Марк Криницкий
правитьШанявцы
правитьПока они собираются (по вечерам) только в Миусском городском училище, наполняя его узенькие коридоры и классные комнаты с низенькими потолками. Миусское училище, это — кирпичное здание на площади, от которой оно берет свое название, неподалеку от того места, где возвышается и главное здание Народного Университета имени А. Л. Шанявского, большое, белое, издали похожее, благодаря колоннам, на древний храм. Кто помнит «Миусы», это забытое Богом и людьми место в Москве, лет десять тому назад, где и ходить-то по вечерам было страшно, тот не может не удивляться волшебной перемене площади, в особенности этим огромным зданиям, выросшим, а, отчасти, и растущим на ней со всех сторон. И, как нарочно, это дикое место город выбрал для ряда просветительных учреждений, обслуживающих широкие народные массы. Не думаю, чтобы это было случайно. В этом какая- то идея, и недаром Миусскому городскому училищу присвоено наименование училища Императора Александра II. К сожалению, в техническом отношении оно бесконечно уступает главному зданию народного университета.
Правда, здесь еще не самый университет, а лишь его преддверие, вечерние научно-популярные курсы. Собственно, университетская наука функционирует в главном здании, и поэтому туда в день открытия занятий явится более, так сказать, аристократическая публика, аристократическая не по костюму, впрочем, а по своей предварительной учебной подготовке. Туда потянется и студент Императорского университета — слушать тех профессоров, которым пришлось «по независящим обстоятельствам» оставить казенный университет, чтобы утвердить свою кафедру в народном. В казенном такой студент числится и получает бумажку, а знания предпочитает получать здесь. Тут еще бьется живой и подлинный пульс настоящей академической науки, не взятой на цугундер административною рукою, и сюда сходятся и здесь завязываются вновь порванные нити выдержанных университетских традиций доброго старого времени. Спасибо Шанявскому.
Публика «научно-популярного отделения», где хожу сейчас я, конечно, по своему образовательному составу совсем иная. Правда, мелькают две-три студенческие тужурки (и то «технические», с надплечниками): может быть, они пришли помогать в качестве лаборантов при опытах, а, быть-может, и просто так, с товарищем или «проводить барышню», посещающую тут лекции. Впрочем, кажется, вернее последнее.
Несколько в стороне держится и небольшая группа гимназисток в серой форме дополнительного класса («педагогички»): эти, кажется, пришли послушать своего любимого преподавателя, читающего здесь лекции по литературе. они уселись сбоку, в ряд, все на виду и смотрят на него обожающими глазами.
Остальная масса (и она здесь преобладает), по-видимому, не имеет никакого отношения к привилегированным представителям школьной науки. Это — все «просто ищущие знания».
Боже мой, как трудно уловить общую физиономию или тип этого «ищущего знания человека — вообще»! У нас в России, где для всего придумана форма, глаз наблюдателя настолько «развратился», что непременно по внешним признакам хочет отличить служителя идеи, поклонника умственных интересов ото всякого иного, "обыкновенного^ человека. И если на этом служителе идеи не имеется ясных пуговиц и форменного околыша, то он ищет, по крайней мере, длинных волос, синих очков, традиционного клетчатого пледа и суковатой палки.
А сюда набился (и в таком обильном количестве, что лампы тухнут от человеческого дыхания) именно этот «обыкновенный человек», без профессионально умного лица, но зато с очень хорошим и подлинным «человеческим» лицом.
Лекция о законах мертвой природы. В обыкновенном классном помещении, с малюсенькими, детскими партами посредине и дюжиной буковых стульчиков и деревянных табуреток по бокам, густо, нажимая друг на друга, разместилась самая разношерстная публика. Конечно, на детских партах неудобно, но и тут захватили места только «счастливцы». Остальным предоставляется жаться у стен.
— У нас, во Франции, это было бы немыслимо, — возмущенным шепотом, с сильным иностранным акцентом, жалуется черноглазая дама средних лет: — В России совсем не дорожат временем: чтобы захватить место, надо всюду приходите за полчаса и за час!
Но меня, в особенности, занимает почтенная дама лет под пятьдесят, типичная московская мамаша, которую обычно можно встретить по утрам с корзинкою для провизии на локте. Она слушает с несколько застенчивым любопытством, но в глазах — абсолютное внимание. В руках записная книжечка и карандашик.
— Чем можно доказать всемирное тяготение? — спрашивает худощавый и подвижный черноволосый лектор.
На двух длинных, составленных вместе, столиках у него импровизированная лаборатория со множеством колбочек и разного вида скляночек. Горит, вспыхивая, спирт. Лектор берет в руки и высоко поднимает обыкновенные пружинные весы, которыми опытные хозяйки любят проверять торговку. Оказывается, что именно этим незамысловатым прибором легче всего доказать великий закон всемирного тяготения.
И «мамаша» старательно заносит это обстоятельство в свою клеенчатую записную книжечку.
Тут же — господин в очках, пожилой, в светлой пиджачной паре, с массивной цепочкой «на обе стороны», с виду похожий на доктора. Он без книжечки, но слушает с тем же вниманием, прислонившись одним плечом к стене и солидно засунув правую руку в карман брюк. Но когда лектор переходит к сложному опыту, долженствующему доказать закон сохранения вещества, при чем водружает перед зрителями колеблющиеся весы с двумя чашками, из которых на одной помещается стакан с водою, а на другой стеариновый огарок под закоптелым ламповым стеклом, лицо «доктора» совсем несолидно оживляется. Он вытягивает шею, поправляет очки, дышит неровно и, моргая глазами, всецело уходит в интересный опыт, при чем не на шутку огорчается, когда стеариновый огарок сначала упорно отказывается гореть в густо насыщенной дыханием атмосфере низкого классного помещения, а потом, скупо загоревшись, колеблется пламенем во все стороны и оплывает, что, вместе взятое, мешает опыту. Огорчен происходящим, по-видимому, и сам лектор, но огорчение у него, очевидно, застарелое, потому что обстановка для тонко поставленных физических опытов здесь далеко не подходящая.
— Ничего! — пытается он, впрочем, утешить свою аудиторию — Вот скоро нам проведут электричество, тогда этот опыт будет удаваться, а сейчас, видите, что делается.
Он показывает на ряд керосиновых ламп на потолке, которые, мигая тусклым неполным, удушливым пламенем, напоминают освещение в дешевых провинциальных банях. Спертая, влажная от дыхания атмосфера выгодно дополняет остальное впечатление.
Но лектору охотно верят и так, "в кредит «. Впрочем, есть и» сомневающиеся " тем более, что лектор беспрестанно настаивает на контроле. Он рассыпает по передним рядам всякие бутылочки и баночки. Грандиозная барышня, в не совсем складно сшитой кофточке, хотя и с большим декольте и с открытыми до локтей большими красными руками, привыкшими, по-видимому, не к очень «интеллигентной работе», крайне заинтересовалась заявлением лектора, что он к холодной серной кислоте подольет холодной же «самой обыкновенной воды», «из- под крана», и кислота нагреется, так что стеклянную колбочку даже нельзя будет взять в руки. Несмело и вместе кокетливо она прикасается верхнею частью кисти руки к донышку колбочки, но тотчас же ее отдергивает, и в ее круглых выпуклых глазах отражается полное удовольствие. Вокруг смеются.
За кислотою следует негашеная известка, которая кипит и бурлит в стакане тоже холодной воды, так что ее насилу унимают большим кувшином холодной воды, к полному удовольствию слушателей, уясняющих себе на таком простом примере, что известка служит не только для постройки домов, но и для доказательства закона сохранения энергии.
А эти несколько дюжих парней в коротких пиджаках и рубахах-косоворотках. Кто они? Определить крайне трудно и именно потому, что они сидят здесь, а не в пивной или не разговаривают мирно где-нибудь у забора в глухом переулке. Но вид недоверчиво и наискось смотрящих из-под насупленных бровей глаз досужему физиономисту- наблюдателю должен был бы рассказать скорее о «страницах злобы и порока», а никак не о желании приобщиться к миру знания. Затылки у них подстрижены в скобку и шеи докрасна выскоблены. Однако, и их необщительные лица расплываются в младенчески довольную улыбку, когда лектор юмористически объясняет устройство каких-то усовершенствованных банок-консервов, в которых при помощи той же негашеной извести можно сварить самые обыкновенные щи.
— Вы видите, я вас не обманул, — говорит лектор, неожиданно беря самый серьезный тон, и он начинает говорить о вечности материи и энергии, и вдруг останавливается, как будто нелогично, перед вопросом о человеческом разуме. Как истый материалист, он высказывает предположение, что разум, вероятно, является произведением, своего рода игрою, тех же стихийных начал, но тут же виноватым голосом считает себя «вынужденным признаться», что это во всяком случае «очень сложная сила». Люблю я этих милых непоследовательных лекторов-материалистов и именно за эту самую их непоследовательность.
В то же время он пишет быстро на доске мелом имена Ньютона, Лавуазье, Роберта Майера, и руки, давненько не бравшие карандаша или бравшие его для иных целей, старательно зацарапывают эти имена в свои тетрадки и книжечки.
И я чувствую, что я прослушал эту лекцию об элементах физики с таким душевным подъемом, с каким уже давно не слушал лекций вообще. Вероятно, это оттого, что в этой пестрой аудитории мысль движется, так сказать (извиняюсь за вульгарное выражение), своим собственным аппетитом, рождаясь из глубокого влечения к знанию, свойственного человеку-вообще и составляющего, вероятно, главную особенность человеческой природы. И мне понятно, что обличье разума и мысли и есть простое обличье человека-вообще, вот этого человека в косоворотке и девушки с наивно-выпуклыми глазами и красными грубыми руками.
— К чему же стремится человек? — задает экспансивный и черненький лектор вопрос своей аудитории. И тут же отвечает ни много, ни мало:
— К господству над миром!
И здесь, в этой низенькой аудитории, под тускло горящими керосиновыми лампами, я готов этому поверить, и так же готовы верить и все остальные. Да с особенным чувством, видимо, верит и сам лектор.
В соседнем проходном зале идет литературная лекция. Тут народу еще больше. Слышны родные имена: Пушкин, Гоголь, Толстой. Лектор стремится раскрыть глубоко трагическое значение творчества Гоголя в русской литературе. И снова я слышу слова о смысле жизни, о человеке и его роли, о Боге. Но и здесь то же напряженное внимание, едва ли даже не большее, несмотря на переполнение зала.
И опять та же полная неуловимость общей физиономии внимающей толпы. Правда, все-таки возможны в этой области некоторые обобщения: во-первых, наибольший процент падает все-таки на молодежь; далее, кидается в глаза особенная, серьезная, молчаливая настроенность собравшихся. Даже во время перерывов не слышно громкого смеха, оживленных разговоров, вольных, широких жестов. Стоят, обмениваются короткими репликами. Главная тема: кто где живет и с кем пришел, а также когда кончатся занятия?
В коридоре, у раковины водопровода с двумя беленькими кружечками, длинная очередь.
— Водопой! — острят по этому случаю друг над другом.
— Все ведь это служащие, — поясняет мне дама, наведывающая записью поступающих: — приходят к нам прямо с работы, не пивши, не евши. Пить и есть будут у себя дома, в одиннадцатом часу, а многие в шесть, семь утра уже принуждены уходить опять на работу.
— А какой у вас главный контингент слушателей?
Она пожимает плечами.
— Разве можно дать на это определенный ответ? Скажите лучше мне, кого у нас нет? Приказчики, гимназисты, учителя и учительницы, чиновники, портнихи… Все, кому хочется что-нибудь знать.
По окончании лекции я выхожу вместе с молодым человеком, робко оглядывающимся по сторонам.
— Вы здесь в первый раз? — спрашиваю.
— Я? Так точно, в первый.
Останавливается и неуверенно смотрит, нужно или нет опустить руки по швам.
— А вы издалека?
— Порядочно. С Ходынскаго поля, под Всехсвятским, я.
— Вы, что же, живете там или служите?
— При аптеке служу.
— Аптекарским учеником?
— Нет, я так… просто аптекарский служитель.
— Небось, темно там сейчас шагать?
— Ничего. Где есть фонари, а то и так наискосок, полем. Оно ближе. По звездам. Прощенья просим.
Он поворачивает из ворот направо, я — налево. Холодная сегодня ночь. Миусская площадь, в настоящее время с одного боку вся развороченная (прокладывают или ремонтируют какие-то трубы), в этот поздний час мертвенно-пустынная, частью вся еще в заборах (идут новые постройки), утопает в полумраке.
Я иду, полный светлых, наивно-приподнимающих мою душу впечатлений, и шаги мои отчетливо раздаются в тишине по асфальту. И, придя домой, я думаю о моем мимолетном знакомце, аптекарском служителе, который шагает теперь « целиком», в открытом поле без фонарей, "по звездам
И так будет шагать весь академический сезон. И это уже не только «по звездам», но и подлинно «к звездам».
Источник текста: Криницкий, Марк. Припадок [и др. рассказы] — Москва: Современные проблемы, 1916, 260 с. 18 см. (Библиотека русских писателей).