Н. Мирович
правитьШарлотта Кордэ
правитьПриведено по: Мирович Н. Шарлотта Кордэ. (Соврем.б-ка. Очерки из истории Великой франц. революции). — М.: тов-во И. Д. Сытина. 1906. 39 с.
I
правитьЖизнеописание Шарлотты Кордэ представляет особые черты, затрудняющие исследователя. Прежде всего, о ней сохранилось весьма мало исторических данных. Она появляется на сцене истории подобно метеору, и также быстро исчезает от ослепленных взоров зрителя. Весь духовный образ ее облечен таинственностью, делающей ее еще более неотразимо привлекательной; и на этом туманном фоне особенно рельефно выделяются строгие, классические черты ее внешнего облика.
Всем более или менее знакомы эти черты. Правильный овал лица, обрамленный ниспадающими локонами густых, темных волос; большие выразительные глаза, оттененные длинными ресницами и темными бровями; прямой греческий нос; небольшой рот, на углах которого легла характерная линия, выражающая кротость и в то же время непреклонную волю. Но поразительнее всего в этом прекрасном лице были глаза: глубокие, вдумчивые, с выражением бесконечной доброты и грусти. Как будто глаза эти на заре восходящей молодой жизни уже предвидели события будущих времен и ожидавшую ее трагическую судьбу.
«Очи чудные, — говорит современник, видевший ее лишь мельком в предсмертный час, — очи, которые могли бы растрогать скалы. Бесконечно глубок был взгляд этих прекрасных глаз».
По происхождению Шарлотта Кордэ вышла из недр старой Франции, из Нормандии, где глубоко укоренились старинные аристократические традиции. Подобно Жанне д`Арк, она с детства чувствовала мало общего с окружающим реальным миом; жила в мире фантазии, витая в области героической древности, где все рисовалось перед ней в грандиозных, величественных образах. Подобно Жанне д`Арк, она мечтала пожертвовать собой для отечества; всецело жила ради этой идеи, отстраняя от себя всякие помыслы о личном счастье, и, подобно ей, погибла в расцвете жизненных сил.
Мария-Шарлотта Кордэ д`Армон родилась 27 июня 1768 г. в Нормандии, в коммуне Линьерэ. Семья ее принадлежала к обедневшему аристократическому роду, пользовавшемуся всеобщим почетом. По женской лиши она происходила от Корнеля. Раннее детство она провела в семье, состоявшей из г. и г-жи д`Армон, двух сыновей и трех дочерей, из которых Шарлотта была второй. Окружавшая ее обстановка была скромная, почти бедная. Еще в 1793 году современники вспоминали, как маленькая Мария-Шарлотта, одетая в простое ситцевое платье, с распущенными волосами, играла близ родительского дома, под сенью окаймлявших почтовую дорогу старых яблонь. Дом этот был покрыт соломенной крышей, как большинство маленьких нормандских ферм; при доме был двор, окруженный стеной из плюща, с несколькими деревьями и колодцем посреди двора.
По смерти своей жены, в 1782 году, г.д`Армон отдал 12-летнюю Шарлотту на воспитание г-же Бельзенс, настоятельнице в монастыре Abbaye aux Dames, в городе Канн. Расположенное на склоне холма, аббатство носило суровый, англо-нормандский характер. Кругом расстилался обширный сад и огород. По углам ограды возвышались башни; местами виднелись часовни.
Первоначальное духовное развитие Шарлотты во многом напоминает другую героиню конца XVIII века. Так же, как г-жа Ролан, она сначала страстно увлекается религиозно-созерцательной стороной жизни; затем от религии бросается в противоположную область философских доктрин, мало согласовавшихся с христианскими принципами. «История Греции» и «Философская история обеих Индий» аббата Рейналя, «Общественный договор» и «Исповедь» Ж.-Ж. Руссо — вот настольные книги Шарлотты в возрасте 10-12 лет. И замечательный факт, опять-таки сближающий ее с г-жой Ролан: Шарлотта почерпнет из этой умственной пищи лишь свойственные ее природе элементы, отбрасывая все грубое, циничное — все то, что наиболее привлекало в этих произведениях ее современников. И Рейналь, и Руссо способствовали развитие в ней стоических идеалов, гуманных чувств и стремлений. С раннего детства слово «отечество» облекается для нее светлым ореолом, отстраняя от нее все личное, мелкое, будничное. Характер маленькой воспитанницы монастыря, — твердый, энергичный, закаленный — привлекал внимание всех окружающих. «Эта девочка, — говорила о ней г-жа Понтекулан, — беспощадна к самой себе; никогда не жалуется она на страдания, и надо угадать, что она больна, — так твердо переносит она самую сильную боль».
Мы имеем лишь немного сведений о юности Шарлотты Кордэ. По отзывам современников, Шарлотта в возрасте 16-20 лет, так же мало походила на окружающих, как и в детстве. Имея все данные, чтобы нравиться и внушать любовь, она держалась особняком, чуждая всяким юным увлечениям, равнодушная к молодежи. Так отзывались о ней современники; и отзывы знавших ее лице единодушно опровергают позднейшие клеветы ее врагов. Известно, что полиґтическую ее роль пытались объяснить, одни — местью за погибшего в революции молодого виконта Бельзенса, другие — местью за жирондиста Барбару. «Оба утверждения, — говорит, между прочим, г-жа Маромм, близко знавшая Шарлотту Кордэ, — равно ложны и нелепы. Ни один мужчина никогда не произвел на нее ни малейшего впечатления; мысли ее виґтали совсем в иной сфере. К тому же я утверждаю, что она мене всего думала о браке. Она отвергла несколько прекрасных партий и объявила о своем твердом решении никогда не выходить замуж».
Холодная и спокойная в чувственном отношении, Шарлотта страстно увлекалась сочинениями Плутарха, Боссюэ и Корнеля, ее предка. «Все для отечества», — таков был ее девиз, заимствованный у Корнеля. Чувства эти и мысли переносили ее от созерцательного настроения в экзальтацию, увлекавшую ее далеко от окружающего мира. По свидетельству современников, Шарлотта говорила мало, думала много; когда с ней заговаривали, — случалось, она вздрагивала, как бы очнувшись от сновидения.
Выделяясь из окружающей среды, она была в то же время и дочерью своего века. Современная эпоха находила отклик в духовном строе ее внутреннего мира. То было время сильных порывов и бурных страстей, когда на исторической авансцене сменяли друг друга личности выдающихся свойств характера, герои и злодеи, когда величайшие проявления человеческой добродетели чередовались с величайшими злодеяниями. Приближалась великая революция 1789 года. Отец Шарлотты, г. Кордэ д`Армон, с увлечением воспринял новые идеи и в провинциальном собрании (где он участвовал в качестве администратора прихода) требовал реформы законов и всего феодального режима в дух нового времена. Но при этом он оставался верен конституционной монархии. Не так его дочь: отдавшись новому течению со всей свойственной ей страстностью, она решительно стала на сторону республиканских идей. Но и здесь она не слилась с окружающей средой. Революционное течение не поколебало ее религиозных принципов. Начавшиеся против церкви гонения возбуждали в ней глубокое негодование. Политический ее катехизис мирно уживался с прежним религиозным миросозерцанием. Таким образом, Шарлотта сразу заняла исключительное положение, не примкнув ни к партии монархической, ни к партии антиклерикальной: став республиканкой, она осталась католичкой.
Между тем политический горизонт постепенно заволакивался тучами. Началась гонения на духовенство и на церковь; декретом 13 февраля 1790 г. закрылись монастыри. Постановление это непосредственно отразилось и на судьбе Шарлотты Кордэ. По закрытии монастыря Abbaye aux Dames об сестры Кордэ, лишившись прибежища, должны были вернуться к отцу в Аржантон. Здесь Шарлотта оставалась недолго. Материальное положение г. Кордэ сильно поколебалось после эмиграции старшего сына; средств для всех недоставало. В июле 1792 г. Шарлотта вновь покинула родительский кров и отправилась в Канн к своей старой тетушке, г-ж Бреттевиль. Здесь она встретила сначала весьма холодный прием. Г-жа Бреттевиль давно потеряла из виду своих родных и, не сразу признав Шарлотту своей племянницей, приняла ее за самозванку. В смятении и страхе она отправилась к своим соседям, к семье Левальян. Рассказав о появлении у себя незнакомой молодой девушки, она просила Левальян дознаться, кто она и что ей именно нужно? «Она ничего не говорит, — заметила г-жа Бреттевиль, — задумчива и замкнута в себе; какие-то мысли поглощают ее; не знаю почему, но она мена пугает, точно замышляет что-то недоброе». Это недоверчивое отношение длилось весьма недолго. Вскоре Шарлотта сблизилась и с тетушкой и с семьей Левальян, приходившейся ей тоже сродни: всех она очаровала качествами ума и сердца. «Я не могу больше жить без нее, — говорила г-жа Бреттевиль. — В ней какая-то чарующая смесь энергии и кротости. Это сама доброта в соединении с правдивостью и тактом».
Г-жа Бреттевиль вела весьма замкнутый образ жизни. Кроме г-жи Левальян, она часто видалась лишь с жившей поблиґзости семьей маркиза Фодоа. Сблизившись с дочерью маркиза, Элеонорой, Шарлотта часто посещала соседей, хотя не разделяла — их политических взглядов. Семья Фодоа держалась роялистских принципов; Шарлотта была ярой республиканкой. Она страстно увлекалась, говоря о героинях древности: о матери Гракхов, о Порции, Корнелии и др. «Прекрасные времена древности, — воскликнула она однажды (разговор зашел о революции), — воспроизводят образ великих республик! Герои тех времен не были людьми пошлыми, как наши современники; они стремились к свободе и независимости. Все для отечества, для одного отечества!» — «Но, — возразила г-жа Левальян, — послушать тебя, — подумаешь, что ты республиканка?» — «Почему бы и нет? Если бы только французы были достойны республики!» — «Что ты! А короли, эти избранники бога, — разве ты их отвергаешь?» — «Короли, — возразила Шарлотта, — созданы для народов, а не народы для королей.» К этой же эпохи относится следующий разговор, бросающий известную окраску на политические взгляды Шарлотты Кордэ. Через несколько месяцев после поселения ее у тетушки, отец ее заехал повидаться с ней в Канн. Он провожал в Кобленц старшего сына, эмигрировавшего вместе с г. Турнели, племянником г-жи Бреттевиль. По этому случаю г-жа Бреттевиль устроила прощальный обед, пригласив и своих друзей, семью Левальян. Последние, опасаясь начинавшихся в Канне волнений, собирались переселиться в Руан, город, известный своей крайней умеренностью. Начало обеда прошло весело и оживленно. Высказывались надежды скорого освобождения Франции федератами и возвращения эмигрантов. Но когда к концу обеда г. Турнели поднял тост за короля, семейное торжество омрачилось набежавшей тучкой. В ту минуту, когда все встали, чокаясь за здоровье Людовика XVI, Шарлотта не встала и не подняла бокала. Г.Кордэ не мог сдержать гневного движения, а соседка Шарлотты вполголоса спросила: «Почему же ты отказываешься пить за здоровье короля, такого хорошего, добродетельного?» — «Я верю, что он добродетелен, — отвечала Шарлотта, — но слабый король не может быть хорошим королем; он не может предотвратить несчастья своего народа».
Взгляды Шарлотты — отрицание тирании и признание понятий свободы и отечества — развиваются отчасти в двух относящихся к тому же времени письмах ее к м-м Левальян. С возмущением описывая взрывы народного фанаґтизма, обрушившиеся на духовенство и на приверженцев монархии, она говорит: «Мой брат [эмигрировавший в Кобленц] уехал на днях, увеличив собой число странствующих рыцарей; быть может, они встретят по дороге ветряные мельницы. Я не думаю, как наши знаменитые аристократы, что им удастся без боя победоносно вступить во Францию, тем более, что нация располагает могущественным войском… Какая участь ожидает нас? Ужасающий деспотизм; если же удастся вновь поработить народ, мы попадем из Харибды в Сциллу».
В апреле 1792 года, в Версоне, деревне близ Канн, поднялись волнения, вызванные отказом местного кюрэ принести конституционную присягу. Большая часть местных жителей приняла его сторону, между тем как мятежное, буйное меньшинство обратилось с воззванием к патриотам. Национальная гвардия Канн явилась с двумя пушками. Волнения приняли тогда серьезный характер, и только вмешательство директории департамента предотвратило страшные кровопролития. Шарлотта Кордэ пишет около этого времени: "Вы спрашиваете, что случилось в Версоне [деревня близ Канна] (письмо 2 мая 1792 г.). Совершились возмутительные насилия: пятьдесят человек убиты, избиты; женщины изнасилованы… Кюрэ успел спастись, бросив по дороги покойника, которого везли хоронить… Приход тотчас преобразился в клуб; праздновали новообращенных, которые выдали бы своего кюрэ, если б он к ним вернулся. Вы знаете народ — его можно изменить в один день. От ненависти легко переходить он к любви… Я во всех отношениях была бы рада, если б мы поселились в вашей местности, тем более, что в близком будущем нам грозят восстанием. Умирать приходится лишь раз в жизни, и в нашем ужасном положении меня успокаивает мысль, что никто, теряя меня, ничего не потеряет. В другом письме, без даты и адреса, она говорит [Неизданное письмо Шарлотты Кордэ, появившееся в «Gazette des Abonnes» 19 апреля 1866 г.]: «Упреки, которые делает мне г.д’Армон и вы, друг мой, очень меня огорчают, — мои чувства совсем иные. Вы — роялистка, как те, что окружают вас; у меня нет ненависти к нашему королю, — напротив того, потому что у него хорошие намерения; но, как вы сами сказали, ад полон добрых намерений и, тем не мене, не перестает быть адом. Зло, причиняемое нам Людовиком XVI, слишком велико… Его слабость составляет и его и наше несчастье. Мне кажется, стоить ему только пожелать, — он был бы самым счастливым королем, царствующим над любимым народом, который обожал бы его и с радостью бы видел, что он сопротивляется дурным внушениям дворянства… Ибо ведь это правда — дворянство не хочет свободы, которая одна может дать народу спокойствие и счастье. Вместо того мы видим, что король наш сопротивляется всем советам добрых патриотов, и сколько от этого бедствий? А предстоять еще большие бедствия, — после всего, что мы видели, нельзя уже питать иллюзий. Вспомните, что произошло в Риме во времена Тарквиния. Ее король был причиной ниспровергшей его революции, а его племянник. То же самое во Франции. Говорю вам, друзья погубят короля, так как он не имеет смелости отстранить своих дурных советников… Все указывает нам, что мы приближаемся к страшной катастрофе… И можно ли после этого любить Людовика XVI?.. Его жалеют, и я его жалею, но не думаю, чтобы такой король мог составить счастье своего народа»…
Предсказания эти вскоре должны были оправдаться. События шли ускоренным темпом: гроза надвигалась. В провинции царствовали междоусобия. В Париже, в Конвенте, завязалась упорная борьба между либералами и террористами — между партиями Жиронды и Горы. В декабре 1792 года король был предан суду и казнен 21 января 1793 г. Отношения между Жирондой и Горой после этого еще боле обострились: об партии обвиняли друг друга в тайном роялизм и стремлении к диктатуре; при этом перевес все больше склонялся на сторону монтаньяров, больше сплоченных и неразборчивых в средствах.
Около этого времени, 28 января 1793 года, Шарлотта Кордэ пишет своей знакомой, м-м Дю-Файо: «Вы знаете ужасную весть [о казни Людовика XVI], дорогая Роза, — сердце ваше так же, как мое, содрогнулось от негодования. Итак, наша бедная Франция в руках людей, принесших нам столько зла. Я содрогаюсь от ужаса и негодования. Будущее, подготовленное подобными событиями, грозить самым ужасным, что только можно себе представить. Ясно, что ничего худшего не могло случиться. Я почти завидую судьбе покинувших отечество родных, — так мало надеюсь я на возвращение того спокойствия, о котором я еще недавно мечтала. Все эти люди, обещавшие нам свободу, убили ее; это палачи — и только. Прольем слезы над судьбой нашей бедной Франции… Все наши друзья — жертвы преследований; тетушка моя подвергается всевозможным неприятностям с тех пор, как узнали, что она дала приют Дельфину, когда он отправлялся в Англию. Я бы последовала его примеру, но бог удерживает нас здесь для других целей… Мы здесь — жертвы всякого рода разбойников, они никого не оставляют в покое, так что можно бы возненавидеть эту республику, если б мы не знали, что человеческие преступления не доходят до небес»…
После отъезда семейств Фодоа и Левальян Шарлотта осталась почти в полном одиночестве. По свидетельству современников, она почти не расставалась с г-жой Бреттевиль, жившей очень замкнуто. Выходила она из дому главным образом, чтоб оказать помощь политическим преступникам. Не проходило почти дня, чтоб «милостивая Мария» — так звали ее в Канне — не отправилась к местным администраторам просить об облегчении участи заключенных в тюрьму священников, за выгнанных из своей обители монахинь и за семейства эмигрантов. И просьбы ее обыкновенно исполнялись. Чтение составляло главное занятие Шарлотты. Быстро сменявшиеся события породили целую литературу за и против революции. Шарлотта жадно поглощала все, выходившее в печати; по собственным ее словам, в течение двух лет она прочла более пятисот всякого рода брошюр. Она получала газету «La Quotidienne», редактируемую Перлэ; часто читала «Courrier Francais» газету аббата Понселена, «Courrier Universel», издание Гюссона; «Courrier des departaments», жирондиста Горса и «Patriote Francais», орган Бриссо. Присоединим к этой газетной литературе любимую настольную книгу Шарлотты «Histoire philosophique des Etablissemenrs du Connerse des Europeens dans les deux Indes» — - и мы получим понятие о той интеллектуальной атмосфере, в которой жила Шарлотта Кордэ.
Атмосфера эта в период 1791-92 гг. сроднила и сблизила ее с реформами 1789 года, одновременно внушив глубокое отвращение к теориям радикальной партии Горы. По природным склонностям, так же, как под влиянием чтения, Шарлотта ближе всего примыкала к демократическим идеям в духе жирондистов, более всех воплощавших в ее глазах республиканский идеал.
Таково было ее общее настроение, когда, летом 1793 года, до глухой провинции дошли слухи о событиях 31 мая — декрете Конвента против жирондистов. Из числа 22 обвиненных 18 искали прибежища в Канне, где жители только что высказались против нарушения прав народных представителей. Появление жирондистов в Канне должно было сыграть решительную роль в жизни Шарлотты Кордэ: отныне она решила связать с ними свою судьбу во имя спасения отечества. 20 июня 1793 г. Шарлотта, в сопровождении старого слуги г-жи Бреттевиль, отправилась в интендантство и заявила о своем желании видеть гражданина Барбару. Она имела при этом ввиду попросить у него рекомендательное письмо к министру внутренних дел, чтобы ходатайствовать за г-жу Форбэн, лишенную своего содержания канониссы. Внимательно выслушав ее, Барбару обещал свою помощь, но заметил при этом, что рекомендация изгнанника скорее повредить, чем поможет делу. Присутствовавший при этом свидании жирондист Лувэ так передает свое впечатление о Шарлотте Кордэ: «В интендантство, где мы все помещались, — говорить он, — явилась к Барбару молодая девушка высокого роста, стройная, благовоспитанная, с скромными манерами. Во всем ее лице, во всей фигуре поражала смесь кротости и достоинства, свидетельствовавшая о чудной душе». Между тем, дело, о котором просила Шарлотта, затянулось. Тогда, решив лично отправиться в Париж, она вторично обратилась к Барбару с просьбой дать ей рекомендацию к министру. Он посоветовал ей лучше обратиться к депутату и дал письмо к Дюперрэ. С своей стороны, Шарлотта предложила передать письма изгнанных жирондистов их коллегам в Париж. Предложение было принято с энтузиазмом, и Барбару назначил ей день свидания, чтоб передать письма. Поели этого разговора Шарлотта вернулась домой взволнованная, глаза ее сверкали, лицо пылало. Проходя мимо мастерской соседа, плотника Люнеля, она приостановилась, чтобы сказать несколько слов по поводу политических дел. При этом лицо ее вдруг просветлело, как бы вдохновилось, и, ударив рукой по столу, она воскликнула: «Нет, не удастся Марату царствовать над Францией!» — и она удалилась, оставив присутствовавших в полном изумлении. Момент этот, по-видимому, явился решающим в жизни Шарлотты Кордэ. Не совсем определившееся настроение, смутная жажда подвига, принесение себя в жертву на алтаре отечества, — все эти неясные чувства и мысли вылились в определенное, твердое решение: она убьет злейшего врага отечества, Марата, и вернет Франции спокойствие и мир. Что последуете далее, об этом она мало заботилась.
7 июля Шарлотта отправилась в интендантство за письмом для г-жи Форбэн. Барбару с товарищами принял ее любезно и вступил в беседу о политических делах. Речь шла о совершившихся в Канне событиях, между прочим о наборе отряда, который должен был идти в Париж бороться против анархии. Участвовавший в беседе Петион сделал при этом ироничное замечание по поводу республиканских убеждений «красавицы-аристократки, возжигавшей свой патриотизм у очага жирондистов». — «Вы судите, не зная меня, гражданин Петион, — гордо возразила Шарлотта. — Будет время, когда вы меня узнаете». На следующий день, 8 июля, Барбару прислал ей письмо [Вот это письмо: «Канн, 7 июля 1793 г., II год единой и нераздельной республики. Посылаю тебе, мой дорогой и добрый друг, несколько интересных сочинений, которые желательно распространить. Наиболее впечатления произведет сочинение Салля о конституции; при случае я перешлю тебе побольше экземпляров его. Я написал тебе через Руан, чтобы обратить твое внимание на дело, касающееся одной нашей согражданки, а именно, надо извлечь из министерства внутренних дел некоторые бумаги, которые ты перешлешь мне в Канн. Гражданка, которая передаст тебе письмо, сама очень интересуется этим делом; оно показалось мне настолько справедливым, что я, не колеблясь, принял в нем участие. Здесь все идет на лад — мы вскоре будем под стенами Парижа»] к Дюперрэ вместе с пакетом печатных бумаг. Шарлотта на словах поручила передать, что она вскоре сообщить ему о результате своей поездки.
Шарлотта собралась в путь рано утром. 9 июля она сожгла всю свою корреспонденцию, вместе с политическими брошюрами и республиканскими газетами, сохранив на память о друзьях лишь последний номер «Бюллетеня из Кальвадоса». Затем, скрыв от всех свои планы, она сообщила тетушке, что едет в Аржантон повидаться с отцом. В то же утро, перед отъездом, Шарлотта зашла к приятельнице, г-же Мальфилатр, сообщила, что уезжаете и, взяв на руки ее маленького сына, поцеловала его. «Люби твою мать, дитя мое, — сказала она, — и будь верен отечеству. Любовь к семье и к родине — две главные человеческие добродетели».
Вернувшись домой, Шарлотта села писать отцу; при этом, чтобы отдалить от него удар, она сообщила, что покидает Францию, чтобы искать прибежища в Англии. Приводим это письмо. В наивном стиле его отражается настроение Шарлотты — безмятежное, наивно-спокойное. В нем не проскальзывает ни колебаний, ни сожалений, — только одна скорбь о неизбежной разлуке. «Я обязана быть вам послушной, дорогой мой папа, а я все-таки уезжаю без вашего разрешения; уезжаю, не повидавшись с вами, потому что мне было бы слишком грустно. Я еду в Англию, так как во Франции долгое время не будет ни спокойствия, ни счастья. Перед отъездом я опущу письмо в почтовый ящик, и когда вы его получите, меня уже не будет в этой стране. Небо лишает нас счастья жить вместе, как оно лишило нас и многого другого. Быть может, оно будет благосклоннее к нашему отечеству. Прощайте, дорогой мой папа, поцелуйте за меня сестер и не забывайте меня. 9 июля».
Затем Шарлотта ласково распростилась с тетушкой и направилась к почтовой карете. В ту минуту, как она выходила из дома, сын знакомого плотника, 14-летний мальчик, бросился ей на шею, спрашивая, когда она вернется. Шарлотта на минуту смутилась, на глазах ее навернулись слезы. Но она скоро овладела собой, взяла несколько набросков из своих рисунков и дала их мальчику. «Не забудь меня, мой маленький друг, — прошептала она. — Ты уже больше меня не увидишь».
9 июля, в два часа пополудни, Шарлотта села в почтовую карету, которая должна была доставить ее в Париж.
II
правитьНакануне отъезда Шарлотты Кордэ Конвент в Париже произносил смертный приговор жирондистам. 8 июля Сен-Жюст, именем своих коллег, представил в Конвент проект декрета против жирондистов. Проект сопровождался обвинительной речью. «Заговор жирондистов, наконец, разоблачен, — сказал он. — Я должен сделать вам по этому поводу лишь простое сообщение, передать вам общеизвестные истины. Они пригласили генерала Диллона стать во главе восставших, чтобы возвести на троне Франции сына Капета, мать его объявить регентшей и бороться до последней капли крови против якобинцев и анархии. Бюзо и Горса тайно протягивают руку Вандее. Бюзо возмущает власти в Эр и Кальвадос; Горса, Лувэ, Петион, Барбару и другие — заодно с ним. Народ угнетают; вы должны сломить этих людей. Вы должны победить… Приняты предосторожности, чтобы предотвратить преступление. Я описал заговор. Вы имели и имеете еще право остановить тех из ваших членов, которые предавали республику. Жирондисты первые дали пример строгости по отношение к народным представителям; пусть же применится к ним закон, который они создали для других. Они — тиґраны, если захотят стать выше закона. Пусть же выбирают они между именем заговорщиков или тиранов».
В ответ на речь С.-Жюста жирондисты в Канне писали 13 июля 1793 года [В брошюре под заглавием «Замечания по поводу доклада 32 жирондистов»]: «Мужайтесь, г. рыцарь С.-Жюст; еще нисколько мгновений — вы и ваши друзья из Комитета Общественного Спасения — ваш Марат особенно, — будете уничтожены. Да, низкие злодеи, наступает час отмщения; всемогущий народ окружает вас; топор готов!..»
Вероятно, слова эти дали повод предположить, что Шарлотта Кордэ сыграла в истории роль пассивного орудия в руках жирондистов. Догадка эта лишена всякого основания. Ее не подтверждают ни личный характер Шарлотты, слишком независимый и самостоятельный, чтобы взять на себя роль пассивного орудия; ни отношения ее к жирондистам, случайные и завязавшиеся лишь перед финальной катастрофой; ни политические замыслы самой партии жирондистов, мечтавшей разоблачить заговор, поднять народ против тиранов отечества и открыто идти освобождать в Конвенте его представителей. Перед таким грандиозным проектом — что могло значить убийство одного лица — фанатика Марата?
Шарлотта Кордэ приехала в Париж 11 июля, в 12 часов дня. В бюро, где останавливалась почтовая карета, один из служащих вручил ей адрес гостиницы, — «Hotel Providence», № 19 улицы Vieux Augustins, а комиссионер тут же вызвался проводить ее. Тотчас по приезде, Шарлотта отпраґвилась к Дюперрэ. Не заставь его дома, она передала пакет с бумагами его дочерям, предупредив, что зайдет еще раз, к вечеру. Она явилась к концу обеда и потребовала видеть Дюперрэ с глазу на глаз; сообщила ему все, что знала об его политических друзьях, и попросила проводить ее в министерство внутренних дел, чтоб извлечь необходимый для дела г-жи Форбэн документы. Дюперрэ, знавший семью Форбэн, изъявил готовность помочь ей; но так как было уже поздно, решился отложить дело до следующего дня. 12 июля, в 10 часов утра, Дюперрэ зашел за Шарлоттой и тотчас отправился с ней в министерство. Но Гора, министр внутренних дел, не принял его и назначил прийти в 8 часов вечера. Дюперрэ проводил свою спутницу обратно в гостиницу. Дорогой разговор зашел о современных политических событиях, об изгнанниках в Канне и злодействах террористов; при этом Шарлотта, горячо порицая последних, ни словом не выдала свои замыслы. В то же утро, в его отсутствие, у Дюперрэ, по приказу Конвента, опечатали все бумаги, по подозрению в соучастии с генералом Диллоном. Узнав об этом, Дюперрэ отправился к Шарлотте уведомить ее, что дальнейшее его содействие было бы для нее скорее вредно, чем полезно. При этом он ей представил, что дело ее во всяком случае должно быть отложено за неимением главной бумаги — доверенности г-жи Форбэн. Шарлотта согласилась с пим, поблагодарила и просила более не посещать ее. «Прощаясь с вами, быть может, навсегда, — сказала она, — я дам вам дружеский совет: уходите из Конвента; вы уже не можете приносить в нем пользы. Отправляйтесь к вашим коллегам в Канн». — «Вы забываете, — возразил Дюперрэ, — что место мое в Париже и что я не могу покидать его». — «Берегитесь; вы делаете неосторожность. Повторяю — уезжайте. Поверьте моему слову: спасайтесь до завтрашнего вечера; после завтра будет уже слишком поздно и для вас и для многих других!» Слова эти свидетельствуют, что решение Шарлотты, в принципе, было уже твердо принято. Оставалось обдумать его и выбрать день. По-видимому, сначала она остановилась на 14 июля, — праздник Федерации: смерть Марата в праздник свободы явилась, бы назидательным примером для его товарищей-монтаньяров. Но проект пришлось изменить: оказалось, что праздник Федерации отменили до победы республиканцев над мятежниками в Нормандии и на юге Франции. Тогда у Шарлотты явился новый план — убить Марата в самом Конвенте. Но как раз в это время «друг народа» по болезни не выходил из дому. А между тем с каждым днем эшафот уносил все новые и новые его жертвы! Рано утром, 13 июля, Шарлотта послала Марату следующее письмо, оставшееся без ответа. «Гражданин, я приехала из Канн. Ваша любовь к отечеству дает мне основание предполагать, что вам интересно будет узнать о несчастных событиях в этой части республики. Будьте добры принять меня и удалить мне несколько минуть. Я доставлю вам возможность оказать большую услугу Франции». В тоже утро, около 7 1/2 часов, Шарлотта зашла в одну железную лавочку в Пале-Рояль и за два франка купила нож с рукояткой из черного дерева в футляр из шагреневой кожи. Около 11 1/2 часов она взяла извозчика и отправилась к Марату — улица Кордельеров. На вопрос, где квартира Марата, привратница отвечала, что он болен и никого из посторонних не принимает.
Не обращая внимания на ее слова, Шарлотта быстро вошла по лестнице в переднюю Марата, объявила, что имеет сообщить ему важные известия и потребовала, чтобы ее тотчас к нему впустили. В передней ее встретила Симона Эврар, подруга Марата, которую, по выражению Шометта, он взял себе в жены «в один прекрасный день, перед лицом солнца». Взволнованный вид Шарлотты, вероятно, возбудил ее подозрения. Она сухо отказала ей в просьбе и, несмотря на все настояния, объявила, что не может назначить дня, когда Марат ее примет. В виду категорического отказа, Шарлотта принуждена была удалиться. Вернувшись домой, она вторично написала Марату по почте. Вот это письмо: «Я написала вам сегодня утром, Марат, получили ли вы мое письмо? Могу ли я видеть вас на минуту?.. Надеюсь, вы мне не откажете в виду важного дела, достаточно, что я несчастна, чтобы иметь право на ваше покровительство».
Бросив письмо в почтовый ящик, Шарлотта вторично отправилась к Марату; поднялась по лестнице, но, не решившись позвонить, поспешно удалилась. Очевидцы сохранили в памяти вид Шарлотты Кордэ в этот памятный вечер. Она была одета изящно: серая полосатая юбка из канифаса; шляпа с черной кокардой и зелеными лентами. И в памяти обитателей дома долго сохранялось впечатление серебристого голоса Шарлотты, когда она спрашивала: «Дома ли гражданин Марат?» С этим вопросом она явилась в третий раз в 7 1/2 часов и потребовала, чтоб ее к нему впустили. На отказ кухарки она стала настаивать, ссылаясь на свое письмо. В эту минуту в переднюю вошла Симона Эврар и на просьбу ее тоже отвечала отрицательно. Но шум голосов привлек внимание Марата: он потребовал, чтобы к нему впустили просительницу.
Шарлотта Кордэ, как известно, застала знаменитого народного трибуна в ванне. Лежавшая поперек ванны доска служила ему письменным столом. На стене висела карта Франции; над ванной — пара пистолетов с надписью «Смерть». По полу валялись разбросанные номера «Друга Народа». Такова была окружавшая Марата обстановка. Покрытый проказой, бесформенный и безобразный, с хищным взглядом, он должен был производить впечатление чудовища, исшедшего из недр ада. Разговор, как выяснилось впоследствии, завязался на почв политических вопросов. Марат стал расспрашивать. Шарлотту Кордэ о политическом настроении в Канне и образе действий изгнанных жирондистов; при этом он потребовал, чтобы она назвала последних. Делая вид, что она разделяет его взгляды, Шарлотта отвечала на вопросы и, по мере того, как она называла депутатов из Жиронды, Марат вносил их в свою записную книжку. «Хорошо, — произнес он своим хриплым замогильным голосом, — через несколько дней я отправлю их на гильотину». Слова эти явились смертным приговором Марата. Приблизившись к нему, Шарлотта выхватила запрятанный на груди ножик и быстрым движением вонзила его до конца в сердце Марата. Он успел произнести лишь несколько слов: «Помоги, милый друг, помоги!» («A moi, amie, amie, a moi!») На этот возглас в комнату вбежали привратница Мария-Луиза Пен, Лоран Ба — комиссионер, свертывавший листы газеты «Друг Народа», а вслед за ними Симонна Эврар; последняя, при виде бездыханного тела, в ужасе воскликнула: «Боже мой, они его убили!»
Шарлотта между тем неподвижно стояла у окна, не пытаясь спастись бегством. Лоран Ба бросился на нее и ударом стула повалил на пол. Шум привлек внимание других слуг и жителей дома; а за ними — соседей и солдат национальной гвардии. Слух об убийстве Марата быстро распространился по городу. Собравшаяся у дома толпа яростно требовала, чтобы ей выдали голову убийцы. «Я ожидала немедленной смерти, — говорит Шарлотта Кордэ в письме к Барбару. — Отважные люди… защитили меня от злобы (весьма извинительной) тех, кого я сделала несчастными. Так как я сохранила все свое хладнокровие, мне было мучительно слышать крик нескольких женщин; но кто спасает отечество, тот не обращает внимания на все, чего это стоит».
На место преступления явился полицейский комиссар, Гэлар Дюмениль, и затем четыре депутата-монтаньяра — Мор, Шабо, Друэ и Лежандр [Шабо Франсуа — ярый антифеминист, Друэ Жан-Батист — герой Варенна, и Лежандр Луи — одно время радикально настроенный председатель клуба кордельеров — ред.]. Во время предварительного допроса Шарлотта Кордэ держала себя спокойно и хладнокровно. На вопрос, что побудило ее совершить преступление, — она ответила, что при виде зажигающейся во всей Франции междоусобной войны она предпочла пожертвовать своей жизнью ради спасения отечества. А на вопрос, кто побудил ее к преступлению, — объявила, что никто на свете даже и не подозревал о принятом ею решении. После допроса Шарлотта Кордэ пожелала перечитать протокол и, прежде чем подписать его, потребовала исправления некоторых своих ответов, искаженных в официальной редакции. По окончании всех судебных формальностей, Шабо и Друэ взялись отвезти преступницу в тюрьму Abbaye. Когда ее выводили, чтоб посадить в экипаж, разъяренная толпа бросилась на нее с криками угрозы. Шарлотта, как рассказывают, на мгновение потеряла сознание, но затем тотчас овладела собой.
Весть об убийстве Марата с быстротой молнии распространилась по всему Парижу. Впечатаете было потрясающее. Из предместьев выступили с зажженными факелами вооруженные толпы, оглашавшие улицы криками: «Марат умер! — Народ! Марат убит! Отомстим, предав смерти аристократов! Спасем республику!» Утром, на разсввтв, по улицам виднелись там и тут унылые кучки рабочих, читавших расклеенные по стенам объявления: «Народ, Марата умер, — у тебя нет больше друга!» Слова эти передавались из уста в уста до самых предместьев Парижа. Дети проливали слезы; женщины на базаре испускали вопли отчаяния…
Комитет Общественного Спасения, по предложению Лежандра, издал следующую прокламацию, расклеенную сначала на улицах Парижа, а затем разосланную по департаментам: «Граждане, роковые предсказания убийц свободы свершаются. Защитник прав и верховного владычества народа, обличитель всех его врагов, — Марат, одно имя которого напоминает оказанные им отечеству услуги, — пал под отцеубийственными ударами подлых федералистов. Фурия, исшедшая из Канна, вонзила кинжал в грудь апостола и мученика революции. Граждане! Необходимы спокойствие, энергия и особенно бдительность… Час свободы пробил, и пролившаяся кровь является приговором для всех изменников; она запечатлевает тесную связь патриотов, которые на могиле этого великого человека, вновь клятвенно провозгласят — свобода или смерть!»
В клубе якобинцев известие об убийстве Марата было встречено рыданиями и бурными проявлениями горести. Вот как описывается это заседание в «Журнал Горы» («Journal de la Montagne»). «Один из членов клуба сообщает известие о смерти Марата, погибшего от руки женщины. Со всех сторон поднимаются крики негодования. Анрио восклицает: „Марат умер, и убийца его схвачена; преступница — женщина лет 22-23, она, видимо, с ужасом, относится к своему деянию. Граждане, будьте тверже, чем когда-либо, и не доверяйте зеленым шляпам [Намек на цвет лент, украшавших шляпу Шарлотты Кордэ]. Поклянемся отомстить за смерть великого человека“. — „Я смотрю на это событие, — заметил Эбер, — как на одно из самых плачевных из тех, что случились после утверждения республики. Прольем слезы на могиле Марата; пусть все добрые патриоты будут на страже, ибо каждый из них в опасности. Я предлагаю просить Конвент, чтобы Марата почтили апофеозом“. Предложение Эбера принято якобинским клубом с энтузиазмом. 14 июля председатель Конвента, открывая экстренное заседание, произнес тихим, взволнованным голосом: Граждане, великое преступление совершилось вчера над личностью народного представиґтеля: Марат умер!» Отвечая ему, президент одной из секций произнес замогильным голосом: «Народ! Ты потерял друга! Марата нет в живых! О, ужасное зрелище! Он на одре смерти!» Затем Шабо, поднявшись на трибуну, сообщил Конвенту подробности смерти Марата, изобразив убийцу в самых мрачных, отталкивающих красках. «Пусть же суд, — сказал он в заключение, — накажет эту кровожадную женщину, подвергнув ее и ее сообщников самым жестоким пыткам! Созерцайте, граждане, — воскликнул он, показывая окровавленный ножик, — смертоносное орудие, еще покрытое кровью бессмертного Марата: — Что касается сообщников преступной Кордэ, вы не можете сейчас поразить их; по удвойте вашу энергию против заговорщиков в Канне и их сообщников в Париже, поддерживающих с ними сношения и заседающих в самых недрах Конвента. Помните, граждане, что убийца явилась из Канне очага федералистского заговора; что член правой в этом собрании — Дюперрэ — получил от убийцы связку писем». Шабо заключил свою речь предложением перенести смертные останки Марата в Пантеон. Заседание конвента закончилось постановлением следующего декрета: «Национальный Конвент постановил, что революционный трибунал немедленно учредит следствие против убийцы Марата и ее сообщников». В заключение Собрание решило в полном составе присутствовать на похоронах Марата. Торжественной этой церемонии был посвящен следующий день, 15 июля. Современная печать сохранила нам некоторые подробности похорон «друга народа». Монтаньяры, якобинцы и кордельеры наперерыв оспаривали друг у друга право на останки Марата. Чести этой удостоились кордельеры. Было решено, что прах Марата будет предан земли в саду кордельеров, под сенью тех деревьев, где, он по вечерам читал народу свою газету. 15 июля вечером набальзамированное тело Марата выставили в старинной церкви кордельеров. Громадная толпа народа теснилась у гроба. Рядом с ним была выставлена ванна и обагренные кровью простыня и рубашка.
Церемониал похорон был выработан художником Давидом совместно с секцией Theatre Francais [На территории секции Французского театра находился дом, где жил Марат, и клуб кордельеров, к которому он принадлежал — ред.]. Убитому Марату оказали величайшие почести. Конвент в полном составе присутствовал на похоронах, и каждый из членов бросал цветы на останки товарища. И среди воззваний к мести депутат Друэ воскликнул: «О, люди слабые и заблудившиеся, вы, которые не осмеливались поднять до него своих взоров, подойдите и созерцайте окровавленные останки гражданина, которого вы при жизни не переставали оскорблять!» Процессии народных обществ и секций подходили к гробу и бросали в него цветы. «Он умер! — воскликнул президент республиґканской секции. — Он умер, друг народа, убит!.. Не будем произносить хвалебных речей над его бездыханными останками! Хвалой ему служат его поведение, его писания, его кровавая рана и смерть! Гражданки, осыпайте цветами бедное тело Марата! Марат был нашим другом, другом народа; он жил для народа и умер за него!.. Но довольно жалоб, — продолжал оратор. — Прислушайтесь к великой душе Марата, которая пробуждается и говорить: „Республиканцы, довольно слез… Республиканцы должны пролить лишь одну слезу и затем думать об отечестве. Не меня хотели убить, а республику, народ, — вас самих!“
Другая произнесенная на похоронах речь, носила эпиграфом слова: „Сердце Иисуса — сердце Марата, у вас равные права на наше почитание“. Оратор проводил параллель между Богородицей и подругой Марата, между Спасителем и Маратом. „Иисус был пророк, — воскликнул он, воодушевившись, — а Марат — божество!“ Речь была покрыта громом рукоплесканий. Но среди присутствующих нашелся оппонент, недовольный параллелью. „Марата, — глубокомысленно заметил он, — нельзя сравнивать с Иисусом, ибо человек этот породил суеверие и защищал королей, а Марат имел смелость раздавить их. Не надо говорить об Иисусе, — сказал он в заключение. — Это все глупости; для республиканцев нет другого Бога, кроме философии и свободы“.
Убийство Марата является ярким примером бесплодности подобного рода борьбы; с другой стороны — новым подтверждением той истины, что цель не оправдывает средств. Шарлотта Кордэ, убивая Марата, мечтала одним ударом кинжала уничтожить тиранию. Но террористическая гидра не могла уничтожиться насилием: орошенная кровью, она обрела новую силу, крепость, жизненность. Имя Марата, при жизни его постепенно тускневшее и отходившее в тень, теперь стало лозунгом для всех террористов. Ореол мученичества, как сиянием, окружил его образ, и вокруг его имени создался целый культ. Бюсты его покупались нарасхват; над изображением его лица, грубого и звероподобного, умилялись, проливали слезы…
Народ возвел Марата в божество, почти в героя. Памяти его посвящен был целый ряд стихотворных произведений, призывавших в параллель Марату великие тени древнего мира. Таково, между прочим, следующее четверостишие маркиза Сада:
Du vr. i republicain unique et chere idole,
De ta perte, Marat, tou image cousole;
Qui cherit un grand homme adopte ses vertus:
Les cendres de Scevole ont fait naitre Brutus.[*]
[*] — „Еще одно усилие, друзья, — и мы все станем республиканцами“.
И гипноз этот продолжался долго по смерти Марата; уже после 9 термидора, снесшего со сцены террор, автор трагедии „Фенелон“ предлагал перенести останки Марата в Пантеон.
III
правитьВ то время, как правители Франции, — коммуна, муниципальный совет и якобинские клубы, пользуясь убийством Марата, замышляли новые казни против своих политических врагов, а терроризированный Конвент безмолвствовал, — Шарлотта Кордэ не подозревала о последствиях своего геройского поступка. По странной случайности, она была заключена в тюрьму Abbaye в той самой камере, где еще недавно предшественниками ее были два знаменитых представителя жиронды — Бриссо и г-жа Ролан. Вот как описывала это помещение в своих мемуарах г-жа Ролан. „Это была маленькая, темная комнатка, с грязными стенами, и толстыми решетками; по соседству находился дровяной сарай — отхожее место всех животных дома. Но так как эта комнатка вмещает по объему лишь одну кровать и можно помещаться в ней отдельно, то обыкновенно ее, в виде любезности, дают новому лицу или тому, кто желает пользоваться этим преимуществом… Я не знала, что комната эта тогда же предназначалась Бриссо и не подозревала, что вскоре ее займет героиня, достойная лучшего века, — знаменитая Шарлотта Кордэ“ [Memoires de madame Roland].
О кратких днях, проведенных Шарлоттой в тюрьме, сохранились сведения от современников, также — в ее собственных письмах. Тотчас по прибыли в Abbaye, к ней приставили двух жандармов, не покидавших ее ни днем ни ночью; мера незаконная, против которой она протестовала в письме Комитету Общественной Безопасности, но тщетно: письмо осталось без ответа. С своей стороны, тюремное начальство отнеслось к ней гуманно, доставив ей возможность написать родным и друзьям. Благодаря этому, у нас сохранился драгоценный документ — письмо Шарлотты к Барбару. В нем, как в зеркале, отражаются ее мысли, чувства и настроение. Искренностью и простотой дышит это письмо: ни тени сожалений о себе. Трудно поверить, что это пишет накануне смерти молодая девушка, полная жизни и сил: так безмятежно спокоен весь тон письма. Вначале Шарлотта описывает свое путешествие в Париж, дорожные впечатления, встречи, — пишет местами игриво, весело; местами шутливо. Вот это письмо:
„В тюрьма Abbaye, в комнате, принадлежавшей Бриссо, на второй день подготовления к миру.
Вы пожелали, гражданин, услышать детали о моем путешествии; я не избавлю вас ни от единой подробности. Я ехала с добрыми монтаньярами, которым я предоставляла говорить вволю, и речи их, столь же глупые, сколько сами они, были неприятны, помогли мне уснуть. Один из путешественников, который, должно быть, любит спящих женщин, принял меня за дочь одного из своих друзей, предположил, что у меня состояние… приписал мне имя, которое я никогда не слыхала, и, наконец, предложил мне свое состояние и руку. Когда речи его надоели мне, мы прекрасно разыгрываем комедию, — сказала я, — жаль, что, при таком таланте, зрители отсутствуют, — я пойду за нашими спутниками, чтобы они приняли участие в зрелище“. Я оставила его в очень дурном настроении. Ночью он пел жалобные песни, располагающие ко сну. Я рассталась с ним, наконец, в Париже, отказав дать ему мой адрес, так же, как адрес моего отца, у которого он хотел просить моей руки… Я не знала, — пишет она далее, — что эти господа (судьи) допрашивали путешественников, и утверждала, что никого из них не знаю, чтоб избавить их от неприятных объяснений. Я в этом следовала моему оракулу Рейналю, который говорит, что никто не обязан открывать правду тиранам. Они узнали от моей спутницы, что я с вами знакома, и что я говорила с Дюперрэ. Вы знаете твердую душу Дюперрэ — он ответил им точную правду [Дюперрэ, или Дюпра, Жан (1760—1793) напрасно не внял предупреждению Ш.Корде, встречу с которой ему припомнили на процессе жирондистов — ред.]. Я подтвердила его показания, против него нет ничего, но твердость его уже есть преступление… Поверите ли? Фошэ в тюрьме, как мой соучастник, — он, который не знал о моем существовали!. Но они недовольны, что приходится принести в жертву останкам этого великого человека лишь ничтожную женщину». При воспоминании о Марате тон письма меняется, и Шарлотта патетически восклицает: «Прости, о человечество! Слово это (человек — в применении к Марату) обесчещивает ваш род; это был дикий зверь, который поглотил бы остальную Францию огнем междоусобной воины; теперь — да здравствует мир! Слава Богу, он не роґдился французом. Четыре члена присутствовали на моем доґпросе; Шабо имел вид сумасшедшего, Лежандр утверждал, что я была у него утром, я, которая никогда и не помышляла об этом человеке; я не вижу в нем достаточно данных, чтоб быть тираном своего отечества, и я не намеревалась наказывать всех. Те, кто в первый раз видели меня, уверяли, что давно меня знают. Кажется, были напечатаны последние слова Марата, сомневаюсь, чтоб он их произнес, но вот последние, которые он сказал мне, записав все ваши имена… Он сказал мне в утешение, что через несколько дней все вы будете гильотинированы в Париже. Эти последние слова решили его судьбу. Если департамент поставить его изображение против изображения Сен-Фаржо, он может вырезать слова эти золотыми буквами… Признаюсь, — говорит она далее, — я прибегла к хитрости, чтоб побудить его принять меня. Все средства хороши в подобном случае, — замечает она, — слова знаменательные… Я хотела, уезжая из Канна, убить его на вершине его горы, но он уже не бывал в Конвенте. Жаль, что я не сохранила вашего письма, оно доказало бы, что у меня не было соучастников. В Париже республиканцы не понимают, как женщина, жизнь которой, даже самая долгая, ни на что не была нужна, как такая женщина может хладнокровно жертвовать собой для спасения отечества». И, выражая надежду, что смерть чудовища возвратит Франции спокойствие и мир, она прибавляет: «Я наслаждалась эти два дня миром, счастье моего отечества составляет мое счастье». Но это ясное настроение далеко не безоблачно: Шарлотта вспоминает об отце и родных, и мысль о всем, что их ожидает, омрачает ее спокойствие: в письме уже звучат скорбные ноты. Прося Барбару защитить родных, если б они подверглись за нее преследованию, она грустно прибавляет: «Во всей моей жизни я ненавидела лишь одно существо. И все-таки ненависть моя, — я доказала, как она сильна, — не так велика, как моя любовь к тысяче других существ. Пылкое воображение, чувствительное сердце обещали бурную жизнь; пусть те, кто могли бы сожалеть обо мне, примут это во внимание, и они порадуются безмятежному спокойствию, ожидающему меня в Елисейских полях, в обществе Брута и нескольких героев древности… Объявляю всем парижанами, — говорить она далее, — что мы беремся за оружие лишь против анархии, это — истинная правда».
Здесь письмо прерывается. Призванная вторично к допросу, Шарлотта оставляет его недоконченным.
Мы намеренно привели этот документ — политическую исповедь Шарлотты Кордэ: он характерен как для нее самой, так и для той партии, с которой ее связывали общие идеалы и взгляды. У Шарлотты, как и у других ее единомышленников, над всем прочим преобладает мечта об осуществлении того идеала, который с ранней юности взлелеян был чтением древних авторов. Своему времени и своей среде она принадлежала скорее внешним образом. Всеми мыслями и чувствами она жила в ином мире, — в мире Кая Гракха, Муция Сцеволы и Брута. Как мелка по сравнению с ними казалась современная жизнь! Как узки ее интересы и стремления! При виде царящих в жизни ничтожества и слабости, у нее невольно вырывается восклицание: «Как мало в наше время истинных патриотов, готовых умереть за отечество! Почти везде эгоизм! Какой печальный народ для республики!»
Отсутствие нравственной связи с окружающей средой, быть может, — один из главных мотивов ее равнодушия к жизни. Что могло ожидать ее, целомудренную, сильную духом, с возвышенными идеалами и стремлениями, — в той среде, где она выросла и воспиталась? Заурядный брак, мелкие домашние интересы, буржуазная атмосфера, пропитанная мещанскими идеалами… не жизнь, а прозябание.
И вот судьба, как бы сама собой, разрубала гордиев узел ее жизни. Теперь, накануне смерти, она уже мысленно переносилась в иной мир, лучезарный и прекрасный, полный родственных ей душ. И ей было непонятно, оскорбительно сострадание тех, кто мог жалеть об ее дол. Сострадание ведь означало непонимание — непонимание души ее, чуждой окружающему миру. И она говорит в письме накануне смерти: «у друзей я прошу лишь скорого забвения: сожаление их оскорбило бы мою память».
История не сохранила нам деталей о последних днях жизни Шарлотты Кордэ, зато она сохранила впечатление, произведенное ею на современников. Два чувства преобладали в этом впечатлении — удивления и восторга: удивления перед ее мужественной стойкостью и самообладанием, умиленного восторга перед кротостью и духовной красотой, придававшей мягкие женственные очертания ее геройскому образу. Такой явилась она перед судом. Вторично призванная 16 июля к допросу, Шарлотта дала те же ответы, как и на предварительном следствии. По окончании допроса, ее отвели обратно в Abbaye и вслед затем в Консьержери. «Меня сейчас перевели в Консьержери, и господа присяжные обещали послать вам мое письмо, поэтому продолжаю. Меня подвергли длинному допросу, — достаньте протокол, если его предадут гласности, при мне был, когда меня арестовали, адрес к друзьям мира… [Avis aux Francais] Я попрошу напечатать его, — вероятно, просьба моя будет напрасна… Надо взять защитника, это правило; я выбрала из Горы Густава Дульсэ, думаю, он откажется от этой чести… Меня судят завтра в 8 часов, вероятно, в 12 часов я покончу жизненные счеты („j’aurai vecu pour parler le langage romain“). Надо верить в отвагу жителей Кальвадоса, так как даже женщины этой страны могут быть твердыми; впрочем, не знаю как пройдут последние минуты, а ведь дело венчает конец. Мне нечего притворяться равнодушной к своей судьбе, так как до этого мгновения у меня — ни малейшего страха смерти. Я никогда не ценила жизнь иначе, как по той пользе, которую она может принести… Я напишу одно слово папе. Я ничего не говорю другим моим друзьям, и прошу их лишь о скором забвении… Скажите генералу Вимижену, что, облегчив водворение мира, я помогла ему одержать не одну победу. Прощайте, гражданин, пусть вспомнят обо мне истинные друзья мира.»
Такое же настроение, ясное как безоблачное небо, отражается и в другом ее письме, к отцу. Характерен стиль этого письма — наивный, беспечно-спокойный: в начале его из-за образа смелой героини выглядывает девочка-подросток. Вот это письмо. «Простите, милый папа, что я распорядилась своею жизнью без вашего разрешения. Я отомстила за многих невинных жертв и предупредила много других бедствий. Народ, когда-нибудь вразумленный, порадуется, что его освободили от тирана. Я постаралась уверить вас, что я ухала в Англию, в надежде, что мне удастся сохранить инкогнито; но это оказалось невозможным! Надеюсь, что вас не будут беспокоить. Во всяком случае, вы найдете защитников в Канне. Прощайте, милый папа. Прошу вас забыть меня или, скорее, — радоваться моей судьбе. Вы знаете вашу дочь: предосудительная цель не могла руководить ею. Целую сестру мою, которую люблю всем сердцем, также всех родных. Не позабудьте стих Корнеля: „La crime fait la faute, et non pas l’echafaud“. Меня судят завтра, в 8 часов, 16 июля».
IV
правитьСуд над Шарлоттой Кордэ. — Последние ее письма. — Казнь Шарлотты Кордэ.
17 июля 1793 г. в 8 ч. утра Революционный трибунал, под председательством Фукье-Тенвиля собрался в salle de l’Egalite. Установленный декретом Национального Конвента от 10 марта 1793 г., Революционный Трибунал судил обвиняемых с присяжными, — упрощенной и ускоренной процедурой. Апелляции на приговор его не было. И в данном случае участь Шарлотты Кордэ, в принципе, уже давно была решена: суд являлся лишь пустой формальностью.
История сохранила нам описание внешней картины суда. Большая длинная зала, освещенная двумя окнами, выходившими во двор palais de Justice. В глубине залы, полукругом, скамьи присяжных. Впереди на эстраде — стол; вокруг него — председатель и присяжные, в черном фраке, мантии и широкополой шляпе, приподнятой спереди лентой и трехцветной кокардой. У эстрады, направо от председателя — прокурор суда; налево — регистратор; и около перил — большое отгороженное место для жандармов; впереди — кресло и стулья обвиняемых. В глубине залы, отделенной от преторского судилища деревянной балюстрадой, толпились зрители.
Укоренившиеся традиции предоставляли обвиняемому выбор защитника. Воспользовавшись этим правом, Шарлотта Кордэ накануне суда остановила свой выбор на Дульсэ де-Понтекулан [И г. Понтекулан Луи Гюстав (1763—1854) оказался очень предусмотрителен. Явись он в Трибунал защищать Ш.Корде, стал бы он впоследствии префектом и сенатором первой империи — большой вопрос!.. — ред.]. За неявкой его, суд назначил защитником депутата города Канна, Шово де-Лагарда, знаменитого впоследствии адвоката жирондистов [Шово-Лагард выступил также защитником Марии-Антуанетты. Более полный текст его речи на процессе Ш.Корде можно прочитать в главе 4 подборки документов «Революционный трибунал» — ред.]. Ему-то мы и обязаны описанием Шарлотты Кордэ пере судом. Появление ее, по его словам, произвело потрясающее впечатление. Она импонировала не столько внешней красотой, сколько той нравственной силой, которая сквозила в каждом ее слове, каждом жесте. Особенно поражало удивительное сочетание бесстрашия и непреклонной воли — с почти детской простотой и женственной мягкостью. «Ни один живописец, — говорит Шово-Лагард, — не дал нам верного изображения этой необыкновенной женщины… Искусство не могло бы воспроизвести отражавшуюся в лице ее великую душу. Точно так же не трудно было буквально записать слова ее, но невозможно описать как раз то, что меня поразило боле всего, а именно — интонации ее голоса, почти детского и всегда гармонировавшего с простотой ее внешних приемов и с невозмутимой ясностью ее выражения, — что с виду так мало согласовалось с теми мыслями и чувствами, которые она выражала. Нельзя также дать понятия о том впечатлении, которое она произвела на присяжных, судей и на громадную толпу зрителей: казалось, они ее принимали за судью, призвавшего их к высшему трибуналу…»
Факт совершенного обвиняемой преднамеренного убийства был установлен уже раньше. Вопросы прокурора и председателя суда теперь имели главной целью открыть сообщников Шарлотты Кордэ; но она по-прежнему всецело на себя брала ответственность за поступок, отрицая чье-либо влияние или соучастие. По окончании допроса председатель перешел к рассмотрению обвинительного акта. Когда судебный пристав показал обвиняемой обагренный кровью Марата ножик, она отвернулась и взволнованно проговорила: «Да, я узнаю его, узнаю!» — «Вероятно, вы упражнялись в таких преступлениях», — заметил прокурор. «О чудовище! — воскликнула Шарлотта Кордэ, бросив гневный взгляд на Фукье-Тенвиля. — Он принимает меня за убийцу!»
Допрос кончился. Настала очередь защитника. Предоставляем слово Шово-Лагарду. "Когда, — рассказывает он, — я встал, чтоб говорить, в собрании сначала послышался глухой и смутный шум, как бы изумления… Затем настало мертвое молчание, пронизавшее меня до мозга костей. Пока говорил прокурор, присяжные поручили передать мне, чтоб я молчал, а председатель, чтоб я ограничился утверждением, что обвиняемая не в своем разуме. Все хотели, чтоб я унизил ее. Что касается Кордэ, выражение лица ее было все то же. Но взглядом она давала мне понять, что не желает быть оправданной. В этом после прений я не мог и сомневаться; притом оправдать было невозможно, ибо, помимо ее признаний, имелось законное доказательство предумышленности убийства. Тем не мене, твердо решив исполнить свой долг, я ничего не хотел сказать, что моя совесть и подсудимая могли бы отвергнуть. И вдруг меня осенила мысль ограничиться простым замечанием, которое, в собрании народа или законодателей, могло бы служить основой полной защиты, и я сказал: «Подсудимая хладнокровно сознается в совершенном ею ужасном покушении… сознается и во всех сопровождавшись его ужасных обстоятельствах, — словом, она сознается во всем и не пытается оправдаться. В этом, граждане присяжные, вся ее защита. Это невозмутимое спокойствие и полное самоотречение, так сказать, перед лицом смерти, — спокойствие это и самоотречение высокое, с одной стороны, не в природе, вещей и объясняются лишь экзальтацией политического фанатизма, вложившего ей в руку меч. Граждане присяжные, вам судить, какое значение должно иметь это нравственное соображение на весах правосудия».
После речи защитника председатель Революционного трибунала передал присяжным обвинительный акт и протоколы, предложив ответить на следующие вопросы: 1. Установлено ли, что г. Марат погиб 13 июля от руки убийцы? 2. Установлено ли, что виновница убийства — Мария-Шарлотта Кордэ, жительница города Канн, департамента Кальвадоса? 3. Совершила ли она это убийство предумышленно и с преступной целью? После краткого совещания, присяжные вынесли утвердительный ответ на все три вопроса: «Да, виновна».
Оставалось теперь исполнить последнюю формальность. После открытого голосования председатель прочел смертный приговор: «Трибунал, выслушав заключение прокурора о применении закона, присуждает Шарлотту Кордэ к смерти… повелевает, чтобы означенная Мария Шарлотта Кордэ была отведена на место казни, одетая в красную рубашку, сообразно 4 ї 1 статьи 1 части уголовного кодекса… и повелевает, кроме того, чтобы имущества означенной Кордэ были переданы во владение республики»… Хладнокровно выслушав чтение приговора, Шарлотта подошла к своему защитнику. «Благодарю вас, — сказала она, — за смелость, с которой вы меня защищали; она достойна вас и меня».
История сохранила нам некоторые детали о последних часах жизни Шарлотты Кордэ: все свидетельствуют о геройском мужестве и твердости, ни на минуту не покидавших ее перед лицом смерти. В тюрьме, по возвращении из суда, ее ожидал конституционный священник, на которого возложена была обязанность давать последнее утешение приговоренным к смерти. Шарлотта поблагодарила его, но отказалась от его услуга: верная католичка, она не признавала авторитета ренегата. Незадолго до рокового часа в тюрьму к ней явился художник Хаузэр, начавший во время суда ее портрет. Шарлотта согласилась позировать для него, выразив при этом просьбу передать родным ее копию портрета. Портрет едва был набросан, как в камеру вошел палач с красной рубашкой. Шарлотта Кордэ слегка вздрогнула. «Как? Уже?!» — воскликнула она, но тотчас овладела собой. Взяв из рук палача ножницы, она сама отрезала локон своих волос и передавая его художнику: «Не знаю, — сказала она, — как поблагодарить вас за участие и за ваш труд… Сохраните это на память обо мне».
Был шестой час вечера, когда повозка с осужденной выехала из тюремного двора. Громадная толпа народа, ожидавшая ее появления, приветствовала ее бешеным ревом, среди которого пронзительно звучали проклятия и брань так называемых фурий гильотины [Чулочницы, или фурии гильотины представляли собой отбросы тюрем, которым парижская коммуна платила за оскорбление жертв Революционного трибунала. — Правильней называть их вязальщицами (tricottents), и представляли они собой постоянных посетительниц галерей Якобинского клуба, по социальному положению это были работницы, мелкие буржуа, гражданки семейные и вполне почтенные… — примеч.редакторов].
И в эту самую минуту страшная гроза внезапно разразилась над Парижем; казалось, сама природа, вмешавшись в разгар человеческих страстей, возмущалась и негодовала при виде человеческой злобы, и оплакивала новую жертву гильотины. Яркие молнии, прорезывая полутьму нависших туч, на мгновение освещали медленно двигавшуюся повозку. Шарлотта Кордэ ехала стоя. Облик ее фигуры, высокой и стройной, в кроваво-красной рубашке, фантастично обрисовывался при сверкании молний, на темном фоне, производя впечатление призрака, неземного видения: такой и сохранилась она в воспоминании всех, видевших ее в этот памятный вечер 17 июля. Особенно поразительно было выражение ее прекрасных глаз, ясных и лучезарных, спокойно взиравших на бушевавшую толпу. «Бессмертие, — говорит один из присутствовавших, — сияло в ее глазах; на лице ее отражалась благородная ясность, спокойствие добродетели и сострадание к проклинавшему ее народу».
Между тем гроза вскоре стихла, и вечернее солнце ярким пламенем озарило медленно двигавшуюся повозку. На пути ее, на углу улицы St.Honore, уже несколько часов стоял в ожидании один из тех, на кого геройский образ Шарлотты Кордэ произвел неизгладимое впечатление. Это был депутата из города Майнца, Адам Люкс. Он прочел ответы Шарлотты Кордэ на суде, был ими поражен, и с тех пор образ ее ни на минуту не покидал его. Теперь он пришел взглянуть на нее и проводить до гроба. Вот как он передает свое впечатаете при виде Шарлотты Кордэ: «Прекрасные очи ее говорили о душе столь же нежной, сколь мужественной; очи чудные, способные растрогать скалы!.. Взор ангела, проникший в мое сердце и взволновавшим его неведомым дотоле чувством, которое изгладится лишь с последним моим вздохом». В продолжение двух часов, с той минуты, когда Шарлотта покинула тюрьму и до прибытия к эшафоту, она сохраняла ту же невыразимую кротость и твердость. На всем пути ее преследовала шиканье и свистки толпы, недостойной человеческого имени. Взгляд ее, сохранявший все то же выражение, пробегал эту толпу, как бы отыскивая человеческое существо. И вдруг, если верить преданию, судьба в тяжелую минуту послала ей поддержку: среди враждебной, злобной толпы она встретила устремленный на нее взор Адама Люкса, — взор полный глубокого сочувствия и благоговения; с этого мгновения она уже не чувствовала себя одинокой.
Было около 7 часов, когда повозка въехала на площадь Революции. При виде эшафота Шарлотта Кордэ слегка вздрогнула, но тотчас оправилась; и когда палач сделал движение, чтобы заслонить от нее гильотину, она сказала своим кротким голосом: «Оставьте, я имею право быть любопытной: я этого никогда не видала».
В современных органах прессы встречаются любопытные оценки поступка Шарлотты Кордэ. Так, в газете «Le Dix Decembre» читаем 5 марта: «Душе ее недостает страсти, как поступку ее недостает величия. Осмелюсь ли высказать всю мою мысль? Поэт жирондистов сравнивает Шарлотту Кордэ с Жанной д’Арк. Геройство одной, как преступление другой, на мой взгляд, имеет вполне естественную причину. Но кто признает ее в наш глупо спиритуалистический век?» И автор указывает на безбрачие, как на причину ненормального состояния, вызвавшего ненормальные поступки.
«Le National» от 25 марта пишет: «Главный недостаток пьесы: стремясь сохранить историческую достоверность, которой любовь не особенно бы повредила, поэт принес в жертву самый могущественный трагический элемент — двигатель, который с незапамятных времен оправдывает за самые крайние, отчаянные решения. Если бы Шарлотта действительно любила Барбару, если бы цель ее состояла в том, чтобы спасти его, заколов врага своего любовника, — интерес удвоился бы. Вместо того она старается закрыть свое сердце любви. Она отрицает ее, поэтому в драме так же, как в истории, мотивы, побудившие ее к убийству Марата, остаются неясными» [«Charlotte Corday et les Girondins», pas M.Charles Vatel, d 1-e].
Вот как современная газета, робкая и боязливая, как почти вот, органы печати в эпоху тирании, описывает казнь Шарлотты Кордэ: «Шарлотта Кордэ, обладавшая всеми дарами природы, подверглась участи преступников. Ее хладнокровие в последние минуты, быть может, еще более, чем преступление ее, увековечит ее имя в потомстве. Она сама положила голову под плаху. Кругом царило глубокое молчание. Палач, подняв отрубленную голову и показывая ее народу, ударил ее рукой. В ответ раздался почти единогласный ропота народа: „Закон наказует, но не мстит!“ Затем раздались клики: „Да здравствует нация, да здравствует республика!“ И все разошлись под впечатлением страшного преступления Шарлотты Кордэ, а также ее мужества и красоты» [Cronique de Paris. 19 julliet 1793. Шарлотта Кордэ была похоронена на кладбище Мадлэн. В 1815 г. останки ее были перенесены на кладбище Монпарнас. Лет тридцать спустя по смерти Шарлотты Кордэ, один ее почитатель, г. X., отправился в Канн, чтобы на месте собрать о ней сведения. Увы! За исключением знавшего ее старца-священника, память о ней угасла, и самое имя ее было предано забвению. Напрасно обращался путешественник ко всем встречным с просьбой указать дом, где жила Шарлотта Кордэ. «Дама эта неизвестна мне, — отвечали ему. — Обратитесь в почтовую контору». — "Равнодушие это, — пишет г. X., — раздирает мне душу. Люди террора были справедливее к этой женщине: они хотели разрушить ее дом, посыпать почву солью, и на пустом пространстве вбить столб с надписью: «здесь был дом Шарлотты Кордэ»].
V
правитьВ стихотворении немецкого поэта [Клопштока] в память Шарлотты Кордэ встречается диалог, отражающий взгляд автора на ее поступок. Место действия — на кладбище, где похоронена Шарлотта Кордэ. «Чья это могила?» — спрашивает поэт. «Могила Шарлотты Кордэ», — отвечает из недр ее замогильный голос. «Я сорву цветы, — говорит поэт, — и рассыплю их над ее прахом, — она умерла за отечество». — «Не надо цветов», — «Я возьму плакучую иву и посажу ее на ее могиле, — она умерла за отечество». — «Нет, не надо ни цветов, ни плакучей ивы… Но плачьте, плачьте кровавыми слезами, ибо она напрасно умерла за отечество…»
То же сознание понапрасну принесенной жертвы мы встречаем и у современников Шарлотты Кордэ, — как раз у тех, кого она мечтала спасти. Узнав об ее смерти, Верньо воскликнул в своей тюрьме: «Она нас убивает, но в то же время показывает нам, как надо умирать!» [Henri de Monteyeremas, «Charlotte Corday». Etude historique. 1862].
«Женщина изумительная, сообразовавшаяся лишь с своим мужеством, — говорит в своих мемуарах г-жа Ролан, — казнила апостола убийства и грабежа: она заслуживает восхищения всего мира. Но, не зная положения вещей, она плохо выбрала время и жертву… Смерть Марата лишь сослужила службу его последователям; они превратили своего названного пророка в мученика». На следующий день после убийства Марата Робеспьер сказал нескольким членам Конвента: «Марат наделал много глупостей, пора было ему умереть». [«Charlotte Corday et les Girondins», pas M.Charles Vatel, t.2]
«Поверьте, — говорил Бюзо, — убийство Марата послужило на пользу Робеспьера, Барэра, Дантона, освободившихся от соперника, если не опасного, то очень неприятного для их дикого честолюбия». — «Я утверждаю, — говорить в своих мемуарах Лувэ, — что никогда она (Шарлотта Кордэ) ни слова не сказала кому-либо из нас о своем намерении. И если б можно было советовать подобные поступки, неужели мы против Марата направили бы ее удары? Разве мы не знали, что, снедаемый страшной болезнью, он доживал в то время свои последние дни?..» Но, оплакивая напрасную жертву Шарлотты Кордэ, Лувэ в то же время преклоняется пред ее нравственной силой и, восхищаясь предсмертным письмом ее к Барбару, он восклицает: «О, мой дорогой Барбару! В судьбе твоей, столь завидной в ее целом, я всегда лишь тому завидовал, что имя твое связано с этим письмом… По крайней мере, на допросе она произнесла и мое имя. Итак, я получил награду… за все мои жертвы и огорчения… Да, что бы ни случилось, я получил свою награду. Шарлотта Кордэ назвала меня… я не умру!»
Итак, представителя Жиронды первые осудили геройски поступок Шарлотты Кордэ. Но, осудив его с политической точки зрения, они оценили руководившие им мотивы. Ни один не заподозрил их чистоту и бескорыстие; ни один не придал ее поступку личной окраски, связав убийство Марата с романическими побуждениями, — мести из-за любви к одной из жертв Марата; ни один не хотел допустить, чтобы тень пошлости легла на строго целомудренные, благородные черты Шарлотты Кордэ. Это бережное отношение к ее посмертной доброй славе особенно ярко выразилось, когда имя ее стало достоянием литературы. Промелькнув как метеор, на сцене истории, Шарлотта Кордэ не скоро исчезла из воспоминаний современников и потомства: образ ее невольно приковывал внимание тех и других. Поэты, беллетристы, историки — все, со смешанным чувством любопытства удивления и восторга, останавливали на ней более или мене внимательный взор. Особенно влекло к ней драматургов: стоический характер, геройский поступок, ранняя трагическая смерть — какой богатый материал для драмы. Одна из лучших пьес, героиней которых является Шарлотта Кордэ, написана г-жой Калэ: «Charlotte Corday, Tableau dramatiques».
Другая, лучшая из всех, трагедия, «Charlotte Corday, Tragedie en 5 actes», принадлежащая Франсуа Понсару, была впервые поставлена в Theatre de la Republique (Theatre Francais) 23 марта 1850 года. Литературный комитет сначала отнесся к ней неблагосклонно, — не потому, чтобы достоинства пьесы находили спорными, но ее сочли несвоевременной, опасной по политическим причинам, было высказано пожелание, чтобы автор выбрал более благоприятный момент… Сколько других ждали по десять лет и долее?.. Понсар не мог с этим согласиться и настаивал. Пьеса была принята большинством одного голоса, — так холодно, что это походило на отказ. Рашель, под влиянием этого ледяного приема, отказалась от (написанной для нее) роли Шарлотты Кордэ. Приступили к вторичному чтению. Вопрос был перенесен в ареопаг министров и, чтоб обезоружить цензуру, представлению пьесы придали характер литературного праздника. Многочисленное собрание из высших администраторов, представителей, членов Академии, было созвано у Барро, министра внутренних дел. Понсар прочел свою трагедию и получил одобрение аудитории. По свидетельству современного писателя, пьесу приґзнали произведением искусства и поэзии… По другому свидетельству, высказанное одобрение было гораздо менее лестно и искренно: пьеса якобы была спасена с политической точки зрения, лишь благодаря причиненной ею скуки. «Зачем толкуют о запрещении, — воскликнул будто бы один из высших судей Парижа, — ведь то, что скучно, никогда не бывает опасно!..»
Первое представление было объявлено на 23 марта 1850 года. Стечение публики было громадное… Власти приняли много предосторожностей и, если верить фельетонистам, при входе в Theatre Francais зрители могли думать, что они попади в префектуру полиции… Одна газета рассказывает даже, что три репортера была задержаны у входа. Три первых акта прошли с посредственным успехом; четвертый произвел громадное впечатление, так что Понсара сравнивали с Корнелем. Пятый акт прошел бледнее, и от всей пьесы осталось неопределенное впечатление [«Charlotte Corday et les Girondins», pas M.Charles Vatel, t.1].
И в течение с небольшим полувека появляются драмы, вращающиеся вокруг личности Шарлотты Кордэ [К числу замышлявших писать о ней драму принадлежит, между прочим, Шиллер] Вскоре после ее казни, один из тех, чье имя стояло в роковом списке жертв, решившем участь Марата, — первый задумал увековечить ее в драматическом произведении. Это был известный жирондист Салль. Во второй половине 1793 года он и его товарищи по изгнанию принуждены были долгое время скрываться от преследований своих политических врагов. Около месяца они прожили в окрестностях Сент-Эмильона, в мрачном подземелье, куда едва проникал воздух; затем на чердаке, в доме Гадэ-отца. В этих-то обстоятельствах и в этой мрачной обстановке Салль и написал большую — лучшую часть своей драмы. Мы не будем останавливаться на достоинствах и недостатках этого литературного произведения, мало выдающегося, хотя и блиставшего красивыми стихами; для нас интересно при этом лишь отношение к нему жирондистов. По сохранившимся данным, все товарищи Салля с глубоким вниманием отнеслись к его замыслу и обсуждали его в своем заточении так же свободно и всесторонне, как если б они собрались в салоне г-жи Ролан, — ревниво оберегая при этом свое представление о Шарлотте Кордэ. Вот как высказывается по этому поводу Барбару: «Меня трудно удовлетворить, — говорит он, обращаясь к Саллю, — потому что дело идет о Шарлотте Кордэ. Я бы хотел, чтобы, достав газету „Монитёр“, где точно воспроизведен ее допрос и письмо ее ко мне, ты не позабыл бы ни одной из тех черт, которые характеризуют ее великую душу. Падение наших преследователей не далеко, и пьеса может быть представлена на наших театрах. Сделай так, чтоб она была достойна наших учителей… Каждое слово, которое ты вкладываешь ей в уста, должно быть одинаково правдиво и достойно ее».
«Не надо умножать числа действующих лиц, — замечает Бюзо. — Интерес разделился бы; а в пьесе ничего не должно быть великого и прекрасного, кроме самой Шарлотты Кордэ. Особенно не надо любви в таком произведете. Любовь мелка, она отняла бы часть ее красот; неуместность ее бросается в глаза». Эти заметки, так же как многие другие в письмах и мемуарах свидетельствуют, как тонко поняли и оценили Шарлотту Кордэ лучшие представители Жиронды. И это весьма понятно: при общности нравственных стимулов они были созданы, чтобы понять друг друга. Не та ли же причина побудила и Шарлотту Кордэ связать свою судьбу с Жирондой? Это были родственные ей души, — мечтатели-идеалисты, которых принято называть «не от мира сего». Все они мыслью витали в древнем мире, мечтой — в далеком будущем. Все прошли через те же стадии духовной эволюции. В юности — увлечение древними республиками в изображении Плутарха и Тацита; в молодости — мечта о водворении на земле золотого века, — мечта, быстро сменившаяся горьким разочарованием в современном мире. Эти идеалисты с пылкой фантазией и пламенной душой менее всего чувствовали связь с окружающей их действительностью и менее всего созданы были для борьбы с нею. «Мы хотели, — говорит один из них, — чтобы восстание за свободу было величественно, как сама свобода, священно, как права, которые она должна была обеспечить, и достойно служить примером всем народам, которые, чтобы разить свои оковы, должны лишь показаться перед своими тиранами» [Memoires de Barbaroux]. Сталкиваясь с грубой реальностью, эти аристократы по духу испытывали чувство брезгливости и отвращения. И чувство это прежде всего проявлялось в отношении к народу, в котором они еще так недавно видели залог всех человеческих добродетелей, которому они стремились отдать всю свою жизнь.
И вот прошло несколько лет: поток исторических событий выбросил на арену революции дремавшие народные массы. «Народ» воплотился в конкретные образы: это были герои сентябрьских убийств, дикие орды, повиновавшиеся лишь голосу льстивших ему трибунов, чинившие варварский суд и расправу, требовавшие лишь «хлеба и зрелищ». Что было общего между этим современным народом с полудикими инстинктами, стихийно менявшим свои симпатии и ненависти, и тем античным миром, который в представлении жирондистов воплощался в героях Плутарха? И следствием примерки древних идеалов гражданской доблести к современному конкретному народу и его вожакам явилось горькое разочарование. «Немного, — говорила Шарлотта Кордэ, — найдете истинных патриотов, готовых умереть за отечество; почти все — эгоизм. Какой печальный народ для создания республики!» И в другом месте: «Вы знаете народ, его меняют в один день; от ненависти легко переходит он к любви». «Ясно, — писал Лувэ, — что всякая агрегация людей, которую такие безумцы, как я, высокопарно называют народом, — в действительности лишь глупое стадо, величайшее счастье которого в том чтобы ползать у ног повелителя. И не все ли равно, кто этот повелитель — Робеспьер, Марат или Нерон, Калигула или Шалье, Эбер или Питт, Картуш или Александр?»
Таким минорным аккордом заканчивается лебединая песнь этих великих мечтателей. Глубокого трагизма исполнен финальный акт их жизненной драмы. В изгнании, покинутые друзьями и народом, так недавно восторженно приветствовавшим их, преследуемые по пятам врагами, — они, как затравленные звери, отчаянно борются за право жизни: не ради себя, но ради истины и справедливости. Последние дни их жизни — медленная, мучительная агония: конечной ее развязкой является смерть.
Так кончила свою карьеру партия Жиронды. Насколько блестящ дебют ее, настолько печален финальный акт. Но, быть может, в этой развязке более величия, чем в торжестве их врагов. «От жирондистов, — говорит известный французский историк [Lanfrey Essaisur, „Les Revolution Francais“], — остались лишь проекты, великие мысли и прекрасные речи. Но горе поколениям, которые в наследии дедов и отцов воспринимают лишь материальные богатства и положительные результаты».