѣсто и праздникъ заключился большимъ обѣдомъ. Въ одно время съ Академіею было переведено изъ Солитюда въ Штутгартъ другое учебное заведеніе — Институтъ для дѣвицъ: онъ былъ помѣщенъ въ зданіи стараго замка и состоялъ подъ покровительствомъ графини aонъ-Гогенгеймъ. Въ немъ воспитывались дочери дворянъ и бѣдныхъ бюргеровъ. Огромный дворъ раздѣлялъ оба заведенія. Однимъ управлялъ Зеегеръ, въ другомъ начальницею была его жена. Перенесеніе Академіи въ Штутгартъ было замѣчательнымъ событіемъ въ жизни Шиллера, — въ первый годъ своега тамъ пребыванія онъ изучалъ древніе языки подъ руководствомъ Наста, Французскій языкъ преподавалъ Уріотъ, географію и исторію Шоттъ, математику Моль, а философію читалъ Абель. Къ послѣднему, какъ популярнѣйшему изъ преподавателей, онъ въ особенности привязался. На второй годъ онъ принялся за изученіе права, въ которомъ впрочемъ немного успѣлъ, благодаря педантизму профессоровъ. И дѣйствительно онъ такъ отсталъ отъ своихъ товарищей, что невольно вѣришь въ свидѣтельство объ его успѣхахъ, приведенное выше. Говенъ, біографія котораго много бросаетъ свѣта на юношескую жизнь его великаго друга, разсказываетъ, что одинъ изъ профессоровъ считалъ Шиллера за бездарнаго воспитанника. При этомъ отзывѣ случилось присутствовать самому герцогу, который, провидя въ Шиллерѣ недюжинную натуру, замѣтилъ близорукому ученому: «Подождите, изъ него будетъ прокъ». Понятно, что молодому человѣку, одаренному живой и смѣлой фантазіею, инстинктивно стремившемуся къ истинному назначенію и встрѣчавшему на пути своемъ всевозможныя препятстія, тогдашнія юридическія науки были не по вкусу. Поэтому при малѣйшей возможности онъ рѣшился воспользоваться случаетъ и перемѣнить сухое и скучное занятіе. Герцогъ, переведя Академію въ Штутгартъ, основалъ въ ней также медицинскій факультетъ и предложилъ не желаетъ ли кто изъ воспитанниковъ поступить въ него. Между желавшими были Говенъ и Шиллеръ. Отцу было несовсѣмъ пріятна эта перемѣна факультета и онъ только ворчалъ, что деньги, истраченныя на покупку дорогихъ юридическихъ книгъ, пропали даромъ.

Программа Военной Академіи, переселившейся въ Штутгартъ, получила широкія размѣры: въ ней готовились юристы, медики, военные, купцы, архитекторы, живописцы, скульпторы, рѣзчики, музыканты, актеры, танцоры, садовники, егеря и берейторы. Директоромъ былъ назначенъ полковникъ Зеегеръ, помощниками его были маіоръ Альберти и Вольфъ, затѣмъ безчисленное множество надзирателей, между которыми въ особенности выдавался лейтенантъ Нисъ, типъ истаго солдата, наводившій ужасъ на воспитанниковъ и вмѣстѣ съ тѣмъ служившій мишенью постоянныхъ остротъ и насмѣшекъ. Нисъ, какъ гончая собака, чуялъ гдѣ спрятаны запрещенныя книги и горе тому воспитаннику, котораго онъ заставалъ курящимъ трубку гдѣ нибудь въ потаенномъ углу Академіи. Онъ безпощадно преслѣдовалъ курильщиковъ и нюхальщиковъ, и въ короткое время провѣдалъ, что и Шиллеръ повиненъ въ этихъ двухъ преступленіяхъ. Опрятнаго до педантизма лейтенанта постоянно оскорбляло неряшество юнаго поэта, которое, вѣроятно, заходило такъ далеко, что выведенный изъ терпѣнія Нисъ обозвалъ его однажды «свиньей». Постоянная забота о чистоплотности, вѣчная возня съ косой и завивкою заставила Шиллера впасть въ крайность.

Воспитанники Академіи были разбиты на шесть дивизіоновъ, каждый подъ командою капитана. Первый дивизіонъ составляли «сыновья кавалеровъ», которые между прочими преимуществами пользовались еще правомъ цѣловать руку у герцога, между тѣмъ какъ сыновья офицеровъ и бюргеровъ могли только лобызать полы герцогскаго мундира. Каждый дивизіонъ имѣлъ свой столъ въ огромной столовой и особую спальню. Герцогъ учредилъ также академическій орденъ «bene merentibus»; «кавалеры» этого ордена, число которыхъ впрочемъ не превышало восьми, пользовались привилегіею обѣдать за отдѣльнымъ круглымъ столомъ. Барабанъ и команда заправляли всѣмъ. По командѣ совершался туалетъ, преподавались науки, ужинали, молились и отправлялись спать^[4]. Такой порядокъ продолжался круглый годъ, потому что праздниковъ въ Академіи не было. Гулять водили воспитанниковъ рѣдко, да и то подъ строжайшимъ надзоромъ. Впрочемъ въ тѣлесныхъ упражненіяхъ недостатка не было, ихъ учили танцамъ, фехтованію и верьховой ѣздѣ. Въ саду каждому отводилась грядка, которую онъ долженъ былъ обработывать самъ, кромѣ того былъ устроенъ бассейнъ для плаванія. Забавнѣе было всего то, когда зимою командировали старшихъ воспитанниковъ въ маскарадъ, гдѣ они должны были ходить подъ руку съ воспитанницами Института. Ихъ вытянутыя и запуганныя лица, ихъ неловкость возбуждали постоянный смѣхъ въ публикѣ. «Вотъ идутъ монахи и монахини», кричали при ихъ появленіи. Кромѣ этихъ встрѣчъ съ воспитанницами Института, учениковъ всѣми силами отдаляли отъ женскаго пола и только матери и малолѣтнія сестры въ назначенные дни имѣли доступъ въ Академію. Въ другое же время одна Франциска пользовалась правомъ посѣщать Академію, гдѣ свирѣпствовали ученый педантизмъ и солдатчина. Посѣщенія этой прелестной женщины были свѣтлымъ лучомъ, озарявшимъ эту душную атмосферу казарменной жизни.

Герцогъ почти ежедневно бывалъ въ Академіи, она сдѣлалась его страстію. Онъ доходилъ до малѣйшихъ подробностей, раздавалъ награды и назначалъ наказанія^[5]. Подлѣ большой столовой онъ устроилъ себѣ залу съ колоннами коринѳскаго ордена, гдѣ нерѣдко ужиналъ съ своею Францискою, приглашая къ столу сановниковъ и профессоровъ. Съ воспитанниками онъ обходился какъ другъ и отецъ, постоянно присутствовалъ на экзаменахъ, задавалъ вопросы и нерѣдко, по недостатку научнаго образованія, попадалъ въ просакъ^[6]. Страсть къ блеску, къ роскошнымъ празднествамъ не оставляла герцога и въ Академіи. Въ день ея основанія, въ день его рожденія или графини Гогенгеймъ раздавались воспитанникамъ награды, профессора произносили рѣчи, лесть которыхъ пріятно щекотала самолюбіе герцога. Въ театрѣ, устроенномъ въ Академіи и состоявшемъ подъ управленіемъ Уріота, разыгрывались піэсы, гдѣ аллегорическія роли богинь и нимфъ исполняли воспитанницы Института, другія же роли распредѣлялись между воспитанниками, оркестръ состоялъ также изъ нихъ. Въ разыгрываніи пьесъ принималъ участіе и Шиллеръ, но какъ актеръ былъ до такой степени жалокъ, что въ комическихъ роляхъ отличался недостаткомъ всякаго комизма, а трагическія пересаливалъ до такой степени, что въ зрителяхъ возбуждалъ скорѣе смѣхъ чѣмъ слезы. Самая плачевная его роль, по разсказу очевидца Петерсена, была въ «Клавиго» Гёте, исполненной въ день рожденія герцога 11 февраля 1780 г. Въ большой сценѣ съ Бомарше Клавиго-Шиллеръ такъ неистово вертѣлся на стулѣ, что зрители боялись, чтобы онъ не упалъ съ него. За то въ качествѣ оратора ему болѣе посчастливилось. Въ день рожденія графини ему поручено было сказать рѣчь на тему: «Составляетъ ли доброта, щедрость и снисходительность въ тѣсномъ смыслѣ добродѣтель?» Другой разъ ему пришлось говорить «о добродѣтели со всѣми ея послѣдствіями». Въ обѣихъ рѣчахъ преобладала риторика и неумѣренное восхваленіе герцога и графини. Въ день рожденія послѣдней Шиллеръ отъ имени Академіи поднесъ ей стихотвореніе, въ которомъ, хотя она еще была въ то время Mai tresse en titre, называлъ ее «образцомъ добродѣтели». Ко дню рожденія герцога Шиллеръ написалъ небольшую пьесу «Ярмарка», которая и была разыграна воспитанниками Одинъ изъ журналовъ 1805 г., разбирая эти юношескія произведенія, говоритъ, что въ этихъ опытахъ былъ видѣнъ геній, «который, подобно Протею, могъ принимать всякій образъ». Мы же, при всемъ нашемъ желаніи, не видимъ въ нихъ никакихъ признаковъ геніальности, но скорѣе замѣчаемъ слѣды путаницы нравственныхъ понятій, которыя, исходя и поощряемыя сверьху, въ то время часто встрѣчались въ Германіи Воспѣваніе добродѣтелей графини еще объясняется тѣмъ обстоятельствомъ, что большая часть воспитанниковъ, какъ выражается одинъ изъ нихъ, были, «такъ сказать, формально влюблены въ графиню Гогенгеймъ». Но Шиллеръ, восхваляя при торжественныхъ случаяхъ герцога и графиню, въ то же самое время тихонько думалъ о Разбойникахъ. Несправедливо бы было упрекать его за двойственность такого поведенія, потому что твердости характера трудно бы было и требовать отъ 19-ти лѣтняго юноши, который въ своихъ похвальныхъ рѣчахъ, какъ рабъ, обязанъ былъ воспѣвать несуществовавшія добродѣтели своихъ начальниковъ и покровителей.

Но было бы несправедливо утверждать, что воспитанники Академіи, являясь актерами и ораторами, старались только угодить герцогу, напротивъ каждый ихъ успѣхъ, каждое одобреніе шевелили въ нихъ самолюбіе. Рѣчи и театральныя представленія открывали юношамъ широкій путь къ тщеславію. Шиллеръ не избѣгъ этого недостатка тѣмъ болѣе, что всѣ товарищи его восторгались его произведеніями, а Бальтазаръ Гаугъ, читавшій въ Академіи изящныя искусства и нѣмецкую стилистику и издававшій ежемѣсячный журналъ «Швабскій Магазинъ», помѣстилъ въ одномъ изъ нумеровъ стихотвореніе своего воспитанника «Вечеръ», прибавивъ внизу слѣдующія слова: «Авторъ этихъ стиховъ шестнадцатидѣтній юноша; онъ повидимому знакомъ съ произведеніями лучшихъ писателей и со временемъ обѣщаетъ быть os magna sonaturum». Такимъ образомъ Шиллеръ увидѣлъ себя въ первый разъ въ печати, чувство, знакомое только начинающему автору. По всѣмъ вѣроятіямъ нумеръ этого журнала былъ немедленно посланъ въ Солитюдъ, гдѣ стихи любимаго сына вызвали у матери слезы, да и самъ строгій капитанъ не отказался похвалить ихъ.

Это первое напечатанное стихотвореніе Шиллера есть родъ псалма, написаннаго по рецепту Клопштока и Уца. Подражаніе извѣстнымъ образцамъ въ томъ возрастѣ, въ которомъ былъ поэтъ, имѣетъ свой смыслъ. Извѣстно, что первые опыты величайшихъ поэтовъ рѣдко отличаются оригинальностію. Данте писалъ свои стансы во вкусѣ провансальскихъ и сицилійскихъ трубадуровъ, пока изгнаніе изъ родины не сдѣлало его творцемъ Божественной Комедіи, Шекспиръ въ манерѣ и слогѣ подражалъ итальянцу Кончети прежде чѣмъ создалъ Ромео и Джульето, а самые горячіе поклонники Гёте едва ли могутъ утверждать, что въ своихъ раннихъ произведеніяхъ онъ обѣщалъ сдѣлаться творцомъ Фауста, Ифигеніи и Германа и Доротеи. Впрочемъ въ стихотвореніи, съ которымъ Шиллеръ впервые выступилъ передъ публикою, есть нѣсколькихъ строфъ, отличающихся самобытностью, такъ напр. онъ проситъ у Бога ни богатства и власти, а пѣсенъ, затѣмъ намекаетъ о томъ горячемъ сочувствіи, которое возбудило въ юныхъ сердцахъ война за американскую независимость. Воспитанники Академіи бредили Вашингтономъ и Франклиномъ, изъ нихъ нѣкоторые даже сочувствовали Англичанамъ, такъ что всемірно-историческая борьба по ту сторону океана въ строго-военномъ училищѣ нѣмецкаго герцога отражалась какъ въ зеркалѣ. Трудно повѣрить, чтобъ Шиллеръ не интересовался подобными событіями; если онъ и рѣдко, какъ увѣряетъ Петерсенъ, читалъ газеты, то въ стихотвореніи его «Завоеватель», помѣщенномъ въ Швабскомъ магазинѣ 1777 г., выражается полная ненависть къ деспотизму, служащая доказательствомъ, что юноша уже почуялъ вѣяніе бурнаго времени.

Но не смотря на это, не смотря на борьбу съ враждебными отношеніями, онъ, благодаря силѣ воли, умѣлъ владѣть собою и рѣдко приходилъ въ столкновеніе съ академическимъ начальствомъ. Въ пріятельскомъ кружку онъ не прочь былъ поострить, посоперничать съ товарищами въ умѣньи подбирать стихи, которые не всегда отличались серьознымъ направленіемъ, но писались и въ шутливомъ тонѣ. Впрочемъ онъ жилъ скромно и тихо. Замкнутый въ самаго себя, онъ мало интересовался внѣшнимъ міромъ, а его ровная походка, его привычка держать себя прямо заставляли на него смотрѣть какъ на гордеца. Но мнѣ кажется, что гордость и величіе, которыя, 46 лѣтъ спустя, хвалилъ Гёте въ своемъ покойномъ другѣ, уже были замѣтны въ то время. Одна дама, пріѣхавшая провѣдать своего сына въ Академіи, увидя проходившаго Шиллера, съ удивленіемъ воскликнула: «Да этотъ ученикъ важнѣе всякаго герцога вюртембергскаго». Поэтическое вдохновеніе до такой степени овладѣвало имъ, что онъ съ какою-то неистовою горячностью набрасывалъ мысли на бумагу, при чемъ фыркалъ, пыхтѣлъ и топалъ ногами. Больной, у котораго ему въ это время пришлось дежурить, принялъ его за сумасшедшаго. Кровь кипѣла въ молодой груди. Занимаясь на своемъ факультетѣ только физіологіею и психологіею, онъ съ жадностью бросился на чтеніе разнообразныхъ книгъ. Злая насмѣшка Вольтера была ему антипатична, хотя умъ его, постепенно развиваясь, утратилъ уже ту вѣру въ библейско-клопштоковскіе идеалы, которою еще проникнуто его стихотвореніе «Вечеръ». Страницы полныя страсти новой Элоизы Руссо, заставлявшій трепетать всѣ юныя и неиспорченныя сердца, опьяняли его. Нѣкоторое время занималъ его Оссіанъ, въ драмахъ Клингера онъ чувствовалъ что то свое, родное. Но самое глубокое впечатлѣніе произвелъ на него Шекспиръ, съ которымъ онъ познакомился на лекціяхъ профессора Абеля, имѣвшаго обыкновеніе философскіе вопросы пояснять мѣстами изъ разныхъ поэтовъ. Такъ объяснялъ онъ однажды своей аудиторіи борьбу страстей, ссылаясь при этомъ на монологи Отелло, переведеннаго Виландомъ. Пораженный Шиллеръ весь обратился въ слухъ, а по окончаніи лекціи выпросилъ у профессора книгу и съ жадностью принялся за изученіе великаго поэта. Тогдашнее впечатлѣніе онъ впослѣдствіи вѣрно изобразилъ въ статьѣ о наивной и сантиментальной поэзіи, такъ что любопытно посравнить сужденіе Шиллера съ отзывомъ Гёте, который въ Вильгельмѣ Мейстерѣ упоминаетъ о своемъ первомъ Знакомствѣ съ произведеніями Шекспира. На Гёте англійскій поэтъ произвелъ впечатлѣніе, какое производитъ на душу человѣка грандіозное явленіе природы, Шиллеръ напротивъ, же лая отыскать въ немъ свѣтлые и возвышенные идеалы, долженъ былъ сперва изучить его философски. Между тѣмъ какъ фантастическій міръ все болѣе и болѣе увлекалъ юношу, въ дѣйствительной жизни происходили событія, не лишенныя значенія. Завѣтная мечта герцога обратить вниманіе цѣлаго міра на свою Академію исполнилась, — слава объ ней гремѣла повсюду; воспитанники стекались въ нее не только изъ Европы, но изъ Америки и Остиндіи и для цѣлой массы любопытныхъ посѣтителей всѣхъ званій были открыты ея двери. Самъ Іосифъ II осчастливилъ ее своимъ посѣщеніемъ. Подъ именемъ графа Фалькенштейна прожилъ онъ въ Штутгартѣ нѣсколько дней и обворожилъ всѣхъ своимъ простымъ и ласковымъ обхожденіемъ. Желая и здѣсь чему нибудь научиться, онъ все время проводилъ въ Академіи, которую герцогъ показывалъ ему не безъ гордости. Въ день Своего пріѣзда онъ присутствовалъ на концертѣ воспитанниковъ, затѣмъ прослушалъ нѣсколько лекцій, сказавъ каждому ласковое и привѣтливое слово, а вечеромъ смотрѣлъ оперу, исполненную учениками и воспитанницами Института. Хотя подобное событіе оставило немаловажное впечатлѣніе въ душѣ Шиллера, но другое посѣщеніе, случившееся чрезъ полтора года послѣ этого, еще сильнѣе подѣйствовало на юнаго поэта.

Въ 1779 г. Карлъ Августъ Веймарскій, возвращаясь съ своимъ другомъ Гёте изъ Швейцаріи, посѣтилъ Штутгартъ и именно пріѣхалъ въ то время, когда въ Академіи праздновался день ея основанія. Послѣ обѣдни въ академической церкви и роскошнаго завтрака въ замкѣ, герцогъ пригласилъ своихъ гостей въ огромную залу Академіи, гдѣ должна была происходить торжественная раздача наградъ. Подъ громъ барабановъ, предводимые офицерами, вступили воспитанники въ залу. Взоры всѣхъ юношей, очарованныхъ Гецомъ и Вертеромъ, устремились на. длинный столъ, поставленный въ концѣ залы, на которомъ лежали награды. Тамъ находился герцогъ Карлъ, по правую сторону стоялъ герцогъ Веймарскій, а по лѣвую красовалась стройная фигура поэта, огненный взглядъ котораго съ любопытствомъ смотрѣлъ на оригинальное зрѣлище. Отъ вниманія воспитанниковъ не ускользнуло, что герцогъ обращался съ своимъ высокимъ гостемъ и другомъ его чрезвычайно вѣжливо^[7]. Профессоръ Консбругъ говорилъ рѣчь, гдѣ былъ сдѣланъ намекъ на Вертера, отъ котораго, какъ замѣтилъ Говенъ, Гёте покраснѣлъ. Когда отличившіеся воспитанники были вызваны для полученія наградъ, къ столу подошелъ также и Шиллеръ. Ему присуждены были двѣ награды: одна за медицину, другая за хирургію. Сердце забилось у него когда онъ видѣлъ, что съ поэтомъ, столь имъ любимымъ и обожаемымъ, герцогъ обходился какъ съ равнымъ. Гёте едва ли замѣтилъ длиннаго юношу, потому что при другой, какъ мы увидимъ впослѣдствіи, болѣе близкой встрѣчѣ, онъ равнодушно прошелъ мимо него и нужны были годы, чтобъ дружба наконецъ скрѣпила этихъ двухъ величайшихъ геніевъ Германіи.

Но здѣсь мы прерываемъ на время исторію юности Шиллера; мы находимъ удобнымъ при появленіи въ Академіи Гёте, этого героя періода бурныхъ стремленій нашей литературы, представить очеркъ эпохи, имѣвшей такое великое значеніе для нѣмецкой культурной жизни.

ГЛАВА IV.
Періодъ бурныхъ стремленій.

Сторонники бурныхъ стремленій и геніи. — Гёттингенскій Гайнбундъ. — Члены его, направленіе и образъ жизни. — Тевтонскій патріотизмъ, нравственный ригоризмъ и сантиментальная мечтательность. — Примайнскоеи прирейнское общество поэтовъ. — Гердеръ. — Шекспиръ въ Германіи. — Ленцъ. — Клингеръ. — Гаманнъ. — Гёте. — Меркъ. — Лафатеръ. — «Прогулки геніевъ». — Геніальное время въ Веймарѣ — Герцогиня Амалія. — «Новая звѣзда восходитъ». — Герцогъ Карлъ Августъ и Герцогиня Луиза. — Веймарскій кружокъ. — Геніальный слогъ. — Гости. — Сценическія радости и страданія. — Конецъ геніальнаго времени.

Въ то время, когда юный Шиллеръ, сидя на школьной скамьѣ въ Академіи, знакомился съ наукою и робкими шагами пробирался въ міръ фантазіи, въ нѣмецкой литературѣ произошелъ переворотъ, который разносторонне повліялъ на соціальныя отношенія и далъ сильный толчокъ къ сближенію литературы съ жизнію. Герои этого движенія извѣстны подъ именемъ сторонниковъ бурныхъ стремленій или «геніевъ»; первое названіе они присвоили себѣ сами, послѣднее дали имъ ихъ противники. Но подобное коллективное названіе легко ведетъ къ недорозумѣніямъ, потому что если и справедливо, что сторонники бурныхъ стремленій вели безпощадную войну противъ всего отжившаго въ области науки, искуства, дѣйствительности и церкви; дѣлали болѣе или менѣе смѣлыя вылазки противъ литературной ограниченности, противъ предразсудковъ и сословныхъ предубѣжденій, противъ обычаевъ и моды, то нужно согласиться и съ тѣмъ, что въ самой партіи были значительная разница и оттѣнки: одни хотѣли разрыва съ прошедшимъ въ принципахъ, другіе желали только въ формѣ. Различныя причины и побужденія, взаимодѣйствіе которыхъ дало толчокъ этому движенію, были приведены мною довольно подробно въ введеніи къ этой книгѣ, поэтому я воздержусь отъ повторенія и перейду прямо къ тремъ группамъ или кружкамъ, въ которыхъ преимущественно была сосредоточена дѣятельность самобытныхъ или бурныхъ геніевъ. Затѣмъ мы познакомимся съ Гёттингенскимъ Гайнбундомъ и союзомъ поэтовъ, центромъ котораго въ примайнскихъ и прирейнскихъ странахъ былъ Гёте, а въ заключеніе перейдемъ къ «геніальничанью», въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ господствовавшему при веймарскомъ дворѣ музъ. Въ геттингенскомъ университетѣ, главномъ центрѣ нѣмецкаго просвѣщенія прошедшаго столѣтія, въ началѣ семидесятыхъ годовъ образовался союзъ даровитыхъ людей, къ которому принадлежали: Фоссъ, Гёльти, Миллеръ, Версъ, Эвальдъ, Ганъ, оба графа Штольбергъ, Эсмархъ, Клаусвицъ, Клозенъ, Крамеръ, Клёнтрупъ и Бюргеръ. Руководителемъ этого союза былъ воспріимчивый, но осторожный Вуа, издававшій въ Геттингенѣ альманахъ музъ, сборникъ произведеній всѣхъ юныхъ поэтовъ. Лейзевицъ, авторъ Юлія Тарентскаго, также былъ въ близкихъ отношеніяхъ къ этому союзу, къ нему же принадлежалъ и Клаудіусъ, извѣстный подъ именемъ «Вандсбекерскаго Вѣстника». Поэзія древнихъ, но въ особенности англійская литература съ такими произведеніями какъ баллады Перси и Оссіанъ Макферсона, эта дерзкая, но вмѣстѣ съ тѣмъ геніальная литературная поддѣлка, имѣли значительное вліяніе на Геттингенцевъ. Наибольшее впечатлѣніе производилъ Клопштокъ, этотъ идолъ юношей, заклятыхъ враговъ Виланда, направленіе котораго въ это время, благодаря Николаи и Мейснеру, приняло скучную и натянутую форму и наконецъ Альксингеромъ и Влумауеромъ доведено было до плоскости и крайней пошлости. Выдающимся поэтическимъ талантомъ этого союза былъ безспорно Бюргеръ, рано и по собственной винѣ погибшій въ вихрѣ несчастныхъ обстоятельствъ. Хотя онъ и не успѣлъ придать своей поэзіи изящную форму, но какъ творецъ нѣмецкой баллады, не мало способствовалъ развитію нашей литературы. Бюргера также коснулись бурныя стремленія, онъ также былъ проникнутъ вліяніемъ времени, хотя не вѣрилъ своимъ друзьямъ, что иллюзіи поэтическаго союза можно обратить въ дѣйствительность. Главный поборникъ этой идеи былъ Фоссъ, въ послѣдствіи извѣстный переводчикъ Гомера и до самой смерти смѣлый боецъ за разумъ и право, — человѣкъ, какихъ немного найдется въ нашей литературѣ. Встрѣчавшій съ дѣтства всевозможныя препятствія къ образованію, онъ подъ гнетомъ заботъ сохранилъ всю чистоту и нѣжность чувства и вѣру въ идеалъ. Даже тамъ, гдѣ эта погоня за идеаломъ впадаетъ въ ребяческій бредъ или въ приторную сантиментальность, ему нельзя отказать въ уваженіи, въ особенности если посравнить его направленіе съ суровымъ реализмомъ нашихъ дней. Если его неумѣренный тевтонизмъ, которымъ проникнутъ былъ геттингенскій союзъ, нерѣдко вызываетъ улыбку, то не слѣдуетъ забывать, что въ униженной Германіи ничего не было унизительнѣе какъ чувствовать и говорить по нѣмецки. Кромѣ того во всѣхъ дѣйствіяхъ Геттингенцевъ преобладаетъ идиллическій характеръ, не лишенный прелести для того, кто въ нашъ извращенный вѣкъ сохранилъ еще любовь къ природѣ и предпочитаетъ скромное существованіе жизни, полной шума и блеска.

Одушевленный любовію къ дружбѣ, свободѣ и родинѣ, навѣянною ему поэзіею Клопштока, Фоссъ прибылъ въ Геттингенъ, чтобъ продолжать свое образованіе и вскорѣ вокругъ него и Буа составился кружокъ лицъ, упомянутыхъ мною выше, пользовавшихся болѣе или менѣе славою поэтовъ или по крайней мѣрѣ считавшихъ себя такими. Хотя поэтическіе результаты Гайнбунда, за исключеніемъ стихотвореній Фосса, Бюргера, Гельти и юныхъ Штольберговъ, не подавали большихъ надеждъ, но жизнь и дѣйствія самаго союза представляютъ оригинальный эпизодъ изъ исторіи нѣмецкой литературы. Самыя письма Фосса къ Брюкнеру и къ женѣ дышатъ неподражаемою наивностью и свѣжестью этой культурно-исторической идилліи, составляющей странную смѣсь бурныхъ порывовъ съ приторною сантиментальностію Въ письмѣ отъ 17 іюня 1772 г. Фоссъ извѣщаетъ Врюкнера, что основаніе союза положено: — "Каждое воскресенье мы собираемся по очереди у одного изъ членовъ, читаемъ свои стихотворенія, которыя потомъ обсуживаются и исправляются Буа. Затѣмъ въ сентябрѣ онъ извѣщаетъ друга объ окончательномъ основаніи союза бардовъ и прибавляетъ: «Ахъ, 12 сентября вамъ бы слѣдовало быть здѣсь. Оба Миллера, Ганъ, Гёльти, Берсъ и я отправились въ сосѣднюю деревню. Вечеръ былъ превосходный и луна свѣтила во всемъ блескѣ. Мы вполнѣ предались наслажденію природою. Въ крестьянской избѣ мы напились молока и вышли въ открытое поле. Здѣсь попалась намъ дубовая роща и мы поклялись въ дружбѣ подъ этими священными деревьями. Мы украсили шляпы вѣнками изъ дубовыхъ листьевъ, положили ихъ подъ дерево, взялись за руки и принялись танцовать вокругъ дерева, призывая луну и звѣзды въ свидѣтели нашего союза и клянясь въ вѣчной дружбѣ. Потомъ мы условились держаться возможно большей справедливости при обсужденіи нашихъ произведеній и сходиться на наши собранія съ большею аккуратностью и торжественностью». Далѣе онъ пишетъ: «Каждую субботу у насъ бываютъ собранія. Оды Клопштока и книга изъ бѣлой бумаги, переплетенная въ черный кожанный переплетъ съ золотомъ, лежатъ на столѣ. Кто-нибудь изъ насъ принимается читать оду Клопштока, затѣмъ обсуждаются ея достоинства. Послѣ того пьемъ кофе и начинаемъ читать стихотворенія, написанныя въ продолженіе недѣли. Черная книга носитъ названіе книги союза и предназначена для помѣщенія нашихъ стиховъ». — Но не всегда такъ скромно оканчивалось собраніе союза бардовъ, такъ 26 октября Фоссъ пишетъ: «За нѣсколько дней до своего отъѣзда Эвальдъ пригласилъ весь здѣшній Парнасъ къ себѣ на прощальную пирушку и мы угощались какъ Анакреонъ и Горацій. Буа сидѣлъ на креслѣ, по обѣимъ сторонамъ стола, украшеннаго дубовыми листьями, помѣщались ученики бардовъ. Въ началѣ пили за здоровье Клопштока, и Буа, взявъ стаканъ, вскричалъ: Клопштокъ! Каждый слѣдовалъ его примѣру, произносилъ имя великаго человѣка и послѣ торжественнаго молчанія выпивалъ вино. Потомъ пили въ честь Рамлера, Лессинга, Глейма, Геснера, Герлленберга, Уца и наконецъ за здоровье моего дорогаго Брюкнера съ его Доридою. Священный ужасъ овладѣлъ бы вами, когда цѣлый хоръ, состоящій изъ разныхъ голосовъ, грянулъ: виватъ! Кто то назвалъ Виланда, кажется Бюргеръ, у всѣхъ были полны стаканы и мы закричали: смерть развратителю нравовъ Виланду! смерть Вольтеру!»

Нерѣдко страсть къ стихотворству этихъ молодыхъ людей доходила до крайняго комизма, такъ напр. 8 ноября Фоссъ пишетъ: «У Вуа собрался союзъ и когда мы начали расходиться, то онъ шепнулъ мнѣ, что въ девять часовъ будутъ у него графы Штольбергь. Я ушелъ въ свою комнату, почувствовалъ вдохновеніе и хотѣлъ уже писать, какъ вошелъ Ганъ. Въ немъ въ этотъ вечеръ также было поэтическое настроеніе и мы рѣшились пригласить Гельти, чтобы снова идти въ деревню и тамъ цѣлую ночь сочинять стихи. Я сообщилъ объ этомъ Буа, онъ смѣясь взялъ меня за руку, тихонько вытолкнулъ за дверь и благословилъ на этотъ подвигъ. Мы втроемъ, при свѣтѣ луны, отправились въ Венде и тамъ въ запуски сочиняли стихи». Вступленіе молодыхъ графовъ Штольбергъ въ Гайнбундъ значительно подняло надежды членовъ, а при рѣзкомъ различіи сословій, которое въ то время господствовало какъ въ политической, такъ и въ общественной жизни Германіи, эта тѣсная связь студента — аристократа съ бѣднымъ студентомъ — плебеемъ были событіемъ, предвѣщавшимъ близкій переворотъ. Фрицъ Штольбергъ въ особенности привязался къ Фоссу и соперничалъ съ нимъ въ крайней тевтонской экзальтаціи, такъ что послѣдній пишетъ своей Эрнестинѣ, что онъ «съ молодымъ Штольбергомъ проходилъ по комнатѣ до самой полночи, незажигая огня, при чемъ они говорили о Германіи, Клопштокѣ, свободѣ, великихъ дѣлахъ и мести къ Виланду, оскорбляющему чувство невинности. Въ это самое время разразилась гроза, блескъ молніи и раскаты грома ёще болѣе придавали торжественности нашему горячему разговору, такъ что въ эту минуту мы были способны Богъ вѣсть на какія великія дѣла».

Между тѣмъ эти юные лирики, мечтая о дѣятельности, сочиняли грозныя оды противъ тирановъ и декламировали ихъ другъ другу. На Гайнбундъ они возлагали великія, хотя неопредѣленныя надежды. Когда же Клопштокъ вошелъ съ нимъ въ дружескія отношенія и ободрилъ его направленіе, то энтузіазму не было границъ "Пріѣзжай сюда, мой дорогой братъ и обними меня, писалъ Фоссъ къ Брюкнеру, "Буа принесъ намъ письмо Клопштока. Величайшій поэтъ, какой только существуетъ въ Германіи, принимаетъ участіе въ союзѣ юношей. Затѣмъ онъ обѣщаетъ пригласить въ члены Герстенберга, Шенборна, Гёте и др. и мы соединенными силами постараемся удержать потокъ порока и рабства. Когда осенью 1774 г. Клопштокъ пріѣхалъ въ Геттингенъ, то его встрѣтили съ такимъ почетомъ, котораго не удостаивался ни одинъ императоръ. Члены Гайнбунда цѣлый день окружали его и ловили его слова. Онъ показывалъ юношамъ письмо, въ которомъ маркграфъ Карлъ Фридрихъ Баденскій приглашалъ его къ себѣ За годъ предъ этимъ Гайнбундъ съ большимъ торжествомъ праздновалъ день рожденія пѣвца Мессіады^[8]. Вотъ какъ описываетъ Фоссъ характеристическую картину этого праздника; «Мы всѣ собрались въ комнатѣ Гана, гдѣ былъ накрытъ большой столъ, украшенный цвѣтами. На верхнемъ концѣ его стояло пустое кресло, предназначавшееся Клоцштоку, усѣянное розами и левкоемъ, а на немъ лежали всѣ его произведенія. Подъ стуломъ валялся разорванный Идрисъ Виланда. Крамеръ читалъ оды Клопштока, затѣмъ мы пили кофе; сочиненія Виланда служили зажигательною бумагою для сигаръ. Даже некурящій Буа долженъ былъ зажечь листокъ и стукнуть ногой по книгѣ Виланда. Потомъ мы пили рейнвейнъ за здоровье Клопштока, въ честь Лютера и Германа, Эберта, Гете и Гердера. Была прочитана ода Клопштока къ рейнвейну, мы говорили о свободѣ, не снимая шляпъ, о Германіи, о добродѣтели и ты можешь себѣ представить какъ мы говорили. Затѣмъ мы принялись ѣсть, варить пуншъ и въ заключеніе сожгли Идриса и портретъ Виланда».

Когда двадцать лѣтъ спустя, честный Фоссъ вступилъ въ домъ Виланда, который принялъ его съ свойственнымъ ему радушіемъ, то вѣроятно съ чувствомъ стыда и раскаянія вспомнилъ онъ объ этомъ аутодафе^[9]. Но мнѣ кажется что въ этомъ аутодафе уже выразился инквизиціонный характеръ Франца Штольберга, впослѣдствіи принявшаго католичество и, по выраженію Фосса, сдѣлавшагося настоящимъ попикомъ, который, какъ мы увидимъ, обнародованіемъ враждебной статьи противъ Шиллера надѣялся заслужить себѣ вѣнецъ мученическій. Во время же своего союза съ членами Гайнбунда Штольбергъ былъ весь огонь и пламя; его поэтическія манифестаціи противъ деспотовъ и поповъ нерѣдко переходили въ яростный гнѣвъ. Но всѣ эти громоносныя изверженія юныхъ поэтовъ превращались въ такой жалобный плачъ, что можно было подумать, что дѣло идетъ о серьезномъ несчастій, когда Фоссъ описывалъ своей Эрнестинѣ слѣдующую сцену: «12 сентября мы разстались съ братьями Штольбергъ. Вечеръ прошелъ грустно и тихо, многіе были совершенно подавлены горемъ. Лицо младшаго графа было ужасно».

Онъ хотѣлъ казаться веселымъ, но печальное выраженіе измѣняло ему. Всѣ старались шутить и вмѣсто шутокъ выходила какая-то нелѣпая смѣсь горя и поддѣльной радости. Чтобъ разсѣять грустное настроеніе мы принялись пѣть прощальную пѣснь Миллера. Но здѣсь всякое притворство было уже напрасно, слезы цѣлыми потоками лились изъ глазъ, голосъ обрывался, — мы смѣнили пѣніе на разговоръ, разспрашивали нѣсколько разъ объ однихъ и тѣхъ же предметахъ, клялись въ вѣчной дружбѣ и братски обнимались. Когда пробило 3 часа, то мы уже не думали скрывать горя, вновь затянули прощальную пѣснь, которую не могли докончить и разразились громкими рыданьями. Понятно, что при такомъ сантиментальномъ направленіи дѣло не могло обойтись безъ любви. Въ Гайнбундѣ сочинялась цѣлая масса одъ и элегій къ неизвѣстной возлюбленной, но когда вмѣсто фантазіи дѣйствительно встрѣчалась дѣвушка, то отношенія юныхъ поэтовъ къ предмету ихъ страсти были чисты и благородны. Они строго придерживались тѣхъ чувствъ, того поклоненія добродѣтели, которыя выражали въ своихъ стихотвореніяхъ и мечтали только о томъ; какъ бы избранницу сердца ввести честною женою въ свой домъ.

Но, какъ и слѣдовало предполагать, всѣ эти великіе планы и надежды Гайнбунда разлетѣлись въ прахъ. Молодые люди разбрелись по разнымъ странамъ и пошли разными дорогами въ жизни. Фоссъ, женившись на своей Эрнестинѣ, переѣхалъ въ Вандсбекъ, гдѣ принялся переводить Гомера и устроилъ себѣ такую спокойную, идиллическую жизнь, что мы въ настоящее время съ трудомъ поймемъ, какъ можно было при такой бѣдности и недостаткахъ не только сохранить вѣру въ идеалъ, но быть довольнымъ и счастливымъ. Осенью 1778 г. Фоссъ поступилъ учителемъ латинскаго языка въ Отеридорфскую школу, откуда перешелъ въ Этимъ, гдѣ опять встрѣтился съ Францомъ Штольбергомъ, уже перешедшимъ въ католичество. Вскорѣ потомъ онъ отправился въ Іену, а затѣмъ въ Гейдельбергъ. Подъ вліяніемъ греческой и римской литературы онъ сбросилъ съ себя туманный тевтонизмъ Клопштока, обратился къ яснымъ воззрѣніямъ на жизнь и природу и наконецъ проявилъ свой поэтическій талантъ въ очеркахъ мѣщанской и крестьянской жизни. Но воспоминаніе о счастливыхъ дняхъ Гайнбунда долго не оставляли его, такъ что еще въ 1803 г. въ письмѣ къ Миллеру онъ высказываетъ желаніе «со временемъ возобновить прежніе дни союза».

Между тѣмъ какъ въ Геттингенѣ «геніальные юноши» предавались мечтамъ и проливали слезы, въ Страсбургѣ, около Гёте, пріѣхавшаго въ тамошній университетъ изучать право, образовался кружокъ сторонниковъ бурныхъ стремленій. Здѣсь геній Гете впервые получилъ дѣйствительное развитіе и здѣсь же, въ этомъ прекрасномъ Эльзасѣ, начался полный тревогъ и прелести эпизодъ его жизни, его любовь къ Фредерикѣ Бріонъ, честной и прелестной дочери пастора. Много лѣтъ спустя, когда онъ писалъ свою автобіографію, его старческое сердце сжималось при воспоминаніи о тѣхъ чудныхъ минутахъ, когда онъ въ первый разъ встрѣтилъ это прелестное созданіе «стройное и воздушное, съ веселыми голубыми глазами, съ хорошенькою головкою, въ узкомъ бѣломъ корсажѣ, съ бѣлою же коротенькою юбкою, изъ подъ которой глядѣла маленькая ножка.» Нѣтъ сомнѣнія, что сердечные звуки, которые мы встрѣчаемъ въ произведеніяхъ Гете, были вызваны Фредерикою. Но направленіе, которое приняло отношеніе поэта къ этой дѣвушкѣ, доказываетъ намъ, что въ кружкѣ Гете въ дѣлѣ любви было гораздо геніальнѣе, нежели у членовъ Гайнбунда.

Но замѣчательнѣйшимъ событіемъ въ Страсбургѣ, какъ говоритъ Гете, было его знакомство съ Гердеромъ, который пріѣхалъ туда лечить больной глазъ. Онъ былъ пятью годами старше Гете, любилъ его, упрекалъ въ легкомысліи и находилъ въ немъ, какъ выражался онъ въ письмѣ къ своей невѣстѣ, «воробьиныя свойства». Но не смотря на это, между нимъ и Гёте образовались самыя дружескія отношенія, потому что огромная эрудиція Гердера заставляла переносить всѣ его капризы. Гердеръ уже успѣлъ составить себѣ имя. Слѣдуя по стопамъ Лессинга, онъ началъ свое литературное поприще критикомъ, но его критика, какъ продуктъ періода бурныхъ стремленій, особенно въ его раннихъ произведеніяхъ, отзывается бурнымъ направленіемъ. Но и въ этихъ незрѣлыхъ трудахъ замѣчается неутомимая и разносторонняя дѣятельность: въ нихъ онъ пытался уяснить примиреніе античнаго образованія съ христіанскимъ, полную оцѣнку всѣхъ разсѣянныхъ повсюду сокровищъ цивилизаціи и универсальную гармонію различныхъ звуковъ поэзіи. Въ послѣдствіи, какъ извѣстно, онъ измѣнилъ своимъ благороднымъ убѣжденіямъ и даже охладѣлъ къ Гёте, а въ позднѣйшіе годы своей жизни сталъ въ такія странныя отношенія къ родной литературѣ, что не могъ или не хотѣлъ понимать лучшихъ произведеній Гете и Шиллера и не стѣснялся, какъ мы увидимъ впослѣдствіи, покланяться всему жалкому и отжившему и преслѣдовать все благородное и прекрасное.

Но въ Страсбургѣ Гердеръ еще былъ далекъ отъ подобнаго направленія. Его, какъ и прочихъ, увлекалъ современный потокъ и всѣ стихотворенія его за этотъ періодъ носятъ на себѣ печать геніальности. Его вліяніе на Гете не пропало безъ пользы, онъ пріучилъ юнаго титана къ новому взгляду на сущность и форму стихотворнаго искуства. Онъ постоянно стремился къ оригинальнымъ созданіямъ, изгналъ изъ литературы все французское и обратился къ источникамъ народной поэзіи, уважая только тѣхъ поэтовъ, которые изъ этого богатаго источника черпали свое вдохновеніе. Такимъ образомъ онъ открылъ своему другу міръ Гомера, Оссіана и Шекспира. Кто знакомъ съ произведеніями Гете, тому понятно какое вліяніе имѣли на него эти писатели. Что касается Шекспира, то каждому извѣстно, какую важную эпоху произвело въ нашей зараждающейся литературѣ знакомство съ этимъ титаномъ. Имя Шекспира было еще довольно ново въ Германіи, хотя уже въ 1682 г. въ первый разъ упоминаетъ объ немъ Жоржъ Моргофъ и за нимъ Бартольдъ Фейндъ, но еще Бодмеръ не зналъ настоящаго имени поэта и въ своемъ сочиненіи о «чудесномъ въ поэзіи» называетъ его Саспаромъ или Сасперомъ. Спустя годъ появился въ Берлинѣ первый переводъ Юлія Цезаря и далъ возможность Готшеду разразиться нелѣпымъ отзывомъ^[10]. Но даже и Виландъ. въ примѣчаніяхъ къ своему переводу Шекспировскихъ драмъ, отличается отсталымъ взглядомъ на величайшаго изъ поэтовъ, котораго только первые оцѣнили какъ слѣдуетъ Лессингъ и Гердеръ.

Для рейнскаго и майнскаго поэтическаго союза, въ которомъ вмѣстѣ съ Гете выдавались Клингеръ, Ленцъ и Ганъ, Шекспиръ былъ альфой и омегой. Стремленія этихъ юношей, со всѣмъ пыломъ молодости возстававшихъ противъ всего отжившаго въ литературѣ и жизни, можно отмѣтить словомъ титанизмъ. И дѣйствительно въ нихъ жила титаническая воля и геніальность; они пытались, въ разрѣзъ лирическому направленію членовъ Гайнбунда, внести въ литературу драматическій элементъ. Стараясь подыскать для своихъ произведеній богатый матерьялъ и форму, они освободили языкъ отъ скучнаго однообразія, указали ему новые обороты, вдохнули въ него жизнь и свѣжесть, придали ему страсть и вмѣсто абстрактнаго понятія сообщили ему конкректно-народное воззрѣніе. Вначалѣ нѣмецкая муза не могла привыкнуть къ этимъ непрошеннымъ гостямъ, но вскорѣ затѣмъ начала отвѣчать на пламенные поцѣлуи смѣлыхъ юношей, хотя послѣдніе и не совсѣмъ вѣжливо обходились съ ней. Они сбили съ ея головы уродливую прическу, изъ которой посыпалась пудра, пообрѣзали каблуки съ ея башмаковъ, стерли съ лица румяны и мушки, распустили корсетъ, избавили ее отъ ужасныхъ фижмъ, повели ее въ лѣса и горы, и заставили ее присутствовать какъ на сельскомъ праздникѣ, такъ и на широкой аренѣ всемірной исторіи. Но въ началѣ одинъ только Гете отличался дѣйствительнымъ поэтическимъ талантомъ. Нѣкоторые изъ его товарищей, какъ Ганъ и Вагнеръ, тратили свое дарованіе на драматическіе опыты, наполненные ужасами, другіе же, при всѣхъ своихъ богатыхъ способностяхъ, не умѣли пользоваться ни жизнію, ни поэзіею. Такимъ былъ бѣдный Ленцъ, безумно-геніальныя произведенія котораго перешли наконецъ въ настоящее сумасшествіе и его жалкая жизнь угасла вдали отъ родины, въ Москвѣ. Всѣ ихъ драмы служатъ явнымъ подтвержденіемъ мнѣнія Гёте, который говорилъ, что поклоненіе Шекспиру у его юныхъ товарищей доходитъ до обожанія. Многія сцены дѣйствительно напоминаютъ Шекспира, но Шекспира сумасшедшаго. Трагическія положенія переплетаются съ комизмомъ, каррикатура идетъ о бокъ съ дѣйствіемъ, полнымъ нѣжнаго и глубокаго чувства и все это проносится вихремъ передъ глазами читателя. Болѣе разностороннимъ дарованіемъ отличался между ними Клингеръ, человѣкъ высоко-нравственный, сохранившій подъ мундиромъ русскаго генерала стоическій характеръ древняго республиканца, авторъ юношеской драмы «Буря и Вихрь», давшей имя всему этому періоду литературы. Дѣйствующія лица этой драмы отлично характеризуютъ титаническую заносчивость и титаническое отчаяніе поэтическихъ юношей, которые, по выраженію Клингера, «готовы позволить себя натянуть на барабанъ, чтобъ получить большее растяженіе, или прожить въ дулѣ пистолета въ ожиданіи, чтобъ чья нибудь рука выстрѣлила на воздухъ.»^[11] Истиннаго значенія искусства Клингеръ никогда не понималъ, онъ неистовствалъ въ длинномъ рядѣ трагедій, имѣющихъ видъ застывшей лавы въ исторіи литературы, затѣмъ написалъ цѣлую серію романовъ, отличающихся нравоучительнымъ и карательнымъ направленіямъ. Всѣ его міровыя воззрѣнія ограничиваются извѣстною аксіомою Руссо, что все хорошо, что создано природою и все гибнетъ подъ рукою человѣка, — аксіомой, которая въ произведеніяхъ Клингера доходитъ до безнадежнаго фаталистическаго убѣжденія, что доброе и благородное живетъ только для того въ сумасшедшемъ домѣ, называемомъ человѣческимъ обществомъ, чтобъ страдать и гибнуть, между тѣмъ какъ злое торжествуетъ.

Самъ Гете въ Страсбургѣ былъ жертвою этихъ направленій и тенденцій, волновавшихъ его грудь, а бурная жизнь, кипѣвшая вокругъ него, увлекла и его. Не смотря на свою молодость, онъ уже много пережилъ, много видѣлъ и испыталъ. Подъ вліяніемъ узкихъ религіозныхъ убѣжденій, привившихся къ нему отъ знакомства съ набожною фрейлейнъ фонъ-Клеттенбергъ, пріѣхалъ онъ въ Страсбургъ и здѣсь снова, воодушевляемый Гердеромъ, проявился въ немъ прежній интересъ къ теологу Гаману. Гаманъ, «сѣверный магъ», какъ величали его почитатели, также увлекся литературнымъ и религіознымъ движеніемъ своего времени. Во всѣхъ его безчисленныхъ памфлетахъ, изложенныхъ темнымъ, загадочнымъ языкомъ, проходитъ та «геніальная», основная мысль, что старческому, отживающему духу, ученому малоумію и педантизму и всему обветшалому въ поэзіи и жизни долженъ быть положенъ конецъ. Затѣмъ онъ совѣтуетъ обратиться къ природѣ, къ дѣтству народовъ, чтобъ изъ простоты дѣтской вѣры возникло новое единство сознанія, новое общество и новая поэзія. Понятно, что подобное направленіе не могло не понравиться оригинальнымъ геніямъ. Но Гердеръ не теологическимъ изученіемъ древнихъ источниковъ вѣры, а скорѣе гуманнымъ и эстетическимъ путемъ уяснилъ Гете религіозные вопросы, наслажденіе же природою, дружба и въ особенности любовь Фредерики, согрѣвавшая его сердце, помогли юному поэту создать тѣ чудныя пѣсни, «въ которыхъ такъ ярко выражается его внутреннее настроеніе». Лучшія стихотворенія его относятся къ этому времени и въ его воображеніи уже тогда рисовались великіе образы: Магометъ, Агасферъ, Прометей и Фаустъ. Но первымъ драматическимъ его произведеніемъ былъ Гецъ Фонъ-Верлихингенъ, продуктъ восторженнаго поклоненія «нѣмецкому искусству». За этою драмою послѣдовали страданія Вертера, написанныя въ четыре недѣли и въ которыхъ онъ излилъ всю свою страсть къ Лоттѣ Буфъ, обрученной съ другимъ. Этими художественными произведеніями Гете заплатилъ долгъ бурнымъ стремленіямъ, выражая въ нихъ идеи и чувства своихъ современниковъ. Гецъ проникнутъ болѣе человѣческимъ и индивидуальнымъ, чѣмъ политическимъ направленіемъ того времени; Вертеръ рисуетъ намъ другую сторону геніальности, порывъ идеальнаго стремленія сердца, мечтательность, которая скорѣе готова разбиться объ утесъ приличія, нежели миновать его.

«Скорѣе на заборъ, тамъ высохнутъ пеленки»! говорилъ кригсратъ Меркъ, когда Гете возвратясь въ родительской домъ во Франкфуртъ, медлилъ печатаніемъ Геца и Вертера. Дружба Мерка, умнаго, одареннаго критическимъ тактомъ и любовью ко всему прекрасному и талантливому, была для Гете лучшимъ выигрышемъ, который онъ вынулъ изъ счастливой урны. Счастіе его въ особенности состояло въ томъ, что въ каждый періодъ своей жизни онъ встрѣчалъ друзей, которые благотворно дѣйствовали на различныя Фазы его генія. Поэтому Гете былъ несовсѣмъ правъ, изобразивъ въ Мефистофилѣ честнаго Мерка, потому что другъ его ни въ какомъ случаѣ не былъ духомъ отрицанія. "Другіе (это касалось членовъ Гайнбунда), писалъ Меркъ къ Гете, «стараются осуществить поэтическое и воображаемое и тѣмъ впадаютъ въ нелѣпость; твое же призваніе облекать дѣйствительность въ поэтическую форму». Эти слова доказываютъ, что Меркъ инстинктивно угадалъ задачу гегевскаго генія: реальному придавать идеальный отпечатокъ. Въ 1773 г. появился Гецъ, а въ 1777 г. былъ напечатанъ Вертеръ; появленіе ихъ было встрѣчено громкими похвалами, а вліяніе ихъ, употребляя любимое выраженіе тогдашняго времени, было поразительно. Такимъ образомъ въ одно прекрасное утро Гете всталъ великимъ человѣкомъ. Его родительскій домъ сдѣлался мѣстомъ поклоненія, куда стекались многія знаменитости. Его мать, эта оригинальная женщина, изъ которой подъ именемъ совѣтницы или фрау Ая, Гете создалъ въ своихъ произведеніяхъ такую прелестную личность, не успѣвала угощать пріѣзжавшихъ и уѣзжавшихъ гостей, а самъ совѣтникъ молча качалъ головой, когда геніи нарушали порядокъ его дома, какъ это случилось при пріѣздѣ графовъ Штольберговъ, когда родительскій погребъ подвергся сильному опустошенію. Сюда являлся и Клопштокъ, игравшій въ нѣмецкомъ обществѣ роль древняго патріарха и Лафатеръ, пресловутый пророкъ съ береговъ Лиммата. Въ біографіи Лафатера, написанной Геснеромъ, разсказывается, что первое знакомство его съ Гете началось въ истинно «геніальномъ» тонѣ: «Ты ли это?» — «Я самый!» Лафатеръ, эта чистая и благородная личность, подъ вліяніемъ своихъ сумасбродныхъ поклонницъ, пришелъ къ нелѣпому убѣжденію, что такіе дерзкіе шарлатаны и обманщики какъ Гаснеръ и Каліостро великіе люди, боговдохновенные пророки, а самъ онъ дѣйствительно святой. Творецъ нелѣпой физіономики, осмѣянной остроумнымъ Лихтенбергомъ, проводившій въ религіозныхъ убѣжденіяхъ странную дилемму «христіанство или атеизмъ», Лафатеръ принадлежитъ къ числу оригинальнѣйшихъ личностей прошедшаго столѣтія. Неменьшею типичностью отличался другой гость Гете сумасбродъ Лейхзенрингъ, надоѣдавшій своею перепиской всѣмъ знаменитостямъ и являвшійся повсюду съ портфелемъ, туго набитымъ письмами^[12].

Если случался недостатокъ въ посѣщеніяхъ, то Гете предпринималъ «геніальныя прогулки пѣшкомъ» или верхомъ. Извѣстно нѣсколько разсказовъ о томъ, какъ поэтъ обаяніе своей славы увеличивалъ еще своею личностью. Онъ часто ѣздилъ въ Даршмтадтъ, гдѣ жилъ Меркъ; женщины бѣгали за нимъ и онъ, сидя на крыльцѣ дома Мерка, давалъ имъ «геніальную аудіенцію.» Со всѣми былъ заключаемъ дружественный союзъ, въ особенности съ кружкомъ Якоби, который, какъ и весь свѣтъ, былъ очарованъ Гете^[13]. Но забавнѣе всѣхъ была поѣздка, предпринятая Гете съ пророками Лафатеромъ и Базедовымъ въ Эмсъ и Кобленцъ. Если мы прибавимъ, что Лафатеръ этотъ полнѣйшій идеалистъ, Базедовъ, педагогическій реформаторъ, ярый раціоналистъ, заклятый врагъ св. Тройцы и Гете, мечтавшій въ то время о своемъ Прометеѣ и Фаустѣ, ѣхали въ одномъ экипажѣ, то намъ представится одинъ изъ самыхъ рѣзкихъ контрастовъ эпохи, похной противорѣчій. За трактирнымъ столомъ въ Кобленцѣ произошла та классическая сцена, которую Гете изобразилъ намъ геніальною кистью. Въ слѣдующемъ году Гете вмѣстѣ съ гр. Штольбергомъ отправился въ Швейцарію, гдѣ въ особенности Лафатеру было много хлопотъ съ этими безумными юношами^[14]. Дружба Гете съ цюрихскимъ пророкомъ продолжалась до самой поѣздки поэта въ Италію, когда совершился великій переворотъ въ его воззрѣніяхъ.

Въ Февралѣ 1774 г. Гете, при посредствѣ Кнебеля, познакомился съ наслѣднымъ принцемъ Карломъ Августомъ Саксенъ-Веймарскимъ и его братомъ Константиномъ. Гецъ и Вертеръ сильно повліяли на наслѣднаго принца, йоторый былъ тогда семнадцатилѣтнимъ юношею, а личное знакомство съ поэтомъ еще болѣе укрѣпило ихъ дружбу, кончившуюся только смертью. Принцъ, согласно духу времени, получилъ либеральное воспитаніе. Его мать, умная Амалія Брауншвейгская, 17 лѣтъ была выдана за герцога Эрнста Августа Веймарскаго, но на 19 году овдовѣла и сама вступила въ управленіе страною. Всѣ лежавшія на ней обязанности она исполняла съ такою любовью, что имѣла полное право сказать въ своей исповѣди («мои мысли»), что самая лучшая пора ея жизни была принесена въ жертву другимъ.

Ея умное выраженіе лица, граціозная походка, умѣнье говорить производили на всѣхъ пріятное впечатлѣніе. Съ нѣжнымъ чувствомъ и живымъ воображеніемъ она соеди няла любовь къ наукѣ. Въ наставники къ старшему сыну она пригласила Виланда, у котораго сама училась по гречески, чтобъ читать Аристофана, этого "баловня грацій, " въ оригиналѣ. Это доказываетъ, что она была веселаго характера и любила остроумную шутку. Съ Виландомъ она была въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ, такъ что престарѣлый другъ нерѣдко послѣ обѣда засыпалъ у нея на софѣ.

Веймаръ въ то время скорѣе походилъ на "село, чѣмъ на столицу, " но постоянное пребываніе въ немъ Виланда уже явно показываетъ начало развитія этой маленькой резиденціи въ умственную метрополію Германіи. Незадолго до Виланда поселился въ немъ Бертухъ, переводчикъ Донъ Кихота, затѣмъ въ качествѣ наставника къ принцу Константину былъ приглашенъ изящный и разносторонне образованный Кнебель. Если къ нимъ присоединить забавнаго разскащика сказокъ Музеуса, братьевъ Эйнзидель и Секельдфора, этого жалкаго поэта и музыканта, «то герцогскій дворъ можно было назвать дворомъ музъ». Но настоящее оживленіе этого двора начинается только съ прибытіемъ Гете. Въ сентябрѣ 1775 г. Карлъ вступилъ въ управленіе герцогствомъ, въ октябрѣ женился на принцесѣ Луизѣ Дармштатской, встрѣтился съ Гете снова во Франкфуртѣ и снова приглашалъ поэта къ себѣ ко двору. Гете, угадавъ въ молодомъ принцѣ родственную натуру, охотно воспользовался случаемъ, чтобъ уѣхать изъ Франкфурта и хоть перемѣною мѣста заглушить въ себѣ мучительную страсть къ Лили (Елизавета Шенеманъ). 7-го ноября пріѣхалъ онъ въ Веймаръ, на немъ былъ неизбѣжный голубой кафтанъ съ свѣтлыми пуговицами, желтый жилетъ, кожаные штаны, сапоги съ отворотами, костюмъ, который долго былъ въ модѣ при Веймарскомъ дворѣ.

Появленіе геніальнаго и красиваго поэта произвело сильное впечатлѣніе. Даже самъ Кнебель называлъ Гете звѣздою, появившеюся на веймарскомъ небосклонѣ. Виландъ, который еще какъ недавно подсмѣивался надъ юными поэтами, писалъ къ Якоби: «Въ 5 часовъ утра Гете пріѣхалъ въ Веймаръ. Что сказать тебѣ о немъ, дорогой братъ? Онъ съ перваго взгляду понравился мнѣ. Какъ я влюбился въ него, когда въ тотъ же день мнѣ пришлось сидѣть за столомъ подлѣ чуднаго юноши. Съ сегодняшняго утра душа моя полна имъ, какъ капля росы утреннимъ солнцемъ». Жизнь молодого герцога, благодаря дружбѣ съ Гете, текла весело и радостно тѣмъ болѣе, что въ это время между нимъ и женою не было еще тѣхъ натянутыхъ отношеній, которыя явились впослѣдствіи. Гете называлъ Карла «демоническою натурою», видѣлъ въ немъ великаго человѣка и говорилъ: «Получить герцогство въ наслѣдство для него ничего не значитъ, онъ былъ бы счастливѣе, еслибъ могъ его завоевать и покорить». Слова, указывающія какіе страстные порывы волновали душу юнаго герцога Бурныя стремленія того времени имѣли на него сильное вліяніе и онъ вышелъ чистъ изъ этой вакхической эпохи геніальности. Его благородная натура стремилась ко всему справедливому и прекрасному. Извѣстная эпиграмма Гете, въ которой онъ говоритъ что «истинный праздникъ былъ бы для нѣмцевъ», если бъ всѣ нѣмецкіе князья походили на его герцога, не есть придворная лесть, но заслуженная похвала. Слава Карла Августа заключается не только въ томъ, что имя его тѣсно связано со всѣми великими именами нашей культурной исторіи, но онъ былъ еще горячій патріотъ, свободномыслящій и въ высшемъ смыслѣ слова гуманный герцогъ, который когда либо существовалъ въ Германіи^[15]. Жена его Луиза занимаетъ почетное мѣсто въ ряду нѣмецкихъ женщинъ. Геніальныя проказы, совершавшіяся при веймарскомъ дворѣ въ первые годы ея замужества, не могли возмущать ея гордаго и холоднаго характера, она умѣла держать себя съ достоинствомъ и дѣлала видъ какъ будто ихъ не замѣчаетъ. Но въ душѣ ея жила энергія, въ памятный годъ, послѣ іенскаго пораженія, когда страшное несчастіе обрушилось на ея семейство и всю страну, она проявила замѣчательный героизмъ, заставившій даже безпощаднаго деспота уважать въ ней нѣмецкую женщину и принцессу.

Во время появленія Гете веймарскій дворъ былъ полонъ знаменитостой. Въ октябрѣ 1776 г. пріѣхалъ Гердеръ и, по совѣту Гете, былъ сдѣланъ придворнымъ проповѣдникомъ и генералъ-суперъ-интендантомъ. Въ числѣ придворныхъ находились камергеръ Ведель, товарищъ дѣтства Карла Августа и страстный охотникъ. Съ Дальбергомъ, съ принцомъ Августомъ Готскимъ и Адольфомъ фонъ БархФельдъ, съ княземъ Францомъ Дессаускимъ поддерживались самыя дружественныя отношенія. Изъ женщинъ, фигурировавшихъ при дворѣ, можно назвать остроумную Туснельду фонъ Гехгаузенъ, Фрейлину герцогини Амаліи, Кальбъ, графиню Вертеръ, Луизу фонъ Имгофъ, «маленькую» Шартъ, Шарлотту фонъ Штейнъ, жену оберъ-шталмейстера, въ продолженіе многихъ лѣтъ нѣжно любимую Гете, для котораго эта страстная женщина, не обладая особенною красотою, въ шумной веймарской жизни была путеводною звѣздою. Тутъ же слѣдуетъ упомянуть о Коронѣ Шретеръ, превосходной пѣвицѣ, бывшей украшеніемъ придворной сцены и знакомой Гете еще въ Лейпцигѣ, когда онъ былъ тамъ студентомъ. Необыкновенный успѣхъ поэта при дворѣ привлекъ въ Веймаръ его прежнихъ товарищей. Пріѣхалъ Ленцъ и извѣстилъ Гете, что "журавль прилетѣлъ и ищетъ, куда бы ему пріютить свою хромую ногу, " но поведеніе его было до такой степени эксцентрично, что его пришлось выпроводить изъ Веймара. За нимъ явился Клингеръ и принялся читать свои титаническія трагедія, о которыхъ Гете выражался: «Самъ чортъ не вынесетъ ихъ.» Оригинальнымъ гостемъ былъ еще швейцарецъ Кауфманъ, о которомъ Лафатеръ сказалъ: «Онъ можетъ, что хочетъ», но который въ дѣйствительности отличался только тѣмъ, что довелъ «геніальничанье» до крайней нелѣпости и неприличія. Гете постарался его также удалить и онъ отправился въ Дессау, гдѣ при тамошнемъ дворѣ проповѣдовалъ идеи Руссо. Во время присутствія въ Веймарѣ братьевъ Штольбергъ, еще полныхъ цвѣтущей юности и свѣжести, происходили чисто тевтонскіе пиры и творились разнаго рода геніальныя проказы. Наконецъ при дворѣ появился Меркъ и съумѣлъ понравиться герцогу. По разсказамъ Фалька ему было не по сердцу тогдашнее поведеніе Гете. «Какого чорта дѣлаетъ Вольфангъ въ Веймарѣ, онъ только гадитъ другимъ и, что еще хуже, позволяетъ себѣ гадить. Неужели нѣтъ лучшаго дѣла для него?»

Молодому вину нужно было перебродиться, но распространяться объ этомъ броженіи здѣсь не мѣсто. Герцогъ и его товарищъ вели себя какъ истые геніи, по цѣлымъ часамъ шлялись по рынку, хлопая въ запуски длинными бичами. 5 января 1776 г. Гете писалъ Мерку: "Мы здѣсь просто бѣснуемся, " а Виландъ въ одномъ письмѣ называетъ Гете бѣшеннымъ, отъ котораго зависитъ гроза и хорошая погода «tour à tour, comme vous savez и который дѣлаетъ насъ всѣхъ счастливыми.» Искусный во всѣхъ тѣлесныхъ и умственныхъ упражненіяхъ, Гете, между прочимъ, ввелъ въ моду катанье на конькахъ, но при всей бурной жизни, кипѣвшей вокругъ него, онъ никогда не терялъ своего собственнаго достоинства, а старался всѣми силами умѣрить животные инстинкты. "Намъ не рѣдко случалось ломать чуть не шею, " разсказываетъ онъ самъ, «на охотѣ скакать черезъ ямы и рвы, переплывать рѣки, карабкаться на горы, проводить цѣлыя ночи въ лѣсу, грѣясь у разведеннаго огня.» Понятно, что поведеніе молодыхъ людей породило цѣлую массу сплетень; объ ихъ «геніальныхъ проказахъ» ходили чудовищные разсказы, такъ что Циммерманъ писалъ Гердеру изъ Веймара, что онъ получилъ такія страшныя вѣсти, отъ которыхъ у него волосы стали дыбомъ. Но въ томъ то и заключалась особенность ихъ веймарской жизни, что при всей ея распущенности и грубости, въ ней, какъ выражается Гете въ своемъ стихотвореніи «Ильменау», являлись проблески благородства. Утомясь охотою и рысканьемъ но полямъ и лѣсамъ, они устроивали придворные спектакли, любимое удовольствіе герцогини Амаліи. Въ Веймарѣ въ то время еще не было постояннаго театра, только иногда наѣзжала туда труппа актеровъ, подъ управленіемъ Веллано. Въ періодъ же геніальничанья при дворѣ былъ устроенъ театръ, на которомъ роли исполняли члены герцогскаго семейства и придворные. Гете былъ директоромъ, авторомъ и актеромъ въ одно время. Театръ былъ устроенъ просто и безъ большихъ расходовъ, но веселый смѣхъ и остроумная шутка царили на маленькой сценѣ, такъ напримѣръ опера Гете "Die geflickte Braut, " въ послѣдствіи передѣланная въ «Торжество чувствительности», прошла чрезвычайно комично. Въ ней Гете осмѣялъ «Альцеста» Виланда, такъ что бѣдный старикъ оскорбился и убѣжалъ изъ театра. Ифигенія Гете въ своемъ первоначальномъ видѣ также появилась на герцогскомъ театрѣ и можно сказать, что съ появленіемъ этого прекраснаго произведенія, геніальная атмосфера въ Веймарѣ сдѣлалась чище и свѣтлѣе.

Въ 1779 г. герцогъ, Гете и Ведель отправились верьхомъ, — въ то время это было обыкновенное путешествіе, — въ Швейцарію. По возвращеніи въ Веймаръ, Гете, тогда уже тайный совѣтникъ, рѣшившись, по словамъ Виланда, посвятить себя службѣ, «велъ себя безукоризненно и съ должнымъ умѣньемъ держалъ себя въ свѣтѣ». Но при всѣхъ занятіяхъ его постоянно тревожила мысль, «что онъ рожденъ писателемъ» и что время, которое онъ отымаетъ у своего истиннаго призванія, есть потерянное время. Герцогъ также доставлялъ ему не мало хлопотъ; въ особенности его раздражала слабость Карла ко всему военному. Но подобная жизнь вскорѣ надоѣла поэту, и онъ писалъ къ баронессѣ Штейнъ: "Осужденные высасывать мозгъ страны, мы тѣмъ замедляемъ ея благосостояніе, " — а его недовольство настоящимъ омрачалось еще воспоминаніемъ о прошедшемъ, въ особенности о «геніальномъ» періодѣ, на который онъ глядѣлъ съ отвращеніемъ и раскаяніемъ. Карлъ Августъ, будучи моложе своего друга, равнодушно смотрѣлъ на его мрачное и серьезное направленіе: ему казалось забавно, что «человѣкъ можетъ принимать такой торжественный видъ.» Самъ герцогъ принадлежалъ къ счастливымъ смертнымъ, которые не старѣютъ ни сердцемъ, ни умомъ. Онъ до конца сохранилъ свой студенческій юморъ, и забавно было смотрѣть, съ какою безцеремонностію обращался онъ съ сдѣлавшимся теперь чопорнымъ Гете^[16].

Но въ сущности уже можно было предвидѣть, что періодъ бурнаго стремленія въ нѣмецкой культурной жизни долго длиться не можетъ. Чѣмъ сильнѣе было напряженіе умовъ, тѣмъ скорѣе оно должно было ослабѣть, тѣмъ болѣе, что нѣмецкая государственная жизнь не была еще подготовлена, чтобы соотвѣтствовать дѣятельному стремленію геніальныхъ юношей. Нѣмецкое время геніевъ, съ которымъ связано также и появленіе Шиллера, было прологомъ великихъ событій, совершихся въ исходѣ столѣтія. Бурные порывы геніальности походили на равноденственныя бури, предвѣщавшія весну.

И дѣйствительно для Германіи въ то время настала умственная весна, потому что новѣйшая литература имѣла въ виду не только одно искусство, но способствовала развитію политической и національной жизни Германіи Кто хорошо знакомъ съ нѣмецкимъ обществомъ семидесятыхъ годовъ прошедшаго столѣтія, тотъ согласится, что признаки близкаго переворота? уже замѣтны въ томъ, что авторъ Геца и Вертера былъ съ нѣмецкимъ герцогомъ на «ты.»

ГЛАВА V.
Разбойники.

Позолоченная пилюля и тщеславный расчетъ, — Шиллеръ читаетъ Разбойниковъ своимъ друзьямъ. — Происхожденіе этой трагедіи. — Ея характеръ. — Меланхолія и трудъ. — Диссертація. — Диспутъ Шиллера. — Роковое обязательство. — Полковой медикъ безъ темляка и съ 18 гульденами мѣсячнаго жалованья.

"Я долженъ согласиться, " говорилъ герцогъ Карлъ 13 ноября 1779 г. директору Академіи, «что диссертація воспитанника Шиллера не лишена достоинствъ, но въ ней много огня. Послѣднее обстоятельство заставляетъ меня не выпускать въ свѣтъ его диссертаціи, а продержать его еще годъ въ Академіи, чтобъ жаръ его поостылъ, такъ что если онъ будетъ также прилеженъ, то изъ него навѣрно выйдетъ великій человѣкъ.»

Эта герцогская резолюція окончательно уничтожила надежду воспитанника, которую онъ лелѣялъ цѣлый годъ. Горя нетерпѣніемъ выбраться изъ академической казармы, онъ съ жаромъ и усердіемъ принялся за продолженіе своихъ занятій. Старанія его увѣнчались успѣхомъ, потому что на заданную тему факультета воспитанники только тогда имѣли право писать сочиненіе, когда наставники находили ихъ на это способными. Если эти сочиненія одобрялись профессорами и наконецъ самимъ герцогомъ, то ихъ разрѣшали печатать; затѣмъ воспитаніе юнаго автора оканчивалось и наступалъ часъ его свободы. Первая диссертація Шиллера называлась "философія физіологіи, въ которой онъ старался представить физическую и духовную жизнь человѣка, а по нѣкоторымъ ея отрывкамъ можно судить, что юноша уже здѣсь отрѣшился отъ рутинныхъ воззрѣній И философическимъ путемъ пытался объяснить законы природы. Построенная, "съ истинно-геніальной манерою на извѣстныхъ авторитетахъ, диссертація эта не могла понравиться его педанту-наставнику Клейну, который, отдавая справедливость замѣчательнымъ способностямъ и всеиспытующему уму молодаго человѣка, вмѣстѣ съ тѣмъ совѣтовалъ ему поумѣрить юношескій пылъ, прежде чѣмъ онъ оставитъ Академію. Герцогъ былъ того же мнѣнія. Неизвѣстно предполагалъ ли директоръ, передавая молодому человѣку позолоченную пилюлю, т. е. мнѣніе герцога, что изъ Шиллера выйдетъ великій человѣкъ, но во всякомъ случаѣ самъ герцогъ, говоря эти слова, едва ли подозрѣвалъ до какой степени они вѣрны.

Итакъ, чтобъ умѣрить «пылъ» юнаго поэта, рѣшились его оставить еще на годъ въ Академіи. Но люди жестоко ошиблись въ расчетѣ: лишній годъ раздулъ огонь въ страшное пламя, и вулканъ, бушевавшій въ груди поэта, наконецъ выбросилъ дикое и великолѣпное созданіе — «Разбойники.»

Раннимъ утромъ, въ одно изъ воскресеній, — таковъ правдоподобный разсказъ, который впрочемъ, по образцу изустныхъ преданій, не очень заботился о точности дня, — дивизіонъ, въ которомъ состоялъ Шиллеръ и многіе его друзья, подъ командою капитана, отправился въ одну изъ обычныхъ своихъ прогулокъ. Отрядъ потянулся къ лѣсу, который еще теперь, хотя значительно разрѣженный, вѣнчаетъ высоты Бойлера. Здѣсь небольшая группа, состоявшая изъ Говена, Гейделофа, Даннекера, Канфа и Шлотербека, перешепнулась съ Шиллеромъ и между тѣмъ какъ другіе воспитанники направились къ Биркору, шестеро друзей разбрелись по-одиночкѣ и спрятались въ лѣсу. Тутъ они снова собрались у назначеннаго заранѣе мѣста и улеглись на траву, кромѣ Шиллера, прислонившагося къ дереву, и вынувшаго изъ кармана скомканную рукопись. Эта была его трагедія, которую онъ, пользуясь удобнымъ случаемъ, хотѣлъ прочесть своимъ друзьямъ. Чтеніе его вначалѣ было тихо и сдержанно, но когда онъ дошелъ до пятой сцены четвертаго акта, гдѣ Карлъ Моръ находитъ своего отца, котораго считалъ мертвымъ, въ темницѣ, то голосъ его до такой степени усилился, что друзья его, пораженные энергіей выраженій и страстною декламаціей, осыпали его громкими похвалами.

Случилось ли это событіе въ 1779 г., какъ разсказываетъ о немъ очевидецъ Гейделофъ, или въ слѣдующемъ году, рѣшить трудно, но послѣднее предположеніе по-моему вѣрнѣе. «Разбойники», хотя и были написаны Шиллеромъ въ послѣдній годъ его пребыванія въ Академіи, но едва ли получили окончательную отдѣлку ранѣе лѣта 1780 г. За это предположеніе говоритъ еще то обстоятельство, что Шиллеръ именно въ это время находился въ томъ настроеніи, плодомъ котораго была знаменитая трагедія. Но задумана она была раньше и первые зачатки ея, по всѣмъ вѣроятіямъ, относятся къ 1777 г. Геній Шиллера былъ не такого рода, чтобы творить съ одного взмаха, — онъ работалъ медленно, обдуманно, и стихотворенія его не были импровизаціей. Кромѣ того строгая академическая дисциплина не позволяла ему написать подобную трагедію въ одинъ присѣстъ или въ короткое время. Каждый потраченный часъ на эту работу былъ часомъ, украденнымъ у академическаго начальства, чѣмъ и объясняется дикая энергія этого произведенія. Стоитъ только вообразить себѣ юнаго титана, по выраженію Шпигельберга, «зависящаго отъ произвола какого-нибудь капрала» и украдкой цѣлующаго свою возлюбленную музу, чтобы не удивляться бѣшенству этихъ поцѣлуевъ.

Драма и въ особенности трагедія съ давнихъ поръ занимали Шиллера, но только въ послѣдніе годы своей жизни, именно съ появленіемъ Валленштейна, онъ пришелъ къ окончательному убѣжденію, что рожденъ драматическимъ писателемъ. Знакомство съ Шекспиромъ также должно было указать ему на его истинное призваніе, а академическіе спектакли значительно развили въ немъ любовь къ драматическимъ произведеніямъ. Его другъ Гейделофъ, извѣстный живописецъ и архитекторъ, еще будучи воспитанникомъ Военной Академіи, часто, по приказанію герцога, рисовалъ декораціи для придворныхъ спектаклей и такимъ образомъ познакомился съ техническою стороной сцены. Присутствуя, въ качествѣ режиссера, при драматическихъ представленіямъ въ Академіи, онъ то подбивалъ своего друга сочинять необходимые прологи и эпилоги, то заставлялъ исполнять его роли, что, впрочемъ, было величайшею ошибкой, потому что Шиллеръ не былъ рожденъ актеромъ. Знакомство со сценою дало толчокъ его дарованію, — онъ искалъ матеріала, изъ котораго можно бы было создать драму. Другъ Говенъ обратилъ его вниманіе на повѣсть о двухъ враждующихъ братьяхъ, помѣщенную въ «Швабскомъ Журналѣ». За этотъ сюжетъ ухватился поэтъ и принялся передѣлывать его въ драму, работая медленно и урывками.

Нерѣдко для этой цѣли, по разсказамъ его сестры Кристофины, онъ сказывался больнымъ, ложился въ лазаретъ, чтобы тамъ, при свѣтѣ лампы, работать надъ своими «Разбойниками». При входѣ надзирателя тетрадь исчезала въ грудѣ наваленныхъ медицинскихъ книгъ, а если случалось самому герцогу дѣлать обходъ, то на позднее занятіе воспитанника Шиллера онъ смотрѣлъ милостиво.

Такимъ образомъ въ 1780 г. были окончены Разбойники. Но такъ какъ я, что уже объяснено мною въ предисловіи къ этой книгѣ, пишу не эстетическій разборъ произведеній Шиллера, но исторію его жизни, то читатель не въ правѣ отъ меня требовать подробнаго отчета о нихъ. Я считаю достаточнымъ упомянуть только о тѣхъ условіяхъ, при которыхъ создавались произведенія Шиллера, и уяснить ихъ значеніе и вліяніе. Что касается Разбойниковъ, то, по формѣ и содержанію, они составляютъ продуктъ періода бурныхъ стремленій, блестящее проявленіе геніальности, которая, вслѣдствіе гнета внѣшнихъ обстоятельствъ, пріобрѣла силу и энергію. Монологъ Карла Моора во второй сценѣ перваго акта, что "законъ еще не создалъ ни одного великаго человѣка, но свобода породила колоссовъ, « заключаетъ въ себѣ всю драму въ зародышѣ. Разбойники были протестомъ, болѣзненнымъ воплемъ противъ закона, т. е. противъ общественныхъ условій; они до такой степени проникнуты озлобленіемъ, что и самый языкъ выходитъ за предѣлы всякаго приличія. Иногда это нарушеніе эстетическихъ правилъ заходитъ такъ далеко, что въ авторѣ невольно узнаешь медика-студента, привыкшаго къ физіологическому цинизму и щеголявшаго этимъ цинизмомъ. Идея свободы, которую онъ съ такимъ жаромъ проповѣдуетъ, въ сущности такъ бѣдна содержаніемъ и такъ безцѣльна, что онъ по необходимости переноситъ ее изъ абстрактнаго міра Руссо въ грязный міръ разбойничьей жизни. Во всей трагедіи подмѣчена только одна вѣрная черта — это неукротимое желаніе юности измѣнить, передѣлать свою узкую жизнь; все остальное неправдоподобно, какъ неправдоподобны и сами дѣйствующія лица, хотя Шиллеръ и рисовалъ ихъ съ своихъ товарищей. Тѣмъ же недостаткомъ отличается и самая личность Амаліи. Когда Гете изображалъ Марію и Елисавету въ Гецѣ, Лотту въ Вертерѣ, то онъ ихъ списывалъ съ живыхъ существъ, — богатымъ матеріаломъ ему служили то Гретхенъ и Анхенъ, то Фредерика и Шарлотта. Шиллеръ же, создавая Разбойниковъ, не зналъ ни женщинъ, ни свѣта. Ему было извѣстно только то, что онъ вычиталъ у Плутарха и Руссо, даже съ Шекспиромъ онъ познакомился гораздо позднѣе. Поэтому дѣйствующія лица въ Разбойникахъ не походятъ на людей, — авторъ надѣляетъ ихъ то необыкновенными добродѣтелями, то чудовищными пороками, выказывая при этомъ всю ложность взгляда неопытнаго и страстнаго юноши на окружающій его міръ. Шиллеръ, какъ творецъ Разбойниковъ, по моему мнѣнію, можетъ быть отлично охарактеризованъ слѣдующими словами Жанъ Поля: „Его герой несовременный человѣкъ, но скорѣе обитатель первобытнаго міра, мѣряющій все на свой допотопный исполинскій аршинъ“.

Впослѣдствіи, какъ извѣстно, поэтъ уже не съ такою нѣжностью относился къ своему дикому первенцу и даже черезъ 4 года послѣ появленія „Разбойниковъ“ смотрѣлъ на нихъ какъ на чудовищное произведеніе. Такимъ образомъ онъ относился со всею строгостью къ самому себѣ, что составляло немалую заслугу человѣка, для котораго муза составляла вмѣстѣ съ тѣмъ и совѣсть. Но подобный взглядъ не совсѣмъ вѣренъ; даже Людвигъ Тикъ, этотъ строгій и тонкій критикъ Шиллера, находитъ, что, несмотря на всѣ недостатки этой трагедіи, она дышетъ такою первобытною силой и величіемъ, которыхъ поэтъ едва ли когда-либо достигалъ впослѣдствіи. Если кому случалось видѣть хорошаго актера въ роли Франца Мора, разсказывающаго сонъ о страшномъ судѣ (5 актъ, сц. 1-я), тотъ согласится, что здѣсь изображена такая грандіозная картина, которой бы позавидовали Эсхилъ, Данте и Шекспиръ.

Мрачный, фантастическій міръ „Разбойниковъ“, въ которомъ юный поэтъ вращался и жилъ, оставилъ тяжелое впечатлѣніе въ его душѣ: его преслѣдовали грусть, недовольство жизнію и отчаяніе^[17]. Подобное настроеніе, — неизбѣжный спутникъ даровитыхъ юношей, поставленныхъ въ враждебныя отношенія съ окружающею ихъ жизнію. Ихъ пылкимъ натурамъ воображается, что они, какъ мячикомъ, могутъ играть общественными условіями и стихомъ, какъ молотомъ, разрушатъ въ прахъ весь строй нашего существованія. Если же подобному идеалисту придется столкнуться съ суровою дѣйствительностію, то результатомъ этого столкновенія является недовольство жизнію и свѣтомъ, которое, къ счастію, кончается ничѣмъ, потому что юные „меланхолическіе Жаки“ еще такъ неопытны, что не умѣютъ игру обратить въ серьезное занятіе. Трудъ былъ единственнымъ убѣжищемъ Шиллера отъ волновавшихъ его мрачныхъ мыслей; онъ съ жаромъ принялся изучать античный міръ, какъ будто онъ чувствовалъ потребность промѣнять хоть на время тотъ бурный хаосъ, изъ котораго возникъ Карлъ Моръ, на свѣтлое небо и на золотой лучъ древней поэзіи. Увлекшись Гомеровъ, переведеннымъ тогда Бюргеромъ, и приготовляясь какъ бы къ будущему труду, онъ началъ перелагать въ гекзаметры отрывки изъ Виргиліевой Энеиды. Къ этому же времени принадлежитъ элегія „Leichenphantasie“, написанная на смерть младшаго брата Говена, одно изъ немногихъ юношескихъ произведеній, вошедшихъ въ его полное собраніе сочиненій.

Между тѣмъ наступило время сдавать экзаменъ и писать новую диссертацію. Шиллеръ выбралъ тему: „Связь животной и духовной природы человѣка“, на что получилъ разрѣшеніе, но съ тѣмъ условіемъ, чтобъ онъ написалъ еще сочиненіе на латинскомъ языкѣ „De differentia febrium inflammatoriarum et putridarum“. Избранная имъ тема выполнена была успѣшно; предметъ, затронутый въ диссертаціи, былъ близокъ ему: нерѣдко со скальпелемъ въ рукахъ онъ старался разгадать ту неразрѣшимую тайну, гдѣ животная жизнь соприкасается съ духовною. Не удивительно, что молодой медикъ признаетъ чувственность основою всей человѣческой дѣятельности, но поразительно то, что подобное мнѣніе было высказано будущимъ великимъ представителемъ идеализма. Для подкрѣпленія же Физіологическихъ и психологическихъ доводовъ онъ нерѣдко ссылался на Шекспира, такъ что поэтъ сказался и тутъ. Желая помистифировать профессоровъ, онъ вставилъ въ свою диссертацію одно мѣсто изъ „Разбойниковъ“, цитируя свое собственное произведеніе подъ вымышленнымъ названіемъ: „Life of Moor, tragedy by Krake“. Кромѣ того въ этомъ же сочиненіи былъ сдѣланъ явный намекъ, что у него есть еще въ виду другой трагическій матеріалъ — „Фіэско“. Диссертація была одобрена; автора похвалили за то, что онъ „превосходно развилъ свою тему и не только воспользовался дѣльными писателями, но и самъ вдумался въ предметъ“. По отпечатаніи, Шиллеръ посвятилъ ее герцогу и въ концѣ посвященія прибавилъ: „Этотъ трудъ посвящается основателю моего счастія, но родительское снисхожденіе да защититъ мой слабый опытъ отъ справедливыхъ требованій герцога“, — слова, которыя странно звучатъ въ устахъ человѣка, написавшаго „Разбойниковъ“.

Согласно академическому уставу каждый кандидатъ обязанъ былъ публично защищать свою диссертацію; но такъ какъ въ программѣ академическихъ испытаній за 1780 г. объ этой диссертаціи не упоминается, то нужно предполагать, что поэтъ не удостоился этой церемоніи. За то на одномъ изъ годичныхъ испытаній ему случилось выступить оппонентомъ одного профессора, защищавшаго диссертацію на латинскомъ языкѣ. Въ толпѣ многочисленной публики, присутствовавшей при этомъ торжествѣ, находился молодой музыкантъ, которому, въ грустный періодъ жизни поэта, назначено было сдѣлаться его вѣрнымъ другомъ. Юноша до того времени ничего на зналъ о Шиллерѣ и даже не слыхалъ его имени. Появленіе поэта, его рыжеватые волосы, быстрое миганіе глазъ, когда онъ говорилъ, постоянный смѣхъ во время диспута, но въ особенности красивый носъ, глубокій, смѣлый взглядъ, блиставшій изъ-подъ высокаго лба, произвели неизгладимое впечатлѣніе на молодаго музыканта. Когда диспутъ кончился, онъ вмѣстѣ съ толпою пробрался въ столовую и замѣтилъ, что герцогъ чрезвычайно ласково говорилъ съ Шиллеромъ; во время разговора облокачивался на его стулъ, а Шиллеръ смѣялся тѣмъ. Же смѣхомъ и также мигалъ глазами, какъ на диспутѣ съ профессоромъ.

Хотя Шиллеръ по окончаніи курса оставилъ Академію, но вожделѣнная свобода еще была далека отъ него. На основаніи обязательства, подписаннаго въ 1774 г. старымъ капитаномъ и его женою, поэтъ, какъ и всѣ казенные все питанники, долженъ былъ, всецѣло посвятить себя служенію герцогскаго виртембергскаго дома и ни въ какомъ случаѣ не нарушать этого обязатетьства безъ милостиваго разрѣшенія герцога». На этомъ основаніи военная субординація, тяготѣвшая надъ поэтомъ, не только не кончилась, но грозила затянуться надолго. Другими словами, Шиллеръ былъ опредѣленъ медикомъ въ штутгартскій гарнизонъ, въ которомъ было не столько солдатъ, сколько инвалидовъ, которые въ изорванныхъ мундирахъ нищенствовали на улицахъ. Медика этого даже не наградили темлякомъ и положили крайне скудное жалованье — 18 гульденовъ въ мѣсяцъ. Начало было не совсѣмъ утѣшительное, тѣмъ болѣе, что молодой человѣкъ еще прежде не долюбливалъ медицинскую практику. Тяжело было разочарованіе бѣдныхъ родителей, когда новоиспеченный полковой медикъ явился въ Солитюдъ. Развѣ герцогъ, роптали старики, — отвлекая ихъ сына отъ духовнаго званія, не обѣщалъ позаботиться о немъ? А чѣмъ кончилась эта работа: молодаго человѣка сдѣлали теперь Фельдшеромъ безъ темляка, т. е. не наградили даже ффицерскимъ чиномъ, дали 216 гульденовъ годоваго жалованья — сумма, достаточная только для того, чтобы не умереть съ голоду! Называя герцога въ посвященіи къ своей диссертаціи «основателемъ своего счастія», Шиллеръ едва ли воображалъ въ то время, что слова его дѣйствительно сбудутся. Не разъ, возвращаясь изъ Солитюда въ Штутгартъ и вспоминая грустныя лица своихъ стариковъ, онъ не безъ горечи размышлялъ, что у герцога должно-быть особенная метода дѣлать людей счастливыми.

ГЛАВА VI.
Полковой медикъ.

На Маломъ Рвѣ. — Вдова Фишеръ. — Хозяйство молодыхъ людей. — Портретъ поэта. — Мундиръ герцогскаго вюртембергскаго Фельдшера. — Вино бродитъ. — Фрау фонъ Вольцогенъ. — Ernetica и Aesthetica. — «Разбойники» напечатаны. — Успѣхъ ихъ. — Дружба съ Дальбергомъ. — Театръ на Аспергѣ. — Другъ. — Драматическія страданія. — Тайная поѣздка въ Мангеймъ.

Выйдя изъ Королевской улицы, въ настоящее время главной артеріи Штутгарта, и пройдя нѣсколько переулковъ, можно достигнуть базарной площади, на сѣверо-восточномъ углу которой узкая базарная улица приведетъ къ мосту, перекинутому въ этой Partie honteuse города черезъ Н^зенбахъ. Минуя мостъ и повернувъ въ сторону, очутишься въ Эбергардтовой улицѣ, гдѣ на Маломъ Рвѣ, (прежнее названіе этой улицы) стояли два дома профессора Гауга. Въ первомъ жилъ онъ самъ, въ другомъ у него была аудиторія, а незанятую квартиру онъ отдавалъ въ наймы Луизѣ-Доротеѣ Фишеръ, вдовѣ капитана. Вдова эта была худенькая блондинка лѣтъ тридцати или двадцати девяти, не отличавшаяся красотою, съ томными свѣтло-голубыми глазами. Это было мягкое и доброе существо и могла даже нравиться, въ особенности молодымъ и неопытнымъ мужчинамъ, по крайней мѣрѣ и въ ея жизни было любовное приключеніе съ австрійскимъ дворяниномъ, кончившееся формальнымъ похищеніемъ. Средства почтенной капитанши были довольно незначительны, такъ что она, въ свою очередь, отдавала еще отъ себя большую комнату двумъ товарищамъ по академіи, лейтенанту Іосифу Капфу и полковому медику Фридриху Шиллеру.

Все «изящное хозяйство» молодыхъ людей заключалось въ большомъ столѣ, въ двухъ скамейкахъ и въ вѣшалкѣ на стѣнѣ; двѣ походныя кровати, куча наваленнаго въ углу картофеля, пустыя бутылки, тарелки и трубки, довершали комфортабельную обстановку комнаты, пропитанной табачною атмосферой. Добрякъ Шарфеи штейнъ, также товарищъ Шиллера, вспоминая впослѣдствіи объ этой квартирѣ, называлъ ее не иначе какъ «дырою». Къ ея не малымъ украшеніямъ принадлежала также типичная фигура деньщика Кроненбитера, полуглупаго, полухитраго Шваба, производившаго всевозможный безпорядокъ въ бѣдномъ хозяйствѣ.

Не меньшею типичностью отличалась фигура и полковаго медика. Вотъ каковъ въ то время былъ портретъ поэта, нарисованный бойкою кистью Шарфенштейна: Шиллеръ былъ высокаго роста, держалъ грудь впередъ, съ длинною шеей и длинными руками; открытый лобъ, тонкій, изящный носъ, къ концу заостренный, рыжія сросшіяся брови и глубоко впавшіе темно-сѣрые (голубые?) глаза придавали лицу особое выраженіе. Въ тонкихъ губахъ, изъ которыхъ нижняя выдавалась впередъ, въ особенности во время горячаго разговора, замѣчалась энергія. Къ этому слѣдуетъ еще прибавить: круглый подбородокъ, блѣдныя впалыя щеки, усѣянныя веснушками, постоянно воспаленныя вѣки и густые темнорыжіе волосы. Вся фигура Шиллера выражала спокойствіе, когда онъ молчалъ, и вся воодушевлялась и оживала, когда онъ принимался декламировать. Оканчивая эскизъ, Щарфенштейнъ замѣчаетъ, что Шиллеръ былъ неловокъ, отличался неуклюжимъ костюмомъ и отсутствіемъ изящныхъ манеръ. Но могъ ли полковой медикъ, присутствуя въ лазаретѣ и душныхъ казармахъ, думать о своемъ туалетѣ? Шарфенштейну въ первый разъ пришлось видѣть своего друга на смотру, затянутаго въ мундиръ стараго прусскаго покроя, который у полковыхъ Фельдшеровъ отличался еще большимъ безвкусіемъ; по обѣимъ сторонамъ лица двѣ гипсовыя букли, маленькая шляпа, едва прикрывавшая голову, на спинѣ длинная и толстая коса, а на шеѣ узенькій галстухъ изъ конскаго волоса. Но всего замѣчательнѣе была обувь, состоявшая изъ огромныхъ ботфортъ подбитыхъ войлокомъ, по милости которыхъ ноги полковаго медика походили на «два цилиндра большаго размѣра, чѣмъ ляжки, втиснутыя въ узкія штаны», — а такъ какъ въ этихъ ужасныхъ ботфортахъ ему не удобно было сгибать колѣни, то онъ двигался на «подобіе журавля».

Подобный нарядъ ни въ какомъ случаѣ не походилъ на тотъ поэтическій костюмъ, въ которомъ фигурировалъ Гёте на сценѣ герцогскаго театра въ роли Ореста. Впрочемъ каррикатуренъ былъ только мундиръ Шиллера, а не онъ самъ, вмѣстѣ съ годами замѣтно измѣнившійся къ лучшему. Если при выходѣ изъ Академіи онъ былъ 6 футовъ, то нужно предположить, что въ описываемое время онъ уже достигъ полнаго роста. Въ позднѣйшее время носъ его принялъ орлиную форму, лицо сдѣлалось чище и бѣлѣе, веснушки исчезли, а рыжій цвѣтъ волосъ получилъ бѣлокурый золотистый отливъ. Кромѣ того его ласковое обращеніе со всѣми придавало всей его личности особое величіе. Гёте, спустя много лѣтъ послѣ смерти Шиллера, въ разговорѣ о немъ съ Экерманомъ и Римеромъ, замѣтилъ, что «кромѣ добрыхъ, нѣжныхъ глазъ, все остальное было въ немъ гордо и величественно.»

Между тѣмъ небольшой кружокъ старыхъ товарищей образовался около полковаго медика. Онъ дѣлилъ свое время между Капфомъ, Шарфенштейномъ, Петерсеномъ и Рейхенбахомъ; иногда изъ Лудвигсбурга пріѣзжалъ къ нимъ Говенъ, служившій въ тамошнемъ сиротскомъ домѣ, и товарищъ дѣтскихъ игръ Концъ, назначенный пасторомъ въ Нейдлингенъ. Квартира на Маломъ Рвѣ была свидѣтельницею веселыхъ и забавныхъ сценъ; молодые люди отличались юморомъ, хорошимъ аппетитомъ, такою же жаждою и тощимъ карманомъ. Ихъ манила жизнь, а строгая академическая дисциплина, сдерживавшая юношескіе порывы, не существовала для нихъ. Они пировали, курили, играли и волочились. Вблизи ихъ квартиры находился трактиръ, въ нѣкоторомъ родѣ пріютъ геніевъ, гдѣ во время игры въ кегли происходили и «геніальныя проказы»^[18]. Тамъ Петерсенъ читалъ товарищамъ отрывки изъ своего ученаго сочиненія «о народной наклонности Нѣмцевъ къ пьянству», и это чтеніе такъ дѣйствовало на юношей, что за первою бутылкой слѣдовала другая, третья и т. д., а когда Кипфъ, этотъ Донъ-Жуанъ веселой компаніи, принимался хвастаться своими новыми побѣдами, то юноши, разгоряченные разсказомъ, не могли воздержаться, чтобы не обнять хорошенькую прислужницу и не расцѣловать ея свѣжихъ губъ и щекъ. Въ правленіе герцога Карла Штутгартъ, въ отношеніи нравственности, былъ опаснымъ городомъ; всеобщая распущенность заставляла смотрѣть сквозь пальцы и на шалости молодежи. Эта зачумленная атмосфера коснулась и Шиллера, но до какой степени она повліяла на него, — неизвѣстно. Почтенная Каролина Фонъ-Вольцогенъ замѣчаетъ только, что «юношескія проказы» разстроили финансы Шиллера. Но что въ особенности удерживало юношу отъ излишнихъ увлеченій, — это семья. Гдѣ строгій упрекъ отца не дѣйствовалъ, тамъ дѣйствовало нѣжное сердце матери. Солитюдъ былъ для Шиллера и его товарищей любимою цѣлію прогулокъ; тамъ ихъ встрѣчали съ распростертыми объятіями, а нѣжная, добрая мать не знала какъ и угостить своего любимца.

Кромѣ матери, на Шиллера въ это бурное время его жизни еще имѣла вліяніе Вильгельмина фонъ Вольцогенъ. Она была замужемъ за барономъ Эрнстомъ Лудвигомъ Фонъ-Вольцогеномъ, послѣ котораго осталось пятеро дѣтей и два небольшихъ имѣнія Бауербахъ и Обергарлесъ. Старшаго своего сына Вильгельма она помѣстила въ Штутгартскую Академію, въ которой впослѣдствіи воспитывались и трое остальныхъ сыновей. Два старшихъ брата Вольцогенъ были товарищами Шиллера, но нѣсколькими годами младше его и находились на другомъ факультетѣ Вильгельмъ Вольцогена и не думалъ въ то время, что ему придется породниться съ поэтомъ, но увлекшись литературною славою Шиллера, которая не была тайною въ Академіи, представилъ его своей матери, нерѣдко пріѣзжавшей въ Штутгартъ для свиданіе съ сыновьями. Вильгельмина Вольцогенъ принадлежитъ къ тѣмъ избраннымъ женщинамъ, которыя такъ благотворно вліяли на нашихъ великихъ людей прошедшаго столѣтія. Для Шиллера дружба этой женщины не пропала безслѣдно.

Въ ея обществѣ и при ея стремленіи ко всему благородному и прекрасному онъ могъ извлечь болѣе пользы, чѣмъ въ трактирѣ Zum Ochsen. Обласканный этою превосходною женщиной онъ искренно привязался къ ней, свезъ ее въ Солитюдъ и познакомилъ съ своимъ семействомъ. Кромѣ Вольцогенъ Шиллеръ пріобрѣлъ себѣ еще друга въ Людовикѣ Рейхенбахъ, развитой и талантливой дѣвушкѣ, которая была въ дружбѣ съ его сестрою Кристофиною и въ продолженіе своей жизни принимала въ немъ самое теплое и глубокое участіе. Въ дружескомъ кругу полковой медикъ забывалъ всѣ невзгоды службы, которая доставляла ему немало хлопотъ: въ гарнизонѣ, состоявшемъ большею частію изъ инвалидовъ, числилось не мало больныхъ и ему нерѣдко случалось дежурить въ лазаретѣ. Впрочемъ его методъ леченія отличался такою «геніальностію», что лейбъ-медикъ Эльвертъ постоянно дѣлалъ ему выговоры за тѣ смѣлыя средства, которыя молодой медикъ прописывалъ своимъ паціентамъ. Закоптѣлая комнатка въ трактирѣ Zum Ochsen, по всѣмъ вѣроятіямъ, была нерѣдко свидѣтельницею забавныхъ анекдотовъ, которые насмѣшливый Петерсенъ разсказывалъ по поводу медицинской практики своего друга. Самъ медикъ не прочь былъ посмѣяться надъ своими познаніями въ медицинѣ, — въ статейкѣ, помѣщенной имъ въ одномъ изъ вюртембергскихъ журналовъ, онъ прямо говорить, что «авторъ Разбойниковъ» любитъ большіе пріемы какъ въ Emeticis, такъ и въ Astheticis, и что онъ скорѣе позволитъ ему лечить десять лошадей, нежели свою жену. Но вся сила заключалась въ томъ, что Шиллеръ не долюбливалъ своего занятія. Хотя онъ долгое время старался обмануть себя и даже мечталъ впослѣдствіи, оставивъ практику, изучить медицину теоретически, чтобы занять мѣсто доцента, но всѣ эти планы не осуществились и Шиллеръ сдѣлался, чѣмъ онъ, по волѣ судьбы, долженъ былъ сдѣлаться, т. е. великимъ поэтомъ^[19].

Вначалѣ онъ безъ скуки смотрѣлъ на свое занятіе, имѣя въ перспективѣ, послѣ казармы и лазарета, провести веселый вечеръ въ трактирѣ Zum Ochsen. Но однообразная жизнь, скучные рапорты и рецепты не могли удовлетворить даровитаго юношу, — свѣтъ просился наружу, природа требовала своихъ правъ. Да и самое скудное жалованье наводило его на грустныя мысли. Горькое слово англійскаго поэта бѣдному собрату по Аполлону какъ нельзя болѣе подходило къ Шиллеру; онъ также могъ сказать: муза! имя твое — бѣдность.

Между тѣмъ Шиллеръ, несмотря на невеселыя мысли, осаждавшія его, продолжалъ трудиться надъ «Разбойниками»; ему хотѣлось ихъ напечатать, на что друзья его выхлопо тали даже позволеніе у герцога. Абель и Петерсенъ совѣ товали ему сдѣлать нѣкоторыя измѣненія въ трагедіи; онъ охотно выслушивалъ ихъ сужденія за и противъ, соглашался съ ихъ мнѣніями, хотя и не приводилъ ихъ въ исполненіе, опасаясь повредить оригинальности произведенія. Наконецъ рукопись была готова къ печати; недоставало только издателя: ни одинъ штутгартскій книгопродавецъ не брался ее печатать, и Шиллеръ писалъ Петерсену, если ему удастся продать кому-нибудь рукопись, «поставитъ двѣ бутылки бургонскаго». Но бургонскаго пришлось долго ждать, Петерсенъ не нашелъ издателя, хотя Шиллеръ готовъ былъ продать свою трагедію за 50 гульденовъ. Оставалось одно средство — напечатать на свой счетъ, но обскурантъ-типографщикъ, къ которому обратился Шиллеръ, требовалъ за печать деньги впередъ, а касса полковаго медика, по обыкновенію, была пуста. За поручительствомъ друга ему удалось занять небольшую сумму, и такимъ образомъ «Разбойники» поступили въ типографію. Во время печатанія Шиллеръ посылалъ корректурные листы въ Мангеймъ, книгопродавцу Швану, извѣстному любителю поэзіи, въ особенности драматической. Шванъ былъ на столько образованъ, чтобы понять геній поэта, и Шиллеръ, согласно его замѣчаній, смягчилъ нѣкоторыя рѣзкія выраженія, а предисловіе даже совершенно передѣлалъ. Но переписка съ|Шваномъ имѣла еще другія, болѣе важныя послѣдствія: Шванъ корректурные листы «Разбойниковъ» показалъ Дальбергу, директору Мангеймскаго театра, и тотъ поручилъ ему списаться съ поэтомъ относительно передѣлки трагедіи для сцены. Это событіе имѣло глубокое значеніе въ жизни Шиллера и дало ей рѣшительное направленіе. Осенью 1781 г. появилось первое изданіе «Разбойниковъ», но безъ имени автора, котораго Шиллеръ не хотѣлъ выставлять, опасаясь непріятнаго столкновенія съ герцогомъ.

Появленіе этой трагедіи походило на дѣйствіе блестящаго метеора, внезапно освятившаго однообразную и скучную жизнь Штутгарта. Въ то время въ Германіи еще существовали «литературныя событія», къ которымъ и не замедлили причислить «Разбойниковъ». Въ молодомъ поколѣніи трагедія эта возбудила энтузіамъ, приверженцы же стараго порядка смотрѣли на нее съ недовѣріемъ и ужасомъ. Еслибы въ то время извѣстенъ былъ «красный призракъ», то автора «Разбойниковъ» вѣроятно бы заподозрили въ крайнемъ республиканизмѣ, потому что произведеніе это было дѣйствительнымъ протестомъ противъ существовавшаго порядка. Какъ бѣшенный призывъ къ возстанію, взволновало оно отжившее общество, готовившееся стряхнуть съ себя одряхлѣвшую форму. Поэтическій инстинктъ какъ бы угадывалъ страшный переворотъ, ожидавшій Европу; но прежде нежели онъ наступилъ всѣ, хотя и предчувствовали его, съ злобою и ненавистью смотрѣли на малѣйшій намекъ приближавшейся катастрофы. Такъ Гёте передаетъ намъ слѣдующее выраженіе одного герцога, слышанное имъ въ Карлсбадѣ: «Еслибъ я былъ богомъ и собирался создавать міръ и еслибъ я зналъ впередъ, что „Разбойники“ Шиллера будутъ написаны, то не создалъ бы міра!»

Понятно, что, при появленіи трагедіи, въ враждебныхъ отзывахъ недостатка не было; въ началѣ, впрочемъ, была за тронута ея эстетическая и нравственная сторона. Но эти враждебные отзывы не могли заглушить гула похвалъ, которыя нерѣдко доходили до крайности. Единственная дѣльная рецензія «Разбойниковъ» была напечатана въ «Эрфуртскихъ ученыхъ Вѣдомостяхъ» 24 іюля 1781 г. Критикъ, разбирая трагедію, съ большимъ тактомъ и знаніемъ дѣла отнесся къ ея недостаткамъ и достоинствамъ и, сознавая все ея значеніе, назвалъ автора «будущимъ Шекспиромъ». Подобный отзывъ, высказанный компетентнымъ судьею, польстилъ самолюбію юноши, и онъ поспѣшилъ отправить его въ Солитюдъ.

Имя автора гремѣло всюду, герцогу также сдѣлался извѣстенъ литературный успѣхъ полковаго медика. Вначалѣ герцогъ взглянулъ на это дѣло легко, и можетъ-быть гордился, что поэтъ — воспитанникъ его Академіи, но впослѣдствіи взглядъ его измѣнился, а обстоятельства заставили его выступить строгимъ судьею автора.

Между тѣмъ поэтъ упивался своею славой, которая заинтересовала даже такого черстваго человѣка, какъ генералъ Ригеръ, комендантъ на Гогенаспергѣ. Этотъ человѣкъ, судьбу котораго Шиллеръ впослѣдствіи описалъ въ новеллѣ «Игра судьбы», внезапно попалъ въ немилость и, просидѣвъ нѣсколько лѣтъ въ тюрьмѣ, былъ изгнанъ изъ Вюртемберга, потомъ снова возвращенъ Карломъ и сдѣланъ комендантомъ на Аспергѣ, гдѣ, какъ мучитель Шубарта, получилъ печальную извѣстность. Горе, обрушившееся на Ригера, не смягчило его черстваго сердца, но привело къ сумасбродному піэтизму, смѣшанному съ страннымъ капризомъ разыгрывать изъ себя роль покровителя искусствъ. Результатъ этого каприза принадлежитъ къ характеристическимъ чертамъ столѣтія. Ригеръ, командуя гарнизономъ, то занималъ его военными экзерциціями, то вселялъ въ него страхъ божій или заставлялъ участвовать въ спектакляхъ и отплясывать въ балетѣ. Несчастные солдаты, по его приказанію, должны были пѣть, танцовать, играть на сценѣ, репертуаръ которой былъ порученъ Шубарту. Даже самъ герцогъ со всѣмъ своимъ дворомъ нерѣдко присутствовалъ при этихъ представленіяхъ. Въ день рожденія коменданта была поставлена піеса, прологъ къ которой, написанный Шубартомъ, начинался словами: «благородный Ригеръ!» Благородный Ригеръ при этихъ словахъ вставалъ, неистово аплодировалъ и кричалъ: Da capo! за тѣмъ прологъ снова повторялъ: «благородный Ригеръ!» Говенъ, нерѣдко присутствуя при спектакляхъ и для забавы аплодируя льстивымъ похваламъ, которыми осыпали Ригера, обратилъ на себя вниманіе генерала, которому понравился «изящный вкусъ» молодаго человѣка. Онъ не замедлилъ съ нимъ познакомиться и просилъ привести на Аспергъ автора «Разбойниковъ». Въ ожиданіи посѣщенія, Шубарту было приказано написать рецензію на трагедію, и когда Говенъ пріѣхалъ вмѣстѣ съ Шиллеромъ, то комендантъ представилъ послѣдняго заключенному поэту подъ именемъ д-ра Фишера и постарался направить разговоръ на «Разбойниковъ». Самозванецъ-Фишеръ сообщилъ, что онъ хорошо знакомъ съ авторомъ трагедіи и ему интересно было бы услышать сужденіе Шубарта объ этомъ произведеніи. Генералъ немедленно приказалъ прочесть рецензію, послѣ которой Шубартъ высказалъ желаніе лично позна комиться съ авторомъ «Разбойниковъ». При этихъ словахъ Ригеръ потрепала по плечу заключеннаго поэта и сказалъ: «Ваше желаніе исполнено, — авторъ передъ вами!» «Можетъ ли быть?» вскричалъ растроганный Шубарть и, залившись слезами, бросился обнимать поэта.

Если знакомство съ несчастнымъ аспергскимъ плѣнникомъ пробудило въ Шиллерѣ одно только болѣзненное чувство, то другая личность, съ которой ему въ то время пришлось встрѣтиться, оставила въ немъ болѣе пріятное впечатлѣніе. Одинъ изъ его друзей представилъ ему музыканта Щтрейхера, горячаго поклонника автора «Разбойниковъ», и каково же было удивленіе молодаго человѣка, когда онъ въ своемъ любимомъ поэтѣ узналъ того самаго юношу, который полтора года назадъ обратилъ его вниманіе на академическомъ диспутѣ.

Въ воображеніи Штрейхера авторъ «Разбойниковъ» постоянно представлялся энергическимъ молодымъ человѣкомъ, съ смѣлою рѣчью, страстными движеніями, но вмѣсто этого передъ нимъ предсталъ добродушный, улыбающійся юноша, скромно выслушавшій восторженную рѣчь артиста. Его поразилъ простой, но вмѣстѣ съ тѣмъ изящный разговоръ, сужденія, въ особенности о поэзіи и музыкѣ, въ высшей степени новыя и мѣткія. Блѣдное лицо поэта, въ продолженіе разговора покрывшееся яркимъ румянцемъ, болѣзненные глаза, небрежно закинутые волосы, открытая бѣлая шея, придавали поэту особенное значеніе въ этомъ нарядномъ обществѣ, напыщенная, пустая болтовня котораго блѣднѣла передъ его простою, ясною рѣчью. Съ этой встрѣчи поэтъ полюбилъ музыканта и нашелъ въ немъ друга, которому онъ могъ повѣрять всѣ свои мечты, надежды и горести, а идеалистъ Штрейхеръ въ дружбѣ съ любимымъ поэтомъ почерпнулъ силу самопожертвованія, доказать которую не замедлилъ представиться случай.

Между тѣмъ сношенія поэта съ Дальбергомъ продолжались. Управленіе мангеймскимъ театромъ этого образованнаго, любившаго искусство, но довольно безхарактернаго человѣка, составляетъ эпоху въ исторіи нѣмецкаго театра. Когда баварскій дворъ переселился въ Мюнхенъ, мангеймской сценѣ была дарована ежегодная субсидія, благодаря которой Дальбергъ имѣлъ возможность содержать хорошую труппу и поддерживать богатую обстановку. Одаренный изящнымъ вкусомъ, проникнутый любовью къ театру, онъ съ жаромъ принялся за дѣло, вытѣснилъ со сцены грубыя пьесы, очистилъ ее отъ ходульныхъ произведеній Готшеда и съ помощью такихъ даровитыхъ артистовъ, какъ Ноландъ, Бёкъ, Бейль и др., завоевалъ мангеймской сценѣ славу лучшаго театра въ Германіи.

Понятно, что Шиллеру было лестно поставить свою трагедію на подобную сцену. Онъ съ радостью ухватился за этотъ планъ, но тутъ начались его страданія, какъ драматурга, съ которыми невольно было связано выполненіе этого плана. Директоръ требовалъ нѣкоторыхъ измѣненій, и взглядъ его на этотъ предметъ сильно расходился со взглядомъ поэта; онъ требовалъ кое-что урѣзать, кое-гдѣ смягчить рѣзкія выраженія и Шиллеръ, скрѣпя сердце, долженъ былъ согласиться, вѣроятно не разъ повторяя слова своего героя: «я долженъ втиснуть свое тѣло въ корсетъ», — иначе трагедіи не бывать на сценѣ. Наконецъ исправленная, изуродованная рукопись была готова, — заступничество поэта за «любимое дѣтище» не имѣло успѣха. Дальбергъ, какъ дворянинъ и директоръ герцогской сцены, обязанъ былъ смягчать бурный, или, такъ сказать, революціонный тонъ пьесы. Но съ эстетической точки зрѣнія было колоссальною нелѣпостью уродовать произведеніе, — это порожденіе вѣка, — тѣмъ, что дѣйствіе перенесли цѣлыми столѣтіями назадъ въ то время, «когда императоръ Максимиліанъ даровалъ вѣчный миръ Германіи», отчего и самая трагедія утратила свою оригинальность. Подобный произволъ обманулъ близорукихъ людей, но вмѣстѣ съ тѣмъ разрушилъ мотивы, руководившіе авторомъ, и испортилъ удачно задуманные характеры дѣйствующихъ лицъ. Кромѣ капитальнаго исправленія въ цѣломъ, нѣкоторыя части также подверглись нелѣпымъ измѣненіямъ. Дальбергу показалось свирѣпымъ, что Карлъ Моръ убиваетъ свою возлюбленную — черта, свойственная разбойнику, — и онъ заставляетъ бѣдную Амалію сдѣлаться самоубійцею. Послѣ того, какъ всѣ препятствія, мѣшавшія постановкѣ пьесы, были устранены, Шиллеру естественно захотѣлось посмотрѣть своего первенца на театральныхъ подмосткахъ, и запретить ему это было бы похоже на то, какъ запретить нѣжному отцу присутствовать при бракосочетаніи дочери, на которую потрачено столько любви, горя и заботъ. Но было основаніе опасаться, что поэту не позволятъ присутствовать при представленіи пьесы: шумъ, который надѣлали «Разбойники», достигъ Гогенгеймскаго замка, и въ просьбѣ Шиллера ѣхать въ Мангеймъ на репетицію трагедіи было отказано, съ замѣчаніемъ герцога заниматься усерднѣе своею службою. Но, какъ писалъ Шиллеръ своему другу Мозеру: «кто не пожелаетъ видѣть ребенка своей первой любви», — онъ безъ дальнихъ размышленій и потерявъ надежду получить позволеніе, рѣшился тайно отправиться въ Мангеймъ. Представленіе «Разбойниковъ» было назначено 10 января 1782 года, но Дальбергъ отложилъ его на нѣсколько дней, потому что Шиллеръ вмѣстѣ съ другими военными чинами долженъ былъ приносить поздравленіе графинѣ Фонъ-Гогенгеймъ въ день ея рожденія. По окончаніи празднества поэтъ съ другомъ Петерсеномъ пустились въ путь и уже поздно пріѣхали въ Мангеймъ, потому что въ Швецингенѣ ихъ заинтересовала хорошенькая прислужница. Безпечная юность, даже на порогѣ важнѣйшихъ событій въ жизни, не прочь увлечься хорошенькими глазками какой-нибудь трактирной служанки.

ГЛАВА VII.
Бѣгство.

«Разбойники» на сценѣ. — Торжество. — Поэтъ и полковой медикъ. — Вонъ отсюда! — Фіаско. Антологія. — Шиллеръ какъ лирикъ. — Оды къ Лаурѣ. — Вторая поѣздка въ Мангеймъ. — Гроза разражается. — Герцогъ. — Подъ арестомъ. — «Коварство и любовь». — Доносчикъ и послѣдняя аудіенція. — Рѣшеніе бѣжать. Андрей Штрейхеръ. — Прощаніе. — 17 сентября 1782 г. — «О, моя мать!»

Въ воскресенье 13 января 178’2 г. на стѣнахъ домовъ города Мангейма были наклеены театральныя ифиши, извѣщавшія почтеннѣйшую публику, что вечеромъ, «ровно въ 5 часовъ», на здѣшней «національной сценѣ» будутъ исполнены: «Разбойники, трагедія въ семи дѣйствіяхъ, обработанная для національной мангеймской сцены господиномъ сочинителемъ Шиллеромъ». Въ концѣ росписанія актеровъ, по желанію Дальберга, было напечатано коротенькое объясненіе нравственнаго и поэтическаго значенія пьесы. Публика съ напряженнымъ любопытствомъ ожидала спектакля и цѣлую недѣлю шли толки о томъ, какъ пройдетъ трагедія на сценѣ. Въ то время въ Германіи, кромѣ литературныхъ, существовали еще театральныя событія. Многіе пріѣхали изъ Гейдельберга, Дармштадта, Вормса, Франкфурта и Майнца, и всѣ спѣшили къ театру, чтобы заранѣе достать себѣ мѣсто. Шиллеръ съ трудомъ, еще до поднятія занавѣса, пробился сквозь толпу и помѣстился въ партерѣ, незнаемый никѣмъ, въ ожиданіи приговора, долженствовавшаго рѣшить его будущность, его судьбу. Съ какимъ трепетомъ смотрѣлъ юноша на «многоголовое чудовище», называемое публикою, отъ которой зависѣло похвалить или осудить его созданіе. Но занавѣсъ взвился и игра началась.

Главныя роли были распредѣлены отлично: Бёкъ игралъ Карла, Ифляндъ Франца, Бейль Швейцера, Бекъ Косинскаго, Тоскани Амалію. Первые три акта прошли довольно холодно, но съ четвертымъ наступила внезапная перемѣна. Страстная игра актеровъ увлекла зрителей, и они были поражены дикимъ величіемъ произведенія. Глубокій ужасъ овладѣлъ всѣмъ театромъ, когда Ифляндъ, разсказывая страшное видѣніе Франца Мора, съ мертвенно блѣднымъ лицомъ лишился чувствъ. По окончаніи спектакля публика громкими аплодисментами выражала свой восторгъ. Сіяя счастіемъ, смотрѣлъ Шиллеръ на своего друга Петерсена и, дрожа отъ волненія, жалъ ему руку. Послѣ театра онъ ужиналъ вмѣстѣ съ актерами и, подъ неостывшимъ еще впечатлѣніемъ успѣха своей пьесы на сценѣ, высказалъ желаніе со временемъ также сдѣлаться актеромъ. Но Бейль возразилъ ему на это пророческими словами: «Нѣтъ, не какъ актеръ, а какъ драматическій писатель вы будете гордостію нѣмецкой сцены». На слѣдующій день предъ отъѣздомъ онъ былъ ласково принятъ Щваномъ, который вручилъ ему 4 каролина на путевыя издержки, замѣнявшія въ то время неизвѣстный въ Германіи гонораръ, и представилъ ему свою дочь Маргариту. Хорошенькая дѣвушка произвела сильное впечатлѣніе на Шиллера, и знакомство съ нею не мало содѣйствовало поэтическому настроенію, съ которымъ онъ воротился въ Штутгартъ. Какъ живо чувствовалъ поэтъ, что пережитое имъ въ Мангеймѣ повліяло на его судьбу, доказываетъ его письмо отъ 17 января 1782 г. къ Дальбергу: «Я много наблюдалъ и многому научился и пришелъ къ тому убѣжденію, что если Германія найдетъ во мнѣ драматическаго писателя, то эту эпоху я долженъ считатъ съ прошедшей недѣли». Но хорошее настроеніе полковаго медика продолжалось не долго. Хотя его поѣздка въ Мангеймъ осталась тайною и нарушеніе дисциплины не имѣло никакихъ дурныхъ послѣдствій, но въ глубинѣ души своей онъ сознавалъ всю непривлекательность своего положенія и тяготился имъ. Во время короткаго пребыванія въ Мангеймѣ на него повѣяло свободой, а громъ похвалъ, привѣтствовавшій его, пробудилъ въ немъ желаніе счастія и славы. Тамъ, въ Мангеймѣ, смотрѣли на него какъ на поэта, его окружали образованные люди, имъ восторгались женщины, здѣсь же, въ Штутгартѣ, онъ не что иное какъ полковый медикъ, по чину равняющійся Фельдфебелю, подверженный нелѣпой дисциплинѣ и прикованный къ жалкой гарнизонной жизни. Не трудно представить себѣ то чувство отвращенія, съ которымъ Шиллеръ, по возвращеніи изъ Мангейма, принялся за обязанности Фельдшера. Онъ сознавалъ, что рожденъ поэтомъ и драматическимъ писателемъ, а родина не даетъ развиться его генію. Хотя и не доказано, но съ Физіологической точки зрѣнія весьма возможно, что внутренній голосъ, этотъ вѣрный руководитель всѣхъ честныхъ и геніальныхъ людей, уже тогда нашептывалъ ему: «Вонъ отсюда!»

Но Шиллеръ даже во дни юношескихъ увлеченій не былъ лишенъ разсудительности — этой характерной черты Шваба. Онъ понималъ, что «Разбойники» — только начало его литературнаго поприща, а чтобъ упрочить славу, ему слѣдуетъ идти далѣе. Съ этою цѣлію онъ принялся отыскивать сюжетъ къ другой трагедіи и даже остановился на исторіи несчастнаго Конрадина, но послѣ зрѣлаго обсужденія онъ отказался отъ этой мысли и обратился снова къ исторіи Фіэско, которая, какъ мы уже говорили, занимала его вниманіе еще въ Академіи. Онъ усердно посѣщалъ библіотеку, чтобы воспользоваться историческимъ матеріаломъ, набросалъ планъ, придумалъ содержаніе и затѣмъ началъ отдѣлывать отдѣльные акты и сцены. Зная изъ опыта, какъ созданные имъ драматическіе характеры и событія дѣйствуютъ на третьяго, онъ прочиталъ свою трагедію Штрейхеру, который такимъ, образомъ шагъ за шагомъ прослѣдилъ «Заговоръ Фіэско въ Генуѣ»: Кромѣ этого произведенія Шиллера занимала еще другая литературная работа. Въ то время въ Германіи была мода на альманахи музъ, и гдѣ только устроивался кружокъ юныхъ поэтовъ, тамъ сейчасъ же являлись сборники стихотвореній. Въ Швабской странѣ рифмоплетъ Штейдлингъ также издавалъ подобный альманахъ, въ которомъ кромѣ стиховъ Шиллера, Гауга и Конца господствовала самая жалкая посредственность. Но Шиллеръ вскорѣ не поладилъ съ Штейдлингомъ и рѣшился на свой счетъ напечатать сборникъ подъ названіемъ «Антологія на 1782 г.», въ которую помѣстилъ какъ свои стихотворенія, такъ и стихотворенія своихъ друзей.

На заглавномъ листѣ этой Антологіи было сказано, что она напечатана въ Тобольскѣ, но въ сущности она вышла изъ типографія Мецлера въ Штутгартѣ и снабженная напыщеннымъ предисловіемъ, заключала въ себѣ юношескія лирическія стихотвореніи Шиллера, изъ которыхъ только малая часть вошла въ полное собраніе его сбчиненій. Это служитъ лучшимъ доказательствомъ его изящнаго вкуса, потому что вся антологическая лирика отличается ходульностію и грубостію формы. Она нерѣдко переходитъ ту границу, гдѣ поэзія кончается и начинается патологическая риторика, физіологическій цинизмъ, но и въ этихъ стихотвореніяхъ опытный глазъ подмѣтитъ манеру Шиллера, силу выраженія и проблески генія. Кромѣ того, пробѣгая Антологію, мы приходимъ къ тому убѣжденію, что поэзія Шиллера страдала недостаткомъ истиннаго лиризма. Вдаваясь въ своихъ драмахъ нерѣдко въ лирическія отступленія, онъ вмѣстѣ съ тѣмъ не создалъ ни одного истинно лирическаго стихотворенія, что легко объясняется тѣмъ, что стихотворенія Шиллера въ сущности поэзія ума и мысль замѣняетъ у него чувство. Творчество его является не непосредственно, а, такъ сказать, проходитъ черезъ медіумъ идеи. Только немногія стихотворенія отличаются у него непосредственнымъ чувствомъ. Поэтому его философическая рапсодія неизмѣримо выше его лиризма. Здѣсь онъ достигаетъ того, что Бюргеръ такъ удачно называетъ задачею поэзіи.

Къ числу замѣчательныхъ антологическихъ стихотвореній принадлежатъ его посланія къ Лаурѣ. Если кто въ первый разъ прочтетъ ихъ, въ особенности юноша, тотъ подумаетъ, что они вылились прямо изъ души и поэтъ питалъ къ Лаурѣ пламенную страсть. Но правдивое изслѣдованіе разрушаетъ всѣ эти иллюзіи, какъ уничтожаетъ оно и то предположеніе, что эти посланія написаны къ Маргаритѣ Шванъ или вдовѣ Фишеръ: съ первою онъ познакомился послѣ появленія стихотворенія, а съ послѣднею онъ находился въ чисто дружескихъ отношеніяхъ. Каролина Вольцогенъ въ біографіи поэта справедливо замѣчаетъ, что Лаура не что иное какъ плодъ воображенія. Концъ еще раньше высказалъ мнѣніе, что въ стихотвореніяхъ, обращенныхъ къ Лаурѣ, фантазія преобладаетъ надъ истиннымъ чувствомъ. Съ этимъ взглядомъ нельзя не согласиться, потому что посланія къ Лаурѣ по формѣ и содержанію являются такими заоблачными созданіями, которыя когда-либо существовали. Самое чувственное направленіе ихъ обличаетъ не мужчину, опытнаго въ дѣлѣ любви, а страстнаго юношу, разгоряченное воображеніе котораго не только рисуетъ передъ нимъ образъ неизвѣстной возлюбленной, но заставляетъ его млѣть и блаженствовать въ ея объятіяхъ. Понятно, что при такомъ избыткѣ фантазіи стихотворенія эти безцвѣтны и холодны, и хотя Шиллеръ впослѣдствіи измѣнилъ ихъ и передѣлалъ, но тѣмъ самымъ лишилъ ихъ первоначальной формы, которая служитъ лучшимъ физіологическимъ подтвержденіемъ, сколько страсти и огня таилось въ душѣ юнаго поэта.

Между тѣмъ наступила весна и, при видѣ пробуждающейся природы, въ его сердцѣ еще сильнѣе зашевелилась боль, безотраднѣе и мрачнѣе предстала предъ нимъ его настоящая жизнь. Чтобы разсѣять свои грустныя мысли, онъ вмѣстѣ съ Вольцогенъ и вдовою Фишеръ снова уѣхалъ въ Мангеймъ. Дальбергъ, по просьбѣ поэта, разрѣшилъ представленіе «Разбойниковъ», а новый успѣхъ трагедіи напомнилъ ему Штутгартъ и далъ почувствовать всю горечь его положенія. Посреди восторженныхъ похвалъ, сыпавшихся на него въ Мангеймѣ, этотъ городъ казался ему раемъ, "счастливое солнце котораго и греческій климатъ могли бы его сдѣлать истиннымъ поэтомъ.⁴¹ Мысль его писать для мангеймской сцены начала принимать болѣе опредѣленную форму; онъ сообщилъ ее Дальбергу, просилъ помочь ему и видѣлъ уже въ ласковомъ взорѣ и пожатіи руки барона осуществленіе всѣхъ своихъ желаній. Возвратясь въ Штутгартъ, онъ снова напомнилъ объ этомъ Дальбергу и просилъ его написать герцогу, чтобы тотъ отпустилъ его на извѣстный срокъ. Но вскорѣ Шиллеръ долженъ былъ понять, что онъ слишкомъ много придавалъ значенія ласковому взору и пожатію руки барона. Дальбергъ былъ не такой человѣкъ, на помощь котораго можно было разсчитывать; трогательная просьба Шиллера ему, показалась не совсѣмъ удобною, и хотя онъ послалъ на нее «милостивый отвѣтъ», но тѣмъ дѣло и кончилось. На другое письмо онъ или вовсе не отвѣчалъ или отвѣтилъ весьма уклончиво. А между тѣмъ посредничество такого вліятельнаго человѣка, какъ баронъ, было въ высшей степени необходимо и желательно, чтобъ измѣнить трудное положеніе Шиллера. Гроза, долгое время собиравшаяся надъ головою юнаго поэта, наконецъ разразилась и Шиллеру оставалось сдѣлать рѣшительный шагъ.

Герцогъ Карлъ, какъ мы видѣли, до сихъ поръ ласково обращался съ полковымъ медикомъ, но не терялъ его изъ виду. Стеченіе же нѣкоторыхъ обстоятельствъ заставило его прибѣгнуть къ крутымъ мѣрамъ, которыя во всякомъ случаѣ осуждать нельзя: герцогъ былъ человѣкъ стараго времени, всѣ поэтическія увлеченія «геніальной» юности ему были не по сердцу, да онъ и не понималъ ихъ, хотя, къ неудовольствію придворныхъ, разрѣшилъ представленіе «Разбойниковъ», и даже гнѣвался, что Шиллеръ поставилъ ихъ не на штутгартскомъ театрѣ, а на мангеймской сценѣ.

Появленіе такихъ стихотвореній Шиллера, какъ написанное на смерть генерала Ригера, «der Venuswagen» и «die schlimmen Monarchen», намекавшія на деспотизмъ и пристрастіе къ педагогіи, еще болѣе раздражило герцога. Кромѣ того, подъ вліяніемъ Французскаго воспитанія, всѣ произведенія Шиллера казались герцогу чудовищными, верхомъ безвкусія, которыя, даже помимо ихъ революціоннаго направленія, не должны быть терпимы. Кромѣ того его оскорбляло еще то обстоятельство, что юный талантъ, вышедшій изъ его Академіи и состоящій на его службѣ, пошелъ по такому ложному пути. Въ виду этого герцогъ потребовалъ Шиллера къ себѣ и на этотъ разъ обошелся съ нимъ не какъ неограниченный повелитель, а скорѣе какъ снисходительный педагогъ. Онъ не запретилъ ему писать стиховъ, но указалъ ему на уклоненіе отъ «хорошаго вкуса», и, чтобъ впослѣдствіи предостеречь его отъ этого, онъ сдѣлалъ то же самое, что сдѣлалъ въ 19 столѣтіи Императоръ Николай въ отношеніи къ Пушкину, пожелалъ быть самъ его цензоромъ. Все это было высказано ласково и съ явнымъ участіемъ къ поэту, такъ что Шиллеръ былъ тронутъ. Но совѣсть уже въ то время была его музою; онъ чувствовалъ, что подвергнуться цензурѣ значило отказаться отъ поэзіи, и онъ отклонилъ милостивое предложеніе, — черта мужества, которой мы обязаны, что имѣемъ Шиллера. Упрямство полковаго медика было замѣчено, но герцогъ смолчалъ, пока новый случай не подалъ повода къ болѣе непріятному столкновенію. Первая поѣздка Шиллера въ Мангеймъ осталось тайною, въ другой участвовали дамы, которыя не могли отказать себѣ въ удовольствіи разболтать объ этомъ событіи своимъ штутгартскимъ друзьямъ и пріятельницамъ. Эти разсказы не только дошли до генерала Оже, начальника Шиллера, но и самъ герцогъ узналъ, что полковой медикъ Шиллеръ въ продолженіе нѣсколькихъ дней не только неглижировалъ своею службою, но даже безъ позволенія отлучился изъ гарнизона и уѣзжалъ «за границу». Единая Германія въ то время еще не существовала какъ «географическое понятіе», а о нѣмецкомъ государствѣ даже не упоминали. Вытребованный вновь къ герцогу, поэтъ понялъ, что онъ на этотъ разъ имѣетъ дѣло не съ педагогомъ, а съ герцогомъ Карломъ, который принялъ его сурово, въ рѣзкихъ выраженіяхъ осудилъ его поведеніе, строго запретилъ ему имѣть сношенія съ «иностранцами» и въ заключеніе приказалъ ему отправляться на гауптвахту, отдать свою шпагу и высидѣть двѣ недѣли подъ арестомъ.

Этотъ арестъ былъ еще довольно умѣреннымъ наказаніемъ, но герцогъ не предвидѣлъ, что подобная мѣра патріархальнаго деспотизма могла подѣйствовать на полковаго медика, а не на поэта и поэта такого закала какъ Шиллеръ! Карлъ и не предчувствовалъ, что въ грустномъ одиночествѣ арестантской, горечь, накипѣвшая въ душѣ поэта, не только не уменьшится, но скорѣе приметъ размѣры того благороднаго гнѣва, которымъ Шиллеръ въ своей трагедіи «Коварство и Любовь» заклеймилъ произволъ власти 18 столѣтія. Между тѣмъ вмѣстѣ съ поэзіей у арестанта зрѣлъ новый планъ: опасаясь подвергнуться участи несчастнаго Шубарта, Шиллеръ рѣшился бѣжать изъ Штутгарта. Въ половинѣ августа полковой медикъ получилъ приказаніе явиться къ герцогу. Отъ этой ауедіенціи онъ не ожидалъ ничего хорошаго, потому что его другъ, музыкальный учитель Цумстегъ, постоянно вращавшійся въ большомъ свѣтѣ, явно намекалъ ему, что противъ него затѣвается что-то недоброе. И дѣйствительно, аристократическій и придворный міръ враждебно относился къ юному поэту и приходилъ въ ужасъ отъ его смѣлыхъ идей.

Удивительно, какъ нѣкоторыя явленія въ человѣческой жизни зависятъ другъ отъ друга. Въ Гамбургѣ въ то время проживалъ молодой ученый, по фамиліи Вредовъ, который долгое время состоялъ гофмейстеромъ при дворѣ графа Салиса въ Граубюнденѣ. Онъ оскорбился выходкою поэта въ третьей сценѣ втораго акта «Разбойниковъ», гдѣ Шпигельбергъ называетъ Граубюнденъ «плутовскимъ климатомъ» и Аѳинами мошенниковъ. По всѣмъ вѣроятіямъ, поэтъ, употребляя подобное выраженіе, не имѣлъ въ виду оскорблять Граубюнденъ, а скорѣе назвалъ «плутовскимъ климатомъ» итальянскій округъ, пользовавшійся въ то время худою славою, что и подтверждается возраженіемъ разбойника Рацмана на слова Пінигельберга, что ему всю Италію хвалили какъ «Афины мошенниковъ». Вредовъ счелъ своею обязанностію выступить бойцемъ за честь Граубюндена и помѣстилъ злую статью, направленную противъ автора «Разбойниковъ», въ «Извѣстіяхъ Гамбургской адресной конторы». Статья эта попалась въ руки извѣстнаго доктора Амштейна, проживавшаго въ городѣ Хурѣ, и онъ поспѣшилъ перепечатать ее въ еженедѣльной газетѣ «Sammler», снабдивъ нелѣпыми примѣчаніями. Издатель «Sammler’а» обратился къ Шиллеру и требовалъ отъ него публичнаго возраженія на эту статью. Поэтъ оставилъ письмо безъ отвѣта, а, при тогдашнихъ тяжелыхъ обстоятельствахъ, не придалъ этому дѣлу важнаго значенія. Обиженный редакторъ послалъ статьи Вредова и Амштейна въ Вюртембергъ, къ одному изъ своихъ знакомыхъ, Вальтеру, смотрителю сада въ Лудвигсбургѣ, который и не замедлилъ раздуть дѣло. Причину, заставившую этого человѣка сдѣлаться доносчикомъ на Шиллера, объясняютъ различно, но всѣ эти коментаріи приводятъ къ тому заключенію, что Вальтеръ принадлежалъ къ числу тѣхъ людей, которые при врожденной подлости пріобрѣтаютъ еще на службѣ злобу и хитрость и всѣ эти качества обращаютъ противъ личностей, не имѣющихъ патентованныхъ заслугъ. Поэтому присланныя статьи онъ поспѣшилъ представить герцогу, который разразился страшнымъ гнѣвомъ на несчастнаго поэта.

Въ жаркій лѣтній день пробирался полковой медикъ по дорогѣ въ Гогенгеймъ на послѣднее свиданіе съ герцогомъ. Съ грустнымъ чувствомъ прошелъ онъ черезъ паркъ, не обративъ никакого вниманія на великолѣпіе готическихъ храмовъ, египетскихъ колоннадъ, турецкихъ кіосковъ и искуственныхъ разваливъ. Когда онъ наконецъ предсталъ передъ герцогомъ, то лицо послѣдняго не обѣщало ничего хорошаго. Гнѣвъ герцога былъ ужасенъ; со всею жестокостью деспота набросился онъ на Шиллера, въ самыхъ рѣзкихъ выраженіяхъ выставилъ ему всю неблаговидность его поступковъ, осыпалъ его упреками и наконецъ завершилъ свою рѣчь слѣдующею угрозою:

«Теперь ступай и не смѣй писать никакихъ сочиненій кромѣ медицинскихъ, — за нарушеніе этого приказа въ крѣпость!»

Какъ пораженный громомъ возвращался Шиллеръ въ Штутгартъ. Страшная буря закипѣла въ его душѣ, когда онъ опомнился отъ перваго впечатлѣнія. Отказаться отъ поэзіи, отдать свою судьбу, будущность на жертву произвола! Нѣтъ, никогда, — лучше вонъ отсюда!

Въ то время изъ-за лѣса показался куполъ Солитюда; сердце его сжалось, онъ вспомнилъ гнѣвъ отца, слезы матери и сестры; воображеніе нарисовало ему весь ужасъ бездомнаго скитальца…. Но что тамъ за мрачная тѣнь виднѣется вдали?…. Гогенаснергъ!… Развѣ мало одного страдальца? Неужели и ему, подобно несчастному Шубарту, придется просидѣть за желѣзною рѣшеткой до потери собственнаго достоинства, когда жертва, обезсилѣвъ отъ мукъ., начинаетъ льстить и ползать передъ своимъ палачомъ? — Нѣтъ, этому не бывать… Нѣжной матери будетъ отраднѣе видѣть своего сына изгнанникомъ, чѣмъ плѣнникомъ. Эти мысли придали ему бодрость и онъ, какъ человѣкъ увѣренный въ самомъ себѣ, спокойно вступилъ въ городъ и, проходя мимо трактира Zum Ochsen, замѣтилъ тамъ своихъ друзей и, какъ намъ разсказываетъ Петерсенъ, весело провелъ съ ними вечеръ.

Съ современной точки зрѣнія невольно возникаетъ вопросъ: зачѣмъ Шиллеръ, вмѣсто того, чтобы рѣшиться на смѣлый поступокъ, не вышелъ просто въ отставку. Но подобный вопросъ въ ту эпоху не имѣлъ смысла. Герцогъ Карлъ привыкъ смотрѣть на себя какъ на неограниченнаго повелителя своихъ подданныхъ; кромѣ того родители Шиллера, при поступленіи его въ Академію, формально обязались, что сынъ ихъ посвятитъ себя на службу герцога. Просьба полковаго медика объ отставкѣ уже сама по себѣ могла бы раздражить герцога и при настоящихъ обстоятельствахъ вызвала бы тотъ страшный взрывѣ гнѣва, съ которымъ хорошо знакомы были Ригеръ, Мозеръ, Шубартъ и другіе. Между тѣмъ поэтъ, чтобъ успокоить семью, рѣшился еще на одно средство: уладить дѣло миромъ. 1-го сентября онъ обратился съ письмомъ къ герцогу, въ которомъ просилъ его позволить ему писать литературныя произведенія съ условіемъ подвергать ихъ строгой цензурѣ. Герцогъ не только не далъ ему позволенія, но подъ страхомъ наказанія строго запретилъ ему безпокоить его просьбами. Онъ понялъ, что нечего терять времени, а слѣдуетъ при вести въ исполненіе задуманный планъ бѣгства. Въ вѣрномъ другѣ недостатка не было: честный Штрейхеръ не только всею душою взялся помогать предпріятію Шиллера, но вызвался даже сопутствовать ему. Молодой музыкантъ уже давно сбирался ѣхать въ Гамбургъ, чтобы тамъ, подъ руководствомъ знаменитаго Ваха, сына великаго Себастіана, усовершенствоваться въ своемъ искусствѣ. Теперь же представилась возможность осуществить этотъ планъ, и оба друга рѣшились покинуть Штутгартъ. Сестра Кристофина также была посвящена въ тайну, и поэта радовало то, что эта энергическая, страстно привязанная къ брату дѣвушка, понимала его побудительную причину и цѣль. Затѣмъ, устранивъ отъ себя всѣ заботы, онъ съ жаромъ принялся за Фіэско, желая его окончить до поѣздки своей въ Мангеймъ, чтобъ явиться туда съ новымъ поэтическимъ произведеніемъ.

Найти удобное время для бѣгства было не трудно; счастливый случай помогъ въ этомъ дѣлѣ поэту. Дворъ ожидалъ пріѣзда брата герцога, Фридриха-Евгенія, вмѣстѣ съ супругою и дочерью Маріею, которую сопровождалъ ея супругъ великій князь, а впослѣдствіи русскій императоръ Павелъ Петровичъ. Еще разъ проснулась въ герцогѣ страсть къ прежнимъ празднествамъ. Онъ хотѣлъ показать супругу своей племянницы, какое гостепріимство окажетъ герцогъ Вюртембергскій сыну и наслѣднику Екатерины Великой. Всѣ эти дни Карлъ былъ сильно озабоченъ и ему нѣкогда было думать объ упрямомъ медикѣ, который, пользуясь обстоятельствами, также сбирался отпраздновать собственную свободу. Приготовленія его разумѣется, не были такъ велики, какъ у герцога, который привелъ въ движеніе всѣ средства, чтобъ еще разъ напомнить о прежнемъ блестящемъ времени. Роскошно убранный и разукрашенный Штутгартъ, Солитюдъ и Гогенгеймъ должны были служить ареною празднествъ. 15-го сентября совершился въѣздъ принца и великаго князя; блестящая толпа знатныхъ гостей наполнила герцогскіе замки; начался цѣлый рядъ обѣдовъ, охотъ, концертовъ, баловъ, оперъ и Фейерверковъ.

Между наѣхавшими иностранцами находились двое мангеймскихъ знакомыхъ Шиллера: баронъ Дальбергъ и жену режиссера Мейера. Поэтъ сдѣлалъ визитъ барону, не посвящая его въ свою тайну, изъ опасенія получить выговоръ, а главное лелѣявъ своемъ воображеніи ту мечту, что Дальбергъ, по пріѣздѣ въ Мангеймъ, окажетъ ему помощь.

Даже жена Мейера, искренно привязанная къ поэту, могла бы указать, какъ плохи его надежды на Дальберга; ей былъ хорошо извѣстенъ характеръ барона и она знала, что подъ ласковыми, нѣжными рѣчами его кроется холодное сердце. Но поэтъ не былъ съ ней откровененъ, хотя, провожая ее въ Солитюдъ, могъ бы разспросить ее о многомъ. Теплый осенній день, когда трое друзей отправлялись въ Солитюдъ, былъ вѣроятно одинъ изъ самыхъ мучительныхъ дней Шиллера. Ему предстояла тяжелая разлука.

Старушка встрѣтила гостей съ обычной добротою; только одинъ Штрейхеръ замѣтилъ, что она съ трудомъ скрывала свое горе и молча смотрѣла на сына. Сестра Кристофина уже успѣла сообщить матери о бѣгствѣ Фрица. Вскорѣ пришелъ капитанъ и положилъ конецъ мучительной сценѣ, принявшись разсказывать о необыкновенныхъ приготовленіяхъ къ празднеству, назначенному на 17 сентября. Праздникъ долженъ былъ начаться охотою, для чего согнали въ лѣса Солитюда до 6.000 оленей. Вся эта масса благородной дичи въ самый день охоты испуганная криками крестьянъ, оцѣплявшихъ лѣсъ, должна вскарабкаться на крутую возвышенность, откуда, ища спасенія, она бросится въ медвѣжье озеро, гдѣ въ великолѣпномъ павильонѣ засядутъ искусные стрѣлки и перебьютъ ее всю по одиночкѣ. За охотою послѣдуетъ обѣдъ въ круглой залѣ замка, а ночью всѣ сады освѣтятся иллюминаціею.

Между тѣмъ какъ старикъ Шиллеръ, которому сынъ не сообщалъ своего намѣренія, продолжалъ повѣствованіе, мать, въ сопровожденіи Фрица, тихонько удалилась изъ комнаты. Черезъ часъ поэтъ воротился оттуда съ раскраснѣвшимися глазами, но только безъ матери, которая боялась показать свое заплаканное лице, чтобы не возбудить подозрѣнія мужа. На возвратномъ пути въ Штутгартъ Шиллеръ былъ серьозенъ и грустенъ и только оживленная бесѣда его спутниковъ была въ состояніи разсѣять его.

Утромъ 17 сентября, день назначенный для бѣгства, народъ толпами валилъ изъ штутгартскихъ воротъ на Газенбергъ. Всѣ жители почти высыпали изъ города, чтобы полюбоваться на торжество въ Солитюдѣ. Добрый Андрей между тѣмъ перетаскивалъ пожитки Шиллера въ квартиру своей матери. Въ 8 часовъ утра воротился поэтъ изъ своего послѣдняго обхода лазарета и занялся упаковкою оставшихся вещей. Во время этого занятія ему попались въ руки оды Клопштока, заставившія его забыть все на свѣтѣ. За этимъ чтеніемъ засталъ его Штрейхеръ и съ трудомъ могъ вызвать его изъ міра идеальнаго въ міръ дѣйствительности. Наконецъ къ вечеру все было уложено. Въ 9 часовъ поэтъ перебрался въ квартиру Штрейхера; подъ мундиромъ у него была спрятана пара пистолетовъ. У одного изъ нихъ дѣйствительно былъ курокъ, но, какъ разсказываетъ Штрейхеръ, оба были заряжены одними желаніями успѣшнаго и счастливаго бѣгства, и медикъ сбросилъ съ себя оставленный мундиръ и облекся въ гражданское платье. Потомъ два скромныхъ чемодана вмѣстѣ съ маленькимъ фортепіано Штрейхера были уложены въ повозку, стоявшую у дома, и затѣмъ было приступлено къ повѣркѣ кассы. Въ ней оказалось небольшое сокровище: у Шиллера было 23 и у добраго Штрейхера 28 гульденовъ. Провожаемые слезами и благими пожеланіями матери Штрейхера, друзья усѣлись въ повозку, и лошади тронулись по направленію къ Эслингскимъ воротамъ, какъ болѣе удобнымъ для выѣзда за городъ и въ томъ предположеніи, что вѣроятно сего дня дежурнымъ на гауптвахтѣ Шарфенттейнъ, другъ Шиллера. Когда экипажъ въѣхалъ подъ своды воротъ, стоявшій на посту солдатъ закричалъ: «Стой! Кто ѣдетъ? Унтеръ-офицеръ сюда!» Капралъ подошелъ къ экипажу и спросилъ, кто господа и куда ѣдутъ. "Докторъ Риттеръ и докторъ Вольфъ ѣдутъ въ Эслингенъ, " не совсѣмъ твердымъ голосомъ отвѣчалъ Штрейхеръ. Ворота отворились и Шиллеръ напрасно искалъ у открытаго, но темнаго окна гауптвахты, фигуры дорогаго лейтенанта, который вѣроятно пожелалъ бы счастливаго пути дорогимъ друзьямъ. Миновавъ опасность, бѣглецы вздохнули свободнѣе, но ѣхали молча до самаго поворота на Лудвигсбурскую дорогу. Медленно подымался экипажъ въ гору, на которой въ 1738 г. Жидъ Зюсъ въ страшныхъ мукахъ окончилъ свою жизнь. У друзей завязался понемногу разговоръ, который вскорѣ былъ прерванъ великолѣпною картиною, представившеюся ихъ глазамъ. Когда экипажъ въѣхалъ въ деревню Цуфенгаузенъ, все небо, разстилавшееся надъ лѣсомъ, было залито яркимъ огнемъ. Это было зарево громадной иллюминаціи Въ Солитюдѣ. Подвигаясь далѣе, они наконецъ увнѣли замокъ, горѣвшій безчисленными огнями, освѣщавшими всю равнину. Свѣтъ былъ такъ великъ, ночной воздухъ такъ прозраченъ, что поэтъ, вставъ въ экипажѣ, могъ показать своему товарищу родительскій домъ. Но въ это время въ головѣ его мелькнула мысль, что тамъ, посреди блестящаго праздника, убитая горемъ мать тоскуетъ о сынѣ, — и сердце его болѣзненно сжалось, и онъ, упавъ въ экипажъ, вскричалъ: «О, моя мать!»

КНИГА ВТОРАЯ.
Годы странствованія.
1783—1700.

Ты, узъ житейскихъ облегчитель.

Въ душевномъ мракѣ милый свѣтъ,
Ты, дружба, сердца исцѣлитель,
Мой добрый геній съ юныхъ лѣтъ.

Идеалы, въ пер. Жуковскаго.

ГЛАВА I.
Оггерсгеймъ

Иллюзіи и разочарованія. — Письмо къ герцогу Карлу. — Новая трагедія Шиллера при первомъ же чтеніи терпитъ Фіаско. — Неудачная декламація. — Поѣздка во Франкфуртъ. — Дальбергъ и Шиллеръ. — Вечерніе часы творчества. — Паническій страхъ. — Рѣшеніе ѣхать далѣе. — Печатаніе «Фіаско». — Прощаніе съ Штрейхеромъ. — Зимняя поѣздка.

Корабль, гордо вздымая мачты, несетъ юношу по бурному морю и на каждой мачтѣ развивается флагъ надежды. Вдали, въ голубомъ туманѣ, скрывается желанная Атлантида, островъ славы и любви, роскошный и чудесный, какой едва ли рисовался въ пылкомъ воображеніи самаго творца Лузіады. Мели и подводные камни встрѣтитъ корабль и «лишь чудо путь укажетъ въ сей волшебный край чудесъ»^[20]. Но въ томъ-то и заключается преимущество юности, что, вѣря въ чудесную помощь, она подымаетъ парусъ и смѣло ввѣряется коварному морю. Что ей мели и подводные камни, бури и ураганы, — пусть волны хлещутъ черезъ бортъ, пусть трещитъ и ломается мачта, — полярная звѣзда освѣщаетъ ей путь, а тамъ близокъ и берегъ. Но немногимъ счастливцамъ удается достичь желаннаго берега и самыхъ отважныхъ пловцовъ поглощаетъ море. Всѣ усилія однихъ разбиваются о мели и подводные камни, другіе же, утомленные бурею, останавливаются на полу пути и только издали, и то въ неясномъ очертаніи, видятъ передъ собою чудный островъ, цѣль ихъ надеждъ и стремленій.

Когда на утренней зарѣ 18-го сентября 1782 г. поэтъ-бѣглецъ увидѣлъ пограничный столбъ Пфальца, у него на душѣ было легко и свѣтло, какъ будто позади себя онъ «оставилъ всѣ невзгоды и достигъ желаннаго Эльдорадо». Но вскорѣ онъ долженъ былъ узнать, каково Эльдорадо на чужбинѣ, и еслибъ ему была знакома «Божественная Комедія» Данта, то уже черезъ нѣсколько дней онъ вспомнилъ бы тѣ знаменитыя слова, которыми великій Флорентинецъ описалъ всю горечь изгнанія. Но подобныя грустныя мысли были чужды ему въ, то время, когда онъ, остановившись въ Швецингенѣ и одѣвшись въ лучшее платье, готовился совершить свой въѣздъ въ Мангеймъ. Въ его чемоданѣ лежалъ оконченный «Фіэско», а успѣхъ «Разбойниковъ» заставлялъ его надѣяться, что и новая трагедія будетъ встрѣчена съ такимъ же энтузіазмомъ. Слава и богатство ждутъ его впереди, а друзья, восторгавшіеся имъ въ первый пріѣздъ его въ Мангеймъ, съ распростертыми объятіями встрѣтятъ его. Но, увы, уже при первомъ вступленіи въ этотъ «мангеймскій рай» начались разочарованія.

Мейеръ, режиссеръ театра, былъ немало удивленъ, увидя передъ собою поэта, котораго онъ воображалъ въ Штутгартѣ на придворныхъ празднествахъ, и его удивленіе перешло въ безпокойство, когда онъ узналъ, что Шиллеръ, наскучивъ своимъ незавиднымъ положеніемъ, бросилъ службу и тайкомъ бѣжалъ въ Мангеймъ. Но какъ свѣтскій человѣкъ, онъ воздержался отъ упрековъ, пригласилъ молодыхъ людей къ обѣду и обѣщалъ пріискать имъ поблизости квартиру, настоявъ только на томъ, чтобы Шиллеръ исполнилъ свое, задуманное еще въ Штутгартѣ, намѣреніе — письменно объясниться съ герцогомъ. Поэтъ поспѣшилъ послѣдовать совѣту, тутъ же присѣлъ къ столу и принялся писать. Въ этомъ письмѣ онъ старался оправдать свой поступокъ и, кромѣ того, присоединилъ еще просьбу: снять съ него запрещеніе не писать ничего, кромѣ медицинскихъ сочиненій, разрѣшить ему ежегодную поѣздку «въ чужіе края» и даровать полное прощеніе. Само собою разумѣется, что Шиллеръ хорошо зналъ герцога, чтобы надѣяться на успѣхъ своей просьбы: Карлъ былъ не такой человѣкъ, чтобы входить въ какія бы то ни было объясненія съ непокорнымъ подданнымъ. Поэтому остается предположить, что Шиллеръ, обращаясь къ герцогу съ просьбою, исполнялъ только простую формальность и тѣмъ надѣялся избавить свое семейство отъ непріятностей и герцогскаго гнѣва.

На другой день пріѣхала жена Мейера и привезла съ собою не совсѣмъ утѣшительныя извѣстія. По ея разсказамъ, о бѣгствѣ Шиллера было извѣстно въ Штутгартѣ еще утромъ 18-го сентября, и эта новость, вмигъ облетѣвъ городъ, достигла герцога, который, вѣроятно, потребуетъ выдачи бѣглеца. Шиллеръ оспаривалъ это мнѣніе, желая скорѣе успокоить своихъ друзей, чѣмъ самого себя, и утверждалъ, что герцогъ слишкомъ великодушенъ, чтобы рѣшиться на такой поступокъ. Во всякомъ случаѣ жена Мейера совѣтовала ему быть осторожнѣе и рѣже показываться въ публикѣ. Это неловкое положеніе не могъ даже поправить полученный отвѣтъ Зегера, директора Академіи, на письмо Шиллера. Въ немъ старый солдатъ, любившій поэта, сообщалъ, что онъ передалъ просьбу герцогу, который въ настоящее время, по случаю прибытія высокихъ родственниковъ, очень милостивъ, такъ что Шиллеру остается возвратиться. Но поэтъ не очень-то былъ увѣренъ въ милости герцога, да кромѣ того онъ твердо рѣшился не ѣхать въ Штутгартъ до тѣхъ поръ, пока не получитъ условій, на которыхъ возможно это возвращеніе. Поэтому онъ написалъ Зеегеру, а также просилъ своихъ родныхъ и друзей заранѣе извѣстить его о мѣрахъ, которыя могутъ быть приняты противъ него.

Покончивъ съ этими хлопотами, Шиллеръ рѣшился познакомить своихъ мангеймскихъ друзей съ своимъ новымъ произведеніемъ «Фіэско», чтобы доказать имъ, что они не напрасно принимали въ немъ участіе. Поэтъ еще въ первый день своего пріѣзда сообщилъ Мейеру о новой трагедіи, и тотъ поспѣшилъ пригласить всѣхъ лучшихъ представителей сцены послушать чтеніе самого автора. Въ квартирѣ Мейера собрались Ноландъ, Бекъ, Бейль и другіе и заранѣе поздравляли Шиллера съ новымъ успѣхомъ. Гости размѣстились за круглымъ столомъ и Шиллеръ началъ читать. Добрый Штрейхеръ радовался предстоящему торжеству, не спуская глазъ съ слушателей, чтобы лучше под. мѣтить впечатлѣніе, какое произведетъ трагедія на такихъ знаменитыхъ артистовъ. Но какъ велико было его разочарованіе, когда первый актъ, хотя внимательно прослушанный, не произвелъ никакого Эффекта, не вызвалъ ни одной похвалы, при чемъ Бейль даже ушелъ, а у остальныхъ слушателей завязался совершенно посторонній разговоръ. При чтеніи втораго акта лица у всѣхъ вытянулись, никто не высказалъ ни одного слова одобренія, всѣ встали и, не интересуясь третьимъ актомъ, вышли изъ комнаты. Юный музыкантъ былъ до глубины души оскорбленъ подобнымъ возмутительнымъ равнодушіемъ и тутъ вполнѣ повѣрилъ всѣмъ слышаннымъ имъ разсказамъ объ интригахъ и зависти артистовъ. Онъ уже готовъ былъ высказать это Мейеру, какъ тотъ отвелъ его въ другую комнату и спросилъ: увѣренъ ли онъ въ томъ, что это тотъ самый Шиллеръ, который написалъ «Разбойниковъ», — не другой ли кто сочинилъ эту трагедію, потому что «Фіэско» такое плохое произведеніе, какое ему рѣдко приходилось слышать. При этомъ онъ выразилъ мнѣніе, что если «Разбойники» дѣйствительно написаны Шиллеромъ, то, вѣроятно, онъ потратилъ весь свой талантъ на первое произведеніе и теперь только могъ создать жалкую, ходульную и нелѣпую пьесу. Бѣдный юноша былъ такъ пораженъ этимъ приговоромъ, что не могъ выговорить ни одного слова. Вечеръ прошелъ скучно. Шиллеръ, отъ котораго не ускользнуло неблагопріятное впечат. лѣніе, произведенное его новою трагедіей, молчалъ и вскорѣ удалился. Но Мейеру пришла счастливая мысль попросить поэта оставить рукопись, такъ какъ ему желалось знать окончаніе трагедіи. Возвратившись домой, Шиллеръ излилъ все свое негодованіе на невѣжество артистовъ и объявилъ своему другу, что онъ самъ выйдетъ на сцену, потому что никто не умѣетъ такъ декламировать его пьесу, какъ онъ. Штрейхеръ постарался успокоить своего друга и на другой же день отправился къ Мейеру, который встрѣтилъ его словами: «Вы правы, „Фіэско“ — прекрасное произведеніе и гораздо выше „Разбойниковъ“. Но причина всему недоразумѣнію — это швабскій выговоръ Шиллера и его несчастная декламація. Но теперь мы все это дѣло уладимъ, прочтемъ пьесу сами и поставимъ на сцену». Обрадованный Штрейхеръ побѣжалъ къ Шиллеру сообщить пріятную новость, умолчавъ, разумѣется, при этомъ о швабскомъ вы. говорѣ и несчастной декламаціи, чтобы не разстраивать уже безъ того убитаго поэта.

Черезъ нѣсколько дней былъ полученъ отвѣтъ Зеегера на второе письмо Шиллера, но и онъ былъ до такой степени неясенъ, что возбудилъ подозрѣніе, не принимаютъ ли въ Штутгартѣ какихъ-нибудь мѣръ о выдачѣ бѣглеца. Эта мысль приняла такую опредѣленную форму, что друзья Шиллера совѣтовали ему на время удалиться изъ Мангейма. Захвативъ съ собою Штрейхера, поэтъ отправился во Франкфуртъ, и друзья, послѣ двѣнадцати часовой ходьбы, достигли Дармштадта, гдѣ и переночевали. На другой день Шиллеръ хотя и почувствовалъ себя не совсѣмъ хорошо, но все-таки рѣшился продолжать путь до Франкфурта. Но, пройдя нѣсколько шаговъ, силы начали оставлять его, и Штрейхеръ замѣтилъ, какъ другъ его стано вился все блѣднѣе и блѣднѣе и съ трудомъ переставлялъ ноги. Дорога шла лѣсомъ и утомленный поэтъ опустился на траву, чтобъ отдохнуть и подкрѣпить свои упавшія силы. Добрый Андрей усѣлся подлѣ него и съ безпокойствомъ смотрѣлъ на спящаго друга, лицо котораго постоянно мѣнялось и выражало душевное страданіе. Сонъ этотъ былъ нарушенъ появленіемъ офицера въ голубомъ мундирѣ, который, подойдя къ Штрейхеру. освѣдомился, что они за люди? «Путешественники», отвѣчалъ музыкантъ, предполагая видѣть передъ собою вербовщика. Въ это время поэтъ взглянулъ на офицера, и тотъ, видя его блѣдное, истомленное лицо, понялъ, что ему здѣсь поживиться нечѣмъ, поспѣшилъ удалиться. Выйдя изъ лѣсу, путники еще издали увидѣли башни Франкфурта и къ вечеру достигли города. Не имѣя возможности, по своимъ скуднымъ средствамъ, остановиться въ какомъ-нибудь изъ извѣстныхъ отелей, которыми тогда уже изобиловалъ этотъ богатый торговый городъ, они пріютились въ скромной гостинницѣ, въ Форштатдѣ Саксенгаузенъ, противъ Майнскаго моста.

На слѣдующій день Шиллеръ написалъ Дальбергу и изобразилъ ему со всею откровенностію юноши, видящаго въ человѣкѣ все доброе и благородное, свое незавидное положеніе. Его не только безпокоилъ недостатокъ средствъ, которыхъ едва хватало на недѣлю, но на его совѣсти лежалъ еще долгъ въ 200 гульденовъ, занятыхъ имъ въ Штутгартѣ на печатаніе «Разбойниковъ». «Я долженъ сознаться», писалъ онъ къ Дальбергу, «что это занимаетъ меня болѣе, чѣмъ предстоящая бѣдность. До тѣхъ поръ я не буду знать покоя, пока не выплачу этотъ долгъ.» — Въ заключеніе онъ предлагалъ Дальбергу своего «Фіэско» за 100 гульденовъ, хотя, по увѣренію Штрейхера, поэтъ, скрѣпя сердце, рѣшался на это предложеніе. Отправивъ письмо, онъ повеселѣлъ и отправился съ своимъ другомъ осматривать городъ, зашелъ въ книжную лавку, гдѣ не удержался, чтобъ не спросить о знаменитыхъ «Разбойникахъ». Книгопродавецъ отозвался объ нихъ въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ, и поэтъ съ простительнымъ авторскимъ самолюбіемъ открылся ему, что онъ авторъ этой трагедіи. Тотъ посмотрѣлъ на него удивленными глазами, съ трудомъ вѣря, что такой скромный и тихій юноша могъ написать такую дикую вещь. Возвратясь домой, Шиллеръ молча и задумчиво ходилъ по комнатѣ и затѣмъ, ложась спать, сообщилъ своему другу, что у него созрѣлъ планъ третьей трагедіи и дѣйствительно въ это короткое пребываніе Шиллера во Франкфуртѣ «Коварство и любовь» получило окончательную форму. Фантастическій міръ, въ который нерѣдко уходилъ бѣдный поэтъ, былъ пріятнымъ убѣжищемъ отъ тѣхъ тяжелыхъ испытаній, которыми на каждомъ шагу награждала его горькая дѣйствительность. Мейеръ писалъ изъ Мангейма, что на предложеніе Шиллера Дальбергъ не соглашается: по его мнѣнію, пьеса въ настоящемъ видѣ для сцены не годится, а до окончательной передѣлки ея онъ не можетъ дать рѣшительнаго отвѣта. Дальбергъ, какъ директоръ театра, имѣлъ основаніе не допускать трагедіи на сцену, но, какъ богатый человѣкъ, онъ хорошо зналъ, что Шиллеръ, не имѣя ни копѣйки денегъ, видѣлъ въ немъ свое единственное спасеніе, такъ что въ этомъ отношеніи его поступокъ съ бѣднякомъ-поэтомъ былъ жестокъ и несправедливъ. Тысячи людей читали «Пегаса въ ярмѣ» и «Раздѣлъ земли», не думая о томъ, какимъ тяжелымъ испытаніямъ обязаны они своимъ происхожденіемъ, и не замѣчая, что даже въ этихъ болѣзненныхъ вопляхъ поэтъ ни на минуту не измѣнялъ своего душевнаго благородства. И дѣйствительно Шиллеръ принадлежалъ къ тѣмъ рѣдкимъ и свѣтлымъ натурамъ, которыя, при самыхъ невыгодныхъ жизненныхъ условіяхъ, умѣютъ сохранить чистоту сердца и честность убѣжденія. Воспитанный Съ дѣтства въ суровой школѣ бѣдности и потомъ въ продолженіе всей своей жизни располагая скудными средствами, онъ не только своими произведеніями, но и всею своею жизнію служитъ намъ отраднымъ примѣромъ того, какъ человѣкъ, надѣленный божественнымъ даромъ, могъ вызвышаться надъ всѣми житейскими дрязгами. Даже въ Саксенгаузенѣ, въ этомъ скучномъ уединеніи, эта великая душа не оскорбила ни однимъ словомъ упрека того мелочнаго человѣка, который такъ холодно оттолкнулъ его. "Онъ честно/ говоритъ Штрейхеръ о Шиллерѣ, держался своихъ убѣжденій и въ этомъ случаѣ могъ повторить слова Карла Моора: «Пусть страданія разобьются о мою гордость» даже при тѣхъ обстоятельствахъ, когда у другихъ опускаются руки.

Но бѣдности помогаетъ бѣдность. Небольшія деньги, присланныя матерью Штрейхера, дали друзьямъ возможность выѣхать изъ Франкфурта. Вѣрный Андрей, покоряясь въ этомъ случаѣ чувству дружбы, медлилъ своимъ отъѣздомъ въ Гамбургъ, чтобы не оставлять поэта до тѣхъ поръ, пока счастье не улыбнется ему. Спустившись внизъ по рѣкѣ до Майнца, они пѣшкомъ отправились въ Вормсъ, гдѣ ихъ ожидало письмо Мейера. Режиссеръ назначалъ имъ свиданіе въ селѣ Оггерсгеймѣ, въ часовомъ разстояніи отъ Мангейма, въ гостинницѣ «Скотный дворъ», и тутъ при встрѣчѣ съ Шиллеромъ сообщилъ ему, что Дальбергъ будетъ не прочь принять трагедію, если поэтъ согласится передѣлать ее. Къ передѣлкѣ можно приступить немедленно, а такъ какъ письма, полученныя женою Мейера изъ Штутгарта, все еще грозили, что герцогъ потребуетъ выдачи поэта, то рѣшено было оставаться ему въ Оггерсгеймѣ и жить здѣсь подъ именемъ Шмидта. На другой день имъ были высланы чемоданы и маленькое фортепіано Штрейхера и друзья устроились, какъ могли, на «Скотномъ дворѣ.»

Житье ихъ здѣсь было горемычное, — суровая осенняя погода заставила ихъ сидѣть въ четырехъ стѣнахъ невзрачной и грязной гостинницы. Они поселились въ маленькой, нѣкогда выбѣленной комнатѣ, сквозь разбитыя и заклеенныя бумагой окна которой врывался холодный ноябрскій вѣтеръ. Столъ, прибитый къ стѣнѣ, пара полусломанныхъ стульевъ, да кровать въ углу составляли всю мебель комнаты, съ трудомъ нагрѣваемой огромною кафельною печью. Къ этимъ лишеніямъ присоединился еще недостатокъ въ деньгахъ, которыхъ, при всей строгой экономіи Штрейхера, могло хватить только на три недѣли. Но для, чего же дана молодость, для чего даны таланты, какъ не бороться съ подобными невзгодами? Искусство въ прошедшемъ столѣтіи отличалось какимъ-то цыганскимъ характеромъ, — я говорю объ его веселыхъ и беззаботныхъ представителяхъ — и для художника жизнь подъ кровлею, поближе къ звѣздамъ, составляла особую привлекательность. Если ему и случалось терпѣть лишенія на почвѣ дѣйствительности, то мысль его постоянно стремилась въ высь, въ небесное пространство. Въ то время еще не было извѣстно, что «поэтическій даръ есть даръ проклятья» или муза есть Деянира, дарящая своихъ поклонниковъ «плащомъ Несса». Напротивъ поэты отличались идеальнымъ направленіемъ и право «жить съ Зевсомъ на небѣ» покупали голодомъ и страданіемъ, не умѣя «создавать» на роскошныхъ диванахъ передъ пѣнящимся бокаломъ и съ ароматною сигарою въ зубахъ.

Бѣдная, холодная комната въ оггерсгеймской гостинницѣ, ты видѣла другое служеніе музѣ!. Когда послѣ томительнаго дня наступалъ вечеръ и изъ разорванныхъ облаковъ полный мѣсяцъ бросалъ свой блѣдный лучъ на заклеенное окно, поэтъ большими шагами принимался ходить по комнатѣ, и въ его головѣ, опущенной на грудь, возставалъ цѣлый рядъ драматическихъ образовъ. Въ сторонѣ, у своего фортепіано, садился вѣрный Андрей и сперва тихо перебиралъ клавиши, потомъ все сильнѣе и сильнѣе бралъ полные аккорды. Онъ зналъ, что музыка услаждаетъ душу поэта и даритъ его вдохновеніемъ Шиллеръ молча прислушивался къ этимъ ласкающимъ звукамъ, подымалъ голову, счастливая мысль осѣняла его, онъ шепталъ какія-то слова, спѣшилъ къ столу, зажигалъ сальный огарокъ и при этомъ жалкомъ освѣщеніи набрасывалъ на бумагу то, что подсказывалъ ему геній. Такимъ образомъ была создана Луиза Миллеръ.

Планъ этой новой трагедіи не давалъ поэту покоя до тѣхъ поръ, пока онъ не выполнилъ его. Затѣмъ онъ принялся за передѣлку Фіэско, чтобъ въ этой пьесѣ изобразить "полную картину удовлетвореннаго и низверженнаго во прахъ честолюбія. Въ первыхъ числахъ ноября этотъ трудъ былъ конченъ и поэтъ отправился въ городъ, чтобъ исправленную рукопись передать черезъ Мейера Дальбергу. Не получая долго отвѣта, онъ черезъ нѣсколько дней вмѣстѣ съ Штрейхеромъ пошелъ въ Мангеймъ, чтобы спросить режиссера о судьбѣ своей трагедіи. Мейеръ и жена встрѣтили его съ смущеннымъ видомъ и сообщили ему, что часъ тому назадъ пріѣзжалъ вюртембергскій офицеръ и спрашивалъ Шиллера. Мысль о выдачѣ снова мелькнула у всѣхъ въ головѣ и пока обсуждали этотъ вопросъ раздался сильный звонокъ. Поэта и его друга поспѣшили спрятать въ сосѣдней комнатѣ, но вошедшій былъ хорошій знакомый Мейера, принесшій также тревожное извѣстіе, что онъ сейчасъ разговаривалъ въ кофейной съ вюртембергскимъ офицеромъ, который таинственно разспрашивалъ его о Шиллерѣ. Это извѣстіе подтвердили и другіе знакомые, навѣстившіе Мейера, такъ что нечего было сомнѣваться, что дѣло идетъ о задержаніи и выдачѣ бѣглеца. Поэту было не безопасно оставаться изъ домѣ Мейера, и возвращаться въ Оггерсгеймъ. Положеніе было затруднительное, изъ котораго, впрочемъ, вскорѣ вывели «прекрасныя уста.» Госпожа Куріони, проживавшая во дворцѣ принца Баденскаго, любезно приглашала поэта и его друга поселиться у нея и жить до тѣхъ поръ, пока будетъ возможно не опасаться преслѣдованія. Съ благодарностью было принято великодушное предложеніе, и бѣглецъ съ своимъ другомъ провелъ ночь въ великолѣпныхъ палатахъ. На другой день Штрейхеръ разузналъ все и принесъ поэту утѣшительную вѣсть, что вюртембергскій офицеръ еще вчера вечеромъ уѣхалъ изъ Мангейма. Впослѣдствіи дѣло объяснилось тѣмъ, что виновникъ этого паническаго страха былъ скромный путешественникъ, академическій товарищъ Шиллера, желавшій его видѣть.

Между тѣмъ мангеймскіе друзья сознавали, что въ окрестностяхъ города Шиллеру жить не совсѣмъ безопасно, поэ, тому рѣшено было, какъ только «Фіэско» будетъ принятъ на сцену, оставить страну. Шиллеръ согласился на это не совсѣмъ охотно, потому что ему трудно было разставаться съ мангеймскимъ театромъ; но такъ какъ оставаться въ городѣ нечего было и думать, то онъ рѣшился направить свой путь далѣе. Но куда? — вотъ вопросъ. Когда поэтъ, сидя на гауптвахтѣ въ Штутгартѣ, впервые задумалъ оставить родину, то эту мысль онъ тогда же сообщилъ своему другу, баронессѣ Вольцогенъ, которая обѣщала дать ему убѣжище. Это убѣжище было ея имѣніе Бауэрбахъ, находившееся у Мейнингена, гдѣ поэтъ, снабженный всѣмъ необходимымъ, могъ бы прожить до тѣхъ поръ, пока нечего уже будетъ опасаться преслѣдованій герцога вюртембергскаго. Поэтъ въ письмѣ къ этой прекрасной женщинѣ напомнилъ объ обѣщаніи, и она поспѣшила дать ему позволеніе поселиться въ Вауэрбахѣ. Между тѣмъ, въ ожиданіи этого обѣщанія и не располагая ни въ какомъ случаѣ оставаться въ Мангеймѣ или его окрестностяхъ, онъ писалъ своей сестрѣ Кристофинѣ: «Желаніе твое видѣть меня устроившимся въ Мангеймѣ не можетъ исполниться. Еслибъ я и надѣялся найти здѣсь счастье, то я все-таки предпочелъ бы жить поближе къ родинѣ и тамъ служить, но участіе и поддержка моихъ мангеймскихъ друзей сдѣлало меня слишкомъ гордымъ.» Дальнѣйшее содержаніе этого письма замѣчательно тѣмъ что Шиллеръ выражаетъ намѣреніе, которое впослѣдствіи, даже во дни его славы, занимало его: ѣхать въ Берлинъ и тамъ, посредствомъ рекоменданціи Николаи, того самаго Николаи, который былъ потомъ осмѣянъ въ "Ксеніяхъ, " сдѣлаться медикомъ. Было ли это намѣреніе серьезно или дѣлалось только для успокоенія друзей относительно своей будущности, остается нерѣшеннымъ.

Если онъ къ своимъ «мангеймскимъ друзьямъ» причислялъ Дальберга, то ему пришлось жестоко разочароваться, потому что баронъ съ ужасомъ смотрѣлъ на бѣжавшаго полковаго медика и держалъ его отъ себя въ почтительномъ отдаленіи. Что подумаютъ о немъ при штутгартскомъ дворѣ, на празднествахъ котораго онъ только-что присутствовалъ, если онъ окажетъ какое-нибудь покровительство этому бѣглецу? При такомъ образѣ мыслей художественному произведенію трудно было разсчитывать на успѣхъ, а потому директоръ театра велѣлъ передать поэту черезъ Мейера, что "трагедія «Фіэско», даже въ настоящей передѣлкѣ, не годится для сцены и денегъ за нее выдать нельзя. Получивъ отказъ, Шиллеръ не сталъ болѣе безпокоить Дальберга, а предложилъ книгопродавцу Швану напечатать «Фіэско». Тотъ, прочитавъ трагедію, согласился принять, но при тогдашнемъ состояніи нѣмецкой книжной торговли, когда перепечатка всякаго изданія была возможна, онъ могъ только заплатить по луидору за каждый печатный листъ. Плата была невелика, потому что вся трагедія составляла не болѣе 11 печатныхъ листовъ. Но нужда заставила поэта согласиться на это предложеніе, а такъ какъ всѣ деньги Штрейхера были истрачены, то Шиллеръ принужденъ былъ продать свои часы и въ продолженіе двухъ недѣль, пока получится полный гонораръ за «Фіэско», жить въ оггерсгеймской гостинницѣ въ долгъ. Уплативъ счетъ и запасшись необходимымъ для дальнѣйшаго путешествія, Шиллеръ сберегъ еще нѣсколько гульденовъ, чтобы прежде, чѣмъ пуститься въ дальнѣйшее странствованіе, повидаться съ любимою матерью и дорогою сестрою. Письмомъ отъ 19 ноября онъ просилъ ихъ пріѣхать для свиданія въ почтовую контору пограничнаго городка Вретена, обѣщая заплатить изъ своихъ скудныхъ средствъ ихъ путевыя издержки. Онъ отправился верхомъ въ назначенное мѣсто; но едва ли ему пришлось видѣться съ родными, потому что объ этомъ свиданіи мы не имѣемъ никакихъ положительныхъ свѣдѣній, да и мать Шиллера въ это время была больна.

Послѣднюю недѣлю своего пребыванія въ Оггерсгеймѣ Шиллеръ прожилъ одинъ, — другъ его Андрей уѣхалъ въ городъ, чтобы тамъ уроками музыки заработать себѣ хоть нѣсколько денегъ. Но въ концѣ ноября, когда былъ назначенъ отъѣздъ поэта, онъ вмѣстѣ съ Мейеромъ, Ифландомъ и другими знакомыми Шиллера воротился въ Оггерсгеймъ, чтобы проводить друга, все имущество котораго заключалось въ дорожномъ мѣшкѣ, до Вормса, гдѣ Шиллеръ долженъ былъ сѣсть въ почтовую карету и черезъ Франкфуртъ ѣхать въ Мейнингенъ. Въ Вормсѣ мангеймскіе актеры, послѣ веселаго ужина, простились съ поэтомъ; онъ и Штрейхеръ были сильно взволнованы, но ни одного слова не сказали они другъ другу, даже не обнялись, а только крѣпко пожали другъ другу руку, что краснорѣчивѣе было всѣхъ словъ. Черезъ пятнадцать лѣтъ Штрейхеръ съ грустію вспоминалъ о той минутѣ, когда онъ «долженъ былъ оставить это золотое сердце, благороднѣйшаго поэта Германіи одного и въ несчастій». Лежалъ глубокій снѣгъ, дулъ рѣзкій вѣтеръ и у Штрейхера сжималось сердце, когда поэтъ, прикрытый легкимъ плащомъ, влѣзалъ въ плохозащищенную почтовую карету, въ которой ему. при тогдашней медленнной ѣздѣ, въ продолженіе нѣсколькихъ дней, предстояло совершить непріятное путешествіе. Если справедливъ упрекъ, который благородный Штрейхеръ, при воспоминаніи о бѣдствіяхъ Шиллера, высказываетъ Германіи, то не слѣдуетъ забывать того, что геніальные представители нѣмецкаго искусства споконъ вѣка умѣли отличаться мужествомъ и терпѣніемъ и за свои страданія и лишенія покупали себѣ безсмертную славу. Почти въ то самое время, когда нашъ поэтъ, въ зимнюю стужу, какъ плохо одѣтый ремесленникъ, искалъ себѣ убѣжища, великій Моцартъ, вслѣдствіе тупоумнаго невѣжества и грубости общества, терпѣлъ самыя горькія оскорбленія. Пріѣхавъ, въ качествѣ «музыкальной прислуги», въ свитѣ архіепископа Іеронима Зальцбургскаго въ Вѣну, онъ уже въ то время знаменитый музыкантъ, игралъ чуть не роль лакея. «Я обѣдаю», писалъ онъ въ то время, «вмѣстѣ съ камердинерами и пользуюсь преимуществомъ видѣть выше поваровъ». Наконецъ не будучи въ состояніи выносить грубаго и оскорбительнаго обращенія, онъ просилъ архіепископа отпустить его, и графъ Арко, вѣрный совѣтникъ архіепископа, безъ всякаго приказанія со стороны послѣдняго, вытолкнулъ его за дверь. Поэтому-то память Карла Августа Веймарскаго и не умретъ въ нѣмецкомъ народѣ: онъ былъ первый правитель, уважавшій передовыхъ людей своего времени.

ГЛАВА II.
Бауэрбахъ.

Въ Рейнскихъ горахъ. — Зимнее уединеніе. — Библіотекарь Рейнвальдъ. — «Донъ Карлосъ.» — Шарлотта фонъ Вольцогенъ и «безумная» надежда. — Тревога. — Вертеровское настроеніе. — Новыя сношенія съ Дальбергомъ. — Поэтическіе дни. — Отъѣздъ изъ Бауэрбаха.

Не далеко отъ Мейнингена, у подошвы суровыхъ Рейнскихъ горъ, на вершинѣ которыхъ виднѣются развалины замка Геннебергъ, лежитъ селеніе Бауэрбахъ. Занесенное снѣгомъ, непривѣтливо показалось оно нашему бѣглецу, когда онъ вечеромъ 7 декабря 1782 г. прибылъ въ это убѣжище, приготовленое ему дружескою рукою. Баронесса Вольцогенъ то проживала здѣсь, то въ небольшомъ имѣніи Вальдорфѣ, находившемся во владѣніи ея брата, барона Остгейма. Такъ какъ господскій домъ въ Бауэрбахѣ былъ слишкомъ малъ, неудобенъ и ветхъ, то въ 1775 г. баронеса купила еще крестьянскій домъ и въ немъ устроила себѣ помѣщеніе.

Поздно вечеромъ пріѣхалъ поэтъ въ Бауэрбахъ, повидался съ управляющимъ и назвалъ себѣ «докторомъ Риттеромъ», о прибытіи котораго баронесса заранѣе увѣдомляла еще изъ Штутгарта. Продрогшій путникъ былъ немедленно помѣщенъ въ означенномъ домѣ, гдѣ въ теплой комнатѣ онъ могъ отдохнуть отъ бѣдствій и лишеній зимняго путешествія. На слѣдующій день послѣ освѣжительнаго сна онъ подошелъ къ окну своей необширной комнаты и принялся осматривать мѣстность. Взоръ его перебѣгалъ отъ покрытаго снѣгомъ лѣса до ослѣпительно-бѣлыхъ горъ. Уединеніе и тишина, царившая вокругъ него, наполняли его душу чувствомъ спокойствія и безопасности. Подъ вліяніемъ этого пріятнаго настроенія онъ присѣлъ къ столу и принялся за письмо къ вѣрному Андрею: «Наконецъ, добрый другъ, я здѣсь, счастливый и довольный, что достигъ берега. Сверхъ моихъ ожиданій, я нашелъ здѣсь все, — ни одна забота не тревожитъ меня, ничто не нарушаетъ моихъ поэтическихъ грезъ. Домъ моего друга Вольцогенъ прелестенъ и я его не промѣняю на городъ. Я пользуюсь всѣми удобствами: къ моимъ услугамъ столъ, прислуга, отопленіе и все исполняется съ полною готовностью». Но въ концѣ письма это радостное настроеніе поэта омрачается мыслію о будущности друга, при чемъ онъ, вспоминая о своихъ собственныхъ неудачахъ, говоритъ ему слѣдующія горькія слова: «Что бы вы ни дѣлали, добрый другъ, помните практическую истину, которая вашему неопытному другу слишкомъ дорого стоила: если нуждаешься въ людяхъ, то надо сдѣлаться подлецомъ или стать для нихъ совершеннно необходимымъ, — одно изъ двухъ, иначе пропадешь». Изъ этого видно, что неудачи въ жизни разбили надежды Шиллера и поколебали его вѣру въ людей. Въ тотъ же день онъ писалъ Швану и въ этомъ письмѣ встрѣчается слѣдующее замѣчательное мѣсто: «нынѣшнею зимою я непремѣнно сдѣлаюсь поэтомъ, чтобы скорѣе и легче устроить мои дѣла, и какъ только мнѣ это удастся, то я всецѣло отдамся моему ремеслу». Такъ какъ подъ этимъ ремесломъ нужно понимать медицину, то слѣдуетъ предполагать, что Шиллеръ еще подъ свѣжимъ вліяніемъ своей неудачи съ Дальбергомъ, носился съ мыслью отказаться отъ дѣятельности драматическаго писателя и посвятить себя наукѣ, приносящей кусокъ насущнаго хлѣба. Но какъ мы вскорѣ увидимъ онъ нуждался только въ малѣйшемъ толчкѣ, чтобы бросить всѣ эти проэкты и возвратиться къ своему истинному призванію. Несмотря на однообразіе деревенской жизни, первыя недѣли _своего пребыванія въ Бауэрбахѣ Шиллеръ провелъ безъ скуки. Онъ поспѣшилъ успокоить свою семью относительно своего положенія, а уединеніе, послѣ столькихъ мучительныхъ испытаній, было для него въ высшей степени благотворно. Живя вначалѣ въ строгомъ затворничествѣ, онъ впослѣдствіи сошелся съ управляющимъ, гулялъ съ нимъ по горамъ и лѣсамъ, а въ длинные, зимніе вечера игралъ съ нимъ въ шахматы. Главнымъ занятіемъ его была драма «Коварство и любовь», которую онъ въ февралѣ 1783 г. совершенно окончилъ. Нѣжная баронесса Вольцогенъ, заботившаяся не только объ его матеріальныхъ, но и умственныхъ потребностяхъ, рекомендовала его герцогскому библіотекарю въ Мейнингенѣ Вильгельму Рейнвальду, которому было сообщено, кто такой собственно докторъ Риттеръ. Этотъ почтенный человѣкъ, въ которомъ трепетала поэтическая жилка, какъ нельзя болѣе отвѣчалъ этому довѣрію. Онъ не только снабдилъ Шиллера книгами, но при случаѣ поддерживалъ его добрыми совѣтами. Дружба, завязавшаяся между пылкимъ юнымъ поэтомъ и старымъ иппохондрикомъ-ученымъ, перешла впослѣдствіи въ родственную связь. Рейнвальдъ случайно увидѣлъ умныя письма, которыя Кристофива посылала брату, и заинтересовался этою превосходною дѣвушкой; въ 1784 г. онъ познакомился съ нею и черезъ два года женился на ней. Шиллеръ не безъ горькаго раздумья смотрѣлъ на союзъ этихъ двухъ, совершенно различныхъ людей, но, къ счастію, заботы нѣжнаго брата не оправдались. Кристофина умѣла смягчить ипохондрическія причуды этого въ сущности добраго человѣка и прожила съ нимъ, по собственному сознанію, 19 лѣтъ мирно и счастливо.

Книги, которыми Рейнвальдъ снабдилъ поэта, послужили матеріаломъ для новой трагедіи. Интересъ, возбужденный въ Шиллерѣ исторіей Донъ Карлоса, въ Бауэрбахѣ еще болѣе усилился при чтеніи исторической повѣсти, въ которой Французъ С. Реалъ придалъ личности и судьбѣ сына Филиппа ІІ-го романическій характеръ Еслибъ въ то время былъ открытъ Симанкскій архивъ, еслибы въ то время были извѣстны изслѣдованія Прескота и другихъ объ инфантѣ, то жизнь его скорѣе поселила бы въ поэтѣ отвращеніе, чѣмъ участіе. Но полуисторическое и полумиѳическое освѣщеніе, въ которомъ въ то время являлась личность инфанта, представляла богатый матеріалъ воображенію: въ 17 столѣтіи судьба Донъ-Карлоса заинтересовала англійскаго драматурга Отвея, а въ 18-мъ столѣтіи она въ одно время вдохновила двухъ величайшихъ поэтовъ, Шиллера и Алфіери. Но какая разница въ выполненіи!

Въ то время, какъ нѣмецкій поэтъ въ мрачный эпизодъ мрачной исторіи Филиппа ІІ-го внесъ свою завѣтную идею о свободѣ и тѣмъ блистательно доказалъ, что доброе и прекрасное, даже въ своемъ паденіи, одерживаетъ идеальную побѣду надъ злымъ и ненавистнымъ, итальянецъ Алфіери создалъ изъ этого сухое и мрачное государственное событіе, приведшее его къ безотрадному убѣжденію, что все благородное существуетъ на свѣтѣ только за тѣмъ, чтобы сдѣлаться жертвою зла. Но много прошло времени, пока Шиллеръ рѣшился приняться за Донъ-Карлоса; въ первыя недѣли его пребыванія въ Бауэрбахѣ его занималъ еще другой замѣчательный трагическій сюжетъ — исторія Маріи Стюартъ. Только 27 марта 1783 г. поэтъ увѣдомлялъ Рейнвальда, что, послѣ долгаго колебанія, онъ твердо рѣшился заняться испанскимъ инфантомъ, такъ какъ исторія его представляла ему сильные характеры и трогательныя и потрясающія сцены. Съ приближающеюся весною онъ писалъ своему другу: «Всякое поэтическое произведеніе, по моему мнѣнію, есть не что иное какъ восторженная дружба или платоническая любовь къ существу, созданному нашимъ воображеніемъ. Это маленькій намекъ на моего Карлоса. Онъ для меня замѣняетъ возлюбленную, я его ношу въ моемъ сердцѣ и мечтаю съ нимъ. Когда онъ будетъ оконченъ, то сравните его съ Юліемъ Лейзевица не по размаху кисти, но по огню и краскамъ, не по силѣ инструмента, но по тону, въ которомъ мы играемъ. Въ Карлосѣ, если я только смѣю сравнивать, живетъ душа шекспировскаго Гамлета, кипитъ кровь Юлія Лейзевица и бьется мой пульсъ. Кромѣ того въ этой трагедіи, при изображеніи инквизиціи, я постараюсь отмстить за поруганное человѣчество, и хочу, если даже мой Карлосъ вслѣдствіе этого не будетъ принятъ на сцену, вонзить трагическій кинжалъ въ самое сердце того сорта людей, которыхъ прежде онъ только касался».

Эти слова показываютъ, что усердіе, съ которымъ поэтъ принялся за Донъ-Карлоса, въ сущности вытекало изъ полемическаго мотива. Онъ ухватился за этотъ сюжетъ со всею страстію и огнемъ, напоминавшими періодъ бурныхъ стремленій. Этотъ трудъ для Шиллера былъ переходомъ его къ художественному творчеству; въ немъ началъ выясняться великій принципъ его жизни и его поэтическихъ созданій.

Если въ его первыхъ произведеніяхъ идея свобода изливалась дикимъ и бурнымъ потокомъ, то въ домъ-Карлосѣ она превратилась въ свѣтлый источникъ красоты. Вмѣсто искуственнаго, ложнаго титанизма наступила покойная сила гуманной мысли. Великая идея, сдѣлавшаяся впослѣдствіи главнымъ принципомъ всей жизни Шиллера, — путемъ искусства развивать въ людяхъ свободу, — незамѣтно вытѣснила изъ его души бурныя стремленія, и онъ началъ сознавать, что развитіе общества скорѣе обусловливается спокойною, но неопредолимою силою образованія всѣхъ народовъ, чѣмъ произвольными попытками отдѣльныхъ личностей улучшить существующее положеніе.

Но мы бы слишкомъ зашли впередъ, еслибы стали утверждать, что Шиллеръ уже въ Бауэрбахѣ считалъ могучія и глубоко дѣйствующія силы за самыя покойныя, а мирный солнечный лучъ, по его мнѣнію, сдѣлаетъ то, чего не въ силахъ была сдѣлать вся ярость разыгравшейся бури. Напро тивъ Шиллеръ въ эти мѣсяцы былъ жертвою рѣзко мѣнявшагося душевнаго настроенія. За спокойствіемъ, только что пріобрѣтеннымъ, послѣдовало глубокое уныніе, затѣмъ исчезли надежды, а съ потерею ихъ явилось и отчаяніе. Уединеніе не приноситъ пользы 23 лѣтнему юношѣ, — оно скорѣе раздражаетъ, чѣмъ успокоиваетъ его. Въ такомъ положеніи застала его г-жа Вольцогенъ, когда она въ первыхъ числахъ января пріѣхала съ дочерью въ Бауэрбахъ. Поэтъ проводилъ дамъ въ Вальдорфъ и, возвратившись въ Вауэрбахъ, въ письмѣ къ ней ясно выразилъ все свое тогдашнее душевное настроеніе. Онъ воображалъ себя человѣконенавистникомъ и жаловался: «Я съ горячею любовью обнималъ полміра, а въ концѣ концовъ узналъ, что я въ своихъ объятіяхъ держу глыбу снѣга». Затѣмъ, спустя недѣлю, онъ писалъ: «Страшно жить безъ людей, безъ сочувствующей души, — но еще страшнѣе привязаться къ сердцу, съ которымъ придется когда-нибудь разстаться, потому что на свѣтѣ нѣтъ ничего постояннаго».

Это вертеровское настроеніе тѣмъ знаменательно, что Шиллеръ, какъ мы уже раньше замѣтили, въ самый разгаръ вертеризма не былъ зараженъ имъ. Обстоятельство это, впрочемъ объясняется тѣмъ, что поэтъ страстно влюбился въ Шарлоту Вольцогенъ. Шестнадцатилѣтняя дѣвушка произвела глубокое впечатлѣніе на сердце молодаго человѣка, и онъ, не будучи лицемѣромъ, не умѣлъ скрыть своего чувства. По всей вѣроятности, отъ вниманія матери Шарлоты не ускользнула эта страсть, и она всѣми силами старалась предостеречь свою дочь, потому что бракъ, при незавидномъ положеніи поэта, не обѣщалъ ничего хорошаго. Кромѣ того ее пугали послѣдствія покровительства, которое она оказывала бѣжавшему медику. Ея сыновья находились въ Академіи и, какъ мать, она ожидала для нихъ всевозможныхъ милостей отъ герцога вюртембергскаго. Еслибы Карлъ узналъ, подъ чьею кровлею бѣглецъ нашелъ убѣжище, то всѣ ея надежды бы рушились, а потому мы не имѣемъ никакого права упрекать г-жу Вольцогенъ, что она, подъ вліяніемъ материнскаго чувства, рѣшилась удалить поэта изъ Бауэрбаха.

Добрый Штрейхеръ не на шутку встревожился, когда получилъ письмо изъ Гоггейма, въ которомъ Шиллеръ извѣщалъ его, что онъ болѣе не находится въ Бауэрбахѣ. Письмо это несвязно и свидѣтельствуетъ о сильно возбужденномъ душевномъ состояніи поэта. «Не довѣряйтесь никому! восклицаетъ поэтъ своему другу, — человѣческая дружба есть такая вещь, которой искать не стоитъ труда», — а между тѣмъ, къ кому обращено было это восклицаніе, какъ нельзя лучше доказалъ поэту, что дружба во всякомъ случаѣ такая вещь, которую слѣдуетъ цѣнить. Затѣмъ въ письмѣ онъ разсказываетъ всѣ обстоятельства дѣла. «Баронесса увѣрила меня, что ей желательно устроить мою будущность, но мнѣ не хочется портить судьбу ея дѣтей, что можетъ случиться, если герцогъ вюртембергскій пронюхаетъ». Затѣмъ онъ пишетъ, что черезъ Рейнвальда онъ познакомился съ молодымъ человѣкомъ Вурмомъ, который, зная наизустъ «Разбойниковъ», пригласилъ его къ себѣ въ имѣніе. Не лишено комизма то мѣсто въ письмѣ, когда поэтъ нѣсколькими строками выше причисляя дружбу чуть не къ баснямъ, съ восторгомъ восклицаетъ: «Г. Вурмъ при первой встрѣчѣ сдѣлался моимъ задушевнымъ другомъ. Его душа слилась съ моею. У него есть сестра! Мы съ нимъ отправляемся въ его имѣніе въ Тюрингенскій лѣсъ; тамъ я буду жить, окруженный дружбою, и что всего важнѣе буду учиться стрѣлять, потому что другъ мой — страстный охотникъ. Я надѣюсь, что все это произведетъ счастливый переворотъ въ моемъ сердцѣ и головѣ». Но это письмо уже достаточно показываетъ, какая путаница происходила въ головѣ и Сердцѣ поэта. — въ особенности хороша эта неожиданная страсть къ охотѣ! Но удивительный пароксизмъ, къ счастію, продолжался недолго. Поэтъ не поѣхалъ охотиться въ Тюрингенскій лѣсъ. Уже 25 января мы его снова находимъ въ Бауэрбахѣ, потому что примиреніе съ г-жею Вольцогенъ послѣдовало скоро: забота о дѣтяхъ только на время заставила ее забыть врожденное великодушіе. Уѣзжая въ Штутгартъ, она просила Шиллера держать свое пребываніе втайнѣ и не сообщать его никому.

На этомъ основаніи поэтъ отправилъ два письма къ Вильгельму Вольцогенъ въ Штутгартъ, одно помѣченное изъ Франкфурта, другое изъ Ганновера, при чемъ разсказывалъ своему школьному товарищу о своихъ планахъ и о своемъ намѣреніи ѣхать въ Голландію, Англію и Америку. Какъ искренно завязалась вновь дружба между нимъ и г-жею Вольцогенъ, доказываетъ непрерывный рядъ писемъ, которыя онъ посылалъ ей изъ Бауэрбаха

Между тѣмъ въ Бауэрбахѣ ему все дѣлалось безотраднѣе Чувство неувѣренности въ своемъ положеніи тревожило его, а уединеніе еще болѣе развивало въ немъ мучительную страсть къ Шарлотѣ. Онъ понялъ справедливость древняго изреченія, что человѣку не подобаетъ быть одному. 21 Февраля онъ писалъ Рейнвальду: «Я бы отдалъ весь мой достатокъ за человѣческое общество, поюму что я теперь испыталъ, что геній мельчаетъ, если ему не дать внѣшняго толчка. Хотя и говорятъ, что во всѣхъ случаяхъ надѣйся на собственную помощь, но я этому не вѣрю». Разумный другъ понялъ опасность, угрожавшую генію поэта отъ его тогдашняго образа жизни, и въ письмѣ къ Кристофинѣ Шиллеръ выразилъ желаніе, чтобъ ея братъ «отправился въ какой-нибудь большой городъ, напр. Берлинъ, гдѣ есть хорошій нѣмецкій театръ, и жилъ бы подъ руководствомъ ученыхъ и честныхъ людей, удерживавшихъ бы его отъ распущенности, господствовавшей въ то время въ этомъ городѣ». Эта жалоба на нравственное состояніе Берлина была основательна. Съ вѣрнымъ тактомъ указывалъ Рейнвальдъ и на Веймаръ, куда совѣтовалъ ѣхать Шиллеру и познакомиться съ Гёте и Биландомъ, отъ которыхъ могъ бы заимствовать многое. Но для Шиллера еще не наступило время вступить въ среду нѣмецкихъ классиковъ: странствующему поэту пришлось еще возвратиться къ тому мѣсту, откуда онъ отправился искать уединенія въ рейнскихъ горахъ.

Вѣрный Штрейхеръ, сохранивъ прежнюю привязанность къ поэтическому другу, старался, въ кругу мангеймскихъ актеровъ, выставить преимущества «Луизы Миллеръ», трагедіи, которая, такъ сказать, создалась въ его глазахъ. При этомъ не мало было разговоровъ и о печатающемся «Фіэско», который вскорѣ появился подъ названіемъ: «Заговоръ Фіэско въ Генуѣ, республиканская трагедія Фр. Шиллера», а такъ какъ на эти оба произведенія намекали и самые члены театральнаго комитета, то баронъ Дальбергъ пришелъ къ тому убѣжденію, что не мѣшаетъ, чтобы придать болѣе блеска театру, возобновить сношенія съ Шиллеромъ. Три мѣсяца тому назадъ баронъ оттолкнулъ отъ себя бѣднаго бѣглеца, но теперь обстоятельства перемѣнились и ему нечего было бояться, что сношенія съ поэтомъ компрометируютъ его. Герцогъ вюртембергскій былъ слишкомъ уменъ и великодушенъ, чтобы помнить бѣгство Шиллера, а ропотъ, возбужденный во всей Германіи его поступкомъ съ Шубартомъ, заставилъ его оставить дѣло и ограничиться однимъ упрекомъ неблагодарному поэту. Вслѣдствіе этого Дальбергъ написалъ любезное письмо къ Шиллеру, въ которомъ освѣдомлялся объ его драматическихъ трудахъ. Честный Андрей называлъ это письмо «голосомъ сирены», старающейся его снова заманить въ ЛІангеймъ. Но въ сущности это было самымъ простымъ и обыкновеннымъ дѣломъ: Шиллеръ, какъ драматическій писатель, несмотря на пережитыя неудачи, воспользовался первымъ удобнымъ случаемъ, чтобы войти въ сношенія съ извѣстнымъ театромъ. Впрочемъ этому желанію онъ не покорился слѣпо, и его отвѣтъ Дальбергу былъ холоденъ и умѣренъ. Онъ писалъ, что его радуетъ, что баронъ имѣетъ довѣріе къ его драматическому перу, но «чтобы не подвергнуться вновь опасности обмануть ожиданія барона», — онъ, не посылая пьесы, изложилъ ему только планъ и дѣйствіе «Коварства и Любви». Баронъ проглотилъ пилюлю и, страстно желая пріобрѣсть новую трагедію для мангеймской сцены, продолжалъ переписку, вслѣдствіе которой поэтъ рѣшился отправиться въ Мангеймъ вначалѣ на то только время, которое потребно будетъ для постановки его двухъ новыхъ трагедій.

Скучная жизнь въ Бауэрбахѣ получила новую прелесть, когда въ маѣ мѣсяцѣ пріѣхала туда г-жа Вольцогенъ съ Шарлотою. Поэтъ приготовилъ своей покровительницѣ великолѣпную встрѣчу, — крестьяне звонили въ колокола, нанятые музыканты проиграли тушъ, а пасторъ сказалъ привѣтственную рѣчь. Шилеръ прожилъ въ сельскомъ уединеніи съ своимъ другомъ и любимою Шарлотою счастливые весенніе дни. Въ первый разъ онъ узналъ въ это время, какъ мало нужно, чтобъ быть счастливымъ. Но дѣйствительно ли онъ былъ счастливъ? Въ этомъ случаѣ его возраставшая страсть къ Шарлотѣ Вольцогенъ должна бы была сдѣлаться скорѣе братскою дружбою, чѣмъ пламенною страстію, потому что юная красавица питала къ Шиллеру одну только дружескую привязанность, — сердце ея принадлежало одному воспитаннику Карловой школы, съ которымъ она познакомилась еще въ Штутгартѣ. Можетъ быть она и не замѣчала, что происходило въ поэтѣ, деликатное чувство котораго не позволяло ему входить съ ней въ какія бы то ни было объясненія. Но глазъ матери видѣлъ лучше, и она рѣшила, что самымъ вѣрнымъ лекарствомъ будетъ для Шиллера и для Шарлоты удаленіе его изъ Бауэрбаха. При первомъ удобномъ случаѣ она поспѣшила передать свое намѣреніе поэту, и тотъ былъ такъ тронутъ ея словами, что обѣщался ѣхать въ Мангеймъ и тамъ снова сойтись съ Дальбергомъ. Въ половинѣ іюля это обѣщаніе исполнилось и черезъ нѣсколько дней мы уже находимъ поэта въ дорогѣ.

Когда онъ покидалъ свое тихое убѣжище въ рейнскихъ

горахъ, то утѣшалъ себя надеждою вскорѣ опять возвра титься туда, но надежда эта не сбылась. Желаніе его назвать Шарлоту своею женой также не осуществилось. Годъ спустя онъ писалъ къ ея матери, съ которой до самой ея смерти оставался въ дружескихъ отношеніяхъ: "Тихія радости семейной жизни придали бы бодрость моимъ занятіямъ, очистили бы мою душу отъ дикихъ привычекъ. О, еслибъ я нашелъ дѣвушку, которая бы была дорога моему сердцу, или еслибъ я могъ назваться вашимъ сыномъ! Богата ваша Лотта не будетъ, но счастлива. Но тутъ же онъ понялъ всю безполезность своего сватовства, потому что въ концѣ письма, отправка котораго замедлилась на нѣсколько дней, прибавилъ слѣдующія слова: «Мнѣ страшно за мою безумную надежду, но я надѣюсь, моя дорогая, что вы простите мнѣ мой глупый капризъ». Г-жа Вольцогенъ имѣла на столько такта, что приняла все это дѣло за "капризъ* и не придала ему никакого серьезнаго значенія. Шарлота, которой первая сердечная привязанность къ воспитаннику Академіи также кончилась ничѣмъ, вышла впослѣдствіи замужъ за совѣтника Лиліенштейна и въ 1794 году умерла отъ первыхъ родовъ. Но имя Лотты не пропало безслѣдно въ жизни нашего поэта: ему пришлось съ нимъ встрѣтиться еще разъ, чтобы потомъ навсегда соединиться съ его именемъ.

ГЛАВА III.
Мангеймъ

Пріѣздъ. — Дальбергъ. — Предложеніе. — Лихорадка. — Безпокойство. — Пріятное посѣщеніе. — «Фіэско» и «Луиза Миллеръ» на сценѣ. — Характеристика этихъ трагедій. — Поступленіе въ курпеальцское нѣмецкое общество. — Разсужденіе о театрѣ. — Успѣхъ «Донъ-Карлоса». — «Рейнская Талія». — Первая встрѣча съ Каролиною и Шарлотою Ленгееельдъ. — Шарлота Кальбъ. — Маргарита Шванъ. — Безденежье и другія горести. — При дворѣ. — «Герцогскій совѣтникъ Шиллеръ». — «Ты, дружба, сердца исцѣлитель». — Въ Саксонію!

«Наконецъ я въ Мангеймѣ! Усталый и разбитый, пріѣхалъ я сюда вчера вечеромъ, прошатавшись почти цѣлый день по Франкфурту. Мейеръ нанялъ мнѣ отличную квартиру со столомъ на дворцовой площади; изъ моей комнаты восхитительный видъ». Такъ увѣдомлялъ поэтъ г-жу Вольцогенъ о своемъ вторичномъ пріѣздѣ въ Мангеймъ. Его письма къ ней могутъ служить самымъ лучшимъ доказательствомъ благородства Шиллера; они проникнуты такою искренностью и довѣріемъ, съ которымъ только сынъ можетъ обращаться къ матери. Въ строкахъ гдѣ онъ говоритъ о Лоттѣ, слышится сдержанная страсть. Вауэрбахъ съ его тѣнистымъ садомъ, уединеннымъ лѣсомъ — постоянно предъ его глазами. Онъ желаетъ только 600 гульденовъ годоваго дохода, чтобы не имѣть дѣла съ міромъ, и поселиться въ маленькой деревенькѣ въ рейнскихъ горахъ и тамъ покончить свои дни. Въ то же время онъ глубоко благодаритъ своего великодушнаго друга, которому онъ обязанъ не только своимъ матерьяльнымъ положеніемъ, — «но, восклицаетъ онъ въ письмѣ отъ 11-го августа, — вы даже исправили мнѣ сердце'»

Честный Штрейхеръ, котораго Шиллеръ такъ неожиданно встрѣтилъ въ квартирѣ Мейера, былъ пріятно пораженъ цвѣтущимъ здоровьемъ и веселымъ видомъ своего друга, — слѣдствіе покойной жизни въ Бауэрбахѣ. Но розовыя щеки и веселость не долго продолжались, хотя въ началѣ все шло хорошо. Черезъ нѣсколько дней по пріѣздѣ Шиллера баронъ Дальбергъ принялъ поэта и замѣтилъ, что онъ будетъ очень радъ, если тотъ поселится въ Мангеймѣ. Шиллеръ отлично оцѣнилъ эту диллетантскую натуру въ письмѣ къ г-жѣ Вольцогенъ: «Этотъ человѣкъ — совершенный порохъ: онъ быстро вспыхиваетъ и также скоро гаснетъ». Но вначалѣ этотъ порохъ горѣлъ довольно ярко и тепло. Баронъ далъ слово поставить «Фіэско» на сцену, присутствовалъ въ одномъ собраніи. гдѣ читалась «Луиза Миллеръ» и обѣщался допустить представленіе «Разбойниковъ» и другихъ большихъ пьесъ. Шиллеръ былъ очень радушно принятъ въ домѣ Швана и имѣлъ удовольствіе видѣть письмо Виланда, гдѣ прославленный поэтъ относился къ своему земляку «тепло и высоко цѣнилъ его». Но прошло нѣсколько недѣль, пока переговоры поэта съ Дальбергомъ получили опредѣленную форму. Первый крѣпко держался за мысль не просить это рой разъ барона, который наконецъ долженъ былъ выяснить свое предложеніе, чтобы заручиться дѣятельностью Шиллера для своего театра. Но прежде нежели предложеніе Дальберга получило форму контракта, поэтъ захворалъ лихорадкою, возвратные припадки которой были сущимъ мученіемъ для него. Кромѣ болѣзни его посѣтило еще душевное горе: желчная лихорадка, свирѣпствовавшая въ городѣ, похитила его дорогаго друга — режиссера Мейера.

Рѣшеніе Шиллера принять предложеніе Дальберга еще ускорилось тѣмъ обстоятельствомъ, что въ Бауэрбахъ ожидали жениха Лотты, нѣкоего г. У., при чемъ поэтъ не могъ скрыть чувства ревности. «Увѣрьте, писалъ онъ 12-го сентября баронессѣ. — вашу Лотту въ моей вѣчной дружбѣ. Теперь, вѣроятно, у нея г. У. и она едва ли вспомнитъ обо мнѣ, бѣдномъ отсутствующемъ». Нѣсколько ранѣе онъ извѣщалъ ее о своемъ окончательномъ согласіи на предложеніе Дальберга. Онъ обязался въ продолженіе года поставить на сцену «Фіэско», «Луизу Миллеръ» и еще третью пьесу. За это онъ выговорилъ себѣ 300 гульденовъ и кромѣ того полный сборъ съ каждой пьесы. Право собственности этихъ драмъ принадлежало ему и онъ надѣялся теперь привести свои дѣла въ порядокъ, т. е. значительную часть полученныхъ денегъ употребить на погашеніе долговъ. Въ вознагражденіе за свою дѣятельность онъ надѣялся, по истеченіи К-мы или 9-ти мѣсяцевъ, увидѣть своего друга Вольцогепъ въ Бауэрбахѣ. «До тѣхъ поръ я поручаю васъ милосердію Бога, писалъ онъ ей, молитесь за меня и за мою молодость. Моя дружба къ вамъ неизмѣнна и да послужитъ она мнѣ противоядіемъ отъ всѣхъ искушеній».

Но противоядіе дружбы не всегда бываетъ всесильно. Поэтъ сближаясь съ кружкомъ артистовъ, котораго по своему положенію избѣжать не могъ, вошелъ во многія не совсѣмъ благовидныя знакомства. Развлеченія разнаго рода, представлявшіяся въ то время въ веселомъ и дорогомъ Мангеймѣ, мѣшали его занятіямъ, истощали его кошелекъ и въ особенности были вредны его здоровью. Этимъ объясняется его безпокойное, лихорадочное состояніе, которое приводило его къ необыковеннымъ планамъ и желаніямъ. Такъ напримѣръ масонство возбуждало въ немъ живѣйшій интересъ, что разумѣется было вѣяніемъ времени, какъ мы увидимъ впослѣдствіи. Старикъ Шиллеръ, проживавшій въ Солитюдѣ, вскорѣ замѣтилъ, что пребываніе сына въ Мангеймѣ мало обѣщаетъ хорошаго въ будущемъ. Онъ предложилъ поэту помириться съ герцогомъ, возвратиться на родину и снова приняться за медицину. Отецъ даже готовъ былъ унизиться и просить прощенія у герцога за сына. Сестра Кристофина писала въ томъ же смыслѣ и сердцу Шиллера пришлось выдержать трудную борьбу, чтобъ устоять противъ этихъ просьбъ; кромѣ того больная мать замѣчала ему. что свиданіе съ Фридомъ вылечитъ ее скорѣе, чѣмъ всевозможныя лекарства. Но для Шиллера возвратиться въ прежнее рабство значило погибнуть. Онъ не могъ унизиться передъ герцогомъ и не хотѣлъ допустить, чтобъ и отецъ сдѣлалъ это. Онъ считалъ это за потерю уваженія къ самому себѣ и утрату вѣры въ свою будущность. Но какъ сильна была въ это время, несмотря на всѣ невзгоды, эта вѣра въ юношѣ, доказываетъ намъ его бывшій наставникъ Абель, въ половинѣ ноября посѣтившій своего ученика. Профессоръ, маленькій, толстенькій человѣчекъ, пріѣхалъ къ нему верхомъ, «со шпорами, въ круглой шляпѣ, и съ заткнутымъ за поясомъ охотничьимъ ножемъ, какъ іенскій студентъ». Шиллеръ радостно встрѣтилъ своего дорогаго наставника и друга, поставилъ нѣсколько бутылокъ бургонскаго, подаренныхъ ему однимъ изъ его мангеймскихъ почитателей; но пріятное впечатлѣніе, которое произвелъ бывшій ученикъ на Абеля, еще лучше бургонскаго освѣжило пріѣзжаго. «Не смотря на незавидное положеніе Шиллера, — писалъ впослѣдствіи Абель, — я съ удовольствіемъ замѣтилъ, что душа его, съ тѣхъ поръ какъ я его не видалъ, приняла болѣе высокій полетъ. Онъ съ увѣренностію говорилъ о своихъ планахъ и смѣло разсчитывалъ на ихъ успѣхъ. Его идеалъ теперь ясно и окончательно опредѣлился и онъ чувствуетъ въ себѣ достаточно силъ, чтобы приблизиться къ нему».

Но старый другъ, вѣроятно, преувеличивалъ веселое настроеніе Шиллера, потому что въ началѣ 1784 г. мы видимъ его въ довольно трудныхъ обстоятельствахъ. Дальбергъ торопилъ его скорѣе окончить передѣлку для сцены двухъ новыхъ трагедій, и онъ, полубольной, долженъ былъ сидѣть за этой работою. За нѣсколько недѣль до новаго года рукопись «Фіэско» была окончена и передана директору. Эта передѣлка въ трагедіи, въ особенности пятаго акта, была такъ велика, что скорѣе походила на комедію, чѣмъ на трагедію. Между тѣмъ какъ настоящій Шиллеровскій Фіэско, какимъ онъ намъ является въ его собраніи сочиненій, нравственно гибнетъ въ борьбѣ между гражданскою добродѣтелью и честолюбіемъ, чтобы затѣмъ, отрекшись отъ республиканскаго принципа, пасть отъ мстительной руки республиканца Веррина, въ передѣланной пьесѣ этотъ самый герой подавляетъ въ себѣ жажду власти, разбиваетъ добытый скиптръ и желаетъ быть только гражданиномъ свободнаго государства. Такимъ образомъ въ искаженной драмѣ никто не умираетъ, за исключеніемъ развратнаго Джіанетино; даже самъ Мавръ остается цѣлъ и все кончается счастливо и благополучно. Понятно, что при такой формѣ все дѣйствіе пьесы исчезло, и трагическій узелъ, на завязкѣ котораго была построена вся драма, т. е. гибель благородной натуры отъ чрезмѣрнаго самолюбія, потерялъ всякое значеніе, такъ что вмѣсто глубокаго, потрясающаго впечатлѣнія явился какой-то сантиментальный оптимизмъ. Сколько труда стоило поэту, въ угоду директора, актеровъ и публики, рѣшиться на такія чрезмѣрныя измѣненія въ драмѣ, нарушавшія историческую и поэтическую истину, — разсказалъ намъ Штрейхеръ.

Но, въ сущности, всѣ эти измѣненія пропали даромъ, по крайней мѣрѣ для мангеймской публики. «Фіаско» былъ первый разъ поставленъ на сцену II января 1784 г., но несмотря на блестящую обстановку, несмотря на то, что Зекъ игралъ героя пьесы, Ифландъ Веррина, Векъ Бургиньоно и Тоскани Мавра (въ послѣдствіи эту роль съ большимъ успѣхомъ исполнялъ Бейль) и нѣкоторыя сцены вызывали дружныя рукоплесканія, пьеса не имѣла того успѣха, которымъ пользовались «Разбойники». Въ письмѣ отъ 5 мая къ Рейнвальду, поэтъ говорилъ, «что мечта возвратиться въ идиллическое уединеніе Бауэрбаха исчезла, Фіэско публика не поняла, — пьеса, по сознанію мангеймцевъ, слишкомъ учена для нихъ. Республиканская свобода здѣсь звукъ безъ всякаго значенія, пустое слово; въ жилахъ жителей Пфальца не течетъ римская кровь. Но въ Берлинѣ ее играли 14 разъ сряду и во Франкфуртѣ она также понравилась». «Фіэско», какъ извѣстно, съ самаго своего появленія и до нашихъ дней подвергался различнаго рода сужденіямъ. Но если взвѣсить все и опустить эстетическіе недостатки въ изображеніи женскихъ характеровъ, то можно согласиться съ Гервинусомъ, что Шиллеръ въ «Фіэско» далеко опередилъ «Разбойниковъ» уже тѣмъ, что для своей второй трагедіи избралъ историческій сюжетъ. Даже Гильдебрандъ, рѣзко нападая на слабыя стороны произведенія, говоритъ, что «Фіэско» имѣетъ передъ «Разбойниками» то преимущество, что въ этой трагедіи Шиллеръ изъ смутной анархіи переходитъ къ понятію свободнаго государственнаго устройства. Напротивъ Карьеръ справедливо замѣчаетъ, что Шиллеръ въ своемъ субъективномъ стремленіи не строго придерживался исторіи, но измѣнялъ ее и исправлялъ, и вмѣсто того, чтобы вмѣшать въ событіе силу судьбы, ввелъ въ него интригу. Въ этомъ заключается, по моему мнѣнію, основательный упрекъ, за который впрочемъ можно извинить поэту. Онъ писалъ подъ вліяніемъ своего времени. Вся исторія 18-го столѣтія до Французской революціи была сѣтью интригъ, а вся политика, во время юности Шиллера, заключалась въ потаенныхъ лѣстницахъ и подземныхъ темницахъ. Поэтому поэтъ, незнакомый еще съ ходомъ всемірно-историческаго развитія, не могъ иначе изобразить борьбу между деспотизмомъ и свободою какъ въ формѣ интриги. Но если, съ одной стороны, время сильно вліяло на него, то съ другой онъ значительно опередилъ его. Я говорю о пророческихъ выраженіяхъ, встрѣчающихся въ трагедіи. Не безъ основанія пьеса называется «республиканскою трагедіею»: въ ней слышится чудное предчувствіе приближавшихся событій, предчувствіе, свойственное нашему поэту болѣе чѣмъ кому-либо другому и съ которымъ намъ еще придется встрѣтиться. Если кого изъ поэтовъ можно назвать пророкомъ, такъ это Шиллера.

«Луиза Миллеръ» еще прежде была признана годною для сцены и автору не нужно было дѣлать никакихъ измѣненій, кромѣ небольшихъ сокращеній и смягченій слишкомъ рѣзкихъ сценъ. Только его друзья, напуганные холоднымъ пріемомъ «Фіэско», были въ большомъ безпокойствѣ 15 апрѣля, въ день, когда должна была идти новая трагедія, и это безпокойство еще увеличилось тѣмъ, что пьеса Иффланда «Преступленіе изъ честолюбія», имѣла только что огромный успѣхъ. Они не безъ основанія боялись, что публика, встрѣтившая съ большимъ сочувствіемъ произведеніе Ифланда, чѣмъ «Фіэско», не съумѣетъ оцѣнить и новой пьесы Шиллера. Наступилъ вечеръ. Объявленіе о трагедіи, названной Ифландомъ «Коварство и Любовь», привлекло въ театръ многочисленную публику. Шиллеръ сидѣлъ въ ложѣ и съ нимъ находился Штрейхеръ, который и передалъ намъ разсказъ объ этомъ спектаклѣ. Спокойно, весело, но погруженный въ самого себя и обмѣниваясь нѣсколькими словами, ожидалъ Шиллеръ поднятія занавѣса. Но когда началось представленіе, лицо поэта преобразилось, на немъ выразилось ожиданіе, нижняя губа выдвинулась, брови сморщились, а въ глазахъ заблисталъ огонь, въ особенности, когда игра артистовъ удовлетворяла его. Въ продолженіе перваго дѣйствія онъ не сказалъ ни словами только до окончаніи его замѣтилъ, что пьеса идетъ хорошо. Второй актъ прошелъ очень живо; въ особенности конецъ былъ веденъ съ. такимъ воодушевленіемъ и поражающею правдой, что когда упалъ занавѣсъ, то всѣ зрители невольно встали и разразились громкими рукоплесканіями. Поэтъ былъ такъ изумленъ этимъ, что самъ всталъ и поклонился публикѣ. На его лицѣ, въ его благородной «игурѣ выражалось сознаніе самодовольства.

„Коварство и Любовь“ заканчиваетъ первый періодъ произведеній Шиллера. Какъ „Разбойники“ и „Фіэско“, такъ и эта трагедія была протестомъ противъ существующаго порядка, протестъ сердца и просвѣщеннаго гуманизма противъ чинопочитанія и рѣзкаго различія сословій. Въ ней все еще слышится неугомонившійся титанизмъ и замѣтно геніальничанье. а идеальныя личности, какъ Фердинандъ и Луиза, болѣе смахиваютъ на каррикатуру, чѣмъ самое изображеніе плутень знатныхъ людей. Невѣроятно, чтобы Шиллеръ съ намѣреніемъ доводилъ идеализмъ молодаго офицера до смѣшнаго, а сантиментальность Луизы до болѣзненной мечтательности, чтобъ этими двумя характерами доказать, какого ложнаго пути иногда достигаетъ образованіе. Одинъ только музыкантъ очерченъ вѣрно и выхваченъ прямо изъ жизни, такъ что его по справедливости можно назвать лучшимъ созданіемъ Шиллера. Но чтобы вѣрнѣе оцѣнить пьесу, нужно смотрѣть на нее съ точки зрѣнія того времени, въ которое она появилась, вслѣдствіе чего мы найдемъ въ ней болѣе историческаго содержанія, чѣмъ въ „Фіэско“. Инстинктъ публики подмѣтилъ это отлично, ей извѣстны были интриги, совершавшіяся при многихъ дворахъ Германіи и изображенныя въ этой пьесѣ. Первая мысль написать эту трагедію явилась у поэта во время его ареста въ Штутгартѣ. Дѣйствія герцога Карла въ первой половинѣ правленія были еще въ памяти каждаго вюртембергца. Шиллеру стоило только вспомнить Монмартена Витледера, Гегеля, чтобъ имѣть живые образцы для своего президента Вальтера и его секретаря Вурма. Въ образцѣ для „леди Мильфордъ“ также недостатка не было, и не под лежитъ никакому сомнѣнію, что поэтъ, изображая эту личность, имѣлъ въ виду графиню Гогенгеймъ. Съ этой точки зрѣнія „Коварство и Любовь“ является въ нашей литературѣ полнѣйшимъ выраженіемъ бурнаго настроенія и вытекавшихъ изъ него реальныхъ отношеній. Оно было освѣжающею бурею въ нашей душной, зачумленной атмосферѣ. Швалъ напечаталъ пьесу вскорѣ послѣ перваго ея представленія и старикъ Шиллеръ, получивъ въ Солитюдѣ свѣжій экземпляръ. обрадовалъ сына извѣстіемъ, что ему пьеса понравилась, хотя нѣкоторыя мѣста слѣдовало бы и выпустить. Замѣчаніе отца понятно, такъ какъ нѣкоторыя мѣста дѣйствительно могли поднять бурю въ Вюртембергѣ. Но вѣроятно въ трагедіи не нашли ничего дурнаго, потому что хотя Шиллера и считали при дворѣ неблагодарнымъ, дезертиромъ и бунтовщикомъ, его „Разбойники“ были даны въ Штутгартѣ съ большимъ успѣхомъ, а роль Франца Моора исполнялъ даже самъ Иффляндъ. За тѣмъ на Штутгартской сценѣ были поставлены „Коварство и Любовь“. Съ одной стороны это доказываетъ, какъ важны были въ то время литературныя событія, съ другой свидѣтельствуетъ, что правительственная власть еще не имѣла въ то время того робкаго и осмотрительнаго характера, которымъ она отличалась впослѣдствіи. Но все-таки представленіе „Коварства и Любви“ для нервъ штутгартскихъ придворныхъ было тяжелымъ испытаніемъ, и дѣйствительно Вальтеры, Вурмы и Кальбы, скрѣпя сердце, смотрѣли на сцену, гдѣ ихъ двойники волновали всю мыслящую публику. Подобное оскорбленіе повлекло за собою жалобу въ Гогенгеймъ, откуда былъ сдѣланъ строгій выговоръ полковнику Зеегеру, подъ вѣдѣніемъ котораго находился театръ, что онъ могъ допустить подобную пьесу на сцену. Понятно, что она немедленно была снята съ репертуара., къ великому неудовольствію артистовъ и публики.

Такъ какъ попытка, посредствомъ музы, завоевать себя отечество не удалась поэту, то онъ рѣшился смотрѣть на Пфальцъ какъ на новую родину. Въ это время въ Мангеймѣ, подъ покровительствомъ курфюрста и подъ президентствомъ Дальберга, образовался родъ академіи, названной курифальцскимъ нѣмецкимъ обществомъ. Въ одномъ изъ засѣданій, въ началѣ Февраля 1784 г., Шиллеръ былъ избранъ членомъ и вскорѣ утвержденъ курфюрстомъ. Поэтъ предвидѣлъ это избраніе, потому что 11 февраля онъ писалъ уже баронессѣ Вольцогенъ, какъ о „великомъ шагѣ къ водворенію“, а своему другу Цумштегу онъ сообщалъ въ Штутгартъ, что съ принятіемъ его въ нѣмецкое общество онъ будетъ пользоваться правами пфальцскаго подданнаго. Все это дѣло было въ сущности только пустая формальность, но что Шиллеръ принялъ его серьезно, доказываютъ выше приведенныя письма. Предъ вступленіемъ въ нѣмецкое общество 20 іюля онъ прочелъ въ публичномъ засѣданіи статью: „Какое вліяніе можетъ имѣть хорошо устроенный театръ“, которая впослѣдствіи, подъ названіемъ: „Театръ, какъ нравственное учрежденіе“, вошла въ его полное собраніе сочиненій. Эта статья есть не что иное какъ oratio pro domo, гдѣ авторъ блестящимъ образомъ выясняетъ свое призваніе какъ драматическаго писателя, на театръ смотритъ какъ на великую, прекрасную цѣль, драму ставитъ въ параллель съ религіей, а отъ искусства, въ особенности драматическаго, ожидаетъ нравственно-религіознаго значенія. Во всей статьѣ, хотя неувѣренно, проглядываетъ та великая мысль, которую Шиллеръ, какъ эстетикъ, впослѣдствіи такъ великолѣпно развилъ, мысль, посредствомъ искусства, образовать и облагородить человѣчество.

О чемъ поэтъ въ этой статьѣ намекнулъ только теоретически, то въ „Донъ Карлосѣ“ онъ постарался развить практически. Послѣ долгаго колебанія онъ снова воротился къ этой трагедіи, самая форма которой должна была показать высшую степень его искусства. Вмѣсто прозы онъ избралъ пятистопный ямбъ, которымъ написанъ „Натанъ“ Лессинга. Этотъ выборъ доказывалъ нетолько одинъ внѣшній успѣхъ, пріобрѣтенный поэтомъ, но въ благородномъ и блестящемъ стихѣ, не терпѣвшемъ никакихъ дикихъ выходокъ бурнаго періода, чувствовалась будущая сила поэтическаго генія Шиллера. Міровоззрѣніе поэта, щеголяя въ первыхъ трехъ драмахъ отрицаніемъ и разрушеніемъ существующаго порядка, въ тДонъ Карлосѣ» принимаетъ сознательный и спокойный характеръ. Вмѣсто дикаго переворота является образовательная реформа, разбойничій кинжалъ превращается въ мечъ свободнаго слова, а красное пламя факела измѣняется въ свѣтлый лучъ истины. Высокое значеніе этой драмѣ придаетъ въ особенности маркизъ Поза, составляющій одно изъ замѣчательнѣйшихъ лицъ во всей трагедіи, потому что Шиллеръ вдохнулъ въ него все благородство своей собственной души. Онъ, по прекрасному выраженію Гейне, самъ маркизъ Поза, пророкъ и солдатъ сражающійся зато, что онъ проповѣдуетъ, и носящій подъ испанскимъ плащомъ лучшее сердце, которое когда-либо страдало и любило въ Германіи. Другъ Штрейхеръ, которому Шиллеръ повѣрялъ свои созданія, съ восторгомъ слушалъ сцены, читанныя ему поэтомъ. Какъ послѣдняго возвысило въ собственныхъ глазахъ новое произведеніе доказываютъ тѣ воодушевленныя строки, съ которыми онъ въ «Рейнской Таліи» за 1784 г. обращается къ читателямъ: «Публика для меня все — моя наука, мой повелитель, мой повѣренный. Ей одной принадлежу я. Только передъ ея судилищемъ предстану я. Ее одну только почитаю я и боюсь. Что-то великое совершается во мнѣ при мысли, что я буду покоряться одному только приговору свѣта и аппелировать къ одному трону — человѣческой душѣ». Любопытно съ какимъ чувствомъ вспоминалъ Шиллеръ объ этомъ юношескомъ энтузіазмѣ, когда при болѣе близкомъ знакомствѣ съ этимъ «повелителемъ» писалъ въ 1799 г. къ Гёте: «Съ публикой возможно единственное отношеніе, въ которомъ не будешь раскаяваться. — это война». Главнымъ содержаніемъ «Рейнской Таліи» въ этомъ и слѣдующихъ годахъ были три первые акта «Донъ Карлоса» въ томъ растянутомъ видѣ, въ которомъ онъ былъ неудобенъ для сцены. Критика не замедлила обратить вниманіе на этотъ недостатокъ и Виландъ замѣтилъ не безъ основанія, что Шиллеръ еще слишкомъ богатъ идеями и образами, много говоритъ и не умѣетъ владѣть своимъ воображеніемъ. Поэтъ самъ держался того мнѣнія, что «Донъ-Карлосъ» не годится для сцены: онъ противорѣчитъ его идеальному взгляду на драматическую поэзію. Но идеальной сцены не существуетъ, есть дѣйствительная, и только она можетъ вѣрно изображать жизнь. — Впослѣдствіи Шиллеръ созналъ это и рѣшился сократить «Донъ Карлоса», чтобы сдѣлать его годнымъ для сцены.

Между тѣмъ кругъ знакомства поэта замѣтно расширился и въ этотъ кругъ вошли лица, которыя впослѣдствіи значительно вліяли на его жизнь. 7 іюля 1784 г. онъ писалъ баронессѣ въ Бауэрбахъ, что встрѣтился съ одною дамою Л., которая, возвратясь изъ Швейцаріи, сдѣлала ему визитъ, но не застала его дома, такъ что ему удалось ее видѣть только на одну минуту передъ ея отъѣздомъ. Это была Луиза фонъ Ленгефельдъ, вдова умершаго въ 1775 г. рудольшатскаго камеррата Карла-Кристофа Ленгефельда и родственника семейства Вольцогенъ. Она съ обѣими дочерьми, Каролиною и Шарлотою, ѣздила въ Швейцарію и на возвратномъ пути остановилась на нѣсколько дней въ Штутгартѣ. Ея тетка, г-жа Вольцогенъ, жившая въ то время тамъ, познакомила путешественницъ съ своимъ старшимъ сыномъ Вильгельмомъ Вольцогенъ, на котораго Каролина произвела глубокое впечатлѣніе. Баронесса свозила также своихъ гостей въ Солитюдъ и представила ихъ семейству Шиллера. Старуха мать и не предчувствовала, что одна изъ дѣвушекъ, переступившихъ порогъ ея дома, черезъ 10 лѣтъ сдѣлается женою Фрица. Госпожа Ленгефельдъ цѣлый годъ прожила съ своими дочерьми въ Швейцаріи, преимущественно въ Веве, гдѣ Лотта, которую мать готовила во фрейлины, усердно занималась французскимъ языкомъ. Возвращаясь въ 1784 г. въ Рудольштатъ, онѣ остановились въ Мангеймѣ, чтобы повидаться съ поэтомъ. Но встрѣча эта, какъ мы знаемъ, была такъ кратковременна, что они не успѣли даже завязать разговора, сказать слова, которое бы возбудило какой-нибудь интересъ. Сестрамъ были знакомы отдѣльныя сцены «Разбойниковъ», но ихъ испугали изображенныя въ ней картины «дикой жизни»; кромѣ того ихъ души были такъ полны величавою природою альпійскаго міра, что въ нихъ уже не было мѣста для другихъ впечатлѣній. все таки сестры, въ особенности старшая, такъ были поражены высокою, благородною фигурою поэта и немало дивились, что такой «могучій, неукротимый геній жилъ въ такомъ скромномъ молодомъ человѣкѣ»". Шиллеръ съ своей стороны видѣлъ въ этомъ посѣщеніи одинъ только голый фактъ, и дѣйствительно странно, что эти два существа, которыя впослѣдствіи такъ близко сошлись, при первой встрѣчѣ прошли мимо другъ друга безъ всякаго участія.

Но болѣе живую радость въ это время доставило поэту посѣщеніе его сестры Кристофины, пріѣхавшей вмѣстѣ съ Рейнвальдомъ, который тогда уже былъ объявленъ ея женихомъ. Едва только успѣли уѣхать эти дорогіе гости, какъ въ Мангеймъ пріѣхала молодая дама, съ которой Шиллеръ познакомился еще въ семействѣ Вольцогенъ, въ Бауэрбахѣ — и опять Лотта. Шарлота Маршалькъ фонъ Остгеймъ, родившаяся въ 1761 г. въ Тюрингенѣ, послѣ смерти своихъ родителей, пережила молодость, полную быстро мѣняющихся впечатлѣній. Надѣленная отъ природы умомъ и пылкимъ воображеніемъ, она развилась почти безъ всякаго правильнаго воспитанія. Еще до конфирмаціи она успѣла познакомиться съ сочиненіями самаго разнообразнаго содержанія: Библія, Коранъ, Вольтеръ, Руссо, Шекспиръ, Клопштокъ, Виландъ служили ей «безбрежнымъ чтеніемъ», — выраженіе которое впослѣдствіи примѣнилъ къ ней ея любимецъ Жанъ Поль Рихтеръ. Если прибавить къ этому тяжелыя впечатлѣнія, вынесенныя юною Шарлотою изъ семейной жизни, ея несчастный бракъ съ нелюбимымъ человѣкомъ, то не трудно представить себѣ эту женщину, боровшуюся между напряженнымъ героизмомъ и жаждою любви, между огнемъ и холодомъ и которую еще черезъ двѣнадцать лѣтъ послѣ этого событія Жанъ Поль называлъ «женщиною съ всемогущимъ сердцемъ, титанидою», послужившею ему образцомъ для созданія Линды въ «Титанѣ». Въ молодыхъ годахъ Шарлота если и не была красавицею, то обладала тѣмъ качествомъ, которое въ наше время называютъ «пикантностью». Еще въ 1796 г. Жанъ Поль писалъ о ней: «у ней два великихъ достоинства: большіе глаза, какихъ я никогда не видалъ, и великая душа. Она такъ же хорошо говоритъ, какъ хорошо пишетъ Гердеръ въ своихъ письмахъ о гуманизмѣ. Она полна, даже лицомъ, и если она подыметъ свои почти постоянно опущенные глаза къ небу, то это походитъ на то какъ луна то выглянетъ изъ облаковъ, то снова спрячется въ нихъ». И дѣйствительно очаровательная личность этой женщины, выразившая собою какъ бы настроеніе бурнаго періода, въ то время когда она встрѣтилась съ нашимъ поэтомъ въ Мангеймѣ, еще болѣе производила впечатлѣнія, нежели впослѣдствіи, когда познакомился съ ней великій юмористъ. Шарлота пріѣхала въ Мангеймъ съ своимъ мужемъ маіоромъ Кальбомъ, который, оставивъ ее здѣсь, самъ отправился въ Ландау по дѣламъ службы. Ей нужно было передать Шиллеру кое-какія порученія отъ баронессы Вольцогенъ и Рейнвальда и, по всѣмъ вѣроятіямъ, душа ея была сильно поражена личностью поэта, а можетъ-быть это впечатлѣніе еще усилилось при воспоминаніи о первой встрѣчѣ съ нимъ въ рейнскихъ горахъ. Въ глубокой старости, эта много испытавшая, но несчастная женщина вспоминала объ этой встрѣчѣ какъ о свѣтломъ днѣ своей жизни: «Во цвѣтѣ лѣтъ, писала она, все существо Шиллера отличалось богатымъ разнообразіемъ; его глаза блистали юношескимъ мужествомъ; гордая осанка, глубокая мысль, смѣлое и неожиданное сужденіе — все поражало въ немъ. Онъ слушалъ меня со вниманіемъ и сочувствовалъ моимъ идеямъ. Нѣсколько времени оставался онъ у меня, потомъ взялъ шляпу и сказалъ: „Мнѣ пора въ театръ“. Послѣ ужъ я узнала, что въ этотъ вечеръ шла его пьеса: „Коварство и Любовь“ и онъ просилъ актеровъ не упоминать имя „Кальбъ“^[21]. Вскорѣ онъ возвратился веселый; радость сверкала въ его глазахъ. Не стѣсняясь, говорилъ онъ откровенно, съ чувствомъ, съ сознаніемъ, — мысль слѣдовала за мыслію, рѣчь его лилась свободно, какъ рѣчь пророка. Въ продолженіе разговора онъ увлекался и это увлеченіе отличалось какою-то женственностію, его взоръ горѣлъ страстію. Въ то время эта жизнь только-что расцвѣтала, — теперь же она мертва». Этому энтузіазму не мало противорѣчилъ холодный и сдержанный тонъ, съ которымъ вначалѣ Шиллеръ отзывался о Шарлотѣ. Онъ писалъ баронессѣ въ Бауэрбахъ: «Эта женщина отличается умомъ и принадлежитъ къ числу не совсѣмъ обыкновенныхъ существъ». Но холодъ этотъ скоро превратился въ пламенное чувство. Въ началѣ знакомства поэта съ Шарлотою Кальбъ повторилась сцена, происходившая въ 1782 г. въ квартирѣ режиссера Мейера. Однажды Шиллеръ принесъ Шарлотѣ первый актъ Донъ Карлоса", который она ждала съ нетерпѣніемъ. Шиллеръ началъ читать, не вызвавъ своимъ чтеніемъ ни одного знака одобренія «Какъ вамъ нравится трагедія?» спросилъ онъ ее. Шарлота громко разсмѣялась и сказала: «Любезный Шиллеръ, хуже этого вы еще никогда не писали». — «Это ужъ слишкомъ!» вскричалъ обиженный поэтъ, бросилъ рукопись и, схвативъ шляпу и палку, вышелъ вонъ. Шарлота взяла рукопись, прочитала ее, пришла въ восторгъ и потомъ извинилась передъ поэтомъ за первое опрометчивое сужденіе, но при этомъ замѣтила, что его произведенію много вредитъ его неумѣренная, дикая декламація.

Въ это время въ сердцѣ поэта происходила страшная путаница: по мѣрѣ того, какъ образъ Лотты изглаживался изъ его памяти, отношенія его къ Шарлотѣ Кальбъ начали достигать того предѣла, гдѣ дружба переходитъ въ страстную любовь. Кромѣ того въ это же время Шиллеръ, — если только вѣрить воспоминаніямъ г-жи Кальбъ, — находился въ любовной связи съ актрисою, исполнявшею роль Амаліи въ «Разбойникахъ», связи, о которой онъ впослѣдствіи не могъ вспомнить безъ стыда. Путаница сердечныхъ отношеній еще болѣе увеличится, если мы вспомнимъ, что въ концѣ 1784 г. Маргарита Шванъ была собственно царицею души поэта. Посѣщая часто домъ ея отца, Шиллеръ невольно увлекся красивою, образованною дѣвушкою, любившею искусство и литературу, которая, вѣроятно, и сама была не прочь соединить свою судьбу съ судьбой такого геніальнаго и благороднаго человѣка. Привязанность эта въ концѣ года приняла серьезный характеръ и Шиллеръ, уѣзжая изъ Мангейма, твердо рѣшился просить у отца ея руки предложеніе это онъ уже сдѣлалъ въ 1785 г. изъ Лейпцига. Опасался ли Шванъ выдать свою дочь за человѣка, не имѣвшаго въ свѣтѣ опредѣленнаго положенія, или дѣйствительно, какъ онъ писалъ поэту, Маргарита по своему оригинальному характеру не годилась быть его женою, — во всякомъ случаѣ на предложеніе послѣдовалъ отказъ. Шванъ сообщилъ объ этомъ своей дочери, и она была очень опечалена тѣмъ, что поэтъ принужденъ былъ прекратить съ ней переписку. Съ твердостью перенесъ онъ и эту неудачу и сохранилъ самое лучшее воспоминаніе о семействѣ Швана. Маргарита впослѣдствіи вышла замужъ за Гетца и умерла 56 лѣтъ. Передъ смертью она еще разъ видѣлась съ Шиллеромъ въ Гейдельбергѣ, когда онъ ѣздилъ съ своею женой въ Швабію и та разсказывала своей сестрѣ Каролинѣ, что Шиллеръ и Маргарита при этой встрѣчѣ были глубоко взволнованы.

Ко всѣмъ душевнымъ тревогамъ въ Мангеймѣ присоединились еще внѣшнія бѣдствія. Старинный штутгартскій долгъ снова выплылъ наружу. Другъ, поручившійся за занятыя деньги на напечатаніе «Разбойниковъ», былъ сильно тѣснимъ кредиторомъ, вслѣдствіе чего бѣжалъ въ Мангеймъ и тамъ былъ задержанъ. Горе Шиллера было велико, но ему помогъ архитекторъ Гельцель, въ домѣ котораго онъ жилъ, снабдивъ его необходимою суммою. Для погашенія своего долга Шиллеръ предпринялъ изданіе «Рейнской Таліи», но первый выпускъ этого журнала поссорилъ его съ мангеймскими актерами, которымъ не понравились его строгіе критическіе отзывы о нихъ. Начались всевозможныя интриги и сплетни, которыми такъ богатъ театральный міръ; недоразумѣній съ Дальбергомъ также нельзя было избѣжать. Онъ думалъ найти въ Шиллерѣ покорнаго слугу, который согласится на всевозможные театральные эксперименты и урѣзыванія, но человѣку, создавшему «Донъ Карлоса», трудно было рѣшиться на подобныя вещи. Кромѣ того тутъ затрогивались его внутреннія убѣжденія, а онъ не умѣлъ гнуть спины тамъ, гдѣ чувствовалъ себя правымъ. Хитрить и прислуживаться было не въ его характерѣ. Увѣренность его въ собственныхъ дарованіяхъ получила въ это время еще новую поддержку въ лицѣ герцога веймарскаго Карла-Августа. Узнавъ, что онъ находится въ Дармштатѣ, Шиллеръ рѣшился познакомиться съ бывшимъ воспитанникомъ Виланда и Гете. Г-жа Кальбъ поддержала въ немъ это намѣреніе и, имѣя связи при тюрингскомъ дворѣ, снабдила его рекомендательными письмами, которыя отворили ему двери дармштатскаго дворца и доставили ему доступъ къ герцогу веймарскому. Радушно принятый имъ и ландграфинею гессенскою, онъ просилъ позволенія прочесть имъ первый актъ «Донъ Карлоса». Позволеніе было дано, и благородное произведеніе произвело глубокое впечатлѣніе. Событіе это принадлежитъ къ пріятнымъ явленіямъ того времени, если мы представимъ нашего поэта на лоснящемся паркетѣ герцогскаго Зимка, въ кругу значительныхъ вельможъ и дамъ, читающаго свое поэтическое созданіе, — потому что оно указываетъ уже на стремленіе къ гуманному направленію. Вѣроятно Шарлота Кальбъ посовѣтовала поэту спокойнѣе декламировать звучные стихи, потому что чтеніе имѣло рѣшительный успѣхъ. Герцогъ Карлъ-Августъ не ограничился одною похвалою, но, въ знакъ особой милости, наградилъ поэта чиномъ совѣтника. Какъ удивительно жизнь иногда шутитъ съ людьми! Произведеніе, торжествующее идеальную побѣду истинно человѣчнаго чувства надъ общественными условіями и привычками, доставляетъ автору титулъ, созданный этими условіями. Но это повышеніе имѣло немаловажное значеніе въ тогдашнемъ положеніи Шиллера, и что бы тамъ не говорили, а въ обществѣ господствуетъ отличіе. Такимъ образомъ и нашъ поэтъ изъ бѣжавшаго полковаго лекаря превратился въ веймарскаго совѣтника Шиллера, который уже не имѣлъ никакого желанія оставаться театральнымъ писателемъ. Черезъ нѣсколько дней по своемъ возвращеніи изъ Дармштата, онъ, вслѣдствіе крайне небрежнаго исполненія «Коварства и Любви», написалъ рѣзкое письмо къ Дальбергу. Между строками этого письма, заключавшагося словами: «Я вѣрю и надѣюсь, что писатель, поставившій три пьесы на сцену, имѣетъ право на уваженіе», — можно было прочесть, что отношенія Шиллера къ мангеймскому театру сдѣлались невыносимы. Чѣмъ скорѣе они должны были кончиться, тѣмъ лучше для него.

Ему хотѣлось покинуть Мангеймъ, потому что неясныя, но принявшія страстный характеръ его отношенія къ Шарлотѣ и Маргаритѣ тревожили его. Но теперь его уже не безпокоило раздумье, куда направить свой путь, потому что издалека, изъ Саксоніи, манила его дружеская рука человѣка, который съ этихъ поръ остался ему вѣренъ до гроба. Еще въ 178і г. получилъ онъ пакетъ изъ Лейпцига, въ которомъ, кромѣ любезнаго письма, находились пѣснь изъ «Разбойниковъ», положенная на музыку, роскошно вышитый бумажникъ и четыре портрета, изображавшіе двухъ лейпцигскихъ ученыхъ — Готфрида Кернера, отца Теодора Кернера и его друга Губера съ ихъ нареченными невѣстами, сестрами Минною и Дорою Штокъ. Письмо было отъ Кернера, бумажникъ вышивала Минна, а портреты были нарисованы Дорою. Только въ декабрѣ Шиллеръ отвѣчалъ на любезное посланіе, и отвѣчалъ отъ всей души. Изъ начавшейся переписки возникла между поэтомъ и Кернеромъ та благородная, идеальная дружба, которая дѣлаетъ честь 18-му столѣтію. Еще невиданному имъ, но дорогому другу сообщилъ Шиллеръ изъ Мангейма, что, вслѣдствіе столкновенія его съ театральнымъ міромъ, ему стало ясно, что его идеальный взглядъ на сцену рѣзко расходится съ дѣйствительностію. Совершенно разстроенный писалъ онъ въ 1785 г. своему другу въ Лейпцигъ: «Я не могу долѣе оставаться въ Мангеймѣ. Съ глубокою скорбью въ сердцѣ пишу я вамъ, мои дорогіе, я не могу болѣе здѣсь оставаться. Двѣнадцать дней ношусь я съ мыслію вырваться изъ этого міра. Люди, отношенія, земныя богатства и самое небо мнѣ противны, а то, что могло бы быть для меня здѣсь дорого, того лишаетъ меня приличіе и общественныя условія…. Примите ли вы меня? Въ Мангеймѣ я торжественно объявилъ о своемъ отъѣздѣ въ Лейпцигъ, который моему воображенію представляется розовымъ утромъ, подымающимся изъ за-лѣсистыхъ горъ. Въ моей жизни еще не было такой сильной увѣренности въ томъ, что въ Лейпцигѣ я буду счастливъ. До этого времени судьба разбивала всѣ мои планы. Мое сердце и моя муза должны были въ одно время покоряться необходимости; мнѣ нуженъ переворотъ въ моей судьбѣ, чтобъ я сдѣлался человѣкомъ, сдѣлался поэтомъ». Кернеръ отвѣчалъ ему 30-го марта, что онъ приметъ друга съ распростертыми объятіями, а что эти слова были не пустою фразою, доказываетъ то, что онъ переслалъ другу вексель, посредствомъ котораго тотъ могъ уплатить всѣ свои мангеймскіе долги и въ этомъ же мѣсяцѣ приготовиться къ отъѣзду.

Въ послѣдній вечеръ своего пребыванія въ Мангеймѣ онъ только съ своимъ Андреемъ хотѣлъ раздѣлить время. Но передъ этимъ ему пришлось пережить еще оригинальную сцену съ Шарлотой Кальбъ, — сцену, коментаріемъ къ которой могутъ служить слова въ письмѣ къ Кернеру, что приличіе и общественныя условія должны разлучить его съ тѣмъ; что для него могло бы быть дорого. Когда поэтъ пришелъ проститься съ Шарлотою, то между ними завязался оживленный разговоръ, и Шиллеръ въ паѳосѣ воскликнулъ: «Мое сердце зажглось отъ вашего чистаго пламени, вы одушевили и успокоили меня. Родство нашихъ душъ указываетъ на высшую гармонію, я знаю только одно, что мы живемъ во цвѣтѣ юности, которая служитъ объясненіемъ нашихъ пламенныхъ сердецъ. Но я вѣрю, что ты не погасишь этого пламени. Съ раннихъ лѣтъ моя мысль покрылась мрачнымъ покровомъ, моя душа познала страданіе, но я услышалъ тебя и твоя мысль отвѣчала моей. Наши души какъ потокъ и огонь слились во едино. Я полюбилъ тебя и былъ бы всегда твой, еслибъ у меня достало мужества для этой любви. Но пускай мое сердце не знаетъ этой страсти, которая меня восхищаетъ и страшитъ». Не менѣе въ сильныхъ и напыщенныхъ выраженіяхъ отвѣчала ему Шарлота: «Съ тѣхъ поръ, какъ я васъ узнала, я начала требовать отъ жизни больше, чѣмъ прежде. Никогда прошедшее не представлялось мнѣ такимъ ничтожнымъ. Вы хотите разорвать нашъ союзъ? Но знайте, что васъ послала мнѣ жизнь и мнѣ больно разстаться съ тѣми свѣтлыми минутами, которыми она дарила насъ. О, еслибъ вы были свободны отъ земныхъ заботъ и не такъ стремились къ славѣ, разрушающей весь душевный миръ: мнѣ тяжела разлука, но вы знакомы съ уединеніемъ, съ божественнымъ покоемъ. Надежда! вѣра! мы чувствуемъ оба, что кто называетъ душу своею, тотъ не разлучается никогда… Вы мнѣ говорите ты! и я отвѣчу вамъ ты! Правдѣ не знакомо слово вы. Счастливые знаютъ только ты и пускай это ты будетъ печатью нашего вѣчнаго союза»! Бѣдной титанидѣ съ большими глазами и великою душею въ самомъ скоромъ времени пришлось испытать, какъ непрочна эта печать.

Отъ этой эксцентричной сцены Шиллеръ отдохнулъ у своего друга Штрейхера. Друзья просидѣли до полночи, говорили о прошедшемъ, мечтали о будущемъ. Юные годы полны надеждъ. Мы уже слышали, какъ много Шиллеръ ожидалъ отъ своего переселенія въ Лейпцигъ, а свидѣтель, полный довѣрія, передаетъ намъ, что поэтъ думалъ начать тамъ новую жизнь. Онъ уже поранилъ себѣ ноги о грубые камни и колючія терніи нѣмецкаго литературнаго поприща. Въ то время, да и впослѣдствіи, незнали, что умственную собственность слѣдуетъ такъ же уважать, какъ и матеріальную. Авторы и издатели были беззащитны противъ всѣхъ возможныхъ перепечатокъ и контрфикцій. Что же касается театра, то нужно было пройти годамъ, чтобы Шиллеръ позабылъ пережитыя имъ въ Мангеймѣ испытанія и съ новою энергіей принялся за осуществленіе своей великой идеи о театрѣ. Но теперь онъ рѣшился посвятить себя служенію музѣ, а остальное время заняться наукою, которая, по его мнѣнію, могла бы доставить ему почетное мѣсто при саксонскомъ дворѣ. Онъ думалъ приняться за изученіе права, пробыть годъ въ Лейпцигскомъ университетѣ и потомъ получить степень доктора, которая поможетъ ему сдѣлать отличную карьеру. Онъ съ такимъ жаромъ развивалъ этотъ планъ, что добрый Штрейхеръ съ нимъ вполнѣ согласился, и когда молодые люди разстались, то не въ шутку, а серьезно дали другъ другу слово не писать до тѣхъ поръ, пока одинъ изъ нихъ не сдѣлается министромъ, а другой — капельмейстеромъ.

Но, — такъ заключаетъ свои воспоминанія честный Штрейхеръ, боги иначе рѣшили судьбу Шиллера Они не до. пустили, чтобы такое великое дарованіе, способное осчастливить цѣлые милліоны людей, ограничилось бы скромною дѣятельностію или осталось совершенно безплоднымъ. Съ любовью передали они своего любимца на руки его добрыхъ друзей, которые употребили все, чтобъ онъ остался вѣренъ своему высокому призванію и все прекрасное и благородное, жившее въ его душѣ, обратилъ на развитіе человѣчества, на пользу будущихъ поколѣній, на свою вѣчную, неувядаемую славу и на славу своего отечества.

ГЛАВА IV.
Лейпцигъ. — Голисъ. — Лошвицъ. — Дрезденъ.

Взглядъ на прошлое. — Христіанъ-Готфридъ Кернеръ. — Пріѣздъ въ Лейпцигъ. — Afflatue divinus. — Мечты. — Великодушная дружба. — Сельская жизнь въ Голисѣ. — Пѣснь къ радости. — Миѳъ. — «Донъ-Карлосъ» въ прозѣ на сценѣ — Приключеніе. — Лошвицъ. — Счастливые дни. — Поэтическій трудъ и историческія занятія. — Фрейлинъ фонъ Арнимъ. — Грустная разлука и поѣздка въ Веймаръ. — Resignation.

Вмѣстѣ съ Мангеймомъ осталась позади значительная станція скитальческой жизни нашего поэта. Онъ тамъ лучше узналъ жизнь, хотя скорѣе съ ея темной, чѣмъ съ свѣтлой стороны. Онъ имѣлъ возможность заглянуть въ разнообразныя условія и формы человѣческаго существованія, подмѣтить интересы, склонности, страсти и ошибки людей. Женщины съ возвышенными чувствами, граціей и образованіемъ помогли ему разгадать ихъ душу и сердце, которыя ему, какъ поэту-мужчинѣ, остались бы вѣчно чужды и непонятны. Въ этомъ отношеніи въ особенности выигралъ Донъ-Карлосъ: королева Елизавета совершенно другая женщина, нежели Амалія въ Разбойникахъ, Леонора и Юлія въ Фіэско или героиня въ Коварствѣ и Любви. Общій результатъ мангеймскихъ испытаній скорѣе разочаровалъ, чѣмъ ободрилъ Шиллера. Публика, которую онъ въ своей Рейнской Таліи, признавалъ своимъ единственнымъ повелителемъ, довольно холодно встрѣтила его критическія статьи, а какъ публицистъ и драматическій писатель онъ пришелъ въ рѣзкое столкновеніе съ дѣйствительностію. Въ это время въ различныхъ мѣстахъ Германіи возникала мысль, съ помощію хотя не совсѣмъ правильныхъ средствъ, устроить національный театръ; но" между театральною и идеальною сценой, о которой мечталъ поэтъ, лежала глубокая пропасть. Впослѣдствіи, въ соединеніи съ Гете, ему удалось если не завалить, то по крайней мѣрѣ перешагнуть черезъ эту пропасть. Въ настоящее же время онъ пришелъ только къ тому убѣжденію, что ни артисты, ни публика не созрѣли для его драматическихъ идеаловъ. Но, несмотря на это, онъ сохранилъ вѣру въ нихъ, подавилъ въ себѣ грустное чувство, навѣянное мангеймскими неудачами, чтобы на новомъ мѣстѣ пробить себѣ, путь къ дѣятельности и счастію. Подобной энергіи онъ съ одной стороны обязанъ своей благородной, возвышенной натурѣ, съ другой благотворному вліянію друга, составляющаго одно изъ отрадныхъ явленій въ жизни Шиллера.

Этотъ превосходный другъ былъ Кернеръ, къ которому можно примѣнить слова, вложенныя Гете въ уста Ифигеніи при оцѣнкѣ Пилада. Родившись въ богатомъ семействѣ, Кернеръ имѣлъ возможность много путешествовать и кромѣ юриспруденціи изучить другія науки. Въ ранней молодости онъ посвятилъ себя литературной дѣятельности, а его философско-эстетическое образованіе служило ему въ этомъ не малымъ пособіемъ. Но онъ рано понялъ, что при недостаткѣ творчества ему придется ограничиться ролью дилетанта, поэтому, прослуживъ приватъ-доцентомъ въ Лейпцигскомъ университетѣ, онъ рѣшился поступить совѣтникомъ въ дрезденскую консисторію и жениться на Миннѣ Штокъ, прелестной и образованной дочери лейпцигскаго гравера. Кернеръ, имя котораго прославилъ въ Германіи его единственный сынъ Теодоръ, находился въ дружескихъ отношеніяхъ со многими знаменитостями того времени, несли онъ самъ мало писалъ или печаталъ, то своими совѣтами и просвѣщеннымъ сужденіемъ много способствовалъ къ развитію нашей литературы. Какъ во всѣхъ отношеніяхъ, такъ и въ отношеніи къ Шиллеру онъ всегда оставался вѣренъ своему девизу: Vitam impendere vero. Чтобы хорошо понять, что онъ видѣлъ въ Шиллерѣ не только человѣка, но художника и писателя, нужно перечитать ихъ переписку. Эта книга, на которой можетъ отдохнуть нѣмецкое сердце. Какъ Пиладъ вѣрному Оресту, такъ Кёрнеръ нашему поэту давалъ «совѣтъ и помощь изъ глубины своей души». Шиллеръ глубко чувствовалъ всю дружбу Кёрнера, что свидѣтельствуетъ письмо его отъ 4 декабря 1788 г. къ Лоттѣ Ленгефелѣдъ. «Вы правы, говоря, что нѣтъ выше удовольствія въ мірѣ какъ знать человѣка, на котораго можно вполнѣ положиться. Таковъ для меня Кёрнеръ. Рѣдко случается, чтобъ извѣстная свобода въ сужденіи и оцѣнкѣ постороннихъ дѣйствій соединялась бы съ такимъ нѣжнымъ чувствомъ и инстинктивною добротою. У него смѣлый и философскій взглядъ на добродѣтели и недостатки людей и робкій на самаго себя — именно противное тому, что видишь каждый день, гдѣ люди извиняютъ себѣ все, а другимъ ничего не прощаютъ. Простота его удивительна, но онъ нуждается въ другѣ, который бы научилъ его цѣнить свое собственное достоинство, укрѣпилъ бы въ немъ вѣру въ самого себя, что составляетъ радость и силу жизни».

Отъѣздъ поэта изъ Мангейма замедлился до половины апрѣля, такъ что онъ прибылъ въ Лейпцигъ только 17 числа. Въ это время Кернера не было тамъ, — онъ уѣзжалъ по служебнымъ обязанностямъ въ Дрезденъ, — и гостя встрѣтили Губеръ и сестры Штокъ. Въ Лейпцигѣ была ярмаркаи поэтъ на нѣсколько дней увлекся этой шумной и суетливой жизнію. Поселившись въ скромной квартирѣ, онъ не безъ удовольствія отдался новымъ впечатлѣніямъ. Черезъ недѣлю онъ познакомился со многими извѣстными людьми какъ Эзеръ, Вейссе, Гиллеръ, Юнгеръ и знаменитый актеръ Рейнеке. Въ кофейной Рихтера, гдѣ собиралась почти половина Лейпцига, всѣ старались видѣть поэта, который, какъ онъ писалъ Швану, не былъ созданъ «чуднымъ звѣремъ», чтобы привлекать всеобщее любопытство. Всѣ ожидали видѣть Шиллера — обстриженнаго въ кружокъ, въ курьерскихъ сапогахъ и съ бичомъ въ рукѣ, какъ истиннаго генія; но періодъ геніальничанья для него давно прошелъ. Кёрнеръ писалъ ему изъ Дрездена, что, благодаря его дружбѣ, онъ теперь только начинаетъ жить, а отвѣтъ поэта былъ проникнутъ возвышеннымъ чувствомъ, возбужденнымъ въ немъ знакомствомъ съ Кернеромъ. Онъ сулитъ себѣ и ему «лучшій даръ неба, даръ вдохновенія» — и говоритъ: «тысячи людей идутъ какъ карманные часы, или, если хотите, ихъ ощущенія и идеи переливаются такъ же, какъ переливается кровь въ венахъ и артеріяхъ, между тѣмъ какъ тѣло ихъ пользуется своею печальною диктатурою надъ душою; но душа можетъ потребовать своихъ правъ, и эти моменты бываютъ моментами генія и вдохновенія. Nemo unquam vir magnus fuit sine aliquo afflatu’divino».

Понятно, что при такихъ условіяхъ молодые люди возлагали большія надежды на личное знакомство, въ чемъ и не обманулись, когда произошло ихъ свиданіе въ Кансдорфѣ и они встрѣтились лицомъ къ лицу. Ихъ «души слились», какъ выражались въ то время. И дѣйствительно нашъ поэтъ былъ въ полнѣйшемъ восторгѣ отъ новой дружбы. Его письмо отъ 3 іюля, писанное къ уѣхавшему въ Дрезденъ Кернеру, переноситъ насъ за 12 лѣтъ тому назадъ, когда дружескія отношенія членовъ Гайнбунда доходили до сантиментальнаго экстаза. На возвратномъ пути изъ Кансдорфа Кернеръ былъ предметомъ разговора между Шиллеромъ и его спутниками, лейпцигскими знакомыми. На дорогѣ они остановились, чтобы позавтракать, «Мы нашли вино въ шинкѣ,» — пишетъ поэтъ, — мы пили за твое здоровье. Молча сидѣли мы, думая о тебѣ, и у каждаго изъ насъ были на глазахъ слезы, которыя мы старались скрыть. Гешенъ увѣрялъ, что это вино разливается огнемъ по всемъ его членамъ, лицо Губера было красно и онъ доказывалъ намъ, что никогда не пилъ такого хорошаго вина, а мнѣ казалось, что я слышу звуки органа и стою предъ алтаремъ. Тутъ мы вспомнили, что сегодня день твоего рожденія и, сами не зная того, отпраздновали его съ торжествомъ. Дорогой другъ, еслибъ ты видѣлъ наши сіявшія восторгомъ лица, слышалъ нашъ ослабѣвшій отъ слезъ голосъ, ты позабылъ бы свою невѣсту и не позавидовалъ бы ни одному счастливцу въ мірѣ". Гешенъ, о которомъ упоминается въ этомъ восторженномъ письмѣ, былъ книгопродавецъ, пользовавшійся въ то время большою извѣстностью. Шиллеръ завелъ съ нимъ дѣло и надѣялся посредствомъ новаго изданія «Фіэско „и“ Разбойниковъ», къ которымъ прибавилъ новый актъ — «Послѣдняя судьба разбойника Моора» — вновь заинтересовать публику и тѣмъ пополнить свою опустѣвшую кассу. Это было необходимо, потому что подписка на «Талію» прекратилась и поэтъ находился въ крайне стѣсненномъ положеніи. На выручку явился Кернеръ и въ этомъ отношеніи поступилъ, какъ только можетъ поступить великодушный другъ. Ничто не можетъ сравниться съ тѣмъ благороднымъ и деликатнымъ способомъ, къ которому прибѣгнулъ Кернеръ, чтобы не оскорбить самолюбія поэта. 8 іюля онъ послалъ деньги и при этомъ писалъ: «Какъ только ты будешь въ чемъ-нибудь нуждаться, пиши мнѣ съ первою почтовой назначай сумму. Еслибъ я былъ вдвое богаче, и ты бы былъ вполнѣ увѣренъj что для меня сущія пустяки помогать тебѣ всю жизнь, то я никогда не осмѣлился бы сдѣлать тебѣ подобнаго предложенія: я знаю, что ты въ состояніи заработать себѣ кусокъ хлѣба, но позволь мнѣ хоть на одинъ годъ вывести тебя изъ этой необходимости».

7 мая поэтъ уѣхалъ въ Голисъ. Ему тяжело было жить въ городѣ; отказъ Маргариты разбилъ его мечты и онъ надѣяся въ деревенской тиши залечить свои душевныя раны. Тѣнистая дорога ведетъ къ деревнѣ Голисъ, гдѣ находится маленькій домикъ, въ которомъ перебывали тысячи поклонниковъ великаго человѣка^[22]. Комната Шиллера была въ первомъ этажѣ; нерѣдко это маленькое помѣщеніе наполнялось веселыми гостями: Мина, Дора, Губеръ, Гешенъ и Рейнеке пріѣзжали сюда изъ города и здѣсь всѣ вмѣстѣ читали, пѣли и занимались музыкою. Всего оживленнѣе было то время, когда въ концѣ іюля пріѣхалъ Кернеръ въ Лейпцигъ, чтобы отпраздновать свою свадьбу. Въ это время, когда жизнь поэта, чуждая заботъ, проходила въ кругу добрыхъ идеальныхъ и преданныхъ ему друзей, было написано стихотвореніе: «Къ радости», эта благородная круговая пѣснь, которая, какъ намъ извѣстно, раздавалась въ Лейпцигѣ и Дрезденѣ во всякомъ веселомъ, умномъ и фантастически настроенномъ обществѣ. Въ то время, когда зависть упрекала Шиллера въ романтическомъ безсиліи, появленіе этой оды, вылившейся изъ груди, вздохнувшей наконецъ отъ долгаго гнета, также вызвало порицаніе. Ей отказывали въ лиризмѣ, видѣли въ ней только разсужденіе о радости, а не выраженіе радостнаго чувства. Но хулители забывали при этомъ, что «холодное разсужденіе» не въ состояніи произвесть того глубокаго впечатлѣнія, которое это стихотвореніе производило въ то время и производитъ еще понынѣ. Я самъ былъ свидѣтелемъ, что не только щеки юношей и дѣвушекъ покрывались румянцемъ, но и серьезные мужчины и почтенныя старушки не могли удержаться отъ слезъ, когда раздавались звуки этой пѣсни, въ которой Шиллеръ излилъ все благородство своихъ убѣжденій, а въ заключительной строфѣ изобразилъ всю нравственную силу своего міровоззрѣнія.

Какой интересъ возбудило это стихотвореніе во всѣхъ, доказываетъ уже то обстоятельство, что самъ піэтизмъ далъ поводъ къ разсказу, достовѣрность котораго также трудно оспорить, какъ и доказать ³). Во время своего пребыванія въ Голисѣ поэтъ продолжалъ «Донъ-Карлоса», желая приспособить его къ сценѣ и, уступая просьбѣ Рейнеке, сдѣлалъ въ піесѣ большой промахъ. Рейнеке, находя стихи, которыми была написана трагедія, главнымъ затрудненіемъ для ея успѣшнаго исполненія, уговорилъ Шиллера передѣлать ямбы въ прозу. Совѣтъ Рейнеке былъ довольно основателенъ, потому что лучшіе актеры того времени не умѣли читать стиховъ. Но метрическій размѣръ такъ шелъ къ «Донъ-Карлосу», что безъ него все дѣйствіе пьесы должно было пропасть Подъ вліяніемъ этого предчувствія поэтъ медленно работалъ надъ передѣлкою пьесы въ прозу. Его уже давно не было въ Лейпцигѣ, когда тамъ было дано первое представленіе «Донъ Карлоса», имѣвшее небольшой успѣхъ. Въ Дрезденѣ, Прагѣ и Берлинѣ эта трагедія была также поставлена въ прозѣ, но она тогда только произвела глубокое впечатлѣніе, когда лучшіе актеры разыграли ее въ стихахъ.

7-го марта 1785 г. была свадьба Кернера, на которой Шиллеръ привѣтствовалъ молодую чету прекраснымъ стихотвореніемъ, проникнутымъ неподдѣльнымъ чувствомъ. 12-го августа Кернеръ повезъ свою молодую жену въ Дрезденъ, и Шиллеръ провожалъ новобрачныхъ верхомъ до Губертсбурга. На возвратномъ пути въ Голисъ онъ упалъ съ лошади и ушибъ правую руку; онъ былъ плохимъ ѣздокомъ, хотя, по примѣру молодыхъ людей того времени, близкія и дальнія поѣздки совершалъ обыкновенно верхомъ. Но ему тяжело было оставаться какъ въ Голисѣ, такъ и въ Лейпцигѣ, — онъ скучалъ безъ Кернера, его жены и свояченицы, которая также послѣдовала за сестрою въ Дрезденъ. «Что мнѣ здѣсь дѣлать»? писалъ отъ 6-го сентября своему другу. — «Я вспоминаю о нашихъ веселыхъ вечерахъ и хожу по комнатамъ молча и грустно, какъ путникъ на развалинахъ Греціи. Только однимъ прошедшимъ наслаждаюсь я. Вся природа лежитъ передъ мною какъ разряженный трупъ на парадной постелѣ, — душа отлетѣла». По просьбѣ Кернера онъ 11-го сентября уѣхалъ въ Дрезденъ. Окрестности Дрездена привели его въ восторгъ, онѣ напомнили ему родныя поля, и дѣйствительно берега Эльбы походили на берега Неккера. 13-го сентября онъ былъ уже у Кернера и писалъ оттуда Губеру: «Я здѣсь въ кругу своихъ друзей какъ на небѣ».

Кернеръ, теперь уже совѣтникъ дрезденской консисторіи, владѣлъ въ небольшомъ разстояніи отъ города, около Пильница, у деревни Лошвицъ, небольшимъ виноградникомъ и домикомъ, въ которомъ, въ лѣтнее время, проживалъ съ своимъ семействомъ. Здѣсь поэтъ былъ его гостемъ. На вершинѣ виноградника, окруженнаго сосновымъ лѣсомъ, находился «павильонъ Шиллера», въ которомъ поэтъ работалъ въ хорошую погоду ⁴). Видъ отсюда на лежавшій вдали городъ, на цѣпь холмовъ и живописную долину, чрезъ которую протекаетъ свѣтлая рѣка, въ высшей степени восхитителенъ. Это былъ настоящій поэтическій уголокъ въ смыслѣ Гораціевскаго «angulus ridens» или, если предпочесть болѣе благозвучное слово, настоящее поэтическое гнѣздо, откуда фантазія Шиллера предпринимала свои полеты. Онъ часто бродилъ по прелестнымъ окрестностямъ, катался въ лодкѣ, а во время грозы и бури боролся съ бушующими волнами Эльбы. Здѣсь онъ нашелъ искреннюю дружбу, спокойную семейную жизнь, которою не наслаждался со времени своего кратковременнаго пребыванія въ Бауэрбахѣ. Его жизнь въ Лошвицѣ богата не одними удовольствіями и воспоминаніями, но и плодотворною дѣятельностію ⁵). Въ продолженіе этого времени, какъ удостовѣряетъ Кернеръ, не только былъ оконченъ «Донъ-Карлосъ», но получилъ совершенно другую форму. Сюда же относятся, Мизантропъ" (Menschenfeind); нѣсколько сценъ, а также самая идея романа «Духовидецъ», явившаяся у нашего поэта вслѣдствіе исторіи съ ожерельемъ, надѣлавшей такъ много шума во всей Европѣ и въ которой, какъ извѣстно, былъ замѣшанъ Каліостро. Но кромѣ идеи этого романа, о которой намъ придется говорить подробно, Шиллера занимала еще исторія. Работая надъ Донъ-Карлосомъ, онъ невольно обратилъ вниманіе на богатый историческій матерьялъ: борьбу Нидерландовъ за независимость противъ Филиппа II; кромѣ того въ немъ возбудила интересъ 30 лѣтѣяя война Извѣстно, какъ много Шиллеръ обязанъ историческимъ занятіямъ. Для его энергической души исторія была лучшею школою, которую ему указалъ его вѣрный инстинктъ. «Мнѣ бы хотѣлось, писалъ онъ Кернеру, — въ продолженіе 10 лѣтъ не заниматься ничѣмъ, кромѣ исторіи. Я увѣренъ, что она сдѣлаетъ меня совершенно другимъ человѣкомъ. На дняхъ я читалъ исторію 30 лѣтней войны и до сихъ поръ моя голова занята ею. Это — эпоха высшаго народнаго бѣдствія и вмѣстѣ съ тѣмъ блестящая эпоха человѣческаго могущества. Сколько великихъ людей выдвинула эта борьба!» Въ этихъ строкахъ уже предчувствуется загадочно величавый образъ Валленштейна.

Между тѣмъ какъ поэтъ, подъ сѣнію дружбы, посреди трудовъ и плановъ, наслаждался душевнымъ спокойствіемъ, забывая мангеймскія тревоги, въ его сердце прокрадывалась страсть. Въ 1786—87 г., зимою, Шиллеръ часто посѣщалъ дрезденскую актрису Софію Альбрехтъ. Онъ познакомился съ нею во Франкфуртѣ и научился ее уважать. Теперь она была украшеніемъ дрезденской сцены и у нея собиралось пріятное общество, въ которомъ не скучно было проводить время. На одинъ изъ вечеровъ пріѣхала туда г-жа Арнимъ, вдова саксонскаго офицера, съ двумя дочерьми. Старшая изъ нихъ, Марія-Генріета, произвела на Шиллера поразительное впечатлѣніе. Красота ея въ то время была замѣчательна. Ея стройный станъ, ея прекрасные голубые глаза, блиставшіе умомъ, ея изящныя манеры — все дышало въ ней прелестію и достоинствомъ. Даже въ 50 лѣтъ черты ея лица поражали классическою правильностію. Когда онѣ уѣхали, актриса Альбрехтъ принялась шутить надъ смущеніемъ поэта, которое онъ напрасно старался скрыть; но при этомъ воспоминаніи она замѣчаетъ, что Шиллеръ въ то время едва ли могъ нравиться подобной дѣвушкѣ. Но онъ все-таки не отказался попытаться. На одномъ балѣ онъ подошелъ къ дѣвушкѣ, которая съ нимъ разговорилась, и вскорѣ получилъ доступъ въ домъ ея матери. Въ 1787 г. онъ нарочно ѣздилъ въ Тарандъ, чтобы повидаться съ семействомъ Арнимъ. Объ этомъ онъ упоминаетъ въ письмѣ къ Кернеру, гдѣ, между прочимъ, пишетъ, что печатаніе «Донъ-Карлоса» въ типографіи Гешена приближается къ концу. Въ другомъ посланіи къ другу онъ увѣдомляетъ, что «ея здѣсь нѣтъ» и такимъ образомъ нужно предположить, что свиданіе въ Тарандѣ съ Маріею Арнимъ не состоялось.

Самое достовѣрное свѣдѣніе о любви Шиллера мы находимъ въ воспоминаніяхъ Каролины Вольцогенъ, которая извиняетъ дочь и винитъ мать. Послѣдняя не мало радовалась побѣдѣ Маріи надъ знаменитымъ уже тогда поэтомъ, такъ какъ въ этомъ она видѣла ручательство, что ея дочь можетъ одерживать побѣды и тѣмъ красота ея еще больше прославится. Шиллеръ не вѣрилъ своимъ друзьямъ, что онъ «только тратитъ время, деньги и душевное спокойствіе», принимая спекулятивные планы почтенной дамы за искреннее желаніе выдать за него свою дочь. Гешенъ, который ссужалъ поэта деньгами на эту дорогую интригу, могъ бы поразсказать намъ, во что она обошлась Шиллеру. Можетъ-быть Марія и была способна на истинное чувство, но она находилась подъ контролемъ матери, которая только разсчитывала на эффектъ и богатство. Марія просила поэта, если онъ увидитъ свѣтъ у нихъ въ комнатахъ, не приходить къ нимъ, потому что въ это время у нихъ бываютъ родные; друзья же увѣряли его напротивъ, что она принимаетъ поклонниковъ, къ которымъ благоволитъ мать. Повидимому друзья были правы и это предостереженіе повліяло на поэта, «колебавшагося между разсудкомъ и страстію». Честный Кернеръ не находилъ другаго средства вывести друга изъ этого положенія, какъ посовѣтовать ему уѣхать изъ города, да и самъ поэтъ пришелъ къ тому убѣжденію, что, по случаю недостаточныхъ средствъ, ему придется долго ждать бракЛ съ Маріею, еслибы ему удалось даже побѣдить упрямство матери; кромѣ того, въ его душѣ шевелилось сомнѣніе, что дѣйствительно ли она любитъ его.

Поэтому онъ рѣшился положить конецъ этой интригѣ и уѣхать изъ Дрездена, тѣмъ болѣе, что въ это время онъ получилъ два дружескихъ приглашенія. Великій актеръ Шрёдеръ, сдѣлавшись, послѣ кратковременной, но полезной дѣятельности на вѣнской сценѣ, директоромъ гамбурскаго театра, писалъ поэту: «Я дивился смѣлой идеѣ въ „Разбойникахъ“, дивился „Фіэско“, но всегда сомнѣвался, чтобы такое высокое дарованіе могло прійти къ простотѣ и естественности, необходимымъ для успѣха каждаго драматическаго произведенія. Но вашъ Карлосъ доказалъ мнѣ противное, и я ничего такъ не желаю, какъ ближе сойтись съ вами, — съ вами, которые одни можете осуществить мои идеи». Похвала такого человѣка была заманчива. Шредеръ, одинъ изъ величайшихъ артистовъ того времени и которому нѣмецкое драматическое искусство не мало обязано какъ въ нравственномъ, такъ и артистическомъ отношеніяхъ, послѣ упорной и сопряженной съ великими огорченіями борьбы съ публикою, предпочитавшею оперные спектакли, довелъ гамбургскій театръ до того совершенства, какого достигла только одна мангеймская сцена. Его благородный характеръ ручался за то, что Шиллеръ, не встрѣтилъ бы въ Гамбургѣ тѣхъ непріятностей, которыя ему пришлось испытать въ мангеймскомъ театральномъ мірѣ. Но воспоминанія объ этихъ непріятностяхъ еще были такъ свѣжи, что Шиллеръ, опасаясь очутиться вновь въ подобныхъ же отношеніяхъ, отклонилъ предложеніе Шредера, къ великому сожалѣнію послѣдняго ⁵). При томъ значеніи, которое Веймаръ съ переселеніемъ въ него Гёте, Виланда и Гердера имѣлъ для литературы, онъ невольно долженъ былъ заинтересовать поэта. Кромѣ того, Виландъ приглашалъ его участвовать въ «Нѣмецкомъ Меркуріи», а подобное сотрудничество могло оживить журналъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ его тянулъ въ Веймаръ еще другой магнитъ: Шарлота Кальбъ, возвратившись изъ своей прогулки по Рейну, ожидала его тамъ.

Такимъ образомъ отъѣздъ въ Веймаръ былъ окончательно назначенъ во второй половинѣ іюля 1787 г. Разлука съ Маріею, вѣроятно, была тяжела, дѣвушкѣ, пожертвовавшей своею страстію интригамъ матери, — она стоила «многихъ слезъ». Можетъ-быть, несмотря на небрежный туалетъ поэта и его привычку нюхать табакъ, она питала къ нему болѣе нѣжное чувство и только недостаточныя средства обоихъ помѣшали браку. Впослѣдствіи дѣвица Арнимъ вышла за мужь за графа Кунгейма и жила съ нимъ въ его имѣніи Кошененъ, близь Фридланда, въ Пруссіи, гдѣ онъ и умеръ въ 1815 г. Въ ея спальнѣ постоянно висѣлъ портретъ Шиллера, на который она, будучи уже старухой, любила смотрѣть. Въ послѣднее время она переѣхала въ Дрезденъ, гдѣ и скончалась въ 1847 г. Поэтъ, по разсказамъ его свояченицы, радовался ея счастливому замужству, но о своихъ отношеніяхъ къ прекрасной дѣвушкѣ вспоминалъ съ непріятнымъ чувствомъ. Въ то время, когда ослабѣлъ его интересъ къ «Духовидцу», онъ писалъ Кернеру: «Духовидецъ», надъ которымъ я теперь работаю, войдетъ плохъ, а пособить нечѣмъ. Немного найдется занятій, не исключая и знакомства съ дѣвицею А., на которыя бы я такъ безсовѣстно тратилъ время, какъ на это маранье. Если подъ дѣвицею А. слѣдуетъ понимать Марію, а подъ «знакомствомъ» всю его любовную интригу, то предположеніе, что дѣвица Арнимъ послужила ему оригиналомъ для «прекрасной Гречанки» въ «Духовидцѣ», получаетъ полнѣйшую достовѣрность. Въ лицѣ прекрасной Гречанки, какъ онъ писалъ сестрамъ Ленгефельдъ, — онъ хотѣлъ изобразить «ловкую обманщицу», что въ особенности подходило къ дѣвицѣ Арнимъ. Въ концѣ концовъ изъ всего дрезденскаго любовнаго приключенія онъ съумѣлъ только создать нѣсколько чертъ для своего романа.

Его стихотворенія "Freigeisterei der Leidenschaft и «Resignation», которыя вмѣстѣ съ «Пѣснію къ Радости» принадлежатъ къ его лучшимъ лирическимъ произведеніямъ за это время, не имѣютъ никакого отношенія къ дѣвицѣ Арнимъ. Эти стихотворенія появились въ «Таліи» въ началѣ 1786 г., а поэтъ познакомился съ нею только зимою 1786—87 годахъ. Шиллеръ, печатая стихотвореніе «Freigeisterei der Leidenschaft», желалъ скрыть истинное значеніе страсти, которою оно проникнуто, а потому послѣ названія его прибавилъ: «Когда Лаура вышла замужъ 1782 г.», чтобы тѣмъ показать, что это стихотвореніе служитъ какъ бы продолженіемъ его фантазій къ Лаурѣ. Нѣкоторые полагали, что оно написано по поводу его отношеній къ Маргаритѣ Шванъ, которую поэтъ, чтобы сильнѣе выразить свою страсть, представилъ замужнею… Но къ чему эти искуственныя объясненія и намеки, когда истина такъ близка? «Freigesterei der Leidenschaft», впослѣдствіи переименованное въ «Борьбу», въ своей первоначальной формѣ, принадлежитъ къ числу самыхъ страстныхъ стихотвореній Шиллера. По силѣ выраженій, съ которой поэтъ обращается къ любимой женщинѣ, принадлежащей другому, нужно согласиться, что оно продиктовано ему дѣйствительною, а не воображаемою страстіюЕсли же припомнить, что это стихотвореніе написано въ Мангеймѣ во время его романа съ Шарлотою Кальбъ, то можно смѣло утверждать, что оно обращено къ ней. За «Борьбою» Шиллеръ написалъ «Resignation», какъ бы желая этимъ смягчить рѣзкій диссонансъ перваго стихотворенія. Тысячи юныхъ сердецъ, подражавшіе поэту въ «борьбѣ суроваго долга» противъ «пламенныхъ увлеченій сердца» и горькимъ опытомъ утратившіе лучшія надежды, съ полнымъ самоотверженіемъ возвращали судьбѣ ея «росписку на блаженство» {Возьми свою росписку на блаженство:

Она цѣла — не зналъ я совершенства,

Возьми ее назадъ.

Resignation, пер. Данилевскаго.}. Другими словами, одновременное появленіе обоихъ стихотвореній произвело глубокое вліяніе на молодое поколѣніе. Юность живетъ только крайностями, и если она вчера, подъ вліяніемъ страсти, разрушала всѣ преграды общественныхъ условій, то сегодня она старается щегольнуть поддѣльнымъ стоицизомъ. Оба стихотворенія Шиллера чисто-юношескія произведенія, но значеніе ихъ различно. Первое есть непосредственно вылившееся страстное чувство, послѣднее написано съ предвзятою мыслію подавить его. Но мы вскорѣ увидимъ, что Шиллеръ еще не на столько побѣдилъ въ себѣ страсть, породившую это стихотвореніе, чтобы говорить о самоотверженіи. Связь, порванная въ Мангеймѣ, должна была возобновиться въ Веймарѣ.

ГЛАВА V.
Веймаръ.

Веймарскій кружокъ при появленіи Шиллера/-- Взглядъ на прошлое. — Виландъ и Гердеръ. — Въ желто-зеленомъ жилетѣ и бѣломъ фракѣ. — При дворѣ. — Знакомства. — Поѣздка въ Іену. — Фридрихъ и Шарлота, романъ изъ дѣйствительной жизни, — Прогулка въ Мейнингенъ и Бауэрбахъ. — Семейство Ленгегельдъ. — Желаніе домашняго счастія. — Лотта. — Сѣмя Дружбы. — Грустные часы. — «Духовидецъ». — Культурно-историческій эпизодъ. — Боги Греціи.

«Они всѣ спятъ», жаловалась добрая и веселая герцогиня Амалія въ 1785 г., а герцогъ Карлъ-Августъ писалъ къ Кнебелю: «Наше общество самое скучнѣйшее на всемъ земномъ шарѣ». Это означало, что послѣ шумнаго «геніальнаго» времени семидесятыхъ годовъ наступила тишина, которая такимъ подвижнымъ натурамъ, какъ герцогъ и его мать, пришлась не по сердцу. Понятно, что подобный бурный періодъ не могъ долго держаться и затратою времени, юморомъ, веселою жизнію наступила реакція, которая только одному устарѣвшему и брюзгливому Гердеру не казалась достаточно спокойною. Напротивъ Виландъ, слава котораго снова возросла съ появленіемъ «Оберона», видимо грустилъ о геніальномъ періодѣ, хотя доставившемъ ему много непріятностей, и въ началѣ 1785 г. писалъ Мерку: «Герцогиня-мать — наше единственное утѣшеніе. Безъ нея Веймаръ въ короткое время превратился бы въ самое ничтожное, мертвое гнѣздо во всей Германіи». Недоставало Гёте, который въ прежнее время приводилъ все въ движеніе, а теперь уже не въ состояніи былъ оживлять общество, потому что самъ грустилъ. Въ январѣ 1784 г. озабоченный Виландъ писалъ Мерку, что Гёте видимо страдаетъ подъ бременемъ, которое взялъ на себя въ угоду Веймарскаго двора, и тоска грызетъ его, какъ внутренній червь. Историкъ Веймарскаго двора тутъ мѣтко выразился относительно тогдашняго настроенія великаго поэта, сказавъ, что «поэтическая совѣсть мильно мучила Гёте». Онъ цѣлыя девять лѣтъ убилъ при дворѣ, тратя дорогое время на безполезныя и скучныя занятія, которыя не имѣли никакого отношенія къ его поэтическому таланту. Онъ чувствовалъ, что ему слѣдуетъ употребить силы на другую дѣятельность: Эгмонтъ, Фаустъ, Ифигенія, Тассо и Вильгельмъ Мейстеръ требовали продолженія и пополненія. Но для этого ему необходимъ былъ другой воздухъ, другая обстановка; ему нужно было сдѣлаться свободнымъ, независимымъ и хотя на время забыть, что онъ тайный совѣтникъ. Даже самая любовь Къ Шарлотѣ Штейнъ, не приведшая ни къ какому удовлетворительному результату, но скорѣе усилившая его страданія, заставляла его бѣжать, а съ юга манила его страна, гдѣ «лавръ и миртъ цвѣтутъ», страна, въ которую онъ стремился еще ребенкомъ, какъ бы предчувствуя, что тамъ должно завершиться его художественное воспитаніе. И это желаніе было въ немъ такъ сильно, что онъ не могъ безъ волненія видѣть «латинскую книгу или рисунокъ итальянскаго ландшафта». Съ согласія своего друга, герцога, онъ 3 сентября 1786 г. исчезъ изъ Карлсбада и перебрался за Альпы.

Пробѣлъ, оставленный отъѣздомъ Гете, при появленіи Шиллера въ Веймарѣ, не кѣмъ было пополнить. Вся веймарская жизнь какъ-то разстроилась, самый дворъ, такъ благотворно поощрявшій нѣмецкіе обычаи, направленіе, языкъ и искусство, отличался, вмѣсто прежняго аристократическаго характера и демократическаго либерализма, какимъ-то холоднымъ достоинствомъ и сдержанностію. Герцогъ, связанный своими политическими и военными отношеніями съ Пруссіею, находился въ постоянномъ отсутствіи, герцогиня Амалія собиралась ѣхать въ Италію; Боде жилъ въ Парижѣ, а Бертухъ путешествовалъ. Въ осиротѣломъ веймарскомъ кружкѣ господствовали интриги и сплетни. Время блестящаго геніальничанья, веселые праздники въ Эттерсбургѣ и Тиффуртѣ миновали. Золотые сны не сбылись, — повсюду чувствовались усталость и уныніе. Возрожденія веймарской жизни приходилось ждать, когда Гете и Шиллеръ соединившись вмѣстѣ, внесутъ въ нее свою дѣятельность.

Вечеромъ 21 іюля 1787 г. нашъ поэтъ пріѣхалъ въ Веймаръ и остановился въ гостинницѣ «Наслѣднаго Принца», которую онъ вскорѣ перемѣнилъ на частную квартиру. Приближаясь къ двадцати восьмилѣтнему возрасту и пройдя различныя испытанія, онъ уже не былъ новичкомъ въ жизни. Онъ съ полнымъ сознаніемъ своего права вступилъ на эту «классическую почву». «Разбойники» сдѣлали его имя извѣстнымъ во всей Германіи, а «Фіэско» и «Коварство и Любовь» увеличили его славу. Мотивы, затронутые имъ въ стихотвореніяхъ «къ Радости» и въ «Борьбѣ», взволновали юношескія сердца. Люди, нападавшіе на его литературную дѣятельность, не мало подивились изображенію характеровъ и психологическому анализу въ повѣсти: «Преступникъ отъ утраты чести», появившейся во второмъ выпускѣ «Таліи», гдѣ было разсказано истинное происшествіе съ сыномъ эберсбахскаго трактирщика, пріобрѣвшимъ громкую извѣстность своими разбоями. Въ «Таліи» появились также «философскія письма», начавшіяся между Юліемъ и Рафаэлемъ — первая попытка Шиллера сочетать поэта съ мыслителемъ и вмѣстѣ съ тѣмъ мѣняться идеями съ Кернеромъ. Подъ Юліемъ подразумѣвался Шиллеръ, Рафаэлемъ былъ Кернеръ. Цѣль этой попытки было доказать постепенный переходъ отъ наивной вѣры къ философскому убѣжденію и отъ догматизма къ высшей свободѣ ума. Въ чемъ должна была состоять послѣдняя и проявлять свою дѣятельность, въ этихъ письмахъ не упомянуто, дай вообще въ нихъ больше туманныхъ фразъ, чѣмъ свѣтлыхъ идей. Поэтъ долженъ былъ прежде пройти строгую школу Канта, чтобъ его философскія изслѣдованія принесли плодъ. Въ началѣ онъ долженъ былъ ограничиться историческими занятіями и передѣлкою «Донъ Карлоса», чтобъ доказать, что онъ разстался съ бурнымъ и вреднымъ направленіемъ и вступилъ въ міръ свободнаго и сознательнаго искусства. Первая встрѣча его въ Веймарѣ была съ Шарлотою; онъ ее увидѣлъ въ самый вечеръ своего пріѣзда и это свиданіе имѣло что-то «ошеломляющее». Ему казалось, что онъ разстался съ нею только вчера: такъ много родственнаго нашелъ онъ въ ней и такъ скоро завязалась порванная нить ихъ дружбы. Черезъ два дня онъ повидался съ Виландомъ который радушно и тепло принялъ своего земляка. Въ живомъ литературномъ разговорѣ, завязавшемся между ними, выказались всѣ слабости и достоинства Виланда, и онъ выразилъ надежду поближе сойтись съ Шиллеромъ, «чтобъ каждый изъ нихъ былъ такъ откровененъ и довѣрчивъ, какъ бы бесѣдовалъ съ своимъ собственнымъ геніемъ». Его первая встрѣча съ Гердеромъ, прославившимъ въ то время свою литературную дѣятельность изданіемъ «Голосовъ народовъ», книгою о еврейской поэзіи и своимъ первымъ томомъ философіи исторіи, оставила пріятное впечатлѣніе. Разговоръ Гердера отличался умомъ и энергіей, его разсужденія о любви и ненависти были рѣзки. Поэтъ разсказалъ ему о Шубартѣ и о своей собственной исторіи съ герцогомъ веймарскимъ, котораго Гердеръ ненавидѣлъ какъ тирана. Но какъ участіе Гердера уже въ то время охладѣло къ литературному движенію, доказываетъ то обстоятельство, что ему совершенно незнакомы были произведенія Шиллера и онъ видѣлъ въ немъ «человѣка, который что-то написалъ». Но, несмотря на это, Гердеръ понравился нашему поэту. Въ другихъ знакомствахъ, въ первые дни его пребыванія въ Веймарѣ, также недостатка не было. Онъ познакомился съ сестрою г-жи Фонъ-Штейнъ, г-жою Имгофъ, камергеромъ Эйнзиделемъ и другими болѣе или менѣе выдающимися личностями. Когда онъ писалъ объ этомъ Кернеру въ его дверь послышался стукъ и на приглашеніе «войдите!» въ его комнату вошла маленькая и тощая фигурка, одѣтая въ бѣлый фракъ и желто-зеленый жилетъ. «Я имѣю удовольствіе видѣть господина совѣтника Шиллера», сказала она; — «я случайно узналъ, что вы здѣсь и пожелалъ видѣть автора „Донъ-Карлоса“;вы вѣроятно неимѣете счастія меня знать, — меня зовутъ Вульпіусъ. Прошу извинить за безпокойство, — теперь я доволенъ, что увидѣлъ васъ». И съ этими словами удалился Вульпіусъ, впослѣдствіи шуринъ Гете и извѣстный авторъ «Ринальдо Ринальдини», «благороднаго разбойника», который цѣлое полстолѣтіе восхищалъ публику. Этотъ эпизодъ даетъ намъ понятіе о костюмѣ, въ который рядились юные литераторы въ 1786 г.

27-го іюля Шиллеръ вмѣстѣ съ Виландомъ отправился въ Тиффуртъ, куда пригласила его герцогиня Амаліи. Дорогою спутникъ его сообщилъ ему, что онъ никогда не сомнѣвался въ великихъ литературныхъ дарованіяхъ Шиллера, который владѣетъ отличнымъ языкомъ и богатымъ воображеніемъ, но произведеніямъ его недостаетъ отдѣлки, вкуса и изящества. Герцогиня приняла его радушно и безъ всякой церемоніи, но несмотря на это не произвела на него особаго впечатлѣнія. Онъ не нашелъ въ ней идеальнаго направленія и передавалъ это Кернеру въ такихъ выраженіяхъ, которыхъ впослѣдствіи, при болѣе близкомъ знакомствѣ съ этою женщиною, не могъ простить себѣ. Онъ наивно удивлялся своей ловкости на придворномъ паркетѣ, и говорилъ, что «его манеры откроютъ ему повсюду дверь». Но Шарлота Кальбъ, съ которою ему пришлось черезъ нѣсколько дней быть на вечерѣ у герцогини, замѣтила, что онъ слишкомъ свободно держитъ себя, F и совѣтовала ему воздержаться отъ этого недостатка. Кругъ его знакомства расширился еще болѣе со вступленіемъ въ него г-жи Фонъ-Штейнъ, сдѣлавшей на него пріятное впечатлѣніе, — Короны Шретеръ, красоту которой «не могли истребить ея сорокъ лѣтъ», Кнебеля, обладавшаго большими знаніями и свѣтлымъ умомъ, и наконецъ Рейнгольда, зятя Виланда, готовившагося занять каѳедру въ Іенскомъ университетѣ, гдѣ онъ такъ много сдѣлалъ для распространенія философіи Канта. Знакомство съ этимъ философомъ, который до такой степени благоговѣлъ предъ своимъ учителемъ, что говорилъ: «Имя Канта, черезъ сто лѣтъ, будетъ такъ же славно, какъ имя Іисуса Христа», имѣло огромное вліяніе на развитіе Шиллера. Рейнгольдъ возбудилъ въ немъ живѣйшій интересъ къ Канту и поддержалъ въ немъ рвеніе къ изученію произведеній кенигсберскаго мыслителя. Съ Шарлотою Кальбъ и Рейнгольдомъ Шиллеръ отправился въ Іену, гдѣ познакомился съ Гуфеландомъ, Дедерлейномъ, Гризбахомъ и Шютцомъ, редакторомъ «Всеобщей Литературной Газеты» и съ такимъ удовольствіемъ провелъ нѣсколько дней въ этомъ кружкѣ, что согласился на предложеніе Рейнгольда занять мѣсто въ университетѣ. Старинный университетскій городъ, приведенный стараніями Карла-Августа и Гете въ цвѣтущее состояніе (въ немъ считалось отъ 700 до 800 студентовъ), произвелъ оригинальное впечатлѣніе на Шиллера. «Что студенты здѣсь что-нибудь значатъ, — писалъ онъ Кернеру, — можно видѣть съ перваго раза, и если даже закрыть глаза, то можно различить, что ходишь между студентами, — такими неприступными выступаютъ они. Вечеромъ, когда дѣлается темно, чрезъ каждыя пять минутъ вся длинная улица оглашается криками: Долой голову! — это гуманное слово предостерегаетъ бѣгущаго пѣшехода отъ бальзамическаго дождя, угрожающаго его черепу. Но въ цѣломъ нравы здѣшнихъ студентовъ значительно улучшились». Въ этой замѣткѣ нѣтъ ничего преувеличеннаго, потому что Іена, какъ говоритъ извѣстная студентская пѣсня, съ давнихъ временъ, вмѣстѣ съ Лейпцигомъ и Галле, раздѣляла славу города, въ которомъ процвѣтали «разгульные» и грубѣйшіе нравы буршей.

Возвратясь въ Веймаръ, Шиллеръ 28 августа праздновалъ рожденіе Гете въ его домѣ и выпилъ бокалъ за здоровье отсутствующаго поэта, которому «такъ хорошо казалось въ Италіи, что онъ вѣроятно не желалъ ничего лучшаго». Въ этотъ же день онъ въ первый разъ увидѣлъ герцогиню Луизу, но только мимоходомъ, и его поразила ея красивая и благородная фигура. Чтобы не нарушать своего спокойствія въ Веймарѣ, онъ выбралъ средство: не интересоваться никѣмъ, какъ это дѣлали и другіе. Городъ какъ нельзя лучше былъ приспособленъ къ частной жизни. Тихое, едва замѣтное правительство давало возможность каждому жить мирно и наслаждаться солнцемъ и воздухомъ. Вначалѣ ему все казалось неприступнымъ, важнымъ, онъ чувствовалъ себя такимъ маленькимъ, а на окружающихъ смотрѣлъ какъ на великихъ людей. Онъ писалъ своему другу въ Дрезденъ, что ближайшее знакомство съ веймарскими «исполинами» измѣнило его мнѣніе о себѣ самомъ, при чемъ онъ не умалчиваетъ, что отъ этихъ великихъ умовъ ему случается слышать «преглупыя вещи». Такъ Гердеръ съ женою жили въ совершенно эгоистическомъ уединеніи, куда не допускали ни одной живой души. Когда они ссорились между собою, то каждый изъ нихъ удалялся въ свой этажъ, письма летали съ лѣстницы на лѣстницу, пока жена наконецъ не рѣшалась собственною персоною вступить въ покои своего супруга, гдѣ принималась читать какое-нибудь мѣсто изъ его произведеній, прибавляя: «кто написалъ это, тотъ богъ, на котораго гнѣваться никто не имѣетъ права». Побѣжденный Гердеръ бросался къ ней на шею и распря кончалась. О веймарскихъ дамахъ Шиллеръ говорилъ, что онѣ не прочь одерживать побѣды, «страшно чувствительны» и у «каждой есть или былъ романъ». Изъ этого видно, что и нашего поэта коснулся воздухъ злословія. Но мы имѣемъ основаніе думать, что за этимъ злословіемъ скрывалась правда, хотя Шиллеръ и не вполнѣ имѣлъ право смѣяться надъ «романами» веймарскихъ дамъ. Онъ самъ запутался въ любовную интригу и здѣсь я нахожу удобнымъ подтвердить приведенный мною прежде фактъ, что лучшія и благородныя натуры въ концѣ XVIII столѣтія имѣли самое превратное понятіе о нравственности. Любовныя интрига въ то время завязывались легко; подобныя отношенія поощряло даже само общество, если они и приходили въ столкновеніе съ его основными принципами. Вотъ что говоритъ въ своихъ воспоминаніяхъ одна изъ веймарскихъ дамъ объ этомъ «невинномъ» времени: «Въ то время распутничали смѣло, не думая, что скажутъ объ этомъ сосѣди; въ то время еще не было болтливыхъ газетъ ex professo, которыя бы кричали на всю Германію, что такой-то, провожая домой, поцѣловалъ такую-то». Но не однѣ интриги бывали тогда, — встрѣчались и искренняя привязанность и истинная страсть, глубоко западавшія въ душу влюбленныхъ. Доказательствомъ можетъ служить романъ, взятый изъ дѣйствительной жизни: Фридрихъ Шиллеръ и Шарлота Кальбъ, за развитіемъ котораго мы можемъ слѣдить по собственнымъ словамъ влюбленной четы.

Въ первомъ же письмѣ Шиллера къ Кернеру изъ Веймара встрѣчается мѣсто: «Шарлота великая, оригинальная душа, цѣлая наука для меня, способная вдохновить болѣе возвышенный умъ, чѣмъ мой. Съ каждымъ днемъ я нахожу въ ней новыя достоинства, которыя, какъ прекрасные виды громаднаго ландшафта, поражаютъ и восторгаютъ меня». Далѣе онъ продолжаетъ: «Повидимому, здѣсь не мало толковъ обо мнѣ и Шарлотѣ. Мы рѣшились не скрывать нашихъ отношеній, и насъ стараются не стѣснять, когда мы желаемъ быть одни. Виландъ и Гердеръ уважаютъ Шарлоту». Въ письмѣ отъ 28 іюля мы читаемъ: «О моихъ отношеніяхъ къ Шарлотѣ начинаютъ громко поговаривать, но во всѣхъ этихъ разговорахъ нѣтъ и тѣни оскорбленія для насъ; даже сама герцогиня Амалія была настолько любезна, что пригласила насъ обоихъ къ себѣ. Причину этого приглашенія объяснилъ мнѣ Виландъ. Здѣсь на подобныя связи смотрятъ снисходительно и сами герцогини не имъ прочь покровительствовать. Г. Кальбъ писалъ мнѣ, что пріѣдетъ въ концѣ сентября; дружба его ко мнѣ не измѣнилась, несмотря на то, что онъ любитъ свою жену и знаетъ наши отношенія. Но его самолюбіе можетъ пострадать отъ вмѣшательства постороннихъ людей въ это дѣло и услужливаго наушничества». Эти письма ясно доказываютъ, что отношенія Шиллера къ Шарлотѣ въ Веймарѣ были оффиціально извѣстны, мужъ также зналъ объ этой связи и Шарлота сильно хлопотала о разводѣ, чтобы потомъ выйдти замужъ за поэта.

Послѣдній одобрялъ этотъ планъ, какъ показываетъ, хотя не ясно, его письмо къ Кернеру отъ 8 августа: «Повѣрь, что мнѣ тяжело, даже невозможно писать о Шарлотѣ, и я не могу сказать почему. Наши отношенія, какъ религія, основаны на вѣрѣ. Результаты долгихъ испытаній, медленныхъ успѣховъ человѣческаго ума, подвигались впередъ путемъ мистицизма, потому что разуму было трудно имѣть туда доступъ. Подобный же случай со мною и Шарлотою. Мы начали дѣло съ надеждою на успѣшный результатъ и теперь должны поддерживать нашу религію разсудкомъ. Здѣсь какъ и тамъ неизбѣжно являются всѣ періоды фанатизма, скептицизма, суевѣрія и невѣрія, а затѣмъ уже чистая и разумная вѣра, которая одна можетъ привести къ счастію. Я увѣренъ, что зародышъ неразрывной дружбы живетъ въ насъ обоихъ, но онъ ждетъ своего развитія. Въ душѣШарлоты болѣе единства чѣмъ въ моей, потому что ея желанія и характеръ измѣнчивы. Вслѣдствіе ея долгой уединенной жизни и твердой воли мой образъ запечатлѣлся въ ея душѣ глубже и сильнѣе, чѣмъ ея образъ въ моемъ сердцѣ». Но перемѣна Шиллера къ Шарлотѣ вскорѣ высказывается, когда, разставшись съ нею на нѣсколько недѣль, онъ пишетъ: «Въ Веймарѣ я снова встрѣтилъ Шарлоту и ея мужа. Она здорова и сильно возбуждена. Не знаю, перемѣнятся ли наши отношенія отъ присутствія мужа, но я чувствую въ себѣ небольшую перемѣну, которая можетъ усилиться». И дѣйствительно, она усилилась: задуманный разводъ съ мужемъ не состоялся, — онъ уѣхалъ на Рейнъ, а она осталась въ Тюрингенѣ. «Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, разсказываетъ Шарлота, — получила я письмо отъ Фридриха, въ которомъ онъ въ рѣзкихъ выраженіяхъ писалъ, мнѣ о необходимости разорвать связь съ мужемъ; съ грустью говорилъ онъ объ этомъ и я сочувствовала ему. Вы еще молоды, продолжалъ онъ, — а въ неувядаемой молодости ума и сердца вы должны разстаться со всѣмъ отжившимъ, чтобы ваша душа могла вновь получить свободное развитіе. Если я смѣю совѣтовать, смѣю желать, то пріѣзжайте въ Фолькштатъ, въ горы, гдѣ я живу теперь. Я не ошибусь, если скажу, что вы найдете здѣсь истинное счастіе. Онъ мнѣ въ видѣ письма прислалъ маленькую тетрадь, которую я ему возвратила опять, вписавъ въ нее судьбу своей жизни. Но прошли недѣли, мѣсяцы, и я не получила никакого отвѣта». Послѣднее подтверждается письмомъ Шиллера къ Кернеру изъ Рудольштадта, но вмѣстѣ съ тѣмъ это письмо возбуждаетъ вопросъ, дѣйствительно ли поэтъ былъ недоволенъ несостоявшимся разводомъ, какъ объ этомъ говоритъ г-жа Кальбъ. Мы встрѣчаемъ въ немъ слѣдующія слова: «Нынѣшнимъ лѣтомъ я мало писалъ Шарлотѣ; между нами произошла размолвка, о которой я разскажу тебѣ при свиданіи. Я не беру назадъ словъ, сказанныхъ мною объ ней, что она умное, благородное созданіе, — но вліяніе ея на меня не было благотворно».

По возвращеніи поэта въ Веймаръ, Шарлота замѣтила что во время его пребыванія въ Рудольштатѣ въ немъ произошла большая перемѣна. Когда онъ много говорилъ о семействѣ Ленгефельдъ, она сказала ему: «Мое благословеніе да будетъ надъ вами, но наши взгляды на будущность различны и потому продолжать переписку будетъ для насъ обременительно». Онъ, по ея разсказамъ, не согласился на это и связь и переписка продолжались; но какой дисонансъ господствовалъ въ этихъ отношеніяхъ, доказываютъ письма Шиллера къ Кернеру и сестрамъ Ленгефельдъ. 9-го марта 1789 г. онъ писалъ: «Чаще всѣхъ бываю я у Шарлоты, мы живемъ въ мирѣ, но съ тѣхъ поръ какъ я въ Веймарѣ, во мнѣ начали проявляться стремленія къ свободѣ и независимости, а мои отношенія къ ней заставляютъ меня слѣпо повиноваться. Всѣ воздушные замки исчезли, — осталось только то, что истинно и натурально». Изъ этого видно, что поэтъ на задуманный бракъ свой съ Шарлотою смотрѣлъ какъ на «воздушный замокъ» и свои отношенія къ ней находилъ ложными и неестественными. 3-го ноября 1789 г. онъ писалъ Каролинѣ Ленгефельдъ: «Шарлота — удивительное существо: не обладая талантами, она умѣетъ быть счастлива. Нужно беречься ея любопытства, ея безразсудныхъ выходокъ, въ которыхъ она часто не щадитъ самое себя, и ея завлекательнаго ума. Она сегодня писала мнѣ и я немедленно отвѣчалъ: легче написать десять писемъ, чѣмъ одинъ разъ видѣться съ ней»… «Болѣзненная страсть нерѣдко приводила къ безумію, пишетъ онъ а Февраля 1790 г., Шарлота не принимаетъ моихъ писемъ, — какимъ же образомъ писать къ ней? Въ послѣднемъ письмѣ она умоляетъ меня прійти къ ней хотя на минуту, чтобъ сообщить мнѣ что-то важное. Она никогда не была откровенна со мною, развѣ только въ минуты страсти. Она хитро и умно хотѣла опутать меня; въ ней нѣтъ ни благородства, ни даже вѣжливости, и я не могу питать къ ней уваженія. Я писалъ ей недавно, что едва ли встрѣча можетъ быть радостна для насъ обоихъ, и она отвѣчала: „я сильно ошибусь, если посравню ваше настоящее поведеніе съ тѣмъ безуміемъ, съ тѣми нелѣпыми мечтами, которыя давнымъ давно исчезли изъ вашей памяти“. На что я ей отвѣчалъ, что увѣренность, что все прошедшее исчезло изъ нашей памяти, позволяетъ мнѣ наконецъ поговорить съ ней откровенно о счастіи, которое обѣщаетъ мнѣ предстоящій бракъ съ Лоттою Ленгефельдъ и отъ всей души развивалъ я передъ ней всѣ наши планы и надежды на будущность, чего она не могла вынести…. Но зачѣмъ я пишу такъ много о ней? Развѣ у меня нѣтъ другаго, болѣе лучшаго занятія?»

Но не этимъ мрачнымъ диссонансомъ закончился замѣчательный эпизодъ въ жизни нашего поэта. Если, какъ доказываетъ вся исторія ихъ отношеній, Шиллеръ и Шарлота только мечтали о продолжительности любви, то, утративъ эту мечту, они взаимно почувствовали, что должны остаться друзьями. Въ 1793 году между ними возобновилась переписка и поэтъ рекомендуетъ ей своего земляка Гёльдерлина въ учителя ея сына. Послѣднее письмо Шиллера, найденное въ бумагахъ Шарллоты, помѣчено 21 января 1802 года. Онъ ей желаетъ веселой и счастливой жизни и увѣряетъ ее въ постоянствѣ своей дружбы. Если мы такимъ путемъ пришли къ примирительному результату, то остается вопросъ, гдѣ же собственно искать причину внезапнаго разрыва Шиллера съ Шарлотою. Что этотъ разрывъ послѣдовалъ немедленно послѣ поѣздки поэта въ Мейнингенъ, Бауербахъ и Рудольштатъ, въ томъ и переписка его съ Кернеромъ не оставляетъ никакаго сомнѣнія. Онъ снова встрѣтился тамъ съ сестрами Ленгефельдъ, сблизился съ ними и пріѣхалъ въ Веймаръ съ твердымъ желаніемъ устроить свое «домашнее счастіе»'. Но ожидать этого счастія отъ Шарлоты одъ не могъ. Великій представитель идеализма, какъ это ни странно кажется, обладалъ спокойнымъ и трезвымъ взглядомъ на условія, при которыхъ возможенъ счастливый бракъ. «Въ союзѣ, заключаемомъ на всю жизнь, писалъ онъ въ 1787 году Кернеру, — не должна существовать страсть; если жена моя женщина необыкновенная, то она не дастъ мнѣ счастія или я не узнаю самого себя. Мнѣ нужно существо послушное, которое бы я могъ сдѣлать счастливымъ и которое бы освѣжило и обновило мою жизнь»: Онъ требовалъ отъ жены, чтобъ она внесла въ его жизнь спокойствіе и довольство, а этого онъ не могъ ожидать отъ «Титаниды», которая, можетъ-быть, была одна изъ умнѣйшихъ и эмансипированныхъ (не въ пошломъ значеньи этого слова) женщинъ своего времени.

Такъ какъ мы долго останавливались на этомъ эпизодѣ жизни Шиллера, то здѣсь умѣстно будетъ прослѣдить несчастный жизненный путь «Титаниды». Послѣ своей пламенной любви къ Жанъ Полю, которая имѣла такой же исходъ, какъ и страсть къ Шиллеру, она въ 1804 году лишилась мужа и всего своего состоянія. Полуслѣпая, терпя всевозможные недостатки, проживала она то въ Берлинѣ и Франкфуртѣ, то въ Вюрцбургѣ и наконецъ окончательно поселилась въ Берлинѣ, гдѣ безъ помощи Гуфеланда совершенно бы потеряла зрѣніе. Это много пожившая, не мало выстрадавшая, обманутая въ своихъ лучшихъ надеждахъ и желаніяхъ женщина до конца дней своихъ сохранила титаническую энергію чувства и мысли, нѣкогда увлекавшую Шиллера и Жанъ Поля. «Шарлота Кальбъ, — писала Рахиль Левинъ въ 1828 г., — принадлежитъ къ числу умнѣйшихъ женщинъ; ея умъ дѣйствительно обладалъ крыльями, съ помощью которыхъ она могла, въ любую минуту, при всевозможныхъ обстоятельствахъ, взлетать на высоту». Изданіе переписки Жанъ Поля воскресило въ полуслѣпой старухѣ страстныя воспоминанія, и она, вслѣдстіе страннаго каприза, чрезъ посредство Фарнгагена, вздумала отречься передъ Гёте отъ своей любви къ великому юмористу, и именно въ то время, когда диктовала «Шарлоту» и «Корделію», въ которыхъ всякій опытный глазъ могъ подмѣтить подтвержденіе ея двукратной любви. Въ послѣдніе дни своей жизни эта престарѣлая, сѣдая женщина съ черными слѣпыми глазами, величественною фигурою, пророческою рѣчью, сопровождаемою непріятнымъ смѣхомъ, производила на всѣхъ необыкновенное дѣйствіе, дѣйствіе сфинкса, — она походила на сивиллу. Весь итогъ ея жизни сводился къ стоическому убѣжденію: «Кто мыслитъ, тотъ не жалуется; а кто виновенъ, тотъ знаетъ, что неизбѣжное не минуетъ его!» Такъ умерла восьмидесятидвухъ лѣтняя старуха 12 мая 1843 года.

Возвращаясь къ нашему поэту, мы находимъ его въ 1787 году ѣдущимъ верхомъ черезъ Тюрингскій лѣсъ. Путь его лежалъ въ Мейнингенъ и Бауэрбахъ. Прежняя покровительница Шиллера, баронесса Вольцогенъ, страстно желала видѣть поэта, чтобы посовѣтоваться съ нимъ о предстоящемъ бракѣ своей дочери съ Лиліенштерномъ. Путешествіе поэта длилось 16 дней, въ продолженіе которыхъ онъ переѣзжалъ изъ «одного дворянскаго имѣнія въ другое». Въ этихъ переѣздахъ поэту пришлось встрѣчаться съ различными контрастами того времени. Въ деревнѣ Гоггеймъ ему довелось быть гостемъ благороднаго семейства, въ которомъ насчитывалось до 5 дочерей, а вся семья состояла изъ 10 человѣкъ, жившихъ древнею патріархальною жизнію деревенскаго юнкерства. Женщины пряли и ткали какъ во времена рыцарства, одежда ихъ была собственнаго издѣлія и все необходимое къ жизни изготовлялось тутъ же въ имѣніи. Въ двухъ часовомъ разстояніи отъ этого имѣнія жилъ^; камергеръ С. на княжескую ногу, подражая Французамъ въ языкѣ, обычаяхъ и хозяйствѣ. Другими глазами взглянулъ поэтъ на окрестности Бауэрбаха, гдѣ онъ пустынникомъ прожилъ съ 1782—83 г., — онѣ уже потеряли для него прежнюю прелесть. «Я увидѣлъ, писалъ онъ Кернеру, — что во мнѣ произошла перемѣна и было отчего. Сколько новыхъ чувствъ, новыхъ встрѣчъ пережито въ это время. Ваше знакомство, наша дружба, Мангеймъ съ его радостями и страданіями, Шарлота, Веймаръ — цѣлая эпоха моей жизни!» Въ Бауэрбахѣ онъ встрѣтился съ Вильгельмомъ Вольцогеномъ, который, выйдя изъ Академіи, числился только офицеромъ въ полку Оже, но въ дѣйствительности былъ архитекторомъ герцога вюртембергскаго и теперь, съ разрѣшенія его, пріѣхалъ повидаться съ матерью. Съ нимъ вмѣстѣ поэтъ возвращался въ Веймаръ. Дорога лежала черезъ Рудолыитатъ, куда сердце влекло юнаго Вольцогена. 6-го декабря, когда друзья достигли живописнаго города, расположеннаго на берегу Заалы, былъ день, рѣшившій судьбу Шиллера.

Въ Рудольштатѣ проживала съ дочерьми г жа Ленгефельдъ познакомившаяся съ поэтомъ еще въ Мангеймѣ. Домъ ихъ, расположенный на горѣ, представлялъ всѣ удобства сельской жизни; изъ оконъ его открывался видъ на рѣку, на долину и увѣнчанныя лѣсомъ горы. Обѣ сестры, Каролина и Шарлота, жили въ дружбѣ, которая не нарушилась даже тогда, когда старшая вышла замужъ за совѣтника Бейльвица, хотя этотъ бракъ и не могъ удовлетворить сердце молодой женщины, проникнутое идеализмомъ вѣка. Г-жа Ленгефельдъ, вслѣдствіе своего постояннаго обращенія при дворѣ, строго держалась формальностей и церемоній, но въ душѣ была добрая женщина. Званіе Фрейлины было ея идеаломъ, осуществить который она желала въ своей младшей дочери Лоттѣ. — извѣстной въ семействѣ подъ нѣжнымъ именемъ Лотхенъ, Лоло или Лолохенъ, добившись ей мѣста при веймарскомъ дворѣ, гдѣ герцогиня Луиза къ ней въ особенности благоволила. При недостаточномъ состояніи этого семейства подобная карьера была не лишняя. мо это скромное состояніе не мѣшало дать дочерямъ гуманное образованіе, которымъ преимущественно отличалась тогдашняя аристократія. Г. Ленгефельдъ, преждевременно похищенный смертію, когда Каролинѣ было 13, а Лоттѣ 10 лѣтъ, — самъ воспитывалъ своихъ дочерей и обѣ дѣвочки развивались подъ просвѣщеннымъ руководствомъ отца, въ особенности Каролина, которая младшей сестрѣ была въ одно время наставницею и подругою. Ленгефельдъ, поклонникъ Фридриха Великаго, высоко цѣнилъ просвѣщеніе, зорко слѣдилъ какъ за нравственнымъ, такъ и за физическимъ развитіемъ своихъ дѣтей, рано вдохнулъ въ нихъ любовь къ умственнымъ занятіямъ, научилъ ихъ чувствовать и понимать и своею собственною личностію, проникнутою началами чести и благородства, показывалъ имъ примѣръ какъ слѣдуетъ цѣнить истинное достоинство въ людяхъ. Выросшія въ безмятежномъ уединеніи, обѣ сестры пополняли свое образованіе серьезнымъ чтеніемъ: Плутархъ и Руссо были ихъ любимыми писателями. Кромѣ того свои знанія онѣ расширили поѣздкою въ Швейцарію, гдѣ вмѣстѣ съ величавою природою имѣлъ на нихъ значительное вліяніе Лафатеръ. По возвращеніи въ Рудольштатъ онѣ еще сильнѣе почувствовали свое одиночество. Бракъ Каролины съ Бейльвицемъ мало или вовсе не измѣнилъ ихъ образа жизни и онѣ поддерживали только знакомство съ веймарскимъ кружкомъ. Шарлота Штейнъ и Кальбъ были дружны съ семействомъ Ленгефельдъ, въ которомъ такъ боготворили Гёте.

Въ пасмурный декабрьскій день 1787 года, обѣ сестры сидѣли у окна родительскаго дома, глядя на растилавшійся передъ ними туманъ и, можетъ, быть, какъ сказочныя прицессы, ждали освобожденія изъ этого плѣна. На дорогѣ показались два всадника, закутанные въ плащи. Одинъ изъ нихъ, смѣясь, пряталъ свое лицо въ воротникъ плаща, но сестры сейчасъ же узнали Вильгельма Вольцогена, котораго страсть къ Каролинѣ не охладилъ даже ея. бракъ. Другой всадникъ былъ дѣвицамъ незнакомъ и возбуждалъ ихъ любопытство, которое вскорѣ и было удовлетворено: Вольцогенъ вошелъ и попросилъ дозволенія представить имъ своего спутника. Когда молодые люди вступили въ домъ и были любезно приняты сестрами, то едва ли онѣ предчувствовали, что одинъ изъ гостей сдѣлается мужемъ Лотты…. Возвратясь въ Веймаръ, поэтъ писалъ Кернеру: «Въ Рудольштадтѣ я познакомился съ прелестнымъ семействомъ. Тамъ живетъ г-жа Ленгефельдъ съ двумя дочерьми, — одна замужняя, другая дѣвица. Не будучи красавицами, онѣ очень милы и нравятся мнѣ. Съ ними можно поговорить о литературѣ, у нихъ много чувства, ума и вкуса, игра ихъ на фортепіано доставила мнѣ истинное наслажденіе. Окрестности Рудольштадта прелестны». Съ неменьшимъ жаромъ пишетъ онъ объ этомъ знакомствѣ баронессѣ Вольцогенъ: «Мы счастливо добрались до Рудольштадта, гдѣ я познакомился съ достойнымъ и любезнымъ семействомъ. Мнѣ остается только удивляться изящному вкусу Вильгельма; да и мнѣ самому трудно разставаться съ этими людьми и только одна крайняя необходимость заставляетъ меня ѣхать въ Веймаръ. Но я постараюсь воспользоватсся этимъ знакомствомъ и какъ только улучу время, то поспѣшу, къ нимъ».

Понятно, что это образованное и нравственное семейство произвело глубокое впечатлѣніе на Шиллера. Уже 7 января 1788 года, онъ сообщалъ Кернеру о своемъ намѣреніи женить ея. «Мнѣ необходимъ медіумъ, посредствомъ котораго я бы могъ наслаждаться другими радостями. Дружба, истина и красота еще сильнѣе подѣйствуютъ на меня, когда семейная, спокойная жизнь осчастливитъ и согрѣетъ меня. До сихъ поръ я скитался по свѣту чуждый всѣмъ; всѣ, къ кому я былъ привязанъ, имѣли существа дороже для нихъ меня, а этимъ я не могу удовлетвориться, — я жажду спокойной, семейной жизни». Удовлетворить это желаніе предоставлялся случай, но поэтъ не воспользовался имъ. Весною онъ получилъ изъ города Швейнфурта предложеніе занять мѣсто совѣтника съ порядочнымъ жалованьемъ, причемъ ему сватали невѣсту, красивую и умную и съ приданымъ въ 1000 талеровъ. Шиллеръ принялъ предложеніе за шутку, и не осуществилъ его, какъ не исполнилъ онъ своего намѣренія, задуманнаго еще вначалѣ зимы, просить у Виланда руки его второй дочери.

Вопросъ, думалъ ли Шиллеръ уже въ то время жениться на Лоттѣ Ленгефельдъ, рѣшить трудно, потому что если Каролина и говоритъ, что уже черезъ нѣсколько дней послѣ своего посѣщенія поэтъ почувствовалъ привязанность къ ея сестрѣ, то на основаніи причинъ, о которыхъ рѣчь будетъ впереди, это показаніе нужно считать «сердечнымъ анахронизмомъ». Что же касается Лотты, то можно съ увѣренностію сказать, что появленіе Шиллера не произвело никакого впечатлѣнія на ея сердце, потому что въ ней было еще свѣжо воспоминаніе о ея первой несчастной любви. Она родилась въ 1766 году, и вовремя знакомства съ Шиллеромъ ей былъ 21 годъ. Любящею рукою нарисовала сестра ея портретъ: «У ней была прелестная фигура и пріятное лицо. Душевная доброта оживляла ея черты, а въ глазахъ ея свѣтились правда и невинность. Натура ея, воспріимчивая ко всему прекрасному и благородному какъ въ жизни, такъ и въ искусствѣ, дышала гармоніей. Она умѣла отлично рисовать и глубоко понимала природу. При болѣе счастливыхъ условіяхъ она бы могла развить свой талантъ; свои возвышенныя чувства она выражала въ стихотвореніяхъ, изъ которыхъ одно, написанное подъ вліяніемъ нѣжной страсти, не лишено граціи». Въ 1787 году сердце ея было разбито; она влюбилась въ одного молодаго человѣка, который отвѣчалъ ея страсти, но неблагопріятныя условія разрушили союзъ влюбленныхъ и юноша долженъ былъ поступить въ военную службу и ѣхать за море. Чтобы залечить сердечную рану, Лотту увезли въ Веймаръ, гдѣ она гостила у г-жи Имгофъ и гдѣ ея мать надѣялась, что герцогиня Луиза вспомнитъ объ ея дочери и ея мечты видѣть ее Фрейлиною наконецъ осуществятся. Но этимъ планамъ не пришлось сбыться и Лотту ожидала другая судьба.

Деликатное чувство Шиллера не позволяло ему надоѣдать своимъ присутствіемъ молодой дѣвушкѣ, но онъ все-таки нерѣдко встрѣчался съ нею въ домѣ Имгофъ и Штейнъ. Безъ всякой сильной страсти завязалась у нихъ дружба, и когда Шарлотѣ пришлось уѣзжать изъ Веймара, то она просила поэта написать ей въ альбомъ. Онъ послалъ ей стихотвореніе, которое, съ немногими измѣненіями, вошло въ его сочиненія, прибавивъ при этомъ: «Вы, вѣроятно, не такъ страстно желаете видѣть ваши поля и горы, какъ я; мои мечты въ счастливыя минуты переносятъ меня въ Рудольштатъ. Я никогда не вѣрилъ, чтобы вамъ могли понравиться дворъ и балы, — я бы имѣлъ о васъ совершенно другое мнѣніе, еслибы повѣрилъ этому. Простите меня, что я до такой степени самолюбивъ, что людей мнѣ дорогихъ сужу по своему собственному способу». Въ своемъ отвѣтѣ Лотта напомнила ему объ его обѣщаніи — лѣтомъ пріѣхать въ Рудольщтатъ. «Надежда видѣть васъ, писала она, — облегчаетъ мнѣ разлуку; пріѣзжайте скорѣе, будьте здоровы и думайте обо мнѣ. Я бы желала, чтобъ это случалось чаще». Изъ этихъ прелестныхъ, наивныхъ словъ видно, что дружеское чувство молодой дѣвушки постепенно переходило въ любовь. Что сердце Шиллера испытало подобное же чувство доказываетъ его отвѣть на это письмо: «Вы уѣдете и унесете съ собою мои лучшія радости; дайте созрѣть сѣмени дружбы, и когда весеннее солнце согрѣетъ его, то мы увидимъ, какой цвѣтокъ распустится изъ него».

Шиллеръ условился съ Лоттою, что она найметъ для него въ окрестностяхъ Рудольштата небольшое помѣщеніе на лѣтнее время, и дѣвушка, по пріѣздѣ туда, немедленно при ступила къ исполненію этого порученія. Въ началѣ она имѣла намѣреніе нанять для него домикъ герцогскаго садовника въ Кумбахѣ, противъ Рудольштата, но потомъ передумала и нашла ему помѣщеніе въ домѣ учителя церковнаго пѣнія Унбегауна, въ деревнѣ Фолькштедтъ, близь города. Въ этихъ прогулкахъ ее сопровождала Фридерика Голлебенъ, которая черезъ годъ вышла замужъ за барона Глейхена и впослѣдствіи породнилась съ семействомъ Шиллера. Поэтъ былъ въ восторгѣ отъ ожидавшей его деревенской жизни. «Какъ только установится весна, писалъ онъ 25 апрѣля Кернеру, я уѣду въ деревню, — сердца? мое тянетъ меня туда. Я поселюсь въ получасовомъ разстояніи отъ Рудольштата, окрестности котораго живописны, и проживу тамъ въ блаженномъ уединеніи. Домъ Ленгефельдъ замѣнитъ для меня общество, тамъ живутъ четыре дорогихъ существа, образованныхъ и благородныхъ. Они побывали уже въ свѣтѣ. и вынесли оттуда счастливые результаты. Все, что толь ко чтеніе и порядочное общество можетъ дать уму и впечатлительному сердцу, я нашелъ въ нихъ; кромѣ того ихъ музыкальный талантъ доставитъ мнѣ, какъ я надѣюсь за ранѣе, высокое наслажденіе». Изъ послѣднихъ словъ видно, какъ Шиллеръ любилъ музыку и какъ благотворно дѣйствовала она на него. Въ этомъ отношеніи онъ отличался отъ Гёте: между тѣмъ какъ послѣдній черпалъ свое поэтическое вдохновеніе въ пластическихъ искусствахъ, Шил леръ искалъ его въ музыкѣ.

Зимою у него было много занятій, онъ продолжалъ изданіе «Таліи» и участвовалъ въ «Нѣмецкомъ Меркуріи». На первомъ планѣ его дѣятельности была Исторія отпаденія Нидерландовъ и «Духовидецъ». Но Кернеру не нравились эти занятія; онъ желалъ, чтобы Шиллеръ, не раздѣляя своихъ силъ, занялся бы созданіемъ какого-нибудь великаго поэтическаго произведенія, и упрекалъ друга, что онъ въ Веймарѣ забылъ свое, высокое призваніе поэта" бросился въ историческія занятія, которыя могутъ охладить его любовь къ поэзіи. Шиллеръ оправдывалъ свои занятія тѣмъ, что онъ живетъ литературными трудами и долженъ тратить время на то, что приноситъ выгоды, — поэтическія же созданія требуютъ вдохновенія, извѣстнаго душевнаго настроенія; писать ихъ но произволу нельзя, а историческій трудъ не безполезенъ и для его будущихъ поэтическихъ произведеній. Поэтъ не могъ умолчать, что въ необходимости жить своимъ перомъ есть много грустнаго и, вѣроятно, подъ вліяніемъ этихъ грустныхъ размышленій, онъ писалъ своему другу: «Ты не назовешь это гордымъ отчаяніемъ, если я тебѣ скажу, что моя производительность истощилась. У меня мало знаній, и если я достигъ чего-нибудь, то достигъ неестественнымъ напряженіемъ своихъ силъ. Днемъ мнѣ работать труднѣе, потому что я пишу много. Что я даю, не сравнится съ тѣмъ, что я получаю». Но съ приближеніемъ весны, въ виду лѣтняго пребыванія въ Фолькштедтѣ, поэтъ снова освободился отъ этого мрачнаго настроенія и въ письмѣ отъ 16 апрѣля къ своему другу успокоиваетъ его относительно своихъ денежныхъ дѣлъ и говоритъ, что онъ теперь болѣе получаетъ, чѣмъ нужно, — однимъ словомъ онъ на пути къ экономическому выздоровленію, т. е. хотя медленно, но все-таки, уплачиваются его долги. Но до какой степени доходило его безденежье въ это время, можно судить по письму его къ Гете въ 1795 году: «Я вспоминаю, какъ семь лѣтъ тому назадъ я сидѣлъ съ Веймарѣ безъ гроша денегъ, не зная, гдѣ и добыть ихъ».

«Духовидецъ», по моему мнѣнію, уже достаточно доказываетъ, что Шиллеръ не мало думалъ о своемъ поэтическомъ призваніи. Строгость, съ которою онъ во время печатанія и даже послѣ успѣха этого романа отзывался о немъ, называя его то «мараньемъ», то «фарсомъ», во всякомъ случаѣ неосновательна. «Духовидецъ» — прекрасный романъ и намъ остается пожалѣть, что онъ не оконченъ. Это, какъ и Вилыгельмъ Мейстеръ, созданіе 18 столѣтія. Въ наше время его бы назвали тенденціознымъ романомъ — и не безъ основанія: поэтъ задался въ немъ тенденціей изобразить религіозныя заблужденія, своего вѣка. По мнѣнію однихъ, онъ хотѣлъ въ образѣ своего героя, перешедшаго въ католицизмъ, представить герцога вюртембергскаго Карла-Александра, покровителя жида Зюсса, а по догадкамъ другихъ — принца Фридриха Брауншвейгъ-Люнебургскаго. Но, помимо этого предположенія, его романъ имѣлъ въ виду другую цѣль: это поэтическое изображеніе громаднаго заговора обскурантизма противъ просвѣщенія 18 столѣтія, изображеніе того времени, когда душевныя потребности и порывы фантазіи, сдѣлавшіеся орудіями въ рукахъ ловкихъ промышленниковъ, противодѣйствовали философіи здраваго смысла и при томъ съ такимъ успѣхомъ, который былъ бы непонятенъ, еслибы не было извѣстно, что крайности сходятся, потому что человѣческая природа, не поддавшаяся одной крайности, переходитъ къ другой, противоположной. Здѣсь мы остановимся, чтобы бросить взглядъ на этотъ важный культурно-историческій эпизодъ.

Во всѣ времена человѣчество занимало все загадочное въ мірѣ, а стремленіе Фауста узнать назначеніе человѣка на землѣ и на крыльяхъ фантазіи изъ области естественнаго перелетѣть въ область сверхестественнаго или неестественнаго, старо, какъ культура, какъ человѣческое самосознаніе. Черезъ всю древнюю исторію тянется басня о таинственномъ ученіи, надѣленномъ волшебными силами, а христіанство, посредствомъ мистицизма, еще болѣе усилило вѣру въ это ученіе. Во все время среднихъ вѣковъ мы встрѣчаемся, со школою, переходившею изъ рода въ родъ, глубокомысленныхъ или скорѣе сумасбродныхъ мудрецовъ, славившихся такъ называемою «тайною мудростью» и будто бы владѣвшихъ ею. Эта дѣятельность адептовъ, поддерживаемыхъ алхиміею, была направлена на изобрѣтеніе «Materia prima», «философскаго камня», «универсальнаго средства» и «жизненнаго элексира», и было не мало вѣрующихъ глупцовъ, надѣявшихся добыть золото и тинктуру, возвращавшую молодость. Эта спекуляція, основанная на неблагородныхъ инстинктахъ человѣка, на жаждѣ его къ золоту и чувственнымъ наслажденіямъ, пріобрѣла въ загрубѣломъ 17 столѣтіи новую точку опоры въ дерзкой литературной мистификаціи, придуманной Валентиномъ Андреа. Въ 1615 году во Франкфуртѣ появилась книга братства Розенкрейцеровъ, въ которой утверждалось, что тайный союзъ, основанный въ 1388 году Христіаномъ Розенкрейцеромъ, обладаетъ тайною философскаго камня, т. е. тайною превращенія неблагородныхъ металловъ въ золото, но что эта чудесная сила есть только побочная вещь, а главная цѣль братства — научить человѣчество познавать Бога и внѣдрять въ него начала высокой нравственности. Послѣднее воззваніе было лакомымъ блюдомъ, отъ котораго не умѣли отказаться даже самыя благородныя души. Напрасно Андреа, испуганный страшнымъ скандаломъ, произведеннымъ его книгою, три года спустя разоблачилъ всю нелѣпость этого ученія, напрасно смѣялся онъ надъ слабоумными, вѣрившими въ подобныя изобрѣтенія, — сказка о Розенкрейцерахъ сдѣлалась главнымъ элементомъ таинственнаго ученія и отъ 17 столѣтія перешла въ наслѣдство 18 вѣку. Послѣдній, пока свободная мысль, воодушевлявшая его, не достигла полнаго развитія, старался сдѣлать стремленіе человѣка ко всему таинственному главнымъ подспорьемъ своихъ просвѣтительныхъ началъ. Въ 1717 году въ Лондонѣ была открыта первая масонская ложа и этотъ тайный союзъ такъ быстро распространился по всему земному шару, что въ 1730 году не только на континентѣ, но и въ ОстИндіи и Сѣверной Америкѣ появились ложи. Въ 1737 году первая нѣмецкая ложа открылась въ Гамбургѣ.

Масонство было порожденіемъ свободномыслящаго движенія въ Англіи; масоны были «рыцари духа» просвѣщеннаго вѣка; само масонство составляло «миссію» деизма, т. е. раціонализма и терпимости. Въ уставѣ Джемса Андерсена, древнейшемъ памятникѣ ордена, мы читаемъ: «Масонъ, согласно призванію своему, обязанъ повиноваться нравственному закону, и если онъ разумѣетъ свое дѣло, го онъ не сдѣлается ни тупоумнымъ безбожникомъ, ни дерзкимъ развратникомъ. Масоны обязаны признавать только ту религію, въ которой согласны всѣ люди, ихъ же особыя мнѣнія представлять имъ самимъ, т. е. быть добрыми и вѣрными людьми, честными и правдивыми, какими бы названіями или религіозными убѣжденіями они ни отличались другъ отъ друга. Вслѣдствіе этого масонство сдѣлается средоточіемъ всякаго человѣческаго единенія и средствомъ заключенія вѣрной дружбы между людьми». Какая великая идея заключалась въ назначеніи человѣка отрѣшиться отъ догматическихъ формъ, подчиниться нравственному закону и, подъ покровомъ свободы и личнаго убѣжденія въ дѣлахъ вѣры, основать великій дружескій союзъ между людьми, безъ различія происхожденія, чиновъ и богатства, — однимъ словомъ, принципъ индивидуализма сочетать съ принципомъ братства и умъ, чуждый предразсудковъ, соединить съ любвеобильною дѣятельностію! Но, къ сожалѣнію, прелесть этой истины была понята немногими; большинство, состоявшее скорѣе изъ образованныхъ, чѣмъ невѣжественныхъ людей, требовало чудесъ и необыкновенныхъ явленій. Основатели масонства показали себя опытными знатоками людей, когда они своему учрежденію придали традиціонное значеніе, указавъ на его древнее происхожденіе и таинственную связь съ великими историческими эпохами Но когда въ масонство начали вводить средневѣковую символику и ритуалъ, раздѣливъ членовъ ложъ на мастеровъ, подмастерьевъ и учениковъ и самое братство ставить въ таинственную связь съ постройкою Соломонова храма, относить его происхожденіе за четыре тысячи лѣтъ до P. X., то ловкіе промышленники не замедлили воспользоваться этою баснею. Пока идея этого братства находилась въ первобытной чистотѣ, суевѣрнымъ злоупотребленіямъ въ ней не было мѣста, несли ложи привлекали любопытство праздной аристократіи, то въ то же время онѣ служили сборищемъ умнѣйшихъ и честнѣйшихъ людей всѣхъ образованныхъ классовъ. При этомъ не нужно забывать, что въ эти ложи стремились не только князья и герцоги, но самъ Фридрихъ Великій, тогда еще наслѣдный принцъ, надѣлъ на себя передникъ каменьщика, а въ Веймарѣ, куда Боде, одинъ изъ дѣятельнѣйшихъ масоновъ столѣтія, перенесъ орденъ, членами его считались Карлъ-Августъ, Гердеръ, Гете и Виландъ. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что масонство, этотъ союзъ вѣротерпимости и братскаго равенства, распространенное по всему земному шару, много содѣйствовало къ осуществленію демократическихъ идей 18 столѣтія, поэтому-то противники и правы, когда называютъ масонство революціоннымъ учрежденіемъ.

Но этотъ взглядъ на масонство не новъ. Іезуитизмъ не замедлилъ подмѣтить опасность, которою грозило ему масонское братство, и тонко и хитро принялся побивать врага его же собственнымъ оружіемъ, т. е. воспользовался масонскими формами, чтобы, подъ прикрытіемъ ихъ, проводить свои идеи. Этому пособило еще то, что разумъ, просвѣщенный энциклопедическимъ свободомысліемъ и страдая бездѣйствіемъ, вдался въ лестную погоню за чудеснымъ. Послѣ клермонтской системы, придуманной въ замкѣ КлерМонъ въ Парижѣ, гдѣ пріютились изгнанные изъ Англіи Стюарты для осуществленія якобинскихъ и іезуитскихъ цѣлей, и служившей какъ бы продолженіемъ ордена храмовниковъ, появились такъ называемыя «внутреннія системы». Извѣстнѣе всѣхъ была система «строгаго послушанія», въ которой кромѣ трехъ прежнихъ степеней образовалось множество высшихъ посвященій, гдѣ съ помощью разныхъ символовъ, іероглифовъ, клятвъ и фантастическихъ церемоній, морочили близорукихъ любителей-таинственнаго. Обязанные строгимъ повиновеніемъ неизвѣстнымъ начальникамъ, таинственную славу которыхъ почитали подъ именемъ рыцаря краснаго пера (Eques a penna rubra), масоны служили игрушкой интригамъ обскурантизма, старавшагося объ уничтоженіи протестантства. Этимъ интригамъ посредственно или непосредственно содѣйствовали тѣ таинственныя церемоніи, происходившія, въ особенности ночью, въ ложахъ розенкрейцеровъ, африканскихъ братьевъ, общества нѣмецкой цѣпи, іерусалимскаго ордена, ордена рыцарей солнца, меча и братства сердца Іисуса. Погоня за чудеснымъ походила на эпидемію, которою были заражены всѣ сословія. Самые студенты не были изъяты изъ этого всеобщаго увлеченія, какъ доказываютъ учрежденные ими ордена согласія, лиліи, меча и др. Вся администрація этихъ орденовъ состояла изъ обманщиковъ, обманутыхъ и обманутыхъ обманщиковъ.

Ударъ, хотя и не оставившій слѣдовъ, былъ нанесенъ философіи «здраваго смысла»; наступило время таинственныхъ явленій, обмановъ и заблужденій. Парижъ, которому какъ будто Провидѣніемъ было назначено возводить въ моду всякую нелѣпость, — касалось ли это покроя платья или всемірной исторіи, — занялъ въ этомъ первую роль. Сарказмы Вольтера, скептицизмъ Дидро наскучили въ салонахъ, пламенныя идеи Руссо превратились въ ребяческую мечтательность, всѣ жаждали перемѣны, гонялись за новымъ, неизвѣданнымъ. Разочарованіе требовало новаго возбужденія нервовъ и вмѣсто выпитаго кубка невѣрія бросались на опьяняющій напитокъ суевѣрія. Извѣдавъ всѣ чувственныя наслажденія, злоупотребивъ всѣмъ, пресытившееся общество было объято болѣзненнымъ желаніемъ узнать сверхестественное: вызвать духовъ и, отрицая Бога, увидѣть дьявола. За нѣсколько лѣтъ до того времени, когда христіанство оффиціально было уничтожено во Франціи, герцогъ де Лозанъ разсказывалъ своей теткѣ, маркизѣ де Креки, что онъ съ другими вельможами у герцога Шартрскаго — впослѣдствіи Филиппа Egalité — присутствовалъ при заклинаніи сатаны. При этомъ въ хрустальный сосудъ опустили жабу, присутствующіе произнесли клятву «Saint Ange, mon cher ange, mon belange», и затѣмъ появился живой сатана въ отвратительномъ образѣ, не имѣвшемъ пола. Какъ прежде, въ мрачную эпоху прошедшаго, такъ и теперь высшій классъ сближался съ обманщиками и шарлатанами, дѣйствія и поступки которыхъ отличались нерѣдко преступнымъ характеромъ. Такъ Маріи Антуанетѣ, послѣ ея первыхъ родовъ, одинъ парижскій священникъ поднесъ коробку, въ которой лежало ея обручальное кольцо. Въ приложенной запискѣ было сказано, что ему это кольцо было передано на исповѣди съ признаніемъ, что оно было похищено у королевы для таинственнаго заговора, могущаго воспрепятствовать рожденію дѣтей. Ничего нѣтъ удивительнаго, что придворная интрига прибѣгала къ подобнымъ нелѣпостямъ, если мы вспомнимъ, что даже ученые того времени, какъ Дюшанто и Клавьеръ, серьезно вѣрили въ осуществленіе своей забавной мечты — добыть философскій камень. Это старое, подогрѣтое сумасбродство получило новую поддержку въ ученіи Месмера о «всеобщей жидкости». Месмеръ выдавалъ изобрѣтенный имъ «животный магнетизмъ» за универсальное средство и послѣ того какъ ему посредствомъ своихъ связей съ масонствомъ удалось ввести въ моду эту вѣру въ «Магистеріумъ», всѣ посѣтители парижскихъ салоновъ съ неслыханною жадностью бросились на это средство. Принцессы и герцогини, вѣруя слѣпо, сидѣли вокругъ чудодѣйственной магнетической ванны, и такимъ образомъ устарѣвшее сумасбродство, только въ новой формѣ, торжественно обошло всю Европу. Между тѣмъ какъ во Франціи всѣ эти чудовищныя выходки безумной фантазіи приняли религіозный характеръ, въ Германіи съ давнихъ поръ существовало богатое поприще для мистицизма, поддерживаемаго пантеистическимъ фанатизмомъ Беме, бреднями Сведенберга, піэтистическимъ направленіямъ и проповѣдями Гамана и Лафатера. И здѣсь погоня за чудеснымъ являлась въ роскошной формѣ, и здѣсь господствовало нелѣпое ученіе Розенкрейцеровъ, всѣ жаждали видѣть духовъ, а въ заклйнателяхъ духовъ и волшебниковъ недостатка не было. Патеръ Гасверъ въ Швабіи дурачилъ всѣхъ своимъ мнимымъ чудеснымъ леченіемъ, а въ Лейпцигѣ содержатель кофейни Шрепферъ морочилъ аристократовъ и богатыхъ гражданъ, вызывая для нихъ духовъ. Такимъ образомъ по ту и по эту сторону Рейна была подготовлена почва, на которой суждено было «божественному» Каліостро разыграть свою блестящую роль. Джузеппе Бальзамо, такъ называется «сициліецъ» въ Шиллеровомъ «Духовидцѣ», — началъ свою карьеру въ Палермо и Римѣ, тамъ какъ фальшивый монетчикъ, здѣсь какъ сводникъ своей жены — и кончилъ ее въ тюрьмѣ римской инквизиціи. Въ Германію послѣ цѣлаго ряда неблаговидныхъ поступковъ онъ явился подъ именемъ графа Каліостро съ титуломъ великаго мистагога. Неизвѣстно, былъ ли онъ, какъ утверждаютъ многіе, орудіемъ іезуитовъ, но что въ немъ преобладала значительная доля обскурантизма того времени, это — неопровержимый фактъ. Поступивъ въ лондонскую масонскую ложу, онъ рѣшился сдѣлать масонское ученіе орудіемъ своего счастія, при чемъ основалъ новую систему «египетскаго масонства», суевѣрный сборъ всевозможныхъ нелѣпостей, и назвалъ себя, какъ верховнаго главу, Великимъ Коптомъ. Этотъ пошлый, невѣжественный авантюристъ въ концѣ 18 столѣтія морочилъ аристократическую Европу своею тайной добывать золото, вызывать духовъ, продолжить жизнь и возрождать человѣка физически и нравственно, и поклонники его вѣрили, видѣли въ немъ высшее существо и писали на его мраморныхъ бюстахъ; «Divo Cagliostro». Во Франціи его роль волшебника была продолжительнѣе, чѣмъ въ Германіи, гдѣ г-жа Реке явилась его обличительницею. Даже его участіе въ грязной исторіи ожерелья не могла поколебать его славы во Франціи. Въ Германіи шарлатанство Каліостро произвело благотворный переворотъ въ масонствѣ. На вильгельмсбадскомъ съѣздѣ оппозиція Боде и Книгге одержала верхъ надъ системою строгаго послушанія, и большая часть ложъ съ тѣхъ поръ усвоила себѣ систему такъ называемаго эклектическаго масонства, т. е. она возвратилась къ первоначальнымъ основамъ масонства. Въ 1776 г. былъ основанъ Вейсгауптомъ орденъ иллюминатовъ для высшаго развитія человѣчества. Но вскорѣ этотъ орденъ подвергся преслѣдованію правительства и церкви и погибъ, давъ поводъ сказать іезуитамъ, главнымъ виновникамъ его паденія, что лучше трудиться _rad majorem Dei gloriam", чѣмъ для «усовершенствованія человѣчества».

Приведенный эпизодъ, въ которомъ отразилась борьба идей и интересовъ столѣтія съ фантастическими бреднями и происками обскурантизма, сильно возбуждалъ вниманіе Шиллера, когда онъ писалъ «Духовидца». Но внезапно его геній получаетъ совершенно другое направленіе. 7 марта онъ пишетъ Кернеру, что снова увлекся поэзіей и Нашелъ, что его муза, несмотря что онъ такъ долго пренебрегалъ ею, по-прежнему ласкова къ нему. Виландъ расчитывалъ на Шиллера при выпускѣ мартовскаго нумера «Меркурія» и поэтъ написалъ знаменитую элегію «Боги Греціи», краснорѣчивую апоѳеозу религіозной идеи, которую впослѣдствіи Гегель такъ удачно назвалъ «религіею красоты». Но вначалѣ это побужденіе было чисто внѣшнее, — истинный мотивъ лежалъ глубже. Благодаря Виланду, нашъ поэтъ впервые началъ изучать греческій міръ, который имѣлъ такое благотворное вліяніе на его воззрѣнія и творчество. Какъ только эллинскій идеалъ красоты предсталъ передъ его глазами, онъ отрѣшился отъ той ложной идеи, которою проникнутъ «Духовидецъ», и въ немъ явился поэтическій протестъ противъ нелѣпаго міра таинственныхъ явленій и чудесъ. Этимъ путемъ объясняется появленіе этого превосходнаго стихотворенія, величаваго диѳирамба греческому божеству и художественной красотѣ греческаго культа. Понятно, что «Боги Греціи» вмѣстѣ съ восторгомъ вызвали и рѣзкія нападки. Между порицателями былъ графъ Фридрихъ Штольберъ, теперь уже заявившій свою преданность католицизму, въ который онъ впослѣдствіи перешелъ. Мы не сомнѣваемся въ честности его намѣренія, но осуждаемъ тонъ, въ которомъ онъ его выразилъ. Въ августовскомъ нумеръ «Нѣмецкаго Музея» 1788 г. появилась его статья, написанная въ формѣ доноса, съ усердіемъ инквизитора, выставляющаго Шиллера отъявленнымъ атеистомъ, чтобы тѣмъ сильнѣе возбудить злобу ослѣпленныхъ фанатиковъ. Виландъ совѣтовалъ проучить графа за плоскія выходки противъ греческихъ боговъ, недостойныя даже деревенскаго попа, но Шиллеръ отложилъ свое мщеніе до болѣе удобнаго случая. Онъ сознавалъ, что стихотвореніе, приведшее въ изступленіе тупоумныхъ хранителей Сіона, указывало ему на новое развитіе его генія и онъ стоялъ на порогѣ этого развитія, какъ Гетевская «Ифигенія» на морскомъ берегу — «душой отыскивая греческую землю».

ГЛАВА VI.
Фолькштетъ и Рудольштатъ.

Житье въ домѣ Унбегауня. — Въ семействѣ Ленгефельдъ. — Народныя воспоминанія. — Аристократизмъ и демократизмъ Шиллера. — На колокольномъ заводѣ. — Лѣтняя идиллія. — Въ Элладѣ. — Переводы изъ Эврипида — Письма о Донъ-Карлосѣ. — Исторія отпаденія Нидерландовъ. — Шиллеръ какъ историкъ. — Поэтъ-философъ. — Переѣздъ въ Рудольштатъ, — Встрѣча съ Гёте. — Лотта. — Возвращеніе въ Веймаръ. — Результаты лѣтняго пребыванія въ Фолькштетѣ и Рудольштатѣ. — Каролина.

Вечеромъ 18 мая 1788 г. Шиллеръ пріѣхалъ въ Фолькштетъ. Деревня эта расположена на берегу Заалы, въ прелестной долинѣ, обставленной горами. На дорогѣ въ Рудольштатъ находилась и находится еще теперь, при въѣздѣ въ деревню. Фарфоровая фабрика. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея виднѣется небольшой одноэтажный домикъ, принадлежавшій школьному учителю Унбегауну. На южной сторонѣ находится «комната Шиллера» и возлѣ спальня. Простая конторка, на которой писалъ поэтъ, сохраняется еще и теперь. Изъ оконъ виднѣется церковь, позади ея высится * гора, обросшая лѣсомъ, названная почитателями «Шиллеровою горою», на которой въ 1810 г. былъ поставленъ бронзовый бюстъ поэта, работы Даннекера. На этой горѣ часто сиживалъ Шиллеръ, любуясь долиной и горными вершинами, увѣнчанными лѣсомъ, и украшенными развалинами средневѣковыхъ замковъ. Съ вершины открывался живописный видъ на городъ, пріютившійся у подошвы горы, а вдали, на скалѣ, виднѣлся и самый герцогскій замокъ. Тропинка, извивавшаяся вдоль рѣки мимо садовъ и пашень, вела изъ деревни въ городъ.

Съ разнообразными планами въ головѣ переѣхалъ поэтъ въ свой сельскій пріютъ, который Виландъ называлъ «Патмосомъ», «Элизіумомъ» или «quasi-Элизіумомъ». Шиллеръ намѣревался заняться здѣсь продолженіемъ «Духовидца», «Исторіею отпаденія Нидерландовъ» и «Мизантропомъ», за который онъ снова хотѣлъ приняться. Кромѣ того ему предстояло писать статьи въ «Меркурій» Виланда и составить рецензію на"Эгмонта", напечатаннаго въ появившемся только второмъ томѣ сочиненій Гете. Весело принялся Шиллеръ за эти занятія, потому что по пріѣздѣ въ Рудольштатъ онъ еще былъ подъ вліяніемъ радостныхъ впечатлѣній, оставленныхъ въ немъ веймарскою жизнію. Старикъ Глеймъ пріѣхалъ изъ Гальберштата и его пребываніе въ Веймарѣ послужило поводомъ къ устройству литературныхъ собраній, въ которыхъ не отказывался принимать участія и самъ Гердеръ. Вся веймарская знать собиралась вокругъ старика, на котораго годы не имѣли никакого, вліянія, и Шиллеръ былъ свидѣтелемъ какъ Глеймъ и его товарищъ юности Шмидтъ, вспоминали о Клопштокѣ и «эти старые ребята горячо толковали о прошедшихъ дняхъ и студенческой жизни». Загадочно и сдержанно писалъ поэтъ Кернеру о своихъ отношеніяхъ къ семейству Ленгефельдъ: «Мнѣ нужно избѣгать слишкомъ близкаго знакомства съ этимъ домомъ, въ особенности съ одною особою. Я бы это и сдѣлалъ, еслибы могъ самъ распоряжаться собою; я сильно боюсь, что порядокъ, который мнѣ удалось внести въ мои занятія, въ мое сердце и голову, разлетится въ прахъ отъ подобнаго развлеченія». Хотѣлъ ли поэтъ этими словами успокоить своего друга, что «развлеченіе», пережитое имъ съ Шарлотою Арнимъ въ Дрезденѣ; не повторится съ нимъ въ Рудольштатѣ, или хотѣлъ онъ выждать, когда положеніе его въ домѣ Ленгефельдъ приметъ опредѣленный характеръ, прежде чѣмъ сообщать другу о своихъ отношеніяхъ? Но какъ бы то ни было, а въ первые же дни своего пребыванія въ Фолькштетѣ онъ принялся посѣщать домъ Ленгефельдъ. 27 мая Каролина Бейльвицъ писала своему кузену Вильгельму Вольцогену: «Шиллеръ уже нѣсколько дней какъ здѣсь; намъ хорошо съ нимъ, его знакомство радуетъ насъ, онъ дѣйствительно превосходный человѣкъ, деликатный, твердый въ убѣжденіяхъ, благородный и никого Шиллеръ не давитъ превосходствомъ своего ума». Кернеръ не безпокоилъ своего друга разспросами объ его интимныхъ отношеніяхъ. но въ письмахъ своихъ не переставалъ намекать, что Шиллеръ созданъ не ученымъ, а художникомъ, — и поэтъ спѣшилъ его утѣшить, что онъ снова чувствуетъ въ себѣ поэтическій геній.

Черезъ нѣсколько дней послѣ своего пріѣзда въ Рудольштатъ поэту пришлось перенести сильный катарръ, который онъ схватилъ отъ простуды. Съ какою заботливостію ухаживали за поэтомъ въ семействѣ Унбегауна, передаетъ намъ дочь этого почтеннаго человѣка. Она разсказываетъ^ что въ домѣ прекращали всѣ работы, если онѣ только могли мѣшать занятіямъ Шиллера. Изъ этого же источника мы знаемъ, что поэтъ не любилъ сидѣть въ комнатѣ, но обыкновенно взбирался на гору и оттуда любовался великолѣпною панорамою. Если же онъ поздно ночью возвращался изъ города, то на встрѣчу ему высылали людей съ фонарями, и даже самъ почтенный учитель выходилъ на дорогу, опасаясь, чтобъ не случилось чего нибудь съ дорогимъ жильцомъ. Пребываніе поэта въ скромной деревушкѣ было эпохою для ея обитателей и они долго вспоминали о немъ. Личность Шиллера и самый образъ его жизни производили сильное впечатлѣніе на эти робкія тюрингскія натуры. Старуха крестьянка, жившая въ Рудольштатѣ еще въ 1844 г., разсказывала, какъ поэтъ разъ погладилъ ее по головѣ, когда она, будучи ребенкомъ, собирала землянику на той самой горѣ, которая носитъ теперь его имя. Кромѣ того въ ея памяти сохранилось еще слѣдующее воспоминаніе: «Это было въ Тройцынъ день, передаетъ она. Омолодимъ ученомъ человѣкѣ было много толковъ въ деревнѣ, несмотря на то, что онъ только пріѣхалъ къ намъ. У насъ, у дѣтей, въ то время было обыкновеніе ставить березки къ дверямъ или въ комнату, разумѣется, добрыхъ людей, и при этомъ пѣть духовныя пѣсни. Мы съ сестрою Ганнель принесли березку въ комнату новаго жильца, но она была такъ велика, что вѣтви ея касались потолка. Я это помню, какъ теперь, Шиллеръ былъ въ это время на горѣ, и едва мы только успѣли поставить березку и выйти изъ комнаты, какъ онъ воротился домой. Онъ долго стоялъ у окна и смотрѣлъ на долину. У него было блѣдное и умное лицо, длинные бѣлокурые волосы и не напудренные, какъ это обыкновенно дѣлали столичные господа».

Личность нашего поэта, въ особенности въ зрѣлыхъ лѣтахъ, производила глубокое впечатлѣніе какъ на знатныхъ, такъ и на простыхъ людей. Народный инстинктъ успѣлъ подмѣтить на блѣдномъ, страдальческомъ лицѣ печать генія, какъ этотъ же инстинктъ въ наши дни умѣетъ угадывать въ первыхъ драмахъ Шиллера бурные порывы геніальности. Нашего поэта можно назвать аристократомъ ума, какъ и всякаго, вѣрующаго въ идеалъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ былъ и демократъ, только не въ пошломъ смыслѣ революціонныхъ клубовъ. Демократизмъ Шиллера заключался въ томъ, чтобы развить въ людяхъ стремленіе къ мысли, къ наукѣ и благороднымъ дѣйствіямъ. Это высокое призваніе поэта если и не было понято, за то инстинктивно угадано народомъ, оттого и объясняется то уваженіе, которымъ пользовался Шиллеръ у бюргеровъ и крестьянъ, оттого и понятенъ разсказъ старика Мейера, который гордился, что поэтъ, осматривая его колокольный заводъ въ Рудольштатѣ, нѣсколько разъ жалъ ему руку. При этомъ считаю не лишнимъ сказать, что во время посѣщенія этого завода у Шиллера впервые появилась мысль написать превосходную «Пѣснь о колоколѣ». Во время своего пребыванія въ Дрезденѣ и въ особенности въ Веймарѣ Шиллеръ значительно усвоилъ себѣ тактъ свѣтскаго человѣка; онъ уже не былъ тѣмъ неловкимъ и робкимъ полковымъ медикомъ, какимъ мы его видѣли въ 1782 году. Въ сношеніяхъ со свѣтомъ онъ научился цѣнить свое собственное достоинство и въ тоже время понялъ всю выгоду, извлекаемую человѣкомъ изъ общественныхъ условій. Оттого-то онъ и былъ такъ простъ и увѣренъ какъ въ бюргерскомъ и крестьянскомъ кружкѣ, такъ и въ придворной сферѣ. Въ домѣ Ленгефельдъ онъ часто встрѣчался съ молодымъ наслѣднымъ принцомъ, который такъ заинтересовался произведеніями Шиллера, что сдѣлалъ рисунокъ одной сцены изъ «Духовидца». Старикъ герцогъ также благоволилъ къ нему. На эти идиллически-гуманныя. отношенія высшее общество посматривало косо, какъ мы видимъ изъ письма Кернера, который пишетъ другу изъ Карлсбада, гдѣ онъ пилъ воды, что тамошнее дворянство держитъ себя въ почтительномъ отдаленіи отъ бюргеровъ. При этомъ не слѣдуетъ забывать, что просвѣщеніе въ то время во многихъ мѣстахъ было только одною фразою и даже въ XIX столѣтіи въ нѣкоторыхъ нѣмецкихъ городахъ жизнь походила на жизнь готическихъ замковъ.

Много хорошихъ дней провелъ Шиллеръ въ горахъ и долинахъ Рудольштата. Любимою его прогулкою была долина, расположенная на рѣчкѣ Шварца, которая съ ревомъ протекала подъ тѣнью сосенъ между живописныхъ скалъ. Оттуда онъ подымался къ Шварцбугу или къ развалинамъ монастыря, но больше этихъ остатковъ прошедшаго привлекалъ его городъ. Когда закатывалось солнце, онъ выходилъ изъ дома и вдоль рѣки направлялся къ Рудольштату. Здѣсь на перекинутомъ мостикѣ черезъ ручей, вливавшійся въ Заалу, обыкновенно встрѣчали его обѣ сестры. «Когда мы, разсказываетъ Каролина, — видѣли его приближающагося къ намъ, освѣщеннаго вечернею зарей, передъ нами раскрывалась какъ бы свѣтлая идеальная жизнь. Разговоръ Шиллера былъ серьозенъ, полонъ ума, въ немъ отражалась вся его открытая, чистая душа; слушая его, казалось, что какъ будто ходишь между небесными звѣздами и земными цвѣтами. Мы воображали себя счастливыми существами, отрѣшившимися отъ всѣхъ земныхъ узъ и^х въ свободной, эѳирной стихіи наслаждающимися полнѣйшимъ блаженствомъ». Поэтъ провожалъ обѣихъ сестеръ въ городъ, гдѣ ожидалъ ихъ маленькій кружокъ добрыхъ друзей. Въ іюлѣ пріѣхалъ Вильгельмъ Вольцогенъ на короткое время, потому что, по порученію герцога вюртембергскаго, ему нужно было ѣхать въ Парижъ, гдѣ его ожидали совершенно другія сцены, нежели въ родной долинѣ. Въ то время какъ здѣсь, на пути къ «мирному образованію», сбирались эти добрые люди, спокойно знакомились съ великими и гуманными идеями вѣка, обмѣнивались ими, занимались музыкою, изучали природу, читали поэтовъ и поклонялись идеальной дружбѣ, — тамъ, вдали раздавались глухіе, подземные удары и кратеръ революціоннаго вулкана готовъ былъ раскрыться. Наши друзья весело проводили время въ Рудольштатѣ, не предчувствуя страшнаго переворота въ Парижѣ, заставившаго вздрогнуть всю Европу. Никогда Шиллеръ не чувствовалъ себя такъ хорошо, какъ въ это время. «Мнѣ здѣсь отлично, писалъ онъ Кернеру. Мы здѣсь сдѣлались необходимы другъ другу и всѣ веселимся вмѣстѣ. Разлука съ семействомъ Ленгефельдъ будетъ для меня тяжела, тѣмъ болѣе, что меня удерживаетъ здѣсь не какая-нибудь безумная страсть, а тихая привязанность. Я полюбилъ равно мать и дочерей и онѣ для меня теперь дороги. Обѣ сестры заражены мечтательностью, но она у нихъ смягчена умомъ и образованіемъ. Младшая даже не чужда извѣстной coquetterie d’esprit, въ которой, впрочемъ, нѣтъ ничего нескромнаго, — она скорѣе доставляетъ удовольствіе, чѣмъ отталкиваетъ. Я съ нею охотно говорю о серьезныхъ вещахъ, о литературныхъ произведеніяхъ, о чувствахъ и тутъ же я могу перенести разговоръ на шутки, на глупости». Какъ эти строки, такъ и безчисленныя письма и записочки, летавшія изъ Фолькштета въ домъ Ленгефельда и обратно, ды шутъ веселостію и дружбою.

Но и на этомъ свѣтломъ небѣ были тучи. Такъ статья Штольберга о «Богахъ Греціи» не мало встревожила поэта и онъ обѣщался обѣимъ сестрамъ, при первой возможности, отдѣлать доносчика. При этомъ не обошлось безъ нѣкотораго пререканія со старухою Ленгефельдъ, которая строго держалась догматическихъ формъ. Чтобы покончить съ догматическимъ споромъ, Шиллеръ прислалъ Лоттѣ библію на англійскомъ языкѣ и сдѣлалъ на ней шутливую надпись: «Попросите мамашу принять отъ меня на память эту книгу, — я знаю, что она любитъ читать по англійски: упадокъ истиннаго христіанства въ домѣ Ленгефельдъ уже давно лежалъ тяжелымъ бременемъ на моей христіанской душѣ. Я дѣлаю это для возстановленія истиннаго благочестія и — англійскаго языка». Но эта спокойная, веселая жизнь была нарушена неожиданнымъ горемъ: 5-го августа умерла Генріетта Вольцогенъ. Со дня рожденія своего старшаго сына она начала страдать. грудью, а трудная операція, которой она подверглась, только ускорила ея смерть. Останки ея были похоронены въ бауэрбахской церкви. Это грустное извѣстіе глубоко тронуло Шиллера и въ письмѣ къ Вильгельму Вольцогену онъ въ слѣдующихъ словахъ выразилъ свою печаль: «Вы потеряли превосходную мать, — я утратилъ дорогаго друга. Это было доброе и благородное созданіе. Я боюсь вспомнить о тѣхъ чудныхъ минутахъ прошедшаго, когда я узналъ ея любящую душу, чтобы не лишиться спокойствія, съ которымъ мнѣ хочется вамъ писать. Всю любовь, которую мое сердце питало къ ней^ я сохраню для ея сына и буду смотрѣть на нее какъ на долгъ, который я обязанъ заплатить ей въ могилѣ. Мы будемъ другъ для друга братьями. Она была для меня все, чѣмъ только можетъ быть мать!» Но и въ Рудольштатѣ Шиллеръ, посреди радостей и страданій, не забывалъ, что онъ не праздный человѣкъ, живущій одними удовольствіями, а дѣятельный работникъ. Даже въ своихъ развлеченіяхъ онъ старался черпать силу на новый трудъ. Такъ вмѣстѣ съ сестрами Ленгефельдъ онъ читалъ греческихъ поэтовъ и объ этихъ пріятныхъ минутахъ Каролина говоритъ: «Шиллеръ читалъ намъ вечеромъ „Одиссею“, и намъ казалось, что около насъ журчалъ новый жизненный источникъ». Умная женщина этими немногими словами отлично передала впечатлѣніе, какое поэзія Гомера производила на нѣмецкія души. Это была свѣтлая, спокойная красота, міръ, въ которомъ еще не существовало разлада между умомъ и природою, между божественнымъ и человѣческимъ. Предчувствіе родства между греческимъ и нѣмецкимъ духомъ, который еще Гете подмѣтилъ во время пребыванія своего въ Италіи при знакомствѣ съ античнымъ искусствомъ, занимало и Шиллера. «„Я ничего не читаю кромѣ Гомера, писалъ онъ Кернеру. Я выписалъ себѣ переводъ Фосса и нахожу, что онъ превосходенъ. Я рѣшился не читать болѣе новѣйшихъ писателей: ни одинъ не доставляетъ мнѣ удовольствія, каждый изъ нихъ отдаляетъ меня отъ самого себя, только въ древнихъ почерпаю я теперь истинное наслажденіе. Они мнѣ необходимы, чтобъ очистить мой вкусъ, лишившійся, вслѣдствіе искусственнаго и ложнаго направленія, истинной простоты. Ты увидишь, что близкое знакомство съ древними принесетъ мнѣ пользу, я буду изучать ихъ въ хорошихъ переводахъ и когда затвержу наизусть, то примусь за греческій оригиналъ. Такимъ образомъ я шутя выучусь греческому языку“. Эстетическій вкусъ искалъ нашъ поэтъ въ вѣчно-юномъ источникѣ эллинской поэзіи и дѣйствительно нашелъ его тамъ. Но если онъ мечталъ этимъ путемъ изучить греческій языкъ, то глубоко ошибался. Во время своихъ школьныхъ занятій онъ мало успѣлъ въ немъ и сильно скорбѣлъ объ этомъ пробѣлѣ въ своемъ образованіи. Въ 1795 году онъ снова возвратился къ мысли основательно изучить греческій языкъ, но это намѣреніе, при его тогдашнихъ разностороннихъ занятіяхъ, осталось однимъ желаніемъ. Такимъ образомъ ему пришлось довольствоваться переводами и съ сестрами Ленгефельдъ читать греческихъ трагиковъ во французскомъ переводѣ Врумуа и Прево. Это была грустная необходимость, и сестры вполнѣ сознавали, что Французскій языкъ вовсе не свойственъ античнымъ трагедіямъ. Чтобы „сильнѣе запечатлѣть въ нашихъ душахъ рѣчь, чувства и образы Грековъ“, какъ выражается Каролина, онѣ просили Шиллера перевести имъ любимыя мѣста на нѣмецкій языкъ. Шиллеръ рѣшился на этотъ опытъ, съ помощію тѣхъ буквальныхъ латинскихъ переводовъ, которые въ старинныхъ изданіяхъ обыкновенно печатались противъ греческаго текста. Онъ началъ съ Эврипида, котораго поэтическій паѳосъ былъ родственъ его собственному. Такимъ образомъ явилась Ифигенія въ Авлидѣ, напечатанная въ Таліи, затѣмъ онъ перевелъ нѣкоторыя сцены изъ Финикіянокъ. На эти опыты нельзя смотрѣть съ точки зрѣнія нынѣшняго нѣмецкаго переводнаго искусства, — это скорѣе поэтическія упражненія, чуждыя античнаго духа. Но и въ эти упражненія поэтъ внесъ горячую любовь и воодушевленіе и занялъ почетное мѣсто въ ряду переводчиковъ, посредствомъ которыхъ намъ, нѣмцамъ, сдѣлалась доступна всемірная поэзія.

Кромѣ переводовъ изъ Эврипида поэтъ былъ занятъ и оригинальными произведеніями. Въ іюльскомъ выпускѣ Виландова „Меркурія“ появились его „Письма о Донъ-Карлосѣ“, одна изъ его лучшихъ критическихъ статей. Хотя она отличается многими недостатками и при близкомъ знакомствѣ съ нею видно, что Шиллеръ еще не могъ выяснить себѣ своихъ эстетическихъ взглядовъ, чтобы дѣлиться ими съ другими, но въ цѣломъ она проникнута обаятельною мечтательностію и, за исключеніемъ нѣкоторыхъ рѣзкихъ выраженій, дышетъ гармоніей — слѣдствіе душевнаго спокойнаго настроенія. Какъ» Ромео и Джульета" продиктованы Шекспиру любовью, такъ перомъ, создавшимъ «Письма о Донъ-Карлосѣ», водила дружба. При чтеніи ихъ мнѣ всегда казалось, что изъ-за этихъ краснорѣчивыхъ строкъ смотрятъ пріятныя черты Лотты и взоръ, исполненный энтузіазма, Каролины 11 августа Кернеръ писалъ другу: «Сейчасъ получилъ я только твои Письма о Донъ-Карлосѣ. Я считаю это предпріятіемъ опаснымъ, но, по моему мнѣнію, ты справился съ нимъ отлично. Самая манера изложенія мнѣ нравится, — въ ней болѣе скромности, чѣмъ самовосхваленія. Ты оставляешь на произволъ свое произведеніе и желаешь спасти только идеалы. Самый слогъ не лишенъ остроумія и чуждъ всякой претензіи». Въ іюлѣ Шиллеръ окончилъ первую часть «Исторіи отпаденіи Нидерландовъ», которая, согласно задуманному плану, должна была составить 6 томовъ. Сочиненіе, какъ извѣстно, не было доведено до конца, скорѣе въ силу того, что историческія занятія составляли только одинъ Фазисъ развитія его поэтическаго генія, а не вслѣдствіе тѣхъ причинъ, о которыхъ ходили слухи въ Рудольштатѣ ⁶)^[23]. Поэтъ смотрѣлъ на это сочиненіе какъ на опытъ. «Все будетъ зависеть, писалъ онъ Кернеру, какъ будетъ принятъ этотъ первый опытъ, и если мнѣ не суждено быть историкомъ, то исторія все-таки для меня останется источникомъ, изъ котораго я буду черпать матеріалъ и на которомъ буду упражнять свое перо и свой умъ». Сочиненіе было принято благосклонно и этотъ успѣхъ открывалъ ему доступъ въ Іенскій университетъ. Понятно, что объ этомъ произведеніи нельзя судить съ точки зрѣнія исторической науки настоящаго времени. Если обратить вниманіе на ея главный недостатокъ — недостатокъ знакомства съ первоначальными источниками, то при этомъ не слѣдуетъ забывать того, что ни одинъ человѣкъ по сю сторону Пиренеевъ въ то время не зналъ о существованіи Симанкаскаго Архива. Шиллеръ своимъ произведеніемъ, доказалъ что, насколько позволяли ему средства, онъ написалъ его исторически вѣрно и «не злоупотребилъ терпѣніемъ читателя». Можно по, ложительно сказать, что «Исторія отпаденія Нидерландовъ» произвела эпоху и дѣйствительно это первое произведеніе въ Германіи, написанное изящнымъ историческимъ языкомъ. Если Шиллеръ и не сдѣлался историкомъ, то своимъ произведеніямъ онъ указалъ историкамъ, какъ нужно писать, чтобы ихъ читали. Только съ появленіемъ его сочиненія начало распространяться чтеніе историческихъ книгъ. Онъ освободилъ историческую музу отъ педантизма и рутины. Но достоинство его историческихъ произведеній заключается не въ одной только формѣ: онъ первый въ Германіи взглянулъ на исторію съ философской стороны и вмѣсто номенклатуры чиселъ и именъ, вмѣсто подбора случайныхъ и курьезныхъ событій, — въ самомъ собраніи актовъ подмѣтилъ идею нравственнаго процесса, идею, что, «всемірная исторія есть всемірное судилище». Эта великая мысль, въ которой въ настоящее время, какъ и во многихъ другихъ идеяхъ поэта, не находятъ ничего необыкновеннаго, опредѣлила и оплодотворила все историческое воззрѣніе и дѣятельность Шиллера. Съ этой идеальной точки зрѣнія онъ смотрѣлъ на всѣ всемірно — историческіе вопросы, и. чтобы доказать вѣрность этого взгляда, онъ въ своей исторіи касался не одной только борьбы за независимость, но, какъ поэтъ и историкъ, видѣлъ въ ней «неизмѣнный законъ неустанно продолжающагося развитія человѣчества».

Не легко было, посреди политической неурядицы, охватившей Германію, проводить этотъ историко-философскій взглядъ, и намъ остается благодарить счастливую судьбу, что именно въ то время, когда нѣмцами овладѣло какое-то пессимистское міровоззрѣніе, она даровала намъ въ Шиллерѣ пророка, который, вдумываясь въ постепенный ходъ человѣческаго развитія, угадалъ въ своихъ соотечественникахъ способность къ усовершенствованію. Распространять это евангеліе иделизма — дѣло исторіи и искусства. Чтобъ изобразить торжество культурнаго значенія послѣдняго Шиллеръ написалъ свое знаменитое стихотвореніе «Художники», открывающее его поприще какъ поэта-философа. Оно было начато въ Рудольштатѣ осенью 1788 г., а въ февралѣ 1789 г. появилось въ Виландовомъ «Меркуріи». Въ одномъ письмѣ къ Кернеру поэтъ говоритъ, что основною идеей этого стихотворенія было «облечь истину и нравственность въ красоту», и прибавляетъ, что во всемъ стихотвореніи проходитъ аллегорія. На прекрасное Шиллеръ смотрѣлъ здѣсь какъ на символъ истины и добра, а на искусство — какъ на чувственное средство для достиженія сверхчувственной цѣли, т. е. на возвышеніе человѣка надъ его чувственною, эгоистическою натурою. Нравственное воспитаніе человѣка составляетъ, по мнѣнію поэта, конечный результатъ общаго развитія, все божественное, абсолютное, идеальное, называй его хоть истиною, знаніемъ или нравственностію, есть только первообразъ; прекрасное, возведенное въ искусство, есть символъ ⁷). Человѣкъ, подверженный слабости своей натуры, неспособенъ понять истину во всей ея божественности, она должна ему явиться въ образѣ прекраснаго, чтобъ онъ позналъ все ея величіе⁸). Поэтому-то художники и знакомятъ человѣка съ божественнымъ; они — жрецы, которые, съ помощію прекраснаго, развиваютъ въ человѣкѣ истину и нравственное достоинство ⁹). Такимъ образомъ художникъ есть нормальный человѣкъ, который стремится

Все къ высшимъ высотамъ, все къ красотѣ полнѣйшей,

По чудной лѣстницѣ святой,

Чтобъ на концѣ временъ еще порывъ живой,

Еще одно святое вдохновенье, —

И человѣкъ повергся въ упоеньи

Въ объятья истины самой *).

• ) Художники, пер Д. Мина.

и за тѣмъ съ спокойствіемъ мудреца идетъ навстрѣчу неизбѣжнаго ¹⁰). Какое утѣшеніе, какую примирительную силу находилъ Шиллеръ въ этомъ призваніи художника, доказываютъ прекрасныя начальныя строфы стихотворенія. Здѣсь не встрѣчаются, какъ въ дикихъ первенцахъ поэта, титаническаго отрицанія и возмущенія противъ вѣка, — напротивъ, выражается радость при видѣ прогресса; здѣсь не оплакивается, какъ въ Богахъ Греціи, исчезнувшій міръ красоты, но заявляется энергическое требованіе на возрожденіе новаго. Всѣ позднѣйшія воззрѣнія поэта-философа находятся въ этомъ стихотвореніи въ зародышѣ. Но еще много неопредѣленнаго, шаткаго въ этомъ краснорѣчивомъ чествованіи искусства, какъ источника образованія и развитія человѣчества. Нравственный взглядъ поэта еще не выработался въ эстетическое воззрѣніе, искусство еще не сдѣлалось главною цѣлію, высшимъ назначеніемъ бытія, абсолютнымъ откровеніемъ божественнаго. Истиннаго пониманія прекраснаго онъ достигъ не поэтическимъ созерцаніемъ, а философскимъ изученіемъ.

Кернеръ, напоминавшій поэту при всякой возможности, что онъ не созданъ ученымъ, а художникомъ, подалъ ему въ это время мысль написать эпическую поэму, но «безъ всякихъ фантастическихъ украшеній и аллегорическихъ затѣй». Въ герои поэмы Кернеръ предлагалъ Фридриха Великаго и говорилъ, что сжатая картина выдающихся событій изъ жизни этого человѣка, написанная сильнымъ и звучнымъ стихомъ и вѣрная дѣйствительности, можетъ составить высокое художественное произведеніе. Шиллеръ отвѣчалъ, что онъ не прочь написать поэму, но ранѣе 6—8 лѣтъ не можетъ приступить къ ней, и обѣщаетъ поговорить объ этомъ послѣ. И дѣйствительно, Кернеръ, получивъ отъ Шиллера переведенную имъ въ стихахъ Виргиліеву Энеиду, снова поднялъ этотъ вопросъ. По поводу этого поэтъ писалъ ему: «Ты угадалъ мою мысль: мнѣ нужно написать эпическую поэму. Свойствами эпическаго поэта, какъ то: образностью, воображеніемъ, философскимъ умомъ — я вполнѣ обладаю и мнѣ недостаетъ только умѣнья привести въ цѣлое и оживить прошедшее время». Далѣе, отдавая преимущество національному сюжету, онъ говоритъ: «Ни одинъ писатель, какимъ бы космополитомъ онъ не былъ, не можетъ отрѣшиться отъ мысли, что на первомъ планѣ у него должна быть родина». Но отъ героя, предложеннаго ему Кернеромъ, онъ отказался. «Фридрихъ Второй, писалъ онъ въ 1791 г., — не можетъ быть героемъ по причинамъ, съ которыми можетъ-быть ты и не согласишься. Этотъ характеръ мнѣ не по сердцу; мнѣ не по силамъ возвести его въ идеалъ». Изъ всѣхъ историческихъ личностей, гдѣ бы онъ, въ эпической формѣ, могъ провести свою любимую идею, представлялся ему Густавъ-Адольфъ. Изъ этого видно, что Тридцатилѣтняя война занимала нашего поэта не съ одной исторической, но и поэтической стороны, и затѣмъ уже въ Валлентштейнѣ получила драматическую форму. Такимъ образомъ было окончательно рѣшено, что Шиллеръ долженъ быть не эпическимъ поэтомъ, а драматическимъ писателемъ.

Но возвратимся опять въ Фолькштетъ. По случаю дождливаго лѣта поэтъ покинулъ мирный домъ школьнаго учителя и перебрался въ Рудольштатъ. Дурная погода и холодные вечера дѣлали невозможными его постоянныя прогулки изъ города. Въ началѣ сентября семейство Ленгефельдъ ожидало дорогаго гостя, Гете, который, благодаря посредничеству Шарлоты фонъ Штейнъ, былъ въ дружескихъ отношеніяхъ съ этимъ семействомъ и во время поѣздки въ Швейцарію познакомилъ его съ Лафатеромъ. Теперь возвращаясь изъ Италіи въ Веймаръ, онъ заѣхалъ къ г-жѣ Штейнъ въ Кохбергъ, чтобъ оттуда отправиться въ Рудольштатъ. Еще 27 іюля Шиллеръ писалъ Кернеру: «Мнѣ очень любопытно видѣть Гете, и немного найдется людей, умъ которыхъ бы я такъ уважалъ». Въ письмѣ отъ 20 августа онъ увѣдомляетъ, что «не видѣлъ еще Гете, но мы размѣнялись поклонами. Я горю нетерпѣніямъ его видѣть». Каролина и Лотта также съ нетерпѣніемъ ожидали встрѣчи обоихъ поэтовъ и искренно желали ихъ сближенія. Они любили Гете какъ «добраго генія» и надѣялись на его благотворное вліяніе на Шиллера. Но всѣ ихъ надежды далеко не исполнились, когда Гете въ первое воскресенье появился въ домѣ Ленгефельдъ. Его встрѣча съ Шиллеромъ не выходила изъ предѣла свѣтскихъ приличій. «Мы ждали, писала впослѣдствіи Каролина Вольцогенъ, что Гете при его упрочившейся славѣ и внѣшнемъ положеніи обнаружитъ болѣе готовности къ сближенію, а въ нашемъ другѣ Шиллерѣ мы надѣялись видѣть больше искренности и теплоты». Эту холодность въ Гете она извиняла его тоскою по Италіи и не теряла надежды на будущую, болѣе счастливую встрѣчу уже изъ того обстоятельства, что Гете взялъ со стола случайно лежавшій нумеръ «Меркурія», гдѣ были помѣщены «Боги Греціи», положилъ въ карманъ и просилъ позволенія взять его съ собою.

Такимъ образомъ оба поэта встрѣтились, но не сблизились. Въ обоихъ встрѣча поселила сомнѣніе, что едва ли они когда сойдутся. «Наконецъ я могу разсказать тебѣ о Гете, чего, какъ я знаю, ты ждешь съ нетерпѣніемъ, писалъ Шиллеръ Кернеру. Прошедшее воскресенье мнѣ случилось быть въ его обществѣ. Первая встрѣча замѣтно поколебала мое высокое мнѣніе объ этой замѣчательной и прекрасной личности. Онъ средняго роста, держится прямо и также прямо ходитъ; выраженіе лица его скрытное, но глаза его великолѣпные, живые, отъ которыхъ не хочется оторваться. При всей его серьезности, въ немъ много добраго и симпатичнаго. Онъ брюнетъ и показался мнѣ старѣе своихъ лѣтъ. Голосъ у него пріятный, — онъ говоритъ плавно, остроумно и съ большимъ оживленіемъ; слушать его можно съ большимъ удовольствіемъ, въ особенности когда онъ въ веселомъ расположеніи, какъ это случилось теперь. Наше знакомство завязалось скоро и безъ малѣйшаго принужденія; но общество было слишкомъ велико и всѣ желали съ нимъ говорить, такъ что нашъ разговоръ касался только самыхъ обыкновенныхъ предметовъ. Онъ говоритъ охотно и съ жаромъ объ Италіи». Далѣе онъ продолжаетъ: «Въ цѣломъ мое высокое мнѣніе о Гете послѣ личнаго знакомства хотя и не уменьшилось, но я сомнѣваюсь, чтобы мы когда-нибудь сблизились. Все, что интересуетъ меня, все, чего я надѣюсь и желаю, уже пережито имъ; онъ не такъ старше меня годами, какъ житейскою опытностью и саморазвитіемъ, — все это въ нѣкоторой степени мѣшаетъ нашему сближенію; его жизнь уже съ самаго начала сложилась иначе, чѣмъ моя, — его міръ не мой міръ и наши убѣжденія и понятія различны. Но время научитъ, что дѣлать». — «Сближеніе твое съ Гете, отвѣчалъ ему на это Кернеръ, не состоялось, какъ я и думалъ, — время укажетъ, сойдетесь ли вы или нѣтъ. Дружбы между вами я не жду, но взаимный обмѣнъ идей между вами возможенъ, а отсюДа интересъ для васъ обоихъ». Но вначалѣ знакомство ихъ сулило мало утѣшительнаго: двѣ звѣзды встрѣтились, но не сблизились, а скорѣе отдалились другъ отъ друга.

Отрадно будетъ отъ этой холодной и безплодной встрѣчи перейти къ отношеніямъ нашего поэта къ сестрамъ Ленгефельдъ. Здѣсь мы встрѣтимъ взаимное пониманіе и благородную, сердечную теплоту. Предчувствіе Шиллера, что изъ «маленькаго сѣмячка дружбы» распустится цвѣтокъ, не обмануло его. Цвѣтокъ этотъ лѣтомъ 1788 г. распустился во всемъ блескѣ. Дружба этихъ трехъ добрыхъ людей не походила на огонь страсти, но на постоянное, спокойное пламя. Въ нихъ было такъ сильно взаимное пониманіе, что, какъ разсказываетъ Каролина, ихъ планы уже теперь намекали на будущее семейное счастіе. При томъ она прибавляетъ, что Шиллеръ не выказывалъ явныхъ видовъ на ея сестру, не имѣя опредѣленнаго положенія въ жизни. Вотъ какъ объясняетъ она препятствія, мѣшавшія осуществленію этого намѣренія. «На различіе состояній въ то время, говоритъ она, — смотрѣли еще строже, чѣмъ теперь, и материнская забота о порядочной обстановкѣ въ жизни дочери была понятна поэту, тѣмъ болѣе, что мы не были настолько богаты, чтобъ онъ могъ жить однимъ приданымъ Лотты». Намекъ ясенъ: добрая старуха Ленгефельдъ грустно качала головой, при мысли, что ея дочь, вмѣсто того, чтобы быть фрейлиною, должна сдѣлаться женою бѣдняка-писателя. Вѣроятно съ этимъ грустнымъ раздумьемъ связано то обстоятельство, что Лотта на нѣсколько недѣлѣ уѣхала гостить къ г-жѣ Штейнъ въ Кохбергъ. Мать разсчитывала на временное отсутствіе дѣвушки, но между Рудольштатомъ и Кохбергомъ продолжалась переписка. Записочки безпрестанно летали къ Шиллеру и обратно. Въ этихъ посланницахъ уже можно видѣть, какъ между молодыми людьми возрастало довѣріе и откровенность. «Вы, вѣроятно, теперь сидите за столомъ, разговариваете и грызете орѣхи, писала Лотта Шиллеру, — желаю вамъ добраго вечера, чтобы вы знали, что я о васъ думаю. Я вчера не одна гуляла въ лѣсу: „Боги Греціи“ были со мною, я читала, перечитывала ихъ и учила наизустъ. Мнѣ бы здѣсь было хорошо и покойно, еслибъ я не чувствовала, что вы въ Рудольштатѣ и у меня пропадаетъ много прекрасныхъ минутъ». Въ отвѣтѣ Шиллера находятся слѣдующія теплыя строки: «Еслибъ я могъ чѣмъ-нибудь осчастливить вашу жизнь, — я бы полюбилъ лучше свою. Что можетъ быть благороднѣе и пріятнѣе какъ вспоминать о васъ и постоянно чувствовать ваше присутствіе! Когда вы счастливы, то знайте, что вы не однѣ счастливы. Пріѣзжайте скорѣе, чтобъ я могъ проститься съ вами. У меня нѣтъ вѣры въ будущее, предчувствіе ли это или капризъ — не знаю». Лотта отвѣчаетъ ему: «Грустно говорить о разлукѣ. Эта мысль нерѣдко тревожила меня еще тогда, когда намъ было такъ весело вмѣстѣ; но я надѣюсь, что разлука не нарушитъ нашей дружбы не правда ли?»

Въ концѣ октября возвратилась Лотта и поэтъ долженъ былъ разстаться съ ней; — тамъ, въ Веймарѣ, «бѣдный Меркурій лежалъ въ предсмертныхъ мукахъ» и Виландъ убѣдительно просилъ Шиллера помочь ему, такъ какъ все существованіе его зависѣло отъ этого журнала. Сбираясь исполнить просьбу земляка и ѣхать въ Веймаръ, онъ въ то же время съ грустію провожалъ карету, увозившую обѣихъ сестеръ въ Эрфуртъ. Онѣ отправились къ президенту Дахрёдену, дочь котораго была другомъ Каролины. Дружба ихъ была свѣтлымъ эпизодомъ въ жизни Шиллера, потому что дѣвица Дахрёденъ была невѣстою Вильгельма Гумбольдта, близкое знакомство съ которымъ имѣло такое громадное вліяніе на поэта. Письма, которыми сестры мѣнялись съ поэтомъ, указываютъ намъ на ихъ взаимное сближеніе. «Нынѣшнее лѣто не заставитъ насъ раскаиваться, писалъ Шиллеръ, — хотя оно и прошло. Оно внесло въ наши сердца чудныя, блаженныя ощущенія, оно украсило нашу жизнь и обогатило нашу душу. Оно сдѣлало меня счастливымъ, и будетъ жить вѣчно въ моихъ воспоминаніяхъ. Благодарю васъ за это блаженство, благодарю васъ за теплое участіе ко мнѣ. Будемъ надѣяться, что мы нашею дружбою все-таки сдѣлали что-нибудь для вѣчности, — эта мысль уже давно явилась мнѣ и съ каждымъ днемъ она пріобрѣтала болѣе ясности и увѣренности». Его чувство еще сильнѣе высказывается въ письмѣ къ Лоттѣ: «Ваша память мнѣ дорога, пишите мнѣ въ Веймаръ, раскрывайте мнѣ вашу душу, — съ моею, я надѣюсь, вы достаточно знакомы. Еще разъ благодарю, тысячу разъ благодарю за то блаженство, которое доставила мнѣ ваша дружба. Вы много сдѣлали для моего счастія и я всегда буду благословлять судьбу, приведшую меня сюда». Въ отвѣтѣ Лотты, по моему мнѣнію, изъ-за дружескихъ словъ проглядываетъ другое, болѣе сильное чувство. «Итакъ, мы разстались, пишетъ она, — минута, страшившая меня, миновалась. Я бы хотѣла вамъ сказать, какъ дорога мнѣ ваша дружба, но я надѣюсь, что вы знаете это и безъ словъ. Доброй ночи! будьте счастливы и думайте чаще обо мнѣ! Прощайте, прощайте!… Еще разъ здраствуйте и не забывайте насъ. Мнѣ такъ хорошо сегодня, какъ, будто предчувствіе говоритъ мнѣ, что мы скоро увидимся». Въ _этихъ строкахъ высказывается вся «милая, нѣжная Лотта»; невольно видишь ее передъ собою, какъ она въ ночной тиши, подъ вліяніемъ тяжкой разлуки, набрасываетъ свои чувства на бумагу, чтобъ утромъ снова вскрыть письмо, снова послать другу привѣтствіе и при этомъ не удержаться, чтобы не выразить надежду на скорое свиданіе. Можетъ-быть это доброе дитя только теперь поняло, что поэтъ сдѣлался для нея дороже друга. Сердце Шиллера также было не покойно, когда онъ передъ своимъ отъѣздомъ писалъ сестрамъ: «Ваша дружба для меня — половина моего существо и аи ія. Вы дороги моей душѣ и я никогда не разстанусь съ вами».

Когда Каролина писала біографію поэта, то достовѣрное описаніе его жизни въ деревнѣ заключила слѣдующими словами: «Какъ роскошная цвѣточная гирлянда была вся лѣтняя жизнь съ ея чудными и блаженными минутами. Шиллеръ былъ покойнѣе, его взглядъ, все его существо сдѣлалось яснѣе, онъ отрѣшился отъ фантастическихъ воззрѣній, которыя до этого времени преобладали въ немъ. Въ сердцѣ моей сестры явились новыя радости и надежды и я сама обрѣла блаженство въ этой искренней, теплой дружбѣ. Всѣ окружавшіе насъ также раздѣляли съ нами это дружеское очарованіе». Вотъ какъ Шиллеръ передавалъ Кернеру результатъ своихъ лѣтнихъ впечатлѣній: «Мнѣ трудно было уѣзжать изъ Рудольштата: я прожилъ тамъ много отрадныхъ дней и встрѣтилъ дорогихъ друзей. Вмѣстѣ съ умомъ, не чуждымъ извѣстнаго мечтательнаго взгляда на жизнь, я нашелъ тамъ сердечную теплоту, вкусъ, тонкое чувство, свободу сужденій и пониманіе того, что мнѣ такъ дорого. При этомъ я пользовался полною свободою, — а ты знаешь, какъ хорошо живется человѣку, для котораго священна свобода другаго. Кромѣ того я чувствую, что произвелъ благодѣтельное вліяніе на этихъ людей. Но утѣшься, мое сердце совершенно свободно. Я остался вѣренъ своимъ принципамъ, я ослабилъ, раздѣлилъ свои ощущенія и наши отношенія не выходили изъ предѣловъ искренней, разумной дружбы. Нынѣшнее лѣто еще для меня важно въ томъ отношеніи, что я избавился отъ многихъ вещей, давившихъ меня въ этой жизни, и на будущее время надѣюсь быть болѣе свободнымъ и энергичнымъ».

Къ этимъ «многимъ вещамъ», давившимъ поэта и отъ которыхъ онъ избавился, по всему вѣроятію, принадлежали его отношенія къ Шарлотѣ Кальбъ, развязку которыхъ мы уже видѣли въ предыдущей главѣ. Загадочнѣе этого намека еще выраженіе въ письмѣ къ другу, что желая «ослабить свои чувства онъ раздѣлилъ ихъ», чтобы не дать страсти закрасться въ сердце. И дѣйствительно передъ нами физіологическая загадка, разгадать которую умѣли только тѣ, кого она касалась. Что сердце Шиллера было «свободно» по пріѣздѣ въ Веймаръ, сказано только для утѣшенія другу. Въ каждомъ человѣческомъ сердцѣ есть тайный уголокъ, въ который — скрывается ли въ немъ доброе или худое, — онъ не позволяетъ заглядывать постороннему глазу. Шиллеръ намекнулъ Кернеру о существованіи такого уголка, но заглянуть въ него не позволилъ. Изъ Рудольштата поэтъ пріѣхалъ не съ свободнымъ сердцемъ, — напротивъ, его плѣнили и удержали тамъ. Чтобы доказать это, стоитъ только прочитать его страстное письмо обѣимъ сестрамъ изъ Веймара; если онъ и раздѣлилъ свои чувства между ними, то ни въ какомъ случаѣ не ослабилъ ихъ. Да и самое раздѣленіе этихъ чувствъ, какъ можно видѣть изъ переписки Шиллера съ сестрами, изъ воспоминаній Каролины и прелестной книги: «Шиллеръ и Лотта въ 1789—89 г.» — было вначалѣ неодинаково. Если добрая и нѣжная Лотта возбудила въ Шиллерѣ одно только дружеское чувство, то родственная ему и геніальная натура Каролины вдохнула въ него любовь. Хотя онъ, при своемъ взглядѣ на бракъ, и сознавалъ, что младшая сестра, какъ жена, доставитъ ему болѣе счастія, но, не смотря на это, онъ только великодушію Каролины обязанъ, что его сердечный разладъ получилъ счастливый исходъ. Я упомянулъ о великодушіи Каролины потому, что, по всѣмъ даннымъ, видно, что она питала къ Шиллеру болѣе страстное чувство, чѣмъ дружба и для счастія его и сестры принесла въ жертву это чувство. Въ одномъ изъ своихъ писемъ она говоритъ, что «она не была свѣтскою женщиною, которая бы показывала, что ее какъ будто оскорбляетъ нѣжное чувство, питаемое къ ней, ни строгою и суровою, смотрящею подозрительно на все чистое и невинное, такъ какъ она сама чувствовала себя несовсѣмъ чистою». Она скорѣе была женщиною, которая даже и сердце умѣла подчинять разсудку, и осталась вѣрна нелюбимому, но достойному мужу, потому что въ немъ она уважала самое себя. Всѣ ея поступки походили на поступки Королевы въ «Донъ-Карлосѣ», но она была счастливѣе ея тѣмъ, что уступила любимому человѣку сестру, которую она любила любовью матери. Когда 14 января 1847 года на новомъ кладбищѣ въ Іенѣ былъ поставленъ мраморный крестъ на могилѣ Каролины, то, согласно ея послѣдней воли, сдѣлали надпись: «Она заблуждалась, страдала и любила». Она страдала и любила, но ея заблужденія были прекрасны, — она пожертвовала своимъ собственнымъ счастіемъ для счастія дорогихъ ей людей. Подобныя женщины, какъ Каролина, являющіяся для блага общества, не такъ рѣдки, какъ думаютъ. Въ нихъ есть что-то особенное, онѣ отличаются какою-то сдержанною нѣжностью, мечтательностію и самоотверженіемъ. Нерѣдко во взорѣ этихъ женщинъ въ то время, когда улыбка играетъ на устахъ и лучъ вдохновенія озаряетъ чело, замѣчается сжимающее сердце тоска, которую онѣ не выскажутъ, но выплачутъ въ безмолвной тиши безсонныхъ ночей.

ГЛАВА VII.
Іена.

Приглашеніе въ Іену. — Гёте и Шиллеръ. — Приготовленіе къ профессорской каѳедрѣ и магистерскій дипломъ. — Бюргеръ въ Веймарѣ. — Отъѣздъ поэта въ Іену. — Аѳины на берегу Заалы — Первая лекція. — Зарейнская сцена. — Республиканизмъ Шиллера. — Оборотная сторона университета. — Лина и Лотта. — Пріятная болтовня. — Дуализмъ любви. Идеалъ и дѣйствительность — Веселое Рождеетво, — Въ сельской церкви. — Медовый мѣсяцъ. — Конецъ странствованію.

Стараясь по возможности забыть свою тоску о лѣтней идилліи въ Рудольштатѣ, нашъ поэтъ, возвратясь въ Веймаръ, задался мыслію какъ можно менѣе сходиться съ людьми и болѣе работать за своимъ чаемъ и трубкою. Но въ маленькомъ городкѣ невозможно устроить отшельническую жизнь, и Шиллеру по-неволѣ пришлось сталкиваться съ обществомъ. Въ эту зиму онъ познакомился съ нѣкоторыми личностями, возбудившими въ немъ живой интересъ. Онъ сошелся съ умнымъ чудакомъ Морицомъ, авторомъ "Антона Рейзера, " въ которомъ нашелъ « много родственныхъ чувствъ»; затѣмъ онъ познакомился съ Шубартомъ, сыномъ гогенаспергскаго плѣнника, который былъ выпущенъ изъ тюрьмы и послѣдніе дни свои доживалъ въ Штутгартѣ, гдѣ и умеръ 10 октября 1791 года. Молодой Шубартъ только-что воротился изъ Берлина и разсказывалъ своему земляку что на тамошней сценѣ былъ поставленъ «Донъ-Карлосъ», по личному приказу короля, на котораго эта пьеса сдѣлала большое впечатлѣніе Въ особенности сцена маркиза Позы съ Филипомъ II «пришлась по сердцу» Фридриху Вильгельму ІІ-му. Шиллеръ, сообщая своимъ рудолыптатскимъ Друзьямъ объ этомъ событіи, шутя писалъ: я каждый день жду назначенія въ Берлинъ, чтобы занять мѣсто Герцберга и править Прусскимъ государствомъ.

Но только не въ Берлинъ, а въ Іену, и не на министерскій постъ, а на университетскую каѳедру, еще до истеченія года, получилъ нашъ поэтъ приглашеніе вслѣдствіе шума, надѣланнаго его «Исторіей отпаденія Нидерландовъ». «Черезъ два или три мѣсяца, по всѣмъ вѣроятіямъ, ты получишь извѣстіе о моемъ назначеніи профессоромъ исторіи въ Іенскій университетъ, писалъ онъ 15 декабря Кернеру. Часъ тому назадъ Гете прислалъ мнѣ формальное предписаніе занять каѳедру, которая хотя и была моею мечтою, но я все-таки хотѣлъ еще нѣсколько лѣтъ подготовиться къ ней. Переходъ Эйхгорна изъ Іены въ Геттингенъ ускорилъ дѣло. Гете принималъ большое участіе во мнѣ и ободрялъ меня. Я въ страшномъ горѣ: гибель работы, находящейся на рукахъ, не позволяетъ мнѣ серьезно подготовиться къ предстоящей кафедрѣ. Хотя Гете и говоритъ, что docendo diecitur, но эти господа не знаютъ, какъ не велика моя ученость. Кромѣ того профессура введетъ меня въ новые расходы, наемъ аудиторіи и пр.; мнѣ предстоитъ сдѣлаться Magister philosophiae, что тоже стоитъ денегъ. Но я надѣюсь, что за этимъ мрачнымъ періодомъ послѣдуетъ свѣтлая будущность и моя судьба наконецъ устроится. Сестрамъ Ленгефельдъ по поводу этого Событія онъ писалъ слѣдующее: „Передаю вамъ за вѣрное, что будущею весною меня назначатъ профессоромъ исторіи въ Іену. Для этого дѣла я не сдѣлалъ ни шагу, но мнѣ такъ прожужжали уши этимъ назначеніемъ, что я рѣшился принять его, хотя готовъ, еслибы не было поздно, отказаться отъ него сейчасъ жеМечты о независимости разлетѣлись въ прахъ, прощай и будущее лѣто въ Рудольштатѣ, — все это должна замѣнить скучная каѳедра. Въ это время я былъ у Гете только одинъ разъ. Онъ въ этомъ дѣлѣ принималъ большое участіе и увѣрялъ меня, что будетъ способствовать моему счастію. Буду ли я счастливъ — покажетъ время; для меня дорога только одна золотая свобода. Мнѣ кажется, что въ этомъ новомъ положеніи я самъ себѣ буду смѣшонъ, — любой студентъ смыслить въ исторіи больше, чѣмъ г. профессоръ. Какъ я сойдусь съ моими товарищами-профессорами — другой вопросъ“. Кернеръ ободрялъ друга принять приглашеніе, потому что жалованье профессора хотя нѣсколько покроетъ его расходы. 25 декабря Шиллеръ писалъ: „Если ты говоришь, что мнѣ назначать жалованье, то жестоко ошибаешься, — его взять негдѣ“. Итакъ, веймарскій, готскій, кобургскій и мейнингенскій дворы не въ состояніи были назначить такому профессору, какъ Шиллеръ, даже скуднаго жалованья, что не говоритъ въ пользу культурной исторіи просвѣтительнаго вѣка. Кернеръ писалъ другу, что „Іенскій университетъ нуждается въ немъ, а не онъ въ немъ. На твоемъ мѣстѣ я бы по крайней мѣрѣ далъ это почувствовать“. Но Шиллеръ былъ слишкомъ благороденъ, чтобы слѣдовать подобному совѣту, и ни въ какомъ случаѣ не хотѣлъ унижаться до „попрошайства“. „Все мое желаніе въ этомъ дѣлѣ, отвѣчалъ онъ Кернеру, — войти въ честныя гражданскія отношенія, отъ которыхъ я жду болѣе пользы“. Въ его тогдашнихъ письмахъ хотя и не высказывается надежда, посредствомъ университетской каѳедры, основать себѣ семейное счастіе, но по всѣмъ даннымъ можно положительно утверждать, что эта самая надежда заставила его отказаться отъ „золотой свободы“ и путемъ профессуры добывать средство къ устройству семейной жизни. Такъ какъ изъ вышесказаннаго видно, что Гете сочувствовалъ назначенію Шиллера въ Іенскій университетъ, то я нахожу здѣсь умѣстнымъ -поближе взглянуть на тогдашія отношенія обоихъ поэтовъ. Каролина вмѣстѣ съ желаніемъ успѣха на каѳедрѣ писала Шиллеру: „Участіе Гете въ этомъ дѣлѣ я нахожу совершенно естественнымъ и, признаться сказать, ожидала этого; странно бы было, еслибы люди, подобные вамъ, не помогали другъ другу“. Но наше мнѣніе объ „участіи Гете“ въ этомъ дѣлѣ значительно поколеблется, если мы прочтемъ рапортъ, писанный его рукою и поданный герцогу вюртембергскому относительно назначенія Шиллера въ Іену. Онъ писалъ: „Господинъ Фридрихъ Шиллеръ, авторъ историческаго сочиненія о Нидерландахъ, изъявляетъ желаніе читать лекціи въ Іенскомъ университетѣ. Просьбу эту тѣмъ болѣе слѣдуетъ уважить, что это мѣсто онъ приметъ безъ жалованья“. Эти слова отзываются такою холодностью, что противникамъ Гете не трудно было изъ этого заключить, что доставляя Шиллеру каѳедру въ Іенскій университетъ, онъ тѣмъ старался удалить его изъ Веймара, гдѣ возраставшая слава юнаго поэта не мало тревожила его. Но выводить подобное заключеніе значило бы приписывать великой душѣ Гете низкое качество, зависть, которая ему никогда не была знакома. Если въ продолженіе своей жизни онъ не отказывалъ въ помощи многимъ недостойнымъ людямъ, то при назначеніи Шиллера профессоромъ онъ бы могъ позаботиться о пользѣ не толико Іенскаго университета, но и о пользѣ самого поэта. Но онъ, вѣроятно, какъ человѣкъ, незнакомый съ борьбой изъ-за насущнаго хлѣба, не зналъ, что называется заработывать этотъ хлѣбъ. Счастливцы, не испытавшіе нужды въ жизни, не рѣдко бываютъ забывчивы. Но во всякомъ случаѣ этотъ поступокъ можетъ быть двояко оправданъ: во первыхъ, Гете, по своемъ возвращеніи изъ Италіи, гдѣ онъ былъ такъ счастливъ и куда опять такъ стремился, находился дъ грустномъ настроеніи, которое невольно уменьшало его участіе къ другимъ; вог вторыхъ, его отношенія къ прежнему направленію Шиллера были антипачны, а эту антипатію ни въ какомъ случаѣ не могла смягчить только-что появившаяся въ „Литературной газетѣ“ рѣзкая рецензія Шиллера объ Эгмонтѣ.

„Изъ Италіи, богатой, роскошной образами, и картинами, я переселился въ прозаическую Германію, свѣтлое небо промѣнялъ на пасмурное. Друзья вмѣсто того, чтобъ, утѣшить меня и привлечь къ себѣ, поселили во мнѣ отчаяніе.. Мой восторгъ о предметахъ для нихъ чуждыхъ и едва ли знакомыхъ, мои страданія, моя тоска объ утраченномъ счастіи, казалось, оскорбляли ихъ; я не находилъ ни въ комъ участія, даже моя рѣчь была для нцхъ непонятна“. Эти слова доказываютъ все безотрадное положеніе Гете по возвращеніи его въ Веймаръ. Проживъ два года подъ чуднымъ небомъ Италіи, отдавшись вполнѣ своему художественному при», званію, онъ съ отвращеніемъ воротился на родину, гдѣ все ему было ненавистно; суровый климатъ, страсть герцога къ солдатчинѣ, жалкое, ничтожное министерство, трата дорогаго времени на безплодную, пошлую придворную жизнь, и наконецъ всеобщее томительное настроеніе — слѣдствіе приближавшейся революціонной грозы. Къ счастію, онъ въ это время встрѣтилъ «Фіалочку», малютку Христину Вульпіусъ, которая безъ пастырскаго благословенія сдѣлалась его женой и устроила его семейное счастіе, давшее ему возможность создать чудныя «Римскія элегіи», которыя, — чтобы ни говорили изображенныя въ нихъ картины, — были прочувствованы не не въ объятіяхъ римской, аріѣмецкой дѣвушки. Но привязанность его къ Христинѣ Вульпіусъ причинила ему новое испытаніе, омрачило его прекрасныя отношенія къ Шарлотѣ Штейнъ, которая прежде мечтала быть его женою^ а теперь не могла вынести, что «Геркулесъ, возвратившійся изъ Италіи, не могъ вѣчно сидѣть за прялкою абстрактной любовной страсти». Такой женщинѣ, какъ Шарлотѣ Штейнъ, было трудно, изъ роли обожаемой любовницы перейти на скромную роль друга; но при этомъ въ ней было на столько такта не требовать, чтобы сорокалѣтній Гете розыгрывалъ бы роль селадона при пятидесятилѣтней матронѣ. Не удивительно, что, вслѣдствіе этого безотраднаго душевнаго настроенія, взглядъ Гете на искусство, развившійся у него въ Италіи, не могъ примириться съ тѣмъ литературнымъ, направленіемъ, въ которомъ, во время его отсутствія, юный Шиллеръ завоевалъ себѣ славу. «По возвращеніи моемъ изъ Италіи, разсказывалъ онъ, — гдѣ я старался образовать себя во всѣхъ искусствахъ, не заботясь о томъ, что въ это время происходило въ Германіи, нашелъ я, что тѣ произведенія, которыя мнѣ въ особенности были противны, пользуются большою извѣстностію, какъ „Ардингелло“ Гейнзе и „Разбойники“ Шиллера. Первый былъ ненавистенъ мнѣ тѣмъ, что старался чувственность и абстрактную идею облагородить искусствомъ, послѣдній, обладая могучимъ, но незрѣлымъ талантомъ, наводнилъ нашу литературу тѣми этическими и драматическими парадоксами, отъ которыхъ я старался избавиться. Похвалы, которыми въ Германіи осыпали этихъ двухъ чудовищныхъ выродковъ какъ дикіе студенты, такъ и образованныя придворныя дамы, испугали меня; я понялъ, что всѣ мои старанія пропали даромъ, всѣ мои идеалы, къ которымъ я готовился, и самый способъ моего развитія не могли имѣть здѣсь мѣста. Еслибы было возможно, я бы охотно оставилъ изученіе пластическихъ искусствъ и поэзію, потому что не надѣялся когда нибудь заставить забыть эти дикія произведенія. Стоитъ только вообразить мое положеніе, когда, желая пріучить публику къ чистѣйшимъ воззрѣніямъ, я очутился между Ардингелло и Францомъ Мооромъ. Я избѣгалъ Шиллера, жившаго въ Веймарѣ по сосѣдству со мною. Появленіе „Донъ-Карлоса“ не сближало меня съ нимъ; всѣ попытки близкихъ намъ обоимъ лицъ я отстранилъ и такимъ образомъ мы продолжали жить другъ подлѣ друга. О дружбѣ нечего было и думать. Даже участіе Дальберга (эрфуртскаго коадъютора), оцѣнившаго Шиллера по достоинству, осталось безплодно, а мои убѣжденія, противившіяся этому сближенію, трудно было поколебать. Никто не станетъ отрицать, что насъ, двухъ антиподовъ ума, раздѣлялъ не только одинъ діаметръ земли, но мы сами составляли два полюса, которые слиться во едино не могли». Если они не могли слиться во едино, то, какъ показало время, могли сблизиться. Но уже и тогда нужно было предполагать, что изящный вкусъ Гете могъ отличить творца «Разбойниковъ» отъ автора «Ардингелло».

Не менѣе любопытны сужденія Шиллера о Гёте. Если позднѣйшая дружба этихъ великихъ людей принадлежитъ къ замѣчательнымъ событіямъ нѣмецкой культурной исторіи, то В7" высшей степени любопытно прослѣдить длинный путь, пройденный ими, чтобы достигнуть взаимнаго пониманія, которымъ они впослѣдствіи отличались. Это психологическій процессъ, горькій и трудный въ своемъ развитіи. 2-го февраля 1789 г. Шиллеръ писалъ Кернеру: «Часто видѣться съ Гете было бы для меня несчастіемъ. Даже съ своими близкими друзьями онъ не откровененъ и мнѣ кажется эгоистомъ въ высшей степени. Онъ обладаетъ способностью привязывать къ себѣ людей, оказывая имъ большую или малую внимательность, но за собой онъ всегда умѣетъ сохранять полную свободу. Не отдавая самого себя, онъ даетъ чувствовать свое благодѣяніе, въ чемъ я вижу послѣдовательный и цѣлесообразный образъ дѣйствія, разсчитанный на эгоистическія наслажденія. Подобному существу люди не должны бы позволять возвышаться надъ собою. Поэтому онъ ненавистенъ мнѣ, хотя я уважаю его умъ и высоко цѣню его… Странную смѣсь любви и ненависти возбудилъ онъ во мнѣ, того рода ощущеніе, которое, можетъ-быть, Брутъ и Кассій питали противъ Цезаря; я способенъ убить его умъ и все-таки любить его отъ всего сердца. Гете не мало повліялъ на то, что я кончилъ своихъ „Художниковъ“, да и вообще его сужденія мнѣ дороги. О „Богахъ Греціи“ онъ отозвался благосклонно, но нашелъ ихъ слишкомъ растянутыми, въ чемъ я съ нимъ совершенно согласенъ. Такъ какъ мнѣ всего болѣе хочется услышать отъ него правду, то именно въ немъ я нашелъ человѣка, который можетъ оказать мнѣ эту услугу». Черезъ три дня онъ писалъ Каролинѣ: «Гете, насколько мнѣ извѣстно, не былъ откровененъ ни съ однимъ человѣкомъ. Своимъ умомъ онъ пріобрѣлъ тысячи друзей и поклонниковъ, но самъ онъ никогда не отдавался и всегда сохранялъ за собой свободу. Я боюсь, чтобъ онъ изъ своего эгоистическаго наслажденія не создалъ идеала счастія, съ которымъ едва ли онъ будетъ счастливъ. Его характеръ мнѣ не нравится, я бы не желалъ его имѣть и мнѣ несовсѣмъ было бы хорошо жить вблизи такого человѣка». Еще большею горечью отзывается его письмо къ Кернеру: «Спѣшу напомнить тебѣ о себѣ. Этотъ человѣкъ, этотъ Гете стоитъ мнѣ на дорогѣ и часто напоминаетъ мнѣ, какъ судьба поступаетъ со йною жестоко. Какъ хорошо она помогала его генію а я до сихъ поръ долженъ бороться». Грустныя слова, доказывающія, что даже идеализмъ такого человѣка, какъ Шиллеръ, падалъ въ минуты безсилія подъ гнетомъ дѣйствительности. Гете улыбалось счастіе болѣе, чѣмъ Шиллеру: его внѣшнія условія жизни сложились иначе, — ему незнакома была борьба за существованіе въ горькомъ значеніи этого слова, преслѣдовавшая Шиллера въ продолженіе всей его жизни. Веселое дѣтство его прошло въ родительскомъ домѣ, обставленномъ всѣми удобствами жизни; въ юности, благодаря достатку, онъ могъ развить свои богатыя дарованія, а въ зрѣломъ возрастѣ достигъ высшаго положенія въ обществѣ. Какую грустную картину мелкихъ заботъ представляютъ намъ напротивъ дѣтство и юность Шиллера! Жалкую академическую жизнь онъ промѣнялъ на гарнизонную службу и, чтобы спасти свой геній, бѣжалъ изъ родины. Бездомный скиталецъ, тѣснимый заботами и нуждой, онъ долженъ былъ самъ пробивать себѣ дорогу къ образованію, бороться съ болѣзнію и долгами, терпѣливо сносить всѣ удары судьбы и на тридцатомъ году своей жизни получить каѳедру безъ жалованья. Отбывая почти до послѣднихъ дней литературную барщину, онъ никогда не зналъ покойнаго и комфортабельнаго существованія. Онъ сознавалъ все различіе своего счастія отъ счастія Гёте и имѣлъ полное право сознавать. Когда впослѣдствіи онъ написалъ свое прекрасное стихотвореніе «Счастіе», то невольно вспомнилъ объ этомъ различіи, такъ что четыре первые стиха какъ нельзя болѣе подходятъ къ Гёте, а два слѣдующіе можно отнести къ нему ¹²). Съ другой стороны не слѣдуетъ забывать, что Гёте счастливой судьбы Добился неутомимымъ трудомъ и велъ тяжелую борьбу-не съ внѣшними обстоятельствами, а съ самимъ собою. Въ одномъ изъ своихъ писемъ къ г-жѣ Штейнъ онъ говоритъ: «Наконецъто я понялъ, что рожденъ писателемъ! Меня радуетъ, если мнѣ удастся по моимъ понятіямъ написать что-нибудь хорошее», а въ 1824 г. онъ писалъ Экерману: «На меня смотрѣли всегда какъ на любимца участія, я и не жалуюсь и не ропщу на жизнь. Но въ дѣйствительности вся моя жизнь была полна труда и заботъ и теперь, на семьдесятъ пятомъ году, я могу смѣло сказать, что у меня не было и мѣсяца покойнаго. Моя жизнь походила на постоянное переворачиваніе камня; единственнымъ моимъ счастіемъ было поэтическое творчество». Это впослѣдствіи сдѣлалось общимъ счастіемъ обоихъ героевъ. Что Шиллеръ, несмотря на свои жесткія сужденія, имѣлъ о Гёте «высокое мнѣніе», доказываетъ его скромное, исполненное чувствомъ собственнаго достоинства, письмо къ Дернеру отъ 25 февраля 1789 г.: «Съ Гёте по силѣ таланта я сравнивать себя не могу. У меня нѣтъ такого генія, тѣхъ знаній и того художественнаго чутья. Еслибъ у меня не было другихъ дарованій и умѣнья перенести эти дарованія въ драму, то я былъ бы совершенно не замѣтенъ въ сравненіи съ нимъ. Но я, благодаря своему дарованію, создалъ свою собственную драму, которая даетъ мнѣ то преимущество, что она создана мною. Еслибъ я обратился къ обыденной драмѣ, то ясно почувствовалъ бы превосходство другихъ прежнихъ поэтовъ надо мною. Но это не пугаетъ меня, потому что чѣмъ болѣе я сознаю, какихъ дарованій мнѣ не достаетъ, тѣмъ живѣе я чувствую силу таланта, который, несмотря на свои недостатки, поставилъ меня такъ высоко. Везъ этого таланта я бы не могъ при крыть недостатковъ и не могъ бы производить вліянія на умы, Я надѣюсь, что помощію этого таланта я съумѣю создать художественное произведеніе, которое можно будетъ поставить на ряду съ произведеніемъ Гёте». Изъ этого видно, что Шиллеръ всѣми силами старался усвоить себѣ одно изъ труднѣйшихъ искусствъ — собственное сознаніе. На это письмо Кернеръ отвѣчалъ ему: «Относительно сравненія твоего съ Гёте я не могу согласиться: ты, по моему мнѣнію, своею скромностью превзошелъ самого себя. Что бы Гёте былъ геніальнѣе тебя, — я сильно сомнѣваюсь: у него болѣе искусства, но и въ этомъ преимуществѣ ты можешь поспорить съ нимъ, въ особенности въ драмѣ». И дѣйствительно, геній Шиллера въ драматическихъ произведеніяхъ превосходитъ геній Гете, какъ послѣднему онъ уступаетъ въ лирическихъ и эпическихъ созданіяхъ.

Такимъ образомъ въ постоянной перепискѣ съ дрезденскимъ другомъ и семействомъ Ленгефельдъ, въ работѣ для «Меркурія* и „Талщ“, въ подготовленіи къ профессорской каѳедрѣ провелъ нашъ поэтъ зиму, стужа которой заставляла его нерѣдко хворать» На сколько ему позволяло, время, онъ всѣми силами старался подготовить себя къ предстоящей каѳедрѣ. Письмо его къ Кернеру, гдѣ онъ высказываетъ мысль слити во едино церковную исторію съ исторіей философіи, искусства, нравовъ и промышленности, доказываетъ, что онъ своимъ взглядомъ на исторію далеко опередилъ современниковъ и тѣмъ указалъ, какъ слѣдуетъ обращаться съ культурно-историческимъ матеріаломъ. Но и посреди ученыхъ занятій онъ не терялъ изъ виду «высшаго интереса жизни» — поэзіи. "Я хочу быть художникомъ или ничѣмъ, писалъ онъ Кернеру и въ то же время занимала его мысль написать «Фридерихіаду». Въ январскомъ нумеръ «Меркурія» появились "Художники* и восхитили Кернера. «Я не знаю другаго твоего произведенія, которое бы дѣлало тебѣ брлѣе чести¹ Въ это время состоялось формальное назначеніе Шиллера въ Іену и полученъ былъ магистерскій дипломъ, за который Шиллеръ, къ великому своему прискорбію, обязанъ былъ заплатить 44 талера. Во второй половинѣ марта онъ отправился въ Іену, чтобы нанять тамъ квартиру, представиться своимъ товарищамъ и въ лѣтній семестръ, открыть „свою лавочку“, какъ онъ шутя выражается, т. е. прочитать первую лекцію „Введеніе во всеобщую исторію“. Но по дорогѣ въ Іену онъ не могъ не заѣхать въ Рудольштатъ. По возвращеніи его въ Веймаръ, Лотта писала ему, что радость видѣть его въ Рудольштатѣ „изгладитъ изъ ея памяти скучную, длинную зиму“. Кернеру онъ не сообщалъ о своей поѣздкѣ въ Рудольштатъ, какъ и вообще онъ не былъ откровененъ съ нимъ относительно семейства Ленгефельдъ, пока обрученіе его съ Лоттою не обратилось въ фактъ. Если посравнить переписку поэта съ Каролиною и Лоттою съ письмами къ Кернеру, то бросится въ глаза забавное обстоятельство, какъ послѣдній, не знавшій, до какой степени сердце Шиллера было приковано къ Рудольштату, предлагалъ ему выгодную партію, и какъ Шиллеръ старался отклонить ее. Въ послѣдніе дни своего пребыванія въ Веймарѣ ему удалось познакомиться еще съ двумя замѣчательными личностями того времени, съ капельмейстеромъ Рейхардомъ, положившимъ на музыку Клавдію фонъ Виллабелла и съ поэтомъ Бюргеромъ. „Нѣсколько дней тому назадъ былъ здѣсь Бюргеръ, писалъ онъ Лоттѣ, — и мнѣ случилось хотъ не долго пользоваться его обществомъ. Въ его внѣшности, въ его разговорахъ нѣтъ ничего особеннаго, но онъ мнѣ кажется добрымъ человѣкомъ. Популярность, которой проникнуты его стихотворенія, замѣтна и въ его обращеніи: но какъ здѣсь, такъ и тамъ она нерѣдко переходитъ въ плоскость. Огонь вдохновенія повидимому перешелъ у него въ покойное пламя рабочей лампы. Весна его таланта исчезла и больно сознаться, что поэты раньше всѣхъ отцвѣтаютъ. Мы съ нимъ, въ угоду искусства, вступили въ соперничество и взялись перевести одно и то же мѣсто изъ Виргилія, каждый своимъ размѣромъ“. Это было послѣднее письмо, полученное Лоттою изъ Веймара: 10 мая поэтъ выѣхалъ въ Іену.

Знаменитый городъ, занявшій блестящую страницу въ исторіи нѣмецкаго развитія, былъ въ то время небольшимъ университетскимъ городкомъ, лежавшимъ въ двухъ миляхъ отъ Веймара, между живописными горами, въ узкой долинѣ, на Заалѣ, въ которую здѣсь вливается Леутрабахъ. На лѣвомъ берегу шумящей рѣки высится Гайнбергъ, откуда открывается великолѣпный видъ на городъ, долину и длинную цѣпь холмовъ, которыми поэтъ, по мѣстному сказанію, не рѣдко любовался. Лучшимъ украшеніемъ города служитъ торговая площадь, правильный, обставленный старинными домами четыреугольникъ, съ давнихъ поръ любимое сборище студентовъ, гдѣ еще въ семидесятыхъ годахъ прошедшаго столѣтія происходили драки, сыновъ музъ», между тѣмъ какъ въ древней ратушѣ засѣдалъ премудрый магистратъ, заботясь о благосостояніи города. Одинъ изъ ратмановъ «стараго добраго времени», повѣствуетъ преданіе, услышавъ однажды звукъ шпагъ, вышелъ на крыльцо ратуши и узнавъ въ _е одномъ изъ дерущихся своего собственнаго сына, закричалъ ему: «Фрицъ, держись крѣпче, — ты получишь новый кафтанъ!» Если вѣрить появившимся въ 1793 году. «Письмамъ изъ Іены», то еще во второй половинѣ XVIII столѣтія іенскіе студенты мало заботились о своемъ костюмѣ. До. самаго великаго умственнаго возрожденія университета, когда начали постепенно исчезать грубые средневѣковые обычаи, весь гардеробъ іенскаго студента состоялъ изъ байковой куртки, кожанныхъ панталонъ, огромной дырявой шляпы и длинныхъ сапогъ. Большая часть студентовъ, по разсказамъ вышеозначенныхъ писемъ, — могла въ одинъ присѣстъ вливать въ себя полбочки пива, бить въ ухо всякаго, кто подходилъ къ нимъ близко, и тутъ же учинять распрацу. Языкъ ихъ составлялъ смѣсь изобрѣтенныхъ словъ, идеаломъ совершенства былъ буянъ и забіяка, а человѣкъ, не имѣвшій охоты драться каждую минуту и отличавшійся приличнымъ платьемъ, считался въ ихъ глазахъ жалкимъ созданіемъ. Подобная студентская жизнь процвѣтала и въ другихъ нѣмецкихъ университетахъ, за исключеніемъ юнаго Геттингенскаго университета, который одинъ не имѣлъ никакихъ средневѣковыхъ традицій и не признавалъ нелѣпыхъ обычаевъ. Если заглянуть въ интересное сочиненіе Христіана Лаукгардта, его автобіографію, его хронику университета на Шильдѣ, то можно прійти въ ужасъ отъ той чудовищной грубости, которою до 1790 г. отличались нѣмецкіе «сыны музъ». Сами доценты не рѣдко соперничали съ студентами въ физическомъ и нравственномъ цинизмѣ. Даже во время Шиллера существовали ученые, напоминавшіе Грундлинга и Моргенштерна изъ табачной коллегіи Фридриха Вильгельма І-го. Такъ одного доктора математики студенты изъ состраданія или въ шутку нарядили въ красное платье, обшитое галунами, и онъ важно выступалъ въ шляпѣ съ перомъ и съ грязнымъ чулкомъ, повязаннымъ вокругъ шеи. Кромѣ этого чудака выдавался еще одинъ оріенталистъ, одѣтый въ бѣлый поношенный кафтанъ, въ короткихъ черныхъ панталонахъ, въ стоптанныхъ туфляхъ, съ палкою, доходившею до носу, помощію которой онъ поддерживалъ равновѣсіе. Но въ восьмидесятыхъ годахъ Іенскій университетъ принялъ лучшее и болѣе благородное направленіе. Уже основаніемъ академическаго ордена вносятся въ университетскую жизнь новыя идеальныя воззрѣнія, а учрежденіемъ суда чести іенскіе студенты рѣшаются положить конецъ дуэли. Съ переходомъ ученой рутины къ дѣйствительно-научной дѣятельности, развитой стараніями Карла-Августа и его министрами Гете и Фохтомъ, въ Іенѣ исчезли и самые дикіе обычаи студенческой жизни. Уже въ началѣ восьмидесятыхъ годовъ въ Іенѣ, читали богословіе Дёдерлейнъ и Гризбахъ, юриспруденцію Гуфеландъ, анатомію — Лодеръ физіологію — Шютцъ съ Бертухомъ, издателемъ вліятельной Литературной Газеты. Съ переселеніемъ Рейнгольда въ Іену, университетъ сдѣлался главнымъ центромъ Кантовой философіи, научнаго, направленія, простѣйшаго въ преподованіи всѣхъ наукъ. Вмѣстѣ съ Шиллеромъ въ Іенѣ были Паулусъ, Нитгамеръ, Батчъ, Ильгенъ и Хр. В. Гуфеландъ. Позднѣе явились Фихте, Шеллингъ, Гегель, братья Шлегель, Фейербахъ, Гризъ, братья Гумбольдтъ, Гельдерлинъ, Новалисъ, Тикъ и Брен’тано. При вступленіи Шиллера въ университетъ въ немъ насчитывалось до 800 студентовъ и эта цифра впослѣдствіи еще возросла. Въ этихъ маленькихъ «Аѳинахъ на Заалѣ» развилась дѣятельная и разнообразная жизнь, не смущаемая никакими политическими тревогами. Всѣ противоположности нѣмецкой жизни сгруппировались здѣсь на маленькомъ пространствѣ, пользуясь довольно сносною свободой. Въ то время умѣли пользоваться и наслаждаться жизнію и не роптали, если въ новѣйшія стремленія, въ идеальныя воззрѣнія на науку и искусство вторгались средневѣковые обычаи, укоренившіеся въ упрямыхъ профессорахъ и Студентахъ.

11-го мая 1789 года Шиллеръ пріѣхалъ въ Іену. Въ домѣ, который, на сколько мнѣ извѣстно, болѣе не существуетъ, онъ занялъ квартиру. Домъ этотъ принадлежалъ двумъ старымъ дѣвамъ, весьма услужливымъ, но черезчуръ болтливымъ. Поэтъ въ письмѣ къ Кернеру хвалилъ занятыя имъ три комнаты и извѣщалъ его, что онъ за 2 каролина купилъ себѣ письменный столъ, составлявшій, по его словамъ, «необходимую мебель, въ которой онъ постоянно нуждался». Затѣмъ онъ рѣшился не выходить изъ «строгаго» бюджета и полагалъ, что ему достаточно будетъ 480 талеровъ въ годъ, тѣмъ болѣе, что его хозяйки согласились отпускать ему обѣдъ за 2 гроша. Первая его мастерски написанная лекція: «Для какой цѣли слѣдуетъ изучать всемірную исторію» прошла со славою. Но лучше послушаемъ его собственный разсказъ объ этомъ событіи: «Для перваго своего дебюта я взялъ аудиторію Рейнгольда, (профессора въ то время должны были сами заботиться о помѣщеніи), она довольна велика и могла вмѣстить болѣе 100 человѣкъ. Я не разсчитывалъ на большое число слушателей и моя скромность была вознаграждена самымъ блестящимъ образомъ…. Мои лекціи назначены во вторникъ и среду отъ 6 до 7 часовъ вечера. Въ половинѣ шестаго вся аудиторія была полна. Изъ оконъ Рейнгольда мнѣ было видно, какъ толпа валила за толпою, которой казалось не предвидилось и конца. Хотя я чувствовалъ нѣкоторую робость, но все прибывавшее число слушателей радовало и ободряло меня. Наконецъ набралось столько публики, что передняя, корридоръ и лѣстница все было занято, такъ что одинъ изъ моихъ знакомыхъ посовѣтовалъ мнѣ взять для этой лекціи другую аудиторію. Какъ разъ въ это время между студентами находился зять Гризбаха, — я попросилъ у него аудиторію тестя и онъ съ радостью исполнилъ мою просьбу. Тутъ началось забавное зрѣлище: все бросилось вонъ и Іоанновская улица, одна изъ длиннѣйшихъ въ Іенѣ, въ одинъ мигъ была усѣяна студентами. Всѣ торопились, чтобы достать хорошее мѣсто въ Гризбаховской аудиторіи, такъ что вся улица пришла въ движеніе, въ окнахъ показались головы любопытныхъ. Въ началѣ думали, что пожаръ, повсюду слышались вопросы: что случилось, на что имъ не замедлили отвѣчать: новый профессоръ будетъ читать. Я медленно подвигался въ сопровожденіи Рейнгольда, какъ будто черезъ весь городъ меня вели сквозь строй. Аудиторія Гризбаха самая обширная и въ ней могутъ помѣститься отъ 300 до 400 человѣкъ. На этотъ разъ она была биткомъ набита, такъ что корридоръ и передняя до самой выходной двери были заняты. Я прошелъ черезъ длинный рядъ зрителей и слушателей и съ трудомъ отыскалъ каѳедру, на которую вступилъ при громкихъ крикахъ одобренія. Какъ ни было душно въ залѣ, я все-таки на каѳедрѣ могъ дышать, благодаря открытымъ подлѣ нея окнамъ. Съ десяти словъ, которыя я могъ выговорить твердо, я вполнѣ овладѣлъ собою и читалъ съ силою и увѣренностью въ голосѣ, поразившихъ меня самого, такъ что меня можно было слышать у самыхъ дверей. Моя лекція произвела впечатлѣніе, въ городѣ объ ней говорили цѣлый вечеръ и меня изумила внимательность студентовъ, которые почтили меня серенадою, что было первымъ примѣромъ при вступленіи новаго профессора».

Какъ разсказъ этотъ отзывается мирною нѣмецкою идилліею: вступительная лекція новаго профессора составляетъ событіе, приводящее въ движеніе весь городъ. Не лишнимъ будетъ при этомъ взглянуть на другое событіе, случившееся почти въ одно время и имѣвшее страшныя послѣдствія. Двадцать два дня до профессорскаго дебюта Шиллера, по ту сторону Рейна была разыгрына первая сцена перваго акта всемірно-исторической трагедіи. Утромъ 4 мая 1789 года яркое солнце освѣщало широкія версальскія улицы, на которыхъ раздавались радостные крики, составлявшіе какъ бы Requiem монархіи Лудовика XIV. Церковная служба предшествовала открытію государственныхъ чиновъ, назначенному на слѣдующій день. Повсюду были разставлены войска, повсюду виднѣлись священники въ богатыхъ обла, ченіяхъ; звону колоколовъ вторили грохотъ барабановъ и пушечные выстрѣлы; на всѣхъ лицахъ было написано нетерпѣливое ожиданіе, глаза всѣхъ блистали лихорадочнымъ огнемъ, а окна были украшены цѣлымъ вѣнкомъ нарядныхъ женскихъ головокъ. Изъ Notre Dame процессія двинулась въ церковь св. Людовика. Впереди версальское духовенство, предшествуемое музыкантами королевской капеллы, за нимъ, въ черныхъ мантіяхъ, депутаты третьяго сословія, долженствовавшаго черезъ нѣсколько дней, по пророческому выраженію аббата Сіеса, быть представителемъ народа, — а выше всѣхъ виднѣлась львиная голова Мирабо. За нимъ слѣдовали представители дворянства, въ кружевахъ и перьяхъ, въ послѣдній разъ щеголявшіе великолѣпіемъ Феодализма. Затѣмъ «плебеи церкви» — священники, отдѣленные отъ слѣдовавшихъ за ними прелатовъ въ митрахъ и съ посохами и уже мысленно простиравшихъ руки къ среднему сословію, имѣющему заступить мѣсто дворянства. Шествіе завершали парижскій архіепископъ съ дарами подъ балдахиномъ, кисти котораго поддерживали четыре принца крови, и позади его король и королева. Радостный крикъ, которымъ народная толпа встрѣтила гражданскихъ депутатовъ, замолкъ, когда появилась дочь Маріи Терезіи, подавленная горемъ, блѣдная, но гордо идущая на встрѣчу оскорбленія. Посреди этого торжества, предчувствіе чего то страшнаго сжимало сердце этой несчастной женщины, матери и королевы, такъ что она съ съ трудомъ и съ помощію слѣдовавшей за нею принцессы Ламбаль держалась на ногахъ. У окна одного дома стояла г-жа Монморанъ, представительница теперь уже побѣжденной аристократіи, и г-жа Сталь, представительница торжествующей буржуазіи. Дочь Неккера радовалась и громко выражала свой восторгъ при видѣ этого великолѣпнаго зрѣлища, на что г жа Монморанъ сказала: «Вы напрасно радуетесь: день этотъ сулитъ намъ великое бѣдствіе». Г-жа Сталь при этихъ словахъ была объята внезапнымъ ужасомъ и впослѣдствіи вспомнила ихъ, когда получила извѣстіе, что голова пророчицы сдѣлалась жертвою гильотины.

Какой контрастъ между этою Французскою сценой на версальскихъ улицахъ со сценою, происходившею въ Гризбаховской аудиторіи въ Іенѣ. И между тѣмъ оба событія, хотя въ различныхъ формахъ, выражали одинъ и тотъ же духъ времени. По ту сторону Рейна разрушеніе средневѣковыхъ міровоззрѣній совершалось въ области факта, а здѣсь оно происходило въ области идеи. Нѣмецкая молодежь знала или по крайней мѣрѣ инстинктивно понимала, для чего она стремилась въ аудиторію «новаго профессора» и при его вступленіи въ университетъ привѣтствовала его серенадою. Въ словахъ Шиллера чуялось вѣяніе новаго времени. Въ продолженіе цѣлыхъ столѣтій политическое положеніе Германіи было таково, что умы совершенно отвыкли отъ ясныхъ воззрѣній и опредѣленныхъ понятій въ государственномъ отношеніи политическаго образованія не было, участія въ государственной жизни гражданинъ не принималъ, что доказываетъ намъ политическій индефферентизмъ или политическая шаткость лучшихъ умовъ нашего классическаго культурнаго періода. Если же въ комъ жила идея о свобод немъ государствѣ, такъ это въ Шиллерѣ, который по своимъ внутреннимъ убѣжденіямъ, какъ человѣкъ умный и образованный, отличался отъ пошлаго демократизма, отъ нелѣпой доктрины равенства и братства. Еще будучи юношей, онъ въ «Таліи» высказалъ свое политическое исповѣданіе: «Принципъ, на которомъ должны основываться всѣ государства, заключается въ томъ, чтобы граждане сами предписывали себѣ законы, которымъ должны повиноваться, и порядокъ и исполненіе обязанностей вытекали бы изъ уваженія къ дарованнымъ учрежденіямъ, а не изъ рабскаго страха передъ наказаніемъ или слѣпаго повиновенія власти» Этотъ принципъ онъ еще яснѣе высказываетъ въ своемъ введеніи къ Исторіи отпаденія Нидерландовъ: «Велика и успокоительна та мысль, что дерзкія притязанія деспотизма наконецъ встрѣтили отпоръ, ихъ разсчитанныя покушенія на человѣческую свободу преданы позору и дружное сопротивленіе можетъ сокрушить распростертую руку деспота, а геройская борьба истощить его страшныя вспомогательныя средства». Что онъ на это глядѣлъ не съ космополитической, а съ патріотической точки зрѣнія, доказываютъ слова, впослѣдствіи выпущенныя изъ введенія къ этой исторіи: «Сила, воодушевлявшая нидерландскій народъ, живетъ между нами; мы также надѣемся на счастливый успѣхъ, увѣнчавшій его смѣлое предпріятіе, если подобный случай вызоветъ насъ на подобную борьбу». Развѣ это не пророческій намекъ на 1813 г.? Но Французская революція не отвѣчала его идеальнымъ стремленіямъ къ свободѣ. Онъ, какъ представитель идеализма, вскорѣ отвернулся отъ грубаго реализма этого переворота, и утѣшалъ себя мыслію, что настанетъ время, когда болѣе зрѣлое общество съ успѣхомъ окончитъ всемірно-историческую борьбу между свободою и деспотизмомъ. Какъ бы намекая на своихъ современниковъ, въ своихъ письмахъ объ эстетическомъ воспитаніи человѣка онъ писалъ слѣдующія слова: «Зданіе первобытнаго государства колеблется, его полусгнившій фундаментъ ненадеженъ, такъ что является физическая возможность вручить власть въ руки закона, даровать человѣку самостоятельное значеніе и въ самое основаніе политики положить истинную свободу. Но тщетная надежда! Намъ недостаетъ нравственной возможности, а удобное для этого время видитъ передъ собою одно только равнодушное племя». Эти слова онъ бы могъ повторить и чрезъ 25 лѣтъ. Одинъ часъ во всемірной исторіи иногда длится цѣлое тысячелѣтіе, а пятьдесятъ лѣтъ въ развитіи человѣчества составляютъ минуту, чего не слѣдуетъ забывать при чтеніи исторіи, чтобъ не утратить пониманія и терпѣнія.

Такимъ образомъ при благопріятныхъ условіяхъ началось ученое поприще поэта. Но вскорѣ все измѣнилось, когда Шиллеръ узналъ, что значитъ академическое тупоуміе и зависть. Тутъ онъ понялъ, что Кернеръ правъ: что онъ рожденъ не ученымъ, а художникомъ Еще не кончился годъ, а поэтъ писалъ другу: «Мнѣ очень пріятно слышать, что тебѣ не нравится университетская жизнь; въ послѣднихъ письмахъ я не хотѣлъ высказывать тебѣ, что существованіе, связанное съ какими-то роковыми обстоятельствами, неизбѣжными въ жизни профессора, — мнѣ страшно опротивѣло». Но всѣ эти непріятности смягчались дружескими отношеніями къ Каролинѣ и Лоттѣ, отношеніями, которыя наконецъ приняли опредѣленную форму и заставили поэта сдѣлать рѣшительный шагъ въ жизни. Чтобы прослѣдить постепенное развитіе этихъ отношеній, при помощи переписки троихъ друзей, мы должны воротиться назадъ.

Въ зиму 1788—89 г. разсыльной женщинѣ не мало пришлось переносить писемъ и книгъ въ Веймаръ и обратно. Отвѣчая на первое письмо Шиллера изъ Веймара, Лотта, между прочимъ, писала: «Странно и часто непонятно, какъ люди сходятся, ни мало не думая о случаѣ, который ихъ сближаетъ. Мы знаемъ другъ друга не болѣе года, а мнѣ кажется, что мы были всегда друзьями. Ваша душа мнѣ не была чужда, она меня всегда привлекала, когда я читала васъ, но теперь другое дѣло, теперь я не могу и вообразить себѣ радость безъ васъ. И такъ останется навсегда — не правда ли»? Изъ этого видно, какъ въ Лоттѣ чувство любви начало постепенно проглядывать изъ за дружбы. Такъ въ отвѣтъ на письмо друга, жаловавшагося на свое одиночество, она писала «Меня радуетъ, что вы живете уединенно; не очень охотно позволила бы я другимъ пользоваться вашимъ обществомъ». Не лишено интереса въ этой прелестной драмѣ любви и дружбы, какъ я называю переписку поэта съ обѣими сестрами, различіе выраженій послѣднихъ. Въ письмахъ Лотты видна нѣжная, развитая душа, а письма Каролины отличаются возвышеннымъ умомъ; Лотта беззаботно болтаетъ, а Лина смѣло и не по женски философствуетъ. Въ декабрѣ 1788 г. писала она: «Я съ трудомъ примиряюсь съ тою мыслію, что люди рождены къ тому, что они есть, и не могутъ летать, такъ какъ природа не дала имъ крыльевъ. Если въ природѣ существуютъ кедры и маргаритки, то, по моему мнѣнію, должны существовать различные виды людей. Въ нашемъ сердцѣ живетъ прекрасное заблужденіе, что мы съ равною любовью смотримъ на кедры и маргаритки; это заблужденіе намекаетъ мнѣ о лучшемъ мірѣ, о существованіи котораго намъ говоритъ наше внутреннее чувство. Если эта изобильная сила души не дѣлаетъ людей счастливыми, то съ другой стороны невозможно и счастіе безъ нея». Когда Шиллеръ недовольный холодностью Гете съ явнымъ намекомъ на нее писалъ: * Теплаго участія и откровенности не ждите отъ тѣхъ людей, которые привыкли, чтобъ имъ поклонялись и боготворили ихъ; ничто такъ не прочно въ человѣкѣ, какъ его скромность и счастіе", — то Каролина отвѣчала ему: «Меня разсмѣшило ваше письмо, написанное съ ненавистью Тимона. Я не вѣрю, чтобы счастіе, единственная основа человѣческой жизни, заключалось въ одной только погонѣ за честолюбіемъ и славою. О Гете Я могу сказать вамъ очень мало, — я видѣла его очень рѣдко. Но я думаю, что Гете можно многое простить за его геній, а это отпущеніе грѣховъ неизбѣжно съ людьми, — иначе прекратятся всякія отношенія. Чистый идеалъ человѣчества, который бы былъ присущъ въ каждый моментъ жизни и никогда не отклонялся бы отъ закона красоты, — гдѣ онъ?» Что образованныя женщины въ то время интересовались научною стороною литературнаго развитія, доказываетъ, съ какимъ жаромъ обѣ сестры разсуждали о Швейцарской исторіи Мюллера, чтеніе которой ихъ занимало. Добрая Лотта вся превращается въ огонь и пламя, когда она разсказываетъ поэту о геройской смерти своего любимца Винкельрида. Въ это же время въ Рудольштатѣ былъ полученъ нумеръ «Меркурія», гдѣ были помѣщены «Художники», и Лина по поводу ихъ писала поэту: «Одно изъ лучшихъ наслажденій для меня это читать „Художниковъ“; все стихотвореніе такъ хорошо, что не знаешь, какой строфѣ отдать предпочтеніе, — такъ кажется и носила бы его въ своей душѣ». Лотта относительно этого же стихотворенія писала Шиллеру: «Вы достойны лавроваго вѣнка! Ни одинъ поэтъ не воспѣвалъ еще такъ искусства, ни одинъ не указалъ, сколько мы обязаны ему, — а между тѣмъ всѣ знали и понимали это такъ ясно».

Между 15 и 21 іюня поэтъ побывалъ въ Рудольштатѣ, а въ первой половинѣ іюля имѣлъ удовольствіе встрѣтить обѣихъ сестеръ въ Іенѣ. Каролина ѣхала на воды въ Лаухштетъ и Лотта сопровождала ее. Онѣ провели цѣлый день съ поэтомъ въ семействѣ Гризбаха и за тѣмъ отправились въ Лаухштетъ. Отсюда Лотта приглашала Шиллера пріѣхать къ нимъ, и онъ не заставилъ себя долго ждать. Его душа была полна страсти, какъ свидѣтельствуетъ его письмо къ Каролинѣ, гдѣ онъ говоритъ объ «искрахъ огня», зажженнаго въ немъ обѣими сестрами, о «прекрасныхъ надеждахъ» и о «жалкихъ мелочахъ», мѣшающихъ ихъ осуществленію. Въ началѣ августа онъ пріѣхалъ въ Лаухштетъ и на другой же день имѣлъ объясненіе съ Лоттою. По поводу этого Каролина разсказываетъ: «Объясненіе послѣдовало въ моментъ желанія облегчить сердце, навѣяннаго какимъ-то добрымъ геніемъ. Моя сестра призналась ему въ любви и обѣщала ему свою руку. Мы надѣялись, что добрая мать, спокойствіе которой было для насъ свято, будетъ не прочь отъ этого предложенія, хотя внѣшняя обстановка и возбудитъ въ ней раздумье. Но, чтобы не вводить ее въ безполезныя заботы, мы рѣшили держать дѣло втайнѣ до тѣхъ поръ, пока Шиллеру не будетъ назначено хотя маленькое содержаніе, которымъ бы онъ могъ упрочить свою жизнь въ Іенѣ; этой милости мы ожидали отъ герцога Веймарскаго. Моя сестра почувствовала невозможность жить безъ Шиллера». Блаженныя минуты проводилъ поэтъ съ друзьями въ Лаухштетѣ, когда всемірное историческое событіе — взятіе Бастиліи — какъ громомъ поразило эту идиллію. "Мы часто вспоминали впослѣдствіи, разсказываетъ Каролина, — какъ это событіе потрясло всю Европу и проникло въ жизнь каждаго человѣка. Разрушеніе памятника мрачнаго деспотизма казалось намъ скорою побѣдой свободы надъ тираніею, насъ въ особенности оно радовало тѣмъ, что случилось въ началѣ «прекрасныхъ сердечныхъ отношеній». Но поэтъ, — сдѣлали ли его сердечныя отношенія нечувствительнымъ ко всему другому^, или онъ уже не вѣрилъ, чтобы Французы могли сохранить свободу, — не раздѣлялъ этой радости. Повидимому, онъ смотрѣлъ на Французовъ какъ на націю, для которой необходима военная власть; по мнѣнію его, этотъ народъ не въ состояніи усвоить себѣ республиканскихъ идей, а относительно національнаго собранія онъ отзывался, что невозможно, чтобы шестьсотъ человѣкъ, составляющіе его, могли бы придумать что нибудь умное. Въ этихъ словахъ уже выражается отрицаніе абсолютной демократіи, отрицаніе «всеобщей подачи голосовъ», которое онъ въ своемъ послѣднемъ произведеніи, въ отрывкѣ Димитрія Самозванца, съ такою энергіей заставляетъ высказывать Сапѣгу.

Изъ Лаухштета поэтъ отправился въ Лейпцигъ, чтобы тамъ повидаться съ Кернеромъ. «Милые, дорогіе друзья! писалъ онъ обѣимъ сестрамъ, — я только что разстался съ Кернеромъ и при нашей радостной встрѣчѣ не могъ передъ нимъ умолчать о томъ, что занимало мое сердце. Я ему ска залъ, что я надѣюсь, и надѣюсь навѣрно никогда не разлучаться съ вами. Въ его душѣ я прочелъ мою радосіь и вмѣстѣ съ нимъ раздѣлилъ мое счастіе». Лоттѣ писалъ онъ изъ Лейпцига: «Правда ли, дорогая Лотта, что Каролина прочла въ вашей душѣ и отвѣтила мнѣ отъ вашего сердца. Вы можете быть безъ меня счастливы, но черезъ меня вы не будете несчастны. Этому я крѣпко вѣрю и на этомъ основываю мои надежды. Подтвердите мнѣ слива Каролины, скажите мнѣ, что вы хотите быть моею и что мое. предстоящее счастіе не будетъ стоить вамъ ни одной жертвы». На это Лотта отвѣчала ему: «Каролина прочла въ моей душѣ и отвѣтила отъ моего сердца. Мысль доставить вамъ счастіе восхитило мою душу. Если искренняя любовь и дружба могутъ сдѣлать васъ счастливымъ, то я считаю мое желаніе исполненнымъ Любовь ваша мнѣ кажется какимъ-то сновидѣніемъ, но знайте и чувствуйте, что душа моя живетъ въ вашей душѣ». Такимъ образомъ они обмѣнялись признаніями, и Лотта, возвратясь въ Рудольштатъ, писала Шиллеру: «Я чувствовала, что я для тебя что-нибудь значу, и это чувство было для меня пріятно, но между тѣмъ сердце мое колебалось между сомнѣніемъ и увѣренностію и это тревожило меня. Но теперь это чувство сдѣлалось теплѣе, чувство это — искренняя любовь, и я радуюсь при мысли принадлежать тебѣ, сдѣлать счастливою твою жизнь». Такъ продолжалась пріятная болтовня, слушать которую не уставали влюбленные. Нигдѣ не выражается душа поэта въ такихъ чисто-человѣческихъ звукахъ, какъ въ этихъ любовныхъ письмахъ. 25 августа писалъ онъ: «Моя душа познала новый, лучшій міръ, дорогая Лотта, съ тѣхъ поръ, какъ твоя душа породнилась съ нею. Не рѣдко ты вселяла во мнѣ сомнѣніе и я часто замѣчалъ въ тебѣ холодность, отъ которой застывало, готовое сорваться съ устъ, мое пламенное признаніе. Ангеломъ-хранителемъ была для меня Каролина, разгадавшая мою тайну. Я передъ тобою неправъ, дорогая Лотта, я не понялъ твоей нѣжной, спокойной любви, я видѣлъ въ твоемъ обращеніи со мною какую-то натянутость, которая отдаляла меня отъ тебя». Лотта отвѣчала ему: «Я тебѣ казалась холодна? Мое обращеніе съ тобою натянуто? Развѣ ты не понималъ, что эта холодность была только кажущаяся, прикрывавшая мою любовь, которую я не хотѣла показывать другимъ, такъ какъ не всегда была увѣрена въ твоей любви. Нерѣдко казалось мнѣ, что между нами болѣе ничего нѣтъ и что я для тебя ничто Ты бы не сталъ меня упрекать, еслибъ испыталъ всю ту борьбу, которая вынесла душа моя за это время.»

Но въ этихъ сердечныхъ звукахъ слышится струна, которая могла бы поразить насъ, еслибы въ предыдущей главѣ мы не успѣли бы познакомиться съ ней, — я говорю о двойственной любви нашего поэта. Фактъ этотъ неоспоримъ. Шиллеръ въ своемъ воображеніи не отдѣлялъ сестеръ, а въ письмахъ, писанныхъ имъ обѣимъ, еще сильнѣе выражается эта страсть. «О, моя дорогая Каролина! моя дорогая Лотта, писалъ онъ 10 сентября 1789, — все измѣнилось вокругъ меня съ тѣхъ поръ, какъ образъ вашъ сопровождаетъ каждый шагъ моей жизни. Какъ ореолъ сіяетъ ваша любовь надо мною. Какимъ чуднымъ благоуханіемъ наполнила она для меня всю природу! Никогда еще мысль моя не была такъ смѣла и свободна, какъ теперь, потому что моя душа пріобрѣла сокровище и я не опасаюсь утратить его. Я теперь знаю, гдѣ мнѣ отыскать вѣрный путь…. Душа моя занята будущностью: наша жизнь началась, я пишу и чувствую, что вы со мною въ комнатѣ; ты, Каролина, сидишь за фортепьяно, Лотта работаетъ подлѣ тебя, а въ зеркалѣ, висящемъ напротивъ меня, я вижу васъ обѣихъ. Я кладу перо, чтобъ увѣриться по біенію вашего сердца, что вы подлѣ меня и ничто не можетъ разлучить насъ. Я просыпаюсь съ сознаніемъ, что вы здѣсь, и съ сознаніемъ, что я васъ завтра увижу, засыпаю я. За блаженствомъ послѣдуетъ надежда на новое блаженство, за надеждою-осуществленіе, и такимъ образомъ промчится наша золотая жизнь». Шиллеръ съ трудомъ дождался окончанія лекцій, и какъ только освободился, то полетѣлъ въ Рудольштатъ и снова поселился въ Фолькштетѣ у школьнаго учителя Унбегауна. Цѣлый день онъ проводилъ съ сестрами, такъ какъ "chère mère* была назначена гофмейстериною и постоянно дежурила во дворцѣ. Прекрасные осенніе дни напоминали имъ прошлогоднее лѣто, и только обстоятельство, что влюбленные скрывали передъ матерью свою тайну, омрачало это «золотое время». Какъ чисты и свободны были отношенія этихъ троихъ людей, доказываетъ, что въ сердце Лотты ни разу не прокрадывалась ревность. Только одна мысль мучила ее, — какъ писала она въ Іену уѣхавшему жениху, — что Каролина была бы лучше для него, а въ ней онъ для своего счастія не нуждается. «Если ты боишься, писалъ ей на это Шиллеръ, — что ты перестанешь для меня быть тѣмъ, чѣмъ ты теперь, то это равносильно тому, еслибы ты перестала меня любить. Твоя любовь составляетъ для тебя все. Величайшее счастіе нашей любви заключается въ ней самой, поэтому я для васъ никогда не утрачу значенія, какъ не утратите вы его въ моихъ глазахъ. Въ нашей любви нѣтъ ни боязни, ни недовѣрія; я радовался, живя между вами обѣими; я вѣрилъ, что моя привязанность къ одной не уменьшитъ привязанности другой ко мнѣ. Моей душѣ свѣтло и покойно между вами; ее, полную любви, привлекаетъ одинъ и тотъ же лучъ, одна и та же звѣзда. Каролина мнѣ ближе по возрасту и родственна мнѣ по чувствамъ и мыслямъ, но я ни въ какомъ случаѣ не желалъ бы, чтобы ты была другою. Чѣмъ Каролина превосходитъ тебя, тѣмъ вознагражду я тебя; твоя душа развернется подъ вліяніемъ моей любви и ты сдѣлаешься моимъ созданіемъ!»

Увлеченный любовью и отстранивъ заботы, поэтъ почти не принималъ никакого участія въ развитіи великой революціонной трагедіи во Франціи. Къ нему нельзя примѣнить словъ, сказанныхъ старикомъ Талейраномъ Гизо: «Кто не жилъ во время 1789 г., тотъ не знаетъ, что называется жизнь.» Онъ скорѣе не одобрялъ, чѣмъ симпатизировалъ событіямъ, происходившимъ по ту сторону Рейна. Напрасно было бы искать въ его перепискѣ съ Кернеромъ, гдѣ онъ откровенно высказывался обо всемъ, что его занимало, хоть малѣйшаго намека на ту всемірно-историческую ночь 4 августа 1789 г., когда Феодалы, подъ вліяніемъ воодушевленія, случающагося одинъ разъ въ тысячу лѣтъ, съ торжествомъ погребали трупъ Феодализма. Поэтъ въ это время жилъ и упивался своею любовью, хотя въ эту любовь уже начала прокрадываться забота — найти занятіе, которое бы послужило основаніемъ семейнаго счастія — и съ этою цѣлію онъ то подумывалъ о Берлинѣ и Вѣнѣ, то о Мангеймѣ и Гейдельбергѣ. Кромѣ того онъ надѣялся на герцога Веймарскаго и коадьютора Дальберга, брата директора театра, который, находясь въ дружбѣ съ семействомъ Ленгефельдъ, высоко цѣнилъ поэта. Подъ вліяніемъ этихъ заботъ Шиллеръ писалъ сестрамъ: «Я перешарилъ всѣ уголки земли, чтобы найти мѣсто, гдѣ бы судьба пріютила нашу любовн». Затѣмъ, какъ бы желая развеселить ихъ, онъ прибавилъ: "Сегодня въ день моего рожденія одинъ изъ студентовъ принесъ мнѣ мои первыя деньги за лекціи, что меня разсмѣшило. Къ счастію, это былъ новичокъ и, сконфузившись еще больше моего, сейчасъ же удалился Но страсть поэта и его нетерпѣніе возростали съ каждымъ часомъ. «Жить вдали отъ васъ — это значитъ не жить, писалъ онъ имъ 16 ноября, — а сила воображенія не можетъ дать блаженства. Если человѣкъ владѣетъ только тѣмъ, что онъ ощущаетъ въ собственной душѣ, то онъ не владѣетъ ничѣмъ. Этихъ ощущеній онъ не долженъ скрывать, а долженъ имъ придавать жизнь и дѣлить ихъ съ другими. Такъ поступаю и я съ блаженствомъ моей любви, рисующейся въ моей душѣ. Образъ этотъ постоянно манитъ меня къ дѣйствительности и жизни. Любовь эта хотя живетъ во мнѣ, но она все-таки до тѣхъ поръ будетъ далека отъ меня, пока я не прочту ее въ вашихъ глазахъ, не почувствую въ вашемъ сердцѣ…. Я не могу простить людямъ и обстоятельствамъ, отодвигающимъ на такое громадное разстояніе чудный идеалъ моей любви. Они вторгаются въ нашу жизнь, мѣшаютъ нашему счастію, котораго замѣнить собою не могутъ, — все это возбуждаетъ во мнѣ злобу противъ людей и судьбы». Понятно, что подобное отчаяніе вызывало и въ душѣ Лотты грустныя чувства, вылившіяся у ней въ письмѣ къ Шиллеру отъ 19 ноября: «Я ищу покоя; чувство мое просится на волю. Неужели въ жизни такъ мало времени, которое мы можемъ назвать своимъ? А между тѣмъ она коротка! Закрадется тревога въ душу, отравитъ и радость и наслажденіе и сердце будетъ мѣнять одно робкое чувство на другое. Если мы наконецъ достигнемъ покоя, который считали ненарушимымъ, то внѣшнія обстоятельства разрушатъ прекрасное зданіе нашего счастія, и мы опять несчастны и такъ протянется до могилы». Испуганный этимъ грустнымъ настроеніемъ поэтъ спѣшилъ отвѣчать: «Твое письмо напугало меня, моя дорогая! Я не узнаю твоего спокойнаго, веселаго ума. О, сохрани для меня свою спокойную, безмятежную душу, которая заставитъ меня забыть всѣ мои прежнія тревоги. Позволь мнѣ знать твои мысли, и когда все будетъ мрачно вокругъ насъ, то пусть душа твоя будетъ для меня свѣточемъ!.»

Такъ какъ мужа Каролины въ то время не было въ Рудольштатѣ, — онъ путешествовалъ вмѣстѣ съ наслѣднымъ принцемъ и его братомъ, — а г-жа Ленгефельдъ находилась при дворѣ въ качествѣ воспитательницы принцесъ, то Каролина и Лотта рѣшились отправиться въ Веймаръ къ г-жѣ Штейнъ и Имгофъ. Когда онѣ извѣстили объ этомъ поэта, прибавивъ, что по дорогѣ заѣдутъ въ Іену, то чувство его излилось въ слѣдующемъ диѳирамбѣ: «Благодарю васъ, мои дорогія, писалъ онъ 30 ноября, — благодарю васъ за то, что вы пріѣдете и я васъ увижу вновь. Я васъ увижу и хоть на одну минуту мое сердце поживетъ съ вами. О, какъ мнѣ необходимо видѣть васъ! Я жажду вашего божественнаго присутствія, ангелы души моей, мое единственное блаженство! Я чувствую, что вы раздѣляете со мною это страстное желаніе, которое влечетъ меня къ вамъ. О, какъ обрадовало меня это извѣстіе, какую жизнь оно возбудило во мнѣ! Еслибы человѣческая судьба была въ рукахъ существа, подобнаго человѣку, я палъ бы ницъ передъ нимъ и молился за васъ! Да послужить эта встрѣча залогомъ нашего вѣчнаго союза, о которомъ мечтаетъ моя душа. Думая о васъ, я самъ дѣлаюсь чище, свѣтлѣе, примиряюсь съ житейскими невзгодами и чувства души моей изливаются въ чудныхъ, возвышенныхъ звукахъ. Что будетъ со мною, когда судьба дѣйствительно подаритъ мнѣ васъ, мои ангелы, когда я буду пить жизнь и любовь изъ вашихъ устъ!» И не только въ этомъ лирическомъ изліяніи выразился дуализмъ любви Шиллера, но онъ облекся и въ реальную форму. Желаніе его, чтобы Каролина послѣ свадьбы не разлучалась съ сестрою, подтверждается его письмомъ къ Кернеру отъ 12 декабря: «Лина плохо живетъ съ своимъ мужемъ и только присутствіе ея сестры дѣлала эту жизнь сносною. Мать это замѣтила давно и сильно безпокоится. Онъ умный и образованный человѣкъ, въ немъ есть благородство, но въ отношеніяхъ съ женою у него недостаетъ деликатности и онъ не умѣетъ обращаться съ нею. Она умнѣе его; въ ея душѣ есть какое-то изящество, для котораго онъ вовсе не созданъ. Этому горю можно будетъ помочь, если мы будемъ жить, Логга и я, вмѣстѣ съ Бейльвицемъ и его женою. Мы съ нимъ въ хорошихъ отношеніяхъ, и если Каролина не будетъ ограничиваться однимъ обществомъ своего мужа, то все пойдетъ хорошо. Въ домѣ у насъ довольно мѣстаj такъ какъ мать переѣхала во дворецъ, то у насъ двѣ лишнихъ комнаты. Мнѣ нужно сберечь только 300 талеровъ, 200 талеровъ Лотхенъ получитъ отъ матери, почти столько нужно и мнѣ Мнѣ необходимы 500 талеровъ, и я надѣюсь ихъ получить отъ „Таліи“. Нашъ планъ таковъ: на пасхѣ я потребую жалованья, въ которомъ, вѣроятно, мнѣ откажутъ, и оставлю каѳедру».

Этотъ планъ, къ счастію, не былъ осуществленъ, потому что самому Шиллеру было не подъ силу идеальный дуализмъ любви провести идеальнымъ путемъ въ дѣйствительность. 2 декабря Лина и Лотта, проѣзжая въ Веймаръ, видѣлись съ поэтомъ въ Іенѣ. Черезъ десять дней онъ отправился въ Веймаръ и тамъ между нимъ и сестрами состоялось рѣшительное объясненіе. Сестры должны были сообщить матери объ этомъ дѣлѣ, а Шиллеръ долженъ былъ формально просить у нея руку ея дочери. При этомъ рѣшено было жить въ Рудольштатѣ; по всѣмъ вѣроятіямъ, въ это самое вре мя Каролина принесла себя въ жертву, т. е. употреби ла все, чтобы бракъ поэта съ ея сестрою состоялся. Она надѣялась, что фантастическія грезы исчезнутъ передъ дѣйствительностію, и ея надежды оправдались. Шарлота Штейнъ помогла при этомъ Каролинѣ тѣмъ, что уговорила герцога, знавшаго о любви Шиллера къ Лоттѣ, назначить ему жалованье, что могло ускорить бракъ. 18 декабря поэтъ написалъ матери Лотты письмо, гдѣ онъ выразилъ въ строкахъ, полныхъ благородства и душевной чистоты, что все счастіе его жизни находится въ ея рукахъ. Языкъ этого письма подѣйствовалъ на мать, но еще болѣе ускорило ея рѣшеніе то обстоятельство, что, какъ завѣряла ее Каролина, коадьюторъ Дальбергъ далъ слово, какъ только онъ сдѣлается курфюрстомъ, назначить Шиллеру 4.000 гульденовъ ежегоднаго содержанія и дать ему полную свободу располагать своимъ временемъ. Кромѣ того самолюбію гофмейстерины еще льстило то, что Шиллеръ, какъ онъ писалъ Кернеру, въ то время выросъ «на одинъ слогъ», т. е. изъ веймарскаго совѣтника былъ переименованъ въ мейнингенскіе гофраты. Такимъ образомъ будущій зять хоть своимъ чиномъ напоминалъ дворъ, и если ея Лотта не сдѣлается Фрейлиною, то по крайней будетъ женою гофрата.

Рождественскіе праздники Шиллеръ провелъ въ Веймарѣ и тутъ засталъ его отвѣтъ г-жи Ленгефельдъ. Она писала, что отъ всей души согласна на его предложеніе и отдаетъ ему свое лучшее сокровище — свою Лотту, только намѣреніе его оставить профессорскую каѳедру не одобряетъ. Впрочемъ это намѣреніе и не состоялось, потому что герцогъ, по просьбѣ Шиллера, назначилъ ему 200 талеровъ жалованья, «какъ я и предполагалъ», писалъ поэтъ 6 января 1790 г. Кернеру. Но я думаю, герцогъ пойметъ, что этого слишкомъ мало. Въ тотъ самый день, когда я писалъ ему, я уѣхалъ въ Веймаръ и онъ, узнавъ о моемъ, пріѣздѣ, пригласилъ меня къ себѣ и обѣщалъ мнѣ сдѣлать все возможное, но при этомъ съ смущеннымъ лицомъ и прищуривъ глаза, сказалъ, что болѣе 200 талеровъ онъ мнѣ назначить не можетъ. Я отвѣтилъ, что болѣе и не желаю; затѣмъ онъ распрашивалъ меня о моей свадьбѣ и въ лестныхъ выраженіяхъ отзывался о Лоттѣ". Въ этомъ же письмѣ онъ сообщаетъ другу, какъ онъ устроитъ свое домашнее хозяйство. «Всѣ трудности, съ которыми сопряжено начало всякаго хозяйства, устраняются тѣмъ, что мы не думаемъ заводить собственнаго хозяйства Я удерживаю за собою прежнюю квартиру и, кромѣ того, принайму еще нѣсколько комнатъ. Мои хозяйки будутъ заботиться о моемъ столѣ, что для меня будетъ гораздо дешевле, чѣмъ заводить самому кухню. Такъ какъ у меня достаточно мебели, то объ устройствѣ квартиры хлопотать особенно нечего, тѣмъ болѣе, что я и самъ не знаю, долго ли я здѣсь пробуду. Гёшенъ даетъ мнѣ 400 талеровъ за Тридцати лѣтнюю войну, и эти деньги мнѣ какъ нельзя болѣе кстати».

Рождественскіе праздники поэтъ провелъ въ Веймарѣ. Въ это же время онъ подружился съ Вильгельмомъ Гумбольдтомъ, который только-что обручился съ Каролиною Дахрёденъ, подругою Каролины и Лотты. Такимъ образомъ время ихъ проходило въ планахъ о будущности и разговорахъ о прекрасномъ и возвышенномъ. Но и въ это уединеніе не переставали доноситься тревожныя извѣстія изъ революціонной Франціи. Поэтъ Салисъ, вслѣдствіе переворота, потерявъ свое мѣсто капитана въ швейцарской гвардіи, пріѣхалъ въ Веймаръ и привезъ письма отъ Вольцогена, въ которыхъ тотъ описывалъ парижскія сцены, доказывавшія только «qu’on ne peut pas faire des omelettes saus casser des oeufs». Шиллеръ, мало обращавшій вниманія на эти событія, жилъ въ «прекрасномъ мірѣ», и для него инте реснѣе всѣхъ газетныхъ извѣстій было милое письмо Лотты, которое она просила его присоединить къ письму, писанному имъ его родителямъ, въ которомъ онъ испрашивалъ благословенія на бракъ. Радостной полный надеждъ встрѣтилъ онъ новый 1790 годъ. «На будущность смотрю я смѣло, писалъ онъ въ это время Кернеру, — и теперь, когда достигъ желаемой цѣли, меня удивляетъ, какъ все случилось неожиданно. Судьба устранила препятствія и привела меня къ цѣли. Отъ будущности я ожидаю всего. Еще нѣсколько лѣтъ — и для меня настанетъ жизнь, полная спокойствія и наслажденій; я надѣюсь, что юность ко мнѣ снова возвратится, — поэзія возвратитъ мнѣ ее».

15 или 16 Февраля Шиллеръ поѣхалъ въ Эрфуртъ, гдѣ находились его невѣста съ сестрою, и, заручившись вышеприведеннымъ обѣщаніемъ коадьютора Дальберга, воротился съ ними въ Іену. Не мяло толковъ въ университѣ возбудила предстоящая свадьба поэта, но онъ рѣшился съиграть ее скромно. 20 Февраля 1790 г. онъ вмѣстѣ съ Лоттою и Каролиною отправился встрѣтить мать, возвращавшуюся изъ Рудолъштата. На обратномъ пути въ городъ карета ихъ остановилась у деревенской церкви, пасторъ которой уже былъ заранѣе извѣщенъ о предстоящемъ бракѣ. Женихъ и невѣста, въ сопровожденіи матери и сестры, вошли въ церковь, дверь затворилась и тихо, безъ всякаго великолѣпія, совершилось вѣнчаніе Шиллера и Лотты Какъ велико ихъ было счастіе, онѣ разскажутъ намъ сами. 1-го марта поэтъ писалъ Кернеру: «Я счастливъ и вполнѣ увѣренъ, что жена моя будетъ счастлива. Какую прекрасную жизнь веду я теперь! Отрадно смотрю я на все, моя душа примирилась со всѣмъ, мой умъ успокоился. Все мое бытіе прониклось гармоніею; хотя не страстно, но тихо и ясно прошли эти дни». Лотта, съ своей стороны, писала своему кузену Вольцогену: «Тебѣ извѣстно, что вотъ уже двѣ недѣли какъ я замужемъ за Шиллеромъ Такъ какъ насъ соединяетъ искренняя любовь, то ты можешь себѣ представить, какъ мы счастливы. Я никогда не ожидала такого счастія. Мое сердце привязано къ Шиллеру неразрывными узами любви; мнѣ бы ни съ кѣмъ не найти такого счастія; моею любовью я озарю его жизнь, и онъ будетъ счастливъ, подсказываетъ мнѣ мое сердце. Кто бы могъ подумать, мой добрый Вильгельмъ, что это случится, когда ты въ первый разъ привезъ къ намъ моего Шиллера».

Итакъ «великій жребій» совершился, какъ говорится въ «Пѣсни къ радости». На этомъ медовомъ мѣсяцѣ, который поэтъ проводитъ съ своею молодою женою, авторъ считаетъ нужнымъ остановиться, такъ какъ здѣсь завершается значительный періодъ жизни Шиллера, — періодъ стремленій и ошибокъ, труда и лишеній, и начинается «семейное счастіе». Все неопредѣленное, шаткое и фантастическое уступаетъ силѣ законныхъ отношеній, составляющихъ главную основу культуры и нравственности. Вмѣстѣ съ удовлетворенными желаніями и самый геній Шиллера получаетъ окончательное развитіе. Поэтъ упрочилъ свое положеніе, а вмѣстѣ съ нимъ и семейное счастіе: годы странствованія кончились — начинаются годы художника.

КНИГА ТРЕТЬЯ
Годы художника.
1700—1805.

А для меня нѣтъ узъ и нѣтъ предѣла:

Могу чрезъ всѣ пространства вольно течь;
Господствую я въ царствѣ мысли смѣло,
Орудіе мое -- живая рѣчь.
И все, что въ мірѣ недоступно знанью,
На чемъ донынѣ тайны есть печать,
Должно быть ясно мнѣ: не въ состояньи
Поэзія границы признавать!
Но лучшее, о чемъ поэты пѣли,
Прекрасная душа въ прекрасномъ тѣлѣ!

Привѣтствія искусствъ, пер. Васильевской.

ГЛАВА I.
Исторія тридцатилѣтней войны.

Нѣмецкій бракъ. — Характеръ третьяго періода жизни Шиллера. — «Страсть улетѣла, осталась любовь». — Портретъ поэта въ годы возмужалости. — Этюды и трудъ. — Идеалъ и житейская потребность. Новая «Талія». — Историческія сочиненія — Исторія тридцатилѣтней войны. Четырнадцать часовъ за работою. — Лекціи. — Эстетическія произведенія. — Общественныя отношенія — Тревога. — Новалисъ. — Багіезенъ. — Гете. —Кантъ. Начало болѣзни поэта. — У дверей гроба. — Въ Карлсбадѣ. — Лотта. — Хозяйственныя заботы. — Отрадная вѣсть изъ Даніи.

Германское воззрѣніе и нравы значительно отличаются отъ романскаго тѣмъ, что у германскихъ народовъ «романъ жизни» обыкновенно кончается бракомъ, между тѣмъ у романскаго племени онъ только начинается имъ. Понятно, что тутъ встрѣчаются исключенія, но правило остается, что у нѣмцевъ и имъ родственныхъ племенъ бракъ составляетъ великое дѣло, гдѣ бурная страсть переходитъ въ спокойное чувство долга, между тѣмъ какъ во Франціи, Испаніи и Италіи — по крайней мѣрѣ въ высшихъ классахъ — онъ какъ бы служитъ символомъ разнузданной страсти. Причина этого различія, какъ извѣстно, заключается въ самомъ воспитаніи и въ общественныхъ нравахъ. Француженка, Испанка, Итальянка только послѣ замужства начинаетъ играть роль въ обществѣ. Она изъ монастыря, въ которомъ" воспитывалась, прямо выходитъ въ свѣтъ и обыкновенно алтарь, передъ которымъ она соединяется съ человѣкомъ ей мало знакомымъ, служитъ ей переходною ступенью. Въ Германіи, Швейцаріи и Англіи сближеніе молодыхъ мужчинъ съ дѣвушками значительно легче: они имѣютъ возможность узнать другъ друга еще до брака, привязаться или опротивѣть другъ другу и понять различіе между мгновенною вспышкою и прочною любовью; они могутъ провѣрить взаимныя условія, при которыхъ возможенъ счастливый бракъ. Оттого то у насъ, даже въ нашъ разсчетливый вѣкъ, бракъ совершается по склонности, а не изъ одного только приличія. Романъ въ Германіи не начинается съ конца, и когда «съ поясомъ и покрываломъ исчезнетъ прелестная мечта» вслѣдствіе вышеприведенныхъ основъ нашихъ нравовъ, вмѣсто «прелестной мечты», является прекрасная дѣйствительность, т. е. взаимное довольство, еще болѣе упрочивающее привязанность между мужемъ и женою. «Страсть улетѣла, осталась любовь» — этими словами какъ нельзя болѣе опредѣляется нѣмецкій бракъ, между тѣмъ какъ французскіе нравы представляютъ въ этомъ отношеній совершенную противоположность. Еще въ средніе вѣка графиня Шампань, одна изъ элегантныхъ дамъ того времени, на вопросъ: «si l’amour était possible dans le mariage?» отвѣчала торжественно: нѣтъ! а въ наши дни даже такой человѣкъ, какъ Гизо, счелъ необходимымъ написать книгу, біографію Леди Россель, съ цѣлію доказать своимъ соотечественникамъ, что, «l’amour est possible dans le mariage».

Все вышесказанное можетъ относиться и къ нашему поэту. «Прекрасная мечта» и страсти также жили въ немъ. Его юность прошла бурно, не безъ увлеченій и ошибокъ. Онъ любилъ, мечталъ и надѣялся, строилъ воздушные замки и въ счастливыя минуты, рѣдко выпадавшія на его долю, пилъ чашу радости. Но сомнѣніе и разочарованіе коснулось и его; онъ зналъ нужду и горе и видѣлъ, какъ рано поблекли всѣ его блестящія надежды. Юность его -это поэзія бѣдности, борьба съ которой еще болѣе возвышаетъ его славу. Но романическій ореолъ, окружавшій Шиллера, въ бытность его полковымъ медикомъ, бѣглецомъ, бездомнымъ скитальцемъ и любовникомъ «Титаниды», исчезъ вмѣстѣ съ бракомъ. Его женитьба измѣнила не только его внѣшнюю жизнь, но внесла спокойствіе и въ его сердце. Страсть улетѣла, осталась любовь. Въ Лоттѣ онъ нашелъ жену, которую желалъ. Любовницею же его съ тѣхъ поръ сдѣлалась муза, которая волновала его кровь и вливала восторгъ въ его душу. Въ его отношеніяхъ къ Kapолинѣ уже не замѣтно и намековъ на прежнюю любовь, уступившую мѣсто братской дружбѣ, что не удивительно въ такомъ человѣкѣ какъ Шиллеръ, который на долгъ смотрѣлъ какъ на святое дѣло въ жизни и въ нравственности видѣлъ эмблему красоты. Этотъ нравственный масштабъ, въ годы своей возмужалости, онъ примѣнялъ и къ другимъ. Такъ семейныя отношенія Гете были ему не по сердцу и онъ не скрывалъ своего истиннаго чувства, когда въ перепискѣ съ Гете, который постоянно посылалъ его «милой женѣ» поклонъ, никогда не вспоминалъ о Христинѣ Вульпіусъ.

Романическая жизнь Шиллера кончается съ 1789 года, если не считать романическою чертою его страстное желаніе еще разъ увидѣть швабскую родину. Чѣмъ богаче и блестящѣе развивалась его внутренняя жизнь, тѣлъ проще дѣлалось его внѣшнее существованіе. Онъ велъ скромную, трудовую жизнь нѣмецкаго писателя, употребляя всю энергію своей воли на выполненіе своего призванія, удаляясь изъ «области чувственности въ область мысли». изъ шумной и суетливой жизни въ свѣтлый міръ искусства. Онъ жилъ «въ царствѣ идеаловъ»; пошлость жизни была чужда ему, какъ были ему чужды эгоистическія желанія и стремленія. Его сердце было нѣжно, какъ былъ нѣженъ и его взглядъ, его обращеніе съ людьми было сдержанное, сознательное, такъ что не понимавшихъ его онъ скорѣе отталкивалъ чѣмъ привлекалъ. Даже такому человѣку, какъ Жанъ-Поль Рихтеру, онъ показался «твердымъ какъ скала, одареннымъ могучею силою, но безъ любви». Если въ горькія минуты онъ подавлялъ въ себѣ вздохъ и закрывалъ сердце для любви, то, съ другой стороны, всѣ его зрѣлыя произведенія проникнуты пламеннымъ желаніемъ очистить міръ отъ всего грязнаго и пошлаго. Та страстная любовь, которую семидесятипятилѣтній Гете питалъ, къ прекрасной Ульрикѣ Левезовъ и выразилъ въ «Маріенбадской элегіи», была незнакома уже Шиллеру въ 40 лѣтъ, за то только искренняя, теплая любовь могла продиктовать ему стихотвореніе: «Достоинство женщины».

Не мѣшаетъ здѣсь, при вступленіи поэта въ періодъ мужа и художника, возобновить въ нашей памяти его портретъ. Юношей нарисовалъ намъ его другъ Шарфенштейнъ, Каролина изобразила намъ Шиллера — мужа. «Высокая, соразмѣрная фигура поэта, — писла она — воинственная осанка, оставшаяся у него еще отъ Академіи, смѣлый умъ, вѣра въ идеалъ, возвышавшая его^надъ пошлостью жизни, придавало всей его личности что-то благородное. Правильно округленная голова покоилась на длинной, довольно толстой шеѣ; большой лобъ былъ отмѣченъ печатью генія; между широкихъ плечъ подымалась широкая грудь. Его руки были скорѣе толсты, чѣмъ красивы, и въ движеніяхъ ихъ замѣчалось болѣе энергіи, чѣмъ граціи; цвѣтъ его глазъ былъ неопредѣленъ — между голубымъ и свѣтло-сѣрымъ. Взоръ его изъ подъ выдающагося лба и бѣлокурыхъ густыхъ бровей рѣдко и то въ оживленномъ разговорѣ вспыхивали огнемъ; въ остальное время, въ спокойномъ состояніи онъ болѣе углублялся въ самого себя, чѣмъ обращалъ вниманіе на внѣшніе предметы; но если онъ глядѣлъ на васъ, то глубоко западалъ въ сердце. О своемъ кривомъ и большомъ носѣ онъ въ шутку говорилъ, что онъ его сдѣлалъ такимъ; отъ? природы онъ былъ не великъ, но въ Академіи онъ такъ долго его вытягивалъ, что онъ сдѣлался острымъ. Его волосы были длинны и мягки и отливались рыжеватымъ цвѣтомъ. Цвѣтъ кожи у него былъ бѣлый, румянецъ на щекахъ нѣжный. Онъ краснѣлъ скоро. Подбородокъ у него выдавался впередъ, нижняя губа была толще верхней и служила выраженіемъ мгновенныхъ ощущеній. Его смѣхъ былъ пріятенъ, когда онъ смѣялся отъ души, и въ немъ было что-то ребяческое. Голосъ у него былъ не сильный, но хваталъ за душу, когда онъ разсказывалъ что-нибудь трогательное или старался въ чемъ-нибудь убѣдить. Швабскій выговоръ остался у него навсегда. Походка его была небрежная; всякій цинизмъ въ одеждѣ и въ домашней обстановкѣ былъ ему противенъ; одѣвался онъ просто и въ особенности любилъ тонкое бѣлье. Свой письменный столъ онъ любилъ держать въ строгомъ порядкѣ; любилъ цвѣты и передъ всѣми предпочиталъ лилію; лиловый цвѣтъ былъ его любимымъ цвѣтомъ».

Шиллеръ, устроивъ свою домашнею жизнь и принявшись снова за трудъ, вмѣстѣ съ тѣмъ не упускалъ изъ виду какъ требованія своего генія, такъ и житейскія потребности. Но въ то время эти требованія еще не приняли опредѣленнаго характера, чтобъ ихъ безъ колебанія можно было направить къ великой цѣли. Напротивъ, еще до 1794 года мы видимъ, какъ онъ тратитъ свои силы на историческіе этюды или устремляетъ ихъ на литературную дѣятельность, вызванную этими «житейскими потребностями». Такимъ образомъ имъ были написаны: «Законодательство Ликурга и Солона», «Переселеніе народовъ, Крестовые походы и Средніе вѣка», «Обзоръ состоянія Европы во время перваго крестоваго похода», «Обзоръ замѣчательныхъ государственныхъ событій во время императора Фридриха I-го», «Исторія смутъ, предшествовавшихъ царствованію Генриха IV-го». Послѣдніе четыре послужили введеніемъ «къ Собранію историческихъ мемуаровъ», которые Шиллеръ началъ издавать въ нѣмецкомъ переводѣ и продолжалъ ихъ вмѣстѣ съ Вольтманомъ и другими. Мемуары эти прекратились въ 1806 году, на 33 томѣ, когда Шиллеръ уже давно отказался отъ сотрудничества. Житейская же потребность заставила его приступить къ изданію «Новой Таліи», въ которой помѣщены были третья и четвертая книги Виргиліевой Энеиды, переведенныя поэтомъ съ цѣлію познакомить свою жену и свояченицу съ поэзіей Виргилія.

Кромѣ этого перевода въ «Новой Таліи» не появилось ни одного поэтическаго произведенія; въ ней помѣщались только одни историческія и философскія статьи, какъ бы служившія подготовкою Шиллера къ его великимъ поэтическимъ произведеніямъ. Вначалѣ Шиллеръ посвятилъ все свое время и дѣятельность «Исторіи тридцатилѣтней войны», которая впервые появилась въ историческомъ дамскомъ календарѣ, издаваемомъ Гёшеномъ, — обстоятельство, указывающее, что тутъ не было разсчитано на ученую публику. Мнѣніе наше, высказанное выше, объ отношеніяхъ Шиллера къ исторіи и историкамъ, можно примѣнить и къ тридцатилѣтней войнѣ. Здѣсь критико-историческій моментъ уступилъ мѣсто художественному. Еслибы поэтъ поглубже изучилъ источникъ, изъ котораго вытекали событія того страшнаго времени, гдѣ подъ предлогомъ: Библія или папа? въ продолженіе 30 лѣтъ разыгрывались самыя пошлыя страсти на нѣмецкой землѣ, то многое показалось бы ему въ другомъ свѣтѣ. Такъ напр. самъ Густавъ-Адольфъ, на котораго онъ не смотрѣлъ, какъ на добродушнаго мечтателя и чуждаго всякаго честолюбія «спасителя вѣры», какъ смотритъ на него ограниченный лютеранизмъ, во которымъ тѣмъ не менѣе руководила мысль, прикрытая-протестантскими симпатіями, покорить большую часть Германіи, обрисованъ у Шиллера неясно и неопредѣленно. Но въ цѣломъ поэтъ инстинктивно угадалъ, что причиной страшной борьбы была скорѣе политика, а не религія. Еще возникаетъ вопросъ, былъ ли основателенъ его взглядъ на тридцати лѣтнюю войну, какъ на войну за политическую независимость со стороны протестантовъ, такъ какъ извѣстно какого рода была политика, которой лютеранство придало догматическій характеръ. Въ этомъ отношеніи Шиллеръ повидимому сильно увлекся своимъ идеальнымъ понятіемъ о свободѣ, придавъ значеніе «государственной свободѣ», на которую въ особенности напирали протестанты и которая въ сущности была ложь. Слѣдствіемъ этой государственной свободы, т. е. государственной анархіи, отдѣлившей императорскую власть отъ нѣмецкихъ интересовъ, было раздробленіе государства, развившее абсолютный произволъ владѣтельныхъ князей. Замѣтно, что поэтъ, усвоивъ себѣ идею о государственной свободѣ, не слишкомъ то довѣрялъ ей и, чтобы провести ее, прибѣгалъ къ натяжкѣ. Но вообще весь трудъ Шиллера не есть плодъ вдохновенія, какъ исторія нидерландскаго возстанія, а плодъ разсудка. При этомъ его историческій слогъ замѣтно выигралъ въ художественномъ отношеніи: всѣ описанія отличаются рельефностію, лица изображены мастерски и весь разсказъ" ведется спокойно и съ достоинствомъ, за исключеніемъ сценъ, требовавшихъ болѣе сильныхъ красокъ. По всему замѣтно, что поэта болѣе всего привлекалъ драматическій элементъ, которымъ въ высшей степени была проникнута эта безпримѣрная борьба, такъ что когда двѣ выдающіяся личности этой драмы, Густавъ-Адольфъ и Валленштейнъ, сходятъ со сцены, интересъ Шиллера замѣтно слабѣетъ и онъ вкратцѣ повѣствуетъ о дальнѣйшихъ событіяхъ, завершившихся вестфальскимъ миромъ. Но какъ ни скоро онъ закончилъ свое историческое произведеніе, все-таки время, описываемое въ немъ, произвело на него такое глубокое впечатлѣніе, что онъ вновь возвратился къ нему, изобразивъ его впослѣдствіи въ своемъ великомъ поэтическомъ созданіи. Исторіей 30-лѣтней войны онъ закончилъ свое историческое поприще, потому что помѣщенныя въ 1797 г. въ журналѣ «Horen», передѣланныя съ Французскаго, «Черты изъ жизни маршала Вьельвиля» не могутъ быть названы самостоятельнымъ трудомъ, а мысль написать нѣмецкаго Плутарха, съ которою Шиллеръ долгое время носился, никогда не была приведена въ исполненіе.

Такимъ образомъ посреди труда весело и бодро текла жизнь поэта въ первые годы его женитьбы. На пасхѣ 1790 г. Шиллеръ поѣхалъ съ женою въ Рудольштатъ, гдѣ, вспоминая «минувшее время», провелъ нѣсколько пріятныхъ дней. Возвратясь въ Іену, онъ писалъ Кернеру: «Съ милой и доброю женой живется лучше, чѣмъ одному, даже лѣтомъ. Теперь только впервые я наслаждаюсь природою. Передо мною опять встаютъ поэтическіе образы и волнуютъ мою грудь… Я самъ удивляюсь бодрости, съ ко торой я тружусь, и этой бодростью я обязанъ единственно моему семейному счастію. Я работаю почти 14 часовъ въ день и, мнѣ кажется, что никогда время еще не бѣжало такъ скоро, какъ теперь». 14 мая онъ началъ свои лекціи, читая приватно о всеобщей исторіи, а публично о трагической поэзіи. Приготовляясь къ послѣдней лекціи онъ изучилъ поэзію Аристотеля, которая значительно облегчила его трудъ. Результатомъ этой академической дѣятельности были два эстетическихъ сочиненія «О причинахъ удовольствія, доставляемаго трагедіею» и о «Трагическомъ искусствѣ». Жена его по возможности также старалась облегчить бремя его занятій. Такъ 15 мая онъ пишетъ Каролинѣ: «Лотта высидѣла два часа въ кабинетѣ, подлѣ моей аудиторіи, слушала мои лекціи и дѣлала мнѣ чай. Она сперва боялась студентовъ, но теперь примирилась съ ними».

Съ іенскимъ обществомъ онъ находился въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ Семейство Гризбаха и Паулуса приняло Лотту радушно, а жена Рейнгольда сдѣлалась ея другомъ. Ученые люди часто устраивали прогулки съ дамами по живописнымъ окрестностямъ и проводили время въ шуткахъ и веселой бесѣдѣ. Безпечнымъ и непринужденнымъ характеромъ отличался въ то время образованный кружокъ, вполнѣ понимая и слѣдуя мудрому изреченію «Carpe diem» римскаго проказника. Шиллеръ при всѣхъ своихъ занятіяхъ находилъ еще время играть на билльярдѣ и въ кегли. У него часто обѣдали его земляки, приватъдоцентъ Нитгамеръ и гофмейстеръ Гёрицъ, кромѣ того профессоръ Фишенихъ и Фрицъ-Фонъ Штейнъ, сынъ Шарлоты. За обѣдомъ, на которомъ нерѣдко присутствовали Лотта и Каролина, не только слышалась умная рѣчь Сократа, но и веселый юморъ Аристофана. Шиллеръ доводилъ иногда свои шутки до того, что заставлялъ мужчинъ, являвшихся къ обѣду, надѣвать родъ мундира, состоящаго изъ голубаго фрака, съ подкладкою небеснаго цвѣта и серебряными пуговицами. Гёрицъ, разсказывая намъ объ этомъ, прибавляетъ, что однажды этотъ обѣдъ напомнилъ настоящую студентскую пирушку, въ которой и дамы принимали участіе. Но вѣроятнѣе этого маленькаго событія, которое Каролина старается опровергнуть, былъ скромный импровизированный ужинъ, состоявшій изъ одного блюда жаркаго и салата, на который Шиллеръ пригласилъ нѣсколько гостей, познакомившись съ ними за игрою въ кегли. Нужно сознаться, что люди того времени умѣли жить и веселиться какъ въ Веймарѣ, такъ и въ Іенѣ. Но и на этомъ свѣтломъ небосклонѣ семейнаго счастія появлялись тучи: то овладѣвала поэтомъ хандра, неизбѣжная принадлежность жизни ученаго, то академическая тишина нарушалась студентскими безпорядками. Одинъ изъ студентовъ, по настоянію проректора Ульриха, былъ уволенъ изъ университета за то, что, проходя въ пьяномъ видѣ мимо почтамта и замѣтя карету, въ которой сидѣли какіе-то проѣзжавшіе графъ и графиня, обратился къ послѣдней съ наивною просьбою поцѣловать его. По всей вѣроятности, графская чета только посмѣялась надъ этой галантерейной выходкой, но педантъ проректоръ отнесся со всею строгостью къ бѣдному студенту и тѣмъ возбудилъ противъ себя злобу его товарищей. Злоба эта при первомъ случаѣ была приведена въ исполненіе: студенты осадили домъ Ульриха, переломали въ немъ все, а въ аудиторіи Шиллера перебили стекла, такъ какъ онъ не успѣлъ во время погасить огонь. На другой день, что доказываетъ, какимъ уваженіемъ пользовался поэтъ между студентами, явилась депутація и отъ имени товарищей просила у него извиненія за такой «необдуманный поступокъ». Когда же войска для во давленія безпорядковъ вступили въ городъ, то студенты цѣлыми массами потянулись къ Эрфурту, «къ великому ужасу» профессоровъ и филистеровъ. Когда же они, выговоривъ себѣ полнѣйшую амнистію, возвратились, то сенатъ и граждане устроили имъ торжественную встрѣчу, которую Шиллеръ сильно осуждалъ, какъ не соотвѣтствующую достоинству университета.

1790 г. былъ также богатъ для нашего поэта новыми и интересными знакомствами. Фридрихъ фонъ Гарденбергъ, извѣстный подъ именемъ Новалиса, одинъ изъ геніальнѣйшихъ романтиковъ, въ то время Іенскій студентъ, сблизился съ Шиллеромъ, и привязанность эта продолжалась до тѣхъ поръ, пока онъ не перешелъ въ кружокъ Шлегеля. Рейнгольдъ познакомилъ поэта съ однимъ изъ страстныхъ его почитателей, датскимъ поэтомъ Баггезеномъ, пріѣхавшимъ изъ Швейцаріи. Баггезенъ былъ однимъ изъ добродушнѣйшихъ энтузіастовъ, которыхъ когда-либо создавало 18 столѣтіе. При этомъ онъ владѣлъ прекраснымъ поэтическимъ талантомъ: въ его идилліи «Партенаида», написанной нѣмецкими гекзаметрами, встрѣчаются великолѣпныя картины альпійской природы. Онъ пробылъ нѣсколько дней въ Іенѣ и Веймарѣ и, возвратясь въ Копенгагенъ, съ восторгомъ разсказывалъ о Шиллерѣ своимъ друзьямъ, наслѣдному принцу и министру Шимельману, и старался ихъ познакомить съ его произведеніями, что для нашего поэта впослѣдствіи послужило благодѣтельнымъ результатомъ. Старыя знакомства поддерживались по-прежнему: къ коадьютору Дальбергу Шиллеръ обращался за совѣтомъ, оставаться ли ему историческимъ писателемъ или снова обратиться къ поэзіи. Дальбергъ уклончиво отвѣчалъ, что ему трудно рѣшить какое направленіе долженъ принять «всеобъемлющій и всёоживляющій геній Шиллера, но при этомъ высказывалъ желаніе, чтобъ умы, надѣленные громадными силами, спрашивали самихъ себя, какимъ путемъ они могутъ принести человѣчеству наибольшую пользу». На повторенный же вопросъ поэта почтенный прелатъ указалъ ему на драму, гдѣ онъ можетъ во всемъ блескѣ выказать свои дарованія. Эти слова были сказаны не напрасно, потому что они вполнѣ согласовались съ внутреннимъ убѣжденіемъ Шиллера. Онъ уже въ то время сознавалъ справедливость изреченія Аристотеля, что трагедія глубже идеею и возвышеннѣе исторіи, такъ что къ концу года онъ занялся трагическими сюжетами, между которыми въ особенности привлекалъ его Валепштейнъ, хотя въ неопредѣленныхъ и неясныхъ очеркахъ. Лѣтній семестръ между тѣмъ кончился и поэтъ съ женою отправился въ Рудольштатъ, гдѣ, какъ онъ писалъ Кернеру, «цѣлыя полторы недѣли прошли въ ѣдѣ, въ питьѣ, въ шахматной игрѣ и игрѣ въ жмурки», а въ октябрѣ воротился въ Іену, чтобы начать лекціи. Въ томъ же письмѣ онъ извѣщаетъ друга о вторичной встрѣчѣ съ Гёте, который, убѣгая двора, нерѣдко пріѣзжалъ въ «милое, забавное гнѣздо», какъ онъ называлъ Іену, чтобъ здѣсь снова сдѣлаться человѣкомъ, поэтомъ, однимъ словомъ, самимъ собою. Свои лучшія минуты онъ провелъ въ мирномъ уединеніи іенскаго дворца и въ гостинницѣ «Сосна», любуясь на шумящую Заалу. Еще въ 1798 г. Лотта писала Шарлотѣ Штейнъ, что въ Іенѣ Гете дѣлается совершенно другимъ человѣкомъ, чѣмъ въ Веймарѣ. «Странное впечатлѣніе производитъ на него мѣстность, говоритъ она. Въ Веймарѣ онъ чопоренъ и не сообщителенъ; еслибъ я здѣсь не узнала его, то многое было бы непонятно для меня въ немъ». Что касается Шиллера, то онъ и тогда не сблизился съ Гете, когда послѣдній посѣтилъ его въ послѣднихъ числахъ октября 1790 г. «Гете — писалъ онъ Кернеру — много разсказывалъ о тебѣ и въ восторгѣ отъ твоего знакомства. Онъ вчера былъ у насъ и вскорѣ разговоръ зашелъ о Кантѣ. Удивительно, какъ на все онъ имѣетъ свой оригинальный взглядъ и съ поразительнымъ искусствомъ передаетъ все имъ прочитанное; но о вещахъ, интересующихъ меня, я не желалъ бы съ нимъ спорить. Вся философія представляется ему субъективною и тутъ должны замолкнуть всѣ убѣжденія и споры. Его взглядъ на философію я не совсѣмъ раздѣляю: онъ заимствуетъ изъ чувственнаго міра то, что я беру изъ души. Вообщее его представленія слишкомъ чувственны и меня отталкиваютъ. Но пытливый умъ его въ постоянной дѣятельности, и онъ всѣми силами старается создать себѣ цѣлое, а это, по моему мнѣнію, и дѣлаетъ его великимъ человѣкомъ».

Итакъ, Кантъ занималъ обоихъ поэтовъ. Но можно ли было въ то время въ Германіи сойтись двоимъ образованнымъ людямъ, чтобы не начать разговора о Кантѣ? И дѣйствительно, удивительную параллель представляетъ всемірная исторія въ то время, когда по ту сторону Рейна разыгрывалась революціонная трагедія, въ Кенигсбергѣ, въ кабинетѣ скромнаго ученаго, научнымъ путемъ совершилась революція мысли. Этотъ худой, невзрачный и до крайности робкій человѣкъ, доведшій свой образъ жизни до правильности часоваго механизма и прикованный къ своимъ научнымъ занятіямъ до такой степени, что даже ни разу не выходилъ за черту своего родного города, — создалъ «критическій идеализмъ», разрушившій все прежнее теологическое міровоззрѣніе. Дѣятельность Канта началась только въ преклонныхъ лѣтахъ, съ появленіемъ его трехъ главныхъ произведеній: Критика чистаго разума, Критика практическаго разума и Критика сужденія. Его ученіе изложенное темнымъ и отвлеченнымъ языкомъ, требовало толкновенія, что и было выполнено его восторженными поклонниками, между которыми въ особенности выдавался Рейнгольдъ. Благодаря ихъ усиліямъ, философія Канта распространилась, не смотря на тупоумную реакцію противъ просвѣщенія, начавшуюся въ Берлинѣ при наслѣдникѣ Фридриха Великаго и его совѣтниковъ Бишофевердера и Вельнера. Въ то замѣчательное время стремленіе избавиться отъ ложныхъ понятій и рабства было такъ велико, что мѣры, принятыя Вельнеромъ противъ просвѣтительныхъ началъ, казались стѣснительными даже престарѣлымъ сельскимъ священникамъ. Теорія Юма о причинѣ и дѣйствіи привела Канта къ системѣ познавательной способности, — результатъ которой онъ назвалъ трансцендентальнымъ идеаломъ, — послужившей основаніемъ новаго философскаго ученія съ устраненіемъ вѣры въ Божественное Откровеніе. Подчиняя критикѣ послѣдніе выводы нашего знанія, онъ пришелъ къ заключенію, что воспріятіе вытекаетъ не изъ всеобщности и необходимости, а скорѣе изъ человѣческаго и сознательнаго я. Къ субъективнымъ идеямъ онъ причислилъ между прочимъ отношенія причины и дѣйствія. Каждое знаніе основывается на опытѣ и мышленіи; знанія, пріобрѣтеннаго однимъ мышленіемъ, нѣтъ, поэтому понятіе о сверхчувственномъ принадлежитъ къ области невозможнаго. Если мы изъ міра явленій перейдемъ въ міръ сверхчувственный, то всѣ наши представленія суть не что иное какъ пустые призраки, произвольное понятіе о вещахъ несуществующихъ. Но этою теоріею чистаго разума не удовлетворяется практическій разумъ. Человѣку, какъ существу дѣйствующему, необходима свободная воля. Цѣль этой воли заключается въ осуществленіи высшаго нравственнаго -закона: Исполняй во всякое время тѣ правила, которыя могутъ сдѣлаться общими законами, а всеобщая связь этого нравственнаго закона выражается безусловнымъ разумомъ, внутреннимъ стремленіемъ къ благу въ формѣ повелѣвающаго долга. Если мы подчинимъ наши склонности безусловному разуму и долгу, то достигнемъ добродѣтели. Эта связь добродѣтели съ счастіемъ составитъ идеалъ высшаго блага, конечную цѣль воли, осуществленіе которой предполагаетъ съ одной стороны бытіе Бога, съ другой безсмертіе души. Чтобы придать добродѣтели соотвѣтствующій эквивалентъ, Кантъ счелъ разумнымъ снова признать отвергнутыя имъ -въ критикѣ чистаго разума понятія Бога и безсмертія души… Философія Канта была высшимъ научнымъ формулированіемъ просвѣщенія 18-го столѣтія и вмѣстѣ съ тѣмъ Фундаментомъ всей новѣйшей умственной культуры. Она проникла въ университетскія лекціи, внесла новую жизнь въ умственное развитіе и если не преобразовала все, то на все повліяла и всему положила новыя основанія

Понятно, что подобное грандіозное явленіе не могло не породить противниковъ. Гердеръ полемизировалъ противъ Канта съ точки зрѣнія христіанина-раціоналиста; Якоби, котораго какъ холодомъ обдавала суровая критика чистаго разума, противопоставилъ ему свою философію чувства.

Не трудно было понять, на чьей сторонѣ будетъ Шиллеръ, съ тѣхъ поръ какъ философскіе вопросы стали ему близки. Вначалѣ онъ относился къ нимъ равнодушно я даже усердное изученіе Кернеромъ Канта не заставило его принять въ нихъ участія. Когда Кернеръ писалъ, что ему много хлопотъ надѣлала «Критика сужденій», онъ холодно отвѣчалъ: «Желаю тебѣ всякаго счастія; философія Канта мнѣ здѣсь въ Іенѣ порядкомъ надоѣла». Но это равнодушіе вскорѣ превратилось въ живѣйшій интересъ, когда произведенія кёнигсбергскаго мыслителя сдѣлались его утѣшені емъ во время болѣзни. Теперь намъ предстоитъ исполнить грустный долгъ и сказать, что, начиная съ 1791 г., вся исторія жизни Шиллера есть собственно исторія его болѣзни. Въ своихъ письмахъ къ Кернеру онъ самъ ее описалъ. Нужно прочесть этотъ отчетъ страданій, чтобы понять во всемъ объемѣ безпримѣрную силу воли, поддерживавшую долгое время жизнь въ этомъ слабомъ, болѣзненномъ тѣлѣ. Исторія страданій нашего поэта — это его лучшая апоѳоза.

Капризная природа нерѣдко одаряетъ великимъ сердцемъ и могучимъ умомъ слабое тѣло, подверженное всѣмъ прихотямъ климата и непогодъ. Какъ грустна подобная жизнь, знаютъ эти люди сами. Для нихъ каждое облако, появляющееся на небѣ, служитъ причиною страданій, а перемѣна временъ года для нихъ только перемѣна болѣзненныхъ ощущеній. Такая жизнь съ этихъ поръ начинается для Шиллера. Только на нѣсколько дней, а въ благопріятныхъ случаяхъ на нѣсколько недѣль, оставляетъ его болѣзнь. Она заставляетъ его измѣнять день въ ночь, а ночь въ день, и, нарушая такимъ образомъ порядокъ жизни, извлекаетъ себѣ новую пищу. Искренняя любовь Лотты, на сколько возможно, поддерживала эти четырнадцати лѣтнія страданія, и нѣтъ сомнѣнія, что безъ ея нѣжныхъ заботъ поэтъ угасъ бы гораздо ранѣе. Болѣзнь началась въ первыхъ числахъ января 1791 г. въ Эрфуртѣ, куда Шиллеръ отправился съ женою поздравить Дальберга съ новымъ годомъ. На концертѣ въ ратушѣ онъ простудился и схватилъ лихорадку. Едва оправившись, онъ 11 января черезъ Веймаръ возвратился домой и въ веселомъ настроеніи духа писалъ Кернеру: «По предложенію коадъютора меня удостоили званіемъ члена Курмайнцской Академіи полезныхъ знаній. Полезныхъ! вотъ куда я хватилъ!» Но едва только онъ началъ свои лекціи, какъ возвратилась лихорадка и затѣмъ сдѣлалось воспаленіе въ груди и желудкѣ, которое съ трудомъ могъ вылѣчить превосходный врачъ Штарке. Только въ концѣ Февраля больной всталъ съ постели и писалъ своему другу въ Дрезденъ: «За мною былъ отличный уходъ; кромѣ того, мою болѣзнь облегчало вниманіе и теплое участіе моихъ слушателей и здѣшнихъ друзей. Они подымали споръ изъ-за того, кто изъ нихъ будетъ дежурить при мнѣ, и многіе дѣлали это три раза въ недѣлю. Это участіе меня сильно растрогало. На дняхъ пріѣхала ко мнѣ моя свояченица изъ Рудольштата и теперь еще здѣсь, облегчая заботы моей Лотты, которая въ это время выстрадала болѣе меня. Меня посѣтила также теща и прожила здѣсь цѣлую недѣлю. Этой искренней любви, этой нѣжной заботѣ я не мало обязанъ своимъ скорымъ выздоровленіемъ. Герцогъ, для подкрѣпленія силъ, прислалъ мнѣ полдюжины мадеры». Въ этомъ же письмѣ онъ сообщилъ другу о своихъ занятіяхъ и между прочимъ упомянулъ, что онъ приступилъ къ изученію Канта: «Его „Критика сужденій“ поразила меня своимъ новымъ, свѣтлымъ взглядомъ и пробудила во мнѣ желаніе поближе познакомиться съ его философіею». Пасху Шиллеръ провелъ съ Лоттою въ Рудольштатѣ, откуда онъ 10 апрѣля писалъ Кернеру, что герцогъ на нынѣшнее лѣто освободилъ его отъ лекцій. И дѣйствительно, профессура Шиллера кончилась еще зимою 1791 г.: слабая грудь не позволяла ему чи тать лекціи публично и онъ долженъ былъ ограничиться приватными чтеніями, которыя и происходили въ его квартирѣ. Въ этомъ же письмѣ онъ говоритъ, что онъ бодръ и веселъ и у него достанетъ мужества перенести всѣ бѣдствія. И дѣйствительно, эти бѣдствія, какъ бы желая испытать его мужество, не замедлили появиться; болѣзнь снова уложила его въ постель, а сильная одышка чуть не довела его до дверей гроба. Нерѣдко «оконечности совершенно холодѣли, пульсъ переставалъ биться и только сильныя втиранія приводили его въ чувство». Шиллеръ уже терялъ всякую надежду на выздоровленіе, но въ минуты облегченія старался успокоить своихъ родныхъ и научить, какъ нужно умирать. Каролина въ это время читала ему «Критику сужденій» Канта. «Свѣтлая мысль мудреца, разсказываетъ она, — успокоивала его, а моя надежда, что подобная жизнь не угаснетъ во цвѣтѣ лѣтъ, утѣшала его. Онъ говорилъ: „Мы должны покориться всемогущей силѣ природы; но пока есть возможность, должны дѣйствовать“. Когда казалось, что смерть уже приближалась, онъ просилъ войти друзей, чтобъ они научились, какъ можно спокойно умирать. Но гроза прошла мимо и надежда снова возвратилась въ сердце поэта. Когда докторъ Конради объявилъ, что опасность миновала, то больной, устремивъ глаза на Лотту и Лину, сказалъ: „Какъ бы было хорошо, еслибы мы подольше пожили вмѣстѣ“.

Въ продолженіе іюня онъ до такой степени поправился, что, въ сопровожденіи Лотты, могъ ѣхать въ Карлсбадъ, гдѣ у горячаго источника надѣялся укрѣпить свои ослабѣвшія силы. Знаменитый источникъ оправдалъ ожиданія врача и паціента, и послѣдній такъ поправился, что, встрѣтившись въ Карлсбадѣ съ своимъ издателемъ Гёшеномъ, обѣщалъ ему продолженіе тридцатилѣтней войны. Гешенъ сообщилъ объ этомъ Виланду, и престарѣлый патріархъ веймарскаго двора музъ въ порывѣ радости отвѣчалъ ему: „Да вознаградитъ васъ небо за ту отрадную вѣсть, которая подкрѣпила мою надежду на скорое выздоровленіе нашего дорогаго Шиллера. Всѣ мы съ живѣйшимъ нетерпѣніемъ ждемъ осуществленія этой надежды“. Въ Карлсбадѣ Шиллеръ задумалъ изъ исторіи Валленштейна создать драму; тутъ же, черезъ знакомство офицеровъ, ему удалось видѣть австрійское войско; кромѣ того онъ ѣздилъ въ Эгеръ, чтобы посмотрѣть на домъ, въ которомъ былъ убитъ Валленштейнъ. По всѣмъ вѣроятіямъ, къ этому же времени относится рисунокъ, изображавшій поэта ѣдущаго верхомъ на всемірно-извѣстномъ карлсбадскомъ ослѣ. Рисунокъ этотъ былъ сдѣланъ даровитымъ пейзажистомъ Рейнгардомъ, умершимъ въ 1847 году въ Римѣ девяностолѣтнимъ старцемъ. Онъ познакомился съ Шиллеромъ еще въ Бауербахѣ и снова встрѣтился съ нимъ на карлсбадскихъ водахъ. Рисунокъ изображаетъ поэта верхомъ на ослѣ, одѣтаго въ длинный сюртукъ, короткіе панталоны и въ сапоги съ отворотами; на головѣ шляпа съ широкими полями; въ лѣвой рукѣ дымящаяся голландская трубка, а въ правой поводья. Правая нога почти касается земли. Небрежная посадка и умное выраженіе лица всадника представляютъ рѣзкій контрастъ съ комичною фигурою осла. По окончаніи курса и послѣ короткаго пребыванія дома Шиллеръ поѣхалъ въ Эрфуртъ къ Дальбергу, откуда и писалъ Кернеру: „Я поправляюсь, но медленно; хотя боли и не оставляютъ меня и одышка продолжается, но силы мои замѣтно укрѣпляются и всѣ находятъ, что я посвѣжѣлъ“. По возращеніи въ Іену онъ опять пишетъ другу: „Я чувствую себя довольно хорошо. Хотя одышка все еще есть и боль въ желудкѣ по-прежнему безпокоитъ, но я все-таки могу заниматься и въ этихъ занятіяхъ забываю о болѣзни. Лотта постоянно со мною; ея чистая душа, ея искренняя любовь успокоиваютъ меня, безъ нея я бы не въ состояніи былъ бороться съ хандрою. Еслибы мы были здоровы, то ничего бы болѣе не желали и зажили бы какъ боги“. Какъ любящая жена, Лотта скрывала отъ мужа свои собственныя страданія, свою мучительную тревогу за. его здоровье и только въ письмѣ къ Вольцогену высказываетъ свое горе: „Мы живемъ тихо, и если Шиллеръ здоровъ, то и мнѣ хорошо; но и я не всегда бываю здорова и весела, часто задумываюсь и грущу. Тяжело то, что нельзя положительно сказать, что Шиллеру лучше. По моему онъ еще далеко не поправился, потому что боли въ желудкѣ все продолжаются. Бываютъ дни, когда онъ совершенно здоровъ и веселъ, но день на день не придется. Эта неизвѣстность я его постоянная болѣзнь дурно дѣйствуютъ на меня, — мнѣ грустно и тяжело, когда кто-нибудь страдаетъ“. Забота о любимомъ мужѣ постоянно продолжалась, потому что болѣзнь не оставляла его и онъ только изрѣдка поправлялся, но совершенно здоровъ уже никогда не былъ. Въ 1793 году Каролина писала Вольцогену: „Меня сильно пугаетъ мысль, что нашего Шиллера скоро не будетъ между нами. Врачи находятъ его болѣзнь серьезною, и я не думаю, чтобъ онъ прожилъ болѣе двухъ лѣтъ. Можетъ-быть моя любовь къ нему преувеличиваетъ мои опасенія, но я не могу избавиться отъ страшнаго предчувствія“. Къ болѣзни и неизбѣжнымъ съ нею заботамъ присоединился еще недостатокъ въ деньгахъ, несмотря на то, что сочиненія Шиллера расходились довольно хорошо. Герцогъ Карлъ-Августъ былъ готовъ помочь Шиллеру, но его собственная касса, вслѣдствіе большихъ расходовъ, сопряженныхъ съ его званіемъ прусскаго генерала, была въ то время „въ неблестящемъ положеніи“. Впослѣдствіи онъ увеличилъ, какъ мы увидимъ, жалованье или пенсіонъ Шиллера на 400 талеровъ, а незадолго до смерти поэта назначилъ ему 800 талеровъ. Въ это время получено было неожиданное пособіе изъ Даніи, отъ лицъ нѣмецкаго происхожденія: Жгучее чувство стыда, испытываемое нами при мысли, что не родина, а чужая страна дала возможность больному поэту прожить лишнихъ два года, не можетъ заставить насъ молчать объ этомъ благородномъ поступкѣ.

Въ 1791 году энтузіастъ Ваггезенъ устроилъ въ Копенгагенѣ одинъ изъ тѣхъ идиллическихъ праздниковъ, которые нерѣдко случались въ кругу образованныхъ людей прошедшаго столѣтія. Поклонники Шиллера рѣшились отпраздновать въ честь его торжество на морскомъ берегу, близъ Геллебека и уже Ваггезенъ сбирался сѣсть съ своею женою въ карету, чтобы по дорогѣ захватить семейство Шимельманъ, какъ получено было извѣстіе отъ графини, что праздникъ состояться не можетъ, потому что Шиллеръ умеръ Ваггезенъ былъ пораженъ этим^ъ извѣстіемъ и въ припадкѣ горя написалъ Рейнгольду. „Я не могу вамъ передать, какъ страдаетъ моя душа, какъ все сердце мое обливается кровью при этомъ страшномъ извѣстіи. Возможно ли, Шиллеръ нашъ умеръ?.. О. утѣшьте меня въ утратѣ Мирабо и еще болѣе чувствительной утратѣ Шиллера! Мы лишились многаго съ утратою этихъ великихъ умовъ. Шиллеръ торжественно вознесся на поэтическое небо. Зачѣмъ этотъ Раўаэль умеръ до своего пре ображенія?“. Честный датчанинъ не находилъ покоя и желалъ чтобъ и его земляки сочуствовали его горю. Съ этою цѣлью онъ съ своею женою, Шимельманомъ и другими друзьями отправился въ Геллебекъ и здѣсь посреди романической, величавой природы, напоминавшей альпійскую природу, эти честные идеалисты творили поминки по Шиллерѣ. Ваггезенъ началъ, а за нимъ грянулъ хоръ:

Радость — ты искра небесъ! ты божественна,

Дочь Елисейскихъ полей *).

• ) Къ радости, пер. Бенедиктова

Затѣмъ раздались звуки флейтъ, кларнетовъ и роговъ, а дѣти, одѣтыя въ бѣлыя платья и украшенныя вѣнками, водили хороводъ съ влажными отъ слезъ глазами, подпѣвая хору. Три дня сряду продолжались эти поминки, а когда Рейнгольдъ получилъ объ нихъ извѣстіе, то Шиллеръ уже уѣхалъ изъ Карлсбада въ Іену. Рейнгольдъ поспѣшилъ увѣдомить Баггезена, что Шиллеръ живъ, а торжество, устроенное въ память его и о которомъ онъ ему сообщилъ, „подѣйствовало на него лучше всякаго лекарства“. Лотту это тронуло еще болѣе Шиллера, и она, отведя въ сторону Рейнгольда, сказала ему: „Когда будете писать Баггезену, то скажите ему, напишите ему…“ слезы не дали ей говорить. Рейнгольдъ, передавая это датскому поэту, вмѣстѣ съ тѣмъ писалъ, что Шиллеръ могъ бы поправиться и быть совершенно здоровымъ, еслибъ на случай болѣзни не брало его раздумье: на аптеку или на столъ тратить получаемые имъ 200 талеровъ?» Съ этимъ письмомъ, въ которомъ въ немногихъ словахъ было изображено все недостаточное положеніе поэта, Ваггезенъ явился къ наслѣдному принцу и графу Шиммельману, и, вслѣдствіе его ходатайства, "къ Шиллеру было отправлено письмо, за подписью этихъ двухъ лицъ. Письмо это, служащее однимъ изъ лучшихъ доказательствъ гуманнаго и космополитическаго направленія 18-го столѣтія, заключало въ себѣ слѣдующее: «Два друга, проникнутые идей космополитизма, шлютъ къ вамъ это письмо, благородный мужъ! Они оба вамъ незнакомы, но оба почитаютъ и любятъ васъ Оба удивляются величію вашего генія, которымъ запечатлѣны всѣ ваши произведеніи. Они находятъ въ этихъ произведеніяхъ мысль, чувство, энтузіазмъ, скрѣпившіе ихъ дружбу, а читая ихъ привыкли видѣть въ авторѣ члена ихъ дружескаго союза. Велика была ихъ печаль при извѣстіи объ его смерти и ихъ слезы лились вмѣстѣ съ слезами его многочисленныхъ поклонниковъ. Живой интересъ, который вы возбуждаете въ насъ, честный и уважаемый мужъ, извиняетъ наше нескромное обращеніе къ вамъ; онъ оправдываетъ цѣль нашего письма, къ которому мы приступили не безъ робости, внушенной намъ деликатностью вашихъ чувствъ. Мы бы боялись оскорбить ихъ, еслибы не знали, что даже благороднымъ и развитымъ душамъ предписывается извѣстная мѣра, переступить которую они не имѣютъ права безъ согласія разума… Здоровье ваше, разстроенное постоянными занятіями, требуетъ покоя, который бы возстановилъ ваши ослабѣвшія силы и отдалилъ угрожающую вамъ опасность. Но ваши отношенія, ваши семейныя обстоятельства не позволяютъ вамъ воспользоваться этимъ спокойствіемъ. Позвольте намъ доставить его вамъ. Мы предлагаемъ вамъ въ даръ тысячу талеровъ на три года и просимъ принять ихъ, не взирая на наши титулы, которыми мы не гордимся. Мы гордимся только тѣмъ, что мы люди, граждане одной великой республики, заключающей въ себѣ не только жизнь отдѣльныхъ поколѣній, но жизнь цѣлаго міра. Глядите на насъ не какъ на великихъ міра сего, а какъ на братьевъ, гордящихся подобнымъ употребленіемъ своихъ богатствъ … Отъ васъ будетъ зависѣть, гдѣ вашъ умъ пожелаетъ насладиться этимъ покоемъ. Наша столица, какъ городъ торговый и владѣющій богатымъ книгохранилищемъ, можетъ вполнѣ удовлетворить ваши стремленія, а дружба и всеобщее уваженіе постараются сдѣлать пріятнымъ ваше пребываніе въ Даніи. И когда вы, возстановивши свое здоровье, пожелаете вступить въ государственную службу, то намъ не трудно будетъ удовлетворить ваше желаніе. Но мы не до такой степени эгоистичны, чтобы перемѣну вашего жительства ставить вамъ въ главное условіе. Это мы предоставляемъ вашему выбору. Мы желаемъ только сохранить учителя человѣчеству — и всѣ другія соображенія должны исчезнуть передъ этимъ желаніемъ».

Подарокъ, предложенный въ такой деликатной формѣ, заставилъ даже такого человѣка, какъ Шиллеръ, принять его съ глубокою признательностію. Только 16 декабря онъ могъ отвѣчать на это любезное посланіе, — до такой степени оно растрогало и взволновало его. Подъ вліяніемъ перваго впечатлѣнія онъ даже готовъ былъ обѣщать друзьямъ лично поблагодарить ихъ въ Копенгагенѣ, а Баггезену, между прочимъ, писалъ, что онъ теперь смѣло смотритъ на будущность и не замедлитъ «оправдать тѣ надежды, которыя возлагаютъ на него два лучшихъ гражданина нашего столѣтія». Письмо его къ Кернеру по этому поводу вполнѣ выразило его радостное чувство: «Чего я въ продолженіе всей моей жизни такъ страстно желалъ, наконецъ исполнилось. Я надолго, можетъ-быть навсегда, избавился отъ всѣхъ заботъ, — мой умъ теперь независимъ. Сегодня получилъ я письмо изъ Копенгагена отъ принца Аугустенбургскаго и графа Шимельмана, которые предлагаютъ мнѣ въ продолженіе трехъ лѣтъ по 1.000 талеровъ ежегодно, предоставляя мнѣ полнѣйте право жить, гдѣ мнѣ заблагоразсудится. Деликатность, съ которою принцъ обратился ко мнѣ съ этимъ предложеніемъ, растрогала меня болѣе самаго предложенія. Можешь себѣ вообразить, какъ это оживило меня и дало мнѣ средство уплатить всѣ долги, такъ что я, чуждый всѣхъ житейскихъ заботъ, могу вполнѣ предаться своимъ занятіямъ. У меня теперь достаточно времени учиться, создавать и трудиться для вѣчности». Такъ какъ письмо благородныхъ датчанъ появилось въ газетахъ, то Шиллеръ счелъ нужнымъ сообщить герцогу веймарскому, что онъ желаетъ только съѣздить въ Копенгагенъ, а Іены оставлять навсегда ни въ какомъ случаѣ не намѣренъ. На это письмо герцогъ отвѣчалъ ему: «Я душевно радуюсь, что вы нашли друзей, которые отдаютъ полную справедливость вашимъ заслугамъ. Меня радуетъ, что вы не оставляете Іены. Я вполнѣ сочувствую вашему желанію принести пользу университету и воспользуюсь первою возможностью, чтобы доказать, насколько я цѣню и уважаю васъ». Кернеръ, сознавая все великодушіе поступка принца и графа, досадовалъ на шумъ и голки, возбужденные имъ. «Грустное чувство, писалъ онъ Шиллеру, — примѣшивается къ моей радости о твоемъ счастіи при мысли, что мы живемъ въ такомъ вѣкѣ и между такихъ людей, гдѣ подобному поступку удивляются, между тѣмъ какъ онъ такъ естественъ». Добрый Кернеръ упустилъ изъ виду, что добрыя, благородныя и гуманныя дѣйствія также «естественны», а между тѣмъ они не совершаются каждый день.

ГЛАВА II.
Письма объ эстетическомъ воспитаніи человѣка.

Вступленіе въ 1792 г. — Философскія занятія. — «О прелести и достоинствѣ». — Поѣздка въ Дрезденъ, — Пріятныя посѣщенія. — Отношеніе нѣмецкихъ умовъ къ французской революціи. — Форстеръ. — Клопштокъ. — Виландъ. — Гердеръ. — Гёте. — Шиллеръ желаетъ выступить защитникомъ Людовика XVI — Разрывъ съ революціею — Изъ Парижа. — Le sieur Gille citoyen franèais. — Устройство «собственнаго» хозяйства. — «Швабъ волнуется». — На родину! — Въ Гейльброннѣ. — Въ Лудвигсбургѣ, — Рожденіе сына. — Смерть герцога Карла. — Торжество. — Въ Штутгартѣ — Даннекеръ. — Дерево свободы въ Тюбингенѣ. — Шеллингъ, Гегель, Гёльдерлинъ. — Пророчество. — Возвращеніе въ Іену. — Эстетическое воспитаніе человѣка.

Весело и бодро встрѣтилъ поэтъ 1792 г. Въ самый день новаго года онъ писалъ Кернеру: "Съ лучшими надеждами я вступаю въ новый годъ. Если я и не совсѣмъ здоровъ, то голова моя совершенно свободна и моей дѣятельности не помѣшаетъ болѣзнь. Такъ какъ мои финансы мнѣ позво ляютъ, то я рѣшаюсь еще на одно средство для возстановленія моего здоровья: завести лошадей хоть на одинъ нынѣшній годъ, чтобъ я могъ каждый день выѣзжать на два «часа». Но это веселое настроеніе въ началѣ Февраля было нарушено новымъ припадкомъ болѣзни; вслѣдствіе зимней стужи увеличились боли въ желудкѣ, отъ которыхъ Шиллеръ Страдалъ цѣлыя ночи. Даже грандіозный проектъ завести экипажъ получилъ меньшіе размѣры и поэтъ ограничился пріобрѣтеніемъ верховой лошади. Философія Канта была главнымъ предметомъ его умственной дѣятельности.

«Я твердо рѣшился, писалъ онъ, — не оставлять ее до тѣхъ поръ, пока не изучу ее основательно, еслибы даже мнѣ это стоило болѣе двухъ лѣтъ». И онъ честно выполнилъ это намѣреніе.

Извѣстно, что Гёте былъ того мнѣнія, что философскія занятія Шиллера повредили его поэзіи: «Грустно было видѣть, писалъ онъ Экерману въ 1823 г., какъ такой даровитый человѣкъ носился съ философскими идеями, которыя въ сущности ему ничего не дали». Но тутъ же онъ прибавляетъ: «Не въ натурѣ Шиллера было относиться безсознательно и инстинктивно къ вопросу, занимавшему его, — напротивъ, онъ разсматривалъ его со всѣхъ сторонъ и подвергалъ анализу». Эти слова указываютъ намъ на то, что Гёте былъ наивнымъ, а Шиллеръ сознательнымъ поэтомъ. Поэзія Гёте стремилась къ природѣ, поэзія же Шиллера на первомъ планѣ всегда имѣла человѣческую свободу. И это было не случайностью, не произволомъ, что Шиллеръ путемъ философскихъ изслѣдованій сдѣлался великимъ художникомъ. Свобода есть дѣло сознанія, какъ нравственная, такъ художественная и политическая, и только сознательный человѣкъ можетъ быть свободнымъ Свобода пріобрѣтается трудомъ и даромъ она не дается. Сознательный свободный художникъ есть дѣйствительно идеальный человѣкъ. Такъ понималъ Шиллеръ и поэта, когда писзъ свою рецензію на стихотворенія Бюргера, помѣщенную во «Всеобщей Литературной Газетѣ» за 1790 г. и гдѣ онъ не совсѣмъ справедливо отнесся къ творцу Леноры тѣмъ, что мѣрилъ его слишкомъ большимъ масштабомъ. Но эта рецензія замѣчательна тѣмъ, что Шиллеръ старался въ ней уяснить значеніе и призваніе поэзіи. «Недостаточно, говорилъ онъ, — изображать ощущенія возвышенными красками, но слѣдуетъ еще возвышать свои собственныя ощущенія. Недостаточно одного простаго вдохновенія, а нужно, чтобъ это вдохновеніе поддерживалось развитымъ умомъ. Все, что требуется отъ поэта — это его индивидуальность, которую бы могли отличить какъ современники, такъ и потомство. Первая и самая важная цѣль поэта должна заключаться въ томъ, чтобъ онъ старался облагородить свою индивидуальность и возвести ее въ идеалъ человѣчности. Относительно эстетическихъ условій можно то же самое сказать, что и объ условіяхъ нравственныхъ: какъ здѣсь нравственный характеръ человѣка выражается во всѣхъ его дѣйствіяхъ, такъ тамъ изъ зрѣлаго, развитаго ума вытекаетъ зрѣлая и совершенная мысль». Съ этой точки зрѣнія Шиллеръ самъ измѣрилъ разстояніе, отдѣлявшее его отъ идеала поэта, и смѣло принялся пополнять этотъ промежутокъ, сначала теоретически, потомъ философски, Подъ вліяніемъ теоріи Канта о прекрасномъ и возвышенномъ, онъ зимою 1792—93 г. прочиталъ приватную лекцію объ эстетикѣ, а весною написалъ для «Новой Таліи» превосходную статью: «О прелести и достоинствѣ», въ тѣ «хорошіе промежутки», когда болѣзнь не тревожила его. Эта статья, о которой Кантъ сказалъ, что она «написана мастерскою рукою», по богатству идей оставила за собою всѣ философскія сочиненія, написанныя до этихъ поръ Шиллеромъ, и это богатство идей было облечено въ форму, намекавшую на пониманіе законовъ красоты. Шиллеръ въ этой статьѣ уже ясно выразилъ свое міровоззрѣніе: принципъ свободы сочетать съ принципомъ гуманности и «Достоинство и прелесть» служатъ проявленіемъ этихъ принциповъ. На гармоническомъ чередованіи чувственныхъ и нравственныхъ силъ человѣка основывается красота души, непроизвольное выраженіе которой составляетъ прелесть. Но гармонія не всегда связываетъ чувственныя и нравственныя силы, или другими словами, не всегда природа мирится съ разумомъ. Когда человѣкъ въ этомъ столкновеніи подчинитъ природу разуму, а свою склонность долгу, то онъ дѣйствуетъ возвышенно и проявленіе этой нравственной силы есть достоинство. Изъ этого видно, что поэтъ-философъ старался сочетать свободу съ гуманностію, достоинство съ прелестію, а нравственность съ красотою. Но его нравственное воззрѣніе Остается преобладающимъ воззрѣніемъ, потому что онъ самую красоту хочетъ основать на нравственномъ законѣ. Это воззрѣніе вызвало возраженіе какъ со стороны Канта, такъ и со стороны Гёте. Первому казался идеалъ, выраженный въ статьѣ о прелести и достоинствѣ, слишкомъ чувственнымъ, а послѣднему слишкомъ нравственнымъ. Кантъ былъ того мнѣнія, что Шиллеръ ограничиваетъ природу, а Гёте утверждалъ, что онъ удаляется отъ нея. Въ своихъ письмахъ объ эстетическомъ воспитаніи человѣка поэтъ вполнѣ сочеталъ нравственный идеалъ съ эстетическимъ идеаломъ и природѣ и уму, склонности и долгу, прелести и возвышенности придалъ форму красоты. Онъ задумалъ ихъ написать еще въ 1792 г., а изъ его письма къ Кернеру ясно видно, что Шиллеръ при своихъ философскихъ занятіяхъ не упускалъ изъ виду свою цѣль художника. «Только въ искусствѣ, писалъ онъ 25 мая, — я познаю свои силы: въ теоріи мнѣ постоянно приходится бороться съ принципами, такъ что я тутъ только диллетантъ. Но для собственнаго развитія я философствую о теоріи. Критика сама должна поправить тотъ вредъ, который она мнѣ сдѣлала, а повредила она мнѣ порядкомъ, потому что у меня недостаетъ уже той смѣлости, того живаго огня, которыми я владѣлъ, когда правила еще не были мнѣ знакомы. Теперь я умѣю создавать; я наблюдаю надъ вдохновеніемъ и мое воображеніе уже не имѣетъ той смѣлости, потому что видитъ передъ собою всегда свидѣтеля. Но если я достигну того, что искусство сдѣлается моимъ главнымъ руководителемъ, какъ руководитъ воспитаніе человѣкомъ, то воображеніе снова возвратитъ себѣ прежнюю смѣлость и свободу». Въ этихъ словахъ заключается кажущееся оправданіе мнѣнія Гёте, но только кажущееся; потому что когда философскія занятія измѣнили ложное воззрѣніе Шиллера, подъ вліяніемъ котораго были изданы его поэтическіе первенцы, то взамѣнъ его указали ему путь къ искусству.

7 апрѣля поэтъ вмѣстѣ съ женою отправился на нѣсколько недѣль въ Дрезденъ къ Кернеру. По возвращеніи домой его посѣтилъ старый товарищъ Концъ, съ которымъ онъ вмѣстѣ игралъ подъ монастырскою липою въ Лорхѣ и который теперь былъ довольно полнымъ репетиторомъ, впослѣдствіи превратившимся въ баснословно жирнаго профессора. Онъ пріѣхалъ въ Іену посмотрѣть на своего земляка, слава котораго достигла Швабіи. Вотъ что писалъ Концъ тридцать лѣтъ спустя о поэтѣ: «Шиллеръ въ это время только жилъ и дышалъ произведеніями Канта. Его философія составляла главный предметъ разговоровъ, которымъ Шиллеръ умѣлъ придавать особый интересъ. Въ остальномъ онъ былъ олицетворенная гуманность, а жена его образецъ благородства и скромности. У нихъ въ то время не было собственнаго хозяйства, и о столѣ ихъ заботились квартирныя хозяйки. Ихъ обѣдъ нерѣдко раздѣляли Нитгаммеръ, Гёрицъ и его ученики, а простыя блюда Шиллеръ приправлялъ острыми шутками. Онъ говорилъ немного, но все, что онъ говорилъ, было исполнено прелести и достоинства. Врагъ пустыхъ рѣчей, веселый, когда не безпокоила его болѣзнь, онъ въ своихъ разговорахъ рѣдко напоминалъ прежняго пламеннаго, бурнаго Шиллера. Только одинъ разъ, при разсказѣ о неблаговидномъ поступкѣ одного изъ извѣстныхъ людей въ Іенѣ, онъ не могъ воздержаться, чтобы не замѣтить, хотя довольно деликатно и даже съ усмѣшкою: „Удивительно, какъ эти люди мгновенно не сгніютъ отъ ихъ собственнаго ничтожества!“ Въ началѣ сентября поэтъ получилъ радостную вѣсть изъ Солитюда — скорое свиданіе съ матерью, и дѣйствительно черезъ нѣсколько недѣль пріѣхала старушка съ младшею дочерью Наною. „Матушка моя, писалъ Шиллеръ Кернеру, — пріѣхала двумя днями раньше, чѣмъ я предполагалъ. Ни дальняя поѣздка, ни дурная погода и дороги не испугали ее. Она значительно измѣнилась, но, несмотря на всѣ невзгоды, еще свѣжа и здорова. Меня радуетъ ея пріѣздъ; съ ней вмѣстѣ пріѣхала моя младшая сестра, которой теперь 15 лѣтъ. Она добрая дѣвушка и кажется, что изъ нея выйдетъ прокъ“. Шиллеръ свозилъ мать въ Рудольштатъ, гдѣ вся семья провела нѣсколько счастливыхъ дней. Въ радостномъ настроеніи, которое произвела въ немъ встрѣча съ любимою матерью, поэтъ задумалъ издавать „большой журналъ“, но эта мысль, какъ мы увидимъ, осуществилась только впослѣдствіи.

Революціонныя событія, разыгравшіяся зимою на Рейнѣ, пробудили интересъ въ Шиллерѣ, который до этого времени не обращалъ на нихъ никакого вниманія. Іоганнъ Мюллеръ, пріѣхавъ изъ Майнца, разсказывалъ много о» тамошнемъ клубѣ профессоровъ и учредившейся тамъ, подъ Французскою защитой, жалкой республикѣ. Близорукая политика нѣмецкихъ дворовъ относительно Французской республики уже начала собирать горькіе плоды. Вмѣшательство Германіи въ дѣла Франціи не имѣло успѣха и вызвало со стороны послѣдней только вторженіе въ наше государство, безсиліе котораго теперь вполнѣ обнаружилось. Борьба эта походила на борьбу муміи съ пьянымъ человѣкомъ. Въ концѣ октября главнокомандующій вторгнувшейся арміи, генералъ Кюстинъ, «отъ имени французской республики» сдѣлалъ возваніе къ «угнетенной Германіи». Его высокопарныя фразы прикрывали одну только неблаговидную страсть къ завоеваніямъ и грабежу. Но событія до такой степени извратили время, до такой степени укрѣпили надежду, что изъ Парижа нужно ожидать спасенія міра, что самые честные и образованные люди въ Германіи смотрѣли на переходъ Французовъ черезъ Рейнъ какъ на прочное ручательство новой, возраждающейся эпохи, которую привѣтствовали съ восторгомъ. Форстеръ, водрузившій 13 января 1793 г., подъ покровительствомъ Французскихъ штыковъ, первое дерево свободы въ Майнцѣ, считалъ этотъ день счастливѣйшимъ въ жизни. Но онъ вмѣстѣ съ тѣмъ былъ одинъ изъ немногихъ людей въ Германіи, которому была понятна идея революціи и въ которой онъ видѣлъ не одинъ искуственный произволъ или политическое возмущеніе, а соціальный переворотъ. И даже на смертномъ одрѣ въ Парижѣ, посреди ужасовъ террора, онъ твердо вѣрилъ въ эту идею. Остальные нѣмцы были чужды этихъ понятій, хотя Клопштокъ въ одной изъ одъ съ жаромъ привѣтствовалъ первыя событія революціи и жалѣлъ, что не Германіи суждено было достигнуть «вершины свободы»; но вскорѣ онъ измѣнилъ тонъ и крѣпко разочаровался въ «кровопролитной свободѣ новыхъ франковъ». Виландъ въ своемъ «Меркуріи», въ цѣломъ рядѣ политическихъ статей, выступилъ горячимъ защитникомъ конституціонныхъ учрежденій, признанныхъ французскимъ національнымъ собраніемъ; но когда въ Парижѣ захватили власть якобинцы, то старикъ Виландъ снова сдѣлался ревностнымъ монархистомъ и его политическія статьи въ «Меркуріи» получили такую реакціонерную окраску, что Гердеръ и Кнебель съ неудовольствіемъ смотрѣли на него и всѣми силами старались отвлечь его отъ продолженія этихъ статей. Кнебель и Гердеръ вначалѣ сочувствовали основнымъ началамъ революціи, и послѣдній отличался даже демократическимъ озлобленіемъ, которое онъ съ крайнимъ цинизмомъ старался выказывать даже въ придворномъ кругу. Что касается Гёте, то онъ довольно иронически относился къ революціи, что доказываютъ, недостойныя его генія, тенденціозныя драмы «Гражданскій генералъ» и «Возбужденные». При своемъ ограниченномъ взглядѣ на исторію онъ не понималъ революціи, какъ не понималъ возрожденія Германіи въ 1813 г. Революція была ему противна, какъ противна была ему реформація, нарушавшія, по его выраженію, прогрессъ «мирнаго образованія».

Интересъ Шиллера къ революціи оживился въ 1792 г. и онъ даже выражалъ желаніе въ письмѣ къ Вильгельму Гумбольту ѣхать въ Парижъ. Чтеніе «Монитера»;познакомило его ближе съ событіями, такъ что нѣкоторое время онъ не терялъ надежды на Французовъ. Когда конвентъ приступилъ къ процессу королевы, поэтъ рѣшился принять участіе въ великой трагедіи. «Не знаешь ли ты кого-нибудь, писалъ онъ Кернеру, — кто бы могъ хорошо перевести на Французскій языкъ, если мнѣ понадобится? Съ трудомъ удерживаюсь я отъ желанія вмѣшаться въ дѣло короля и составлю объ этомъ записку. Подобное предпріятіе достойно пера умнаго человѣка, а нѣмецкій писатель, относящійся смѣло и краснорѣчиво къ этому спорному вопросу, по всѣмъ вѣроятіямъ, можетъ имѣть вліяніе на эти безумныя головы. Если хоть одинъ человѣкъ изъ всей націи открыто выскажетъ свое сужденіе, то нужно ожидать, что оно произведетъ благотворное впечатлѣніе на французовъ. Кромѣ того самое дѣло нуждается въ подобной защитѣ, которая не приведетъ ни къ какимъ злоупотребленіямъ. Писатель, открыто защищающій короля, имѣетъ возможность высказать болѣе истины, чѣмъ кто-либо другой, и больше заслуживаетъ довѣрія. Можетъ-быть ты посовѣтуешь мнѣ молчать, но я думаю, что при такихъ случаяхъ не слѣдуетъ быть равнодушнымъ. Еслибы всякая свободно-мыслящая голова молчала, то мы бы не подвинулись ни на одинъ шагъ въ нашемъ развитіи. Бываютъ времена, когда слѣдуетъ говорить открыто, а настоящее время какъ нельзя болѣе способствуетъ этому». Бѣдный Людовикъ XVI, заплатившій головою за свои ошибки, можетъ-быть на время утѣшился бы въ своемъ грустномъ заключеніи въ Тамплѣ, еслибъ зналъ, что въ далекой Германіи поэтъ свободно рѣшался выступить его защитникомъ. Понятно, что эта была одна иллюзія поэта, но иллюзія, составляющая одинъ изъ лучшихъ листковъ въ его вѣнкѣ славы. Онъ вскорѣ долженъ былъ понять, подобно маркизу Поза, что вѣкъ не созрѣлъ еще для его идеала свободы. Когда онъ узналъ о казни Людовика XVI, то пораженный этимъ событіемъ писалъ Кернеру: «Я уже началъ статью въ пользу короля, но не могъ продолжать, и она еще теперь лежитъ неоконченною. Вотъ уже нѣсколько дней какъ я не читаю французскихъ газетъ, — такъ опротивили мнѣ эти подлые живодеры».

Несмотря на то, что поэтъ такимъ образомъ покончилъ съ революціею, онъ все-таки, вопреки воли, помогалъ поддерживать ея пламя. Вильгельмъ Вольцогенъ, жившій въ 1793 г. въ Парижѣ, внесъ въ свой дневникъ слѣдующую замѣтку: «Здѣсь перевели „Разбойниковъ“ Шилллера и даютъ ихъ на театрѣ подъ названіемъ „Robert, chef de brigands“. Въ сущности это не переводъ, а скорѣе жалкая попытка примѣнить основную идею драмы Шиллера къ настоящей революціи. Въ цѣломъ это произведеніе ложно понято, нѣкоторыя сцены совершенно выкинуты и обезображенная такимъ образомъ піэса можетъ возбудить ужасъ и отвращеніе, но Парижане ее хвалятъ. Она походитъ на бюстъ Брута, черты лица котораго выпачкали бы яркими и кровавыми красками. Роль Франца совершенно измѣнена и отодвинута на задній планъ, вѣроятно для того, что въ ней нашли нѣкоторые намеки на извѣстныхъ личностей, играющихъ теперь замѣтную роль въ Парижѣ. Въ самой піесѣ сдѣланы значительныя перемѣны: такъ въ концѣ драмы Карлъ Моръ получаетъ прощеніе отъ императора и возвращается въ объятія своей Амаліи. Остальныя измѣненія относятся къ выясненію принципа, что тираны должны быть наказаны, а въ разбойникахъ должно быть признано человѣческое достоинство. Съ какимъ восторгомъ аплодировали добрые Парижане, когда Робертъ говорилъ своимъ товарищамъ: „Васъ называютъ разбойниками, но вы честные люди; васъ приговариваютъ къ висѣлицѣ и колесу, а вы заслуживаете лавроваго вѣнка“. Вся піеса напоминаетъ туловище колосса, къ которому приставлены голова, руки и ноги обыкновеннаго человѣка, мѣшающія ему ходить и стоять. Вся пьеса производитъ отвратительное впечатлѣніе. Такимъ образомъ французы не только объявляютъ намъ войну, но грабятъ и уродуютъ наши литературныя произведенія, придавая имъ свой революціонный характеръ». Если мы представимъ, что, можетъ-быть, тѣ же самыя руки, которыя днемъ аплодировали однообразнымъ ударамъ гильотины, а вечеромъ рукоплескали искаженной драмѣ Шиллера, то передъ нами возстанетъ все страшное время съ его рѣзки мы основами и противорѣчіями, съ его мечтаніями Руссо, съ его энтузіазмомъ, презирающемъ смерть, съ его всемірнымъ гражданствомъ на словахъ и съ его всемірнымъ завоеваніемъ на дѣлѣ, съ его жаждущею крови филантропіею и чисто французскимъ легкомысліемъ … Нашъ поэтъ, какъ мы видѣли, уже въ началѣ 1793 года рѣшительно покончилъ съ французами и ихъ революціею, но удивительно, что это случилось въ то самое время, когда онъ былъ сдѣланъ «французскимъ гражданиномъ». Было бы интересно знать, кто былъ тотъ человѣкъ, который 26 то августа 1792 года, когда національное собраніе рѣшило поднести французское гражданство Вашингтону, Костюшкѣ, Вильберфорсу, Клопштоку, Песталоци и другимъ, поднялся и объявилъ, что это гражданство должно простираться и на «Sieur Gil le, publiciste allemand». Поступокъ этого человѣка отличается истинно-французскимъ легкомысліемъ, потому что онъ даже не зналъ порядочно имени Шиллера. Его предложеніе было принято, дипломъ изготовленъ Клавьеромъ, подписанъ Дантономъ и вмѣстѣ съ письмомъ Ролана, министра внутреннихъ дѣлъ, препровожденъ къ нашему поэту. Этотъ замѣчательный документъ Шиллеръ только въ мартѣ 1798 г. получилъ черезъ Кампе, и «прямо изъ царства смерти», какъ онъ писалъ Кернеру, потому что въ это время Клавьеръ, Роланъ и Дантонъ уже были унесены потокомъ революціи.

Въ 1793 г. Шиллеръ нанялъ себѣ загородный домикъ, но который ни въ какомъ случаѣ не слѣдуетъ смѣшивать съ прі обрѣтеннымъ имъ впослѣдствіи домикомъ. 7 апрѣля онъ извѣщалъ своего друга о переѣздѣ: «Мы теперь завели собственное хозяйство: мое здоровье не въ состояніи было переваривать тѣхъ блюдъ, которыми угощали насъ старыя дѣвы». Главнымъ его занятіемъ лѣтомъ были эстетическія письма, которыя онъ въ знакъ благодарности намѣревался посвятить принцу Аугустенбургскому. При этомъ у него проявилось желаніе ѣхать куда-нибудь Пріѣздъ родныхъ напомнилъ ему дорогую родину, куда влекли его желаніе показать своему старику — Лотту и надежда поправить свое здоровье. Вольной отецъ горѣлъ нетерпѣніемъ увидѣть еще разъ своего Фрица, а мать, въ видѣ приглашенія, прислала ему свой портретъ, нарисованный другомъ Шиллера Лудовикою Рейхенбахъ, впослѣдствіи вышедшей замужъ за вюртембергскаго офицера Симановича. Желаніе повидать родину еще усиливалось тѣмъ, что тамъ въ это время гостила Каролина, твердо рѣшившаяся развестись съ мужемъ. Разводъ этотъ состоялся въ слѣдующемъ году и она отправилась въ Канштатъ, гдѣ жила въ совершенномъ уединеніи. Здѣсь она написала большую часть своего романа «Агнеса», изобразивъ въ героинѣ самое себя. Но вскорѣ судьба ея измѣнилась: получивъ свободу, она отдала свою руку Вильгельму Вольцоге ну, который нѣсколько лѣтъ питалъ къ ней искреннюю привязанность Въ 1793 г. поэтъ писалъ Кернеру: «Поѣздку въ Швабію я не долженъ откладывать; вся надежда моего отца основывается на этомъ и я долженъ на любовь его отвѣтить любовью. По всѣмъ вѣроятіямъ, мнѣ удастся выѣхать отсюда въ началѣ августа. Любовь къ родинѣ у меня усилилась, и швабская натура, отъ которой я сталъ отвыкать, снова зашевилилась во мнѣ». На прошеніе объ отпускѣ онъ получилъ отъ герцога Карла-Августа, находившагося въ то время съ Гёте въ Майнцѣ, слѣдующій отвѣтъ: «Добрыя пожеланія всей Германіи наконецъ даровали успѣхъ нашему оружію: страданія, вынесенныя Майнцомъ, кончились вчера, гарнизонъ сдался на капитуляцію и черезъ нѣсколько дней выходитъ изъ крѣпости. Душевно желаю, чтобы родной воздухъ возстановилъ ваше здоровье. Усердно кланяюсь вашей супругѣ и надѣюсь, что она съ успѣхомъ кончитъ предстоящую ей кампанію». Лотта вѣроятно покраснѣла отъ этихъ словъ и тѣмъ вызвала нѣжную улыбку на уста поэта, потому что ей, по шутливому выраженію герцога, дѣйствительно предстояла «кампанія», хотя трудная, но кончившаяся счастливо.

Въ первыхъ числахъ августа поэтъ отправился съ женою на родину, а 27-го числа писалъ Кернеру, что онъ, послѣ труднаго путешествія, на восьмой день пріѣхалъ въ Гейльброннъ. Этотъ старинный городъ, лежащій на границѣ древняго Вюртемберга, въ обширной Неккарской долинѣ, и богатый историческими воспоминаніями, окруженъ вершинами Вартберга, увѣнчанными виноградниками, откуда взоръ простирается на всю страну, напоминающую роскошный садъ. Остановившись въ гостинницѣ Солнца, которую онъ впослѣдствіи промѣнялъ на частную квартиру, Шиллеръ увѣдомилъ магистратъ о своемъ намѣреніи прожить долгое время въ городѣ и поручилъ себя его покровительству. Магистратъ отрядилъ къ гостю сенатора и поручилъ ему пожелать «пріятнаго пребыванія». Явившійся къ поэту сенаторъ Шюблеръ былъ человѣкъ образованный, хорошо знакомый съ естественными науками, въ особенности съ астрономіею, и Шиллеръ не замедлилъ подружиться какъ съ нимъ, такъ и съ врачомъ Гмелиномъ, который славился своимъ леченіемъ посредствомъ магнетизма. Поэтъ въ началѣ имѣлъ намѣреніе испытать противъ своей болѣзни силу магнетизма, но потомъ оставилъ, такъ какъ не вѣрилъ въ «чудеса». Родители Шиллера, его сестры и Каролина поспѣшили на «порогѣ родины» встрѣтить поэта. Подъ вліяніемъ радостной встрѣчи онъ писалъ Кернеру: «Жена моя здравствуетъ и со мною по-старому. Своихъ я нашелъ здоровыми и радуюсь, что мы опять вмѣстѣ. Отецъ мой крѣпкій семидесятилѣтній старикъ; кто не знаетъ его, тотъ не дастъ ему болѣе 50 лѣтъ. Онъ въ постоянномъ движеніи, а это и поддерживаетъ его здоровье и свѣжесть. Матушка моя также поправилась отъ болѣзни и навѣрно проживетъ до глубокой старости. Моя младшая сестра превратилась въ хорошенькую дѣвушку и не лишена способностей, вторая сестра занимается хозяйствомъ».

Въ августѣ мѣсяцѣ поэтъ не только свидѣлся съ родными на «порогѣ родины», но и въ самой родинѣ. 27 августа онъ писалъ Кернеру: "Я былъ въ Лудвигсбургѣ и въ Солитюдѣ, не испросивъ на то разрѣшенія «швабскаго короля». Повидимому эти слова противорѣчатъ замѣчанію Каролины, что Шиллеръ, «какъ признательный воспитанникъ, оставившій родину вслѣдствіе непріятныхъ обстоятельствъ», писалъ герцогу вюртембергскому, но на это письмо не получилъ отвѣта, а узналъ отъ своихъ друзей, что герцогъ открыто выразилъ., «что Шиллеръ можетъ пріѣхать въ Штутгартъ, но онъ будетъ его игнорировать». Противорѣчіе это исчезнетъ, если мы предположимъ, что Шиллеръ скорѣе въ угоду родителя, чѣмъ по собственному побужденію, писалъ къ герцогу Карлу и это письмо не смотря на все, польстило ему. Ему пріятно было узнать, что воспитанникъ его Академіи увѣнчанъ славою и, уважаемый лучшими современниками, воротился на родину. Герцогъ Карлъ не былъ бы швабомъ, еслибы въ душѣ не радовался этому. Старику, близкому къ смерти, прикованному къ креслу подагрой въ своемъ Гогенгеймѣ и удрученному политическими заботами и опасеніями, позволительно было, употребляя слово герцога, игнорировать возвратившагося поэта, т. е. не препятствотать ему думать, что онъ простилъ его. Но это предположеніе не основывается ни на чемъ, потому что Шиллеръ, въ письмѣ къ Кернеру, ни слова не упоминаетъ о своемъ посланіи къ герцогу, но ограничивается относительно его только слѣдующими словами: «Герцогъ, повидимому, желаетъ меня игнорировать, чему я очень радъ; но, впрочемъ, онъ не мѣшаетъ мнѣ». Въ 1793 г. уже невозможно было герцогу примѣнить къ Шиллеру опытъ Шубарта. къ которому онъ вѣроятно не задумался бы прибѣгнуть въ 1782 г., сейчасъ за бѣгствомъ поэта; но единственное доказательство, что герцогъ милостиво относился къ Шиллеру, находимъ мы въ томъ обстоятельствѣ, что онъ безъ дальнѣйшихъ разсужденій далъ отцу позволеніе посѣтить сына въ Гейльброннѣ.

Сенаторъ Шюблеръ о пребываніи Шиллера въ Гейльбропнѣ велъ дневникъ, продолжавшійся съ 1-го по 7 е сентября. «Въ первый день, разсказываетъ онъ, — послѣ обѣда въ 3 часй, неожиданно пришелъ ко мнѣ Шиллеръ, одѣтый въ нарядное шелковое платье. Онъ предложилъ мнѣ идти съ нимъ къ бургомистру Ваксу, который уже ждалъ этого посѣщенія. Приготовляясь наблюдать предстоящее солнечное затмѣніе, я поставилъ у себя въ комнатѣ мѣсколько зеркалъ, которыми отражалъ солнце. Шиллеръ занялся зеркалами и старался отразить солнце въ третьемъ и четвертомъ зеркалѣ. Затѣмъ онъ заинтересовался стекляннымъ конусомъ, посредствомъ котораго я изобразилъ ему въ комнатѣ радугу, и онъ съ большимъ любопытствомъ наблюдалъ радужные цвѣта. Въ 4 часа мы отправились къ бургомистру, который былъ очень радъ знакомству Шиллера, и здѣсь мы не мало говорили о Франціи, Майнцѣ и эмигрантахъ. Шиллеръ объ этихъ событіяхъ высказывался осторожно. Въ пять часовъ мы ушли. Шиллеръ хотѣлъ сдѣлать еще нѣсколько визитовъ, но озябъ и отправился домой, чтобъ одѣться потеплѣе. Когда я опять пришелъ къ нему, то засталъ его въ домашнемъ платьѣ; онъ не отпустилъ меня и я долженъ былъ пить чай съ нимъ и съ его семействомъ. Онъ былъ веселъ и говорилъ много. Когда у насъ зашла рѣчь о звѣздахъ, то онъ вспомнилъ одно мѣсто изъ Одиссеи, которое повторилъ въ переводѣ Фосса. Дѣло шло объ Одиссеѣ, который, плывя одинъ на кораблѣ, смотритъ на Оріонъ.» Сенаторъ много занимался астрономіею и былъ не прочь вѣрить, что и въ астрологіи есть своя доля истины. Разговоръ Шиллера съ нимъ часто касался этого предмета и здѣсь вѣроятно поэтъ почерпнулъ астрологическую премудрость, встрѣчающуюся въ Валленштейнѣ. Бесѣда съ почтеннымъ сенаторомъ нерѣдко касалась и литературы, и онъ въ своемъ дневникѣ замѣтилъ, что Шиллеръ съ неудовольствіемъ отозвался о «вѣтренномъ чванствѣ» Коцебу. 7 сентября поэтъ рѣшился переѣхать въ Лудвигсбургъ, чтобы быть поближе къ Солитюду и Штутгарту и воспользоваться большимъ домашнимъ комфортомъ. Сенаторъ не совѣтовалъ этого дѣлать, представляя, что Шиллеръ ничѣмъ не гарантированъ, что герцогъ не оставитъ его въ покоѣ; но поэтъ не обратилъ на это никакого вниманія и не видѣлъ никакого дурнаго предзнаменованія, въ томъ, что, проходя къ неккарской долинѣ, ему нерѣдко случалось бывать у подошвы Гогенасперга.

Едва только онъ устроился въ Лудвигсбургѣ, какъ началась «кампанія» Лотты. 14 сентября произошла рѣшительная битва, а на другой день Шиллеръ писалъ Кернеру: «Пожелай мнѣ счастія — у меня родился сынокъ. Мать и новорожденный здоровы и все обошлось благополучно». На это Кернеръ отвѣчалъ: «Радуюсь за тебя и твою женку, что вы теперь принадлежите къ нашему ордену. Особое наслажденіе видѣть около себя малютку! Кто лишенъ этого наслажденія, тотъ не умѣетъ вполнѣ цѣнить жизнь». Концъ, посѣтившій друга въ Лудвигсбургѣ, разсказывалъ о нѣжности, съ которою поэтъ обращался съ своимъ первенцомъ. Всѣ прежніе товарищи и друзья собрались въ Лудвигсбургѣ вокругъ поэта, но не обо всѣхъ онъ отзывался одинаково, какъ свидѣтельствуетъ его письмо къ Кернеру: «Здѣсь много моихъ старыхъ знакомыхъ, но не всѣ интересуютъ меня. Нѣкоторые изъ нихъ, отличавшіеся прежде свѣтлымъ умомъ, превратились въ матеріалистовъ и опошлились». Но и здѣсь Шиллеръ заявлялъ слишкомъ большія требованія. Самъ же онъ превзошелъ ожиданія своихъ прежнихъ товарищей. Говенъ, съ которымъ нашъ поэтъ, начиная съ 13 до 21 года, «пережилъ всѣ эпохи ума» и который теперь былъ врачомъ въ Лудвигсбургѣ, нашелъ Шиллера, послѣ дѣсятилѣтней разлуки, «совершенно другимъ человѣкомъ». «Его юношескій жаръ остылъ, всѣ его дѣйствія отличались большею сдержанностію, прежній небрежный костюмъ былъ замѣненъ приличнымъ и изящнымъ платьемъ, а его худощавая фигура, его блѣдное лицо дѣлали его интереснымъ въ глазахъ всѣхъ, знавшихъ его прежде. Къ сожалѣнію, болѣзнь часто мѣшала пользоваться его обществомъ, но когда ему было лучше, какимъ богатствомъ отличался его умъ, какою любовью согрѣвалось его нѣжное сердце! Во всѣхъ его дѣйствіяхъ и рѣчахъ проглядывалъ его благородный характеръ, самая шутка его была не лишена достоинства!» Въ Лудвигсбургѣ познакомился онъ также съ поэтомъ Магиссономъ, о стихотвореніяхъ котораго написалъ прекрасную рецензію, расхваливъ его впрочемъ не въ мѣру. Когда же его не безпокоила болѣзнь, онъ работалъ надъ своими письмами объ эстетическомъ воспитаніи человѣка и надъ Валленштейномъ, для котораго набросалъ нѣсколько сценъ, вначалѣ въ прозѣ. Любимымъ чтеніемъ его были Кантъ и Гомеръ. «Мнѣ удивительно хорошо, писалъ онъ отцу», «когда я занять и мнѣ нравится моя работа». Нерѣдко, по просьбѣ своего бывшаго наставника Яна, который сдѣлался старъ и слабъ, онъ въ городской школѣ преподавалъ логику, риторику и исторію, о чемъ ученики вспоминали съ восторгомъ.

Въ то время, какъ поэтъ, преподавая въ лудвигсбургской школѣ, вспоминалъ о своихъ ученическихъ годахъ, въ Гогенгеймѣ угасла тревожная и дѣятельная жизнь герцога. Подагра, послѣ долгихъ страданій, наконецъ перешла въ сердце, и герцогъ Карлъ скончался на рукахъ Франциски, въ присутствіи брата Лудвига, Евгенія и племянника Фридриха, впослѣдствіи перваго вюртембергскаго короля Черезъ нѣсколько дней тѣло его перевезли ночью, при свѣтѣ факеловъ, изъ Гогенгейма въ Лудвигсбургъ, и похоронили въ церкви замка. При видѣ этой могилы, какъ разсказываетъ Говенъ и другіе біографы, Шиллеръ обратился къ герцогу съ словами примиренія и благодарности. Невозможнымъ этого назвать нельзя, но сомнѣваться въ этомъ поступкѣ заставляетъ насъ самъ поэтъ, когда въ письмѣ къ Кернеру относительно смерти герцога Карла говоритъ слѣдующее: «Смерть стараго Ирода произвела дѣйствіе какъ на меня, такъ и на семью; кромѣ того она утѣшила тѣхъ людей, которые, какъ мой отецъ, близко стоятъ ко двору, тѣмъ, что отнынѣ они будутъ имѣть дѣло съ человѣкомъ. Такъ называю я герцога въ хорошемъ и дурномъ значеніи слова». Изъ этого видно, что Шиллеръ даже на могилѣ герцога не могъ забыть тѣхъ страшныхъ минутъ, которыя ему пришлось выстрадать (кн. 1, гл. 7) въ 1782 г. въ Гогенгеймѣ.

Послѣ того, какъ поэтъ отпраздновалъ день своего рожденія, — ему минуло 43 года, — въ кругу своего семейства въ Лудвигсбургѣ. наступила зима съ ея печальными днями болѣзни, отчаянія и унынія. Но среди этихъ страданій Шиллеръ не переставалъ трудиться надъ своими эстетическими письмами, гдѣ идеи, заимствованныя изъ «Художниковъ», онъ облекъ въ философскую форму. Въ это же время поэтъ былъ удостоенъ почетной встрѣчи въ Академіи, и эта встрѣча тронула его до слезъ. Намѣреваясь внача лѣ не заѣзжать въ Штутгартъ, онъ уступилъ наконецъ желанію посѣтить этотъ городъ и повидаться съ друзьями. Посѣщеніе это, какъ мы увидимъ дальше, случилось уже послѣ смерти герцога Карла. Бывшій воспитанникъ Карловой школы, Майеръ, будучи семидесятилѣтнимъ старикомъ, разсказывалъ, что память о поэтѣ долго сохранялась въ Академіи. Тамъ показывали кровать Шиллера и грядку въ саду, которую онъ былъ обязанъ обработывать. — «Когда въ 1793 г. Шиллеръ посѣтилъ Академію, продолжаетъ Майеръ, я былъ свидѣтелемъ восторга, съ которымъ 400 воспитанниковъ встрѣтили его въ огромной столовой. Каждый столъ, за которымъ сидѣли 50 воспитанниковъ, привѣтствовалъ его громкимъ крикомъ». Этотъ восторгъ какъ бы заглаживалъ то рабство, которое вынесъ поэтъ подъ кровлею этого заведенія, и служилъ ему утѣшеніемъ при воспоминаніи о той мрачной ночи, когда онъ бѣжалъ изъ Штутгарта, чтобы сдѣлаться тѣмъ, чѣмъ онъ теперь. Но этотъ торжественный день вмѣстѣ съ тѣмъ былъ послѣднимъ блестящимъ днемъ Академіи: герцогъ Лудвигъ-Евгеній не замедлилъ уничтожить любимое учрежденіе своего брата. Высшая школа Карла, съ которой связаны воспоминанія о нѣмецкой культурной исторіи, была закрыта въ Февралѣ 1794 г. Вскорѣ потомъ мы встрѣчаемъ поэта въ Штутгартѣ, поселившагося въ загородномъ домикѣ, гдѣ онъ при «безпримѣрной хорошей погодѣ», посреди распускающихся деревьевъ, «наслаждался возрождающеюся природою». Онъ переѣхалъ въ Штутгартъ, чтобы чаще видѣться съ своими академическими товарищами Даннекеромъ и Цумштегомъ. Въ то время, какъ онъ трудился надъ Валленштейномъ, Людовика Симоновичъ рисовала портреты Шиллера и Лотты, а Даннекеръ лѣпилъ тотъ знаменитый бюстъ поэта, изъ котораго онъ впослѣдствіи сдѣлалъ мраморную колоссальную фигуру, украшающую теперь герцогскую библіотеку въ Веймарѣ. Когда благородный художникъ окончилъ бюстъ и вошелъ въ комнату Каролины, то на глазахъ его были слезы и онъ сказалъ: «Это еще не все, что я желалъ».

Изъ Штутгарта Шиллеръ ѣздилъ въ Тюбингенъ къ своему бывшему наставнику Абелю и здѣсь познакомился съ извѣстнымъ книгопродавцемъ Котта, имѣвшимъ такое важное значеніе въ его послѣдующей жизни и въ будущности его семейства. Онъ вошелъ съ нимъ въ дѣловыя отношенія и переговорилъ съ нимъ объ изданіи журнала въ громадныхъ размѣрахъ, когда либо существовавшихъ въ Германіи. Въ то время въ древнемъ университетскомъ городѣ преобладалъ французскій свободный духъ. Даже сіонскія стѣны теологическаго факультета, откуда вышло безчисленное множество швабскихъ магистровъ, сдѣлались доступны для революціонныхъ идей. Въ этомъ Капитоліи древняго вюртембергскаго лютеранства воспитывались въ то время Шеллингъ, Гегель и Гёльдерлинъ, которые не столько изучали символическія книги, сколько Канта, Спинозу, Платона и греческихъ поэтовъ. Эти юноши, въ силу простительнаго заблужденія, вѣрили, что республика Перикла или Брута снова возродилась въ Парижѣ. Они присутствовали на Тюбингенской площади, когда въ день основанія Французской республики студенты торжественно водружали дерево свободы. Преданіе говоритъ, что Гельдерлинъ и Гегель устроили вакхическую пляску вокругъ этого историческаго дерева, а Шеллингъ и Гегель собственными руками посадили дерево свободы на полѣ., близь Некара. Съ Шиллеромъ ничего подобнаго не было. Его прежнее недовѣріе къ Французской республикѣ перешло въ окончательное отвращеніе, потому что онъ понималъ только истинную свободу, для которой сдѣлалъ болѣе, чѣмъ какой-либо другой поэтъ или мыслитель, и идею этой свободы развилъ впослѣдствіи въ своемъ превосходномъ произведеніи, сдѣлавъ своимъ героемъ народъ, порвавшій оковы рабства. Во Французской республикѣ онъ видѣлъ только однѣ разнузданныя страсти, а не разумъ, который одинъ дѣлаетъ всѣ учрежденія прочными и долговѣчными. Онъ допускалъ, что великія идеи, прежде проповѣдуемыя только въ книгахъ или нѣкоторыми образованными людьми, благодаря революціи, сдѣлались общимъ достояніемъ; но при этомъ какъ разсказываетъ Каролина, указывая на лежавшую передъ нимъ Критику чистаго разума Канта, прибавлялъ: «Начала, которыя должны быть положены въ основу истинно-счастливаго гражданскаго устройства, еще не понятны людямъ, — они только здѣсь». Каролина передаетъ намъ еще одно пророческое замѣчаніе Шиллера, которое такъ вѣрно предсказало будущее, что мы подозрѣваемъ, что свояченица поэта съ умысломъ упомянула о немъ впослѣдствіи, когда событія уже разыгрались, чтобы не подвергать сомнѣнію преждевременное предсказаніе Шиллера. Если вспомнить, какимъ пророческимъ духомъ отличаются нѣкоторыя сцены въ Валленштейнѣ, въ Орлеанской Дѣвѣ и Телѣ, то насъ не удивитъ слѣдующая замѣтка поэта, высказанная имъ въ началѣ 1794 г.: «Французская республика недолговѣчна, — она исчезнетъ скоро; республиканское правленіе превратится въ анархію и рано или поздно явится геніальный человѣкъ, который не только сдѣлается властителемъ Франціи, но покорить и большую часть Европы». Десять лѣтъ спустя Бонапартъ достигъ неограниченной власти, его арміи появились на Дунаѣ, у Неаполитанскаго залива, на берегахъ Гвадалквивира и въ стѣнахъ Москвы.

5 мая 1794 г. Шиллеръ въ послѣдній разъ взглянулъ изъ Солитюда на родину, лежавшую передъ нимъ во всемъ блескѣ весенней красоты, и на другой день разстался съ нею навсегда, а 15 мая уже былъ въ Іенѣ. На родинѣ ему удалось окончить свои «Письма объ эстетическомъ воспитаніи человѣка». Въ нихъ заключается философія Шиллера какъ цѣлаго; философскія сочиненія, написанныя имъ впослѣдствіи, содержатъ только дальнѣйшее развитіе отдѣльныхъ частей этого цѣлаго. Кто со вниманіемъ читалъ эти письма, тотъ замѣтилъ, какъ мысль переходитъ отъ представленія къ представленію, отъ понятія къ понятію, пока черезъ цѣлый послѣдовательный рядъ развитій, которымъ по справедливости былъ приписанъ «драматическій» характеръ, достигаетъ того предѣла, гдѣ нравственный идеалъ, служившій исходною точкою философу поэту, переходитъ окончательно въ идеалъ эстетическій. Во вступленіи къ этимъ письмамъ поэтъ извиняется, что онъ рѣшается говорить о красотѣ и искусствѣ въ то время, «когда польза считается высшимъ идеаломъ, которому служатъ всѣ силы и таланты, когда взоры философа устремлены на политическую арену, гдѣ, какъ думаютъ, разыгрывается великая судьба человѣчества». Но онъ не теряетъ надежды убѣдить читателя и дѣйствительно убѣждаетъ его, «что политическій вопросъ слѣдуете рѣшить эстетическимъ путемъ, потому что это путь красоты, посредствомъ котораго можно достигнуть свободы». Основная идея этого сочиненія заключается въ томъ, чтобы посредствомъ эстетическаго воспитанія народовъ, т. е. посредствомъ развитія въ нихъ чувства и понятія красоты, въ которой осуществляется идеалъ, абсолютное, божественная идея, внести въ «государство свободу и разумъ». Если облагородить воображеніе человѣка, сблизить его съ красотою, то мы этимъ облагородите сердце. Основныя силы человѣка, разумъ и чувственность, и соотвѣтствующіе этимъ основнымъ силамъ форма и матеріалъ — должны гармонически развиться посредствомъ культуры и наконецъ перейти въ красоту. Этимъ путемъ достигается гуманность, созидающая эстетическое государство, гдѣ «незаконная жадность отрѣшается отъ своего эгоизма и наслажденіе, служившее только приманкою чувственности, опутываетъ прелестною сѣтью также и умъ; гдѣ строгій голосъ необходимости, долгъ, измѣняетъ свою карающую форму и награждаетъ послушную природу благороднымъ довѣріемъ; гдѣ сокровища науки возбуждаютъ общественный интересъ и собственность школъ дѣлается достояніемъ всего человѣческаго общества; гдѣ сила покоряется граціямъ и упрямый левъ повинуется амуру; гдѣ главное орудіе составляютъ свободный гражданинъ и разумъ, указывающіе массѣ ея цѣль и назначеніе». Поэтъ не скрываетъ при этомъ, что проложеніе пути къ подобному состоянію займетъ цѣлое столѣтіе. Нужно сказать, что относительно осуществленія своего идеала онъ ни въ какомъ случаѣ не заблуждался и съ нашей стороны было бы излишнимъ доказывать пророческій даръ Шиллера уже на основаніи слѣдующаго предсказанія, встрѣчающагося въ эстетическихъ письмахъ, которое оправдалось всѣми европейскими событіями, совершившимися съ 1789 г. и до нашихъ дней: «Испуганные свободою, которая при первыхъ попыткахъ всегда является врагомъ общественнаго порядка, всѣ бросятся въ объятія рабства, откуда, доведенные педантическимъ попечительствомъ до отчаянія, снова возвратятся къ дикому состоянію. Деспотизмъ будетъ ссылаться на слабость человѣческой природы, а революція на ея достоинство, пока наконецъ не явится слѣпая сила и борьбу принциповъ не разрѣшить кулачнымъ нравомъ»… И какъ долженъ относиться къ этому великому процессу человѣчества, посредствомъ котораго человѣкъ долженъ достигнуть области красоты, т. е. свободы и гуманности, художникъ, носитель идеала, нормальный человѣкъ, «въ чистой душѣ котораго отражается міръ?» Шиллеръ отвѣтилъ на это, и при томъ чудными словами, которыя когда-либо высказывали человѣческія уста: "Художникъ — это сынъ своего времени; но горе ему, если это время вскормило его или еще хуже сдѣлало его своимъ любимцемъ. Пусть благодѣтельные боги оторвутъ младенца отъ материнской груди, вскормятъ его молокомъ лучшаго времени и дадутъ ему раавиться подъ далекимъ греческимъ небомъ. Когда онъ возмужаетъ, то пусть возвратится въ свой вѣкъ, но только же для того, чтобы радовать его своимъ появленіемъ, но, какъ сынъ Агамемнона, очищать его. Матерьялъ для своихъ созданій онъ можетъ заимствовать у настоящаго времени, а форму пусть беретъ у болѣе благородной эпохи, даже, помимо всѣхъ эпохъ, у абсолютнаго, неизмѣннаго единства своего собственнаго существа. Здѣсь изъ чистаго эѳира его демонической натуры забьетъ источникъ красоты, не зараженный порчею поколѣній и временъ, мутныя волны которыхъ глубоко бушуютъ подъ нимъ. Пусть онъ чаще смотритъ на свое собственное достоинство и законъ, а не на счастіе и потребность; пусть онъ, освободясь отъ тщеславной дѣятельности, которая незамѣтно можетъ вліять на него, и излишней мечтательности, безусловно подчиняющей себѣ слабое поколѣніе, предоставитъ разсудку область дѣйствительности и изъ сочетанія возможнаго съ необходимымъ создастъ идеалъ. Идеалъ этотъ онъ долженъ извлечь изъ заблужденій и истины, изъ силы своего воображенія и своихъ разумныхъ дѣйствій, изъ всѣхъ чувственныхъ и духовныхъ формъ и спокойно завѣщать его вѣчному времени. Если юный другъ истины и красоты желаетъ знать, какъ при всѣхъ противорѣчіяхъ вѣка, удовлетворить благородному стремленію, одушевляющему грудь, то я отвѣчу ему: «На правь міръ, на который ты вліяешь, на путь добра, а время позаботится объ его развитіи». Таково было исповѣданіе Шиллера, когда онъ достигъ высоты своего философскаго познанія. Таковъ былъ его взглядъ на назначеніе художника, что онъ блистательно доказалъ не только словами и дѣйствіями, но и своимъ собственнымъ примѣромъ.

ГЛАВА III.
Horentanz und Xenienkrieg.

Шиллеръ и Гёте заключаютъ союзъ. — Сужденія объ этомъ обоихъ друзей, — Кто изъ нихъ выше? — Вильгельмъ Гумбольдтъ. — Разговоръ Шиллера. — Фихтелена и Веймаръ. — Научное движеніе того времени. — «О наивной и сантиментальной поэзіи». — Horen. — Шиллеръ и Гёте — соперники. — Приглашеніе въ Тюбингенъ. — Переходъ отъ философіи къ поэзія. — Лиризмъ мысли Шиллера въ полномъ расцвѣтѣ. — «Мечты и жизнь». — Альманахъ музъ. — Ксеніи, — Во Франціи изъ Германіи. — Размолвка Гердера съ Шиллеромъ и Гёте. — Война. — Отношеніе Гёте и Шиллера къ христіанству. — Патріотизмъ поэта.

Въ іюльскій вечеръ 1794 года два человѣка вышли изъ аудиторіи профессора Батча, гдѣ общество естествоиспытателей, основанное этимъ ученымъ, имѣло свое засѣданіе. Это были Гете и Шиллеръ. Случайно встрѣтившись въ сѣняхъ аудиторіи, они продолжали идти по улицѣ, съ жаромъ разсуждая о видѣнномъ и слышанномъ. «Способъ отрывочно изучать природу, не можетъ удовлетворить непосвя_: щеннаго въ науку, несмотря на все его желаніе познакомиться съ ней», замѣтилъ Шиллеръ. "Этотъ способъ не удовлетворитъ и ученаго, возразилъ"Гете, — природу не слѣдуетъ обособлять и изолировать, а нужно представлять ее живою и дѣйствующею, изучая ее какъ въ цѣломъ, такъ и но частямъ, что и доказываетъ намъ опытъ". — «Я бы желалъ, чтобы мнѣ объяснили это, сказалъ Шиллеръ, — но я сомнѣваюсь, чтобы такой взглядъ на природу основывался на опытѣ….» Разговаривая такимъ образомъ, они незамѣтно дошли до квартиры Шиллера, и Гете поднялся съ нимъ вмѣстѣ на лѣстницу, гдѣ его встрѣтила Лотта съ непритворною радостію. И такъ давнишнее желаніе ея и Каролины, чтобъ холодныя отношенія между обоими поэтами прекратились, наконецъ исполнилось. Гете, развивая затронутый вопросъ, началъ съ жаромъ излагать свою теорію метаморфозы растенія, затѣмъ взялъ перо и начертилъ на бумагѣ фигуру типическаго растенія. Шиллеръ слушалъ съ большимъ вниманіемъ, но когда тотъ кончилъ, онъ покачалъ головою и сказалъ: «Это не опытъ, а только идея». — "Въ этихъ словахъ, разсказываетъ Гете, — рѣзко выразилось различіе между нами. Но я овладѣлъ собою и отвѣчалъ: «Мнѣ очень пріятно, что я, не вѣдая самъ, имѣю такія идеи». «Шиллеръ, продолжаетъ Гете — понимая житейскую мудрость и самую жизнь лучше меня и желая, по случаю предполагаемаго изданія журнала „Horen“, сблизиться со мною, возразилъ мнѣ на это какъ истинный приверженецъ Канга, а когда упорный реализмъ вызвалъ насъ на оживленный разговоръ, то мы долго спорили и потомъ замолчали. Никто изъ насъ не остался побѣдителемъ, но мы оба считали себя непобѣжденными. Такимъ образомъ былъ сдѣланъ первый шагъ къ сближенію. Нравственная сила Шиллера была велика, — она приковывала всѣхъ приближавшихся къ нему. Жена его, которую я зналъ еще ребенкомъ и привыкъ любить и уважать, много содѣйствовала нашему сближенію, наши друзья также радовались этому и такимъ образомъ великимъ, но едва ли разрѣшимымъ столкновеніемъ субъективнаго и объективнаго, запечатлѣли мы нашъ союзъ, который потомъ продолжался непрерывно и былъ полезенъ не только для насъ, но и для другихъ. Для меня же въ особенности это было новою весною, въ которой все радостно развивалось и выростало изъ скрытыхъ сѣмянъ и вѣтвей».

Еще 13 іюня, когда Шиллеръ предложилъ Гете участвовать въ Horen, нельзя было предвидѣть ихъ сближенія..Хотя Гете и не замедлилъ согласиться на это предложеніе, но все это еще не давало надежду на ихъ скорую дружбу. Но когда приведенный выше разговоръ выяснилъ отношенія обоихъ, Шиллеръ написалъ Гете то знаменитое письмо, «гдѣ онъ дружескою рукою подвелъ итогъ жизни Гете», т. е. изобразилъ процессъ его умственнаго развитія. Гете въ теплыхъ и искреннихъ выраженіяхъ отвѣчалъ на это письмо и такимъ образомъ завязалась между поэтами, составляющими славу и гордость Германіи, та дружеская переписка, которая уже не повторилась болѣе въ нашей культурной исторіи. Любопытно прослѣдить, какъ эти два великіе человѣка смотрѣли на это событіе, «составлявшее эпоху» въ ихъ собственной жизни, и какъ всѣ близкіе ихъ судили о немъ.

1-го сентября Шиллеръ писалъ Кернеру относительно своего сближенія съ Гете: «Мы размѣнялись главными Идея мы, къ которымъ пришли разными путями. Между этими идеями встрѣтилось неожиданное согласіе, которое было тѣмъ болѣе интересно, что выходило изъ двухъ совершенно различныхъ точекъ зрѣнія. Мы взаимно обмѣнивались идеями и съ этого времени Гете созналъ потребность сблизиться со мною и продолжать вмѣстѣ тотъ путь, по которому онъ до сихъ поръ шелъ одинъ и безъ всякой поддержки. Этотъ благотворный обмѣнъ идей радуетъ меня заранѣе». 4-го сентября Гете приглашалъ Шиллера въ Веймаръ, а 7-го сентября поэтъ отвѣчалъ ему словами, которыя бросаютъ страшный свѣтъ на его болѣзненное состояніе: «Съ радостію принимаю я ваше предложеніе, но съ просьбою ни въ какомъ случаѣ неизмѣнять для меня вашихъ домашнихъ привычекъ. Мои мучительныя боли заставляютъ меня обыкновенно спать днемъ, потому что ночью онѣ не даютъ мнѣ покою. На меня вы смотрите какъ на совершенно чужаго человѣка въ вашемъ домѣ, на котораго не обращаютъ вниманія, такъ чтобы мое присутствіе не стѣсняло никого. Порядокъ, необходимый для всякаго другаго человѣка, для меня самый опасный врагъ, потому что я только въ опредѣленное время могу заниматься, зная хорошо, что въ другое время мнѣ невозможно будетъ этого дѣлать». По возвращеніи въ Іену онъ писалъ Гете: «Душею я все еще въ Веймарѣ. Мнѣ нужно время, чтобы распутать всѣ тѣ идеи, которыя вы возбудили во мнѣ; но я надѣюсь, что ни одна изъ нихъ не пропадетъ даромъ». На что Гете отвѣчалъ ему: «Мы знаемъ, мой дорогой, изъ нашей двухнедѣльной бесѣды, что мы въ принципахъ согласны, а въ чувствахъ, мысляхъ и дѣйствіяхъ мы также частію сходимся, такъ что изъ этого мы из влечемъ какую-нибудь пользу для насъ обоихъ.» 18-го іюля 1797 года Шиллеръ писалъ Гете: «Вы стараетесь отучить меня переходить отъ всеобщаго къ индивидуальному и наоборотъ, отъ одиночныхъ случаевъ приводите меня къ великимъ законамъ». Годъ спустя мы читаемъ въ его письмѣ къ Кернеру слѣдующія строки: «Я многимъ обязанъ разностороннему образованію Гете и знаю, что и я имѣлъ благотворное вліяніе на него». Гете съ своей стороны постоянно высказывался, какимъ благодѣяніемъ была для него дружба Шиллера и какую взаимную пользу они оба извлекли изъ нея. Въ четвертомъ отдѣлѣ своихъ "Maximen und Reflexionen* онъ говоритъ: «Мои отношенія къ Шиллеру основывались на влеченіи насъ къ одной и той же цѣли, а наша общая дѣятельность основывалась на различіи средствъ, помощію которыхъ мы старались достигнуть ея.» За тѣмъ въ одномъ изъ своихъ научныхъ сочиненій онъ поясняетъ слѣдующимъ образомъ эту мысль: «Наши разговоры касались практическихъ наблюденій и теоріи: Шиллеръ проповѣдовалъ евангеліе свободы, а я отстаивалъ права природы». Въ 1829 году онъ писалъ Экерману: "Въ моемъ знакомствѣ съ Шиллеромъ было что-то «демоническое*; понятно, что мы могли сойтись раньше или позже, но наше сближеніе случилось именно въ то время, когда я только что пріѣхалъ изъ Италіи, и Шиллеру уже начали прискучивать философскія изысканія, что имѣло для насъ обоихъ великое значеніе». Наконецъ лучшимъ свидѣтельствомъ того, какъ высоко цѣнилъ Гете свою дружбу съ Шиллеромъ, можетъ служить слѣдующій отрывокъ изъ письма, писаннаго имъ на старости лѣтъ къ одному изъ своихъ знакомыхъ: "Я не знаю, что бы было со мною безъ Шиллера; Майеръ въ то время уѣхалъ въ Италію и я рѣшился уже послѣдовать за нимъ. Но дружба къ Шиллеру, участіе къ его произведеніямъ заставили меня остаться или скорѣе заставили меня возвратиться съ полдороги, изъ Швейцаріи, куда я уже успѣлъ доѣхать. Еслибъ у него не было недостатка въ статьяхъ для журнала «Horen* и „Альманаха музъ“, я бы никогда не написалъ бы „Unterhaltungen der Ausgewanderten“, не перевелъ бы Челлини, не создалъ бы ни пѣсенъ, ни балладъ, элегіи не были бы напечатаны, Ксеніи не производили бы шума и многое бы не явилось на свѣтъ».

Кружокъ Шиллера и Гете не мало былъ обрадованъ, когда узналъ, что оба поэта сблизились. 10-го сентября 1794 года Кернеръ писалъ Шиллеру: «Величайшую радость доставляетъ мнѣ твое сближеніе съ Гете. Мейеръ разсказывалъ мнѣ объ одномъ письмѣ Гете, въ которомъ онъ осыпалъ тебя похвалами: по его словамъ, онъ давно не испытывалъ такого духовнаго наслажденія, какое онъ испыталъ у тебя въ Іенѣ». Вильгельмъ Гумбольдтъ въ 1795 году писалъ Шиллеру: «Сравненіе васъ съ Гете меня часто занимало. Вы оба можете достигнуть высшаго, безъ всякаго вреда одинъ другому». Лотта съ своей стороны писала г-жѣ Штейнъ: «Удивительно, какое вліяніе имѣетъ Гете на душу Шиллера и какъ оживляютъ его частыя бесѣды съ Гете. Мнѣ самой Гете очень нравится, но я его еще больше люблю за Шиллера.» Въ біографіи поэта, написанной Каролиною, встрѣчаются слѣдующія слова: «Дружба подобныхъ людей должна была принести благотворный плодъ. Ни одинъ народъ, ни одинъ литературный періодъ не представляетъ намъ такого истиннаго, проникнутаго благороднымъ воодушевленіемъ къ красотѣ и истинѣ, сближенія, такого общаго, независимаго стремленія къ высшимъ цѣлямъ; эти отношенія могутъ служить образцомъ нѣмецкаго національнаго ума, умѣвшаго понимать все великое и существенное и отдалять отъ себя мелочное. Дружескому вліянію Гете на Шиллера мы обязаны еще тѣмъ, что послѣдній съ этихъ поръ началъ больше обращать вниманіе на свое здоровье». Въ 1830 году, когда Вильгельмъ Гумбольдтъ прибавилъ введеніе къ своей перепискѣ съ Шиллеромъ, онъ выразился о дружбѣ Гете съ Шиллеромъ слѣдующими словами, проникнутыми античнымъ духомъ: «Взаимное вліяніе этихъ великихъ людей было сильное и достойное. Каждый чувствовалъ въ себѣ болѣе одушевленія, энергіи и бодрости на своемъ поприщѣ, каждый яснѣе и правильнѣе видѣлъ, какъ на различныхъ путяхъ ихъ соединяла одна и та же цѣль. Ни одинъ не тянулъ другаго на свою дорогу или заставлялъ его сомнѣваться въ избранномъ пути. Какъ своими безсмертными произведеніями, такъ и своею дружбою, въ которой духовное стремленіе неразрывно соединялось съ влеченіями сердца, они представили невиданный образецъ и этимъ прославили нѣмецкое имя. Говорить далѣе объ этомъ я считаю частію излишнимъ, частію воспрещаетъ мнѣ естественная и справедливая робость. Шиллеръ и Гете съ такою ясностью и искренностію говорили въ своихъ письмахъ объ этихъ отношеніяхъ, что прибавлять къ сказанному едва ли кто рѣшится»… И дѣйствительно, эти два великіе друга представляютъ во всемірной исторіи и литературѣ «невиданый образецъ» не соперниковъ, а людей, стремившихся къ общему благу, неразрывно связанныхъ, какъ изобразила ихъ намъ мастерская рука Ричеля въ мѣдныхъ статуяхъ, поставленныхъ передъ веймарскимъ театромъ. Въ то время, когда воздвигали этотъ памятникъ, безполезный споръ: кто выше Гете или Шиллеръ? былъ окончательно рѣшенъ. Посмотримъ, какъ сами поэты относились къ этому спорному вопросу. Шиллеръ въ письмѣ къ Гумбольдту говорилъ: «Насъ будутъ различно судить и дѣятельность нашу не будутъ подчинять одну другой, а примѣнятъ къ ней высшій идеальный взглядъ». Этого справедливаго сужденія держался и Гете, когда въ 1822 году писалъ Экерману: «Публика цѣлыя 20 лѣтъ споритъ о томъ, кто выше — я или Шиллеръ, вмѣсто того, чтобы радоваться, что у ней два такихъ парня»…

Возвратясь изъ Швабіи въ Іену, Шиллеръ подружился съ Вильгельмомъ Гумбольдтомъ, который поселился въ древнемъ университетскомъ городѣ, чтобы быть поближе къ поэту. Почти каждый вечеръ сходились друзья вмѣстѣ, проводя время въ оживленныхъ бесѣдахъ о философіи и искусствѣ. Гумбольдтъ, основательный ученый, остроумный наблюдатель и знатокъ свѣта и людей, былъ пораженъ «геніальною правдою разносторонняго міровоззрѣнія» поэта, который не имѣлъ ни времени, ни средствъ научнымъ путемъ или путешествіемъ пріобрѣсть себѣ такія обширныя познанія. Впослѣдствіи, вспоминая объ этихъ вечерахъ, Гумбольдтъ сказала: «что Шиллеръ созданъ для разговоровъ», и его способъ говорить охарактеризовалъ слѣдующими словами: «Для своего разговора онъ никогда не выбиралъ какого-нибудь выдающагося предмета, — онъ предоставлялъ это случаю Но подводя свой разговоръ подъ общую точку зрѣнія, онъ незамѣтно обращалъ его въ споръ, затрогивавшій умъ Онъ смотрѣлъ на мысль какъ на результатъ, добытый общими силами, и не отказывался вести далѣе бесѣду съ тѣмъ, кто только старался воспользоваться его идеею. Онъ говорилъ некрасиво, но его умъ постоянно стремился къ новому пріобрѣтенію; онъ поддерживалъ это стремленіе и свободно и смѣло развивалъ затронутую идею. При этомъ онъ съ удивительною ловкостію пользовался каждымъ побочнымъ отношеніемъ, оттого-то разговоръ его и былъ такъ богатъ выраженіями, запечатлѣнными мгновеннымъ вдохновеніемъ. Но смѣлое сужденіе не мѣшало глубокому изслѣдованію предмета. Шиллеръ крѣпко держался за нить, которая должна была привести его къ результату, и если разговоръ не нарушался какимъ-нибудь случаемъ, то онъ всегда достигалъ желаемой цѣли». Благотворнымъ послѣдствіемъ бесѣдъ Шиллера съ Гумбольдтомъ въ это время было то, что поэтъ снова воротился къ поэзіи и отъ философическихъ изслѣдованій перешелъ къ творческой дѣятельности.

Въ это время начался блестящій періодъ Іенскаго университета, и Шиллеръ очутился въ центрѣ научной и дѣятельной жизни. Вмѣсто Рейнгольда, переѣхавшаго въ Киль, каѳедру философіи занялъ Фихте, смѣлый мыслитель, искренній патріотъ, который впервые началъ проповѣдовать съ каѳедры непосредственную связь свободной науки съ свободнымъ государствомъ. Хотя впослѣдствіи онъ значительно измѣнилъ свою систему человѣческаго самосознанія, но все-таки до конца остался вѣренъ великимъ принципамъ своего ученія — свободѣ и гумманности. По воспоминаніямъ одной дамы того времени, когда вмѣстѣ съ Фихте въ іенскомъ университетѣ дѣйствовали Вольтманъ и братья Шлегель, мужественный философъ былъ небольшаго роста, съ волосами, падавшими до плечъ; изъ-подъ густыхъ бровей сверкалъ смѣлый взглядъ, а орлиный носъ и гордое, повелѣвающее слово придавали всей его фигурѣ особенное значеніе. Во время самаго оживленнаго разговора на одномъ вечерѣ онъ вдругъ вскочилъ съ мѣста и убѣжалъ, по его словамъ, «заработать себѣ луидоръ*; но плата книгопродавцевъ и университетское жалованье имѣли только „временную квартиру въ его карманѣ“, потому что онъ умѣлъ тратить деньги съ невѣроятною быстротою. Рѣзкій контрастъ представляли Фихте и Вольтманъ, когда имъ случалось быть вмѣстѣ: первый походилъ на ветошника, второй былъ одѣтъ въ красный нарядный кафтанъ, въ голубой атласный жилетъ, въ ослѣпительное бѣлье и въ черныя шелковыя панталоны. За исключеніемъ Вольтмана и Гете, который въ то время отличался „отчаяннымъ вкусомъ“, одѣваясь въ кафтаны цвѣта сыраго мяса, всѣ другіе герои не могли похвалится элегантнымъ костюмомъ. Нюханье и куренье въ этихъ кружкахъ было въ сильномъ ходу, въ особенности въ домѣ оріенталиста Ильгена, гдѣ Гумбольтдъ, не терпѣвшій табачнаго дыма, прибѣгалъ къ слѣдующему маневру: когда гости послѣ обѣда принимались за кофе и трубки, онъ, желая сохранить свое форменное платье отъ табачнаго запаха, незамѣтно исчезалъ и затѣмъ являлся „въ коптильню Ильгена въ такомъ костюмѣ, которымъ побрезговалъ бы въ наше время мало-мальски порядочный цирюльникъ“. Эта же дама разсказываетъ намъ, что каждый изъ братьевъ Шлегелей имѣлъ по подругѣ. Эта связь не была „освящена церковью“ и не рѣдко приводила ихъ въ столкновеніе съ усердными ревнителями церковныхъ правилъ. Этотъ романтизмъ іенской жизни еще болѣе усилился къ концу столѣтія, когда романтическая школа достигла полнаго развитія. У Августа Шлегеля собирались всѣ представители этой школы, между которыми въ особенности выдавались Фридрихъ Шлегель, Тикъ и Новалисъ. Здѣсь Клеменсъ Брентано, тогда еще студентъ, читалъ свой нелѣпый разсказъ: „Естественную исторію Филистера“. Фихте, выслушавъ это чтеніе, всталъ и обратился къ присутствующимъ: „Весь этотъ разсказъ какъ нельзя лучше доказываетъ, что Брентано-то и есть первый и самый рьяный Филистеръ“. Замѣчаніе это впослѣдствіи подало поводъ къ ѣдкой критикѣ. Даже Шеллингъ, творецъ „Натурфилософіи“, участвовалъ въ этомъ кружкѣ; здѣсь его „круглая голова, похожая на голову Сократа, и блестящіе глаза“ возбуждали всеобщее вниманіе. Въ первое время онъ до такой степени раздѣлялъ участіе геніальныхъ романтиковъ, вошедшихъ тогда въ славу, что вызвалъ цѣлый рядъ злыхъ памфлетовъ.

Такимъ образомъ въ Іенѣ закипѣла новая жизнь, явилось новое поколѣніе „бурнаго періода“, не обращавшее никакого вниманія на приближавшуюся великую катастрофу. Эта жизнь нѣкоторыми своими чертами могла бы напомнить Веймаръ, какимъ онъ былъ 20 лѣтъ тому назадъ, еслибы характеръ этого города музъ отличался въ то время большею умѣренностію и серьезностію. Но „геніальное“ веселье Эттерсбурга и Тифурта миновало давно. Между тѣмъ какъ въ Іенѣ, посреди научныхъ и литературныхъ стремленій, забывались политическія дѣла, въ Веймарѣ они, благодаря разыгрывающимся событіямъ, привлекали всеобщее вниманіе. Но до конца столѣтія и даже въ началѣ новаго самые просвѣщенные люди утѣшали себя странными иллюзіями относительно результатовъ, которыхъ ожидали для Германіи отъ борьбы юной французской республики съ монархическою Европой. Такъ Гёте, когда получено было извѣстіе о пораженіяхъ, нанесенныхъ Французами отжившему швейцарскому аристократизму, съ безпокойствомъ писалъ Шиллеру: „Кто можетъ устоять противъ отлично организованной и умно предводимой французской массы?“ но тутъ же съ политическою проницательностію-тогдашняго прусскаго жандармскаго офицера прибавилъ: „Счастіе наше, что мы прячемся за неподвижною сѣверною массою, которую не такъ-то легко одолѣть“. Но хвастовство этою неподвижностію дорого обошлось, когда ей пришлось столкнуться съ французскою подвижностью. Герцогъ Карлъ-Августъ уже потому былъ не расположенъ къ французамъ, что какъ истый нѣмецъ, вполнѣ сознавалъ ихъ надменность; но, увѣренный въ могуществѣ Пруссіи, онъ никакъ не предчувствовалъ того удара, который должно было нанести іенское пораженіе монархіи Фридриха Великаго и всей Германіи. Какъ человѣкъ и герцогъ, онъ съ безпокойствомъ смотрѣлъ на грозныя тучи, все болѣе и болѣе заволакивавшія политическій горизонтъ. Жена его, герцогиня Луиза, уже по своему характеру склонная болѣе къ серьезной, чѣмъ веселой жизни, благотворно вліяла на веймарскій дворъ, и, благодаря этому вліянію, онъ совершенно утратилъ свой прежній, бурный характеръ. Онъ получилъ влеченіе ко всему справедливому и прекрасному, и какъ прежде радовался „геніальнымъ проказамъ“, такъ теперь началъ отличаться участіемъ въ научномъ движеніи времени, поклоненіемъ изящнымъ искусствамъ, которому въ особенности много содѣйствовало путешествіе въ Италію Гёте, Гердера и герцогини Амаліи и основанный въ 1791 г. придворный театръ, управленіе которымъ взялъ на себя Гёте. Съ устройствомъ театра начались опыты создать идеальную сцену, которая, отучая бы публику отъ безвкусія и пошлости, знакомила бы ее съ изящными драматическими произведеніями. Понятно, что подобные опыты не увѣнчались успѣхомъ и вообще вышли только тогда изъ области дилетантизма, когда Шиллеръ, во всеоружіи своего драматическаго генія, явился посредникомъ въ этомъ дѣлѣ. Веймарскій кружокъ, въ которомъ, кромѣ герцогскаго семейства, находились: Шарлота Штейнъ, Кальбъ, Каролина Гердеръ, Гёте, Виландъ, Боде, Бертухъ, сатирикъ Фалькъ и археологъ Бётигеръ, Кнебель, Бюргеръ, Фоссъ, филологъ Вольфъ, братья Гумбольдты, — подъ вліяніемъ и по примѣру Гете, принималъ въ началѣ 19-го столѣтія живѣйшее участіе въ естественно-научныхъ вопросахъ. Всѣ бросились собирать минералы, составлять гербаріи; даже дамы занимались остеологіею. Естественныя науки, благодаря перевороту, произведенному Кантомъ, получили сильный толчокъ. Уже Кильмейеръ, на основаніи принциповъ Канта, пришелъ къ убѣжденію, что природу слѣдуетъ изучать какъ организмъ и это убѣжденіе подало поводъ къ ея разностороннему изслѣдованію. Влуменбахъ и Зёммерингъ создали научную физіологію. Гуфеландъ, Рейль и другіе ввели вновь добытые научные результаты въ медицинскую практику. Вернеръ и Штерибергъ, утвердивъ геологію и геогнозію на новыхъ научныхъ основаніяхъ, раскрыли передъ изумленными взорами современниковъ исторію земли, существованіе которой обнимало не тысячи, а милліоны лѣтъ, а Александръ Гумбольдтъ уже готовился вступить насланное поприще, которое впослѣдствіи привело его къ созданію знаменитаго Космоса. Всѣ эти стремленія, связанныя съ историческими, Филологическими и эстетическими изслѣдованіями и открытіями, господствовали въ веймарскомъ кружкѣ. Съ іенскимъ обществомъ также велся живой обмѣнъ идей. Гете, желая удовлетворить свое серьезное влеченіе къ наукѣ, часто ѣздилъ въ Іену, чтобы тамъ, подъ руководствомъ Лодера, вмѣстѣ съ А. Гумбольдтомъ изучать анатомію. Іенскіе ученые, въ свою очередь, также пріѣзжали въ Веймаръ, чтобъ принимать участіе въ ученыхъ собраніяхъ, происходившихъ по пятницамъ во дворцѣ герцогини Амаліи и составлявшихъ рѣзкій контрастъ съ „геніальными проказами“ прежнихъ дней. На этихъ собраніяхъ не соблюдалось никакого этикета, несмотря на присутствіе герцога и его жены; здѣсь свободно разсуждали о научныхъ вопросахъ и здѣсь же Гете читалъ свое ученіе о цвѣтѣ, о семействѣ Каліостро, а Гердеръ свою статью о безсмертіи. Какою свободой отличались эти собранія доказываетъ сочиненіе Кнебеля: „Объ уваженіи и вѣжливости“, прочитанное имъ на одномъ изъ вечеровъ. Тамъ встрѣчается слѣдующее мѣсто: „Другіе народы слово вѣжливость заимствовали отъ дворянства (gentilesse, gentleman — like). Въ Герма ніи же это было иначе…. Князья пользовались уваженіемъ потому, что они принадлежали къ сильнѣйшему и умнѣйшему сословію въ государствѣ. Уваженіе это перешло въ наслѣдство, но съ тѣмъ условіемъ, чтобы потомки этихъ князей сполна уплатили по векселю, который предки выдали на нихъ“. При этихъ словахъ герцогъ громко выразила» смѣлому Кнебелю свое одобреніе. Веймаръ ни въ какомъ случаѣ не отличался революціоннымъ характеромъ, но всеобщее настроеніе его было либеральное.

Шиллеръ, между тѣмъ, работалъ надъ своею знаменитою статьею: «О наивной и сантиментальной поэзіи». Эту статью онъ задумалъ писать по окончаніи своихъ эстетическихъ писемъ и называлъ ее въ одномъ письмѣ къ Кернеру «переходомъ къ поэтическимъ произведеніямъ». Въ немъ снова ожилъ творческій духъ; но, прежде нежели увлечься имъ, онъ почувствовалъ потребность, какъ и видно изъ названной статьи, выяснить свой художественный идеализмъ, получившій въ письмахъ объ эстетическомъ воспитаніи человѣка послѣднее философское выраженіе, сопоставивъ его съ художественнымъ реализмомъ Гете. Намеки его на Гете и на самого себя въ этой статьѣ очевидны: такъ перваго онъ называетъ наивнымъ, а себя сантиментальнымъ поэтомъ. Чтобы выяснить подобное опредѣленіе, онъ не только подвергаетъ анализу сущность своего собственнаго дарованія, но рѣшаетъ психологически важнѣйшіе вопросы поэзіи. По его мнѣнію, во всѣхъ насъ есть присутствіе эстетическаго идеала. Мы находимъ его или въ дѣйствительной жизни или, вѣря въ его существованіе, стремимся достигнуть его. Другими словами нашъ идеалъ заключается или въ природѣ, или въ чувствительности. Подъ вліяніемъ первой наши ощущенія дѣлаются наивными, подъ вліяніемъ послѣдней сантиментальными. Если подобное заключеніе примѣнить къ поэзіи, вся цѣль которой направлена на изображеніе эстетическаго идеала, то мы увидимъ, что она отличается или наивнымъ, или сантиментальнымъ характеромъ. Наивный поэтъ изображаетъ намъ все прекрасное, встрѣчающееся ему въ дѣйствительной жизни; сантиментальный поэтъ старается осуществить прекрасное, присущее его душѣ. Въ обоихъ случаяхъ природа составляетъ предметъ ихъ поэтической дѣятельности, но наивный поэтъ подражаетъ природѣ какъ она есть, сантиментальный же ищетъ въ ней утраченный идеалъ. Первый сознаетъ свое родство съ природою, онъ любитъ ее безъискуственною, дѣтскою любовью, вѣритъ въ нее и не допускаетъ никакихъ измѣненій въ ней; послѣдній чувствуетъ свою отчужденность отъ природы, онъ тоскуетъ по ней какъ по родинѣ и его любовь къ ней мечтательная, чувственная, вдохновенная. Но одного наивнаго ощущенія существовать не можетъ, потому что сантиментальное ощущеніе составляетъ необходимый моментъ въ прогрессѣ развитія человѣческаго ума. Культура отчуждаетъ человѣка отъ природы. Чтобы замѣстить эту потерю, фантазія создаетъ идеальную природу, а изъ контраста, который она составляетъ съ дѣйствительною жизнію, рождается творческій трудъ сантиментальнаго поэта, между тѣмъ какъ задача наивнаго поэта заключается въ возможно-вѣрномъ и живомъ подражаніи дѣйствительной природѣ. Во время своихъ изслѣдованій Шиллеръ впослѣдствіи доказалъ, что на контрастѣ наивнаго съ сантиментальнымъ основываются античныя и новыя или классическія и романтическія понятія. Классицизмъ въ сущности наивенъ, романтизмъ же сантименталенъ. Но не слѣдуетъ классическая и древнія произведенія считать тождественными, потому что по понятіямъ Шиллера Шекспиръ такой же классическій писатель, какъ и Гомеръ О дальнѣйшемъ развитіи идеи Шиллера относительно поэзіи мы распространяться не будемъ; намъ достаточно только сказать, что, согласно понятіямъ его о сантиментальной поэзіи, онъ дѣйствительно былъ сантиментальнымъ поэтомъ и въ его произведеніяхъ заключался контрастъ идеала съ дѣствительностію. Намъ придется встрѣтиться вскорѣ съ его блестящею попыткою съ помощію поэзіи перешагнуть черезъ пропасть, т. е. изъ сліянія идеализма съ реализмомъ изобразить вѣрную картину благородныхъ человѣческихъ стремленій.

Руководимый благородною и серьезною идеею, которою отличалась вся его дѣятельность, Шиллеръ, вмѣстѣ съ книгопродавцемъ Котта приступилъ къ изданію журнала «Horen», который, какъ онъ писалъ Кернеру, долженъ былъ произвести эпоху въ литературѣ. Хозяйственную часть изданія взялъ на себя Котта, а редакція его лежала на обязанности Шиллера, который пригласилъ къ себѣ въ сотрудники Вильгельма Гумбольдта, Фихте и Вольтмана, а впослѣдствіи въ немъ принимали участіе Гете, Кантъ, Гарве, Якоби, Кернеръ, Гердеръ, Клопштокъ, Фоссъ, Лихтенбергъ, Матисонъ и др. Въ объявленіи объ этомъ изданіи Шиллеръ говоритъ: «Когда близкая война угрожаетъ отечеству, а борьба политическихъ мнѣній и интересовъ еще болѣе дѣлаетъ ее страшною и окончательно запугиваетъ музъ и грацій; когда нѣтъ спасенія отъ этого врага ни въ разговорахъ, ни въ современной литературѣ, — не лишнимъ будетъ занять разсѣяннаго читателя совершенно противоположною бесѣдою. Повидимому, настоящее время мало обѣщаетъ успѣха подобному изданію, которое будетъ молчать о вопросѣ дня и всю свою заслугу будетъ полагать только въ томъ, чтобы заинтересовать читателя не тѣмъ, чѣмъ онъ интересуется теперь. Но чѣмъ болѣе ограниченные интересы дня держатъ умы въ напряженномъ и угнетенномъ состояніи, тѣмъ сильнѣе потребность, посредствомъ общаго и высшаго интереса къ чисточеловѣческому и возвышающемуся надъ вліяніемъ времени, освободить эти умы и политически разрозненный міръ соединить подъ знамя истины и красоты». Далѣе онъ такимъ образомъ развиваетъ свою идею: «Посреди политической неурядицы нашъ журналъ будетъ служить убѣжищемъ музъ и харитъ; онъ будетъ чуждъ всякаго пристрастія или партіи. Но если онъ не будетъ касаться современныхъ событій, то съ вопросомъ о минувшемъ вѣкѣ онъ обратится къ исторіи, о будущемъ же мірѣ — къ философіи и такимъ образомъ возстановитъ благородный идеалъ человѣчества и положитъ основаніе лучшимъ понятіямъ, болѣе чистымъ влеченіямъ и нравамъ, отъ которыхъ вполнѣ зависитъ истинное улучшеніе общественнаго положенія». Прекрасна была идря этого журнала, сдѣлавшаго своимъ девизомъ: порядокъ, справедливость и миръ. Но чтобы понять всю смѣлость, съ которою Шиллеръ принялся проповѣдовать идеализмъ, нужно припомнить безпокойство и боязнь тогдашняго общества, которымъ руководили не разумъ и справедливость, а хитрость и грубая сила.

Еще до окончанія года Котта успѣлъ переслать первый нумеръ «Horen» Шиллеру, потому что 22 декабря онъ хвалитъ Гете форматъ, бумагу и шрифтъ новаго журнала, что «его замѣтно отличаетъ отъ цѣлой массы другихъ періодическихъ изданій». Но вскорѣ началисъ разочарованія и поэтъ уже 29 декабря жаловался Кернеру: «что хорошихъ сотрудниковъ, на которыхъ публика возлагала блестящія надежды, осталось немного, да и на тѣхъ нечего расчитывать нынѣшнею зимою. Гете не хочетъ помѣщать своихъ элегій въ первыхъ нумерахъ, Фихте занятъ лекціями, Гарве болѣнъ, Энгель лѣнивъ, а о другихъ ни слуху, ни духу». Но, несмотря на эти неудачи, онъ не унывалъ, былъ веселъ и въ новый годъ писалъ Кернеру, что онъ рѣдко чувствовалъ себя такъ хорошо… Въ январѣ 1795 г. онъ увѣдомлялъ друга, что Котта журналомъ «очень доволенъ», даже въ "маленькіе города выписываютъ его по двѣнадцати и болѣе экземпляровъ, а общее число подписчиковъ доходитъ до тысячи, что доказывало живое сочувствіе публики къ изданію, потому что въ это время еще не было библіотекъ, и книжная торговля и журналистика могли только расчитывать на частныхъ людей. Но вскорѣ всѣ эти надежды рухнулись. Въ «Horen» прежде всего появились письма Шиллера объ эстетическомъ воспитаніи человѣка, повѣсть Гете «Unterliaitungen deutscher Ausgevanderter, затѣмъ небольшія статьи Фихте, Вольтмана, Кернера, Гердера и отрывки изъ Божественной Комедіи Данта, переведенные А. Шлегелемъ. Повѣсть Гете обманула ожиданія публики, но его Римскія Элегіи привели многихъ въ восторгъ, между тѣмъ какъ эстетическія письма Шиллера даже въ просвѣщенномъ Берлинѣ, по выраженію Гумбольдта, были встрѣчены, „altum Silentium“. Это глубокое молчаніе относительно такого замѣчательнаго произведенія доказываетъ, что Шиллеръ при изданіи „Horen“ слишкомъ много разсчитывалъ на степень образованія читающей публики и не обратилъ вниманія на то, что только избранные умы между его современниками умѣли цѣнить достоинство поэта и писателя. Въ этомъ онъ легко могъ убѣдиться изъ того обстоятельства, что изъ всѣхъ произведеній, помѣщенныхъ въ „Horen“, наибольшимъ успѣхомъ пользовался плохой романъ Энгеля: „Лоренцъ Штаркъ“. Жалкая по средственность, господствовавшая въ то время въ нѣмецкой журналистикѣ, косо посматривала на изданіе Шиллера и впослѣдствіи даже начала относиться къ нему враждебно. Всѣмъ этимъ людямъ былъ не по сердцу союзъ Гете съ Шиллеромъ. Обстоятельства эти какъ нельзя болѣе доказываютъ, какъ высоко стояли оба поэта по своимъ воззрѣніямъ и убѣжденіямъ надъ уровнемъ, котораго въ то время достигло нѣмецкое образованіе. Такое изолированное положеніе во всѣ времена вызывало зависть и ненависть и противъ смѣлыхъ бойцовъ выступилъ цѣлый рядъ озлобленныхъ противниковъ: тутъ были ученые педанты, не имѣвшіе никакого понятія объ истинной поэзіи; доморощенные просвѣтители изъ школы Николаи, фанатики, ханжи во вкусѣ Штольберга, юные республиканцы, плясавшіе вокругъ французскаго дерева свободы, поклонники Лафатера, Лафонтена и Коцебу — однимъ словомъ цѣлая фаланга людей пошлыхъ и тупоумныхъ, восторгавшихся всякою бездарностью и преслѣдовавшихъ все благородное и геніальное. При этомъ, держась справедливости, не слѣдуетъ умалчивать, что толпа не можетъ быть внезапно перенесена въ ту сферу, гдѣ люди, понимавшіе направленіе времени и одаренные талантами, чувствовали себя какъ дома; кромѣ того неуспѣхъ „Horen“ заключался еще въ томъ, что они и на половину не исполнили своихъ обѣщаній. Хотя ни одно изъ тогдашнихъ періодическихъ изданій не могло выдержать съ нимъ сравненія, но Шиллеръ уже черезъ чуръ разсчитывалъ на сочувствіе публики и слишкомъ вѣрилъ въ своихъ сотрудниковъ. Онъ и передъ ними не скрывалъ своего энтузіазма, хотя впослѣдствіи во многихъ разочаровался. Энергичнѣе всѣхъ оказался Гете; но ни его усилія, ни усилія Шиллера не могли продлить существованія журнала, расходившагося въ своихъ идеальныхъ принципахъ съ „интересами и ожиданіями“ публики. Въ то время, когда для Германіи стоялъ на очереди вопросъ: быть или небыть, было бы невозможно требовать, чтобъ она всею душой предавалась идеальнымъ воззрѣніямъ. Когда Шиллеръ созналъ это, онъ не замедлилъ прекратить журналъ послѣ его трехлѣтняго существованія, хотя издатель и непрочь былъ продолжать его.

Если при изданіи этого журнала нашъ поэтъ и не былъ чуждъ ошибокъ, то, съ другой стороны, онъ былъ сильно возмущенъ пошлостью своихъ противниковъ. Еще въ первый годъ существованія „Horen“ онъ писалъ Кернеру: „На мой журналъ нападаютъ со всѣхъ сторонъ, въ особенности на мои эстетическія письма; но большая часть этихъ нападокъ принадлежатъ пошлымъ и тупоумнымъ противникамъ, такъ что не радость и возражать имъ“. Но все-таки онъ не могъ удержаться отъ возраженій: такъ, въ 12 нумеръ Horen, въ которомъ была помѣщена статья о наивной и сантиментальной поэзіи, онъ, въ формѣ примѣчанія, нанесъ сильный ударъ противникамъ. Но немалымъ утѣшеніемъ было для него то, что въ то время, какъ толпа противниковъ возставала противъ него на чужбинѣ, на родинѣ съумѣли оцѣнить его достоинства. Во время его пріѣзда въ Швабію Абель и другіе друзья хлопотали доставить ему каѳедру въ Тюбингенскомъ университетѣ; хлопоты ихъ увѣнчались успѣхомъ и въ 1795 г. Шиллеръ получилъ приглашеніе. 5-го апрѣля онъ извѣщалъ объ этомъ Кернера: „Я получилъ формальное приглашеніе въ Тюбингенъ, съ довольно умѣреннымъ жалованьемъ, которое впослѣдствіи обѣщаютъ увеличить. Но я не могъ согласиться на него, потому что не въ состояніи занять никакой опредѣленной должности. Кромѣ того я не промѣняю Іены и моей здѣшней свободной жизни на другое мѣсто. Герцогъ Веймарскій обѣщалъ мнѣ удвоить жалованье, если здоровье не позволитъ мнѣ заниматься литературою, и такимъ образомъ мое положеніе въ нѣкоторомъ родѣ обезпечено“. Но лучшимъ утѣшеніемъ для поэта, при всѣхъ его тогдашнихъ невзгодахъ, было упрочившееся сближеніе съ Гете. Они сознавали взаимное благотворное вліяніе и живо чувствовали всю пользу обмѣна идей и взаимныхъ сужденій. Справедливый отзывъ о своемъ лучшемъ произведеніи, объ эстетическихъ письмахъ, получилъ Шиллеръ впервые отъ Гете, который по поводу ихъ писалъ ему въ 1794 г.: „Вашу рукопись я прочиталъ съ величайшимъ удовольствіемъ; я ее проглотилъ въ одинъ присѣстъ. Какъ драгоцѣнный, родственный нашей натурѣ напитокъ пріятно разливается по нашимъ членамъ и уже на языкѣ ощущается его цѣлебное дѣйствіе, такъ пріятны и благотворны были для меня ваши письма. Впрочемъ, иначе оно и не могло быть, потому что все, что я считалъ справедливымъ, все, что я хвалилъ или намѣревался хвалить, изложено въ вашей статьѣ послѣдовательно и облечено въ благородную форму“. Шиллеръ съ своей стороны съ восторгомъ привѣтствовалъ Римскія элегіи Гете, „это проявленіе добраго поэтическаго генія“, и съ братскимъ участіемъ интересовался продолженіемъ Вильгельма Мейстера. Оба поэта не знали зависти, и дружба ихъ отличалась полнѣйшею искренностью. Такъ Гете въ 1795 г. писалъ своему другу, что у него родился сынъ и при этомъ прибавилъ шутя: „Теперь вамъ слѣдуетъ позаботиться о дѣвочкѣ для увеличенія поэтическаго семейства“.

Увеличеніе семейства въ смыслѣ Гете не состоялось, но его шутка получила другое духовное значеніе. Если мы прежде упоминали, согласно собственному сознанію Гете, что дружба съ Шиллеромъ благотворно вліяла на его поэтическую дѣятельность, то теперь слѣдуетъ сказать, что и въ Шиллерѣ она пробудила новое художественное творчество. Наслажденіе, которое онъ испытывалъ при чтеніи Вильгельма Мейстера, заставило его почувствовать, что и онъ поэтъ, а идиллія Фосса, „Луиза“ еще болѣе усилила въ немъ это чувство. Постоянныя бесѣды съ Гете служили ему аріадниною нитью, которая вывела его изъ лабиринта спекулятивной философіи и указала ему путь къ художественнымъ созданіямъ. Вѣроятно, подъ вліяніемъ поэтическаго вдохновенія, вырвались у него слѣдующія слова, встрѣтившіяся намъ въ письмѣ его къ Гете отъ 7 января 1795 г.. „Поэтъ есть единственный настоящій человѣкъ, и лучшій философъ передъ нимъ — каррикатура“. Внѣшнимъ толчкомъ къ поэтическому творчеству послужило изданіе „Альманаха музъ“ въ 1795 г., участвовать въ которомъ онъ приглашалъ Гете. Нѣмецкіе альманахи, основанные въ 1770 г. въ Гетингенѣ Буа и Готеромъ и процвѣтающіе еще теперь, во времена Шиллера и Гете въ литературномъ мірѣ играли важную роль и достигли, благодаря Шиллеру, блестящаго состоянія. Гумбольдтъ писалъ въ 1795 г., что онъ съ нетерпѣніемъ ожидаетъ приложенія къ „Альманаху музъ“, чтобъ узнать, какъ Шиллеръ отъ метафизики перешелъ къ поэзіи. Переходъ этотъ былъ не совсѣмъ легокъ, какъ доказываютъ его письма къ Кернеру, въ которыхъ онъ пишетъ, что, несмотря на сильные болѣзненные припадки, онъ долженъ былъ употребить всю энергію своей души, чтобы снова расшевелить свой поэтическій геній, который и не замедлилъ проявиться. Однажды, по разсказу очевидца, онъ вышелъ къ друзьямъ, собравшимся у него въ домѣ, съ листкомъ бумаги въ рукѣ и сказалъ: „я кое-что написалъ, но не знаю, хорошо ли оно“ и затѣмъ началъ читать: „Потокъ, взволнованный дождями, стремится съ горной крутизны“ начальная строфа стихотворенія „Сила пѣснопѣнія“. Такъ изъ каменистаго утеса философской мысли вырвался могучій потокъ пѣснопѣнія, и если обратить вниманіе на поэтическое богатство, которое Шиллеръ обнаружилъ послѣ своихъ занятій съ спекулативною философіей, то его можно сравнить съ алоэ, которое медленно развивается цѣлые годы, чтобы потомъ во всемъ блескѣ подняться вдругъ съ поражающею силою и быстротою. Еще до наступленія осени, кромѣ „Силы пѣснопѣнія“, были написаны: „Идеалы, Пляска, Царство тѣней. Достоинство женщинъ, Прогулка, Геній“ и другія стихотворенія. проникнутыя лирико-дидактическою мыслью, глубоко-прочувствованныя и отличающіяся изящною формою

Какое дѣйствіе произвели эти лирическія стихотворенія на лучшихъ людей того времени, узнаемъ мы изъ писемъ Гете, Кернера и В. Гумбольдта къ Шиллеру. Когда поэтъ послалъ Гумбольдту стихотвореніе „Царство тѣней“, впослѣдствіи названное» Мечты и жизнь", то писалъ ему: «Когда вы получите мое письмо, то удалите отъ себя все мірское и въ священной тишинѣ читайте это стихотвореніе». Оно самому поэту казалось какимъ то божественнымъ откровеніемъ. Гумбольдтъ былъ въ восторгѣ отъ него и подъ вліяніемъ этого восторга отвѣчалъ Шиллеру: «Какъ мнѣ благодарить васъ, дорогой другъ, за высокое наслажденіе, которое доставило мнѣ ваше стихотвореніе! На немъ лежитъ печать вашего вполнѣ развившагося генія, и оно служитъ вѣрнымъ изображеніемъ всего вашего существа». И дѣйствительно въ словахъ Губмольдта нѣтъ ничего лишняго. Въ этомъ прекрасномъ стихотвореніи предъ нами является весь Шиллеръ. Разладъ между идеаломъ и жизнію и примиреніе ихъ путемъ эстетическаго міросозерцанія составляютъ главную задачу стихотворенія. Дѣйствительность страдаетъ отъ враждебныхъ противорѣчій, согласить которыя стремится идеалъ. Сдѣлать жизнь художественно-прекрасною — вотъ осуществленіе идеала. Когда человѣкъ отрекается отъ «всѣхъ земныхъ суетъ», т. е. посредствомъ духовнаго элемента побѣждаетъ въ себѣ чувственный элементъ, а «преходящія наслажденія» замѣняетъ свѣтлымъ созерцаніемъ міра явленій, то возвышается онъ надъ чувственными предѣлами, и «свободный отъ вліянія времени» живетъ въ «царствѣ идеала», гдѣ «въ красотѣ роскошной и тѣнистой струится жизненный потокъ», т. е. человѣкъ путемъ эстетическаго міросозерцанія переходитъ къ эстетической свободѣ, въ которой

Вѣчно ясно, въ счастьѣ безконечномъ

И въ спокойствіи безпечномъ

На Олимпѣ жизнь боговъ течетъ.

Это стихотвореніе представляетъ намъ цѣлый рядъ глубокихъ по идеѣ и изящныхъ картинъ, изображающихъ стремленіе человѣка отъ всего земнаго къ вѣчному, такъ что внѣшнею отдѣлкою, даже каждою риѳмою отличается оно полнѣйшею гармоніею между содержаніемъ и формою, на которую Шиллеръ смотрѣлъ какъ на идеалъ человѣческой жизни Заканчивается оно прелестнымъ миѳомъ о Геркулесѣ, который послѣ борьбы съ земными бѣдствіями:

Понесся въ высь къ богамъ святымъ,

Восхищаясь самъ своимъ пареньемъ,

И, подобно легкимъ сновидѣньемъ,

Все земное сгинуло предъ нимъ.

И, напѣвамъ горнихъ лиръ внимая,

Олимпійцамъ полубогъ предсталъ,

И богиня юности благая

Подала ему бокалъ. *)

• ) Мечты и жизнь, пер. Ѳ. Миллера.

Дѣло шло не только о томъ, чтобы создать это идеальное міросозерцаніе, но его нужно было еще защитить отъ цѣлой толпы противниковъ, упомянутыхъ выше. Это, по моему мнѣнію, подало поводъ Гете и Шиллеру написать знаменитыя «Ксеніи.» Въ началѣ они намѣревались сдѣлать только отпоръ нападеніямъ на ихъ журналъ, но потомъ это намѣреніе развилось въ мысль — образовать нѣчто въ родѣ судилища, которое должно было преслѣдовать все бездарное и пошлое, являвшееся въ современной литературѣ. Первая мысль писать Ксеніи принадлежала Гете. Въ 179И г. онъ сообщилъ Шиллеру, что ему "пришла идея, подобно Ксеніямъ Марціала, написать эпиграммы на всѣ періодическія изданія и помѣстить ихъ въ Шиллеровомъ «Альманахѣ музъ» на 1797 г. Черезъ три дня онъ переслалъ другу дюжину эпиграммъ въ видѣ опыта и иронически прибавилъ, что надо изготовить цѣлую сотню и преимущественно направить ихъ противъ журналовъ, нападавшихъ на Horen. 29 Декабря Шиллеръ отвѣчалъ ему: "Идея издавать Ксеніи великолѣпна и ее непремѣнно слѣдуетъ осуществить. Если мы самихъ себя не щадимъ, то можемъ не щадить и другихъ. Жду вашего скораго пріѣзда сюда, и тогда мы примемся писать сообща, каждый день, такъ что у насъ не будетъ: «nulla dies siue epigramate». Гете 3 января 1796 г. дѣйствительно пріѣхалъ въ Іену, а на другой день вечеромъ Шиллеръ уже писалъ Гумбольдту: «Съ тѣхъ поръ, какъ Гете здѣсь, мы принялись писать эпиграммы во вкусѣ Ксеній Марціала. Каждая изъ нихъ будетъ направлена на нѣмецкіе журналы. Когда мы напишемъ сотню, то разсортируемъ ихъ. Ихъ ругать будутъ страшно, но и читать ихъ будутъ съ жадностью. Листѣ бумаги, на которомъ онѣ всѣ умѣ. стятся, взволнуетъ не мало людей». Когда 18 января Гете снова возвратился въ Веймаръ, то Шиллеръ послалъ только-что вышедшій «Альманахъ музъ» Кернеру съ слѣдующею замѣткою: «Въ будущемъ году ты узришь диковину: Гете и я уже нѣсколько дней работаемъ надъ общимъ сочиненіемъ, которое будетъ истинною поэтическою чертовщиною, не имѣвшею примѣра». Въ отвѣтъ на любопытство друга объ общемъ сочиненіи онъ писалъ: «Ребенокъ, котораго мы вмѣстѣ съ Гете воспитываемъ, будетъ дерзокъ и грубъ. Дѣло заключается въ нѣсколькихъ эпиграммахъ, изъ которыхъ большая часть будетъ безпощадная сатира на писателей и ихъ произведенія, перемѣшанная съ поэтическими и философскими мыслями». Въ тотъ же день Шиллеръ увѣдомлялъ Гумбольдта, что онъ написалъ уже болѣе двухъ сотъ эпиграмъ и при этомъ замѣтилъ: «При всемъ громадномъ различіи между мною и Гете вамъ будетъ трудно и даже невозможно подмѣтить участіе каждаго изъ насъ въ этомъ произведеніи. Мы съ Гете формально условились на нѣкоторыхъ эпиграмахъ не отдѣлять нашихъ правъ собственности. Если мы когда-нибудь вздумаемъ издать Ксеніи отдѣльною книжкою, то каждый изъ насъ долженъ перепечатать ихъ всѣ сполна». Но это намѣреніе не было приведено въ исполненіе, такъ что многіе критики изощряли все свое остроуміе, чтобы въ точности опредѣлить, которыя изъ эпиграммъ принадлежатъ Шиллеру и которыя Гете. По поводу этого Гете писалъ въ 1827 г. Экерману: «Нѣмцы никакъ не могутъ разстаться съ филистерствомъ. Теперь они подняли споръ о различныхъ двустишіяхъ, которыя они встрѣтили въ моихъ сочиненіяхъ и сочиненіяхъ Шиллера, и полагаютъ что чрезвычайно важно разрѣшить какія эпиграммы принадлежатъ Шиллеру и какія мнѣ. Какъ будто изъ этого что-нибудь выйдетъ, какъ будто этимъ они что-нибудь выиграютъ! Связанные долголѣтнею дружбою, мы жили съ Шиллеромъ одними интересами, постоянно мѣнялись однѣми идеями, такъ что нечего и возбуждать вопроса, которая мысль принадлежитъ мнѣ, которая ему. Эпиграммы мы писали сообща; иногда я давалъ мысль, а Шиллеръ перелагалъ ее въ стихъ, иногда Шиллеръ писалъ первый стихъ, а я прибавлялъ къ нему другой». Гете, разговаривая однажды съ Экерманомъ и желая показать различіе между своими эпиграммами и эпиграммами Шиллера, назвалъ послѣднія «мѣткими и острыми», а свои «невинными»'. Опредѣленіе это оказалось какъ нельзя болѣе вѣрнымъ. Если усиліямъ критики не удалось разоблачить тайны Ксеній, то въ этомъ дѣлѣ помогла уцѣлѣвшая рукопись, въ которой рукою жены Шиллера подъ каждымъ двустишіемъ была подписана начальная буква фамиліи обоихъ поэтовъ Ш. или Г., что подало поводъ такимъ знатокамъ, какъ Вакернагель, Гофмейстеръ, Гервинусъ заключить, что эпиграммы Шиллера преимущественно отличаются ѣдкою остротою и полемическимъ задоромъ, между тѣмъ какъ эпиграммы Гете написаны въ спокойномъ тонѣ и отзываются холодною ироніею.

Оба поэта трудились надъ Ксеніями, разумѣется, съ большими перерывами, въ продолженіе восьми мѣсяцевъ. До августа 1796 г. разсыльная постоянно носила рукопись между Іеной и Веймаромъ. «Веселая шутка, разсчитанная на минутный успѣхъ», превратилась впослѣдствіи въ произведеніе, серьозно обдуманное и нѣсколько разъ передѣланное и измѣненное. Когда 414 эпиграммъ появились въ «Альманахѣ музъ» за 1797 г., то дѣйствіе ихъ было необыкновенное и въ нашей литературѣ безпримѣрное. Даже юно. шескія произведенія Клопштока, Гете и Шиллера далеко не возбуждали подобнаго вниманія. Весь литературный міръ пришелъ въ движеніе, такъ что невольно подивишься, что какая-нибудь сотня эпиграммъ могли взволновать нѣмцевъ въ то время, когда передъ ихъ глазами разыгрывались страшныя историческія сцены, гдѣ потрясающій трагизмъ мѣшался съ неслыханнымъ комизмомъ. Королевскія головы падали на плахахъ, а въ самоубійственной рѣзнѣ лилась кровь разрушителей монархіи. Героизмъ преступленія, олицетворенный въ Дантонѣ, былъ побѣжденъ холоднымъ доктринерствомъ Робеспьера, который съ серьезною торжественностію, удивившею бы даже самого Аристофана или Рабле, въ бархатномъ фракѣ небеснаго цвѣта и съ букетомъ въ рукѣ, объявилъ Парижанамъ въ тюльерійскомъ саду декретъ конвента о возстановеніи божескихъ правъ. Всѣ эти страшные люди были впослѣдствіи возведены на эшафотъ, а шпага Бонапарта, ниспровергнувшая директорію, указывала уже на будущій императорскій скипетръ. Злополучный базельскій миръ и побѣды эрцгерцога Карла въ южной Германіи только продлили агонію нѣмецкаго государства, между тѣмъ какъ Бонапартъ своими побѣдами въ Италіи украшалъ себя лавровымъ вѣнкомъ, который черезъ нѣсколько лѣтъ долженъ былъ превратиться въ вѣнецъ «новаго Цезаря». Въ виду всѣхъ этихъ событій въ Германіи велась литературная война Ксеній, за которою съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдили всѣ образованные люди. Еслибы не существовало фактовъ, то все это можно бы было принять за сказку. Мы потомки выросшіе въ литературной борьбѣ и издавна привыкшіе видѣть въ критикѣ и клевету и злословіе, съ трудомъ можемъ составить себѣ приблизительное понятіе о томъ озлобленіи, которое вызвали Ксеніи Шиллера и Гете. Цѣлая масса ученыхъ, литераторовъ, политиковъ и журналистовъ почувствовали себя лично оскорбленными; даже Виланда, Фихте и Жанъ Поля коснулась злая насмѣшка. Больше всего досталось Николаи, Мансо, Штольбергу, Лафатеру и подражателямъ Французской свободы; безусловной похвалы удостоился одинъ только Лессингъ. Въ промахахъ, несправедливостяхъ недостатка не было, но въ цѣломъ вліяніе Ксеній было благотворно: онѣ очистили и освѣжили литературную атмосферу и тѣмъ оставили по себѣ добрую память въ нашей культурной исторіи.

Впечатлѣніе, произведенное Ксеніями, было велико. Черезъ нѣсколько дней послѣ появленія «Альманаха музъ» Гете писалъ Шиллеру: «Наши лисицы съ зажженными хвостами уже начали производить дѣйствіе. Удивленію и догадкамъ нѣтъ конца». Одна догадка доходила до смѣшнаго: такъ, объ одномъ двустишіи, въ которомъ подъ именемъ «нарядной веймарской дѣвы», подразумѣвался Виландъ, говорили, что оно написано на герцогиню. Нѣкоторыхъ эти нападки доводили до бѣшенства. Николаи напримѣръ называлъ «Альманахъ музъ» не иначе какъ Альманахомъ фурій. Отзывы подобныхъ людей ни мало не обижали поэтовъ, но для нихъ больно было видѣть, что такой человѣкъ, какъ Гердеръ, вовсе не сочувствовалъ ихъ стремленіямъ и казалось даже не понималъ ихъ. Ему повидимому не нравилось ихъ сближеніе и онъ даже ревновалъ Гете къ Шиллеру. Его обычная раздражительность увеличилась съ годами, онъ ненавидѣлъ Канта съ истинно теологическою ненавистью, вслѣдствіе чего рѣшительно отвернулся отъ Шиллера, опасаясь, чтобъ онъ не завлекъ и Гете въ кантовскія воззрѣнія. Но вопреки этому и не смотря, что Гердеръ, въ своемъ мрачномъ созерцаніи міра и людей, не могъ понять художественнаго направленія Гете и Шиллера, между нимъ и обоими поэтами возстановились такія хорошія отношенія, что онъ даже участвовалъ въ «Horen» и «Альманахѣ музъ». Но съ появленіемъ Ксеній начался разладъ, хотя ни одна эпиграмма не была направлена на него. Этотъ разладъ былъ вызванъ тѣмъ обстоятельствомъ, что авторы Ксеній не дали просмотрѣть своихъ "виршей, сшитыхъ на живую нитку, «достойному Нелею», «отцу» Глейму. А какъ Виландъ также дулся на «нарядную дѣву», то въ кружкѣ Виланда и Гердера не щадили обоихъ поэтовъ. Гердеръ и жена его всѣми силами старались вредить имъ, а первый даже позволилъ себѣ извѣстную циническую остроту относительно журнала «Horen». Вся эта непріязнь объясняется тѣмъ, что Гердеръ не понималъ цѣли, къ которой стремились Шиллеръ и Гете. Когда въ 1796 г. появились два новыхъ тома его Писемъ о гуманизмѣ, то Шиллеръ писалъ Гете: "Въ его разсужденіяхъ о нѣмецкой литературѣ меня поражаетъ не только его холодность къ доброму, но странная терпимость къ жалкому, онъ съ такимъ же уваженіемъ говоритъ о Николаи, какъ и о людяхъ болѣе достойныхъ, и ставитъ меня на одну доску съ Штольбергами, съ Козегартеномъ и др.

«Его благоговѣніе передъ Клейстомъ, Герстенбергомъ и Геснеромъ, его поклоненіе отжившему и бездарному идетъ наравнѣ съ его холодностью ко всему живому». Почти въ тѣхъ же выраженіяхъ отзывался о немъ Гете въ письмѣ къ Мейеру: «Гердеръ недавно показалъ печальный примѣръ, какъ произволъ въ сужденіяхъ, разъ принятый, даже при большомъ умѣ, влечетъ за собой грустныя послѣдствія. Его взглядъ на нѣмецкую литературу поражаетъ своею странностію и дикостью. Неимовѣрная терпимость къ посредственности, поклоненіе отжившему и гнилому, равнодушіе ко всему живому — невольно заставляютъ жалѣть автора, написавшаго подобное сочиненіе. Кромѣ того оно проникнуто тою устарѣлою филистерскою идеею, что искусство должно признать нравственный законъ и подчиниться ему. Искусство всегда шло рука объ руку съ нравственностію, и источникомъ его законовъ, какъ и законовъ нравственности всегда былъ разумъ; но подчинять его законамъ нравственности значитъ окончательно губить его. По моему мнѣнію, лучше надѣть ему на шею жерновый камень и утопить его, чѣмъ позволить ему умирать медленною смертью среди полезныхъ, но плоскихъ убѣжденій». Гете можно извинить за этотъ рѣзкій приговоръ, потому что Гердеръ относительно подобнаго взгляда велъ противъ него безпощадную оппозицію. Когда явился Вильгельмъ Мейстеръ, то Гердеръ въ письмѣ къ графинѣ Бодиссенъ выразился, что Гете въ своемъ романѣ «проповѣдовалъ свою собственную шаткую мораль». Почему Гете и Шиллеръ называли критику Гердера отсталою и произвольною объясняется намъ слѣдующимъ выраженіемъ, встрѣчающимся въ его отзывѣ о Вильгельмѣ Мейстерѣ: «Съ подобными людьми жить невозможно; они не въ нашемъ вкусѣ. То ли дѣло герои романовъ Лафонтена.» Гердеръ такъ далеко зашелъ, что всѣ жалкія произведенія считалъ выше даровитыхъ. По этому поводу Шиллеръ писалъ Кернеру: «Гердеръ совершенно больной человѣкъ; всему, что онъ пишетъ, онъ передаетъ свою болѣзнь, не выздоравливая самъ при этомъ. Онъ одержимъ какою-то ядовитою завистью ко всему хорошему и энергическому и старается показать, что онъ покровительствуетъ бездарности. Обидно, что такая великая и необыкновенная натура пропадаетъ для добраго дѣла». Такимъ образомъ разладъ совершился, хотя Шиллеръ и Гете употребляли всѣ усилія, чтобы примириться съ Гердеромъ. Ненависть Гердера къ направленію обоихъ поэтовъ еще болѣе усиливалась его женою. Его прежняя привязанность къ Гете, впрочемъ, проявилась еще разъ, когда тотъ опасно занемогъ. Онъ посѣтилъ друга юности, но встрѣтилъ тамъ герцога и Шиллера и грустный воротился домой. Относительно этой встрѣчи Дюнцеръ справедливо замѣтилъ: «Ненависть къ Канту до такой степени овладѣла поборникомъ гуманизма, что юнъ съ ужасомъ отвернулся отъ Шиллера, этого смѣлаго бойца за человѣческую свободу, и бѣжалъ отъ него какъ отъ еретика-совратителя». Грустно указывать на человѣческія слабости въ блестящій періодъ нѣмецкой культуры; но къ признакамъ времени принадлежатъ и слѣдующія слова жены Гердера, которыя она не постыдилась написать въ 1801 г.: «Гете постоянно пускается на грязные Фокусы, когда кто нибудь другой, кромѣ его шайки, напишетъ порядочное произведеніе. Намъ омерзительна эта низость. У него вольчья натура»!

Между тѣмъ борьба Ксеній съ противниками разыгралась не на шутку. Первая статья противъ обоихъ друзей появилась въ Государственномъ Указателѣ Беккера, а за ней послѣдовало цѣлое множество статей въ прозѣ и стихахъ, преимущественно въ формѣ пасквилей. Но противники, за нѣкоторыми исключеніями, были до такой степени жалки, что всякому мыслящему человѣку было ясно, какъ правы были Гете и Шиллеръ. Обозрѣвая борьбу Ксеній и опуская пошлость, бездарность и злобу ихъ противниковъ, невольно остановишься на благородной мести, которую выказалъ нѣсколько лѣтъ спустя филологъ Якобсъ, помѣстивъ въ альбомѣ Шиллера за 1837 г. глубоко прочувствованное и прекрасное стихотвореніе, гдѣ онъ оплакиваетъ смерть поэта. Что же касается Шиллера и Гете, то они рѣшились продолжать борьбу съ противниками не въ полемической, но скорѣе въ благородной, творческой формѣ. Такъ какъ многіе изъ противниковъ въ своихъ нападкахъ касались отношеній обоихъ поэтовъ къ религіи и политикѣ, то мы находимъ умѣстнымъ сказать здѣсь нѣсколько словъ по этому поводу.

Гете и Шиллеръ не были христіанами въ тѣсномъ смыслѣ, т. е. они равнодушно относились къ догматамъ христіанства. При этомъ нужно принять во вниманіе то, что ихъ окружала невѣрующая атмосфера, что они жили въ то время, когда начались научныя изслѣдованія, порожденныя скептицизмомъ, когда, умалчивая объ идеяхъ свободномыслителей и энциклопедистовъ, Филологическая критика Вольфа и историческая Нибура разрушила всѣ прежнія понятія о древнемъ мірѣ и самыя религіозно-историческія событія представляли хаотическій безпорядокъ, такъ что невозможно было выяснить и опредѣлить положеніе, которое должно было занимать христіанство йо всемірной исторіи. Въ то время, да и въ первой половинѣ девятнадцатаго столѣтія, цѣль критики была — разрушать, а не созидать. Гете самъ сознается, что по возвращеніи своемъ изъ Италіи, онъ питалъ къ христіанству, «ненависть Юліана богоотступипка», и если эта ненависть въ теченіе времени значительно уменьшилась, то творецъ Фауста никогда не могъ понять, что «одинъ составляешь три и три составляютъ одинъ». Это рѣшительно противорѣчило, какъ онъ выражался, «справедливому чувству его души», и потому онъ на всю жизнь остался пантеистомъ или, если угодно, язычникомъ.

Если кто изъ произведеній Гете ничего не читалъ кромѣ того письма, въ которомъ онъ такъ нѣжно отклоняешь благонамѣренную попытку своей подруги Августы Штольбертъ обратить его въ христіанство, тотъ согласится, что Гете былъ благочестивый человѣкъ — въ болѣе благородномъ смыслѣ, нежели понимаютъ это фанатики и піэтисгы старыхъ и новыхъ временъ. Шиллеръ съ своей стороны высказалъ въ одномъ извѣстномъ двустишіи, что онъ не исповѣдуешь никакой религіи и именно «вслѣдствіе самой религіи». Кто-то остроумно замѣтилъ, что это похоже на то, еслибы кто нибудь вздумалъ съѣсть несуществующій плодъ, пренебрегая въ то же время дѣйствительными плодами, вамъ-то: вишнями, грушами и яблоками и т. п. Но сравненіе, какъ и острота, часто отличается относительною истиною. Шиллеръ въ этомъ двустишіи выразилъ только простую истину, что можно обладать религіознымъ чувствомъ, не будучи евреемъ, христіаниномъ, мусульманиномъ, католикомъ, протестантомъ или раціоналистомъ. «Всеобъемлющее существо», которому вѣрилъ Гете, было также божествомъ Шиллера. Къ христіанскому догматизму онъ былъ равнодушенъ, въ библейскія сказанія не вѣрилъ, признавая, что только то истинно, что прекрасно. Самую идею христіанства онъ цѣнилъ высоко и прекрасно выразился о ней въ письмѣ къ Гете по поводу «Исповѣди прекрасной души». «Я нахожу въ христіанской религіи высокія и благороднѣйшія начала, но въ дѣйствительной жизни они меня далеко не удовлетворяютъ, потому что изображеніе ихъ невѣрно и неудачно. Если же придерживаться главнаго принципа христіанства, которое отличается отъ всѣхъ другихъ религій, то можно прійти къ заключенію, что онъ основывается преимущественно на отмѣнѣ Кантовскаго закона безусловнаго разума, замѣнить который христіанство стремится свободною волею. Поэтому христіанство, въ своей чистой формѣ, есть изображенія высокой нравственности и въ этомъ отношеніи является намъ единственною эстетическою религіею». Это сужденіе выясняетъ также интересъ поэта къ католицизму, который по крайней мѣрѣ пытался эстетически изобразить христіанство.

При томъ положеніи, въ которомъ оба поэта находились относительно Французской революціи и ея безусловныхъ поклонниковъ, при ихъ убѣжденіяхъ, что благосостояніе государства зависитъ не отъ революцій и борьбы партій, а совершается путемъ «мирнаго образованія», они не могли избѣгнуть обвиненія въ политической ереси. И дѣйствительно, ошибочность ихъ мнѣнія заключалась въ томъ, что великій прогрессъ человѣчества совершается не путемъ мирнаго образованія, а въ большинствѣ случаевъ путемъ могучихъ переворотовъ и потрясеній. Современники упрекали ихъ за то, что дѣятельность ихъ не имѣла никакого отношенія къ государству. Но развѣ въ то время существовала государственная жизнь въ Германіи? Нѣмецкое государство походило на средневѣковый трупъ, и если такіе умы, какъ Гете и Шиллеръ, уходили отъ разлагавшагося трупа въ свѣтлую область идеаловъ, то развѣ ихъ можно упрекать за это? Утверждали также, что они не были патріотами, указывая при этомъ на нѣкоторыя двустишія въ «Ксеніяхъ». Въ тѣсномъ смыслѣ слова они дѣйствительно не были патріотами, потому что, какъ истинные поэты, они считали весь міръ своимъ отечествомъ. Они были космополиты въ самомъ высшемъ значеніи этого слова. Шиллеръ именно во время изданія «Horen» и «Ксеній» писалъ Якоби: «Мы тѣломъ остаемся и останемся гражданами нашего времени, потому что иначе быть не можетъ; но по духу — преимущество и долгъ каждаго философа и поэта состоятъ въ томъ, чтобы не принадлежать никакому народу и никакому времени, но въ полномъ смыслѣ слова быть современниками всѣхъ эпохъ». Нельзя не пожалѣть о томъ, что обоимъ поэтамъ не суждено было, въ полномъ разцвѣтѣ ихъ генія, изобразить поэтически величавую народную жизнь; но вина заключалась не въ нихъ самихъ, а въ условіяхъ, при которыхъ они жили. При этомъ возникаетъ еще другой вопросъ: сдѣлались ли Гете и Шиллеръ для міра и человѣчества тѣмъ, чѣмъ они были, еслибъ ихъ окружали другія условія. Что они, подъ вліяніемъ этихъ условій, внесли гуманность въ нѣмецкое общество, въ томъ упрекнуть ихъ нельзя; напротивъ, это составляетъ ихъ лучшую славу. Намъ еще придется быть свидѣтелемъ, какъ Шиллеръ, вслѣдствіе стремленія Наполеона къ универсальному деспотизму, разочаровался въ абстрактномъ космополитизмѣ и при концѣ своей жизни снова привязался къ отечеству, чтобы возвеличить его и прославить. Что онъ и прежде не довѣрялъ этой абстрактной идеѣ, доказываютъ слѣдующія слова, встрѣчающіяся въ письмѣ его къ Гете отъ 18 мая 1798 г.: «Немыслимъ и неблагодаренъ поступокъ поэта, если онъ окончательно покинетъ родную почву и пойдетъ наперекоръ своему времени». Гете съ своей стороны не задолго до смерти относительно патріотизма поэта высказалъ золотыя слова въ письмѣ къ Экерману: «Поэтъ, какъ человѣкъ и гражданинъ, долженъ любить свое отечество, но отечество его поэтическаго дарованія и его поэтической дѣятельности должно составлять все доброе, благородное и прекрасное, которое не привязано ни къ какой странѣ, и онъ его пріобрѣтаетъ тамъ, гдѣ находитъ. И что означаетъ: любить свою родину и дѣйствовать патріотически? Если поэтъ всю свою жизнь употребилъ на борьбу съ вредными предубѣжденіями, узкими воззрѣніями, и всѣми силами старался просвѣтить свой народъ, облагородить его вкусъ и мысль, то, по моему мнѣнію, это составляетъ его лучшую славу и его лучшій патріотизмъ».

ГЛАВА IV.
Пѣснь о Колоколѣ.

Гёльдерлинъ въ Іенѣ. — Шиллеръ въ Веймарѣ. — Иффлиндъ. — Гёте и Кернеръ въ Іенѣ. — Печальныя вѣсти съ родины. — У поэта родится второй сынъ. — Переходъ нѣмецкой литературы отъ классицизма къ романтизму. — Жанъ-Поль Рихтеръ и юморъ. — Приключенія Жанъ-Поля въ Веймарѣ и Берлинѣ. — Герцогская титонаманія. — Смерть Шиллера-отца. — Вильгельмъ и Каролина Вольцогенъ. — Вильгельмъ Гумбольдтъ. — Отношеніе къ публикѣ.-Шиллеръ владѣ. лецъ дома и сада. — Поэтическіе планы. — Время балладъ. — Культурно-историческій лиризмъ. — Фихте оставляетъ Іену. — Сношенія съ Гете.

Между тѣмъ какъ продолжалась война «Ксеній», о которой одинъ изъ современниковъ выразился, что она «поглощала всѣ литературные интересы», въ домашней жизни нашего поэта происходили какъ радостныя, такъ и печальныя событія. Къ числу отрадныхъ событій въ этотъ періодъ жизни принадлежитъ его знакомство съ молодымъ землякомъ, Фридрихомъ Гельдерлиномъ, который съ полнымъ довѣріемъ обратился къ нему изъ Швабіи и котораго онъ при всякомъ удобномъ случаѣ поощрявъ и поддерживалъ. Помѣстивъ нѣсколько стихотвореній его въ «Таліи», Шиллеръ впослѣдствіи доставилъ ему мѣсто гофмейстера въ домѣ Кальбъ. Здѣсь написалъ онъ свой романъ «Гиперіонъ», а госпожа Кальбъ познакомила его съ іенскою и веймарскою аристократіей. У Шиллера онъ встрѣтился съ Гете, но это знакомство, при его робости, «было не совсѣмъ удачно», а въ слѣдующемъ году, отказавшись отъ мѣста гофмейстера, переселился въ Іену слушать лекціи Фихте. Гегель въ письмѣ къ Шеллингу такъ отзывался о немъ: «Онъ слушалъ Фихте и съ восторгомъ говоритъ о немъ какъ о титанѣ, борющемся за человѣчество и дѣятельность котораго не должна ограничиться одною аудиторіей». Для бѣднаго Гельдерлина было бы лучше, еслибъ обстоятельства позволили ему подолѣе ое таться въ Іенѣ. Въ особенности вліяніе Шиллера, называвшаго его не иначе, какъ своимъ «милымъ Швабомъ», благотворно дѣйствовало на юнаго поэта. Впослѣдствіи трагическая судьба довела его до сумашествія, отъ котораго только въ 1843 г. избавила его смерть. Хотя Гельдерлинъ на 32 году жизни погибъ для искусства, но онъ все-таки принадлежитъ къ оригинальнымъ явленіямъ нашей классической литературы. Если Гете и Шиллеръ своими произведеніями создали новѣйшій эллинизмъ, сочетавъ классическую форму съ романтическою задушевностію, то Гельдерлинъ, какъ лирикъ, можетъ быть смѣло поставленъ на ряду съ ними. Его античный стихъ отличается удивительною пластичностью, согрѣтою нѣмецкимъ чувствомъ. Но не только въ его печальной судьбѣ, но и въ самыхъ его произведеніяхъ, изъ которыхъ постоянно смотритъ на насъ его «взоръ, омраченный безуміемъ», мы замѣчаемъ полнѣйшій разладъ между субъективнымъ идеализмомъ и объективною дѣйствительностью, отсутствіе того высокаго единства, котораго достигали только Гете и Шиллеръ.

Въ мартѣ 1796 г. нашъ поэтъ посѣтилъ Гете въ Веймарѣ и оттуда писалъ Кернеру: "Въ продолженіе двухъ недѣль, проведенныхъ мною здѣсь, я чувствовалъ себя хорошо, несмотря на то, что мнѣ приходилось измѣнять свой образъ жизни. Я только и хожу что въ театръ, но хожу не пѣшкомъ; безъ труда просиживаю вечера, на которые сбирается небольшое общество, сплю по ночамъ и пользуюсь отличнымъ расположеніемъ духа. Въ здѣшнемъ театрѣ нѣтъ ложъ и Гете нарочно устроилъ для меня одну, гдѣ я могу, не стѣсняя другихъ, сидѣть покойно, въ особенности когда чувствую себя несовсѣмъ здоровымъ, ". Актеръ Иффляндъ въ то время находился въ Веймарѣ и 16 апрѣля исполнилъ роль Франца Моора въ «Разбойникахъ». Передъ своимъ отъѣздомъ этотъ знаменитый артистъ взялъ на себя роль Эгмонта, котораго Шиллеръ, съ согласія Гете, передѣлалъ для театра. Кернеръ въ письмѣ къ Шиллеру отъ 15 апрѣля выразилъ желаніе, чтобъ они вмѣстѣ написали драматическое произведеніе и «что изъ этого выйдетъ»! восклицаетъ онъ. Оба поэта такъ сблизились другъ съ другомъ, что Гете проводилъ Шиллера въ Іену и здѣсь встрѣтился съ Кернеромъ. Такимъ образомъ всѣ трое провели нѣсколько недѣль въ постоянномъ обмѣнѣ идей, а для Гете сдѣлалось даже необходимостію, когда онъ пріѣхалъ въ Іену, бесѣдовать съ Шиллеромъ до 12 и до часу ночи. Кернеръ, возвратясь въ Лейпцигъ, въ письмѣ къ поэту, съ восторгомъ вспоминалъ это время: «Хотя чудные дни прошли, но воспоминаніе о нихъ дорого мнѣ. Такъ какъ твое здоровье на мой взглядъ значительно поправилось, то ты выполнишь всѣ тѣ планы, о которыхъ мы съ тобою говорили».

Гете и Кернеръ только впослѣдствіи узнали сколько труда стоило Шиллеру казаться передъ ними веселымъ, въ то время, когда печальныя извѣстія, полученныя изъ Швабіи, терзали его сердце. Во время войны Австрійцевъ съ Французами въ юго-западной Германіи, въ Солитюдѣ, былъ устроенъ лазаретъ, а вмѣстѣ съ лазаретомъ была туда занесена и лихорадка. Двѣ сестры Шиллера заразились отъ этой эпидеміи, а подагра уложила въ постель и отца. Мать находилась въ великомъ горѣ, и изъ писемъ Шиллера видно, какъ его безпокоило положеніе матери. Только опасеніе, что его присутствіе, какъ больного человѣка, еще болѣе увеличитъ заботы матери, удерживали его отъ поѣздки въ Швабію, и потому онъ упросилъ сестру свою Кристофину вмѣсто себя отправиться въ Солитюдъ. Кристофина пріѣхала въ самую грустную минуту: младшая сестра поэта, Номена, только-что скончалась отъ лихорадки. Послѣдніе дни прекрасной и даровитой дѣвушки озарились надеждою, что ея великій братъ наконецъ одобрилъ ея пламенное желаніе поступить на сцену и тамъ быть истолковательницею созданныхъ имъ женскихъ характеровъ. 9-го мая поэтъ писалъ Кристофинѣ: «При этихъ грустныхъ обстоятельствахъ меня утѣшаетъ, милая сестра, то, что ты съ ними. Послѣднее письмо моей доброй матушки меня сильно опечалило. Ахъ, сколько она бѣдная вынесла и выстрадала! Меня растрогало до слезъ, когда она раскрыла мнѣ свое сердце.. Мнѣ тяжело и больно, что я не имѣю возможности утѣшить и успокоить ее! Еслибъ ты не поѣхала, я бы не въ состояніи былъ остаться здѣсь. Я боюсь думать о томъ ужасномъ положеніи, въ которомъ находятся мои старики. Лотта моя кланяется тебѣ и принимаетъ глубокое участіе въ вашемъ горѣ. Мой Карлъ здоровъ и веселъ. Дорого бы я далъ, чтобы хотя на одинъ день привезли сюда матушку. Передай старикамъ мой дупіеи ный поклонъ и скажи, что сынъ сочувствуетъ ихъ страданіямъ». Читая эти грустныя строки, не трудно себѣ представить, что Шиллеръ легче вздохнулъ, когда получилъ извѣстіе, что отецъ началъ поправляться, а сестра Луиза совершенно выздоровѣла. Въ это же время случилось въ его жизни, радостное событіе: Лотта подарила ему другаго сына, на званнаго Эрнстомъ Фридрихомъ-Вильгельмомъ. По поводу этого онъ писалъ Гете: «За два часа до этого моя жена благополучно разрѣшилась отъ бремени. Мальчикъ мой здоровъ и въ четвергъ будемъ крестить. Шарлотта будетъ воспріемницею; она очень рада этому и только сожалѣетъ о томъ, что при этомъ не будетъ васъ». Я не ошибусь, если скажу, что подъ «Шарлотою» подразумѣвалась г-жа Кальбъ, съ которою поэтъ уже нѣсколько лѣтъ находился въ дружескихъ отношеніяхъ. Гете отъ всего сердца пожелалъ новому пришельцу въ міръ всевозможнаго счастія, но, какъ «врагъ всѣхъ церемоній», на крестины не пріѣхалъ.

Въ это же время съ Гете и Шиллеромъ сблизился Жанъ-Поль Рихтеръ, поэтическая слава котораго, подобно блестящему метеору, появилась на литературномъ небосклонѣ. Но здѣсь мы должны зайдти немного впередъ, потому что появленіе Жанъ Поля произвело значительный поворотъ въ исторіи нашего классическаго періода… Какъ французская революція низверженіемъ Феодализма освѣжила одряхлѣвшую Европу, такъ и гуманная мысль съ своей стороны, проповѣдуемая Виландомъ, Лессингомъ, Гердеромъ, Гете и Шиллеромъ, проникла во всѣ умственные уголки нѣмецкой жизни. Наша наука и наша народная литература въ тѣсномъ союзѣ достигли того, чего только можно было достигнуть при нашей политической неурядицѣ и при тогдашнемъ развитіи народа: свободы и самостоятельности въ искусствѣ и въ научныхъ изслѣдованіяхъ и наконецъ, съ помощію этихъ двухъ великихъ факторовъ, свободы индивидуума, автономіи личности. Если по ту сторону Рейна всемірно-гражданская идея не достигла на практикѣ прочнаго результата, то въ Германіи она по крайней мѣрѣ была выработана и усвоена теоретически. Но какъ въ политической жизни Франціи ея развитіе было задержано деспотизмомъ Наполеона, такъ въ нашей литературной жизни ее подавило вліяніе романтической школы. Какъ тутъ, такъ и тамъ, мѣсто свободы заступилъ произволъ, приведшій снова къ рабству. Фихте и ЖанъПоль своими произведеніями обозначаютъ поворотъ отъ классицизма къ романтизму Безусловное «я» Фихте составляетъ душу юмора Жанъ Поля, хотя послѣдній и не сознавался въ этомъ и даже полемизировалъ противъ Фихте. Юморъ, величайшимъ представителемъ котораго въ Германіи былъ Жанъ Поль, считаетъ человѣческое "я* центромъ міра, не въ смыслѣ пошлаго эгоизма, но чтобы этимъ абсолютно-безусловнымъ масштабомъ измѣрить всѣ чувственные предметы и уничтожить ихъ посредствомъ контраста съ идеей. Юморъ, подобно райской птицѣ, летая спитъ и «тамъ въ чудныхъ сновидѣніяхъ забываетъ всѣ земныя невзгоды и бури жизни». Онъ признаетъ только одинъ законъ — это произволъ собственнаго чувства, въ которомъ, какъ въ выпукломъ зеркалѣ, весь міръ отражается въ каррикатурномъ видѣ. Но если этотъ юмористическій произволъ нигдѣ не находитъ дѣйствительнаго удовлетворенія, то онъ прибѣгаетъ къ сантиментальной мечтательности, чтобъ успокоить свое тоскливое влеченіе къ идеалу. Всѣ произведенія Жанъ-Поля отличаются разладомъ между жизніею и поэзіей, а отсюда отсутствіемъ художественнаго единства и силы въ изображеніяхъ. Если же великій юмористъ, несмотря на это, имѣлъ громадный, хотя непродолжительный, успѣхъ, въ особенности у женщинъ, то онъ обязанъ этимъ своимъ благороднымъ убѣжденіямъ и безграничной любви къ человѣ честву, которая, сквозь причуды и капризы его юмора, постоянно проглядываетъ въ его произведеніяхъ.

Жанъ-Поль Рихтеръ родился 21 марта 1763 г. въ Вунзиделѣ, въ Фихтельгебирге. Время своей юности онъ называетъ «временемъ страданія и періодомъ голода». Но не смотря на это, еще въ старости «билось у него сердце», когда онъ слышалъ «звукъ колокольчиковъ стада на высотахъ далекихъ родныхъ горъ». Поэтому не удивительно, что во всю свою жизнь онъ остался «серьезнымъ ребенкомъ», даже въ то время, когда въ началѣ своего авторскаго поприща онъ писалъ свои «Гренландскіе процессы» и «Записки дьявола», въ которыхъ сатирически выразился титанизмъ его времени. «Невидимая ложа» обозначаетъ уже его выходъ изъ «уксусной фабрики сатиры». Этотъ педагогическій романъ въ особенности эпизодъ «изъ жизни школьнаго учителя Вуца», заключаетъ въ себѣ задатки оригинальнаго юмора Жанъ Поля. Вуцъ — это микрокозмъ Жанъ Поля, какъ Титанъ его макрокозмъ. Его «Гесперусъ», упрочившій его популярность какъ писателя и привлекшій къ нему безчисленное множество женскихъ сердецъ, затѣмъ «Quintus Gixlein», "Зибенкесъъ и «Jubelsenior» составляютъ этюды къ его "главному универсальному роману «Титанъ». Въ немъ онъ хотѣлъ изобразить всю глубину своей внутренней жизни: «рейнскій водопадъ и тропическую грозу, тропическій ураганъ, Геклу и ледяной климатъ своей родины». Здѣсь его юмористическій геній захватываетъ человѣческое чувство и мысль, воззрѣніе и знаніе и возносится къ небу, не упуская изъ виду землю съ ея маленькими радостями и страданіями. По цѣли, это произведеніе можно сравнить съ. Вильгельмомъ Мейстеромъ, такъ какъ оно должно было изобразить исторію развитія существа, гармонически совершеннаго по способностямъ, воспитанію съ самаго ранняго дѣтства до совершенной зрѣлости и представить жизнь со всѣми ея высшими требованіями и стремленіями. И этой цѣли онъ достигаетъ, хотя невидимо для насъ, потому что весь волшебный міръ, созданный его юморомъ, виситъ на воздухѣ. Невозможно сродниться съ этимъ поэтическимъ безпорядкомъ, который то являетъ нашимъ глазамъ ландшафты, облитые луннымъ сіяніемъ, то окружаетъ насъ облаками цвѣточной пыли или орошаетъ слезами цвѣтовъ, не давая отрезвиться нашему чувству и сознать, что это — вакхическое опьянѣніе, поэтическій произволъ, возведенный въ художественную форму.

Въ «Годахъ воспитанія» Жанъ-Поль переходитъ изъ высоко идеальнаго міра въ міръ прозы и идилліи Вуца; этимъ же характеромъ отличаются «Шмельцле» и «Фибель». Въ своемъ послѣднемъ романѣ «Комета» онъ хотѣлъ создать нѣмецкаго Донъ-Кихота, но недостатокъ фантазіи помѣшалъ этому намѣренію… Произведенія великаго юмориста имѣли свое дѣйствіе. Преимущество ихъ заключалось въ томъ, что они боролись за свободу чувства, недостатокъ въ томъ, что они провозгласили произволъ геніальности, какъ высокій законъ искусства, и, поэтизируя маленькія страданія человѣческой воли, породили, вопреки желанію самого Жанъ-Поля, сантиментальную мечтательность. Но помимо этой мечтательности, въ юмористѣ жила любовь къ свободѣ, которая по энергическимъ проявленіямъ ставитъ его какъ космополита наравнѣ съ Шиллеромъ, какъ патріота наравнѣ съ Фихте. Отъ наблюдательнаго читателя не ускользнетъ, что во всѣхъ произведеніяхъ Жанъ-Поля есть что-то болѣзненное. болѣзнь «міровой скорби», которая съ этихъ поръ получила въ литературѣ такую великую извѣстность. Что же касается художественной формы, то она не существовала для него; внутренняя святыня искусства, «свѣтлая область идеальныхъ формъ» — была ему недоступна. Его богатая фантазія, его громадныя, но разрозненныя знанія неблагопріятно вліяли на его произведенія, которыя отличаются полнѣйшимъ отсутствіемъ всякаго плана, пластичной образности и представляютъ одинъ только расплывшійся лиризмъ, «міръ сотканный изъ сумерекъ и запаха цвѣтовъ, съ болѣзненными созданіями съ чахоточнымъ румянцемъ на щекахъ».

При подобномъ направленіи Жанъ-Поля, Шиллеръ и Гете, которымъ съ такими усиліями удалось достигнуть эллиногерманскаго идеала красоты, не могли симпатизировать ему. Что касается Шиллера, то еслибъ онъ не находился подъ вліяніемъ Гете, то вѣроятно бы сблизился съ Жанъ-Полемъ, такъ какъ они вмѣстѣ держались принципа свободы. Относительно же Гете нужно сказать, что онъ мало былъ расположенъ къ юмористу, такъ какъ послѣдній позволялъ насмѣшки надъ маленькими нѣмецкими государствами съ ихъ придворною жизнію, а Гете, какъ извѣстно, былъ министромъ маленькаго государства, и невозможно бы было требовать отъ великихъ людей, чтобъ они возвышались надъ всѣми человѣческими слабостями. Кромѣ того помянутое отношеніе Жанъ-Поля къ обоимъ поэтамъ проистекало еще изъ того обстоятельства, что какъ только состоялось сближеніе Гете съ Шиллеромъ, Гердеръ и Виландъ составили противъ нихъ родъ оппозиціи и уже изъ ихъ кружка началось поклоненіе великому юмористу. Во всякомъ случаѣ это предположеніе заслуживаетъ большей вѣроятности, чѣмъ странное мнѣніе, что поэты, создавшіе Мефистофеля и Валленштейна, не понимали юмора Въ 1795 г. Гете, посылая первый томъ «Гесперуса» Шиллеру, прибавилъ лаконическую замѣтку: «Вотъ вамъ Tragelaphus» (олень съ козлиною бородою, т. е. безобразіе перваго сорта). На что Шиллеръ отвѣтилъ ему "1-го іюля: «Славный малый этотъ Гесперусъ; онъ хотя и принадлежитъ къ породѣ Tragelaphus’а, но не лишенъ фантазіи, оригинальности и забавной остроты, такъ что можетъ быть веселымъ чтеніемъ на ночь». Это мнѣніе вызвало слѣдующій отвѣтъ Гете: «Мнѣ очень пріятно, что новый Tragelaphus вамъ не противенъ; очень жаль, что этотъ человѣкъ ведетъ жизнь совершенно-удиненную, такъ что при многихъ своихъ хорошихъ качествахъ не въ состояніи облагородить и очистить свой вкусъ. Повидимому, онъ самъ составляетъ лучше общество, въ которомъ вращается».

Чрезъ годъ Жанъ-Поль отправился въ Веймаръ, «въ тотъ божественный городъ», какъ онъ восторженно писалъ Виланду, куда его съ самыхъ юношескихъ лѣтъ влекло страстное желаніе. Съ этого времени начинается его знакомство съ веймарскими и іенскими знаменитостями и его романъ съ Шарлотою Кальбъ. Въ письмахъ его къ Отто проскакиваютъ оригинальныя искорки, бросающія свѣтъ на веймарское общество. Такъ 12 іюля 1796 г. онъ писалъ: «Ахъ, что здѣсь за женщины! Онѣ всѣ мои друзья; весь дворъ съ герцогомъ вмѣстѣ читаетъ меня. Въ 3 часа я былъ у Кальбъ и встрѣтилъ тамъ Кнебеля. Онъ по наружности придворный, но сколько въ немъ теплоты, знанія и простоты! Ты здѣсь не встрѣтишь жалкихъ нарядовъ, жалкой погони за модой». Затѣмъ слѣдуетъ сантиментальное описаніе знакомства, состоявшагося "между слезъ и объятій, " съ Гердеромъ и его женою и обѣда у Кальбъ: «Всѣ сидѣвшіе за столомъ отличались самымъ либеральнымъ направленіемъ. Послѣ того вечеръ былъ проведенъ за виномъ, серьезнымъ разговоромъ, перемѣшаннымъ съ шутками и остротами. Но въ мой радостный бокалъ попала горькая капля: все, что пріобрѣлъ Жанъ-Поль, то въ его глазахъ утратило человѣчество. О, мои идеалы о великихъ людяхъ»!.. «Уже на слѣдующій день, — пишетъ онъ въ другомъ письмѣ. — я оставилъ всѣ мои глупыя предубѣжденія противъ великихъ писателей, какъ будто они сдѣлались совершенно другими людьми. Не безъ робости отправился я къ Гете. Всѣ описывали его равнодушнымъ ко всему на свѣтѣ. Г-жа Кальбъ говорила, что онъ не удивляется ничему и даже самому себѣ. Каждое слово его — ледъ, даже въ отношеніи постороннихъ людей, которыхъ онъ нерѣдко допускаетъ къ себѣ; въ немъ что-то чопорное, гордое, и только одни предметы искусства интересуютъ его. Я пришелъ къ нему изъ одного любопытства. Его домъ поразилъ меня; это единственный домъ въ Веймарѣ въ итальянскомъ стилѣ; это пантеонъ, полный картинъ и статуй. Мнѣ сдѣлалось страшно. Наконецъ богъ вышелъ, холодный и молчаливый. „Французы подступаютъ къ Риму“, сказалъ Кнебель. — „Гмъ“ произнесъ богъ. У него оживленное лицо, въ глазахъ огонь. Но когда рѣчь зашла объ искусствѣ, о публикѣ и т. д., то онъ сдѣлался настоящимъ Гете. Онъ говоритъ не такъ краснорѣчиво и плавно какъ Гердеръ, но болѣе опредѣленно и спокойно. Въ заключеніе онъ прочелъ намъ свое великолѣпное, не изданное стихотвореніе, — его чтеніе походитъ на громъ, перемежающійся съ шумомъ дождевыхъ капель; пламя пробилось сквозь ледяную кору и на мой восторгъ онъ отвѣчалъ пожатіемъ руки. Прощаясь, онъ снова пожалъ мнѣ руку и просилъ меня еще разъ посѣтить его… Я могу, если захочу, бывать здѣсь на всѣхъ обѣдахъ. Здѣсь меньше женируются, чѣмъ въ Парижѣ, къ ручкѣ не подходятъ, а молча отвѣшиваютъ поклонъ, встаютъ изъ-за обѣда и не благодарятъ. Это тонъ высшаго свѣта, средній же классъ такъ же чопоренъ и накрахмаленъ, какъ мой галстухъ. На что здѣсь въ особенности жалуются, такъ это на нарумяненный эгоизмъ и не нарумяненное невѣріе».

19 іюня Шарлота Кальбъ писала изъ Іены Жанъ-Полю: "Я была у Шиллера. Онъ распрашивалъ меня о Веймарѣ и я сказала, что вы тамъ. Вашихъ произведеній онъ не понимаетъ, — я замѣчаю это по его тону. Я сказала съ вызывающимъ взглядомъ и напирая на слова: «Жанъ-Поль очень, очень интересенъ». — «Да, отвѣчалъ Шиллеръ, мнѣ бы желалось съ нимъ познакомиться». 22 іюля Гете писалъ Шиллеру: «Рихтеръ такое сложное существо, что у меня не достанетъ времени, чтобы высказать вамъ мое мнѣніе о немъ… Вы должны его видѣть и мы охотно поговоримъ о немъ Его цѣнятъ здѣсь такъ же, какъ и его произведенія, — то слишкомъ высоко, то слишкомъ низко, но никто не въ состояніи понять эту странную личность». Жанъ-Поль 26 іюля писалъ Отто: «Вчера я былъ у каменнаго Шиллера, котораго, какъ подводнаго камня, избѣгаютъ всѣ. Лицо у цего неправильное, но рѣзкое, точно высѣчено изъ камня, но безъ любви. Онъ говоритъ такъ же хорошо, какъ пишетъ. Онъ былъ необыкновенно любезенъ и тутъ же предложилъ мнѣ участвовать въ „Horen“. Шиллеръ съ своей стороны объ этой встрѣчѣ писалъ Гете: „Мнѣ онъ показался не дурнымъ человѣкомъ, только чуждымъ всему, какъ будто онъ свалился съ луны. Онъ съ интересомъ и любовью смотритъ на все, только не тѣмъ брганомъ, которымъ обыкновенно смотрятъ“. Понятно, что Шиллеру, стремившемуся изъ человѣка создать идеалъ, Жанъ-Поль показался чуждъ, которому идеалъ казался всегда постороннимъ предметомъ, а на фантазію онъ смотрѣлъ какъ на „окаменѣлыя растенія, которыхъ нѣтъ въ нашемъ климатѣ и которыя слѣдуетъ выкапывать въ другой странѣ“. Относительно Жанъ-Поля Гете писалъ Шиллеру слѣдующее: „Я очень радъ, что вы видѣли Рихтера. Его любовь къ истинѣ, его любознательность расположили меня въ его пользу. Но общественный человѣкъ есть родъ теоретика, и я сомнѣваюсь, чтобъ онъ когда нибудь сблизился съ нами, хотя теоретически онъ симпатизируетъ намъ“. Подобное мнѣніе все-таки не мѣшало ему и Шиллеру благосклонно относиться къ Жанъ-Полю. Но выходка послѣдняго испортила все дѣло. Шиллеръ случайно въ „Horen“ назвалъ Гете нѣмецкимъ Проперціемъ и Жанъ-Поль по поводу этого въ письмѣ къ Кнебелю выразился: „что въ смутное время, переживаемое нами, мы едва-ли нуждаемся въ какомъ-нибудь Теренціи или Проперціи“. Объ этомъ узналъ Гете и въ отмщеніе за эту „дерзкую выходку г-на Рихтера“ послалъ въ Альманахъ Шиллера злую эпиграмму „Китаецъ въ Римѣ“. Шиллеръ, считая себя также оскорбленнымъ, не замедлилъ написать другую эпиграмму на великаго юмориста и такимъ образомъ нечего уже было думать о сближеніи Жанъ-Поля съ Шиллеромъ и Гете.

Но похожденія юмориста въ Веймарѣ еще тѣмъ не кончились. Осенью 1798 г. онъ вновь пріѣхалъ въ этотъ городъ и прожилъ тамъ до весны 1800 г. Въ это время начался его романъ съ Шарлотою Кальбъ. Онъ писалъ къ Отто: „Довольно поздненько проявилась у меня страсть. Женщина, которую я въ первый мой пріѣздъ сюда описывалъ тебѣ титанидою и съ которою я имѣлъ сцену, похожую на то, какъ еслибъ я курилъ трубку въ пороховомъ магазинѣ, возвратилась на дняхъ изъ деревни и имѣетъ намѣреніе выйти за меня замужъ. Короче: на одномъ вечерѣ, когда мы ужинали у нея вмѣстѣ съ Гердеромъ, она мнѣ прямо высказала это желаніе“. Объ этомъ бракѣ, если вѣрить Жанъ-Полю, Шарлота думала серьезно и даже хлопотала о разводѣ съ мужемъ. По поводу этого юмористъ писалъ другу: „Здѣсь презабавные нравы, которые я могу описать только словесно. Здѣсь въ семейномъ быту полнѣйшая революція и жены не имѣютъ никакого значенія. Виландъ беретъ къ себѣ въ домъ свою прежнюю любовницу Ла-Рошъ, а г. Кальбъ предоставляетъ своей женѣ выгоды…. Однимъ словомъ, нравственная революція здѣсь не хуже политической и такъ же убійственна“. Но титанида для нѣжнаго Жанъ-Поля оказалась слишкомъ титаническою и онъ отказался отъ брака съ нею, какъ отказался отъ него Шиллеръ. Послѣ размолвки съ возлюбленною юмористъ поспѣшилъ въ Берлинъ, откуда онъ получалъ восторженныя приглашенія. Вотъ какъ онъ описываетъ Отто свое пребываніе въ этомъ городѣ: „Небо, какая простота и какое образованіе! Ученый Цельнеръ ввелъ меня въ масонскую ложу, гдѣ собралось до восьмидесяти ученыхъ мужей, съ ихъ женами и дочерьми. Много волосъ пріобрѣлъ я и не мало раздалъ своихъ, такъ что я могъ бы отлично жить, еслибы вздумалъ торговать не тѣмъ, что находится подъ черепомъ, а что растетъ на немъ. Флекъ-трагикъ выше Ифланда и Унцельманъ играли божественно. Королева пригласила меня въ Санъ-Суси, и я обѣдалъ у нея. За столомъ не придерживались строгаго этикета; всѣ говорили такъ же свободно, какъ свободно пишу я на этомъ листѣ. Клянусь Богомъ, что только въ Берлинѣ понимаютъ свободу и законъ“! Генріета Герцъ, занимавшая въ то время высокое положеніе въ берлинскомъ обществѣ, передаетъ намъ, въ какомъ восторгѣ былъ Жанъ-Поль отъ Берлина и тамошнихъ дамъ. Въ своихъ воспоминаніяхъ она говоритъ, что трудно описать, какимъ вниманіемъ пользовался онъ у женщинъ даже высшаго аристократическаго кружка. Онѣ были благодарны ему за то, что онъ въ своихъ произведеніяхъ усердно занимался ими и сумѣлъ проникнуть въ самые сокровенные изгибы ихъ ума и чувства; въ особенности же знатныя дамы были признательны ему за то, что онъ изобразилъ ихъ гораздо идеальнѣе, чѣмъ онѣ были на самомъ дѣлѣ. Основаніемъ этого, по мнѣнію Герцъ, было то, что когда онъ изображалъ женщинъ высшаго сословія, то вовсе не зналъ ихъ, а предоставилъ полную свободу своей богатой фантазіи. Когда же онъ впослѣдствіи поближе сошелся съ ними, то онѣ употребляли всѣ возможныя средства, чтобы поддержать въ немъ это лестное для нихъ заблужденіе и казаться ему какъ можно идеальнѣе». Но королю наконецъ надоѣло это восторженное поклоненіе юмористу. Въ высшей степени прозаическая натура, эстетическая потребность которой не шла далѣе романовъ Лафонтена, Фридрихъ-Вильгельмъ ІІІ-й отказалъ въ просьбѣ знатныхъ дамъ назначить юмористу пенсію, сказавъ при этомъ: «пора перестать расхваливать этого Жанъ-Поля. Можно писать хорошіе романы, но это еще не заслуга, которую слѣдуетъ поощрять. Что же послѣ этого скажутъ великій государственный человѣкъ или герой, спасшій отечество? Женщины всегда умѣютъ пересолить». Впослѣдствіи поэтическое скитальничество Жанъ-Поля окончилось бракомъ: въ 1801 году онъ женился на милой обитательницѣ Берлина, Каролинѣ Мейеръ. Но оригинальнымъ событіемъ въ его жизни была его дружба съ герцогомъ Эмилемъ Августомъ Саксенъ-Готскимъ. Этотъ замѣчательный чудакъ также упражнялся въ литературѣ и писалъ романъ «Килленіонъ», въ которомъ намѣревался изобразить греческую жизнь. Даже въ вѣкъ богатый оригинальными личностями герцогъ поражалъ всѣхъ своими причудами. Жанъ-Поль говорилъ, что онъ подверженъ «титаноманіи» и весьма мѣтко называлъ его «олицетвореннымъ туманомъ». И дѣйствительно его преслѣдовала какая-то туманная страсть сдѣлаться во что бы то ни стало великимъ человѣкомъ, какая-то болѣзненная погоня за дѣятельностію. Гете справедливо называлъ его «глупцомъ», за что герцогъ обозвалъ его «педантомъ». Его неистощимая фантазія была въ постоянной дѣятельности, его поступки доходили до грандіозной нелѣпости. То представлялъ онъ изъ себя грека, лежалъ на софѣ и разыгрывалъ аркадскую сцену; то наряжался китайскимъ мандариномъ или въ женскомъ платьѣ, съ накинутою на голыя плечи шалью, кокетничалъ съ цѣлымъ дворомъ. Скука пожирала его и онъ дѣйствительно былъ бы достоинъ сожалѣнія, еслибъ своими анти-патріотическими поступками во время Наполеоновскихъ войнъ не возбудилъ всеобщаго негодованія.

Но мы отдалились отъ Шиллера и его спокойной жизни въ Іенѣ; возвращаясь къ нему, мы надѣемся, въ оправданіе какъ этого, такъ и другихъ отступленій, представить по возможности полный очеркъ времени нашего поэта…. Осень 1796 года была для Шиллера грустною эпохою. Смерть снова появилась въ Солитюдѣ. 7-го сентября, на 73 году жизни скончался маіоръ Шиллеръ на рукахъ своей жены и двухъ дочерей, такъ какъ Кристофина до конца оставалась при больномъ и во все время твердостію своего характера вносила утѣшеніе въ убитое горемъ семейство. Глубокою скорбью проникнуто его письмо къ матери въ отвѣтъ на полученное извѣстіе о смерти отца. «Уже давно, писалъ онъ, я не ждалъ хорошаго исхода, но когда неизбѣжная смерть пришла, то произвела на меня потрясающее дѣйствіе. Какъ подумаешь о томъ, что дорогое существо, къ которому мы съ дѣтства были привязаны искреннею любовью, покинуло насъ и покинуло безвозвратно, невольный ужасъ сжимаетъ сердце. Но для васъ, милая матушка, дѣлившей такъ долго горе и радость съ покойнымъ, эта разлука еще ужаснѣе. Воспоминая о его трудной и дѣятельной жизни, намъ остается только благодарить Провидѣніе^ которое даровало ему силу и мужество пройти такъ честно и славно свой долгій жизненный путь. Не малый подвигъ, посреди постоянныхъ тревогъ и заботъ, прожить до глубокой старости и съ чистою, дѣтскою душою оставить міръ. Я бы желалъ умереть такою завидною смертью, еслибы мнѣ даже пришлось вынести всѣ его страданія. Жизнь есть тяжелое испытаніе и счастіе въ ней сопряжено съ великими опасностями для сердца и для истиннаго покоя. Я не хочу утѣшать васъ и милыхъ сестеръ, — вы сами чувствуете всю тяжелую утрату, понесенную нами, и вмѣстѣ съ тѣмъ сознаете, что одна смерть могла только положить конецъ подобнымъ страданіямъ. Нашъ дорогой отецъ перешелъ въ лучшій міръ, и настанетъ время, когда и мы послѣдуемъ за нимъ. Его образъ никогда не изгладится изъ нашего сердца, а скорбь о немъ еще болѣе сблизитъ насъ. За пять или шесть лѣтъ тому назадъ вы не предчувствовали, что эту утрату замѣнитъ вамъ братъ и что я переживу отца. Богъ рѣшилъ иначе, и мнѣ предстоитъ еще радость быть для васъ чѣмъ-нибудь»… Поэтъ, принесшій въ этихъ строкахъ благочестивую дань покойному отцу, нашелъ богатый источникъ утѣшенія въ кружкѣ искреннихъ и дорогихъ ему друзей. Его свояченица Каролина пріѣхала съ своимъ вторымъ мужемъ Вильгельмомъ Вольцогеномъ изъ мирнаго Бауербаха въ Рудольштатъ и потомъ въ Іену, откуда, стараніями Гете, Вольцогенъ былъ вызванъ въ Веймаръ и назначенъ камергеромъ. Славные дни прожили обѣ сестры и Шиллеръ въ Іенѣ. Гете также часто бывалъ въ ихъ кружкѣ «Радость отъ неожиданной встрѣчи съ сестрой и съ Шиллеромъ была велика, разсказываетъ Каролина. Прекрасная жизнь ожидала насъ, та чудная жизнь, о которой мы мечтали въ юности. Гете принималъ живое участіе въ насъ, а его дружба съ Шиллеромъ, ихъ постоянный обмѣнъ идей — радовали и восторгали насъ». Послѣ переселенія Вильгельма и Каролины въ Веймаръ, мѣсто ихъ заступилъ Гумбольтъ. Онъ въ началѣ ноября пріѣхалъ въ Іену и вслѣдъ за тѣмъ начались умственныя сношенія между нимъ и поэтомъ.

Ежедневныя сношенія съ подобнымъ человѣкомъ были крайне благотворны для Шиллера въ то время, когда цѣлая масса противниковъ оскорбляла его и Гете. Война Ксеній возмутила всю литературную грязь и обоимъ поэтамъ пришлось вынести не мало явныхъ и тайныхъ обидъ самаго пошлаго свойства. Нужно было обладать большою силою воли, чтобы не отвѣчать на всѣ эти грязныя выходки. Хотя Гете еще въ 1798 г. не отказывался продолжать «Ксеній», но обоими поэтами уже руководило желаніе серьезными произведеніями доказать публикѣ, на сколько они правы, преслѣдуя и порицая все бездарное и пошлое въ литературѣ. Съ этою цѣлію Гете усердно трудился надъ своимъ эпическимъ стихотвореніемъ Германъ и Доротея. Шиллеръ, интересуясь этимъ великимъ произведеніемъ друга, и хотя съ недовѣріемъ относясь къ читающей публикѣ, также приступилъ къ поэтическимъ созданіямъ. «Недурно бы было выпустить въ свѣтъ что-нибудь серьезное и дѣльное, писалъ онъ 18 Ноября Гете, но когда я подумаю, что ваше лучшее произведеніе Вильгельмъ Мейстеръ и другія, помѣщенныя въ „Альманахѣ музъ“, публика, находясь подъ вліяніемъ мелкихъ и придирчивыхъ нападковъ нашихъ противниковъ, встрѣтила равнодушно, то мнѣ, при всемъ моемъ желаніи, едва ли удастся добиться какого нибудь успѣха. Вамъ никогда не простятъ вашей правды, никогда не примирятся съ вашей глубокою натурой, какъ не полюбятъ моего направленія, стоящаго въ разрѣзъ съ настоящимъ временемъ». Но относительно публики нашъ поэтъ ошибался: какъ только онъ вновь выступилъ художникомъ, изгладилось и дурное впечатлѣніе, оставленное Ксеніями. Желая и самъ избавиться отъ этого впечатлѣнія, Шиллеръ съ осени погрузился въ поэтическій міръ своего Валленштейна. Посреди этого труда, вызвавшаго всѣ силы его ума, провелъ онъ зиму спокойно и весело. Въ пріятномъ обществѣ также недостатка не было. Александръ Гумбольдтъ, предчувствуя свою славную ученую будущность, воротился къ брату и друзьямъ. Даже Шеллингъ сблизился съ своимъ землякомъ и каждую недѣлю Шиллеръ бесѣдовалъ съ философомъ и Нитмайеромъ. Гете при первой возможности также пріѣзжалъ и приводилъ въ восторгъ своихъ друзей вновь написанными пѣснями своего эпоса. «Безъ волненія я не могу вспомнить, пишетъ Каролина Вольцогенъ, — когда растроганный Гете, со слезами на глазахъ, читалъ намъ четвертую пѣснь, гдѣ описывается разговоръ Германа съ матерью подъ грушевымъ деревомъ. Такъ таешь отъ своего собственнаго огня, сказалъ онъ, вытирая слезы». Счастливые люди! Мы, потомки, невольно завидуемъ вашей способности въ самое смутное время находить утѣшеніе въ литературѣ и отъ всѣхъ политическихъ волненій укрываться въ царствѣ красоты!

Послѣ новаго 1797 года въ нашемъ поэтѣ пробудилось желаніе перемѣнить мѣсто жительства. 31 января онъ сообщалъ Гете о своемъ намѣреніи переселиться въ Веймаръ, если онъ тамъ найдетъ удобную квартиру. Кромѣ того и Лотту тянуло въ этотъ городъ, такъ какъ Вольцогенъ и Каролина также переѣхали туда Онъ просилъ Гете уступить ему домикъ въ саду, который въ «счастливые веймарскіе дни» игралъ такую большую роль, но оставилъ это намѣреніе, потому что у зналъ, что въ этомъ домикѣ жить съ семействомъ неудобно даже въ лѣтнее время. Вслѣдствіе этого онъ рѣшился пріискать себѣ квартиру гдѣ-нибудь въ окрестностяхъ Іены, и 7-го февраля писалъ Кернеру: «Я торгую теперь домъ съ садомъ и надѣюсь устроить это дѣло. Домъ очень удобенъ для лѣтняго помѣщенія и для такого семейства, какъ мое, а если къ 1200 талерамъ, которые онъ мнѣ будетъ стоить, прибавлю еще 600, то это будетъ просторная и отличная квартира даже для зимняго жилья. Садъ довольно великъ и мѣстоположеніе превосходное. Это пріобрѣтеніе, я надѣюсь, принесетъ не малую пользу моему здоровью». Гете совѣтовалъ ему не упускать этого дома, и такимъ образомъ покупка состоялась. Во время приготовленій къ переѣзду поэтъ получилъ съ далекаго сѣвера, изъ родины Густава-Адольфа, почетное посланіе. «На дняхъ, писалъ онъ Гете, — я получилъ великолѣпный пергаментный листъ изъ Стокгольма. Я думалъ, вскрывая этотъ дипломъ съ большою восковою печатью, что оттуда вывалится по крайней мѣрѣ пенсіонъ, но въ концѣ концовъ это оказался простой дипломъ Академіи наукъ. Но все-таки меня радуетъ, что корни мои распространяются и мое существованіе занимаетъ другихъ». Этому же другу онъ писалъ 2-го мая: «Привѣтствую тебя изъ моего новаго жилища, въ которое я сегодня переселился. Великолѣпный ландшафтъ окружаетъ меня, солнце заходитъ въ моихъ глазахъ и соловьи поютъ. Все окружающее веселитъ меня и мой первый вечеръ на собственной землѣ предвѣщаетъ много хорошаго». И дѣйствительно это предвѣщаніе не обмануло его: подъ деревьями въ саду были созданы баллады, Пѣснь о колоколѣ и Валленштейнъ.

На юго западной сторонѣ Іены находится узкая дорога для пѣшеходовъ, такъ называемая монашеская улица, ведущая къ небольшому возвышенію, на которомъ стоялъ тогдашній домъ Шиллера. Теперь онъ превращенъ въ обсерваторію и для этой цѣли къ нему пристроена круглая башня. За этимъ домикомъ былъ разбитъ садъ съ клумбами для цвѣтовъ, а на заднемъ планѣ находилась небольшая рощица. отъ которой спускалась аллея прямо къ Леутрбаху. Подъ тѣнью липъ и сосенъ во время Шиллера стояла хижина, въ которой обыкновенно въ лѣтнее время работалъ поэтъ. Хижина теперь сломана, а вмѣсто нея положенъ неотесанный камень съ надписью: «Здѣсь Шиллеръ писалъ Валленштейна». Въ сторонѣ, въ зелени, стоитъ каменный столъ. Тамъ поэтъ въ лѣтнія ночи часто сиживалъ съ друзьями; тамъ, при свѣтѣ луны, онъ, полный великихъ идей, съ надеждою на будущность, бесѣдовалъ съ Гете. Онъ былъ доволенъ своимъ маленькимъ имѣніемъ и полушутя, полусерьезно говорилъ, что это «помѣстье» придаетъ ему болѣе «вѣса и значенія». Садъ для него былъ родиною: здѣсь, въ мирномъ уединеніи, вдали отъ свѣтскаго шума, ему было отрадно, такъ что впослѣдствіи, уже переселившись въ Веймаръ, онъ не рѣдко пріѣзжалъ въ это тихое убѣжище, чтобъ, не стѣсняемый никѣмъ, мыслить и творить. Здѣсь въ ночной тиши зарождались мысли, которыя будутъ жить, пока существуетъ человѣчество, и облекались въ тѣ чудные и роскошные звуки, которыми будетъ восторгаться не одно поколѣніе.

«Поэзія теперь во всякомъ случаѣ будетъ моимъ единственнымъ занятіемъ», писалъ Шиллеръ Гумбольдту въ 1795 г. У него было твердое намѣреніе, послѣ войны Ксеній, выпустить въ свѣтъ что-нибудь «замѣчательное». Гете, для котораго поэзія была потребностью его натуры, безъ долгаго размышенія приступилъ къ созданію Германа и Доротеи. Шиллеръ же, напротивъ, смотрѣлъ на поэзію какъ на сознательную дѣятельность, какъ на результатъ процесса мышленія, поэтому онъ долго колебался, куда направить пробудившееся въ немъ вновь поэтическое стремленіе. Съ одной стороны, какъ онъ писалъ Гумбольдту, ему «хотѣлось написать романическій разсказъ въ стихахъ», съ другой стороны его занималъ уже прежде задуманный драматическій сюжетъ, Мальтійцы, и къ этому труду поощрялъ его Гете еще въ началѣ ихъ сближенія. Но онъ не могъ ни на что рѣшиться и обращался къ Гумбольдту съ вопросомъ, писать ли ему эпосъ или драму. Эстетическій знатокъ отвѣчалъ: «Если смотрѣть на драматическую поэзію какъ на живое изображеніе дѣйствія или характера, какъ на картину человѣка въ борьбѣ съ судьбою, то я нахожу, что оригинальность, ее характеризующая, здѣсь какъ нельзя болѣе у мѣста, потому что главное дѣйствіе здѣсь происходитъ посредствомъ чувства возвышеннаго. Здѣсь все стремится на встрѣчу момента рѣшенія; сила ума и характера должна дойти до высшаго напряженія, чтобы преодолѣть могущество судьбы, а не быть ею побѣжденнымъ. Чтобъ изобразить это положеніе во всемъ его величіи, необходима высшая энергія генія, и я нахожу васъ какъ нельзя болѣе способнымъ на созданіе такого великаго произведенія. Если вы удачно выберете сюжетъ, то васъ никто не превзойдетъ». Другъ попалъ въ цѣль и трагическій сюжетъ былъ выбранъ — Валленштейнъ. Но Шиллеръ не могъ вполнѣ отдаться созданію драматическаго произведенія уже по той простой причинѣ, что онъ долженъ былъ заботиться объ «Альманахѣ Музъ», который до 1801 г. выходилъ ежегодно и все значеніе котораго заключалось въ его собственныхъ статьяхъ. Кромѣ того этому намѣренію препятствовало еще эпическое настроеніе Гете, имѣвшее вліяніе на него; наконецъ, въ самомъ развитіи генія Шиллера эпическій элементъ былъ переходною ступенью отъ лиризма къ драмѣ.

Такимъ образомъ 1797 г. былъ «годомъ балладъ», который лучше назвать эпохою балладъ, потому что онъ продолжался нѣсколько лѣтъ. Въ прекрасномъ соперничествѣ, которое могли развить только Гете и Шиллеръ, создавали они свои баллады и романсы. Въ іюнѣ Гете написалъ Бога и баядерку, а Шиллеръ Водолаза. Затѣмъ въ 1797—98 г. появились слѣдующіе романсы Шиллера: Перчатка, Поликратовъ перстень, Ивиковы журавли, Рыцарь Тоггенбургъ, Сраженіе съ змѣемъ и рядъ стихотвореній, къ которымъ принадлежатъ: Надовесскій плачъ, жалобы дѣвушки, Торжество побѣдителей и жалоба Цереры. Въ другой отдѣлъ стихотвореній входятъ (1801—7): Геро и Леандръ, Кассандра, графъ Габсбургскій, Юноша у ручья и Альпійскій стрѣлокъ. Разбирать каждое изъ этихъ стихотвореній займетъ много мѣста и будетъ лишнимъ, такъ какъ большая часть изъ нихъ намъ знакома еще съ дѣтства. Если строго придерживаться опредѣленія поэзіи, то Шиллера нельзя назвать поэтомъ балладъ, потому что всѣ его эпическія стихотворенія, за немногими исключеніями, соотвѣтствуютъ скорѣе названію романса, чѣмъ баллады. Баллада беретъ свой сюжетъ изъ области сказаній непосредственно, не подчиняя его анализу; кромѣ того здѣсь въ человѣческій міръ нерѣдко вторгается власть духовъ и демоновъ. Напротивъ въ романсѣ человѣческій духъ является самостоятельнымъ и дѣйствуетъ въ своей области нравственности. Это философское различіе баллады отъ романса опредѣлилъ, какъ извѣстно. Эхтенмейеръ и вслѣдствіе этого Гете можно назвать пѣвцомъ балладъ, а Шиллера поэтомъ романсовъ. Новѣйшая эстетика не безъ основанія доказала, что отъ строгого примѣненія этого различія можно впасть въ отвлеченную категорію; кромѣ того опредѣленіе Эхтенмейера не обнимаетъ цѣлой области поэзіи — балладъ и романсовъ. Фишеръ въ остроумномъ разсужденіи о балладѣ и романсѣ назвалъ ихъ «объективнымъ лиризмомъ» и его изысканіе подкрѣпляется приведеннымъ выше указаніямъ, что Шиллеръ, вслѣдствіе внутренней потребности, смотрѣлъ на лирическую поэзію какъ на переходную ступень отъ лирики къ драмѣ. Нашъ поэтъ вносилъ въ свой разсказъ такую силу и полноту, которыя невольно указывали на присутствіе драматическаго элемента. Романсы Шиллера — я говорю только о Водолазѣ, Перчаткѣ, о величественномъ появленіи хора фурій въ Ивиковыхъ журавляхъ, о чудномъ описаніи сраженія съ змѣемъ — полны драматическаго элемента, а позднѣйшіе романсы, какъ графъ Габсбургскій, переходятъ окончательно въ маленькую драму. Удивительно, даже не понятно, почему въ романсахъ нашего поэта не замѣтили поэтическаго реализма. Правда, что у него главную роль играетъ психологическій процессъ, тогда какъ Гете въ своихъ балладахъ сближаетъ наше чувство съ таинственными силами природы, изображая ихъ въ объективной формѣ. Вслѣдствіе этого самый психологическій моментъ въ романсахъ Шиллера не абстрактный, а скорѣе конкретный. Душевное настроеніе наглядно выражается въ объективности, а нравственная сила, которою Шиллеръ, какъ поэтъ романсовъ, надѣляетъ своихъ героевъ, изображается въ реальныхъ образахъ.

Вмѣстѣ съ романсами Шиллеръ въ это время писалъ и лирическія стихотворенія, удачно названныя Гофмейстеромъ культурно-историческими. Лиризмъ этотъ чувствуется уже у него въ Художникахъ, чтобы затѣмъ перейти въ полнѣйшую гармонію въ Пѣсни о колоколѣ. Связующимъ звеномъ этихъ двухъ стихотвореній можно назвать «Прогулку», которая, какъ мы видѣли, была уже написана въ 1795 г. Эта элегія, по опредѣленію Гумбольдта, принадлежитъ къ числу «лучшихъ и возвышенныхъ» произведеній Шиллера, потому что она сопоставляя измѣнчивое стремленіе человѣка съ вѣчнымъ, неизмѣннымъ закономъ природы, заключаетъ въ себѣ всю исторію человѣка, весь результатъ и ходъ его начинаній, его успѣхи и неизбѣжный конецъ въ картинахъ, полныхъ правды. Если вспомнить, какимъ смѣлымъ взглядомъ поэтъ обозрѣваетъ царство природы и ума,

Въ ужасающемъ случаѣ ищетъ закона

И явленій хаосъ къ полюсу хочетъ привесть *),

• ) Прогулка, пер. Крешера.

то можно согласиться съ извѣстнымъ американскимъ писателемъ Эмерсономъ, что «геній въ каждой области органической жизни находитъ вѣчное единство; онъ изслѣдуетъ основную идею и видитъ, какъ изъ одного круга исходятъ лучи, распространяютъ свой свѣтъ, чтобы затѣмъ снова соединиться въ одномъ далекомъ діаметрѣ». Этотъ культурно-историческій взглядъ, которымъ Шиллеръ въ зеркалѣ прошедшаго прозрѣвалъ настоящее и будущее, встрѣчаемъ мы въ его другомъ стихотвореніи: «Элевзинскій праздникъ» впервые напечатанномъ въ «Альманахѣ музъ» за 1799 г. Здѣсь поэтъ чрезвычайно удачно развилъ изъ греческаго миѳа о Церерѣ цивилизующую силу нравственности. Стихотвореніе это какъ бы служитъ протестомъ противъ насилій Французской революціи, разрушительнымъ принципамъ которой противопоставлена благотворная идея образованія. Устами богини поэтъ вѣщаетъ народамъ, что человѣческое общество зиждется только на гуманныхъ нравахъ и отъ нихъ пріобрѣтаетъ свободу и силу. Затѣмъ всѣ моменты культурно-историческаго лиризма нашего поэта соединились въ величавой Пѣснѣ о колоколѣ. Это одно изъ тѣхъ геніальныхъ созданій, которыя по своей чисто-человѣчной красотѣ невольно увлекаютъ всѣ сердца, а мы, нѣмцы, можемъ смѣло сказать, что это стихотвореніе вошло въ нашу плоть и кровь. Кромѣ того его можно назвать самымъ народнымъ стихотвореніемъ не только нашей, но и всей новѣйшей литературы. Когда Шиллеръ писалъ эту пѣснь, то онъ находился на высотѣ своего поэтическаго воззрѣнія: его философскій идеалъ окрѣпъ отъ реализма жизни и исторіи. Поэтому и самое стихотвореніе отличается удивительною гармоніей идеала и дѣйствительности, какъ отличается хорошій колоколъ удачнымъ сплавомъ металловъ. Драматическое, живое описаніе литья колокола, какъ художественною рамкою, окружаетъ великую и богатую картину человѣческой жизни. Мастерская, гдѣ льется колоколъ, незамѣтно превращается въ міръ; событія частной жизни, переданныя съ замѣчательною душевною теплотою, переплетаются съ событіями государственной и гражданской жизни, а въ судьбѣ семьи отражается судьба человѣчества. Шиллеръ долго носилъ въ душѣ это благородное произведеніе и мысль написать его, какъ мы знаемъ, впервые появилась у него въ Рудольштатѣ въ 1788 г. Началъ же онъ писать его не ранѣе 1797 г., какъ видно изъ его письма къ Гете: «Это стихотвореніе близко моему сердцу, и мнѣ придется потратить на него нѣсколько недѣль». Но трудъ продолжался не недѣли, а годы. 13 сентября онъ писалъ Гете, что по случаю болѣзни не можетъ приняться за Колоколъ, о чемъ онъ особенно не горюетъ, потому что ему хочется поработать надъ этимъ стихотвореніемъ еще годъ, чтобъ оно окончательно созрѣло и получило совершенную форму. Гете на это отвѣчалъ ему: «Звонкость колокола зависитъ отъ продолжительной выплавки мѣди и отъ очистки ея отъ шлаковъ», и дѣйствительно выплавка мѣди продолжалась еще 2 года и только въ 1799 г., послѣ окончанія Валленштейна, появился Колоколъ.

Тихо, почти уединенно провелъ нашъ поэтъ лѣто 1797 г. и слѣдующій годъ. Въ его дружескихъ отношеніяхъ образовался большой пробѣлъ съ отъѣздомъ В. Гумбольдта въ Парижъ, гдѣ онъ, посреди политической неурядицы, писалъ свою знаменитую статью о Германѣ и Доротеѣ, чтобы на этомъ стихотвореніи развить законы эпической и даже всеобщей поэзіи. Добродушіе Гумбольдта умѣло поддерживать сношенія Шиллера съ іенскимъ ученымъ міромъ, но какъ только нестало этого посредника, поэтъ все болѣе и болѣе началъ удаляться отъ своихъ товарищей и не принималъ никакого участія въ распряхъ и интригахъ, господствовавшихъ въ то время въ университетѣ. Блестящій періодъ этого университета приближался къ концу; но все таки упадокъ его, съ отставкою Фихте въ 1799 г., не былъ такъ великъ, какъ опасались. Извѣстно, что смѣлый философъ сдѣлался жертвою обратнаго направленія, которое Французская революція внесла въ высшій нѣмецкій кругъ, — если не вездѣ, то во многихъ мѣстахъ. Аристократія начала смотрѣть на просвѣщеніе какъ на страшный призракъ, противъ котораго во что бы то не стало слѣдовало принять строгія мѣры. Статья Фихте «Ueber den Grund unseres Glaubens an eine göttliche Weltordnung», помѣщенная въ философскомъ журналѣ, издаваемомъ имъ вмѣстѣ съ Цитгаммеромъ, подняла цѣлую бурю. Кургессенское правительство конфисковало журналъ и требовало у веймарскаго герцога наказать профессора за атеизмъ. Карлъ-Августъ былъ, какъ извѣстно, человѣкъ свободномыслящій, который за нѣсколько дней до своей смерти, во время всеобщаго мрака, смѣло высказывался противъ политическаго и религіознаго обскураннизма, а потому веймарское правительство не преслѣдовало Фихте и рѣшило сдѣлать ему только выговоръ за его «неосмотрительность». Но Фихте былъ не такой человѣкъ, чтобы получать выговоры тамъ, гдѣ онъ считалъ себя правымъ. Такъ какъ, по его убѣжденію, оскорбить его значило оскорбить свободу мысли и свободу науки, то онъ рѣшилъ не уступать и, въ случаѣ выговора, требовать отставки. Отставка была дана и онъ отправился въ Берлинъ, который тогда еще не былъ Берлиномъ Вёльнеровъ и Бишофсвердеровъ. Фридрихъ-Вильгельмъ III, жизнь котораго въ то время не была омрачена несчастіями, при вступленіи своемъ на престолъ, правилъ государствомъ не въ духѣ своего отца, а скорѣе въ духѣ великаго Фридриха, такъ что не обращалъ никакого вниманія на злые толки, возбужденные пребываніемъ Фихте въ Берлинѣ. Самъ философъ по поводу этого писалъ своей женѣ: «Король, получивъ извѣстіе о моемъ пріѣздѣ въ Берлинъ, сказалъ: „Если Фихте мирный гражданинъ и далекъ отъ всѣхъ опасныхъ связей, то я дозволяю ему спокойно проживать въ моемъ государствѣ. Положимъ, что онъ не совсѣмъ ладитъ съ Богомъ, но въ это дѣло я не мѣшаюсь“.

Сношенія съ Гете много оживляли уединенную жизнь, которую Шиллеръ велъ съ 1797 по 98 г. Гете проѣздомъ въ Швейцарію остановился на нѣсколько дней въ Штутгартѣ, гдѣ весело провелъ время въ обществѣ Даннекера и другихъ друзей Шиллера. „Когда подумаю только, что вы въ Штутгартѣ, писалъ ему поэтъ, — то не могу удержатся, чтобы не удариться въ саптиментальность. Чего бы я не далъ шестнадцать лѣтъ тому назадъ, чтобы видѣть васъ тамъ, и странно мнѣ покажется, когда я сравню прошедшіе дни въ томъ городѣ съ нашими настоящими отношеніями“. По поводу этого Гете отвѣчалъ изъ Швейцаріи: „Въ Штутгартѣ мнѣ было хорошо и отрадно. Объ васъ мы всѣ много вспоминали и говорили. Для насъ обоихъ, я думаю, было лучше, что мы съ вами встрѣтились позже и уже болѣе развитыми людьми“. Изъ Швейцаріи онъ также сообщалъ другу мысль создать эпосъ изъ легенды о Вильгельмѣ Теллѣ, которую Шиллеръ одобрялъ и въ письмѣ къ нему отъ 30 октября писалъ: „Изъ этого прекраснаго матеріала можно видѣть извѣстную будущность человѣческаго рода, какъ между высокими горами бываетъ просвѣтъ въ даль“. По возвращеніи Гете изъ Швейцаріи оба поэта много бесѣдовали о преобразованіи театра. Шиллера занимала мысль передѣлать историческія хроники Шекспира для сцены, при чемъ, какъ онъ говорилъ, можно бы было коснуться и новѣйшей эпохи. При этомъ онъ также обратилъ вниманіе на оперу и утверждалъ, что изъ нея, какъ изъ хоровъ древняго празднества Вакха, можно развить трагедію и придать ей благородную форму. Гете доказывалъ, что эта надежда уже достаточно осуществилась въ домъ-Жуанѣ, и жалѣлъ, что со смертію Моцарта „всякая попытка въ этомъ родѣ должна рушиться“. 5 января 1798 г. Шиллеръ идеалъ другу, какъ далеко подвинулся его Валленштейнъ и при этомъ прибавлялъ: „Я вижу, что перещеголялъ самого себя, вотъ каковы плоды нашихъ отношеній! Только частыя и постоянныя сношенія съ такою объективною натурою, какъ вы, дали мнѣ возможность расширить мои субъективныя воззрѣнія. Я нахожу, что ясность и разсудительность, явившіяся у меня впослѣдствіи, не уничтожили во мнѣ прежняго жара. Но мнѣ пріятнѣе бы было, еслибы вмѣсто того, чтобы самому говорить вамъ объ этомъ, я бы могъ услышать это изъ вашихъ устъ…“. „При той ясности, отвѣчалъ ему Гете, которую вы требуете отъ своихъ произведеній, я не сомнѣваюсь, что вы достигнете удовлетворительнаго результата. Наша счастливая встрѣча доставила намъ обоимъ много выгодъ, и я надѣюсь, что это взаимное вліяніе будетъ постоянно продолжаться. Вы мнѣ дали возможность вѣрнѣе взглянуть на разносторонность внутренняго человѣка, вы мнѣ дали новую молодость и вновь сдѣлали меня поэтомъ, которымъ я почти пересталъ быть“. Въ это же время Шиллеръ сообщилъ другу намѣреніе выбирать для своихъ произведеній только одни историческіе сюжеты, такъ какъ придумывать новые для него будетъ „подводнымъ камнемъ“, потому что, какъ онъ выражался, „другое дѣло, идеализировать реальное, чѣмъ реализировать идеальное“. Въ серьезныя бесѣды обоихъ поэтовъ нерѣдко примѣшивалась и шутка. Однажды Шиллеръ вздумалъ помистифицировать друга и послалъ ему идиллію, написанную Лоттою, выдавая ее за произведеніе „новаго поэта“ и желая знать его мнѣніе о немъ. Шиллеръ и Лотта, вѣроятно, вдоволь посмѣялись, когда Гете, не угадавъ „новаго поэта“, серьезно отвѣчалъ: „ Присланная идиллія представляетъ странное явленіе. Авторъ ея обладаетъ почти женскимъ дарованіемъ, прекраснымъ юношескимъ воззрѣніемъ на міръ и спокойнымъ, нравственнымъ чувствомъ“. 1-го марта наконецъ Шиллеръ получилъ дипломъ на званіе французскаго гражданина и по этому поводу писалъ Гете: „Васъ вѣротно позабавитъ, что я превратился во французскаго публициста“. Когда же черезъ нѣсколько дней онъ извѣщалъ Кернера о полученіи этого диплома, то при этомъ писалъ: „Вмѣстѣ съ этимъ почетнымъ свидѣтельствомъ я получилъ еще другое, отъ котораго тоже пользы мало. Меня наградили званіемъ Professor Ordinarius humanarius. Отъ этого званія толку мало, но меня радуетъ то, что мнѣ оказали эту внимательность, когда не ждали отъ меня никакой заслуги, такъ какъ я уже нѣсколько лѣтъ не читалъ лекцій“. Кернеръ отвѣчалъ на это письмо: „Парижскій дипломовъ настоящее время не имѣетъ никакого значенія. Кривлянье этихъ людей мнѣ опротивѣло. Званіе же профессора всегда можетъ имѣть свое достоинство“. Къ концу мая въ Іену пріѣхалъ Гете и прожилъ цѣлый мѣсяцъ. Съ пріѣздомъ его возобновились прежніе вечера въ саду Шиллера. 6 ноября поэтъ переѣхалъ въ городъ, и такимъ образомъ, въ постоянной перепискѣ съ Гете относительно постановки Валленштейна на сцену, наступилъ 1799 годъ.

ГЛАВА V.
Валленштейнъ.

Французскій и нѣмецкій театръ. — Ифландъ. — Коцебу. — Опытъ реформы. — Происхожденіе Валленштейна. — Трилогія Валленштейна на веймарской сценѣ. — Громадное впечатлѣніе. — Постановка трагедіи въ Берлинѣ. — Флекъ въ роли Валленштейна. — Результаты. — Шиллеръ и Луиза, королева прусская — Предложеніе изъ Англіи. Характеристика Валленштейна. Романтическая школа и ея отношенія къ Шиллеру. — Шеллингъ. — Новалисъ. — Оба Шлегеля. — Тикъ.

Исторія нѣмецкаго театра, котораго мы въ этомъ сочиненіи нерѣдко касались, имѣетъ много сходства съ развитіемъ нѣмецкой культуры; но, сопоставляя ее съ исторіей французскаго театра, мы вмѣстѣ съ тѣмъ можемъ прослѣдить рѣзкое различіе между развитіемъ нашего образованія и образованіемъ нашей западной сосѣдки. У французовъ централизація государственнаго механизма, созданная Ришелье, простиралась какъ на сценическое искусство, такъ и на культуру. Французская академія подчиняетъ своей опекѣ и театръ; создается придворная, а по ея фффиціальному образцу, устроиваются и провинціальныя сцены. Вмѣстѣ съ придворнымъ этикетомъ Лудовика XIV является театральный этикетъ. Трагическій церемоніалъ, какъ и комическая рутина, костюмы, мимика, языкъ, декламація, — все пріобрѣтаетъ типическія формы, а авторитетъ этихъ формъ еще упрочивается тѣмъ, что поэтическіе таланты заставляютъ забывать ихъ однообразіе и нелѣпость. „Классическая“ форма, въ которую Корнель, Расинъ, Вольтеръ и Мольеръ, втиснули Французскую трагедію и комедію отличалась безжизненностью и всѣ позднѣйшія попытки вдохнуть въ этотъ каменный истуканъ жизнь не имѣли успѣха. Видимое проклятіе тяготѣло надъ этими попытками, какъ тяготѣетъ оно надъ всякимъ обобщеніемъ, надъ всякою страстью подводить все подъ одинъ шаблонъ. Когда въ наше время французскій романтизмъ объявилъ войну академической опекѣ и, пользуясь этимъ литературнымъ возстаніемъ, разбилъ истуканъ, то весь драматическій переворотъ превратился въ театральную оргію, — вмѣсто классическаго педантизма явилась романтическая анархія. Съ нѣмецкою же сценою случилось наоборотъ: она возродилась изъ анархіи, которую еще и по сіе время не удалось окончательно по давить. За неимѣніемъ центральнаго двора и столицы, которые бы задавали тонъ, нашъ театръ, какъ и наша литература, не подпали академическому классицизму; но за то, съ другой стороны, отсутствіе просвѣщеннаго направленія на нашей сценѣ повлекло за собою цѣлую массу злоупотребленій. Нѣмецкому идеализму былъ предоставленъ полный просторъ, который не зналъ никакихъ границъ, не подчинялся ни закону, ни правиламъ. Стоитъ только про слѣдить нашу странствующую труппу актеровъ въ ихъ переѣздахъ изъ города въ городъ, чтобы представить себѣ всю не привлекательную картину нѣмецкаго театра. Каждый критикъ вносилъ въ сценическое искусство свою теорію, каждый поэтъ старался быть драматургомъ и каждый директоръ театра держался своихъ собственныхъ порядковъ. Даже нелѣпая галломанія, внесенная на нѣмецкую сцену Готшедомъ, принадлежала къ частному изобрѣтенію кабинетнаго ученаго. Лессингъ первый создалъ въ Германіи драму, но онъ далеко не вѣрилъ, чтобъ его гигантскій трудъ произвелъ всеобщее, вліяніе, иначе онъ не сказалъ бы въ своемъ предисловіи къ Натану: „Не знаю такого уголка въ Германіи, въ которомъ бы можно было поставить эту пьесу“. Нерѣдко встрѣчались между актерами личности, посвящавшія свою жизнь и геній на осуществленіе своего высокаго воззрѣнія на сценическое искусство, и нѣкоторые изъ нихъ дѣйствительно достигали успѣха. Такъ Акерманъ, Экгофъ, Шредеръ, при всѣхъ уступкахъ, дѣлаемыхъ ими неразвитому вкусу публики, много способствовали, чтобы нашу сцену изъ грубаго натурализма перенести въ сферу искусства. Устройство „національнаго театра“ въ Мангеймѣ, Вѣнѣ и другихъ городахъ хотя вначалѣ и не соотвѣтствовало этому громкому названію; но все таки упрочило сценическое искусство и дало возможность основать театральныя училища, въ которыхъ постепенно исчезала рутина и давала мѣсто художественнымъ воззрѣніямъ.

Но, къ сожалѣнію, наша драматическая поэзія не достигла той степени развитія, чтобы приступить къ устройству правильнаго театра. Отвращеніе отъ французскихъ, насильно навязываемыхъ, правилъ привело къ другой крайности, — совершенному отсутствію всякихъ правилъ. Слѣпое подражаніе Шекспиру принесло болѣе зла, чѣмъ пользы. Драматическіе первенцы Гете и Шиллера породили цѣлое поколѣніе дикихъ рыцарскихъ и разбойничьихъ пьесъ; неразвитой же массѣ нужна была не поэзія, а грубый спектакль. Понятно, что при одичаніи, въ которомъ, вслѣдствіе подобныхъ чудовищныхъ произведеній, находился вкусъ публики, Шиллеръ съ какимъ то ужасомъ смотрѣлъ на, „Разбойниковъ“, „Фіэско“, „Коварство и любовь“ и даже на „Донъ Карлоса“. Поэтому естественно, что въ то время, когда оба поэта не принимали никакого участія въ театрѣ, бездарность и пошлость вполнѣ завладѣли имъ. Семейныя драмы Ифланда, въ особенности его „Охотники“, нравились нѣмцамъ, которые находили въ нихъ отраженіе семейной жизни; но это направленіе, искажая нравственныя и художественныя понятія, привело къ приторной сантиментальности, которая изгнала съ нашей сцены не только истинное искусство, но и самую нравственность. Проповѣдникъ этой ложной чувствительности, былъ Августъ Коцебу, этотъ Барнумъ нѣмецкой литературы. Онъ обладалъ блестящимъ комическимъ талантомъ, но, къ сожалѣнію, не имѣлъ ни нравственнаго основанія, ни художественнаго чутья. При томъ вліяніи, которое въ то время производилъ Театръ На общество, онъ былъ силою, а потому я считаю умѣстнымъ представить здѣсь его личность, нарисованную двумя его современниками. Въ 1798 г. Жанъ-Поль писалъ Отто:, у меня былъ Коцебу. Противъ моего ожиданія, онъ говоритъ вяло и неостроумно. Въ немъ больше безсилія, чѣмъ злости. Совѣсть не находитъ въ его приторномъ сердцѣ достаточной опоры, за которую можно бы было зацѣпиться». А вотъ какъ описываетъ Морицъ Аридъ свою встрѣчу съ Коцебу: «Онъ произвелъ на меня такое непріятное впечатлѣніе, которое мнѣ никогда не случалось испытывать въ жизни. Я воображалъ его совершенно другимъ; мнѣ думалось, что онъ тонкій, придворный человѣкъ. Но онъ вовсе не походилъ ни на аристократа ни на щеголя, — въ немъ была какая то-нахальная откровенность, не имѣвшая ничего общаго съ естественною откровенностью, а въ его ласковомъ взорѣ было что-то заискивающее и фальшивое».

Если принять во вниманіе борьбу Шиллера и Гете противъ направленія Коцебу, который въ своихъ произведеніяхъ поддѣлывался подъ грубѣйшіе инстинкты неразвитой толпы и тѣмъ завоевалъ себѣ популярность; если вспомнить стремленіе обоихъ поэтовъ грубой, реальной сценѣ противопоставить идеальную и съ театральныхъ подмостковъ провозгласить воззрѣніе на искусство, котораго они достигли медленно и съ такими усиліями, — то никто не откажетъ ихъ предпріятію въ мужествѣ и смѣлости. Понятно, что они не избѣжали промаховъ и ошибокъ, да ихъ при тогдашнемъ порядкѣ вещей невозможно было бы и избѣжать. Но если обоихъ упрекали въ томъ, что они въ своихъ драматическихъ стремленіяхъ мало обращали вниманіе на реальныя отношенія, то при этомъ не слѣдуетъ забывать, что съ реальными отношеніями нужно было порвать всякую связь, иначе беззащитная сцена перешла бы въ полное владѣніе Коцебу и его товарищей. Но этого не хотѣлъ допустить Шиллеръ, посвятившій себя драматической поэзіи, съ юношескихъ лѣтъ смотрѣвшій на театръ какъ на нравственное учрежденіе, а въ зрѣлые годы стремившійся возвысить его до народнаго образовательнаго средства. Начатки для репертуара идеальной сцены были уже сдѣланы, частію въ донъ-Карлосѣ Шиллера, частію въ Ифигеніи и Тассо Гете. Оставалось только создать драму, которая бы произвела потрясающее впечатлѣніе на публику и отвѣчала бы художественному идеалу красоты. На такое предпріятіе рѣшился Шиллеръ съ своимъ Валленштейномъ, а что онъ его исполнилъ съ успѣхомъ, того отрицать никто не будетъ.

Валленштейнъ составляетъ, безспорно, вѣнецъ нѣмецкаго трагическаго искусства, — произведеніе, которое, по выраженію Гете, не явится во второй разъ. Это былъ трудъ многихъ лѣтъ, создававшійся медленно, подъ вліяніемъ различныхъ душевныхъ настроеній. О началѣ этого предпріятія уже было говорено прежде. Поэтъ, возвратившись изъ Швабіи, долго не принимался за трудъ; но когда въ 1795 г. его вновь посѣтило поэтическое вдохновеніе, то онъ оставилъ Мальтійцевъ, которыхъ набросалъ только одинъ планъ, и приступилъ къ Валленштейну. Только весною 1796 г. исторія происхожденія этого великаго произведенія начала вполнѣ опредѣляться. 21 марта Шиллеръ писалъ Кернеру, что намѣренъ серьезно заняться Валленштейномъ и бодро и весело вступаетъ въ новый родъ жизни: его прежняя манера и искусство ему теперь не нужны; онъ увѣренъ, что онъ довольно знакомъ съ новымъ взглядомъ на искусство, и если ему не удастся достичь того, чего онъ желаетъ, то все-таки его настоящее произведеніе будетъ имѣть преимущество предъ его первыми произведеніями. Въ ноябрѣ онъ писалъ Гете, что чѣмъ болѣе онъ обращаетъ вниманіе на форму, тѣмъ громаднѣе кажется ему матерьялъ, такъ что безъ особой увѣренности въ самого себя онъ не зналъ бы какъ и выполнить это предпріятіе. Гете старался ободрить друга и радовался его увѣренности въ окончаніи Валленштейна, потому «что послѣ безумныхъ Ксеній мы должны стремиться создать художественное произведеніе, великое и достойное насъ и, къ стыду противниковъ, проявить нашу протеевскую натуру въ прекрасныхъ и благородныхъ созданіяхъ» Шиллеръ отвѣчалъ ему, что Валленштейнъ хотя медленно, но все-таки подвигается впередъ. Кёрнеру же онъ сообщалъ, «что злополучное произведеніе лежитъ передъ нимъ неоконченное и безформенное» и только упорная любовь къ труду заставляетъ его надѣяться на счастливый успѣхъ., основа, продолжаетъ онъ письмо, на которой зиждится все предпріятіе Валленштейна, — это войско; но для меня оно представляется такою необозримою поверхностью, которую я въ состояніи представить себѣ только силою воображенія; поэтому основу предпріятія Валленштейна я не могу изобразить, какъ не могу изобразить причины его паденія, духъ войска, дворъ и императора. Даже самыя страсти его, мстительность и самолюбіе, отличаются какою-то холодностью. Въ характерѣ его ни разу не проявляется благородства, отчего въ немъ недостаетъ ни ужаса, ни величія. Я боялся противопоставлять ему великое, чтобы не подавить его". Еще въ 1796 г. онъ рѣшился написать это произведеніе въ прозѣ изъ боязни «снова впасть въ прежнюю реторическую манеру». Въ началѣ 1797 г. принужденный оставить работу за болѣзнію, онъ писалъ Кернеру: «Какъ я буду благодаренъ небу, когда Валленштейнъ наконецъ исчезнетъ съ моего стола. Это все равно что море выпить и я не предвижу конца». Осенью онъ горячо принялся за трагедію, передѣлавъ прозу въ стихи, въ которыхъ, по его убѣжденію, матерьялъ и форма, даже внѣшняя, зависятъ другъ отъ друга. Стихотворный размѣръ кромѣ того придаетъ драматическому произведенію величіе и значеніе тѣмъ, что всѣ положенія и характеры онъ изображаетъ по одному закону и придаетъ имъ одну форму, несмотря на ихъ внутреннее различіе, и заставляетъ поэта и читателя требовать отъ этого характеристическаго различія чего-нибудь цѣлаго, общаго, чисто-человѣческаго. Все должно слиться въ родовомъ понятіи поэтическаго и этому закону стихотворный размѣръ долженъ служить не только представителемъ, но и орудіемъ. Онъ по этому способу образуетъ атмосферу для поэтическаго творчества, причемъ все грубое. исчезаетъ и одно только духовное остается въ этой чистой стихіи*За нѣсколько дней по этому поводу онъ писалъ Кернеру, что драматическое произведеніе невозможно написать въ прозѣ и Валленштейна только тогда можно будетъ назвать трагедіей, когда онъ получитъ новую форму. Гете одобрялъ задуманную перемѣну въ пьесѣ и былъ того мнѣнія, что всякое поэтическое произведеніе должно быть написано въ стихахъ, а если такъ называемая поэтическая проза и принялась въ Германіи, то это похоже на то, еслибы кто нибудь заказалъ въ своемъ паркѣ выкопать сухой прудъ и архитекторъ, чтобы достигнуть этого, вздумалъ бы развести болото. 1-го декабря Шиллеръ жаловался Гете, что Валленштейнъ у него черезчуръ расплывается, потому что «ямбы, изображая поэтическую задушевность, переступаютъ мѣру», а потому единственнымъ выходомъ изъ этого положенія остается изъ одной пьесы сдѣлать нѣсколько пьесъ. Это намѣреніе, какъ извѣстно, поэтъ привелъ въ исполненіе, сдѣлавъ изъ своей трагедіи трилогію: Лагерь Валленштейна, Пикколомини и Смерть Валленштейна. 8 декабря онъ писалъ Гете и это письмо показываетъ намъ, какими страданіями куплено было высокое совершенство этого великаго произведенія: «Въ патологическомъ отношеніи подобный поэтическій трудъ чрезвычайно раздражительно дѣйствовалъ на мою натуру. Но, къ счастію, болѣзненность моя не стѣсняла моего вдохновенія, хотя за это вдохновеніе я платилъ нѣсколькими днями мучительныхъ страданій».

Къ веснѣ 1798 г. пьеса такъ далеко подвинулась, что въ началѣ марта было окончено болѣе половины ея. Шиллеръ и Гете очень желали, чтобы Шредеръ пріѣхалъ въ Веймаръ для исполненія роли Валленштейна, чего однако нельзя было сдѣлать. Въ іюнѣ Гете посѣтилъ друга и между ними, по обыкновенію, велись живыя бесѣды о Валленштейнѣ Вообще чрезвычайно поучительно знать, съ какою всестороннею добросовѣстностью трудился нашъ поэтъ надъ своимъ произведеніемъ. Самый процессъ этого труда ясно показываетъ, что художественныя произведенія не создаются въ одинъ мигъ, не являются какимъ-нибудь чудомъ, но стоютъ генію большихъ усилій. Шиллеръ, создавая свою трагедію, не пренебрегалъ ни однимъ указаніемъ, ни однимъ совѣтомъ. Когда въ іюлѣ 1798 г. его посѣтилъ генералъ Вольцогенъ, братъ его зятя, онъ разговорился съ нимъ о военно-научныхъ эпизодахъ въ исторіи Валленштейна. «Онъ требовалъ, повѣствуетъ генералъ, — изобразитъ ему вѣрную картину битвы въ тридцатилѣтней войнѣ, чтобъ онъ по этому описанію могъ рѣзкими красками передать смерть Макса Ликколомини. Но когда я упомянулъ въ своемъ разсказѣ о картечахъ и бомбардахъ, онъ схватился за голову и вскричалъ: „Какъ вы можете требовать, чтобы сцену, которая должна произвесть на слушателей самое потрясающее, трагическое впечатлѣніе, я наполнилъ бы выстрѣлами и дымомъ? Максъ не долженъ погибнуть отъ пули; самая смерть его должна быть только разсказана, а не изображена, подобно тому, какъ Тераменъ въ Федрѣ разсказываетъ о смерти Ипполита“. Онъ долго придумывалъ, какъ сжить своего героя со свѣта, и каждый день я предлагалъ ему новый проектъ, который онъ отклонялъ какъ слишкомъ военно-научный. Наконецъ онъ пришелъ къ слѣдующему результату. „Я нашелъ“, вскричалъ онъ, Максъ долженъ быть убитъ не рукою, непріятеля, а найти смерть подъ копытами своего собственнаго коня во главѣ своего кирасирскаго отряда? — И такимъ образомъ явился великолѣпный разсказъ шведскаго капитана, который мы и теперь читаемъ съ восторгомъ». Въ первой половинѣ сентября Шиллеръ былъ у Гете въ Веймарѣ, который своимъ горячимъ участіемъ еще болѣе усилилъ въ немъ желаніе окончить трагедію. Вскорѣ послѣ своего пріѣзда онъ написалъ прологъ и Гете послалъ ему сочиненія Авраама а-Санта-Клара, чтобъ этотъ старый юмористъ вдохновилъ его написать проповѣдь капуцина. Эта великолѣпная рѣчь была окончена въ октябрѣ и затѣмъ поэтъ приступилъ къ «важнѣйшей поэтической части Валленштейна», къ любовному эпизоду Макса и Геклы. Когда 30 ноября онъ извѣщалъ Гете, что думаетъ выпустить Валленштейна и послалъ его Иффланду, который въ 1796 г. былъ директоромъ берлинскаго театра, то подъ этимъ нужно понимать Лагерь Валленштенай и Пикколомини, потому что вся трагедія была окончена только весною 1799 г. 19 марта онъ писалъ Гете: «Я долго боялся той минуты, которую такъ долго желалъ, то-есть окончанія своего произведенія, и дѣйствительно настоящая свобода для меня хуже прежняго рабства. Матеріалъ, занимавшій меня, исчезъ и я безсознательно вращаюсь въ какомъ-то безвоздушномъ пространствѣ. Иногда мнѣ думается, что для меня уже невозможно создать что-нибудь, и я до тѣхъ поръ не успокоюсь пока не найду какого-нибудь опредѣленнаго матеріала». Въ письмѣ Кернера къ Шиллеру видно явное желаніе убѣдить поэта въ возможности создать что нибудь. «Я бы желалъ, чтобы ты былъ свидѣтелемъ того впечатлѣнія, которое произвела на меня твоя трагедія, писалъ онъ другу. При чтеніи ея я опять помолодѣлъ и вспомнилъ наши прежніе дни. Хотя я и надѣялся найти въ Валленштейнѣ высокое искусство, но при этомъ боялся извѣстной холодности. Но я былъ пораженъ юношескою свѣжестью, которою проникнуто все произведеніе».

Но прежде нежели вся трилогія была кончена, первыя двѣ части ея были для пробы поставлены на Веймарскомъ театрѣ, который былъ вновь перестроенъ архитекторомъ Type. Придворная труппа, игравшая лѣтомъ въ Лаухштетѣ, пріѣхала въ Веймаръ. Поэтъ также прибылъ изъ Іены, чтобы присутствовать на репетиціи, которою руководилъ вмѣстѣ съ нимъ Гете. Послѣдній, имѣя болѣе опытносѣи во внѣшней обстановкѣ драмы и въ сценическомъ искусствѣ, чѣмъ Шиллеръ, съ истиннымъ братскимъ участіемъ заботился о репетиціи и съ замѣчательною энергіей умѣлъ устранять всѣ капризы актеровъ. Вечеромъ 12 октября Лагерь былъ поставленъ на сцену. Представленіе превзошло всѣ ожиданія. Новый, великолѣпно освѣщенный театръ былъ переполненъ зрителями, собравшимися частію изъ города, частію изъ окрестностей. Съ напряженнымъ вниманіемъ всѣ слушали прологъ, прочитанный Фоссомъ въ костюмѣ, въ которомъ онъ впослѣдствіи игралъ Макса Пикколомини. Вся пьеса прошла превосходно: она представляла гармоническое цѣлое, гдѣ каждый актеръ относился съ полнымъ знаніемъ къ своей роли. Генастъ въ особенности былъ хорошъ въ роли капуцина.

Публика съ нетерпѣніемъ ожидала продолженіе пьесы и этимъ ожиданіямъ не повредилъ ни отзывъ Виланда, который назвалъ «Лагерь Валленштейна» безнравственнымъ, ни приговоръ Гердера, нашедшаго въ немъ «эстетическіе промахи». Наконецъ 30 января 1799 г. ожиданіе публики было удовлетворено, и Пикколомини появился на сценѣ. Приготовленія къ постановкѣ этой пьесы дѣлались съ такою важностью, какъ будто дѣло шло о какомъ-нибудь государственномъ событіи; самого герцога занималъ успѣхъ трагедіи, а Шиллеръ и Гёте видѣли въ ней торжество идеальной драмы. Шиллеръ еще 2 января пріѣхалъ со всѣмъ семействомъ въ Веймаръ, гдѣ прожилъ цѣлыхъ 5 недѣль. Съ удивительнымъ терпѣніемъ и энергіей руководили оба друга репетиціею и наконецъ побѣдили самую значительную трудность, т. е. пріучили актеровъ декламировать стихи. Наступилъ рѣшительный вечеръ. Изъ Іены и Эрфурта наѣхало столько публики, что тёатръ былъ биткомъ набитъ. Въ роли Теклы блистала Ягеманъ, Макса исполнялъ Фоссъ, а Валленштейна превосходно изображалъ Граффъ, который на старости лѣтъ съ благодарностью вспоминалъ, какъ Шиллеръ самъ училъ его исполнять эту роль. Для спокойныхъ наблюдателей, которыхъ между зрителями было немного, было особымъ наслажденіемъ смотрѣть на переполненный партеръ, говоритъ очевидецъ этого спектакля, слова котораго мы здѣсь и приводимъ: «У однихъ показывались слезы на глазахъ, когда актеры произносили чудныя лирическія мѣста, въ которыхъ выражалась любящая, чуткая душа поэта, его великая идея и роскошная фантазія. Другіе, напротивъ, которымъ нельзя было отказать въ просвѣщенномъ умѣ, оставались холодны или хотѣли казаться таковыми. На неразвитую часть публики сильнѣе дѣйствовала поэзія, она увлекала ее, хотя та и не умѣла дать себѣ въ этомъ отчета. Шиллеръ былъ въ такомъ восторгѣ, что даже въ четвертомъ актѣ за ужиномъ прибавилъ отъ себя нѣсколько бутылокъ шампанскаго, которыя принесъ въ театръ подъ плащомъ». Черезъ 4 мѣсяца на сценѣ появилась Смерть Валленштейна и 8 мая поэтъ писалъ Кернеру, что успѣхъ былъ громадный и даже увлекъ «безчувственныхъ». Объ этомъ успѣхѣ въ продолженіе нѣсколькихъ недѣль только и было разговора. Если слова Шиллера имѣли бы хоть тѣнь сомнѣнія, то и оно бы исчезло отъ разсказа Амаліи Фогтъ, которая намъ передаетъ въ своихъ воспоминаніяхъ объ успѣхѣ этого великаго произведенія. Намъ потомкамъ остается только насиловать нашу фантазію, чтобы вполнѣ понять восторгъ, вызванный Валленштейномъ. «Послѣ первыхъ представленій, говоритъ Фогтъ, не понимали, какъ можно было, думать о чемъ нибудь другомъ, кромѣ Макса и Дикколомини, судьба которыхъ заставляла проливать цѣлые потоки слезъ.» 18 февраля 1799 г. Ифландъ поставилъ на берлинской сценѣ Пикколомини, а 17 мая Смерть Валленштейна. Флекъ въ роли Валленштейна явился величайшимъ художникомъ. Знаменитый артистъ, по свидѣтельству Тика, быстро понялъ и усвоилъ себѣ характеръ героя, полный противорѣчій. Ненасытная демонская жажда власти Валленштейна, его скрытный умъ, жестокость съ солдатами и его нѣжная привязанность къ юному другу указывали на замкнутую личность, которая свою точку опоры искала только въ непоколебимой вѣрѣ въ таинственную силу небесныхъ свѣтилъ. Этотъ моментъ Флекъ изобразилъ съ такимъ замѣчательнымъ искусствомъ, что вся мрачная фигура героя предстала какъ бы окруженная какою то невидимою силою, какимъ то сверхестественнымъ неотразимымъ ужасомъ. Лѣтомъ Валленштейнъ былъ данъ на веймарской сценѣ въ присутствіи короля и королевы и произвелъ «громадное впечатлѣніе». Шиллеръ по этому случаю былъ представленъ королевской четѣ и не могъ нахвалиться любезностью прекрасной королевы, ея изящнымъ вкусомъ и ея вѣрнымъ взглядомъ на его произведеніе. Эта встрѣча, какъ мы увидимъ, не осталась безъ благотворныхъ послѣдствій. Герцогиня Луиза Веймарская, въ знакъ своего глубокаго уваженія къ поэту, подарила ему серебряный кофейный сервизъ, который всегда стоялъ на его письменномъ столѣ. Шиллеръ въ шутку писалъ Гете, что Валленштейнъ ведетъ себя какъ истый духъ, помогаетъ ему добывать сокровища, намекая этимъ на полученный имъ отъ театра гонораръ за трагедію. Ему выдано было за нее, какъ я заключаютъ его письма къ Гете отъ Ш декабря 1798 г., 60 червонцевъ, но такъ какъ въ одномъ изъ прежнихъ писемъ онъ упоминаетъ о "тяжеломъ пакетѣ"и «золотомъ дождѣ», то нужно предположить, что веймарская и лаухштетская сцены наградили его гораздо болѣе. Иффландъ ничуть не задумался заплатить Шиллеру за Валленштейна, успѣхъ котораго въ Веймарѣ еще не былъ рѣшенъ, 60 фридрихсдоровъ, сумму для того времени весьма значительную. Лѣтомъ 1800 г. трагедія была отпечатана и издана книгопродавцемъ Котта. Она имѣла успѣхъ неслыханный въ Германіи: уже къ осени было продано все первое изданіе, напечатанное въ количествѣ трехъ съ половиною тысячъ экземпляровъ. При этомъ Кернеръ замѣтилъ Шиллеру, что при слѣдующихъ сдѣлкахъ съ книгопродавцами нужно заботиться и о собственной выгодѣ, такъ что поэтъ условился съ Котта за каждую новую пьесу получать по 360 червонцевъ. Въ это же время онъ получилъ извѣстіе, что и въ чужихъ странахъ слава его значительно возросла. Французскій эксминистръ Нарбонь пожелалъ перевести Валленштейна на французскій языкъ, а изъ Англіи, гдѣ еще въ 1795—96 г. появились переводы Фіэско, Коварства и Любви и Донъ-Карлоса, онъ получилъ предложеніе одного книгопродавца платить ему за каждую новую драму по 60 ф. с., но съ тѣмъ условіемъ, чтобъ англійскій переводъ появлялся двумя недѣлями раньше нѣмецкаго оригинала.

Кто, не зараженный ни похвалою, ни порицаніемъ партій, въ щедромъ количествѣ доставшихся на долю Валленштейна, приступитъ къ чтенію этого произведенія, тотъ, сознавая даже его недостатки, въ цѣломъ получитъ высокое впечатлѣніе. Не безъ основанія было замѣчено, что поэтъ, уступая вліянію Гумбольдта, искуственно провелъ въ своей трагедіи субъективную идею судьбы, которая скорѣе подавляла, чѣмъ оживляла ее. Но самый исторической образъ Валленштейна былъ надѣленъ таинственною демоническою силою, которая невольно заставляла вѣрить въ присутствіе и могущество древняго фатума. И дѣйствительно присутствіе ея было, потому что при ближайшемъ знакомствѣ можно было видѣть, что въ Валленштейнѣ судьба, какъ полагали Гофмейстеръ и другіе, составляетъ не абстрактный предметъ, скрывающійся за кулисами, а проникаетъ въ самый характеръ дѣйствующихъ лицъ и въ движеніяхъ ихъ страстей и стремленій достигаетъ-полнѣйшаго реализма. Въ чемъ заключается собственно идея судьбы? Это возведенный въ понятіе опытъ, что человѣкъ, подъ вліяніемъ честолюбивыхъ замысловъ, переступившій предѣлы вѣчнаго нравственнаго закона, неизбѣжно погибаетъ отъ него. Таковъ основный мотивъ Валленштейна. Герой возвышается до идеализма, но его эгоистическія, нечистыя средства ставятъ его дѣйствія въ противорѣчіе съ идеальною волею, что его окончательно и губитъ. Вслѣдствіе этого идеализмъ является ложнымъ и гибнетъ отъ пошлой дѣйствительности. Въ этомъ заключается трагическій узелъ пьесы, который такъ искусно завязанъ поэтомъ, что Валленштейнъ, несмотря на видимую субъективность, является передъ нами великою объективною картиною времени и характеровъ. Руге справедливо указалъ на пластичную законченность языка, который не только отражаетъ весь ужасъ тридцатилѣтнѣй войны, но съ великимъ тактомъ, при удобныхъ случаяхъ, намекаетъ на испорченность нѣмецкаго языка и канцелярскаго слога того времени. Любовный эпизодъ Макса и Теклы — уже при появленіи трагедіи восторгавшій и восторгающій понынѣ юношей и женщинъ — послужилъ противникамъ поэта обильнымъ матерьяломъ для порицаній. Но Шиллеръ смотрѣлъ на этотъ эпизодъ какъ на «важнѣйшую поэтическую» часть своей трагедіи. Можно сказать, что при созданіи его, онъ могъ вполнѣ предаваться своему идеализму, и отдыхать отъ реализма, навѣяннаго Валленштейномъ. Поэтому Максъ и Текла — употребляя здѣсь прекрасное, хотя полу мистическое опредѣленіе поэзіи, «видимые образы невидимыхъ натуръ» и въ такомъ видѣ они вѣчно будутъ служить воплощеніемъ нѣмецкаго идеала любви. Кромѣ того, они не лишены и исторической правды. Кто знакомъ съ нѣмецкою литературою семнадцатаго столѣтія, тому извѣстно, что именно въ самую страшную смуту тридцатилѣтней войны проявилось идеально-чувственное настроеніе, которое въ любовныхъ стихотвореніяхъ первой, а еще болѣе второй силезской школы отличалось сладострастнымъ характеромъ, принявшимъ впослѣдствіи совершенно платоническо-сантиментальный оттѣнокъ. Этимъ доказывается, что влюбленные въ то время могли чувствовать и дѣйствительно чувствовали, какъ Максъ и Текла, и если нельзя положительно утверждать, что Шиллеръ съ сознаніемъ воспроизвелъ это настроеніе, основанное на историческихъ данныхъ, то по крайней мѣрѣ извѣстно, что его поэтическій инстинктъ сразу угадалъ всю правдивость этого факта. Кромѣ того Валленштейнъ поражаетъ замѣчательнымъ пророчествомъ. Въ этой трагедіи поэтъ изобразилъ эпоху, когда "на остріѣ шпаги держался міръ, " когда шла борьба о великихъ человѣческихъ вопросахъ, о власти и свободѣ, такъ что, читая ее или видя на сценѣ, намъ всегда казалось, что изъ-за образа Валленштейна выступаетъ образъ Наполеона, который именно въ то время, когда Шиллеръ оканчивалъ трагедію, совершалъ свой знаменитый походъ въ Египетъ, чтобы потомъ, черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ появленія Валленштейна на сценѣ, сдѣлаться властителемъ Франціи. Валленштейнъ весь проникнутъ предчувствіемъ страшныхъ событій, ожидавшихъ Европу, и Шиллеръ съ прозорливостью пророка предсказывалъ своимъ современникамъ «сегодня», что должно совершиться «завтра.»

Дѣло эстетической критики разбирать такое замѣчательное произведеніе, какъ Валленштейнъ, біографу же остается только указать на ту точку зрѣнія, съ которой слѣдуетъ судить о немъ. Въ замѣнъ критическаго анализа біографу предоставляется изобразить то впечатлѣніе, которое производило созданіе поэта на его современниковъ. По поводу этого уже было достаточно говорено и мнѣ остается только прибавить къ сказанному, что кто желаетъ знать, какое впечатлѣніе имѣла трагедія Шиллера на его друзей, тотъ пусть прочтетъ письма Кернера къ поэту. Тутъ онъ встрѣтитъ правдивое сужденіе, чуждое всякой лести. Въ хулителяхъ великаго творенія также недостатка не было, — они употребляли всѣ усилія, чтобы найти въ немъ недостатки, а гдѣ этихъ недостатковъ не было, тамъ они* придумывали ихъ. Всѣ эти нападки, какъ уже упомянуто выше, исходили изъ лагеря романтиковъ и забавно смотрѣть, какъ одинъ изъ приверженцевъ этой школы прибѣгаетъ ко всевозможнымъ средствамъ, чтобъ обойти романтическую сторону этого произведенія. Такъ какъ мы коснулись этой школы, то здѣсь умѣстно и даже необходимо поближе познакомиться съ нею.

Уже съ появленіемъ Жанъ "Поля и Фихте обозначился поворотъ нашей литературы отъ классицизма къ романтизму. Къ этимъ основателямъ новой школы присоединился еще третій, Шеллингъ, натурфилософію котораго можно назвать матерью романтическаго универсализма. Основная идея его это тожество идеала и дѣйствительности, вслѣдствіе чего природа составляетъ видимый духъ, а духъ невидимую природу. Это единство духовнаго съ плотскимъ есть абсолютъ, который во всеобъемлющей жизни природы образуется въ принципъ, основанный на общемъ законѣ полярности, въ субъективномъ же сознаніи человѣка, проходя всѣ ступени естественнаго бытія, достигаетъ свободы и знанія. Извѣстно, какъ возбудительно дѣйствовала философія Шеллинга на изученіе естественныхъ наукъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ она открывала обширное поле и фантазіи. Нужно было только явиться Новалису, чтобъ изъ сліянія Фихтенскаго самопознанія съ ученіемъ объ абсолютѣ Шеллинга извлечь замѣчательные результаты. Новалисъ, истый пророкъ романтизма, т. е. употребляя выраженіе Гете, «древне-новаго нѣмецко-христіанско-религіозно-патріотическаго» искусства, былъ серьезно занятъ мыслію — слить въ одно жизнь и поэзію, науку и религію. Оцъ, чувствовалъ, что ему угрожаетъ опасность удалиться отъ пути гуманнаго направленія, проложеннаго въ Германіи еще Лессингомъ, но онъ все-таки всѣми силами старался найти связь между вѣрою и знаніемъ, между мыслью и чувствомъ, не вредя свободѣ. Удовлетворить подобное стремленіе ему наконецъ пришлось въ христіанствѣ и именно въ его католической формѣ; по мнѣнію его, «католицизмъ вдохнулъ жизнь въ христіанство; онъ былъ истинною религіею, проникнутою гуманизмомъ, любовью къ искусству, состраданіемъ къ бѣдности, послушаніемъ и вѣрностью». Новалисъ, увлекшись католицизмомъ, подвергать который церковно исторической критикѣ значило бы напрасно тратить время, началъ проповѣдовать, что «только его духовная сила можетъ примирить враждующіе народы». Кровь въ Европѣ, по его мнѣнію, будетъ литься до тѣхъ поръ, пока «народы не поймутъ своего страшнаго безумія, не преклонятся передъ прежними алтарями и торжество своего примиренія не отпразднуетъ горячими слезами». Затѣмъ Новалисъ послѣдовательно переходить къ восхваленію іезуитизма, отрицаетъ реформацію и просвѣщеніе, отворачивается отъ «дерзкаго дневнаго свѣта» и воспѣваетъ въ своихъ гимнахъ «святую, невыразимую, таинственную ночь».

Поворотъ къ средневѣковому католицизму, съ появленіемъ Новалиса, получилъ опредѣленную цѣль. Его идея получила еще большее развитіе, благодаря романтической доктринѣ Фридриха Шлегеля, котораго критическая дѣятельность и критическій талантъ надѣлали много шума. Что касается отрицательной стороны его критики, то она въ особенности была направлена на Коцебу и Лафонтена и на приверженцевъ Николаи, т. е. просвѣтителей. Стараясь имѣть точку опоры, онъ всѣми силами восхвалялъ Гете, унижая при этомъ Шиллера, свободныя идеи котораго были постояннымъ бѣльмомъ въ глазу у романтиковъ. Новая критика, по выраженію Шлегеля, заявила себя «божественною грубостью», но въ дѣйствительности она отличалась нелѣпою дерзостью, доказывавшею только одно жалкое безсиліе. Эту критику какъ, нельзя лучше характеризуетъ грубый отзывъ, помѣщенный въ Атенеѣ о Виландѣ, который, какъ поэтъ, былъ неизмѣримо выше Шлегелей. Но въ чемъ же заключалась собственно доктрина Шлегеля? Она требовала единства жизни и поэзіи, реализма, проникнутаго идеализмомъ, дѣйствительности, изображенной въ поэтической формѣ, освобожденія общества отъ всякаго филистерства и поднятія образованія на ту степень, гдѣ жизнь и искусство соединились бы въ высшемъ единеніи религіи. Чтобъ уяснить эту теорію, Фридрихъ Шлегель написалъ свой романъ «Луцинду». Цѣлый рядъ восторженныхъ писемъ Шлейермахера объ этой скучной книгѣ доказываетъ только извращеніе всѣхъ эстетическихъ и нравственныхъ принциповъ и полнѣйшее отсутствіе здраваго смысла въ романтической школѣ. Если «Луцинда* чужда всякаго поэтическаго достоинства, то вмѣстѣ съ тѣмъ она не лишена культурно-историческаго значенія, доказывающаго, до чего доходила романтическая иронія. Она проповѣдовала, что человѣческое я, тщетно стараясь расторгнуть субъективность, находитъ свое удовлетвореніе и единство не въ дѣятельности, а напротивъ въ „богоподобномъ искусствѣ бездѣйствія“, гдѣ свобода геніальнаго субъекта живетъ самонаслажденіемъ. Чѣмъ божественнѣе человѣкъ, тѣмъ болѣе походитъ онъ на растеніе, самую прекрасную и самую нравственную форму природы. Такимъ образомъ высшая и совершеннѣйшая жизнь есть не что иное какъ прозябаніе, а это прозябаніе, это состояніе абсолютнаго бездѣйствія есть религія При такихъ посылкахъ нѣтъ ничего удивительнаго, что авторъ Луцинды, осмѣянный извѣстной эпиграммой, началъ проповѣдовать, что поворотъ ко злу во всемірной исторіи наступаетъ вмѣстѣ съ борьбою Гибеллиновъ противъ папства и затѣмъ завершается реформаціею и просвѣщеніемъ. Кромѣ того онъ доказывалъ, что обращеніе къ средневѣковому католическому міровоззрѣнію, вслѣдствіе котораго наступитъ полнѣйшее сліяніе церкви и государства, народа и науки, жизни и искусства, возстановитъ и обновитъ какъ нѣмецкое, такъ и европейское общество. Въ послѣднее время его жизни, когда онъ ораторствовалъ какъ капуцинъ и жилъ какъ эпикуреецъ, отъ него отвернулись даже и друзья Августъ Шлегель охотно вызвался пропагандировать доктрину своего младшаго брата. Тщеславный до нельзя, онъ скорѣе кокетничалъ съ романтизмомъ, чѣмъ серьезно смотрѣлъ на него. Посредствомъ его онъ надѣялся возбудить всеобщій интересъ и тѣмъ упрочить себѣ почетное мѣсто въ литературѣ. Какъ замѣчательный знатокъ языковъ, онъ развилъ только универсальную сторону романтизма и въ этомъ отношеніи оказалъ большую услугу идеямъ Гердера и Гете о всемірной литературѣ, осуществляя на практикѣ своими образцовыми переводами эту всемірно-литературную теорію. Соединясь съ своимъ братомъ онъ познакомилъ нѣмцевъ съ фантастическимъ міромъ древнеиндійской поэзіи, съ Данте, Камоэнсомъ и Кальдерономъ и заслужилъ себѣ безсмертную славу неподражаемыми переводами Шекспира. Въ его критическихъ статьяхъ нѣтъ тѣхъ романтическихъ нелѣпостей, которыми изобилуютъ статьи его брата; ему по праву принадлежитъ первый починъ научнаго взгляда на литературу. Самыя поэтическія произведенія его превосходятъ произведенія его брата; по крайней мѣрѣ какъ поэтъ онъ неизмѣримо выше Фридриха Шлегеля, поэтическая бездарность котораго въ трагедіи „Аларкосъ“ доходитъ до совершенной галиматьи. Кромѣ того Августъ Шлегель въ своемъ единственномъ большомъ произведеніи, драмѣ „Іонъ“, вздувалъ соперничать съ Ифигеніею Гете, но и эта попытка была неудачна. Оба брата написали нѣсколько антологическихъ стихотвореній, но они безжизненны, холодны и искуственны. Недостатокъ творческой силы и прозаичность своихъ произведеній они хотѣли прикрыть звучными южными формами и такимъ образомъ создали цѣлый рядъ сонетовъ, стансовъ и канцонъ, которые Фоссъ такъ жестоко осмѣялъ. Вообще поклоненіе романтической школы итальянской и испанской поэзіи доходило до такой крайности, что, къ великому вреду нашей литературы, въ ней долгое время господствовало убѣжденіе, что грубая фантастичность Кальдерона составляетъ высшую степень поэтическаго искусства.

Моя задача была бы слишкомъ обширна, еслибъ я вздумалъ прослѣдить романтизмъ во всѣхъ его направленіяхъ. Мнѣ остается только прибавить, что во всякомъ случаѣ нельзя отрицать того, что романтическая школа, хотя вредная въ церковномъ и государственномъ отношеніи, имѣла свои хорошія стороны. Ея лучшее достоинство заключалось въ патріотическомъ направленіи, которое пробудило народность, послужило изслѣдованіемъ языка, права и нравовъ и дало богатый и здоровый источникъ національному духу. Эта патріотическая сторона романтизма, явившаяся вслѣдствіе горькихъ разочарованій во французской революціи и, благодаря Вальтеръ Скотту, усвоившая себѣ поэтическую форму, обошла весь міръ и безспорно имѣла значительное вліяніе на Шиллера. Сказаннаго мною о братьяхъ Шлегеляхъ я полагаю достаточнымъ, чтобы понять, что добрыя отношенія, существовавшія при началѣ изданія „Horen“ между ними и поэтомъ, не могли продолжаться. Громадная пропасть раздѣляла ихъ, и чѣмъ болѣе романтическая доктрина получала значеніе, тѣмъ скорѣе послѣдовалъ разрывъ: Шиллеръ не могъ выносить критики Фр. Шлегеля, которая при бездарности отличалась еще дерзкими выходками, и жестоко бичевалъ обоихъ братьевъ въ Ксеніяхъ. Но несмотря на это, съ А. Шлегелемъ онъ до 1801 г. находился въ хорошихъ отношеніяхъ, между тѣмъ какъ Фридриха, который при первомъ удобномъ случаѣ изливалъ на него желчь, онъ уже въ 1797 г. въ одномъ письмѣ къ Гете обозвалъ „глупцомъ“. 23 іюля 1798 г. онъ писалъ другу „что отъ дерзкой, рѣзкой и односторонней манеры, характеризующей Атеней Шлегеля, онъ дѣлается физически больнымъ“. Гете старался его успокоить и Шиллеръ, уступая справедливому чувству, не отрицалъ въ братьяхъ Шлегеляхъ „серьезнаго взгляда на нѣкоторые предметы и глубокаго пониманія ихъ“, хотя и говорилъ, что „эти качества у нихъ перемѣшаны съ эгоистическими и отвратительными ингредіентами“. Но когда появилась Луцинда, то Шиллеръ высказалъ свой рѣзкій и справедливый приговоръ надъ ней, назвавъ ее „верхомъ новѣйшаго безобразія и неестественности“.

Черезъ нѣсколько дней послѣ этого, въ іюлѣ 1799 г., его посѣтилъ Лудвигъ Тикъ, котораго Шлегели въ то время провозгласили поэтическимъ Мессіею и который, какъ надѣялись они, долженъ былъ сдѣлать то. чего они сами не могли сдѣлать, т. е. доктринѣ ихъ придать романтическую форму. Надежда ихъ была основательная. Если Тикъ и немного сдѣлалъ для народа, потративъ свои лучшіе годы на безжизненный принципъ искусства и ограничивая свою дѣятельность только романтическимъ кружкомъ, все-таки онъ обладалъ огромнымъ поэтическимъ талантомъ. Его литературно-полемическія комедіи забыты, но его сказки, въ которыхъ онъ изобразилъ всѣ чудеса „лѣснаго уединенія“ и умѣлъ подслушать всѣ сокровенныя тайны природы, сохраняютъ и понынѣ чистѣйшій и тончайшій ароматъ „голубаго цвѣтка“ романтизма. Но когда Тика заранѣе провозгласили геніемъ, способнаго создать что нибудь великое, то это заблужденіе разсѣклось съ появленіемъ его трагедіи „Жизнь и смерть св. Женевьевы“ Эта лишенная плана и единства апоѳоза среднихъ вѣковъ, гдѣ романтическая муза является нарумяненною кокеткою и доходитъ до высшей степени ханжества, была встрѣчена романтиками съ восторгомъ и поставлена не только рядомъ, но даже выше произведеній Гете и Шиллера. Вначалѣ нашъ поэтъ находилъ въ Тикѣ пріятный талантъ, который въ своей сферѣ можетъ принести не мало пользы, но съ появленіемъ Женевьевы онъ отвернулся отъ него и въ 1801 году писалъ Кернеру. Вся бѣда этого таланта заключается въ тонъ, что онъ увѣренъ, что сдѣлалъ все, между тѣмъ какъ ему еще многое остается сдѣлать. Ничего хорошаго, законченнаго я отъ него не ожидаю, — съ подобнымъ направленіемъ трудно достичь совершенства. Но къ чести Тика нужно, сказать, что если онъ и не былъ другомъ Шиллера, то никогда не относился къ нему съ несправедливою ограниченностью бр. Шлегелелей и хотя считалъ „Разбойниковъ“ его величайшимъ произведеніемъ, все-таки въ Валленштейнѣ находилъ великія достоинства. Онъ находилъ въ планѣ и выполненіи этого произведенія недостатки, но вмѣстѣ съ тѣмъ называлъ его» первою нѣмецкою трагедіею", прибавивъ къ этому слѣдующія глубоко-прочувствованныя слова: «Могучій духъ Валленштейна появился среди, блѣдныхъ призраковъ современной добродѣтели. Нѣмецъ снова понялъ, что можетъ сдѣлать его величавый языкъ, какіе чудные звуки, мысли и образы можетъ вызвать истинный поэтъ. Это глубоко прочувствованное, богатое произведеніе будетъ служить памятникомъ для всѣхъ временъ, которымъ должна гордиться Германія, а патріотическое чувство и великій умъ, отражающійся въ немъ, будутъ намъ напоминать, что мы теперь и что мы были».

ГЛАВА VI.
Марія Стюартъ — Орлеанская Дѣва. — Мессинская невѣста.

Послѣдній періодъ жизни. — Колебаніе относительно выбора новаго сюжета. — Сестра Кристофина и Рейнвальдъ. — Рѣшеніе переселиться въ Веймаръ на зиму. — Рожденіе маленькой Каролины. — Мальтійцы. — Трудная болѣзнь Лотты. — Переѣздъ въ Веймаръ. — Революціонное и антиреволюціонное сумасбродство. — Передѣлка Макбета. — Марія Стюартъ. — Опять на Леутрабахѣ. — Что такое поэтъ и поэзія. — Орлеанская дѣва. — Новые драматическіе планы. — У Кернера въ Лошвицѣ. — Торжество въ Лейпцигѣ. — Цельтеръ у Шиллера. — Драматическіе эксперименты — Собственный кровъ, — Грустное время. — Мессинская невѣста. — Серенада въ Лохштетѣ. — Шиллеръ и король шведскій.

Мы вступаемъ въ послѣдній періодъ жизни нашего поэта, начало котораго обозначилось появленіемъ Валленштейна. Теперь Шиллеръ находился въ полномъ расцвѣтѣ своего генія. Увѣренный въ своей силѣ и въ своей цѣли, онъ также былъ увѣренъ и въ успѣхѣ. Если иногда и раздавались голоса, порицавшіе его трагедію, то они заглушались восторженными криками одобренія, которыми награждала его публика. Но онъ не былъ бы Шиллеромъ, еслибы хотя на минуту подумалъ о томъ, что пора отдохнуть на добытыхъ лаврахъ. Его геній стремился впередъ, — дѣятельность, трудъ были его стихіями. Относительно поприща дѣйствія его уже не смущало сомнѣніе. Онъ, какъ и публика, твердо вѣрилъ въ свое призваніе драматическаго писателя. Только выборъ сюжета заставлялъ его колебаться. Мы видѣли, что въ началѣ 1798 г. Шиллеръ рѣшился выбирать только одни историческіе сюжеты и тогда же писалъ Гете, что онъ охотно бы написалъ драму изъ исторіи Юліана Богоотступника. Но по окончаніи Валленштейна онъ измѣнилъ это намѣреніе и въ мартѣ 1799 г. сообщалъ другу: «Меня занимаетъ теперь не историческій, а фантастическій, страстный и человѣческій сюжетъ; всѣ эти воины, герои и повелители мнѣ порядкомъ надоѣли». Но это былъ проходящій капризъ и онъ снова заинтересовался исторіею. Въ апрѣлѣ была поставлена на веймарской сценѣ смерть Валленштейна, а по возвращеніи въ Іену онъ принялся за Марію Стюартъ, которая нѣсколько лѣтъ тому назадъ занимала его еще въ Бауербахѣ. 8 мая онъ писалъ Кернеру: «Благодаря Бога, я опять остановился на новой трагедіи», подъ которою слѣдуетъ разумѣть Марію Стюартъ, потому что въ это время мысль продолжать Мальтійцевъ была оставлена, а третій трагическій сюжетъ, Варбекъ, возбудилъ вниманіе Шиллера только въ августѣ. 10 мая онъ съ семействомъ снова переѣхалъ въ домикъ на Леутрабахѣ, гдѣ его посѣтилъ Гете, ободрявшій его на новый трудъ. Еще прежде относительно Шиллера онъ выразилъ мнѣніе, что «драматическому писателю необходимо являться съ новыми произведеніями и освѣжать впечатлѣніе, произведенное имъ». Нашъ поэтъ, чтобъ контрастомъ укрѣпить въ себѣ драматическіе законы, читалъ въ то время Корнеля и Расина. Первый не понравился ему, какъ онъ говорилъ, «бѣдностью творчества, сухостью дѣйствія и характеровъ, холодностью въ изображеніи страстей». Расина онъ нашелъ «ближе къ идеалу совершенства, несмотря на его Французскую манеру и слабость въ цѣломъ». 4 іюля онъ извѣщалъ Гете, что, несмотря на то, что планъ Маріи Стюартъ еще не получилъ полнаго развитія, онъ приступилъ къ первому акту.

Двѣ недѣли спустя его посѣтила сестра Кристофина съ мужемъ. Этотъ «ограниченный Филистеръ», по его выраженію, не обѣщалъ ему особаго развлеченія. Вообще въ это время нашъ поэтъ отличался какимъ то ригоризмомъ мѣрить другихъ по своему собственному масштабу. Если жесткое выраженіе, вырвавшееся у него относительно зятя, противорѣчитъ его всегдашней душевной добротѣ, то причину эту нужно искать въ раздражительности, которая была слѣдствіемъ его постояннаго болѣзненнаго состоянія. Лѣтомъ поэтъ окончательно рѣшился переселиться въ Веймаръ, хотя на зимнее время. Мотивы, принуждавшіе его къ этому переселенію, онъ объяснилъ въ письмѣ къ Кернеру: «Такъ какъ я слѣдующія шесть лѣтъ исключительно хочу посвятить себя драматической поэзіи, то мнѣ необходимо прожить зиму въ Веймарѣ, чтобы постоянно имѣть въ виду театръ. Этимъ значительно облегчится мой трудъ и обогатится моя фантазія, потому что прежде, вслѣдствіе моего уединеннаго существованія, все происходящее въ жизни и въ умственномъ мірѣ стоило мнѣ сильныхъ внутреннихъ напряженій и не безъ faux--frais». Въ тотъ же день онъ сообщилъ о своемъ рѣшеніи Гете, который отвѣчалъ ему: «Безспорно, что вы много пріобрѣтете, когда будете поближе къ театру. Въ уединеніи вы не достигнете этой цѣли». Гете постарался отыскать ему удобную квартиру въ Веймарѣ, а такъ какъ Шарлота Кальбъ намѣревалась отказаться отъ своей, то Шиллеръ поспѣшилъ ее нанять за 122 талера въ годъ. 1-го сентября онъ увѣдомилъ герцога о своемъ намѣреніи переѣхать въ Веймаръ. Герцогъ одобрилъ этотъ планъ и, въ отвѣтѣ своемъ къ поэту, высказалъ надежду «чаще видѣть его и лично выразить ему дружбу и уваженіе». Герцогиня Луиза писала ему, что она заранѣе радуется «предстоящему, болѣе близкому знакомству съ нимъ». Благодаря расположенію герцога, ему было увеличено жалованье на 200 талеровъ и по поводу этого онъ писалъ своей матери: «Мы переѣзжаемъ въ Веймаръ и тамъ проживемъ зиму. У меня есть тамъ дѣло и герцогъ требуетъ моего присутствія; онъ былъ такъ любезенъ, что прибавилъ мнѣ жалованья, такъ что я теперь буду получать отъ него 400 талеровъ въ годъ. Понятно, что этого еще недостаточно для насъ, но все-таки эта прибавка послужитъ намъ большимъ облегченіемъ; кромѣ того я надѣюсь еще на свои труды, за которые мнѣ платятъ хорошо. Теперь у насъ съ тѣми деньгами, которыя я ежегодно получаю отъ тещи, болѣе 1000 гульденовъ дохода; да сочиненія мои даютъ мнѣ 1.400 гульденовъ въ годъ». Изъ этого видно, что доходъ Шиллера хотя и не превышалъ дохода скромнаго нѣмецкаго бюргера, все таки былъ достаточенъ, чтобы жить имъ. При этомъ не нужно выпускать изъ виду, что на увеличеніе его потребовалось бы умственнаго напряженія, которое болѣзненное тѣло Шиллера едва ли могло долго выдерживать.

Въ началѣ сентября поэтъ довелъ свою трагедію до знаменитой сцены — свиданіе обѣихъ королевъ. Здѣсь онъ принужденъ былъ остановиться, чтобъ обратить свою дѣятельность на Альманахъ Музъ. Въ Рудольштатѣ, который ему пришелся по сердцу, онъ значительно поправился здоровьемъ, что ему было необходимо, такъ какъ съ переѣздомъ въ Іену ему предстояло пережить трудную осень. 11 октября Лотта подарила его дочерью. Роды были трудные, «chère mère» пріѣхала изъ Рудольштата ухаживать за дочерью, при крещеніи новорожденной дали имя Каролипы-Генріеты-Луизы и все шло такъ счастливо, что Шиллеръ весело принялся за своихъ Мальтійцевъ, чтобы «герцогу при пріѣздѣ въ Веймаръ представить что-нибудь замѣчательное». Планъ этой трагедіи, какъ мы знаемъ изъ его сочиненій, обѣщалъ быть дѣйствительно чѣмъ-то «замѣчательнымъ», и намъ остается только пожалѣть, что онъ не выполнилъ его. Вѣроятно семейное горе, поразившее его въ это время, помѣшало его занятіямъ: 23 октября сильно заболѣла его жена. Съ ней сдѣлалась нервная горячка, такъ что она нѣсколько дней находилась между жизнью и смертью. 25 октября онъ писалъ Гете: «Всѣ эти дни я ужасно страдалъ, какъ вы и можете предполагать; страшное безпокойство, заботы и постоянная безсонница не имѣли вліянія на мое здоровье, если только не окажутся дурныя послѣдствія. Жеца моя не можетъ оставаться одна и не терпитъ подлѣ себя никого, кромѣ меня и моей тещи. Бредя» ея разрываетъ мнѣ всю душу". На это Гете отвѣчалъ: «Наше существованіе такъ тѣсно связано, что все случающееся съ вами я переживаю самъ. Съ нетерпѣніемъ жду я услышать отъ васъ что-нибудь утѣшительное». Но утѣшительнаго не было нѣсколько недѣль. Только въ половинѣ ноября къ больной возвратилось сознаніе и языкъ; затѣмъ она такъ быстро стала поправляться, что 3 декабря все семейство Шиллера могло уже переѣхать въ Веймаръ. Какою общею любовью пользовался онъ тамъ, доказываетъ письмо г-жи Гризбахъ къ поэту: «Я такъ привыкла жить съ вами, пишетъ она. — что у меня всегда навертываются слезы на глазахъ, когда кто-нибудь изъ насъ спроситъ: какъ-то поживаетъ теперь Шиллеръ».

Съ переѣздомъ въ Веймаръ, Лотта окончательно поправилась, хозяйственная часть вошла въ обычную колею и Шиллеръ снова могъ пользоваться благотворнымъ вліяніемъ веймарскаго общества. Онъ былъ весьма радушно принятъ герцогскимъ семействомъ, съ старикомъ Виландомъ также завязались дружескія отношенія, а съ Гете, у котораго нерѣдко бывалъ самъ герцогъ, онъ видѣлся чуть не каждый день. Съ Вольцогеномъ и Каролиною установилась самая искренняя, теплая дружба. Такъ кончился годъ, а съ нимъ кончилось и столѣтіе. Новый вѣкъ намѣревались встрѣтить торжествомъ и Шиллеръ охотно пожелалъ принять участіе въ этомъ праздникѣ. Недостатокъ былъ не въ средствахъ, чтобъ отпраздновать это величавое торжество, а въ радостномъ чувствѣ и всеобщей веселости. Политическій горизонтъ былъ мраченъ; тяжелыя испытанія грозили Германіи и всей Европѣ. Во Франціи была подавлена анархія, но вмѣсто нея Авился геніальный деспотъ, съ мечомъ въ рукахъ предписывая законы всему міру. И какой отпоръ могла дать его угрозамъ разъединенная Германія? Пруссія, по базельскому договору уступивъ зарейнскія провинціи Франціи, отказалась отъ коалиціи, а Австрія въ Кампо-формій заявила цѣлому міру, что она не въ состояніи поддерживать германскую политику. Когда вслѣдствіе этого ключъ имперіи, Майнцъ, "былъ отданъ Французамъ, нѣмецкій публицистъ Гёрресъ градомъ насмѣшекъ привѣтствовалъ это событіе въ своемъ «Красномъ Листкѣ»: «Неприкосновенность имперіи разрушена! Граждане, Майнцъ далъ. Да здравствуетъ Французская республика! 30 декабря 1797 г., въ день сдачи Майнца, въ Регенсбургѣ скончалась въ полномъ сознаніи, отъ общаго разслабленія и удара, священная римская имперія, имѣя отъ роду 935 лѣтъ, 5 мѣсяцевъ и 28 дней». Эта безумная выходка вполнѣ обозначаетъ тогдашнее положеніе общества, безпомощность котораго ничуть не улучшилась отъ антиреволюціоннаго страха, объявшаго Германію и выражавшагося чистѣйшимъ холопствомъ. Такъ старикъ Глеймъ, впавшій въ дѣтство отъ этого страха, издалъ нѣсколько стихотвореній, проникнутыхъ самымъ рабскимъ духомъ. Недостатокъ политическаго пониманія и истиннаго патріотизма замѣчался всюду. Шиллеръ, обозрѣвая положеніе Европы, въ своемъ стихотвореніи «Начало новаго вѣка» на вопросъ:

Гдѣ пріютъ для міра уготованъ?

Гдѣ найдетъ свободу человѣкъ?

могъ только отвѣтить:

Нѣтъ на картѣ той страны счастливой,

Гдѣ цвѣтетъ златой свободы вѣкъ.

Зимъ не зная, зеленѣютъ нивы,

Вѣчно свѣжъ и молодъ человѣкъ

Заключись въ свитомъ уединеньи.

Въ мірѣ сердца, чуждомъ суеты!

Красота цвѣтетъ лишь въ пѣснопѣньи,

А свобода — въ области мечты *).

• ) Пер. В. Курочкина.

По этому случаю можно бы было позавидовать тогдашнимъ поклонникамъ идеала, съ какою легкостью они удовлетворялись дѣйствительнымъ положеніемъ. И все-таки это остроумное веймарское общество заключало въ себѣ нѣчто, непріятно поражающее насъ, потомковъ, для которыхъ Германія изъ простаго «географическаго» понятія образовалась въ нравственную идею. При взглядѣ на это общество намъ нерѣдко приходила мысль, что члены его какъ бы съ намѣреніемъ закрывали глаза, чтобы не видѣть совершающагося въ мірѣ. Даже такіе люди, Какъ Гете и Шиллеръ, написавшіе не мало статей о театрѣ и литературѣ, ни одномъ словомъ не коснулись великихъ событій, совершавшихся въ то время. Честный и правдивый Кнебель не безъ основанія писалъ еще въ 1797 г.: «Въ Веймарѣ не существуетъ ни разговора, ни сужденія о политическихъ дѣлахъ». Когда Гете, плохо понимавшій исторію и политику, отзывался о патріотизмѣ поэта (этотъ отзывъ уже былъ приведенъ нами выше), то съ своей точки зрѣнія онъ былъ совершенно правъ, хотя въ этомъ отношеніи его вліяніе на Шиллера было неблаготворно. Шиллеръ по своей натурѣ не могъ замкнуться въ чистую, такъ сказать аристократически — абстрактную сферу искусства. Онъ не находилъ въ ней ничего родственнаго. Въ немъ вмѣстѣ съ художественнымъ элементомъ жилъ гражданскій элементъ; онъ чувствовалъ въ себѣ потребность непосредственно вліять на своихъ современниковъ. Онъ обладалъ инстинктомъ пророка, народнаго учителя, и если это стремленіе онъ долгое время при носилъ въ жертву чисто-художественныхъ интересовъ, то при концѣ его жизни оно вновь съ замѣчательною силою проявилось въ немъ.

Въ началѣ новаго столѣтія Шиллеръ былъ занятъ передѣлкою для сцены Шекспирова Макбета. Репертуаръ «идеальной» сцены требовалъ постояннаго пополненія, вслѣдствіе чего Гете и Шиллеръ нерѣдко прибѣгали къ драматическимъ экспериментамъ, слѣдствіемъ которыхъ были немаловажные промахи. Такимъ образомъ Гете перевелъ Магомета Вольтера и этотъ переводъ былъ сдѣланъ изъ уваженія къ герцогу Карлу-Августу, который даже послѣ появленія Валленштейна, на сценѣ, по старой привычкѣ, видѣлъ спасеніе нѣмецкаго театра въ преданіяхъ французскаго классицизма. Причина, что оба друга почти въ одно время обратились къ французскому театру, объясняется ихъ желаніемъ противодѣйствовать плоскому натурализму Ифланда и Коцебу. Но, несмотря на это, прекрасное стихотвореніе Шиллера, обращенное къ Гете, когда онъ поставилъ на сцену Магомета Вольтера, доказываетъ намъ, что поэтъ не совсѣмъ ласково относился къ французскимъ драматургамъ:

Но франки не примѣръ: произведеньямъ

Ихъ не присущъ духъ свѣтлый и живой,

И не дивится ложнымъ украшеньямъ

Ихъ тотъ, кто жаждетъ истины простой?… *)

• ) Пер. Ѳ. Миллера.

Въ то время, какъ Гете для удовлетворенія потребностямъ театра, обратился къ Вольтеру, Шиллеръ съ тою же цѣлію принялся за Шекспира. Но его передѣлку Макбета нельзя назвать художественнымъ произведеніемъ. Его недостаточное знаніе англійскаго языка заставляло его прибѣгать къ неудовлетворительнымъ переводамъ Виланда и Эшенбурга, отчего утратился и самый характеръ и колоритъ великой трагедіи.

Но вскорѣ оба поэта, оставивъ неудачные опыты, перешли къ самостоятельному труду. Гете началъ продолжать вторую часть Фауста, а Шиллеръ принялся за Марію Стюартъ. Вмѣстѣ съ этимъ занятіемъ онъ приводилъ въ порядокъ и пересматривалъ свои стихотворенія, первое собраніе которыхъ было отпечатано въ іюлѣ 1800 г. Но въ началѣ весны болѣзненные припадки на нѣсколько недѣль пріостановили его дѣятельность. Еще въ исходѣ марта жаловался онъ Кернеру, что чувствуетъ большую слабость, сильно кашляетъ, съ трудомъ всходитъ на лѣстницу и пишетъ дрожащею рукой. Герцогъ, чтобы дать ему возможность подышать деревенскимъ воздухомъ, предложилъ ему замокъ Эттерсбургъ и здѣсь, въ теченіе мая, въ тихомъ уединеніи была окончена Марія Стюартъ. Приготовленія къ постановкѣ шли быстро, только сцена причастія въ 5 актѣ грозила сдѣлаться камнемъ преткновенія. Даже Гете она казалась «несовсѣмъ пріятна». Но поэтъ оставался твердъ, а при своемъ высокомъ понятіи о театрѣ, какъ нравственно религіозномъ учрежденіи, не согласился измѣнить ее. «Третьягодня, писалъ онъ 16 іюня Кернеру — шла Марія Стюатръ, и съ такимъ успѣхомъ, котораго я только и желалъ.» Первое представленіе трагедіи было назначено 14-го іюня, въ день, по воспоминаніямъ одной веймарской дамы, чрезвычайно знойный. Но, несмотря на это, публика ломилась въ театръ и имѣла терпѣніе высидѣть до конца пьесы. По словамъ той же дамы, первое впечатлѣніе было несовсѣмъ благопріятно. Хотя къ формѣ и драматическому эффекту зрители относились съ похвалою и находили ихъ удачнѣе даже чѣмъ въ Валленштейнѣ, но съ сожалѣніемъ вспоминали о такихъ идеальныхъ личностяхъ, какъ Максъ и Текла, и ставили автору въ упрекъ сцену свиданія обѣихъ королевъ и сцену причастія. Рѣшительнѣе всего былъ успѣхъ въ Лаухштетѣ, гдѣ веймарская труппа разыграла эту пьесу 3-го іюня. Билеты на это представленіе доставались съ бою, такъ что подъ конецъ ихъ невозможно было пріобрѣсть за 3 талера (первоначальная имъ цѣна была 8 грошей), — до такой степени былъ переполненъ театръ. Хотя Марія Стюартъ принадлежитъ къ числу замѣчательнѣйшихъ произведеній новѣйшей литературы, но какъ историческая драма она заслуживаетъ строгаго порицанія. Шиллеръ, послѣ окончанія Валленштейна, какъ упомянуто выше, подыскивая "страстный и гуманный сюжетъ, " сдѣлалъ большой промахъ, остановившись на исторіи знаменитой Шотландской королевы. Человѣческое чувство и страсть дѣйствительно преобладаютъ въ этой трагедіи надъ историческимъ элементомъ, отчего и происходитъ это геніальное восхваленіе Маріи, это пристрастіе къ Мортимеру, личности, напоминающей бурный періодъ «Разбойниковъ» и ложное освѣщеніе, въ которомъ является передъ нами королева Елизавета. Историческій элементъ превращается здѣсь въ чисто-человѣческій; вмѣсто трагическихъ мотивовъ, которые должны бы были обнаружиться изъ борьбы двухъ воплощенныхъ въ обѣихъ королевахъ принциповъ католицизма и протестанства, главнымъ факторомъ трагической завязки является соперничество двухъ страстныхъ женщинъ. Карлейль справедливо назвалъ основную идею этой трагедіи, въ сравненіи съ Валленштейномъ, узкою и ограниченною. Но, несмотря на историческій недостатокъ, г-жа Сталь считала Марію Стюартъ самою трогательною нѣмецкою драмою. Даже самъ А. Шлегель называлъ ее "художественнымъ* произведеніемъ, въ которомъ трудно что-нибудь измѣнить, не испортивъ цѣлаго. И дѣйствительно въ этомъ произведеніи поэтъ съ удивительнымъ искуствомъ изобразилъ борьбу страстей, а сцена, гдѣ Марія путемъ религіи примиряется съ собою и съ міромъ, дышетъ неподражаемою прелестью. Во время великаго таинства она обнаруживаетъ всѣ сокровенные изгибы своей души и ни одна рука не дерзнетъ сорвать съ несчастной королевы вѣнецъ славы, осѣняющій ея голову, когда она идетъ на эшифотъ. Нѣтъ ничего забавнѣе того упрека, который дѣлаютъ Шиллеру, что онъ въ своей драмѣ польстилъ папизму, тогда какъ въ этомъ произведеніи онъ нанесъ ему самый страшный ударъ.

Уже въ концѣ іюля Шиллеръ приступилъ къ новому труду. Онъ какъ будто предчувствовалъ, что время его измѣрено и ему нужно спѣшить. «Я теперь занятъ Орлеанскою дѣвою, писалъ онъ Кернеру. Планъ ужъ набросанъ и я въ короткое время надѣюсь его выполнить. Сюжетъ поэтиченъ въ высшей степени и вмѣстѣ съ тѣмъ трогателенъ. Одно только пугаетъ меня, что я не слажу съ нимъ». Въ сентябрѣ поэтъ отправился въ Іену посѣтить Гете, который жилъ въ ней все время, пока дворъ находился въ Вильгельмсталѣ. Зима прошла въ мирномъ служеніи музѣ. «Я дѣятельно завершилъ столѣтіе, писалъ поэтъ Кернеру, — и думаю, что новая трагедія, хотя она и медленно подвигается, будетъ художественнымъ произведеніемъ. Сюжетъ меня сильно интересуетъ и я отдался ему всѣмъ сердцемъ.» 10 февраля онъ уже могъ представить Гете три первые акта, а 5 марта отправился въ Іену, чтобы тамъ въ уединеніи своего загороднаго домика докончить произведеніе. Въ этомъ уединеніи онъ усердно трудился и сильно негодовалъ на «Адрастею» Гердера, это, какъ онъ выражался, «жалкое созданіе отжившей литературы, для которой настоящее не существуетъ.» По поводу одного научнаго разговора съ Шеллингомъ, Шиллеръ выразилъ свой глубокій взглядъ на поэзію, который мы и заимствуемъ изъ письма его къ Гете: «Нѣсколько дней тому назадъ, пишетъ онъ, — мнѣ случилось препираться съ Шеллингомъ относительно одной изъ доктринъ его трансцендентальной философіи, что въ природѣ все начинается безсознательно, чтобы потомъ возвыситься до сознанія, въ искусствѣ напротивъ сознательное исходитъ изъ безсознательнаго. Его занимаетъ здѣсь только контрастъ между произведеніемъ природы и произведеніемъ искусства и въ этомъ отношеніи онъ правъ. Но я думаю, что гг. идеалисты мало обращаютъ вниманія на опытъ, а при опытѣ поэтъ только начинаетъ съ безсознательнаго; онъ можетъ считать себя даже счастливымъ, когда посредствомъ свѣтлаго сознанія своихъ дѣйствій онъ первую, смутную идею своего произведенія снова найдетъ въ прежней силѣ въ оконченномъ трудѣ. Везъ этой смутной, но могучей идеи, предшествующей технической сторонѣ произведенія, не можетъ явиться ни одного поэтическаго созданія, и поэзія, по моему мнѣнію, заключается именно въ томъ, чтобы передавать и выражать это безсознательное, т. е. дѣлать его объектомъ. Не поэтъ также какъ и поэтъ, можетъ увлечься поэтическою идеею, но онъ не можетъ перенести ее въ объектъ, онъ не можетъ ее изобразить съ намекомъ на необходимость. Не поэтъ, какъ и поэтъ, можетъ написать произведеніе съ сознаніемъ и по необходимости, но подобное произведеніе не выйдетъ изъ безсознательнаго и не кончается имъ. Оно остается произведеніемъ мышленія. Безсознательное въ соединеніи съ мышленіемъ создаетъ поэтическаго художника».

3 апрѣля поэтъ снова воротился въ Веймаръ, откуда увѣдомлялъ Кернера, что Орлеанская Дѣва окончена. «Меня опять одолѣваетъ скука, писалъ онъ при этомъ, — мнѣ опять хочется приняться за новый трудъ. Ничто такъ не поддерживаетъ жизнь, какъ стремленіе къ опредѣленной цѣли». Гете еще 20 апрѣля читалъ новую драму и послалъ рукопись обратно поэту съ словами: «Пьеса такъ хороша, что я не знаю съ чѣмъ и сравнить ее». Главный упрекъ, который былъ сдѣланъ поэту современниками, заключался въ томъ, что онъ слишкомъ опоэтизировалъ свою героиню и невѣрно представилъ самый трагизмъ историческаго событія. Съ этой же точки зрѣнія смотрѣлъ А. Шлегель на эту трагедію: «Вся истина и весь позоръ страданій этой обманутой и покинутой героини сильнѣе бы тронули насъ, еслибъ она была изображена согласно исторіи, а не предстала бы передъ нами въ розовомъ свѣтѣ». Напротивъ извѣстный эстетикъ Каррьеръ справедливо замѣчаетъ, что «поэта не слѣдуетъ упрекать за то, что онъ отступилъ отъ исторіи, примиривъ героиню съ народомъ, покинувшимъ ее, и заставивъ ее, послѣ торжественной побѣды, умереть его спасительницею, потому что этимъ онъ какъ бы осудилъ несправедливый приговоръ надъ ней и представилъ, какъ всѣ ея страданія искупаются вѣчною, неувядаемою славою, живущею въ памяти благодарнаго человѣчества». Къ этому нужно прибавить, что Шиллеръ, приступая къ своему произведенію, съ негодованіемъ относился къ грубымъ насмѣшкамъ, которыя позволилъ себѣ Вольтеръ въ своей «Pucelle» надъ народною героинею Франціи. Въ своемъ стихотвореніи «Орлеанская Дѣва» онъ это ясно высказываетъ:

Стараясь исказить твой образъ благородный,

Тебя насмѣшка въ грязь хотѣла затоптать.

Враждуя цѣлый вѣкъ съ прекраснымъ, умъ холодный

Не вѣритъ ни въ добро, ни въ Божью благодать,

Ни въ ангеловъ святыхъ — и, полный святотатства.

Стремится у души украсть ея богатства *).

• ) Пер. Н. Гербеля.

Вольтеръ употребилъ всю силу своей остроты, чтобы «возвышенное втоптать въ грязь» и изъ героическаго подвига создать разсказъ, полный сарказмовъ и непристойныхъ сценъ. Нѣмецкій поэтъ хотѣлъ возстановить опозоренную славу Іоанны д’Аркъ и поправить вдохновеніемъ то, что разрушила насмѣшка. Въ своей трагедіи онъ видѣлъ религіозный подвигъ, чудесное событіе, вытекавшее изъ сліянія католицизма съ средневѣковымъ народнымъ духомъ. Понятно, что это «чудесное» придало мистическій характеръ дѣйствію, который едва ли можно оправдать указаніемъ на вѣру современниковъ Орлеанской Дѣвы въ ея высшую силу. Здѣсь поэтъ какъ нельзя болѣе уступилъ вліянію романтизма, который заставилъ его героиню не только снизойти на степень любовницы, но внесъ въ трагедію извѣстный мелодраматическій характеръ, выражающійся въ сценахъ съ Монгомери и Чернымъ Рыцаремъ. Если признать правдивость всѣхъ этихъ замѣчаній, если согласиться даже съ тѣмъ упрекомъ, что ходъ дѣйствія имѣетъ скорѣе эпическій, чѣмъ драматическій характеръ, то возникаетъ вопросъ, отчего трагедія, при всѣхъ этихъ недостаткахъ, производитъ такое громадное впечатлѣніе? Отвѣтъ на это не труденъ. Великія достоинства этого произведенія заключаются въ томъ, что поэтъ съ истинно-художественнымъ талантомъ съумѣлъ сдѣлать изъ простой идилліи всемірно-историческую драму, изъ робкой крестьянки отважную героиню и придать цѣлому религіозный и патріотическій характеръ. На эстетической критикѣ лежитъ обязанность подмѣчать недостатки трагедіи, но тысячи и милліоны сердецъ повторяли и будутъ повторять за поэтомъ слова, съ которыми онъ обращается къ Іоаннѣ:

Ты создана душой, и, окруженный славой

Переживетъ вѣка твой образъ величавый. *)

• ) Пер. Н. Гербеля

При постановкѣ на веймарскую сцену Орлеанской Дѣвы * встрѣтились препятствія. Герцогъ, подъ впечатлѣніемъ произведенія Вольтера, въ началѣ апрѣля писалъ Каролинѣ Вольцогенъ: «Съ ужасомь узналъ я, что Шиллеръ дѣйствительно сочинилъ пьесу „Орлеанская Дѣвственница“. До меня дошли слухи, но я этимъ слухамъ не повѣрилъ. Доставьте мнѣ возможность познакомиться съ этимъ произведеніемъ, пока оно еще не вышло въ свѣтъ или не поставлено на сцену. Сюжетъ его въ высшей степени скабрезенъ и не избѣгнетъ насмѣшекъ, особенно со стороны тѣхъ лицъ, которыя знаютъ наизусть поэму Вольтера». Каролина уговорила зятя послать герцогу рукопись, а въ маѣ онъ возвратилъ ее при слѣдующемъ письмѣ: «Дѣва Орлеанская Шиллера въ своемъ родѣ прелестное произведеніе и имѣетъ много поэтическихъ достоинствъ, которыя не часто встрѣчаются; оно проникнуто душевною теплотою; къ нему отнесутся неравнодушно даже тѣ, которые не находятъ никакого удовольствія въ христіанской миѳологіи и не интересуются личностью или героинею, не человѣческимъ вдохновеніемъ (sic!) дошедшею до того, что ее въ особенности дѣлаетъ замѣчательною. Бѣдный нѣмецкій языкъ обрѣлъ у Шиллера мелодичность; онъ заставилъ нѣмецкую музу такъ повліять благотворно, что читая его произведеніе, возвышаешься духомъ и обновляешься сердцемъ». Изъ этого видно, что трагедія хотя и противорѣчила вкусу герцога, все-таки замѣтно на него повліяла. Но, несмотря на это, Шиллеръ въ письмѣ къ Гете высказывалъ мнѣніе, что она не можетъ быть поставлена на сцену. «Послѣ долгаго раздумья, писалъ онъ, — я рѣшился не отдавать ее въ театръ, хотя это для меня и не совсѣмъ выгодно». Гете былъ несогласенъ съ этимъ мнѣніемъ и совѣтовалъ ему рѣшиться хоть на одно представленіе. По его словамъ, она представляла много затрудненій, но имъ «случалось преодолѣвать и не такія затрудненія». Трудности эти впрочемъ заключались не въ сценическомъ отношеніи, а вытекали изъ «частныхъ причинъ», о которыхъ Шиллеръ намекаетъ въ письмѣ отъ 17 ноября 1801 г., когда онъ приглашалъ берлинскую актрису Ветманъ взять на себя роль Орлеанской Дѣвы. Дѣло заключалось въ томъ, что Шиллеръ роль своей героини назначалъ Каролинѣ Ягеманъ; но эта Каролина была «слишкомъ дорога герцогу, которому не очень-го пріятно было видѣть, какъ она безцѣльно и безплодно будетъ тратить свой прекрасный талантъ». Герцогъ при этомъ обнаружилъ вѣрный тактъ: онъ опасался, что Ягеманъ въ роли Дѣвы могла подать поводъ къ весьма нелестнымъ замѣчаніямъ. Кромѣ того, Шиллера пугали еще разучиваніе ролей, трата времени на репетиціи, такъ что онъ окончательно хотѣлъ отказаться отъ постановки своей пьесы, но совѣты Гете и настойчивыя требованія лейпцигскаго, берлинскаго, мюнхенскаго и гамбургскаго театровъ заставили его измѣнить прежнее намѣреніе и поставить трагедію на сцену. Такимъ образомъ Орлеанская Дѣва въ 1801 г. появилась на лейпцигской сценѣ, затѣмъ въ 1802 г. она была дана при открытіи новаго берлинскаго театра. Въ Веймарѣ препятствія, мѣшавшія постановкѣ трагедіи, были окончательно устранены только въ 1803 и вмѣсто Ягеманъ роль Іоанны взяла на себя Малькольми. Представленіе состоялось 23 апрѣля, а 12 мая поэтъ писалъ Кернеру: «Три недѣли тому назадъ здѣсь въ первый разъ шла Орлеанская Дѣва и затѣмъ нѣсколько разъ повторялась. Мнѣ было много хлопотъ съ репетиціями; но пьеса прошла великолѣпно и имѣла необыкновенный успѣхъ. Всѣ какъ бы наэлектризованы ею».

Шиллеръ, едва кончивъ Орлеанскую Дѣву, устремилъ свою дѣятельность къ новой цѣли. Онъ принялся за «Мальтійскихъ рыцарей», но вскорѣ оставилъ ихъ, такъ какъ, по его мнѣнію, для этой пьесы у него «недоставало punctum saliens». Затѣмъ онъ обратился къ Варбеку^[24] и ухватился даже за мысль написать комедію. Но отъ этой мысли онъ впослѣдствіи отказался, находя, что ему «совершенно чуждъ этотъ genre». Наконецъ онъ попытался написать «трагедію въ строгой греческой формѣ», сюжетъ которой долженъ быть «собственнаго изобрѣтенія». Тутъ идетъ рѣчь о Мессинской невѣстѣ, планъ которой былъ готовъ еще 13 мая, такъ что Шиллеръ могъ бы приняться за окончательную отдѣлку, еслибы не помѣшали тому его болѣзненные припадки, усилившіеся вмѣстѣ съ лѣтними жарами. Такимъ образомъ напряженная дѣятельность была на нѣкоторое время немыслима для поэта и онъ рѣшился ѣхать купаться въ море. Ему хотѣлось попользоваться морскими купаньями въ Добберанѣ и потомъ черезъ Берлинъ и Дрезденъ воротцться домой. Но это намѣреніе не исполнилось, вѣроятно, вслѣдствіе того, что въ началѣ іюля квартира Шиллера «походила на лазаретъ»: дѣти лежали въ кори, да и сама Лотта была больна. Когда вся семья поправилась, то рѣшили съѣздить въ Дрезденъ и въ этой поѣздкѣ принимала участіе Каролина. Кернеръ помѣстилъ дорогихъ гостей въ своемъ загородномъ домѣ въ Лошвицѣ и здѣсь поэтъ въ кругу семьи и старыхъ друзей прожилъ цѣлый августъ. Онъ здѣсь снова посѣтилъ павильонъ на вершинѣ виноградника, гдѣ былъ оконченъ Донъ-Карлосъ. Но сколько съ тѣхъ поръ онъ выстрадалъ и совершилъ! Съ какимъ чувствомъ вспоминалъ онъ, теперь уже опытный мыслитель и художникъ, стремленія и ошибки, иллюзіи и разочарованія своихъ юношескихъ лѣтъ! Въ Лошвицѣ, а потомъ въ Дрезденѣ, поэтъ прожилъ до 15 сентября и прожилъ весело и беззаботно. Сокровища искусства, собранныя въ Дрезденской галлереѣ, доставили ему высокое наслажденіе и Кернеръ не могъ нарадоваться на душевныя силы и неустанное стремленіе впередъ своего великаго друга.

Изъ Дрездена поэтъ отправился въ Лейпцигъ, гдѣ 17 сентября въ первый разъ появилась на сценѣ Орлеанская Дѣва. Здѣсь только Шиллеръ узналъ, до какой степени былъ правъ Кернеръ, когда еще въ 1798 г. писалъ поэту: «Передъ публикою ты не совсѣмъ правъ. Ты узнаешь только малую долю того дѣйствія, которое производитъ твой трудъ. Нѣмецъ не привыкъ громк.о выражать глубокаго впечатлѣнія, производимаго на него художественнымъ произведеніемъ. Ему для этого необходимъ какой-нибудь особенный случай». И этотъ случай представился публикѣ. Удачное исполненіе Орлеанской Дѣвы было для Шиллера истиннымъ торжествомъ. Несмотря на жаркій день, театръ былъ полонъ и публика съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдила за пьесою. Когда послѣ перваго акта опустился занавѣсъ, всѣ зрители какъ бы въ одинъ голосъ закричали: «Да здравствуетъ Шиллеръ!» и громъ трубъ смѣшался съ восторженными криками толпы. Поэтъ скромнымъ поклонрмъ благодарилъ публику изъ своей темной ложи, такъ что немногіе могли его видѣть. Но всѣмъ хотѣлось поближе посмотрѣть на своего любимца, и едва только кончилась пьеса, какъ вся театральная площадь до самыхъ Ранштетскихъ воротъ наполнилась народомъ. Когда Шиллеръ вышелъ изъ театра, всѣ разступились и сняли шляпы, и онъ такимъ образомъ проходилъ посреди своихъ поклонниковъ, привѣтствовавшихъ его молча, между тѣмъ какъ отцы подымали вверхъ своихъ дѣтей и говорили"Смотрите, вотъ онъ!"

Въ веселомъ настроеніи духа воротился поэтъ въ Веймаръ, гдѣ ожидало его еще новое удовольствіе: знаменитая берлинская актриса У нцельманъ взяла на себя роль Маріи Стюартъ Къ этому же времени относится его знакомство съ Цельтеромъ, пріѣхавшимъ изъ Берлина. Съ наступленіемъ осени онъ приступилъ къ передѣлкѣ фантастической драмы Гоцци «Турандотъ» и счастливо преодолѣлъ педантизмъ и ходульность оригинала. На дѣятельность Шиллера еще благотвор но дѣйствовало то обстоятельство, что веймарскій кружокъ въ это время замѣтно оживился. Гете устроилъ у себя вечера, на которые собирались его близкіе друзья, въ томъ числѣ самъ герцогъ съ младшими сыновьями. Присутствіе женщинъ придавало этимъ вечерамъ особенную прелесть. «Мы проводимъ время очень пріятно, писалъ Шиллеръ Кернеру, — герцогъ и принцы насъ ничуть не стѣсняютъ». На этихъ вечерахъ впервые были читаны стихотворенія Шиллера «Четыре вѣка», «Мигъ» (Die Gunst des Augenblicks) и «Друзьямъ». Кромѣ того здѣсь ему случилось говорить задушевную и глубокую по мысли рѣчь, въ которой онъ высказалъ, что «веселое настроеніе духа есть источникъ всего благороднаго и добраго. Маленькія души, оплакивающія только прошедшее и боящіяся будущаго, не способны понимать святыхъ моментовъ въ жизни и наслаждаться ими». Но вскорѣ въ этомъ кружкѣ послѣдовалъ разладъ, благодаря стараніямъ Коцебу, которому во что бы то ни стало хотѣлось поссорить Гете съ Шиллеромъ. Пріѣхавъ въ Веймаръ, онъ со злобою смотрѣлъ на союзъ обоихъ друзей и. приписывалъ имъ причину, что театръ не съ должнымъ вниманіемъ относится къ его пьесамъ. Кромѣ того онъ досадовалъ, что ему, несмотря на всѣ его придворныя связи, не удается попасть на вечера Гете, который на всѣ просьбы г-жи Фонъ-Гехгаузенъ, хлопотавшей за Коцебу, отвѣчалъ: «Какая польза Коцебу, что его принимаютъ при свѣтскомъ японскомъ дворѣ, когда онъ не имѣетъ доступа къ духовному двору». Коцебу воспылалъ мщеніемъ, и рѣшился во что бы то не стало поссорить Гете съ Шиллеромъ. Съ этою цѣлію онъ вздумалъ устроить въ честь послѣдняго въ городской ратушѣ праздникъ, который долженъ былъ начаться представленіемъ сценъ изъ его трагедій. Затѣмъ дамы должны были вѣнчать поэта лавровымъ вѣнкомъ. Приготовленія быстро подвигались, но Гете въ это время уѣхалъ въ Іену, а Шиллеръ рѣшился сказаться больнымъ, такъ что, несмотря на всѣ ожиданія, праздникъ не состоялся, «5 марта, писалъ Шиллеръ Гете, — было для меня счастливѣе, чѣмъ 15-е для Цезаря, и о торжественныхъ приготовленіяхъ ужъ ни слуху, ни духу». Разгнѣванный Коцебу уѣхалъ изъ Веймара и затѣмъ въ анонимномъ пасквилѣ излилъ всю свою злобу на братьевъ Шлегель и Гете.

Придерживаясь справедливости, необходимо сказать, что Гете какъ директоръ театра имѣлъ свои слабыя стороны, которыя подавали поводъ къ нападкамъ какого-нибудь Коцебу. Шиллеръ также нечуждъ порицанія: своею уступчивостью и въ угоду Гете онъ рѣшался на странные драматическіе эксперименты. Безспорно, что оба друга серьезно относились къ возстановленію идеальной сцены и этотъ серьезный взглядъ Шиллеръ выразилъ въ своемъ лучшемъ сатирическомъ стихотвореніи «Тѣнь Шекспира», гдѣ онъ осмѣялъ Коцебу и его подражателей. Но при этомъ оба поэта упустили изъ виду то, что публикѣ невозможно насильно навязать свой вкусъ и свои понятія, а потому настойчивость, съ которою они это дѣлали, довела ихъ до смѣшнаго. Къ этому присоединилось еще деспотическое обращеніе Гете съ публикою. Такъ напр. балконъ въ театрѣ имѣлъ исключительное назначеніе: въ немъ на правой сторонѣ сидѣли дворяне, а на лѣвой почетные бюргеры. Выражать громко восторгъ или порицаніе было строго запрещено. Гете помѣщался обыкновенно по срединѣ партера и наблюдалъ за порядкомъ въ театрѣ; особенное вниманіе его было устремлено на іенскихъ студентовъ. Увѣренный въ одобреніи двора, Гете думалъ дѣлать съ публикою что угодно. Добросовѣстная постановка на сцену такого произведенія, какъ Натанъ Лессинга, заслуживаетъ всякой похвалы, по дѣлать эксперименты надъ Вольтеромъ и даже Шекспиромъ и заставлять актеровъ разыгрывать комедіи Теренція въ древнихъ маскахъ — значило противорѣчить всѣмъ основнымъ законамъ новѣйшаго сценическаго искусства. Отъ публики требовали, чтобъ она приходила въ восторгъ отъ такого холоднаго и ложнаго произведенія, какъ «Іонъ» А. Шлегеля, и восхищалась «Аларкосомъ» Фр. Шлегеля. Но когда эти чудовищныя драмы появились на сценѣ, то публика шумомъ и смѣхомъ начала выражать свое неудовольствіе, такъ что Гете всталъ и закричалъ громовымъ голосомъ: «Не смѣяться!» Но, не смотря на ошибки Гете и Шиллера, ихъ стараніямъ и дѣятельности нѣмецкая сцена обязана своимъ настоящимъ значеніемъ. Взглядъ Шиллера на театръ какъ на нравственное и эстетическое учрежденіе проникъ въ сознаніе народа.

Такъ какъ для мирнаго творчества и дѣятельности Шиллера наемная квартира была несовсѣмъ удобна, то въ немъ родилось желаніе обзавестись въ Веймарѣ своимъ собственнымъ домкомъ. Въ 1802 г. онъ пріобрѣлъ у англичанина Мелиша за 4.200 гульденовъ домъ, находившійся на Эспланадѣ. Половину этой суммы онъ уплатилъ изъ денегъ, вырученныхъ отъ продажи своего маленькаго іенскаго имѣнія, остальную же уплату отсрочилъ, такъ что только въ 1801 г. пріобрѣтенный имъ домъ очистился отъ лежащаго на немъ долга. Эспланада, теперь лучшая улица въ Веймарѣ, застроенная высокими зданіями, между которыми «домикъ Шиллера» совершенно затерялся, была въ то время аллеею, которая вела къ театру, находившемуся за городскою стѣной. Домъ поэта, обращенный къ солнцу, стоялъ одинъ, а росшія деревья придавали всей мѣстности деревенскій характеръ. Для скромнаго мѣщанскаго семейства этотъ домикъ подходилъ какъ нельзя болѣе. Въ нижнемъ этажѣ помѣщалась семья поэта, въ верху онъ жилъ самъ. Его рабочій кабинетъ и по сіе время находится въ томъ же видѣ, въ какомъ онъ былъ при жизни поэта: тотъ же письменный столъ и пунцовая занавѣска на окнѣ, красный отсвѣтъ которой живительно дѣйствовалъ на воображеніе Шиллера. Посѣтителю кажется, что въ ящикѣ какъ будто до сихъ поръ лежатъ гнилыя яблоки, отъ которыхъ Гете пришелъ въ ужасъ и запахъ которыхъ благотворно дѣйствовалъ на Шиллера, а взоръ его невольно ищетъ подъ столомъ сосуда съ холодною водою, въ который, согласно преданію, Шиллеръ ставилъ ноги, чтобъ придать себѣ болѣе бодрости во время ночныхъ занятій. Трудно представить себѣ что-нибудь проще этой комнатки, гдѣ было создано столько великихъ идей: стулья изъ простаго дерева, обтянутые кожею, небольшой шкафъ, надъ которымъ виситъ гитара, и двѣ плохія гравюры — составляютъ все ея украшеніе. Подлѣ кабинета была крошечная спальня поэта, съ низенькою кроватью, у которой стоялъ столикъ, а на немъ лежала простая табакерка.

Въ этомъ скромномъ домикѣ 16 ноября 1802 г. Шиллеръ получилъ дворянскую грамату. Карлъ-Августъ препроводилъ ее поэту при слѣдующемъ письмѣ: «Посылаемая грамата да послужитъ вамъ и вашему семейству на пользу. Видѣть вашъ гербъ будетъ для меня радостнымъ событіемъ». Шиллеръ, творецъ Разбойниковъ, Шиллеръ оригиналъ Позы, Шиллеръ гражданинъ Французской республики, возведенъ въ дворянство! Это событіе въ то время да и впослѣдствіи вызвало не мало толковъ и сужденій. Лотта по этому поводу писала Штейну, что Шиллеръ въ этомъ дѣлѣ «невиноватъ». И дѣйствительно поэтъ былъ «совершенно невиноватъ», какъ неповиненъ былъ Гете въ томъ, что его возвели въ дворянское достоинство. «Вы вѣроятно порядкомъ посмѣялись — писалъ Шиллеръ Гумбольдту въ Римъ, — когда услышали о нашемъ повышеніи. Это былъ капризъ нашего герцога, и такъ какъ это событіе совершилось, то мнѣ остается только радоваться за мою Лотту и дѣтей». Но дарованіе дворянства Шиллеру проистекало не изъ одного «каприза» герцога, а мотивъ его былъ глубже. Дворянскій духъ царилъ въ Веймарѣ, иначе Каролина Гердеръ не писала бы Кнебелю какъ о великомъ событіи, что въ началѣ 1X00 г. дворяне и бюргеры только въ первый разъ дали вмѣстѣ балъ. Ни «геніальный» періодъ, ни либерализмъ Карла-Августа не могли уничтожить чопорность этикета и сословнаго предубѣжденія. Два года Шиллеръ жилъ въ Веймарѣ, а важный вопросъ, можетъ ли онъ быть принятъ при дворѣ, еще не былъ рѣшенъ. Когда наконецъ онъ получилъ оффиціальное приглашеніе, то отклонилъ его и 2 января 1X02 г. по этому поводу писалъ г-жѣ Штейнъ: «Такъ какъ я здѣсь живу уже два года, не будучи ни разу приглашенъ ко двору, то и желалъ бы, чтобъ и на будущее время, по случаю моей болѣзни, меня исключили изъ списка приглашенныхъ. Вы хорошо знаете, что я не гоняюсь за отличіемъ. Надѣюсь, что вы будете такъ добры и передадите мою просьбу герцогинѣ». Вотъ гдѣ, по моему мнѣнію, заключается причина, вслѣдствіе которой было даровано Шиллеру дворянство. Герцогиня Луиза, находя дворянское достоинство единственнымъ средствомъ, которое бы могло примирить ея сердечную доброту и ея уваженіе къ поэту съ ея сословными понятіями, уговорила герцога похлопотать при Императорскомъ дворѣ о дарованіи Шиллеру дворянской граматы. Вслѣдствіе ходатайства герцога 7 сентября 1802 г. въ Вѣнѣ состоялся указъ, которымъ императоръ Францъ возвелъ Фридриха Шиллера со всѣмъ нисходящимъ потомствомъ въ дворянское священной Римской имперіи достоинство. Характеристическія подроб ности этого событія мы находимъ въ письмѣ Шиллера къ Кернеру отъ 29 ноября 1802 г.: «Герцогъ, писалъ поэтъ, — давно желалъ мнѣ сдѣлать что-нибудь пріятное. Случилось такъ, что Гердеръ въ это время купилъ себѣ имѣніе въ Баваріи, которымъ онъ какъ гражданинъ владѣть не имѣлъ права, а курўюрстъ ІІФальцскій наградилъ его дворянскимъ достоинствомъ. Дворянство его здѣсь не признали и даже осмѣяли; заявляя себя постоянно грубѣйшимъ демократомъ, онъ теперь вздумалъ втереться въ дворянское сословіе. По поводу этого герцогъ кому-то проговорился, что онъ желаетъ выхлопотать мнѣ дворянство. Можетъ-быть этому помогло еще то обстоятельство, что мой зять занимаетъ важный постъ при дворѣ, да и мнѣ всегда казалось страннымъ, что одна изъ сестеръ играетъ тамъ значительную роль, между тѣмъ какъ другая вовсе не имѣетъ туда доступа, тогда какъ моя жена и я имѣли съ дворомъ постоянныя сношенія. Теперь дворянская грамата все уравняла: Лотта, какъ дворянка по рожденію, снова возстановлена въ правахъ, принадлежавшихъ ей до замужства, что даетъ какъ ей, такъ и дѣтямъ моимъ нѣкоторыя преимущества, хотя я самъ отъ этого ничего не выигрываю. Въ такомъ маленькомъ городкѣ какъ Веймаръ дворянское достоинство открываетъ доступъ повсюду; безъ этого преимущества, о которомъ въ большомъ городѣ никто не заботится, было бы здѣсь очень непріятно».

Только-что поэтъ успѣлъ перебраться въ свой домъ, какъ получилъ печальное извѣстіе изъ Швабіи о кончинѣ своей дорогой матери, послѣдовавшей 29 апрѣля 1802 г. Послѣднее письмо покойной къ сыну заканчивалось слѣдующими словами: «Да вознаградитъ тебя Богъ сторицею за твою любовь и заботы обо мнѣ. Увы, такихъ сыновей какъ ты, нѣтъ болѣе на свѣтѣ». Добрая старушка дожила до блестящей славы своего Фрица, но ея материнскому сердцу было еще отраднѣе, что онъ нашелъ счастіе въ семейной жизни. За два дня до смерти она попросила подать себѣ медальонъ сына, прижала его къ сердцу и съ нѣжностью говорила о немъ.

Въ началѣ 1803 г. Шиллеръ окончилъ Мессинскую невѣсту. 4 Февраля, по желанію прибывшаго въ то время герцога Мейнингенскаго, онъ читалъ свою трагедію съ большимъ успѣхомъ передъ обществомъ, какъ онъ писалъ Кернеру, «состоявшемъ изъ князей, актеровъ, дамъ и школьныхъ учителей». Кернеръ, получивши копію трагедіи, отвѣчалъ на это письмо: «Твоя новая пьеса занимаетъ высокое мѣсто въ ряду твоихъ произведеній. Я не знаю ни одного новаго сочиненія, въ которомъ бы такъ искусно выражался античный духъ. Сюжетъ совершенно исчезаетъ въ роскошной поэтической формѣ. Но не разсчитывай на шумное одобреніе теперешней публики, а надѣйся на вѣчную славу, которою почтитъ тебя будущее поколѣніе въ лицѣ истинныхъ друзей искусства». В. Гумбольдтъ былъ въ восторгѣ отъ новой трагедіи и писалъ поэту изъ Рима: «Вы обладаете удивительнымъ счастіемъ вѣчно хранить въ себѣ силу творчества, и я думаю, что ни одному поэту еще не удавалось такъ вѣрно слѣдовать по однажды начертанному пути. Этой способности никто не станетъ отрицать въ васъ, если посравнитъ всѣ ваши драматическія произведенія. Относительно же строгости формы ни одно не можетъ сравниться съ Мессинскою невѣстою. Въ ней все поэтично, кромѣ того послѣдовательное развитіе дѣйствія въ ней строго обдумано. Относительно хора я также согласенъ съ вами. Это послѣдняя степень, гдѣ трагедія отрѣшается отъ прозаической жизни и завершаетъ чистую символику художественнаго созданія». Но иначе судили объ ней Тикъ, Шлегель, Гегель и Зейме, — послѣдній безусловный почитатель Шиллера. Они всѣ возстали противъ введенія хора и ихъ замѣчанія были основательны. Эта попытка указываетъ на большую ошибку, несмотря на весь величаво-прекрасный лиризмъ хоровъ. Поэтъ не замѣтилъ, что въ драмѣ демократическихъ Аѳинъ хоръ имѣлъ значеніе, котораго онъ не могъ имѣть въ новѣйшемъ государствѣ. Тамъ хоръ вмѣстѣ съ зрителями принималъ участіе въ драматическомъ дѣйствіи, представляя изъ себя идеальную публику. Если Шиллеръ рѣшился ввести хоръ въ свою трагедію, то онъ не долженъ бы былъ раздѣлять его на двѣ половины, потому что отъ этого исчезало значеніе хора, какъ говорящаго органа судьбы. Даже Гумбольдтъ порицалъ это раздѣленіе, а А. Шлегель справедливо замѣтилъ: «Въ то время какъ хоры обоихъ братьевъ враждуютъ между собою, они перестаютъ быть истинными хорами, т. е. лишаются того успокоительнаго созерцанія и участія, которыя бы возвышали ихъ надъ человѣческими страстями». И не только одни хоры достойны порицанія: во всей трагедіи царствуетъ какой-то разладъ, такъ что ни блестящій стихъ, ни высокая мысль не могутъ скрыть ея недостатковъ. Даже такому генію, какъ Шиллеръ, не удалось изобразить невозможнаго, т. е. романтическій духъ сочетать съ античною формою. Такимъ образомъ вся трагедія отличается рѣзкимъ диссонансомъ, который въ особенности проявляется попыткѣ въ поэта внести въ древнюю трагедію новѣйшій идеалъ любви.

Какъ ошибался Кернеръ относительно сужденія будущей художественной критики, такъ ошибался онъ относительно похвалъ, которыми современники встрѣтили Мессинскую невѣсту. Въ 1803 г. трагедія была въ первый разъ поставлена на веймарской сценѣ и Шиллеръ по этому поводу писалъ Кернеру: «Впечатлѣніе было необыкновенное. Молодежь приняла ее съ такимъ восторгомъ, что по окончаніи представленія прокричала мнѣ виватъ, чего здѣсь никогда не случалось. Я могу положительно сказать, что Мессинской невѣстою я впервые достигъ истиннаго трагическаго впечатлѣнія. Хоры были исполнены превосходно и все дѣйствіе было проникнуто какимъ-то высокимъ ужасомъ. Гете также удовлетворила трагедія и, по его мнѣнію, она своимъ появленіемъ на сценѣ значительно возвысила ее». Съ упомянутымъ выше виватомъ случилось обстоятельство, доказывающее, что люди, полагавшіе, что сатирическіе Фарсы Коцебу были спеціально направлены на Веймаръ, не совсѣмъ ошибались. Когда послѣ послѣдняго акта Мессинской невѣсты опустился занавѣсъ, одинъ изъ молодыхъ доцентовъ Іенскаго университета закричалъ съ балкона: да здравствуетъ поэтъ! Находившіеся въ партерѣ студенты подхватили этотъ возгласъ и оглушительные крики раздались по всей залѣ. Гете пришелъ въ ярость отъ этой «проклятой манифестаціи», какъ онъ выражался въ письмѣ къ Шиллеру, нарядилъ по этому дѣлу слѣдствіе и сдѣлалъ строгій выговоръ доценту. Замѣчательно, что тотъ же самый Гете два года тому назадъ радовался какъ ребенокъ, когда во время пребыванія его въ Гетингенѣ тамошніе студенты устроили въ честь его овацію. «Я узналъ, разсказываетъ онъ, — что всевозможныя оваціи запрещены и меня радовало это тѣмъ болѣе, что студенты не побоялись устроить ихъ мнѣ». Кромѣ того Гете на старости лѣтъ жаловался въ своихъ письмахъ къ Экерману на постоянныя придирки правительства въ Германіи и поэтому поводу относительно воспитанія высказалъ слѣдующія слова: «У насъ все клонится къ тому, чтобы молодыхъ людей заранѣе сдѣлать ручными и изгнать изъ нихъ все природное, оригинальное и живое, такъ что въ концѣ концовъ остается одно только филистерство». Припоминая вышеприведенный поступокъ Гете съ студентами и читая, эти строки, невольно согласишься съ Фаустомъ: "Ахъ, двѣ души живутъ въ моей груди!.. « Берлинъ вскорѣ послѣдовалъ примѣру Веймара, онъ также поставилъ на сцену новую трагедію и Иффляндъ полный восторга, писалъ поэту: „14 и 15 іюля была дана здѣсь съ большимъ успѣхомъ Мессинская невѣста. Хоры мастерски исполнили свое дѣло. Господь да благословитъ и поддержитъ васъ и вашу вѣчную юношескую силу!“

Если доцентамъ и студентамъ запрещено было въ Веймарѣ „проклятыя манифестаціи“, то прусскіе офицеры въ Эрфуртѣ не знали этого запрещенія. Своимъ Валленштейномъ Шиллеръ пріобрѣлъ огромную популярность между военными людьми. Въ началѣ мая офицеры устроили ему праздникѣ въ Эрфуртѣ и онъ принялъ приглашеніе. „Я тамъ весело прожилъ, писалъ онъ Кернеру; — мнѣ доставляло большое удовольствіе находиться между военными. Тутъ были цѣлыя сотни офицеровъ. Въ особенности интересовали меня старые заслуженные маіоры и полковники“. Но не всѣмъ этимъ старымъ и заслуженнымъ маіорамъ прусской арміи была знакома текущая литература. Когда въ 1805 г. прусскія войска квартировали въ Веймарѣ, одинъ старый толстый майоръ за стаканомъ вина въ трактирѣ разсказывалъ своему товарищу: „Я живу у одного извѣстнаго Готе или Гете или чортъ знаетъ какъ его зовутъ“, и когда молодые офицеры замѣтили ему, что онъ живетъ у знаменитаго Гете, старый служака отвѣчалъ: „Можетъ-быть, можетъ быть… Я пытался возиться съ этимъ молодцомъ, только упрямъ и несговорчивъ онъ“…. Но и студенты не хотѣли уступать овицерамъ и также рѣши* лись выразить свой восторМъ Шиллеру. Когда лѣтомъ веймарская труппа играла въ Лаухштетѣ, а въ Галле, Лейпцигѣ и Іенѣ узнали, что поэтъ будетъ тамъ, вся академическая молодежь стеклась туда. Шиллеръ пріятно провелъ нѣсколько дней въ этой веселой и пестрой толпѣ, хотя „праздность“ была для него дѣломъ непривычнымъ и онъ жалѣлъ о „потерянномъ времени“. Онъ познакомился тамъ съ принцемъ Евгеніемъ Виртембергскимъ, обѣщалъ своимъ почитателямъ пріѣхать въ Галле и отправился въ Мерзебургъ, чтобы присутствовать на маневрахъ прусскихъ и саксонскихъ войскъ. 3 іюля, при блескѣ молніи и раскатахъ грома, была дана во вновь отстроенномъ театрѣ Мессинская невѣста. Послѣ былъ балъ въ огромномъ курзалѣ, и когда поэтъ удалился домой, то студенты собрались подъ окнами его квартиры и при свѣтѣ факеловъ пропѣли ему серенаду. Осенью того же года Шиллеръ удостоился новой почести: шведскій король Густавъ IV, проѣзжая черезъ Веймаръ, пожелалъ видѣть поэта и, въ лестныхъ выраженіяхъ отзываясь объ его тридцатилѣтней войнѣ, подарилъ ему брильянтовый перстень. „Насъ, поэтовъ, писалъ Шиллеръ Вольцогену, находившемуся въ то время въ Петербургѣ, — короли рѣдко читаютъ, а еще рѣже случается, чтобъ они насъ дарили своими брильянтами: наше царство не отъ міра сего“.

ГЛАВА VII.
Вильгельмъ Телль.

Вѣна и Берлинъ. — Шиллеръ и Наполеонъ. — Приготовительныя занятія къ Теллю. — Гегель. — Смерть Клопштока, Гердера и Канта. — Г-жа Сталь. — Телль конченъ и на сценѣ. — Характеръ произведенія. —Въ прусской столицѣ. — Генріетта Герцъ о Шиллерѣ. — Лестное предложеніе. — Отказъ. — Рожденіе второй дочери. — Поэтъ какъ человѣкъ и отецъ. — Привѣтствія искусствъ. — Послѣдняя зима. — Переводъ Федры Расина. — Димитрій самозванецъ. — Послѣдніе дни жизни и смерть поэта. — Скорбь Гете. — Погребеніе. — Лотта и Каролина. — Герцогскій склепъ. — Апоѳоза. — Заключеніе.

Если въ началѣ 19-го столѣтія случалось говорить о нѣмецкой исторіи, то ее представляли не иначе какъ жалкою и позорною хроникою. Охотниковъ раскрашивать эту эпоху находилось немного, восхвалять же ее не рѣшался никто. Она немало оставила мрачныхъ и поучительныхъ примѣровъ, отъ которыхъ зависитъ будущность Германіи. Передъ нашими глазами два поучительныхъ примѣра: Аустерлицъ и Іена, на которые нерѣдко приходится указывать. Это касается только Австріи и Пруссіи, потому что дурныя или хорошія событія въ маленькихъ государствахъ не имѣли никакого вліянія на міровое значеніе Германіи, и когда разразилась гроза, имъ пришлось только исполнить неизбѣжное назначеніе слабаго подчиниться волѣ сильнаго…. Въ Австріи послѣ просвѣщеннаго деспотизма Іосифа, который въ послѣдніе годы принужденъ былъ разочароваться въ самомъ себѣ, наступила реакція Леопольда и Франца. Тугугъ и Кобенцель управляли государствами. Все, что было насаждено Іосифомъ на пользу образованія, подверглось систематическому уничтоженію. Цензура доходила до крайнихъ предѣловъ: все свободное, великое и прекрасное преслѣдовалось ею безпощадно. Произведенія Лессинга, Гердера, Гете и Шиллера были изуродованы. Сцена была отдана въ полное распоряженіе Коцебу и грубымъ Фарсамъ. Представленія Макбета, Лира и Маріи Стюартъ были запрещены: первый, чтобъ публика не пріучалась къ убійствамъ королей; второй, чтобы не думали, что короли въ несчастій могутъ потерять разумъ; а послѣдняя на томъ основаніи, что въ ней есть какъ будто намекъ на Марію Антуанету. Эгмонтъ, Фіэско и Валленштейнъ также не должны были являться на сцену, потому что они возбуждали революціонныя чувства. Но и самъ Коцебу не ушелъ отъ контроля: ему поставлено было въ обязанность въ изображаемыхъ имъ характерахъ плутовъ не касаться дворянскаго сословія. Вѣнское общество, окончательно погруженное въ чувственность, представлялась постороннему наблюдателю чуждымъ всякаго образованія и нравственности. Воспитаніе юношей, предоставленное духовенству, дало самые жалкіе результаты: тринадцатилѣтніе мальчики разыгрывали роль развратниковъ. Всѣ семейныя связи были порваны; женщины нарушали не только законы нравственности, но всякое приличіе. Народъ утратилъ значеніе гражданина; бюрократія отличалась тупоуміемъ и продажностью; армія была ввѣрена такому бездарному человѣку, какъ Маакъ; финансы находились въ полнѣйшемъ разстройствѣ; — однимъ словомъ, все государство постепенно приближалось къ ульмской и аустерлицкой катастрофѣ. Всѣ бѣдствія, вынесенныя Германіей въ борьбѣ съ революціонною и бонапартовскою Франціей, были еще свѣжи, но она взирала на нихъ равнодушно, и напрасно Генцъ истощалъ всю свою логику и краснорѣчіе, предлагая единственное средство дать отпоръ завоевательной политикѣ Наполеона — это союзъ между Австріею и Пруссіей.,

На всѣхъ нашло затмѣніе какъ въ Вѣнѣ, такъ и въ Берлинѣ. Какъ тамъ пугалъ страшный призракъ современныхъ идей, такъ здѣсь убоюкивали себѣ иллюзіями, что дни Фридриха Великаго еще не прошли. Пруссія не могла пасть съ той высоты, на которую возвелъ ее великій король, и эта идея укоренилась и существовала еще въ то время, когда Фридрихъ Вильгельмъ III вступилъ на престолъ Образцовая семейная жизнь юнаго монарха представляла рѣзкій контрастъ съ общею нравственною порчею, господствовавшею въ прусской столицѣ, — наслѣдство, оставленное предшествовавшимъ царствованіемъ. Король былъ благомыслящій человѣкъ и инстинктивно чувствовалъ, что не многое, но все въ государствѣ было гнило. Но онъ не обладалъ достаточною зоркостью, чтобы проникнуть въ толстый слой канцелярской пыли, которою бюрократическая рутина прикрывала злоупотребленія. Результаты образа правленія Фридриха Великаго теперь только сдѣлались ясны. Въ тѣни, отбрасываемой его величіемъ, не могло развиться мужественное сѣмя. Его ревнивый деспотизмъ скорѣе мѣшалъ, чѣмъ благопріятствовалъ образованію государственныхъ характеровъ. Такъ и случилось, что въ царствованіе Фридриха Вильгельма ІІІ-го, когда со всѣхъ сторонъ грозила крайняя опасность, судьбами Прусскаго, государства управляли такія жалкія личности, какъ Гаугвицъ, Ломбардъ и Лукезини Въ Пруссіи не было того безусловнаго отрицанія и непониманія современныхъ идей, которое господствовало въ Австріи. Напротивъ эти идеи проникли въ привилегированные классы, и созрѣвши въ продолженіе просвѣтительнаго періода, были усвоены здѣсь по крайней мѣрѣ теоретически. Въ то время, когда прусское юнкерство нахально кичилось своими правами и возбуждало въ крестьянскомъ и бюргерскомъ сословіи желаніе, чтобы Французы порядкомъ поколотили этихъ юнкеровъ, въ берлинскихъ салонахъ забавлялись демократическими идеями. Большая же часть берлинскаго общества, отличавшагося разрозненностію и всеобщею апатіей, бредила Наполеономъ въ то самое время, когда онъ уже готовился стереть съ земли Прусское государство. Положимъ, что во враждебной французамъ партіи, поддерживаемой королевой, также недостатка не было, но всѣ стремленія ея были такъ неясны и нетверды, что даже самъ глава этой партіи, принцъ Лудвигъ-Фердинандъ, племянникъ Фридриха Великаго, тратилъ свои силы въ пирахъ съ такими утонченными кутилами, какъ Іоганъ фонъ Мюллеръ, котораго какъ человѣка характеризуетъ уже то обстоятельство, что Наполеонъ на аудіенціи, длившейся не болѣе десяти минутъ, превратилъ этого заклятаго врага въ самаго горячаго своего поклонника. Наконецъ, когда благопріятная минута — посредствомъ союза съ Австріею дать отпоръ Франціи — была упущена и мысль о нейтралитетѣ также не осуществилась, Пруссія вообразила себя все еще монархіей Фридриха Великаго и повѣрила въ свою непобѣдимость. Хотя косы, пудра, палки продолжали существовать какъ во дни великаго короля, но духъ, оживлявшій все, былъ мертвъ, потому что самое время успѣло измѣниться. Разбитые подагрою старики назначались комендантами крѣпостей, жалкіе инвалиды предводительствовали арміями; повсюду — отсутствіе плана, единства и увѣренности. Плохо одѣтое, плохо вооруженное и полуголодное войско не могло выдержать удара, нанесеннаго геніальною рукой при Іенѣ; подгнившій государственный организмъ рухнулся и настало время позора и стыда не только для Пруссіи, но и для всей Германіи…

Шиллеръ не пережилъ этого несчастія. Скорбь видѣть свое отечество униженнымъ до такой степени, что французскіе генералы отзывались о нѣмецкихъ князьяхъ и короляхъ какъ о лакеяхъ, — миновала его. Ему не пришлось пережить того жестокаго оскорбленія, когда послѣ Іенскаго погрома свирѣпый покоритель обозвалъ его друга и покровителя Карла-Августа „un fou“, „un mauvais sujet“ за то, что тотъ какъ нѣмецкій герцогъ и прусскій генералъ, честно исполнялъ свой долгъ. Но если Шиллеръ и не былъ свидѣтелемъ грозныхъ событій, то можно сказать, что онъ заранѣе предчувствовалъ ихъ. Въ то время, когда весь міръ удивлялся подвигамъ юнаго Бонапарта, и въ кружкѣ Шиллера слышались громкія похвалы усмирителю анархіи и возстановителю монархіи во Франціи, поэтъ говорилъ Каролинѣ Вольцогенъ: „Ахъ, еслибъ я могъ интересоваться имъ! Но нѣтъ — я не могу; этотъ характеръ мнѣ противенъ, — ни одного отраднаго извѣстія нѣтъ о немъ“. Мрачный, деспотическій духъ, преобладавшій въ Наполеонѣ, отталкивалъ его. Ему какъ будто слышался звукъ цѣпей, въ которыя неукротимый завоеватель грозилъ заковать Европу. Средства, которыя народы должны были противопоставить этой страшной жаждѣ къ завоеваніямъ, этому попранію космополитической идеи, — все это пророчески было высказано въ Орлеанской дѣвѣ Удовлетворивъ въ своей Мессинской невѣстѣ требованіямъ идеальнаго искусства, Шиллеръ съ новыми силами и энтузіазмомъ опять обратился къ великой идеѣ, которою проникнуты всѣ его созданія, къ идеѣ нравственнаго человѣческаго достоинства и гражданской свободы. Съ инстинктомъ генія онъ въ Валленштейнѣ подготовилъ свою родину къ ужасамъ войны; затѣмъ онъ создалъ Вильгельма Телля, чтобы показать, какъ угнетенный народъ долженъ сбросить съ себя оковы рабства. Его первенецъ, Разбойники, былъ смѣлымъ протестомъ противъ гнета и уродливыхъ формъ, въ которыя втиснута была нѣмецкая жизнь, — его послѣднее великое произведеніе было достославнымъ гимномъ отечеству. Подобнымъ настроеніемъ поэта руководилъ не одинъ случай, — въ немъ жилъ пророческій даръ, который заранѣе предугадалъ всѣ стадіи историческаго развитія и за кровавою борьбой видѣлъ развивающееся знамя свободы.

Окончивъ Мессинскую невѣсту, Шиллеръ занялся передѣлкою съ французскаго двухъ комедій, помѣщенныхъ въ его сочиненіяхъ подъ заглавіемъ „Паразитъ“ и „Der Neffe als Onkel“. Къ Теллю онъ приступилъ только лѣтомъ 1803 г., по возвращеніи своемъ изъ Лаухштета. Еще въ сеи тябрѣ 1802 г. онъ подробно писалъ объ этомъ Кернеру.

Въ это же время ходили слухи, что Шиллеръ написалъ Телля, вслѣдствіе чего берлинская и гамбургская сцены обращались къ нему съ предложеніемъ уступить имъ эту пьесу. Заинтересованный этими предложеніями, Шиллеръ задумалъ создать Телля и съ этою цѣлію принялся за изученіе швейцарской хроники Чуди. Передъ нимъ открылся новый міръ, потому что задушевный, геродотовскій, почти гомеровскій духъ этого писателя повліялъ на него поэтически. ^, эта исторія Телля, писалъ онъ Кернеру, не заключаетъ въ себѣ драматическаго элемента и самые подвиги его, за исключеніемъ сказки о шляпѣ и яблокѣ, не укладываются въ рамки художественнаго произведенія; но я обставилъ ихъ такъ поэтично, что они изъ области исторіи перешли въ область поэзіи. Не могу скрыть отъ тебя, что для меня это была чертовская задача; если мнѣ и придется дешево отдѣлаться отъ тѣхъ ожиданій, которыя возлагаетъ публика на это произведеніе, то мнѣ все таки остается удовлетворить высокое поэтическое требованіе, потому что здѣсь приходится изображать цѣлый народъ, обусловленный мѣстностью, отдаленную эпоху и, что главное, мѣстное, почти индивидуальное и единственное явленіе надѣлять характеромъ необходимости и справедливости. Впрочемъ столбы уже готовы и я надѣюсь утвердить на нихъ прочное зданіе.» Это письмо чрезвычайно важно для справедливой оцѣнки Телля. Въ особенности нужно обратить вниманіе на ту сознательную идею поэта, что онъ въ своей драмѣ задумалъ изобразить цѣлый народъ. Изъ писемъ его къ Гумбольдту видно, что его въ особенности занималъ «народный» характеръ этого произведенія. Трудъ его требовалъ обширнаго изученія и онъ не пренебрегалъ никакими средствами, чтобы познакомиться съ предметомъ какъ въ историческомъ такъ и въ топографическомъ отношеніяхъ. Кромѣ Чуди, онъ прочелъ Эттерлина, Штумифа, Іоганна Фонъ-Мюллера, Шейхцера и Эбеля. Къ этому присоединимъ еще живописные очерки Гете, который во время своего путешествія по Швейцаріи думалъ написать эпическую поэму изъ легенды о Теллѣ. Но повидимому въ Шиллерѣ совершенно независимо явилась идея этой драмы и даже самъ Гете доказываетъ въ своихъ «Jahresheften» 1804 г., что онъ только «живыми разсказами о странѣ и народѣ поддерживалъ въ другѣ эту мысль.» Тутъ же замѣчаетъ Гете, что Шиллеръ, честный и откровенный какъ всегда, немедленно сообщилъ ему о своемъ намѣреніи написать Телля.

Осенью 1803 г. обоихъ поэтовъ занимала мысль, какъ бы вновь поднять Іенскій университетъ, значеніе котораго замѣтно утратилось съ выходомъ Лодера, Гуфеланда, Паулуса и Шеллинга. Съ этою цѣлію Гете долго оставался въ Іенѣ и часто сходился съ Гегелемъ, котораго упрекалъ только за «неясность изложенія.» Шиллеръ при этомъ полагалъ, что ясное изложеніе «трудно дается философу; кромѣ того недостатокъ яснаго изложенія есть нѣмецкій національный недостатокъ.» Поэтъ справедливо судилъ о философѣ, который дѣйствительно въ продолженіе всей своей жизни не могъ достичь ясности ни въ устномъ, ни въ письменномъ изложеніи. Но все-таки сближеніе Гегеля съ Гете и Шиллеромъ было какъ нельзя болѣе кстати, потому что кружокъ ихъ значительно началъ рѣдѣть: 14 марта 180" г. умеръ Клоиштокъ и меркантильный Гамбургъ устроилъ ему такіе великолѣпные похороны, которыхъ не удостоивался ни одинъ нѣмецкій поэтъ, 18 декабря перешелъ въ вѣчность Гердеръ, завершивъ свою литературную дѣятельность переводомъ испанскихъ романсовъ о «Силѣ.» Бѣдный Гердеръ! При всѣхъ своихъ дарованіяхъ и качествахъ, онъ никогда не былъ счастливъ и его раздирающая душу жалоба на неудавшуюся жизнь выражена въ его письмѣ къ Кнебелю, написанномъ послѣ прочтенія автобіографіи Тренка: «Что значитъ просидѣть десять лѣтъ на цѣпи, когда я сижу на ней тридцать.» По поводу смерти Гердера Шиллеръ писалъ своей сестрѣ Кристофинѣ: «На дняхъ здѣсь умеръ Гердеръ, эта потеря чувствительна не только для насъ, но и для цѣлаго міра.» 12 Февраля того же года тихо угасъ въ Кенигсбергѣ восмидесятилѣтній Кантъ и промѣнялъ свой скромный загородный домъ на мирное жилище подъ сводами собора. Итакъ, кружокъ героевъ постепенно рѣдѣлъ, а черезъ четырнадцать мѣсяцевъ за своимъ великимъ учителемъ послѣдовалъ и великій ученикъ.

Но послѣднему еще улыбалась жизнь. Въ то время, когда онъ создавалъ свою великую драму, веймарское общество взволновалъ пріѣздъ знаменитой гостьи, г-жи Сталь. Прославившись своими сочиненіями, которыя вмѣстѣ съ сочиненіями Шатобріана создали новую литературную эпоху во Франціи, она не хотѣла ограничиться авторствомъ, но жаждала общественной дѣятельности. Властитель Франціи нашелъ это неудобнымъ, попросилъ ее оставить родину и она, украшенная новымъ ореоломъ, явилась въ Германію изгнанницею. Она рѣшилась воспользоваться изгнаніемъ и основательно изучить страну, которая въ то время для французовъ была terra incognita. Имѣя смутное понятіе о нѣмецкихъ нравахъ, обычаяхъ и искусствѣ, о нѣмецкихъ мыслителяхъ и поэтахъ, она хотѣла поближе познакомиться съ загадочною страною философіи и поэзіи. И дѣйствительно ей удалось познакомиться съ ней; результатомъ ея любознательности была впослѣдствіи изданная ею знаменитая книга "De l’Allemagne, " которая при всѣхъ своихъ промахахъ и недостаткахъ какъ въ частномъ, такъ и въ цѣломъ, представляетъ первый серьезный опытъ дать французамъ вѣрное понятіе о Германіи. Уже то обстоятельство, что эта книга не нравилась Наполеону, «старавшемуся объ уничтоженіи нѣмецкой національности», говоритъ въ ея пользу. Понятно, что Веймаръ болѣе всего интересовалъ г-жу Сталь, въ который она и пріѣхала въ декабрѣ 1803 г. вмѣстѣ съ другою литературною и политическою знаменитостью Бенжаменомъ Констаномъ. Гете въ то время былъ болѣнъ и Шиллеру предстояла трудная обязанность, при его непривычкѣ къ Французскому разговору, занимать знаменитую гостью. Г-жа Сталь сказала о нѣмецкихъ женщинахъ: "Онѣ обладаютъ оригинальною прелестью; въ ихъ голосѣ слышатся нѣжные звуки; онѣ скромны, ихъ чувства естественны, обращеніе ихъ просто, а солидное воспитаніе и природная душевная чистота производятъ на всѣхъ магическое дѣйствіе. "Шиллеръ привыкъ обращаться съ подобными женщинами, но находиться въ обществѣ французской философки было для него не малымъ подвигомъ. 4 января 4804 г. онъ писалъ Кернеру: «Между всѣми живущими существами, которыя мнѣ случалось встрѣчать, г-жа Сталь одно изъ самыхъ подвижныхъ, спорящихъ и краснорѣчивыхъ; ея натура совершенно противоположна нашей натурѣ; она стоитъ на вершинѣ французской культуры и кажется намъ явленіемъ, вышедшимъ изъ другаго міра.» Но она все таки привлекла его и въ немъ, несмотря на его плохой французскій языкъ, возбудила симпатію. Въ одномъ изъ писемъ къ Гете онъ такъ судилъ о ней: «Она создана какъ бы изъ одного куска, такъ что не смотря на различіе натуръ и образъ мыслей, съ ней чувствуешь себя хорошо и слушаешь все, что она говоритъ. Французское воспитаніе дѣлаетъ ее въ высшей степени интересною. Относительно новѣйшихъ философскихъ вопросовъ съ ней постоянно вступаешь въ споръ, но всѣ ея природныя качества и чувства лучше ея метафизики, а ея прекрасный умъ обладаетъ геніальною силою. Она хочетъ все объяснить, все понять и измѣрить; она не любитъ ничего непонятнаго, необъяснимаго и чего она не можетъ освѣтить своимъ разумомъ, то для нея не существуетъ. О томъ, что мы называемъ поэзіею, она не имѣетъ никакого понятія; она признаетъ только произведенія страстныя, риторическія; она не станетъ хвалить ложь, но не всегда отличитъ и истину. Ясность, рѣшительность и ея острый, живой умъ могутъ дѣйствовать благотворно. Ея единственный недостатокъ это ея необыкновенная болтовня; нужно окончательно превратится въ слухъ, чтобъ слѣдить за ней.» На Гете повидимому г-жа Сталь не произвела такого пріятнаго впечатлѣнія, какъ на Шиллера. Все ея существо казалось ему какимъ-то неугомоннымъ, вѣчно болтающимъ. Онъ ей не спускалъ, когда она принималась подшучивать надъ его молчаливостію. Однажды за ужиномъ у герцогини Амаліи г-жа Сталь замѣтила: "Отъ Гете ничего не добьешься, пока онъ не выпьетъ бутылки шампанскаго, « на что поэтъ колко отвѣчалъ: „Видно намъ не разъ случалось вмѣстѣ пить.“ Но вообще нужно сказать, что знаменитая писательница своимъ присутствіемъ оживила и освѣжила веймарское общество; весною она отправилась въ Берлинъ, чтобы научить тамошнихъ дамъ, какъ держать литературный салонъ.

Въ началѣ 1804 г. Телль такъ быстро подвинулся впередъ, что первый актъ его, переписанный на бѣло, Шиллеръ могъ послать Гете и Иффланду въ Берлинъ. Первый отвѣчалъ ему на это съ обычнымъ лаконизмомъ: „Это не первый актъ, а скорѣе полная, законченная и къ тому же превосходная драма, которой я отъ всей души желаю успѣха“. Восторженный Иффлиндъ по поводу Телля писалъ слѣдующее. „Я не прочиталъ, а скорѣе проглотилъ его, преклонилъ колѣни и горячими слезами почтилъ вашъ умъ и дорогое сердце. Ваше произведеніе поразило меня своею энергіей и роскошью красокъ. Да поддержитъ васъ Богъ! Аминь“. Въ Февралѣ, несмотря на болѣзненные припадки, Шиллеръ усердно работалъ надъ своею драмою, а 17 марта она уже появилась на веймарской сценѣ. Въ апрѣлѣ онъ извѣщалъ Кернера, что Телль имѣлъ такой блестящій успѣхъ, какого не имѣли его другія произведенія, и самый спектакль доставилъ ему большую радость». Въ началѣ іюля новая драма была поставлена на берлинской сценѣ и Цельтеръ писалъ Гете: «Телль Шиллера былъ принятъ съ большимъ сочувствіемъ и на этой недѣлѣ былъ сыгранъ три раза; яблоко показалось намъ вкусно». Вообще пьеса имѣла повсюду успѣхъ; ея пророческій тонъ сильно взволновалъ образованныхъ людей въ Германіи, а въ необразованныхъ онъ поселилъ предчувствіе чего-то страшнаго. При подобномъ впечатлѣніи самые романтики не смѣли выражать своего неодобренія, а Авг. Шлегель называлъ новую драму Шиллера лучшимъ его произведеніемъ, которое должно бы быть представлено «въ виду величавыхъ Альпъ, на берегу озера четырехъ кантоновъ, подъ открытымъ небомъ».

Историческая критика много занималась легендою Телля и въ настоящее время пришла къ тому заключенію, что это варіантъ миѳа, распространеннаго по всему древне-германскому міру и извѣстнаго даже на древнемъ Востокѣ. Что Шиллеръ относительно исторической правды не впалъ въ ошибку, доказываетъ, что онъ на событіе съ яблокомъ смотрѣлъ какъ на сказку. Для него, какъ для поэта, это не имѣло важнаго значенія, — также не придалъ бы онъ особой важности, еслибы зналъ, что въ самомъ кантонѣ Ури изъ всѣхъ достовѣрныхъ извѣстій о Теллѣ осталось только одно его имя. Его поэтическій планъ ничуть бы не пострадалъ, еслибъ ему было извѣстно, какъ извѣстно теперь, что не благодушный «пастушескій народъ», а дворянство трехъ кантоновъ основало тотъ союзъ 1 августа 1291 г., оригинальная грамата котораго, написанная на латинскомъ языкѣ, хранится въ архивѣ Швица и изъ котораго впослѣдствіи постепенно образовался Швейцарскій союзъ. Дворянство слѣдуетъ понимать не въ нынѣшнемъ значеніи этого слова, — основатели союза были свободные поселяне (Ingenui или Liberi по древне-германскому праву) трехъ кантоновъ. Этимъ еще не уничтожается историческая достовѣрность союза въ Рютли, потому что территоріальному союзу могъ предшествовать или слѣдовать за нимъ личный союзъ. Поэтому Шиллеръ, придавая историческій характеръ своему драматическому произведенію, совершенно справедливо смотрѣлъ на кантоны, какъ на территорію, принадлежащую имперіи, которая, вопреки династическимъ интересамъ и прихотямъ, старалась отстоять свое право и свою свободу. Вся драма, вслѣдствіе этого, основана на идеѣ права и притомъ государственнаго права; въ ней поэтъ дѣйствительно явился пророкомъ, и въ то время, когда самое названіе нѣмецкаго государства готово было исчезнуть съ карты Европы, поэтически провозгласилъ единство Германіи. Съ этой точки зрѣнія самое явленіе Іоанна Паррициды въ его драмѣ получаетъ вѣрное значеніе. Паррицида, вслѣдствіе династическихъ интересовъ сдѣлавшись измѣнникомъ и убійцею императора, тѣмъ самымъ возвышаетъ Телля. поднявшаго руку на нарушителя закона не только въ нравственномъ, но и въ политическомъ значеніи. Характеръ Шиллерова Телля вызвалъ не мало сужденій, но видѣть въ немъ героя было бы ошибочнымъ мнѣніемъ. Телль въ драмѣ Шиллера вовсе не является героемъ, это скорѣе частный человѣкъ, крестьянинъ, который дѣйствуетъ себѣ на умѣ, встрѣчается съ своимъ врагомъ не лицомъ къ лицу, какъ подобаетъ герою, а убиваетъ его изъ за угла. Съ этимъ поступкомъ какъ-то не согласуется его сантиментально философскій монологъ. Вообще, создавая Телля, Шиллеръ, по мнѣнію Гете, выраженному имъ въ письмѣ къ Экерману отъ 16марта 1831 г., слишкомъ поддался вліянію женщинъ. Даже въ смыслѣ поэтической техники. Телля нельзя назвать героемъ пьесы, — дѣйствительный герой тутъ народъ Если придерживаться этого мнѣнія, то драма достойна порицанія не только за недостатокъ единства, но и за сцену Руденца съ Бертою, которая произвольна и замедляетъ дѣйствіе. Даже дворянству, съ его различными партіями, отведено мѣсто въ драмѣ, которая съ удивительнымъ искусствомъ наглядно изображаетъ всѣ оттѣнки нѣмецкаго народнаго характера и всѣ классы народа соединяетъ на одно общее національное дѣло. И дѣйствительно весь народъ является героемъ драмы: въ сценѣ Рютли, которая по своей величавой простотѣ и энергіи, волнующей душу, принадлежитъ къ великолѣпнѣйшимъ литературнымъ созданіемъ, онъ достигаетъ недосягаемой нравственной и поэтической высоты. Даже самъ Гете, котораго ни въ какомъ случаѣ нельзя заподозрить въ демократизмѣ, находилъ, что сцена эта изображена необыкновенно удачно. Здѣсь вѣетъ духъ истинной, законной свободы; здѣсь республиканизмъ Шиллера высказался съ полнѣйшею откровенностію. Люди, дѣйствующіе въ долинѣ Рютли, стоятъ ни почвѣ закона и права и потому, въ случаѣ надобности, готовы отстаивать ихъ мечомъ. Слѣдующіе знаменитые стихи, влагаемые Шиллеромъ въ уста Штауффахера. какъ бы напомнили нѣмцамъ ихъ «человѣческія права»:

Нѣтъ, долженъ быть насилію предѣлъ?

Коль угнетенный права не находитъ,

И коль для него несносно стало бремя,

Тогда онъ смѣло къ небу обратись:

Тамъ всѣ свои права отыщетъ онъ,

Тамъ всѣ они, какъ вѣчныя свѣтила,

Ненарушимы, тверды, неизмѣнны!

Тогда опять то время возвратится,

Гдѣ человѣкъ стоялъ предъ человѣкомъ.

Когда ничто помочь ему не можетъ,

Тогда ему остался острый мечъ.

Оное добро должны мы защищать:

Мы возстаемъ за милую отчизну,

Мы возстаемъ за женъ и за дѣтей! *)

• ) Пер. Ѳ. Миллера.

Говорить о реализмѣ, помощію котораго Шиллеръ при далъ своей драмѣ мѣстный, живописный характеръ, было бы излишне. Ни одинъ развитой нѣмецъ не проѣдетъ по Фирвальдштетерскому озеру, не пройдетъ по долинѣ Рютли, не вспомнивъ великаго поэта, который, не видавъ никогда Швейцаріи, только силою своего чуднаго воображенія умѣлъ изобразить картину величія и красоты альпійскаго міра и въ эту картину внести жизнь и самый характеръ его обитателей. Самый языкъ этого произведенія, звучность и прелесть котораго запечатлѣлись въ памяти многихъ поколѣній, выше всякой похвалы.

Въ предпослѣднюю зиму своей жизни, когда Шиллеръ оканчивалъ Телля, здоровью его повидимому еще не угрожала опасность, потому что въ это время онъ постоянно бывалъ въ обществѣ. Гейнрихъ Фоссъ, получившій мѣсто учителя въ веймарской гимназіи, въ цѣломъ рядѣ писемъ къ своему другу Бёрму описалъ свою тогдашнюю жизнь. Въ нихъ между прочимъ онъ много говоритъ о Шиллерѣ и называетъ его «ласковымъ и пріятнымъ человѣкомъ»., нѣсколько разъ, писалъ онъ, — я гулялъ вмѣстѣ съ нимъ, онъ всегда былъ очень любезенъ и охотно говорилъ объ обыденныхъ предметахъ, въ особенности въ то время, когда отдыхая отъ своихъ занятій, онъ собиралъ силы на новый трудъ. Это въ высшей степени уступчивая и мягкая натура. Однажды только я видѣлъ его въ кофейной угрюмымъ и молчаливымъ, когда каждый приставалъ къ нему съ комплиментами относительно его Маріи Стюартъ. Но если кто изъ одного душевнаго влеченія сходится съ нимъ и, помимо его литературной славы, видитъ въ немъ только человѣка, къ тому онъ относится съ полнымъ радушіемъ и выказы ваетъ явное расположеніе". Въ этихъ же письмахъ Фоссъ разсказываетъ, какъ онъ однажды пригласилъ Шиллера въ маскарадъ и тотъ не отказался идти. «Мы сидѣли въ са момъ углу комнаты, пишетъ Фоссъ, — гдѣ играли въ банкъ и пили вино. Я громко провозгласилъ за здоровье поэта и чокнулся съ нимъ. Шиллеръ затянулъ пѣсню, чему присутствовавшіе студенты не мало дивились». Итакъ, намъ пришлось встрѣтиться съ поэтомъ на пирушкѣ; пользуясь этимъ случаямъ, мы рѣшаемся вставить слово противъ того распространеннаго мнѣнія, что будто бы Шиллеръ пилъ довольно неумѣренно. Мы не желаемъ докапываться до источника этихъ слуховъ, а ограничимся только письменными указаніями близкихъ ему людей. Такъ въ 1827 г. Гете писалъ Эккерману: «Шиллеръ никогда много не пилъ; онъ былъ очень умѣренъ и только во время болѣзни подкрѣплялъ свои силы ликеромъ или подобнаго рода напиткомъ». Свояченица поэта съ своей стороны замѣчаетъ: «За веселымъ обѣдомъ, въ кружкѣ близкихъ людей, онъ позволялъ себѣ умѣренное употребленіе вина. Неумѣренности онъ постоянно избѣгалъ и лишній стаканъ вина, по его словамъ, вредно дѣйствовалъ на его голову. Во время занятій онъ никогда не пилъ вина, но довольствовался кофе, который живительно дѣйствовалъ на него. Когда онъ предавался какому нибудь удовольствію, то предавался съ невинною радостью веселаго, счастливаго ребенка».

Его творческая сила повидимому не знала усталости. Едва только онъ окончилъ Телля, какъ его заинтересовалъ новый трагическій сюжетъ. Въ 1804 г. встрѣчается слѣдующая замѣтка въ его записной книжкѣ: «Рѣшился писать Димитрія». Добрый Иффландъ, которому уже давно желалось видѣть поэта въ Берлинѣ, не давалъ покоя, и Шиллеръ, уступая его просьбѣ, со всѣмъ семействомъ отправился въ прусскую столицу, въ которую и прибылъ 1-го мая Изъ старыхъ друзей онъ встрѣтилъ здѣсь Фихте, Вольтмана, Гуфеланда и Цельтера и видѣлъ на берлинской сценѣ, при роскошной обстановкѣ, своего Валленштейна, Орлеанскую Дѣву и Мессинскую невѣсту.

Принцъ Людвигъ-Фердинандъ, который вскорѣ, подобно Максу Пикколомини, палъ въ битвѣ при Заальфельдѣ, пригласилъ поэта къ обѣду, а королева Луиза встрѣтила его весьма радушно. О томъ впечатлѣніи, которое онъ производилъ на всѣхъ въ Берлинѣ, разсказываетъ намъ остроумная наблюдательница Генріета Герцъ: «Шиллеръ на большинство людей производилъ болѣе глубокое впечатлѣніе, нежели Гете. Наружность говорила скорѣе въ пользу послѣдняго, но и наружность Шиллера была въ своемъ родѣ замѣчательна. Онъ былъ высокаго роста, верхняя часть его лица отличалась благородствомъ, но его блѣдность и рыжеватые волосы нѣсколько портили впечатлѣніе. Когда же лицо его оживлялось во время разговора, то легкій румянецъ выступалъ на его щекахъ, въ голубыхъ глазахъ появлялся блескъ и вся его наружность пріобрѣтала какую-то гармонію». 21 мая поэтъ воротился въ Веймаръ, а 28 числа писалъ Кернеру: «Ты вѣроятно знаешь, что я при этой поѣздкѣ имѣлъ въ виду не одно удовольствіе. Тутъ было дѣло болѣе серьезное и я надѣюсь улучшить свое положеніе». Эти слова объясняются тѣмъ, что почитатели и друзья Шиллера въ Берлинѣ составили планъ переманить его на постоянное жительство въ этотъ городъ. Въ этомъ планѣ принимала также участіе и королева Луиза, одаренная тонкимъ чувствомъ и проникнутая патріотизмомъ. Королева съ восторгомъ встрѣчала всякое произведеніе Шиллера и желала хоть чѣмъ-нибудь выразить ему свою благодарность. Тайный совѣтникъ Бемъ горячо принялся за это дѣло и своею просьбою такъ повліялъ на Фридриха-Вильгельма Ш-го, что тотъ рѣшился назначить поэту, если онъ желаетъ основаться въ Берлинѣ, 3.000 талеровъ годоваго содержанія, и кромѣ того обѣщалъ ему мѣсто въ Берлинскомъ университетѣ.

Предложеніе было заманчиво, потому что Шиллеру и его женѣ, вопреки ожиданіямъ, Берлинъ сильно понравился, гдѣ, какъ онъ писалъ Кернеру, пользуются большею личною свободою и самая гражданская жизнь не такъ стѣснена. Видъ большаго города благотворно подѣйствовалъ на него. «Во мнѣ явилась потребность, писалъ онъ по своемъ возвращеніи Вольцогену, — пожить въ чужомъ и большомъ городѣ. Мое назначеніе писать для болѣе обширнаго міра, а здѣсь я такъ ограниченъ, что удивляюсь, какъ могу я еще что-нибудь создавать». Но «съ другой стороны, писалъ онъ Кернеру, — мнѣ трудно порвать старыя связи, а войти въ новыя пугаетъ меня болѣзнь. Здѣсь въ Веймарѣ я абсолютно свободенъ и такъ сказать дома. Герцогу я много обязанъ, и хотя могу освободиться отъ этихъ обязательствъ, но уѣхать отсюда мнѣ все-таки больно. Если онъ мнѣ хоть нѣсколько прибавитъ содержанія, то я охотно останусь». И онъ дѣйствительно остался. Съ честностью, свойственною ему, онъ сообщилъ герцогу о предложеніи и замѣтилъ, что онъ желалъ бы остаться въ Веймарѣ, если герцогъ прибавитъ къ его жалованью 400 талеровъ. Карлъ-Августъ немедленно отвѣчалъ на эту просьбу: «Я ожидалъ отъ васъ подобнаго поступка и благодарю васъ, дорогой другъ, отъ всего сердца. Я безконечно радъ, что навсегда могу назвать васъ нашимъ». Радуясь такому исходу дѣла, какъ «истинный отецъ семейства», Шиллеръ сообщилъ объ этомъ увеличеніи содержанія Гумбольдту: «Такъ какъ я относительно моихъ драматическихъ произведеній заключилъ съ Котта и театромъ выгодныя условія, то я теперь въ состояніи откладывать что-нибудь для своихъ дѣтей, и если это будетъ продолжаться до 50 лѣтъ, то я надѣюсь доставить имъ не обходимую независимость».

Фоссъ младшій въ приведенномъ выше письмѣ замѣтилъ, что Лотта «надѣется въ скоромъ времени подарить своему мужу мальчика», а такъ какъ она питала полное довѣріе къ іенскому доктору Старке, то Шиллеръ рѣшился переѣхать съ нею и съ дѣтьми на нѣсколько мѣсяцевъ въ Іену. Въ то время, какъ Лотта готовилась разрѣшиться отъ бремени, Шиллеръ простудился, и когда болѣзнь удерживала его въ постели, родился не мальчикъ, а дочька. Каролина принесла больному отцу новорожденную, которую онъ обнялъ съ живѣйшею радостью. Не понятно, какъ въ виду яснаго доказательства, можно было сомнѣваться въ сердечной добротѣ и нѣжности Шиллера какъ мужа и отца. «Дѣтей своихъ онъ любилъ искренно и горячо, писалъ Фоссъ младшій. — Никогда не забуду того нѣжнаго взгляда, который онъ по временамъ бросалъ на свою новорожденную Эмилію. Казалось, какъ будто онъ не могъ вполнѣ исчерпать своего счастія, — съ такимъ безконечнымъ блаженствомъ были устремлены его глаза на нее». Шнорръ Фонъ-Карольсфельдъ разсказываетъ: «Когда за 3 года до смерти Шиллера я пріѣхалъ въ Веймаръ, то зашелъ къ нему и увидѣлъ у него на рукахъ дочьку Каролину, которая, прислонивъ свою головку къ его плечу, обхватила рученками его шею». Прекрасно "выразилась о поэтѣ, вскорѣ послѣ его смерти, г-жа Гризбахъ: «Большинство жалѣетъ о великомъ человѣкѣ, а мы оплакиваемъ въ немъ добраго человѣка»'. Въ послѣдніе годы жизни Шиллера вся благородная натура его была проникнута гуманностію и любовью; какъ поэтъ онъ возбуждалъ удивленіе, какъ человѣкъ, онъ повсюду встрѣчалъ расположеніе. "Шиллеръ мнѣ кажется весьма благороднымъ человѣкомъ, писалъ Фоссъ-отецъ къ Эсмарху въ 1802 г. — Мы имѣемъ доказательства, что 25 лѣтъ спустя послѣ его смерти простые веймарскіе обитатели съ любовью и уваженіемъ отзывались "у Шиллерѣ какъ о человѣкѣ. Въ воспоминаніяхъ Гете поэтъ всегда былъ идеаломъ человѣка. Такъ въ 1803 г. онъ писалъ Цельтеру: «У Шиллера была врожденная способность облагороживать все пошлое», а въ 1828 г. онъ писалъ Эккерману: «Шиллеръ абсолютно владѣетъ своею возвышенною натурою. Онъ былъ также великъ за чайнымъ столомъ, какъ былъ бы онъ великъ въ государственномъ совѣтѣ. Его ничто не стѣсняло, ничто не останавливало полета его мысли; всѣ великіе планы онъ создавалъ свободно. Это истинный человѣкъ и такимъ слѣдуетъ быть». Слѣдующія слова, встрѣчающіяся въ письмѣ Гумбольдта, могутъ равно относиться къ Шиллеру-человѣку, какъ и къ Шиллеру-поэту: «Вы достигли высшаго назначенія и владѣете силою удержать его за собою. Это назначеніе сдѣлалось вашимъ царствомъ, котораго не смутитъ обыденная жизнь, потому что въ эту жизнь вы также съумѣли внести кротость, добро и душевную теплоту. Чѣмъ опредѣленнѣе вы сдѣлались въ идеяхъ, чѣмъ больше пріобрѣли увѣренности въ своихъ произведеніяхъ, тѣмъ значительнѣе увеличились въ васъ всѣ эти качества. Остается только просить судьбу, чтобъ она поддержала и сохранила вашу жизнь».

Но судьба была неумолима. Шиллеру не пришлось никогда поправиться отъ болѣзни, случившейся съ нимъ въ Іенѣ. Когда онъ изъ этого города воротился въ Веймаръ, то 4 сентября писалъ Кернеру, что онъ чувствуетъ себя весьма слабымъ и что ему никогда, даже послѣ самой тяжкой болѣзни, не было такъ трудно. Но 11 октября онъ снова извѣщалъ друга, что начинаетъ понемногу поправляться и не теряетъ надежды на выздоровленіе. Напротивъ Каролина Вольцогенъ въ это время замѣчала, что силы ея дорогого зятя замѣтно упали и ее даже испугало его измѣнившееся лицо. Какъ ярко горѣлъ еще умъ въ слабомъ тѣлѣ, доказываетъ его произведеніе"Привѣтствіе искусствъ", которое Шиллеръ, по убѣдительной просьбѣ Гете, написалъ въ четыре дня въ честь невѣсты наслѣднаго принца. Поэтъ не придавалъ особаго значенія этому «произведенію минуты», «искусственному произведенію», какъ онъ называлъ его въ письмахъ къ Гумбольдту и Кернеру, но все-таки эта лирическая пьеса принадлежитъ къ прелестнымъ созданіямъ его музы. Сколько стараній прилагали романтики, чтобы прославить поэзію и другія искусства; всѣ ихъ сонеты и октавы совершенно стушевываются передъ характеристикою искусствъ Шиллера, передъ его великолѣпною строфою о поэзіи! И какъ благородно выдержано все произведеніе. Его зять Вольцогенъ, провожавшій новобрачную чету изъ Петербурга въ Веймаръ, привезъ ему драгоцѣнный перстень, подаренный русскою императрицей, которой въ особенности понравился Донъ-Карлосъ. 9 ноября наслѣдный принцъ торжественно въѣхалъ съ своею супругою Маріею Павловною въ Веймаръ и 10 дней продолжались празднества. 12 ноября были поставлены на сцену «Привѣтствія искусствъ», самый лучшій даръ, который Веймаръ могъ поднести молодой четѣ и о которомъ великая княгиня сохранила самое отрадное впечатлѣніе.

Свѣдѣнія о послѣдней зимѣ, прожитой поэтомъ, довольно скудны, такъ что невозможно составить полную картину его жизни за это время. Повидимому безболѣзненныхъ дней онъ уже совершенно не зналъ. Боли въ желудкѣ усилились, а строгая діэта, на которую онъ обрекъ себя, еще болѣе увеличивала его слабость. На Рождествѣ и въ Новый годъ припадки его были такъ сильны, что вызвали въ семьѣ, его серьезныя опасенія. Однажды вечеромъ Лотта и Гейнрихъ Фоссъ сидѣли у больнаго, въ полночь онъ попросилъ жену сойти внизъ и лечь спать, но она долго колебалась и наконецъ уступила его убѣдительнымъ просьбамъ. Едва только она сошла съ лѣстницы, какъ съ больнымъ сдѣлалось дурно и онъ безъ чувствъ упалъ на руки Фосса. Когда онъ при шелъ въ себя, то первымъ его словомъ было: «Не замѣтила ли чего-нибудь жена?» Онъ уже заранѣе чувствовалъ приближеніе обморока, а потому хотѣлъ избавить ее отъ этой грустной картины. Но жизнь безъ труда была для него немыслима. 11 января 1805 г. онъ писалъ Гете, что онъ теперь готовится «къ, Димитрію» и кромѣ этого произведенія въ это время занимали его воображеніе еще «Смерть Ѳемистокла», изъ которой онъ хотѣлъ создать драму, и «Kinder des Hauses», коротенькій очеркъ которыхъ помѣщенъ въ его сочиненіяхъ. 20 января онъ писалъ Кернеру: «Какъ только ледъ начинаетъ таять, возрождается мое сердце и мысль, совершенно застывшіе отъ холодной зимы». Но такъ какъ его страданія постоянно мѣшали ему предаваться самостоятельному творчеству, то чтобы не быть празднымъ, онъ принялся переводить Федру Расина. Онъ говорилъ объ этомъ «парадномъ конѣ французской сцены», какъ онъ называлъ эту трагедію, что она имѣетъ много достоинствъ и красотъ. Повидимому Шиллеръ принялся за этотъ трудъ вслѣдствіе пристрастія Карла-Августа къ французской драмѣ. Герцогъ, какъ это видно изъ его писемъ къ Шиллеру, остался весьма доволенъ удачнымъ переводомъ, который уже 30 января былъ разыгранъ на веймарской сценѣ. Съ истиннымъ геройствомъ переносилъ поэтъ свои страданія. «Невыразимая кротость, разсказываетъ Каролина Вольцогенъ, — проникла не только все существо Шиллера, но выражалась во всѣхъ его чувствахъ и сужденіяхъ. Это было полнѣйшее примиреніе съ Богомъ». И дѣйствительно онъ примирился съ собою и съ міромъ и съ спокойною душою долженъ былъ разстаться съ нимъ.

Оправившись немного отъ лихорадки, онъ снова принялся за Димитрія. «Я усердно занимаюсь своею работою, писалъ онъ Гете, — и теперь надѣюсь, что ничто не помѣшаетъ мнѣ продолжать ее. Трудно было послѣ разнаго рода непріятныхъ препятствій приниматься за это произведеніе, — не мало усилій стоило оно мнѣ, но теперь все уладилось». Какою трогательностью проникнута эта энергія человѣка, стоящаго у дверей гроба и желающаго принести въ даръ своей родинѣ и цѣлому міру еще одно безсмертное созданіе. Какая грустная картина встаетъ передъ нашимъ воображеніемъ, когда поэтъ, мучимый безсонницею, подымается съ своего низкаго ложа, невѣрными шагами подходитъ къ письменному столу и дрожащею рукою набрасываетъ на бумагу свѣтлыя мысли, незабвенныя слова, исторгнутыя имъ у «страданій» и у самой смерти! Но, къ сожалѣнію, онъ не могъ окончить своего великаго произведенія. По идеѣ и уцѣлѣвшимъ сценамъ нужно было предполагать, что изъ этой трагедіи вышло бы замѣчательное художественное созданіе.

Теплый весенній воздухъ повидимому еще разъ оживилъ упавшія силы поэта. «Весна даетъ себя чувствовать и у насъ, писалъ онъ Кернеру, и вселяетъ бодрость и силу; я постараюсь оправиться отъ ударовъ, которые мнѣ нанесли истекшіе девять мѣсяцевъ, и надѣюсь, что отъ меня что-нибудь уцѣлѣетъ. Но природа уже не имѣетъ того оживляющаго дѣйствія въ сорокъ и пятьдесятъ лѣтъ, какое она имѣла въ тридцать лѣтъ. Я былъ бы доволенъ и тѣмъ, еслибъ мнѣ удалось дожить хотя до 50 лѣтъ». Письмо, начинавшееся этими словами, было послѣднее къ Кернеру. За день передъ этимъ онъ писалъ Гете послѣдній разъ и письмо это другъ хранилъ какъ «святыню». Оно было написано «смѣлымъ и красивымъ почеркомъ» и когда Гете на старости лѣтъ показывалъ его своимъ друзьямъ, то говорилъ: «Онъ былъ превосходный человѣкъ и оставилъ насъ въ полномъ цвѣтѣ силъ». Мысль дожить хоть до 50 лѣтъ въ послѣдніе годы часто занимала поэта. Онъ къ этому времени надѣялся поставить на ноги своихъ дѣтей. О смерти онъ говорилъ спокойно, какъ подобаетъ мудрецу. Касавшійся этого предмета разговоръ съ Каролиною онъ закончилъ словами: «Смерть уже потому не зло, что она всеобща». Но такого близкаго конца онъ не предчувствовалъ, тѣмъ болѣе, что во второй половинѣ апрѣля ему сдѣлалось значительно легче. Онъ ощутилъ потребность къ путешествіямъ, что у больныхъ обыкновенно служитъ предвѣстникомъ послѣдняго великаго путешествія. Страстное желаніе видѣть Швейцарію овладѣло имъ, затѣмъ его тянуло къ зеленымъ нивамъ и тѣнистому лѣсу Бауэрбаха, гдѣ нѣкогда онъ нашелъ себѣ убѣжище. Какъ только теплая погода позволила ему выходить изъ дома, онъ отправился гулять въ паркъ. Первый его визитъ былъ къ Гете, который только-что поправлялся отъ трудной болѣзни. Гейнрихъ Фоссъ присутствовалъ при этомъ свиданіи и со слезами на глазахъ вспоминалъ о немъ. Оба великіе друга крѣпко обнялись и поцѣловались, никто изъ нихъ не упоминалъ о болѣзни, они только радовались свиданію. 28 апрѣля Шиллеръ былъ послѣдній разъ при дворѣ. Фоссъ помогалъ ему одѣться и любовался стройною фигурой поэта въ зеленомъ кафтанѣ. На слѣдующій день Шиллеръ посѣтилъ Гете, но чувствовалъ еще такую слабость, что не рѣшился сопровождать друга въ театръ, простился съ нимъ у дверей и простился навсегда. Имъ не пришлось болѣе свидѣться. Каролина въ своей каретѣ привезла зятя изъ театра и дорогою онъ ей сказалъ, что его положеніе странное; въ лѣвомъ боку, въ которомъ уже нѣсколько лѣтъ ощущалась боль, онъ теперь ничего не чувствуетъ. Это признакъ былъ довольно печальный: легкое перестало болѣть, потому что оно разрушилось окончательно.

Мысль о выздоровленіи быстро исчезла. «Я опять въ постели», говорилъ поэтъ входившему Гейнриху Фоссу. Но затѣмъ черезъ нѣсколько дней угасавшій поэтъ снова почувствовалъ облегченіе, такъ что могъ принимать друзей и между прочимъ своего издателя Котта. Онъ не дѣлалъ никакихъ распоряженій, предвѣщавшихъ близкую смерть; только желалъ, чтобы скорѣе воротился Вольцогенъ, уѣхавшій съ принцессою на лейпцигскую ярмарку. Но 6 мая болѣзнь приняла дурной оборотъ, больной началъ заговариваться и плохо владѣлъ языкомъ. На слѣдующій день Фоссъ зашелъ къ Гете и засталъ его въ слезахъ. Онъ началъ ему говорить о болѣзни Шиллера, на что Гете отвѣтилъ только: «Какъ безжалостна судьба и какъ ничтоженъ человѣкъ!» Когда вечеромъ 7 мая Каролина пожелала больному доброй ночи, онъ отвѣчалъ ей словами Валленштейна: «Нынѣшнюю ночь я надѣюсь хорошо спать». Днемъ онъ желалъ только имѣть около себя Лотту и Каролину, а ночью своего вѣрнаго слугу Рудольфа Послѣдній часто слышалъ, какъ больной бредилъ, большею частію о Димитріи. Угасавшій геній не хотѣлъ разстаться съ своимъ послѣднимъ созданіемъ Когда онъ умеръ, то на письменномъ столѣ его нашли великолѣпный монологъ Марѳы и это вѣроятно были его послѣднія пламенныя строки. Когда 8 мая Каролина подошла къ нему и спросила о здоровьи, онъ отвѣчалъ: «Лучше, лучше». Вечеромъ онъ пожелалъ видѣть солнце. Подняли занавѣску и онъ свѣтлымъ взоромъ взглянулъ на вечернее солнце и какъ бы послалъ послѣднее прости природѣ. На слѣдующій день онъ строго исполнилъ всѣ приказанія врача, принялъ ванну и, для подкрѣпленія силъ, выпилъ стаканъ шампанскаго. Силы его замѣтно падали. Слабымъ голосомъ онъ попросилъ нефти, но послѣднее слово замерло у него на губахъ. Передъ этимъ онъ говорилъ безсвязно, большею частію по латыни. Къ 3 часамъ пополудни дыханіе больнаго стало прерывисто, затѣмъ ужь онъ ничего не могъ говорить Каролина и докторъ согрѣвали его ноги теплыми подушками. Дѣти также были тутъ. Карлъ рыдалъ на полу, Эрнстъ тихо плакалъ въ углу, а жена стояла на колѣняхъ у постели. Онъ пожалъ ей руку, улыбнулся и поцѣловалъ ее. Кончина была тихая и безболѣзненная. Въ шестомъ часу вечера лицо его вдругъ сильно передернуло, голова его опрокинулась назадъ и на лицѣ изобразилось спокойствіе смерти… Такъ 9 мая 1805 г. умеръ Фридрихъ Шиллеръ 44 лѣтъ, 8 мѣсяцевъ и 22 дней. Передать больному Гете это печальное извѣстіе никто не рѣшался. Когда это извѣстіе передали Мейеру, бывшему въ то время у Гете, то онъ ушелъ, не будучи въ состояніи сообщить ему эту страшную вѣсть. Смущеніе семьи Гете, желаніе избѣгать его распросовъ мало обѣщало для него утѣшительнаго. «Шиллеръ должно быть очень болѣнъ», сказалъ онъ наконецъ. Вечеромъ онъ успокоился, но ночью слышали, какъ онъ рыдалъ. Утромъ онъ сказалъ одному изъ друзей: «Это неправда, что Шиллеръ былъ вчера очень болѣнъ», причемъ на словѣ «очень» онъ сдѣлалъ такое сильное удареніе, что тотъ не удержался и заплакалъ. «Онъ умеръ?» твердо спросилъ Гете. — «Да», тихо проговорилъ тотъ. «Онъ умеръ!» повторилъ Гете и закрылъ лицо руками.

Погребеніе великаго поэта было назначено въ воскресенье 12 мая. Но такъ какъ трупъ подвергся быстрому разложенію, то его перенесли на кладбище въ ночь съ субботы на воскресенье. Убитое горемъ семейство предоставило распоряженіе похоронами совѣтнику консисторіи Гюнтеру. Гробъ по древнему обычаю должны были нести ремесленники. Но по совѣту тогдашняго бургомистра Лебрехта Швабе молодые люди, ученые, художники и служащіе взяли на себя эту обязанность. Сынъ Швабе, на основаніи оставшейся рукописи отца, обнародовалъ слѣдующій разсказъ о погребеніи поэта: «Тихо въ полночь отправилась маленькая процессія изъ квартиры Швабе въ домъ Шиллера. Была свѣтлая майская ночь, только легкія облака заволакивали мѣсяцъ. Тихо было въ домѣ покойнаго, только изъ одной комнаты доносились плачъ и рыданіе. Когда друзья подошли къ лѣстницѣ, гробъ былъ снесенъ внизъ и они у дверей взяли его на руки. Ни одного человѣка не было ни передъ домомъ, ни на улицѣ; глубокая, безмолвная тишина царила въ городѣ. Процессія тронулась черезъ Эспланаду, рынокъ и улицу Св. Іакова къ старому кладбищу при церкви Св. Іакова. Направо при входѣ находится и теперь такъ называемая „денежная кладовая“, передъ дверью которой носильщики опустили гробъ. Въ эту минуту мѣсяцъ прорѣзалъ облака и своимъ свѣтомъ облилъ гробъ поэта. Затѣмъ мѣсяцъ снова скрылся за быстро бѣжавшими облаками и вѣтеръ качалъ деревья. Двери мрачной кладовой растворили, носильщики подняли гробъ, внесли его, отворили опускную дверь и дорогой мертвецъ на веревкахъ былъ опущенъ въ подземную пропасть, не освѣщенную ни единымъ лучомъ. Не было ни похороннаго пѣнія, ни одного слова не было сказано на могилѣ поэта. Уже всѣ присутствующіе намѣревались оставить кладбище, какъ вниманіе всѣхъ устремилось на появленіе мужчины, закутаннаго въ плащъ, который бродилъ около могилъ, находившихся вблизи кладовой, и громкимъ рыданіемъ выражалъ свою скорбь по покойномъ». Этотъ плачущій мужчина былъ Вильгельмъ Вольцогенъ, который, узнавъ въ Наумбургѣ о смерти дорогаго зятя, вскочилъ на лошадь и пріѣхалъ въ Веймаръ въ то самое время, когда печальная процессія тронулась изъ дома Шиллера… Въ то время да и впослѣдствіи многіе роптали на скромныя похороны поэта, которыя ни въ какомъ случаѣ не могли сравниться съ тѣми похоронами, которыми меркантильный городъ Гамбургъ почтилъ Клопштока. На жалобы газетъ по этому поводу Гете далъ слѣдующій отвѣтъ: «Это самое мнѣ и нравится въ смерти Шиллера. Незамѣтно явился онъ въ Веймаръ и незамѣтно скрылся изъ него. Торжества въ смерти я не люблю». И дѣйствительно есть что-то великое въ томъ, что человѣкъ, умъ котораго умножилъ культурное сокровище человѣчества, такъ же просто и скромно оставилъ міръ, какъ и вступилъ въ него. Родившись на берегу Неккара въ жалкой пекарнѣ, онъ на берегу Ильмы былъ опущенъ въ могилу въ гробѣ, стоившемъ 3 талера. 12 мая въ память усопшаго была совершена торжественная служба, при чемъ былъ исполненъ Requiem Моцарта, и генералъ-суперинтендентъ говорилъ надгробную рѣчь. Церковь едва вмѣщала желавшихъ почтить память покойнаго.

---

Смерть Шиллера вызвала всеобщую печаль. Скорбь пронеслась по всей Германіи. Генріетта Кнебель, воспитательница веймарской принцесы Каролины, 13 мая писала своему брату. «Грустная вѣсть о неожиданной смерти Шиллера такъ разбила мое сердце, что мнѣ необходимъ бальзамъ дружбы. О смерти Шиллера мы узнали въ Ауерштетѣ. Мою бѣдную принцесу этотъ ударъ поразилъ неожиданно. Она плакала и рыдала и едва могла придти въ себя. Мы каждый день бываемъ у вдовы Шиллера, горе которой глубоко, хотя покойно. Горе Вольцогенъ сильнѣе». Наслѣдная принцеса приняла большое участіе въ осиротѣвшей семьѣ и изъявила желаніе принять на себя всѣ расходы по воспитанію Шиллеровыхъ сыновей. Даннекеръ, академическій товарищъ поэта, писалъ изъ Штутгарта В. Вольцогену: «Смерть Шиллера меня сильно поразила. Эту ужасную вѣсть передалъ мнѣ капельмейеръ Гранцъ. Въ первую минуту я ничего не могъ выговорить, я задыхался. Я думалъ, что моя грудь разорвется…. На другое утро божественный человѣкъ не выходилъ изъ моей памяти и мнѣ пришла мысль сдѣлать статую Шиллера, но статую колоссальную, — цѣлую апоѳеозу»! Благородный художникъ обратился къ курфюрсту Веймарскому съ слѣдующими словами: «Ваша свѣтлость! Швабъ Швабу обязанъ поставить памятникъ»! и когда неблагопріятныя событія того времени помѣшали выполнить эту идею, то Даннекеръ рѣшился сдѣлать колоссальный бюстъ поэта. Фихте изъ Эрлангена писалъ Вольцогену: «Глубоко поразило меня и мою жену вѣсть о смерти нашего дорогаго Шиллера. Его нѣтъ. Я чувствую, что съ нимъ умерла часть моего умственнаго существованія». Цельтеръ писалъ Гете: «Неожиданная смерть нашего милаго Шиллера возбудила у насъ всеобщее и сильное горе». Иффландъ въ Берлинѣ устроилъ въ память поэта спектакль, составленный изъ его драмъ. — «Я думалъ самъ умереть, писалъ Гете Цельтеру, и теперь потерялъ друга и съ нимъ половину моего существованія». Когда онъ нѣсколько поправился, разсказываетъ онъ, то принялся искать широкой дѣятельности и первою его мыслію было окончить Димитрія, чтобы на «зло смерти продолжать бесѣду съ другомъ и сохранить для потомства его идеи, намѣренія и планы». Эта законченная трагедія должна быть представлена на всѣхъ театрахъ. Но обстоятельства не позволили осуществиться этому плану и Гете, желая хоть чѣмъ-нибудь почтить память друга, написалъ великолѣпный «Эпилогъ къ Колоколу Шиллера».

Въ первый разъ это стихотвореніе было прочитано 10-го августа 1805 г., когда пѣснь о Колоколѣ въ память автора была представлена въ драматической формѣ на лаухштетской сценѣ. Такихъ искреннихъ и могучихъ звуковъ, какіе встрѣчаются въ этомъ стихотвореніи, Гете уже не проявлялъ болѣе. Скорбь и торжество, выраженное въ эпилогѣ, что «онъ былъ нашъ!» пронеслись по всей Германіи. Онъ самъ училъ актрису Вольфъ, изображавшую музу, декламировать это стихотвореніе. Но въ одномъ потрясающемъ мѣстѣ грустное чувство до такой степени овладѣло имъ, что онъ попросилъ артистку остановиться и со слезами на глазахъ сказалъ: «Я не могу забыть его!» Лотта въ припадкѣ первой скорби писала Фишенихъ: «Я пережила самое ужасное, видѣла какъ Шиллеръ умеръ! Земля для меня теперь ничто, я не нахожу себѣ покоя!» Черезъ мѣсяцъ она въ письмѣ къ іенскимъ друзьямъ въ слѣдующихъ словахъ выражала свою скорбь: «Ахъ, вы знали его только въ половину, потому что въ послѣднее время своей жизни, удрученный болѣзнью, онъ сдѣлался кротче и покойнѣе, онъ радовался, глядя на дѣтей и совершенно сдѣлался другимъ. Эта любовь, эта радость при видѣ милыхъ созданій вливала отраду въ наше сердце. Моя продолжительная жизнь съ нимъ возвысила мои чувства. съ нимъ вмѣстѣ была жизнь для меня не страшна…

Никто, я смѣло могу это сказать, не понималъ этой высокой, благородной натуры какъ я, отъ меня не ускользало ни одно его душевное движеніе. Я умѣла объяснить и оцѣнить его характеръ, стремленія его дѣйствій. Годы связывали насъ еще болѣе и я понимала его, какъ не понималъ никто изъ его друзей. Я была для него необходима; онъ радовался, когда я была довольна имъ и понимала его. Эта умственная взаимность была связью еще болѣе насъ скрѣпляющею Вы поймете, что вмѣстѣ съ нимъ я потеряла невозвратное; мнѣ необходимо много силы воли и ума, чтобъ пережить эту потерю. Вы должны быть свидѣтелями, что я была достойною подругой такого человѣка и докажу теперь своимъ мужествомъ и самоотверженіемъ, что я примѣромъ Шиллера съумѣла возвыситься духомъ». Она сдержала слово. Подкрѣпляемая религіей и помня своего незабвеннаго мужа, она въ заботахъ о воспитаніи дѣтей тихо прожила свою жизнь и 9 іюля 1826 г. скончалась въ Боннѣ, на берегу прекраснаго Рейна, на рукахъ своего сына Эрнста. Сестра ея Каролина пережила ее 20-го годами; она умерла 11 января 1847 г. 80 лѣтнею старухою, переживъ мужа и своего единственнаго сына.

21 годъ лежали останки Шиллера въ кладовой на кладбищѣ церкви Св. Іакова. Въ мартѣ 1826 г. Швабе, веймарскій бургомистръ, получилъ свѣдѣніе, что согласно предписанію земской комиссіи, кладовая должна быть разобрана. Почтенный человѣкъ не могъ примириться съ мыслію, что кости Шиллера при этомъ должны погибнуть навсегда, и онъ употребилъ все стараніе, чтобы спасти дорогіе останки. Вслѣдствіе этого, пригласивъ свѣдущихъ людей, онъ спустился въ кладовую и между 23 черепами отыскалъ черепъ Шиллера Въ сентябрѣ были найдены остальныя части скелета. Черепъ Шиллера, въ присутствіи его сына Эрнста, былъ съ торжествомъ положенъ въ пьедесталъ бюста поэта, сдѣланнаго Даннекеромъ, который художникъ подарилъ семейству великаго друга. У семейства пріобрѣлъ его Карлъ-Августъ и поставилъ въ залѣ герцогской библіотеки напротивъ бюста Гете. Между тѣмъ отдѣленіе черепа отъ остальныхъ костей возбудило ропотъ въ публикѣ и король баварскій, бывшій въ Веймарѣ, высказалъ по этому поводу свое неудовольствіе. Тогда Карлъ-Августъ приказалъ опять соединить драгоцѣнные останки и похоронить ихъ въ герцогскомъ склепѣ, который имъ выстроенъ для всего своего рода на новомъ кладбищѣ Рано утромъ Ій декабря 1827 г. останки были положены въ саркофагъ, сдѣланный по рисунку Гете. Здѣсь въ 1828 г. къ гробу Шиллера присоединился гробъ Карла-Августа, въ 1830 г. герцогини Луизы, а 26 марта 1 832 г. гробъ Гете. Въ срединѣ кладбища, на едва замѣтномъ возвышеніи, стоитъ храмъ съ навѣсомъ и колоннами Внутри изъ ротонды, освященной сверху, съ лѣвой стороны, спускается каменная лѣстница въ склепъ. Посрединѣ его стоитъ бронзовый саркофагъ, въ которомъ покоятся герцогъ и герцогиня. Влѣво отъ лѣстницы на каменныхъ пьедесталахъ поставлены двѣ совершенно одинаковыя дубовыя гробницы. На одной написано металлическими буквами: Schiller, на другомъ: Goethe. Кромѣ лавровыхъ вѣнкомъ другихъ украшеній нѣтъ на этихъ гробницахъ.

Черезъ двѣнадцать лѣтъ послѣ этого послѣдовала въ честь поэта апоѳоза. Въ Штутгартѣ составилось общество, которое ежегодно съ большимъ торжествомъ справляло день смерти Шиллера. Въ этомъ обществѣ возникла мысль поставить народному герою достойный памятникъ. Мысль эта осуществилась и 8 мая 1838 г. памятникъ былъ воздвигнутъ на томъ мѣстѣ, гдѣ 58 лѣтъ тому назадъ поэтъ красовался въ жалкомъ мундирѣ фельдшера, возбуждая полусостраданіе и полунасмѣшки въ своихъ товарищахъ. Пространство между церковью и старымъ замкомъ съ его средневѣкомыми башнями было усѣяно народомъ, между которыми также были два сына Шиллера. Раздался торжественный гимнъ, сочиненный Мёрике, затѣмъ внукъ отдернулъ занавѣсъ, скрывавшій памятникъ его дѣда, и, привѣтствуемый звономъ колоколовъ, передъ многочисленною толпою появился Шиллеръ Торвальдсена.

---

И безсмертная мать не спасла великаго сына:

Палъ онъ у скейскихъ воротъ волей державныхъ судебъ *).

• ) Пер. М. Михайлова.

Этотъ намекъ на судьбу Ахилла въ «Неніи» Шиллера невольно представлялся Гете, когда онъ посреди всеобщей скорби о смерти великаго друга высказалъ эти превосходныя слова утѣшенія: «Мы должны считать его счастливымъ, что онъ съ высоты своего бытія перешелъ къ вѣчному блаженству. Старческаго недуга, упадка умственныхъ силъ онъ не испыталъ. Онъ жилъ въ полномъ смыслѣ человѣкомъ и совершеннѣйшимъ человѣкомъ оставилъ насъ. Въ воспоминаніи потомства онъ вѣчно остается смѣлымъ и энергическимъ дѣятелемъ, потому что въ томъ образѣ, въ которомъ человѣкъ покидаетъ землю, онъ переходитъ въ царство тѣней, оттого и Ахилъ представляется намъ вѣчно пылкимъ юношей. Что Шиллеръ рано умеръ, то хорошо для насъ. Его могила будетъ служить для насъ силою и возбуждать въ насъ стремленіе постоянно продолжать то, что онъ началъ. Такимъ образомъ-всѣ его дѣянія и желанія вѣчно будутъ жить въ его народѣ и въ человѣчествѣ»…

Въ этомъ по истинѣ эллинскомъ надгробномъ словѣ весьма удачно схваченъ оригинальный характеръ произведеній нашего поэта. Я говорю о вѣчно-юношеской его свѣжести. Только созданія немногихъ избранныхъ обладаютъ этимъ магическимъ очарованіемъ. Они стоятъ на порогѣ новыхъ міровыхъ періодовъ и приготовляютъ высшія цѣли для цѣлаго ряда столѣтій. Эти рѣдкіе умы суть истинные герои человѣчества, потому что они его воспитатели и образователи. Такимъ героемъ былъ Фридрихъ Шиллеръ Можно сказать безъ преувеличенія, что со временъ Гомера не было поэта, который бы въ такой степени владѣлъ качествомъ народнаго учителя. На него, возвысившагося изъ области неукротимаго натурализма до идеальной художественной формы, нѣмецкая молодежь, съ появленіемъ Валленштейна, смотрѣла какъ на «высшее существо». Онъ, умирая, завѣщалъ ей Телля, который въ исторіи Германіи имѣетъ не одно литературное значеніе. Въ то несчастное время, когда мысль Наполеона уничтожить Германію, казалось, осуществится, когда патріотъ Штейнъ не находилъ аршина нѣмецкой земли, когда благородный Клейстъ кончилъ самоубійствомъ, чтобы не быть свидѣтелемъ страшныхъ бѣдствій и нѣмцы должны были сражаться противъ нѣмцевъ, какъ гладіаторы, и проливать кровь за чужіе интересы, — въ это позорное, гнетущее время, сердца находили утѣшеніе въ Теллѣ и другихъ созданіяхъ Шиллера, умы возрождались для патріотизма, и всѣ силы родины приносились въ жертву. На каждой страницѣ той достославной исторіи, начинающейся съ Кацбаха до Ватерлоо, сіяетъ для всякаго, кто имѣетъ глаза, имя нашего поэта и для будущихъ поколѣній его будетъ всегда сіять тамъ, гдѣ творится великое. Потому что въ его произведеніяхъ, я повторяю, живетъ вѣчная юность и свѣжесть, указывающая на неистощимую силу. Все величіе этого генія познается только тогда, когда снова обращаешься къ нему въ зрѣломъ возрастѣ. Тогда познаешь впервые идеализмъ поэта, заслоняющій все пошлое, удивляешься ему и любишь его; тогда только пріобрѣтаютъ его высокія слова, знакомыя намъ какъ лучшія юношескія воспоминанія, полное значеніе; тогда только соглашаешься съ мнѣніемъ одного эстетика, который сказалъ, что «Шиллеръ не только думалъ о воспитаніи народа въ духѣ идеализма, но началъ это воспитаніе своими произведеніями; онъ создалъ идеалы народа и образовалъ народный духъ въ смыслѣ великой гуманной идеи». И что за основный мотивъ этой удивительной, побѣждавшей всѣ препятствія дѣятельности? Ничто иное какъ нравственное вдохновеніе, жившее въ Шиллерѣ, непоколебимая вѣра въ «божественный свѣтъ мысли», душа исторіи человѣчества. Въ этомъ высокомъ смыслѣ, въ смыслѣ постояннаго преобразованія своего народа и всѣхъ народовъ въ человѣчно-свободную, великую, добрую и прекрасную семью, — былъ Шиллеръ поэтъ и пророкъ. Съ гордостью на могилѣ своего великаго друга Гете сказалъ: «Онъ былъ нашъ!» и я вполнѣ довѣряю моему народу, что онъ не перестанетъ повторять съ гордостью и любовью: — «Онъ нашъ!»

ПРИМѢЧАНІЯ.

КЪ ПЕРВОЙ КНИГѢ.

1) Черезъ всѣ произведенія Шиллера, писалъ въ 1827 г. Гете Эккерману, — проходитъ идея свободы и эта идея приняла совершенно иную форму, когда Шиллеръ достигъ полнаго развитія и самъ сдѣлался другимъ. Въ юности его занимала физическая свобода, перешедшая въ его стихотворенія, а въ зрѣломъ возрастѣ — свобода умственная Что физическая свобода доставляла не мало хлопотъ Шиллеру происходило частію отъ характера его натуры, частію отъ гнета, испытаннаго имъ діъ Военной Академіи. Но когда въ зрѣлые годы онъ отъ физической свободы перешелъ къ умственной, то я могу смѣло сказать, что эта свобода убила его; онъ насиловалъ свою физическую природу и силы его не вынесли.

2) Странное зрѣлище, замѣчаетъ Николаи въ своей поѣздкѣ по Германіи въ 1781 г., — представляли воспитанники, когда, раздѣленные на двѣ колонны, сыновья дворянъ по правую, сыновья бюргеровъ но лѣвую сторону, входили въ столовую, не выражая никакой радости, присущей юношескому возрасту при видѣ кушаньевъ. Также странно было видѣть, когда они по командѣ складывали руки для молитвы, по командѣ брались за стулья, отодвигали ихъ и гадились; мнѣ казалось даже, что они по командѣ опускали ложку въ тарелку и ѣли супъ. — Такъ какъ Николаи упоминаетъ о молитвѣ въ Академіи, то я съ своей стороны считаю нужнымъ прибавить, что каждое воскресенье воспитанниковъ водили въ церковь, но, кромѣ этого, въ религіозномъ отношеніи для нихъ ничего не было дѣлаемо. Да и самая религія въ Академіи отличилась внѣшнимъ и чисто механическимъ характеромъ, — внутренняго содержанія она для воспитанниковъ не представляла.

3) За нарушеніе дисциплины воспитанники, подвергались тѣлесному наказанію. Обыкновеннымъ наказаніемъ было «оставленіе безъ обѣда», провинившійся долженъ былъ стоять за ужиномъ передъ опрокинутою тарелкою и смотрѣть, какъ ѣдять другіе Однажды, когда герцогъ Карлъ, по своему обыкновенію, распредѣлялъ наказанія, произошелъ забавный случай. Вотъ какъ передаетъ его въ своихъ запискахъ генералъ Вольцогенъ, братъ Вильгельма: "Герцогъ сдѣлалъ распоряженіе, чтобы каждый ученикъ, провинившійся въ чемъ-нибудь, обязанъ былъ взять отъ класснаго учителя записку, въ которой бы былъ прописанъ его проступокъ. Въ одну изъ пятницъ, когда герцогъ подъ руку съ своею любовницею, графинею Францискою фонъ Гогенгеймъ, осматривалъ училище, одинъ воспитанникъ представилъ ему цѣлую кучу подобныхъ штрафныхъ записокъ, и герцогъ гнѣвно спросилъ его: «Еслибъ ты былъ герцогъ, а и воспитанникъ, чтобы ты сдѣлалъ сонною». Не думая долго, воспитанникъ схватилъ руку графини, поцѣловалъ се и отвѣчалъ: «Ваша свѣтлость, я бы сказалъ: милая Френцель, простимъ глупаго малъчика. „Герцогъ былъ до такой степени пораженъ смѣлостью воспитанника, что взглянулъ на всю эту исторію какъ на шутку и простилъ его“.

4) Вольцогенъ далѣе въ своихъ запискахъ разсказываетъ, какъ онъ однажды на экзаменѣ изъ математики, въ присутствіи герцога, вмѣсто У написалъ громадный X, отчего у учителя стали волосы дыбомъ, а ученики едва удержались отъ смѣха Герцогъ, не понимавшій математики, пришелъ въ восторгъ и ставилъ смѣльчака въ образецъ цѣлому классу.

5) 29 декабря 1779 г. Гёте писалъ изъ Карлсруэ г-жѣ фонъ Штейнъ: „Въ Штутгартѣ мы присутствовали на праздникѣ Военной Академіи, герцогъ былъ очень любезенъ съ нами и не нарушая инкогнито (герцогъ Карлъ путешествовалъ подъ именемъ барона Веделя) оказывалъ герцогу всевозможное вниманіе“.

6 Въ этомъ письмѣ герцога встрѣчались слѣдующія прекрасныя слова: „Свобода есть самое благородное достояніе человѣка. Вы ее найдете у меня“.

7) Поклоненіе Клопштоку было распространено какъ въ сѣверной, такъ и въ южной Германіи, -но это поклоненіе не всегда проходило безнаказанно. Такъ въ 1775 г. Фоссъ писалъ своей невѣстѣ: „Не разсказывалъ ли я тебѣ о судьбѣ Бистера? Онъ былъ помощникомъ ректора въ Бюцовѣ и праздновалъ на своей дачѣ день рожденія Клоінитока. Во время праздника дѣвушки должны были танцовать вокругъ устроеннаго алтаря и бросать на него цвѣты. Объ этомъ было сообщено начальству, его заподозрили въ язычествѣ и отрѣшили отъ должности“. Въ южной Германіи Шубартъ былъ восторженнымъ миссіонеромъ стихотвореній Клопштока. Въ своей автобіографіи онъ разсказываетъ, какъ во время своего пребыванія въ Аугсбургѣ онъ устроилъ публичный чтенія. Между прочимъ Онъ читалъ Мессіаду Клопштока и „успѣхъ превзошелъ мои ожиданія. Съ каждою новою пѣснію увеличивалось число моихъ слушателей; Мессіада была быстро раскуплена; человѣческія чувства просились, всѣ приходили въ ужасъ, плакали, и я съ радостью въ сердцѣ смотрѣлъ, какъ нѣмецкая душа открыта для всего прекраснаго, великаго и возвышеннаго, когда умѣютъ возбудить ея вниманіе“.

8) 4 іюня 1794 г. Фоссъ писалъ своей женѣ изъ Веймара: „Мы пріѣхали сюда третьяго дня и были встрѣчены съ большимъ радушіемъ. У Виланда, при взглядѣ на него, была замѣтна какая-то холодность, но потомъ онъ разговорился и повеселѣлъ. Послѣ обѣда мы нѣсколько часовъ просидѣли въ его рабочемъ кабинетѣ и провели время весьма пріятно. Онъ просилъ разсказать ему исторію сожженія его портрета. Я разсказывалъ ему въ шутливомъ тонѣ и онъ смѣялся отъ всего сердца“.

9) Самыя жалкія произведенія нашихъ комедіантовъ едва ли наполнены такими грубыми ошибками противъ правилъ сценическаго искусства и здраваго разсудка, какъ эта пьеса Шекспира. Кто когда нибудь читалъ что-нибудь разумное, тому едва ли доставитъ удовольствіе Шекспиръ. Въ его Юліи Цезарѣ встрѣчается столько низкаго, что его безъ отвращенія невозможно читать. (Готшедъ. Критич. статьи о нѣмецкомъ языкѣ, поэзіи и краснорѣчіи).

10) Слова, произносимыя главнымъ дѣйствующимъ лицомъ въ драмѣ „Буря и вихрь“. Имя его Вильдъ. Съ своими двумя друзьями Лафе и Блаэіусомъ онъ отправляется въ Америку, чтобы тамъ вступить въ военную службу. Ней пьеса состоитъ изъ какихъ-то нелѣпыхъ скачковъ; тѣмъ же недостаткомъ страдаютъ разговоры дѣйствующихъ лицъ. Вильдъ, пріѣхавъ въ Америку, говоритъ между прочимъ: „Еще разъ бросимся въ шумную жизнь, чтобы всѣ наши чувства кружились какъ Флюгеръ отъ бури. Дикая жизнь дала мнѣ столько пріятныхъ ощущеній, что мнѣ дѣйствительно сдѣлалось лучше. Безумное сердце! бейся сколько тебѣ угодно и наслаждайся этой сумятицей! . Я все испыталъ, былъ носильщикомъ, чтобы чѣмъ-нибудь быть. Я жилъ на Альпахъ, насъ козъ, день и ночь проводилъ подъ необъятнымъ небеснымъ сводомъ, дрожалъ отъ холода и горѣлъ отъ внутренняго огня. Нигдѣ не зналъ я покоя. Здѣсь я хочу броситься въ войну, чтобъ усладить душу. Великое спасибо вамъ, если вы пристрѣлите меня!“

11) Тогдашнюю страсть къ перепискѣ въ настоящее время мы едва ли мо жемъ себѣ представить. Бумаги и чернилъ было изведено не малое количество, такъ что въ насъ рождается сомнѣніе: завѣщаетъ ли 19-е столѣтіе 20-му такую богатую переписку, какую завѣщалъ намъ 18-й вѣкъ?

12) 27 августа 1771 г. Якоби пивалъ Виланду: „Чѣмъ болѣе я думаю, тѣмъ сильнѣе я сознаю невозможность того, кто никогда не видѣлъ и не слышалъ Гете, писать объ этомъ необыкновенномъ созданіи. Гете, по выраженію Гейнзе, геній съ головы до пятъ. Онъ одержимъ какимъ то бѣсовскимъ духомъ, который не позволяетъ ему дѣйствовать произвольно. Стоитъ только одинъ часъ пробыть съ нимъ, чтобы найти въ высшей степени смѣшнымъ требованіе, чтобъ онъ мыслилъ и дѣйствовалъ иначе, нежели онъ дѣйствительно мыслитъ и дѣйствуетъ“. Этотъ намекъ на присутствіе демоцязма въ натурѣ Гете напоминаетъ намъ слѣдующія слова, писанныя имъ на старости лѣтъ Эккерману: „Чѣмъ выше человѣкъ, тѣмъ онъ болѣе находится подъ вліяніемъ демоновъ, и ему нужно быть всегда на-сторожѣ, чтобъ его руководящая воля не привела его къ пропасти“.

13) Въ Швабіи и въ особенности въ Швейцаріи Штольбергами овладѣла страсть купаться среди бѣлаго дня и на самомъ видномъ мѣстѣ, что даже казалось предосудительнымъ самимъ крестьянамъ. Объ извѣстномъ купаньи Штольберговъ въ Зилѣ, подъ Цюрихомъ, разсказываетъ Фоссъ въ письмѣ къ Эрисстинѣ Буа слѣдующее: „Въ Цюрихѣ они купаются одинъ разъ. Лафатсръ. Желая ихъ видѣть, приходитъ на берегъ и они, сидя въ водѣ, разговариваютъ съ нимъ. Крестьяне, изумленные купаньемъ среди бѣлаго дня, цѣлыми толпами стекаются къ рѣкѣ; но какъ только завидятъ священника на берегу, то не прибѣгаютъ къ насилію, а начинаютъ ворчать и говоритъ, что надъ голыми, людьми, сидящими въ водѣ, совершается крещеніе и попъ обращаетъ ихъ въ христіанскую вѣру. По ихъ мнѣнію, сатана имѣетъ надъ ними удивительную силу, потому что какъ только попъ начинаетъ молиться, они съ головою погружаются въ воду“.

11) Молодой лейтенантъ Эйнзидель имѣлъ приключеніе съ „малюткою Бергеръ“, же нею барона Вертера. Это приключеніе доказываетъ намъ, что въ періодъ бурныхъ стремленій супружескія отношенія часто нарушались „геніальнымъ образомъ“. Малютка Вертеръ влюбилась въ Эйнзиделя, представилась больною, даже умершею, заставила похоронить вмѣсто себя куклу и бѣжала съ своимъ возлюбленнымъ въ Тунисъ, гдѣ храбрый воинъ надѣялся добыть себѣ золота и алмазовъ. Вмѣсто этого несчастной четѣ пришлось испытать въ Африкѣ только нужду, которая заставила ихъ воротиться на родину. Баронъ простилъ женѣ эту „геніальную поѣздку“ и снова сошелся съ ней.^[25]

15) Изъ многочисленныхъ разсказовъ, доказывающихъ любезность Карла Августа, но моему мнѣнію, заслуживаетъ вниманія слѣдующій. Когда въ 1803 г. веймарскій дворъ переселился во вновь отстроенный замокъ, назначено было торжественное празднество. Герцогъ съ гостями, осматривая новое помѣщеніе, зашелъ въ кухню. Тутъ встрѣтила его безобразная судомойка, въ восторгѣ бросилась Аіу на шею и поцѣловала его.

16) О смерти отца Гёте Карлъ-Августъ писалъ: „Старикъ умеръ и наконецъ мать можетъ вздохнуть свободно“. Когда министръ Гете почтительнымъ канцелярскимъ слогомъ просилъ герцога объ отпускѣ, герцогъ на поляхъ просьбы написалъ: „Утекай!“ 28 августа 182» г. Карлъ-Августъ привелъ къ Гете баварскаго короля, который лично желалъ ему передать орденъ. Поэтъ, соблюдая строгую формальность, просилъ позволенія у герцога носить этотъ орденъ. Герцогъ со смѣхомъ отвѣтилъ: «Старина, не дурачься!»

18) «Мнѣ еще нѣтъ двадцати одного года, писалъ Шиллеръ въ 1780 г., но міръ утратилъ для меня всякую прелесть; жизнь не радуетъ меня болѣе и день разлуки моей съ Академіей, который нѣсколько лѣтъ тому назадъ былъ бы для меня величайшимъ праздникомъ, не вызываетъ даже улыбки на мои уста. Съ каждымъ годомъ я утрачиваю душевное спокойствіе; чѣмъ болѣе я живу, тѣмъ болѣе я жалѣю о томъ, что не умеръ ребенкомъ. Если бы жизнь принадлежала мнѣ одному, то я жаждалъ бы смерти. Но она принадлежитъ моей матери и тремъ сестрамъ — я единственный сынъ и отецъ уже замѣтно начинаетъ старѣть».

19) Въ бумагахъ Петерсена сохранилась записка, которую Шиллеръ оставилъ въ трактирѣ «Znm Ochsen», не заставъ тамъ друзей. Она отличается геніальною манерою: "Нечего сказать, теплые вы ребята, — я былъ здѣсь и не нашелъ ни Петерсена, ни Рейхенбаха, — тысяча чертей! Я сегодня буду дома, если понадоблюсь вамъ. Прощайте. Шиллеръ.

20) Жанъ-Поль вѣрно замѣтилъ: «Гердеръ и Шиллеръ въ молодости хотѣли сдѣлаться хирургами. Но судьба рѣшила иначе. Душевныя раны глубже тѣлесныхъ, лечите ихъ, — и такимъ образомъ оба сдѣлались писателями».

КО ВТОРОЙ КНИГѢ.

1) Надъ воротами дома въ 1841 г. была прибита доска съ слѣдующею надписью: «Здѣсь жилъ Шиллеръ и въ 1785 г. писалъ „Пѣснь къ радости“. На другой дощечкѣ, находящейся подъ самою крышею, стояли слова: „Комната Шиллера“. Въ новѣйшее время Шиллерово Общество купило этотъ домъ, чтобы сохранить его отъ окончательнаго разрушенія.

2) Здѣсь дѣло идетъ о разсказѣ, помѣщенномъ въ книгѣ Гинрихса (Schillers Dichtungen nach ihrem histor. Zusammenhang). Шиллеръ, прогуливаясь утромъ въ Розенталѣ, вблизи Плейсса, услышалъ, что въ кустахъ кто-то говоритъ. Онъ подошелъ ближе и увидѣлъ, что полуодѣтый юноша, сбираясь броситься въ воду, читаетъ молитву и проситъ Бога простить ему этотъ грѣхъ. Испуганный неожиданнымъ свидѣтелемъ, юноша отвѣчалъ на вопросъ Шиллера: „Мнѣ остались двѣ дороги покончить съ жизнію: умереть съ голода или избрать какой-нибудь скорый и не мучительный родъ смерти“. Затѣмъ онъ ему разсказалъ, что онъ студентъ богословіи и въ продолженіе полугода питался однимъ только сухимъ хлѣбомъ. Шиллеръ отдалъ ему всѣ деньги, которыя имѣлъ при себѣ, и взялъ съ него обѣщаніе въ продолженіе недѣли не рѣшаться на самоубійство. Черезъ нѣсколько дней Шиллеру пришлось быть на свадьбѣ въ одномъ домѣ въ Лейпцигѣ, гдѣ съ свойственнымъ ему воодушевленіемъ онъ разсказалъгрустную исторію юноши, затѣмъ взялъ тарелку, обошелъ гостей и такимъ образомъ собралъ сумму, помогшую бѣдняку окончить курсъ и затѣмъ поступить на службу. Радуясь счастливому исходу этого дѣла, Шиллеръ написалъ свою знаменитую пѣснь».

3) 10 мая 1835 г. на этомъ павильонѣ была прибита мраморная доска съ надписью:

Здѣсь Шиллеръ,
у своего друга Кернера,
писалъ Донъ-Карлоса.
1785. 1786. 1787.

4) Къ этимъ лошвицкимъ воспоминаніямъ принадлежитъ личность маркитанки, изображенной въ лагерѣ Валленштейна. Оригиналомъ ей послужила веселая и скромная дѣвушка, скончавшаяся въ 1856 г. въ Дрезденѣ вдовою сенатора Резисра. Поэтъ, во время своего пребыванія въ Лошвицѣ, часто бывалъ въ домѣ ея отца, который находился на противоположномъ берегу Эльбы.

5) Шредеръ не остановился передъ этимъ, но 30 августа 1787 г. поставилъ Донъ Карлоса на сцену въ стихахъ, и эта трагедія впервые въ Германіи произвела глубокое впечатлѣніе.

6) Вотъ что разсказываетъ Эбервейцъ въ своей книгѣ (Schillers Liebe und Verliältnise in Rudolstadt). Шиллеръ, занимаясь своимъ историческимъ трудомъ, внезапно захворалъ. Докторъ Конради замѣтивъ, что эта болѣзнь сильно мѣшаетъ занятіямъ Шиллера, въ шутку сказалъ: «Будьте покойны, смерть не помѣшаетъ продолженію вашего произведенія, но вы умрете, какъ только окончите его». Шиллеръ запомнилъ эти слова и никакъ не могъ побѣдить въ себѣ суевѣрнаго страха, чтобъ окончить книгу.

7) Лишь свѣтлыми прекрасными вратами

Въ міръ чудный знанья вступишь ты;

Чтобъ высшій блескъ снести очами,

Постигни прелесть красоты.

8) Въ коронѣ звѣздной Оріона,

Доступная чистѣйшимъ лишь духамъ,

Сіяя съ солнечнаго трона

По безпредѣльнымъ небесамъ,

Вселяя ужасъ блескомъ вѣчной славы,

Уранія нисходитъ съ высоты

И, снявъ съ главы вѣнецъ свой величавый,

Намъ предстоитъ какъ символъ красоты;

Здѣсь, поясъ прелести вкругъ стана обвивши,

Становится дитей для дѣтскаго ума.

Что здѣсь встрѣчаетъ насъ, какъ красота земная,

То встрѣтитъ нѣкогда какъ истина сама.

Художники, пер. Д. Мина.

9) Достоинство людей вамъ вручено судьбами!

Храните же его!

Оно и падаетъ и возникаетъ съ вами.

10 Любимецъ грацій и питомецъ музъ,

Онъ тихую стрѣлу изъ лука всемогущей

Необходимости готовъ принять въ тиши

Въ грудь обнаженную безъ трепета души.

Художники, пер. Д. Мина.

11) Какъ будто Шиллеръ намекалъ на Гете, когда писалъ эти строфы въ «Идеалахъ»:

И быстро жизни колесница

Стезею младости текла;

Ея воздушная станица

Веселыхъ призраковъ влекла:

Любовь съ прелестными дарами.

Съ алмазнымъ счастіемъ ключомъ,

И слава съ звѣздными вѣнцами,

И съ яркимъ истины лучомъ.

Пер. Жуковскаго.

12) Блаженъ, кто богами еще до рожденья любимый,

На сладостномъ лонѣ Киприды взлелѣянъ младенцемъ.

Кто очи отъ Феба, отъ Гермеса даръ убѣжденія принялъ.

А силы печать на чело отъ руки громовержца!

Великій, божественный жребій счастливца постигнулъ;

Еще до начала сраженья побѣдой увѣнчанъ,

Любимецъ Хариты плѣняетъ, труда не пріемля.

Великимъ да будетъ, кто, собственной силы созданье,

Душою превыше и тайныя Парки и рока;

Но счастье и грацій улыбка не силѣ подвластны.

Счастіе, пер. Жуковскаго.

---

1. Августъ II, Сильный, курфирстъ саксонскій и король польскій. Прим. пер.
2. 3-я ч. Эмиля. Прим. перев.
3. Примѣч. см. въ концѣ книги.
4. См. въ концѣ книги.
5. См. въ концѣ книги.
6. См. въ концѣ книги.
7. См. въ концѣ книги.
8. См. въ концѣ книги.
9. См. въ концѣ книги.
10. См. въ концѣ книги.
11. См. въ концѣ книги.
12. См. въ концѣ книги.
13. См. въ концѣ книги.
14. См. въ концѣ книги.
15. См. въ концѣ книги.
16. См. въ концѣ книги.
17. См. въ концѣ книги.
18. См. въ концѣ книги.
19. См. въ концѣ книги.
20. Стихъ Шиллера, въ пер. Жуковскаго.
21. Гофмаршалъ фонъ Кальбъ, дѣйствующее лицо въ „Коварствѣ и Любви“. Прим. Пер.
22. См. въ концѣ книги.
23. и дальнѣйшія примѣч. см. въ концѣ книги.
24. Планъ Варбека и Мальтійскихъ Рыцарей и небольшіе отрывки помѣщены въ русскомъ изданіи Н. Гербеля. T. I. Прим. пер.
25. Пропущенное въ текстѣ 14-е примѣчаніе относятся къ 90-й стр., къ 13-й строкѣ снизу.