ШЕВЧЕНКО И МИСТРАЛЬ
правитьМіровую литературу сравниваютъ съ оранжереей. Высокія пальмы — одинокіе мыслители — подымаютъ здѣсь свои гордые куполы. Благоухаютъ махроыя розы, чаруя глазъ разнообразіемъ оттѣнковъ, это продуктъ долголѣтней культуры садоводовъ. Какъ Змѣи спускаютъ свои причудливые вѣнчики орхидеи — растенія, вызывающія мысли о далекихъ фантастическихъ странахъ съ загадочными и опасными обитателями… А за стѣной оранжереи свободно разливается освѣжающій воздухъ, напитанный ароматомъ травы и полевыхъ цвѣтовъ.
Оранжерейная и садовая культура — гордость мастеровъ, торжество сознательнаго преемственнаго творчества. Въ полѣ — вѣчные дары неистощимой природы: литература народа и его безыскусственныхъ пѣвцовъ.
Обильные источники такой свѣтлой народной поэзіи открылись въ половинѣ прошлаго вѣка въ двухъ южныхъ уголкахъ Европы: въ Провансѣ, этомъ заброшенномъ саду средневѣковаго искусства, и въ Малороссіи, полной преданіями былой казачьей славы.
Въ Малороссіи звучали меланхолическіе напѣвы Тараса Шевченко, на югѣ Франціи послышались первые аккорды лиры Фредерика Мистраля.
И малороссійскій кобзарь, и потомокъ трубадуровъ — не только пѣвцы, но и борцы родину. Ихъ простодушные напѣвы тенденціозны. Но орудіемъ борьбы они избрали мелодію родной пѣсни и красоту родного языка.
На этихъ дняхъ минуло пятидесятилѣтіе со дня смерти Шевченко. Полъ-вѣка — большой срокъ, въ особенности въ наше время, когда напряженная борьба за существованіе такъ властно гипнотизируетъ насъ интересами дня, когда газетная и журнальная литература гнетутъ нашу память безчисленными произведеніями талантовъ-эфемеридовъ, когда сегодняшній «властитель думъ» чрезъ два, три года кажется уже безвкуснымъ и устарѣвшимъ. Нельзя даже ручаться, что мыслители и творцы, вродѣ Ибсена, Уайльда и Матерлинка, встрѣтятъ у нашихъ потомковъ во второй половинѣ вѣка что-либо кромѣ холоднаго «признанія заслугъ». А между тѣмъ предъ талантомъ Шевченко время оказалось безсильнымъ. Можно не любить малорусской поэзіи, но несправедливо было-бы утверждать, что стихотворенія Шевченко потеряли свою свѣжесть, что его «думы» не дышатъ ароматомъ украинскихъ степей, что наивное горе его прирожденныхъ однолюбокъ, всѣхъ этихъ Катеринъ и Утопленъ, не трогаетъ сердца.
Если существуютъ художники, обладающіе даромъ вѣчныхъ красокъ, и пѣвцы, владѣющіе тайной неумирающихъ звуковъ, — Шевченко, несомнѣнно, принадлежитъ къ ихъ числу. Его Кобзарь открывается пророческимъ стихотвореніемъ, въ которомъ поэтъ самъ какъ-бы недоумѣваетъ предъ тѣмъ, что его стихи почему-то оказались aere perennius.
Думы мой, думы мой,
Лыхо мени зъ вамы!
На що сталы на папери
Сумными рядами?
Чомъ васъ витеръ не розвіявъ
Въ степу, якъ пылыну?
Чомъ васъ лыхо не прыспало,
Якъ свою дытыну?
Безсмертіе чаще всего достается въ награду героямъ, не поколебавшимся для блага народа разстаться съ жизнью.
Литература не требуетъ подвиговъ Марка Курція. Но здѣсь народная память обычно вѣнчаетъ поэта, отказавшагося при жизни отъ торжества утвержденія въ своихъ произведеніяхъ личнаго, индивидуальнаго начала и отражавшаго лишь обще-національное, родное всему народу. Шевченко отдалъ себя всего безъ остатка Украинѣ.
Въ своихъ стихотвореніяхъ онъ почти не упоминаетъ о личныхъ страданіяхъ, которыми такъ богата была его жизнь, а все о скорбяхъ Украины. Поэтъ много любилъ:
Серце рвалося, сміялось,
Вылывало мову,
Вылывало, якъ умило;
За темный ночи,
За вышневый садъ зеленый,
За ласки дивочи…
Но напрасно искать слѣдовъ личныхъ сердечныхъ бурь въ нѣжной лирикѣ автора. Здѣсь такъ много слезъ о трагическихъ увлеченіяхъ Прычынны (Порченной), Катерыны, Черньщи Марьяны, Оксаны, что для радостей и разочарованій поэта не остается мѣста. Да и къ чему? Казакъ умѣетъ страдать молча. Но какъ не пожалѣть, не поплакать надъ печальной судьбой невинной дѣвушки-полуребенка:
Така іи доля… О, Боже мій мылый!
За що-жъ ты караешь іи молоду?
За те, що такъ шыро вона полюбыла
Козацькый очи? Просты сыроту!
Характерно, что въ произведеніяхъ Шевченко виновнымъ лицомъ въ любовной драмѣ обычно является мужчина, между тѣмъ какъ въ жизни поэта «чернобровыя красавицы» далеко не всегда являлись въ образѣ ангеловъ кротости, но по большей части заставляли жестоко страдать «украинскаго соловья».
Шевченко относится къ тину поэтовъ-пророковъ. Въ его поэзіи тщетно искать интимныхъ признаній. Съ того момента, какъ онъ беретъ въ руки перо, имъ овладѣваетъ вдохновеніе особаго рода. Личность поэта исчезаетъ. Онъ только рупоръ, чрезъ который Украина обращается къ своимъ несчастнымъ сынамъ. Онъ медіумъ, который даетъ возможность излиться народной душѣ. Нельзя отрицать, что въ послѣдніе годы жизни поэта у него часто вырывались рыдающіе звуки вродѣ:
О горе, горенько мени!
И де я въ свити заховаюсь?
Що-день Пылаты розпынаютъ.
Морозятъ, шкварятъ на огни!…
Но вѣдь горе поэта неразрывно съ горемъ его родины. Его преслѣдовала та же сила, что гноила «у кайданахъ», въ цѣпяхъ крѣпостной зависимости украинскій народъ.
Конечно, нѣтъ ничего вѣчнаго. Вѣдь боги и народы также смертны, какъ люди, и поэзія Шевченко отживетъ въ свое время. Но къ этой музѣ, къ этой лирикѣ національнаго украинскаго самосознанія приходится примѣнить особую мѣру долголѣтія. Здѣсь надо считать вѣками.
Несмотря на свою широкую лирику, Шевченко — поэтъ эпическій. Эпическій характеръ его творчества сказывается не только въ томъ, что онъ далъ высоко-художественныя картины изъ жизни Гетманщины, Гайдамачины и Запорожья, а въ томъ, что настроеніе, которымъ проникнуты его поэмы, не представляетъ чего-либо специфическаго, принадлежащаго только автору, а является подлинной обще-народной оцѣнкой событій, о которыхъ говоритъ поэтъ. Поэтому-то Шевченко, при всей своей мягкосердечной натурѣ, такъ спокойно проливаетъ моря крови въ своихъ поэмахъ.
Поцилуйте мене, диты,
Бо не я вбываю,
А прысяга…
могъ бы сказать онъ словами Гонты въ Гайдамакахъ.
Но выражая народный судъ и народную мудрость, эпическій поэтъ не опускается до рядовой индивидуальности соплеменника его эпохи. Геній рапсода долженъ постоянно выдерживать очень высокій строи. Въ разрозненномъ шумѣ современности онъ улавливаетъ общія характерныя ноты. Онъ глухъ къ случайному и мертворожденному. Какъ дирижеръ оркестра, онъ слышитъ мелодію въ ея гармонической цѣльности и не допускаетъ фальшиваго звука.
Мы не лукавыли въ тобою,
Мы просто йшлы; у насъ нема
Зерна неправды за собою….
говоритъ Шевченко своей музѣ.
Въ эпосѣ новаго времени нѣтъ, однако, той непосредственности, что Шиллеръ относитъ къ области наивной поэзіи. Гомеръ, воспѣвая современныхъ или близкихъ его памяти царей и героевъ, не думалъ о томъ, что онъ борется за безсмертіе своего языка и племени. Шевченко зналъ силу слова и сознательно избралъ его орудіемъ борьбы за существованіе малорусской націи, готовой, казалось, раствориться въ великомъ обще-русскомъ потокѣ.
Воскресну я! Той панъ вамъ скаже,
Воскресну нынѣ, рады ихъ
Людей закованныхъ моихъ —
Убогыхъ ныщихъ… Возвелычу
Малыхъ оттыхъ рабовъ нимыхъ!
Я на сторожи коло ихъ поставлю «слово».
У Гомера слово — это преданіе, это старина, смиряющая своимъ авторитетомъ пробуждающееся сомнѣніе и безпокойную жажду новаго соціальнаго творчества. У Шевченко слово это старый мечъ, поднятый въ защиту правъ національности на свободное, свѣтлое будущее.
Провансальскій поэтъ Мистраль, ополчаясь на борьбу за возрожденіе своей національности, опоясался тѣмъ-же оружіемъ, что и казакъ Шевченко. «Если народъ сохранилъ свой языкъ, онъ владѣетъ ключемъ свободы», — говоритъ поэтъ.
Мечъ, которымъ вооружился Мистраль — провансальскій языкъ, — какъ извѣстно, въ средніе вѣка, въ эпоху трубадуровъ занималъ одно изъ самыхъ почетныхъ мѣстъ въ средѣ европейскихъ нарѣчій. Но подъ ударами судьбы, обрушившимися на Провансъ, этотъ языкъ любви и славы потерялъ свой блескъ, и Мистраль засталъ его уже въ положеніи мѣстнаго нарѣчія — patois.
Въ этомъ отношеніи судьба провансальскаго языка напоминаетъ участь малорусскаго, который еще въ XVI и XVII вѣкѣ, по богатству письменности, стоялъ гораздо выше великорусскаго языка, а въ ХѴІІІ вѣкѣ, съ окончательнымъ закрѣпощеніемъ Малороссіи, уже третировался наѣхавшимъ чужимъ панствомъ, какъ языкъ рабовъ.
Иниціатива возрожденія провансальскаго языка не принадлежала Мистралю.
Онъ былъ вовлеченъ въ это движеніе еще на школьной скамьѣ своимъ учителемъ Руманилемъ. Но присоединившись къ Фелибрамъ (такъ прозвали себя молодые поэты, давшіе обѣтъ писать на родномъ языкѣ), онъ скоро затмилъ ихъ всѣхъ и блескомъ таланта, и силой энергіи.
Когда Мистраль окончилъ и выпустилъ въ свѣтъ свою знаменитую эпическую поэму на провансальскомъ языкѣ, — «Мирель» (Mirèio), онъ поѣхалъ въ Парижъ. Здѣсь ждалъ его неожиданный тріумфъ. Столица міра приняла Мистраля (по словамъ его біографа) съ тѣмъ опьяняющимъ и скоро проходящимъ энтузіазмомъ, который большіе города, обманчивые и тревожные, какъ море, бросаютъ волнами къ ногамъ людей, являющихся предъ ними въ лучахъ славы. Но несмотря на этотъ успѣхъ, несмотря на всѣ уговоры и убѣжденія остаться навсегда въ Парижѣ, Мистраль вернулся въ Провансъ, въ деревню, гдѣ онъ поселился послѣ окончанія Университета и почти безвыѣздно прожилъ всю жизнь. Онъ понималъ, что народный поэтъ всегда долженъ дышать роднымъ воздухомъ, иначе геній его зачахнетъ, какъ экзотическое растеніе на чужой почвѣ. Вѣдь и Шевченко, несмотря на шумный успѣхъ, сопровождавшій его пребываніе въ Петербургѣ, всегда стремился на родину.
Поэма «Мирель» открыла непрерывный рядъ успѣховъ въ жизни Мистраля. Также сочувственно были встрѣчены послѣдующія его произведенія: Календаль, Нерта, Королева Жанна и др.
Но подобно Шевченко, не отдѣлявшему своей поэзіи отъ служенія родинѣ, — Мистраль въ чаду успѣха и поэтическаго творчества никогда не забывалъ основной цѣли своего труда. "Невозможно понять поэта, — говоритъ его біографъ, — если не имѣть постоянно въ виду, что за его поэзіей скрыта цѣль, отъ которой онъ не отрывается ни на мгновеніе, скрыта напряженная страсть. Вся его жизнь и все его творчество посвящены «дѣлу».
Шевченко мечталъ объ объединеніи всѣхъ славянъ, — Мистраль добивался культурнаго объединенія всѣхъ племенъ, которыя когда-то охватывались понятіемъ Langue d’Oc. Не ограничиваясь Провансомъ, онъ стремился увлечь въ движеніе Фелибровъ всю южную Францію и даже родственныхъ провансальцамъ — каталонцевъ.
Вотъ, какъ формулировалъ самъ Мистраль свое ученіе въ 1868 г. на празднествѣ Фелибровъ: «Мы хотимъ, чтобы нашъ народъ зналъ о томъ, что его предки смотрѣли на себя какъ на особую расу. Народъ долженъ знать, что его предки присоединились къ Франціи свободно и съ сохраненіемъ своего достоинства; послѣднее означаетъ: съ сохраненіемъ своего языка, нравовъ, обычаевъ и національности». Неужели подъ этими словами не подписался-бы Шевченко, если только слово Франція замѣнить словомъ Россія?
Какъ всякій поэтъ національнаго возрожденія, Мистраль отдаетъ преимущество Эпосу. Въ своихъ поэмахъ онъ съ поразительной художественностью описываетъ былое величіе Прованса, красоту провансальской природы, а также даетъ широкія идиллическія картины изъ жизни обитателей Провапса. Въ послѣднемъ онъ неподражаемый мастеръ, вѣрный escoulan dóu grand Oumèro, какъ онъ себя называетъ въ первой пѣсни Мирели.
Читая Мистраля, чувствуешь, что онъ рисуетъ жизнь Прованса не какъ холодный наблюдатель. Онъ самъ жилъ этой жизнью и любилъ ее всю, какъ истый сынъ юга, отъ веселаго сбора шелковичныхъ червей до кроваваго боя быковъ. Эта любовь къ мѣстной жизни сказалась въ творчествѣ Мистраля благоуханными идиліями. Вотъ отрывокъ изъ Мирели.
Mirèio, escouto: dins lou Rose,
Disié lou lieu de Mèste Ambrose,
L’a no erbo, que nouman l’erbeto di frisouu;
A dos floureto, separado
Bèn sus dos planto, e retirado
Au founs dis oundo enfresqueirado,
Mai quand vèn de l’amour pèr éli la sesoun,
Uno di flour, touto souleto,
Mounto sus l’aigo risouleto,
E laisso, au bon soulèu, espandi soun boutoun.
Mai, de la vèire tant poulido,
L’a l’autro flour qu'éi trofoulido,
E la vesès, d’amour emplido,
Que nado tant que pou pèr io faire un poutoun.
E, tant quo pou, se desfrisouno,
De l’embuscun que l’empresouno,
D’aqui, paureto! que roumpe soun pecoulet.
E libro enfin, mai mourtinello,
De si bouqueto palinello
Frusto sa sorre blanquinello…
Un poutoun, pièi ma mort, Mirèio! e sian soulet
Elo èro palo; eu pèr délice
La miravo… Dins soun broulice,
Coume un cat-fèr s’enarco, alor, evitamen
Do soun anqueto enredounido
La chatonneto espavourdido
Vôu escarta, la mau ardido
Que déjà l’encenturo; eu tournamai la pren.
Déjà lou drôle l’empresouno,
Gauto sus g auto… La chatouno
Lou pessugo, se courbo, e s’escapo en risènt
E’m’acô pièi la belugueto!
De liuen en se trufant: Lingueto!
Lingueto! ie cantavo…
Es ansin, éli dons,
Que semenavon à la bruno
Soun blad, sonn poulit blad de Inno,
Mauno flourido, ur de fourtuno
Qu’i pacan coume i rèi Dieu li mando aboundous
Mai parlen plan, o ml bouqueto. Que li bouissoun an d’auriheto! Fenisse! elo gémis, e lucho en se toursènt; Mai d’uno caudo caranchouno "Mireille, écoute: dans le Rhône, — disait le fils de maitro Ambroise, — est une herbe que nous nommons l’herbette aux boucles; elle a deux fleurs, bien séparées — sur deux plantes, et retirées — au fond des fraîches ondes. Mais quand vient pour elles la saison do l’amour,
"L’une des fleurs, toute seule, — monte sur l’eau rieuse, — et laisse au bon soleil, épanouir son bouton; — mais, la voyant si belle, — l’autre fleur tressaille, — et la voilà, pleine d’amour, qui nage tant qu’elle peut pour lui faire un baiser.
Et, tant qu’elle peut, elle déroule ses boucles (hors) do l’algue qui l’emprisonne, jusqu'à tant, pauvrette! qu’elle rompe son pédoncule; et libre enfin, mais mourante, — de ses lèvres pâlies elle effleure sa blanche soeur… — Un baiser, puis ma mort, Mireille!., et nous sommes seuls!
Elle était pâle; lui, avec délices, — l’admirait. — Dans son trouble, — tel qu’un chat sauvage il se dresse alors, et promptement --de sa hanche arrondie, — la fillette effarouchée — veut écarter la main hardie qui déjà lui ceint la taille; il la saisit do nouveau…
Mais parlons bas ô mes lèvres, — car les buissons ont des oreilles!.. ,Laisse-moi4 gémit elle, et ello lutte on se tordant. — Mais d’uno chaude caresse — déjà le jeune hommo l’etreint, joue contre joue; la fillette — le pince, se courbe, et s'échappe en riant.
Et puis après, vivo — et moqueuse, elle lui chantait de loin: Lingueto! lingueto! — Ainsi eux deux — semaient au crépuscule — leur blé, leur joli blé de lune — manne fleurie, heur fortuné — qu’aux manants comme aux rois Dieu envoie en abondance.
Герои произведеній Мистраля — исключительно провансальцы. Эти люди простые и сильные съ несложной психологіеи. Эпопея передаетъ общія черты. Все исключительное, узко-индивидуальное звучало-бы фальшиво въ этомъ родѣ творчества. Такъ въ поэмахъ малороссійскаго поэта слова: «ляхъ», «казакъ», «жидъ» предполагаютъ опредѣленное содержаніе, и не допускается никакихъ индивидуальныхъ уклоненій отъ общаго типа.
Впрочемъ, помимо требованій былиннаго творчества, яркая выраженность характеровъ въ поэмахъ Шевченко и Мистраля объясняется ихъ личной психологіей. Они сами были люди одной страсти, одного желанія.
На творчество обоихъ поэтовъ наложила свой отпечатокъ среда, въ которой протекли ихъ жизнь и дѣятельность.
Мистраль былъ въ положеніи нападающей стороны. У провансальцевъ не было недостатка въ матеріальномъ благополучіи. Нельзя также обвинить Францію въ отсутствіи гостепріимства во отношенію къ сынамъ юга, когда они искали славы и почестей на обще-французскомъ полѣ. Довольно вспомнить тотъ восторженный пріемъ, который встрѣтилъ Мистраль въ Парижѣ. Мистраль самостоятельно бросилъ перчатку сѣверу, желая возстановить былое величіе и духовное богатство юга. Это былъ возвышенный идеалъ, къ которому неустанно шелъ поэтъ, эта борьба была его жизнью. Но если поэтъ и могъ когда либо быть неудовлетвореннымъ своей дѣятельностью, онъ никогда не чувствовалъ себя опрокинутымъ на оба плеча, лишеннымъ свѣта, воздуха и слова.
Шевчевко былъ всю жизнь въ лагерѣ побѣжденныхъ. Его «бисова муза» навлекала на него лично бѣду за бѣдой, а его родной народъ, Украинцы, были въ цѣпяхъ рабства и нищеты. Поэтому его творчество проникнуто такимъ пессимизмомъ, тогда какъ у Мистраля грустныя картины появляются случайно, какъ облако въ ясный день, и быстро уступаютъ мѣсто изображенію кипучей веселой жизни.
Поэзія Шевченко бѣдна идилліями.
Въ его поэмахъ о счастьѣ любви говорится только, какъ о чемъ то прошедшемъ, а въ настоящемъ приходится уже считаться съ послѣдствіями этого счастья, въ видѣ позора внѣбрачнаго материнства, скорби разлуки, разбитой жизни и т. д. Вообще на творчество малороссійскаго поэта легла мрачная тѣнь отъ черныхъ дѣлъ, которыя творились вокругъ. Поэзія Мистраля залита яркимъ провансальскимъ солнцемъ. Личная жизнь поэта проходила, какъ вѣчный праздникъ. «Созерцать, отдаваться сладкимъ звукамъ, размышлять, творить, любить, быть любимымъ, и все въ той же рамкѣ», вотъ какъ рисуетъ эту жизнь очевидецъ, другъ Мистраля. «Дѣло», которому онъ посвятилъ всю свою жизнь, также развивалось вполнѣ успѣшно. Общество Фелибровъ, насчитывавшее въ день основанія 7 человѣкь, разрослось къ 80-мъ годамъ въ грандіозную ассоціацію, охватившую весь югъ Франціи. На народныхъ празднествахъ декламировали стихи Мистраля, и простой народъ рукоплескалъ этой поэзіи, узнавая въ нея свое родное, хотя и выраженное въ совершенной формѣ. Поэтому Мистраль могъ съ гордостью вложить въ уста умирающаго крестьянина увѣренныя слова: «Не плачьте, жницы! Лучше идите пѣть пѣсни съ молодыми парнями. Я выполнилъ свою задачу. Можетъ быть въ той странѣ, куда я скоро перейду, мнѣ будетъ грустно по вечерамъ при мысли, что мнѣ не придется больше слушать, лежа на травѣ, пѣсни молодежи. Но Небесный Хозяинъ, видя, что пшеница ужо поспѣла, собираетъ жатву. Кончайте вашу работу, дѣти мой, а потомъ, когда вы сложите хлѣбъ на телѣгу, увезите вашего хозяина на снопахъ». Шевченко не дожилъ до осуществленія своихъ идеаловъ. Онъ умеръ за два мѣсяца до освобожденія крестьянъ въ Малороссіи. Съ каждымъ годомъ все грустнѣе становились его пѣсни. Но странно, единственной, быть можетъ, настоящей идилліей, вылившейся изъ подъ пера Шевченко, было его послѣднее предсмертное стихотвореніе, въ которомъ онъ, въ нѣжно-шутливыхъ тонахъ, рисуетъ будущую свою жизнь въ раю.
Або надъ Стыксомъ у раю,
Неначе надъ Днипромъ шырокымъ,
Въ гаю, предвичному гаю,
Поставлю хаточку, садочокъ
Кругомъ хатыны насажу;
Прылынешъ ты у холодочокъ,
Тебе, мовъ кралю посажу.
Днипро, Украину згадаемъ,
Весели селыща въ гаяхъ,
Могилы-горы на степахъ —
И веселенько заспиваемъ.
Шевченко и Мистраль заслужили высокое признаніе со стороны соплеменниковъ, по этимъ не ограничивается ихъ значеніе. Міровая литература никогда не забудетъ, что эти поэты провозгласили и осуществили великую идею. Они показали, что возрожденіе искусства — возрожденіе націи.