Шалость (Плещеев)/ОЗ 1848 (ДО)

Шалость : Очерки вседневной жизни
авторъ Алексей Николаевич Плещеев

Опубл.: 1848. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Отечественныя записки», 1848, томъ LXI, № 11, с. 149—198.

ШАЛОСТЬ.

Очерки вседневной жизни.

I.

Братъ и Сестра. (Въ родѣ пролога.)

J'ai passe ma vie à tacher de vivre et finalement à voir qu'il faut mourir....
Alfred Musset.

Прошедшей весной, въ одной изъ самыхъ пустынныхъ петербургскихъ улицъ, на одной изъ самыхъ недосягаемыхъ петербургскихъ вершинъ — не то въ пятомъ, не то въ шестомъ этажѣ — нанимали небольшую комнатку, съ окнами на дворъ, и раздѣленную деревянной перегородкой на двѣ равныя части, братъ и сестра. Брата звали Иванъ Петровичъ, сестру Пелагея Петровна, или иначе Паша. Оба были очень-молоды, оба жили своими трудами. Ивану Петровичу только-что стукнуло двадцать-два года, Пашѣ еще не было восьмнадцати лѣтъ. Мирно и тихо текло ихъ существованіе. Иванъ Петровичъ служилъ чѣмъ-то въ родѣ канцеляриста, каждое утро отправлялся въ должность и возвращался-къ обѣду. Въ досужее время, чтобъ потѣшить Пашу, садился онъ играть съ ней въ карты или въ домино, вырѣзанное имъ самимъ изъ бумажекъ; иногда читалъ ей вслухъ какой-нибудь русскій романъ, но чаще всего переписывалъ что-нибудь, желая заработать себѣ лишнюю копейку. Случалось, что цѣлыя ночи просиживалъ онъ за перепиской, напившись сначала крѣпкаго-крѣпкаго кофе, чтобъ не задремать надъ дѣломъ. Нужда заставляла его такъ усердно работать; жалованье получалъ онъ не Богъ-вѣсть какое: оно только для формы, на нѣсколько минутъ, появлялось въ рукахъ Ивана Петровича и тотчасъ же переходило въ руки хозяина, у котораго онъ нанималъ квартиру — нужно же было чѣмъ нибудь жить. Правда, сестра трудилась тоже не меньше его: она дѣлала цвѣты, шила бѣлье, платья, и дажсе нерѣдко помогала брату переписывать, имѣя довольно-красивый и четкій почеркъ. Но все-таки и эти обоюдныя усилія бѣдныхъ тружениковъ едва доставляли имъ необходимое; объ удовольствіяхъ нечего было и думать. Ничего лишняго (какъ выражаются счастливцы міра сего, привыкшіе только у другихъ находить лишнее) не допускали они въ своемъ хозяйствѣ. Но за отсутствіемъ роскоши, они любили опрятность.

Нельзя было довольно налюбоваться на ихъ маленькую комнатку: такъ все въ ней было чисто, такъ все стояло у мѣста. Ни въ чемъ не проглядывало равнодушія, нерадѣнія; присутствіе женщины освятило этотъ пріютъ и придало ему особенную прелесть. Во всемъ видна была любящая рука, все носило на себѣ печать сердца… Цвѣты, стоявшіе на окнѣ, никогда не оставались не политыми, никогда не засыхали отъ солнца. Бездѣлушки, украшавшія письменный столъ Ивана Петровича, какъ, на-примѣръ, преспапье, футляръ для перьевъ, вышитые бисеромъ по канвовой бумагѣ, и подаренные Пашей, брату въ день его именинъ, были разставлены въ такомъ порядкѣ; бѣлье на постели, салфетки, — все это, хотя и не отличалось чрезмѣрной тонкостью, но въ бѣлизнѣ могло поспорить съ снѣгомъ. Паша была удивительная хозяйка, и дѣятельность ея изумляла брата: «Когда это ты, мой жучокъ (онъ называлъ Пашу жучкомъ, потому-что у ней были густые-черные волосы и черные глазки), успѣваешь все дѣлать?» говаривалъ иногда Иванъ Петровичъ: «не успѣешь оглянуться — и комната прибрана, и работа впередъ подвинулась… Ахъ ты моя дорогая!» и онъ обнималъ ея стройную талію и крѣпко цаловалъ ея смугленькую щечку. Иванъ Петровичъ, какъ говорится, души не слышалъ въ сестрѣ. Онъ любилъ ее горячо, безпредѣльно. Это была его единственная привязанность. Уже три года, какъ они жили одни, лишившись отца. (Мать ихъ умерла нѣсколько дней послѣ рожденія Паши, и они едва ее помнили.) Честный старикъ оставилъ дѣтей ни съ чѣмъ. Пока онъ былъ живъ, Паша, рѣзвая дѣвочка въ панталончикахъ и коротенькомъ платьицѣ, бѣгала учиться въ какую-то школу, но когда его не стало, должно было проститься съ ученьемъ; потому-что не чѣмъ было платить за него. У Ивана Петровича тогда еще не было мѣста, и онъ, бѣдный, бился какъ рыба объ ледъ, не зная какъ извернуться. Онъ только-что вышелъ тогда изъ гимназіи. Ему бы и самому хотѣлось еще поучиться, хотѣлось бы послушать университетскіе куреы, да объ этомъ напрасно было и думать. Нужно было поскорѣе предаться практической жизни, съискать мѣсто съ-порядочнымъ жалованьемъ, которое бы дало бѣдному молодому человѣку возможность прокормить и себя и сестру и окончить ея незатѣйливое воспитаnie. Въ себѣ же самомъ должно было подавить всякую жажду знанія и всякія прихотливыя требованія ума и сердца. И вотъ онъ покорился своей участи, съискалъ себѣ кое-какъ насущный хлѣбъ, переселился въ шестой этажъ, и сталъ поживать жизнью труженика, довольный сосѣдствомъ своимъ съ небесами. Сестренка опять начала бѣгать въ школу. Отпуская ее туда каждое утро, Иванъ Петровичъ прежде самъ спрашивалъ, у ней урокъ, и отечески журилъ ее, если она плохо его заучивала. Наконецъ, пришло время бросить панталончики, надѣть юбку подлиннѣе и прекратить бѣготню въ школу. Паша умѣла читать и писать, понимала немножко, что говорили при ней по-французски и по-нѣмецки, хотя сама не объяснялась ни на одномъ изъ этихъ языковъ, знала правила орѳографіи и всѣ столицы европейскихъ государствъ, выучила наизусть катихизисъ, и даже нѣсколько страничекъ изъ краткаго руководства Кайданова — кажется, до того мѣста, гдѣ говорится, что развращеніе нравовъ было главною причиною паденія персидской монархіи. Словомъ, образованіе было кончено; не доставало только умѣнья пробрянчать на фортепьянахъ какую-нибудь польку, да сдѣлать туръ вальса, чтобъ стать по интеллектуальному и нравственному развитію наряду съ любой петербургской барышней; но оба эти искусства Паша считала для себя лишними, ибо предвидѣла, какой образъ жизни ей прійдется вести.

Пора была помогать брату въ работѣ. Паша душевно радовалась, что ей можно будетъ наконецъ чаще видѣть брата, чаще говорить съ нимъ, что онъ уже перестанетъ смотрѣть на нее, какъ на ребёнка, что она сдѣлается его другомъ, имѣющимъ право раздѣлять его радости и огорченія. Характеръ дѣвочки былъ самый кроткій, уживчивый. Много прямаго, здраваго смысла, еще болѣе любви въ сердцѣ, безропотная покорность своей участи и совершенное невѣдѣніе всего, что не относилось къ ея сферѣ — вотъ вамъ Паша. Иванъ Петровичъ, хотя былъ также очень-добръ, но лишенія, необезпеченность, безпрестанныя заботы о будущемъ и особенно о сестриномъ будущемъ значительно испортили его характеръ: утратилась его прежняя искренняя веселость, которою, бывало, всегда такъ любовался отецъ его; исчезло наивное добродушіе, дышавшее когда-то во всѣхъ рѣчахъ его; онъ сдѣлался раздражителенъ, жолченъ. По цѣлымъ часамъ; задумчивый, ходилъ онъ молча, изъ угла въ уголъ и на всѣ вопросы сестры отвѣчалъ отрывистыми, едва-внятными восклицаніями. Бѣдная Паша, думая, что она чѣмъ-нибудь разсердила брата, или что онъ потерпѣлъ непріятность по службѣ, становилась такъ же грустна и даже нерѣдко плакала, уходя къ себѣ за перегородку. Но что всего болѣе огорчало Пашу — это болѣзнь Ивана Петровича. Какъ ни старался онъ скрыть отъ сестры свое положеніе, но она ясно видѣла, что оно съ каждымъ днемъ становилось все хуже и хуже. Частная работа, ночныя бдѣнія, такъ изнурили Ивана Петровича, что кто видѣлъ его за два года передъ тѣмъ, не могъ узнать его. Онъ сталъ блѣденъ, или, лучше, желтъ, какъ восковая свѣча. Спина его сгорбилась. Изъ свѣжаго, стройнаго юноши онъ превратился въ сутуловатаго, неповоротливаго старика. Одышка безпрестанно мучила его, мѣшала ему говорить… онъ часто жаловался на боль въ боку. Докторъ изъ департамента, съ которымъ онъ какъ-то вздумалъ посовѣтоваться, отвѣчалъ ему, что онъ долженъ хоть годъ пожить на свободѣ, въ хорошемъ и тепломъ климатѣ, ничего не дѣлая, ни о чемъ не заботясь. Такой совѣтъ былъ для Ивана Петровича равносиленъ смертному приговору. «Если только это можетъ спасти меня» сказалъ онъ себѣ, уходя отъ доктора: «то, значитъ, нѣтъ для меня спасенія! Мнѣ ѣхать на югъ… въ хорошій климатъ? мнѣ, существующему день-за-день?.. Нѣтъ! видно плохо занемогать недостаточному человѣку!».

Но мысль о сестрѣ преимущественно терзала Ивана Петровича., Паша оставалась безъ него круглой сиротой и почти нищей. Правда, былъ у него на примѣтъ одинъ пріятель, карлъ Ивановичъ Кунцъ, или просто Карлуша, какъ онъ называлъ его въ дружеской бесѣдѣ, который сильно приволакивался за молодой дѣвушкой и даже нѣсколько разъ намекалъ Ивану Петровичу, «что онъ почелъ бы за счастіе быть мужемъ его сестры, если только ей не противно имѣть такого мужа»; но и тутъ встрѣчались различныя затрудненія… Карлуша былъ добрый и честный малый, читавшій чувствительные романы Коцебу и занимавшійся химіей. На него можно бы положиться — онъ не сдѣлалъ бы Пашу несчастливой; да вотъ бѣда: онъ былъ такой же горемыка, какъ и они; и всѣ надежды свои возлагалъ на мѣсто лаборанта при одномъ провинціальномъ русскомъ университетѣ, улыбавшееся ему въ отдаленномъ туманѣ съ незапамятныхъ поръ. До полученія же этого мѣста, обѣщаннаго ему, впрочемъ, навѣрное, онъ рѣшительно не могъ жениться. А какъ знать — не охладѣетъ ли любовь его къ Пашѣ, пока онъ будетъ ждать своего лаборантства?.. Бѣдная, бѣдная Паша!.. произносилъ разстроенный Иванъ Петровичъ, кивая головой: — какая участь постигнетъ тебя, когда я не буду съ тобой… Вѣчная нужда, холодъ, голодъ, можетъ-быть, оскорбленія… И устоишь ли ты, слабое, беззащитное созданіе противу всего этого?.. Горько мнѣ вздумать о твоемъ будущемъ!..

И грудь его подымалась, и слезы медленно катились по исхудалому лицу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Какъ ни огорчало, какъ ни тревожило Пашу постоянное нездоровье брата, однакоже она далека была отъ мысли, что ей нужно будетъ скоро разстаться съ нимъ навсегда. Бѣдняжка не предвидѣла тучи, сбиравшейся надъ ея головой. Если, иногда, будущее одиночество, которое она считала еще отдаленнымъ, и ужасало ее, то она старалась отогнать отъ себя печальныя грезы и устремляла всю заботливость свою на брата. Угождать ему, предупреждать его малѣйшія желанія и даже капризы, не допускать его до гнѣва, и безпрестанными уступками и угожденіями отнимать пищу у его раздражительности — вотъ что стало на первомъ планѣ ея существованія, сдѣлалось главною ея цѣлью. Эта нѣжная внимательность, признакъ души глубоко любящей, еще болѣе растравляла горе Ивана Петровича.

— Лучше бы ты любила меня поменьше, думалъ онъ: — тебѣ было бы легче понесть разлуку со мной. Я знаю, тебѣ нужно кого-нибудь любить: твое мягкое; нѣжное сердце не проживетъ безъ любви, какъ цвѣтокъ безъ благотворнаго солнечнаго луча… на кого же перенесешь ты любовь, когда меня не будетъ? можетъ-быть, на существо, недостойное тебя, которому не оцѣнить твоей привязанности. Ты слишкомъ-мало знаешь людей, слишкомъ проста сердцемъ, и готова будешь повѣрить всякому, кто притворится влюбленнымъ въ тебя. Ахъ! хоть бы этотъ Карлуша!

Карлуша посѣщалъ ихъ очень-часто, почти каждый день. Онъ былъ очень-застѣнчивъ, очень-робокъ, и потому почти-всегда молчалъ, особенно въ присутствіи Паши; когда она подтрунивала надъ его серьёзнымъ видомъ, шалила съ нимъ, онъ самодовольно улыбался, но рѣдко отвѣчалъ что-нибудь. Когда они, бывало, засядутъ вечеромъ играть всѣ трое въ мельники или въ свои козыри, бѣдный Карлуша оказывался такимъ разсѣяннымъ, что проигрывалъ рѣшительно каждый разъ, что доставляло Пашѣ неисчерпаемое удовольствіе. Она заливалась хохотомъ, когда онъ флегматически произносилъ, тасуя колоду: «нохъ эйвъ малъ!» и потомъ принимался сдавать. Иванъ Петровичъ даже подозрѣвалъ, что онъ проигрываетъ намѣренно, желая сдѣлать этимъ удовольствіе Пашѣ и имѣть предлогъ принесть на другой день ей лишній фунтъ конфектъ. Словомъ, по всѣмъ движеніямъ и поступкамъ Кунца положительно можно было заключить, что онъ влюбленъ въ Пашу по уши; но любила ли она его — вотъ что желалъ бы узнать Иванъ Петровичъ и чего никакъ не могъ добиться. Нѣсколько разъ пытался онъ навести на эту тэму разговоръ съ сестрой; но всегда попытки его оставались безуспѣшными: или самъ Карлуша своимъ приходомъ прерывалъ разговоръ, или Паша отвлекала его на другое.

— А что, жучокъ, сказалъ однажды Иванъ Петровичъ сестрѣ, посадивъ ее къ себѣ на колѣни, между-тѣмъ, какъ она обвила правой рукой своей его шею: — хотѣла бы ты замужъ?

— Нѣтъ. Зачѣмъ мнѣ замужъ? Былъ бы ты со мной, Ваня.

— Ахъ ты, жучокъ, жучокъ! да вѣдь не вѣкъ же съ братомъ жить… вѣдь старой дѣвкой нехорошо оставаться.

— Полно, Ваня, я не хочу думать о старости, не напоминай мнѣ, не могу вздумать, что на лицѣ у меня будутъ морщины… Фи! Я желала бы умереть молодой, Ваня!

— Вотъ что сказала! Глупенькая! И Иванъ Петровичъ тихонько ущипнулъ ее за щеку: — не бойся, еще тебѣ долго до старости. Вотъ я, такъ ужь похилѣлъ прежде времени… Ну, а если я умру, жучокъ, какъ же ты будешь одна?

Паша, вмѣсто отвѣта, прижала голову брата къ груди своей и крвико поцаловала его въ лобъ. Двѣ слезинки показались въ уголкахъ ея глазъ. Иванъ Петровичъ отвѣчалъ на это поцалуемъ еще сильнѣйшимъ и продолжалъ:

— Нѣтъ, въ-самомъ-дѣлѣ, жучокъ, выйди замужъ, мнѣ хочется посмотрѣть, какъ ты будешь хозяйничать у себя дома… Вѣдь ты «мала птичка да ноготокъ востёръ»; я думаю, мужъ у тебя будетъ по стрункѣ ходить. Всѣ вы дѣвочки скрытничаете до свадьбы…

— Ты вѣдь видишь, какъ я здѣсь хозяйничаю; довольно съ тебя!

— Здѣсь все не то; здѣсь я мѣшаю.

— О-о! много ты смыслишь въ хозяйствѣ! Вотъ тебя такъ жена приструнитъ… помяни мое слово! сказала Паша смѣясь.

— Едва-ли! отвѣчалъ Иванъ Петровичъ съ грустной улыбкой: — потому-что мнѣ не жениться, жучокъ!

Но, видя, что онъ снова опечалилъ Пашу, Иванъ Петровичъ тотчасъ же поправилъ, сирю неосторожность и прибавилъ шутливымъ тономъ:

— Ну, какой я мужъ! Я только и гожусь въ няньки къ племянничкамъ. Будутъ у меня племянники, жучокъ? а? какъ ты думаешь..

— Да что ты наладилъ ныньче все одно да одно, Ваня? Я на тебя разсержусь.

И она хотѣла сойдти съ колѣнъ его, но онъ удержалъ ее за руку, которая обвивала его шею.

— Ну, полно, полно! О чемъ же ты хочешь говорить со мною?

— Разскажи, что ты прочёлъ вчера въ книжкѣ.

— Нѣтъ, не хочу — длинная, да и плачевная такая исторія, Богъ съ ней! и безъ того много скуки въ жизни, что разсказывать! Не съигратъ ли вамъ развѣ въ домино? Жаль, нѣтъ Карлуши.

Онъ выпустилъ ея руку.

— Не правда ли, вѣдь жаль? прибавилъ онъ черезъ нѣсколько секундъ, раскладывая домино и смотря ей въ глаза.

— Да! онъ бы опять проигралъ фунтъ копфетъ.

— Только потому-то и жалъ, что объиграть можно? Экій же ты злой жучокъ!

Паша засмѣялась.

— Ой, притворяешься, хохотунья!

— Какъ притворяюсь?

— Да такъ… Ужь ты не финти — все знаю!..

Онъ погрозилъ ей пальцемъ.

— А я такъ ничего, — ей-Богу!

— А зачѣмъ покраснѣла?

Паша быстро посмотрѣлась въ зеркало, висѣвшее надъстоломъ.

— И не думала.

— Да ужь нечего! А вотъ и Карлуша, тутъ какъ тутъ… Ну, будь ты судьей, Карлуша, произнесъ Иванъ Петровичъ, обратясь къ вошедшему Кунцу. — Вѣдь жучокъ покраснѣла? Посмотри ей въ лицо?

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! кричала Паша.

Кунцъ былъ такъ озадаченъ этимъ неожиданнымъ привѣтствіемъ, что не находилъ отвѣта и, по своему обыкновенію, только улыбнулся.

— А знаешь, отъ-чего?..

— Отъ-чего? спросилъ нѣмецъ..

— Я пристыдилъ. Заставилъ признаться, что ей безъ тебя скучно.

Кунцъ въ свою очередь покраснѣлъ до зрачковъ.

— Ну, и ты тоже!

Кунцъ не зналъ, что дѣлать, и только поправлялъ огромный узелъ своего пестраго галстуха. Фигура его была очень-смѣшна въ эту минуту. Худощавый, вытянутый, съ рыжеватыми волосами, онъ походилъ скорѣе на какого-нибудь неподвижнаго Джемса или Джона, нежели на нѣмца. Чтобъ вывести его изъ затрудненія, Иванъ Петровичъ предложилъ ему играть въ домино.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Паша знала Кунца за весьма-хорошаго человѣка, честныхъ правилъ и добраго сердца. Притомъ, онъ былъ другомъ брата ея, которому не разъ оказывалъ значительныя услуги; этого было уже для нея довольно, чтобъ полюбить Карлушу. Она подозрѣвала, что онъ къ ней не совсѣмъ равнодушенъ, видѣла, что онъ и не лѣзетъ изъ кожи, чтобъ угодить ей, и принимала всегда углу. ги его весьма-благосклонно, обходилась съ нимъ ласково и привѣтливо, и вообще старалась показать, что уважаетъ его и цѣнитъ его расположеніе. Но ничего и похожаго на страсть не ощущала она. Страсть была еще чужда этому дѣвственному сердцу, и, можетъ-быть, никогда не суждено ему было узнать ее, какъ и многимъ другимъ сердцамъ, заброшеннымъ всемогущимъ, классическимъ фатумомъ въ сферу не совсѣмъ-то благопріятную для сильныхъ, тревожныхъ, чувствованій. Выйдти замужъ за честнаго, смирнаго и достаточнаго человѣка, няньчиться съ дѣтьми, смотрѣть за хозяйствомъ — вотъ обыкновенный идеалъ дѣвушки, взросшей въ бѣдности. Горе той, которой стремленія перешагнутъ за предѣлы этого идеала! Вмѣсто спокойнаго, невозмутимаго существованія — предстоитъ ей долгая, упорная борьба съ обстоятельствами, и слабое созданіе или погибнетъ подъ гнетомъ ихъ, или, терзаемое отчаяніемъ, будетъ искать. забвенія въ опьяняющемъ, разрушительномъ вихрѣ порока. Паша инстинктивно понимала все это и разсудила, что желать мужа лучше Карлуши было бы слишкомъ-прихотливо, что онъ вполнѣ достоинъ ея уваженія, и что если она не можетъ найдти въ немъ любовника, то, по-крайней-мѣрѣ, найдетъ покровителя, друга, брата. Притомъ же, когда, получивъ обѣщанное ему мѣсто, онъ уѣдетъ съ женой въ провинцію, жизнь ихъ тамъ будетъ обезпечена отъ всякихъ матеріальныхъ лишеній — а это также немаловажная вещь! Послѣ такихъ соображеній, дѣвушка положила, въ случаѣ объясненія со стороны Кунца, высказать ему откровенно свой образъ мыслей на этотъ счетъ, и буде онъ окажется довольнымъ, дать ему свое согласіе. Однакожъ, ей очень хотѣлось, чтобъ Кунцу подольше не выходило мѣсто: такъ тяжела была для нея мысль о разлукѣ съ братомъ; но, съ другой стороны, зная, что согласіе ея на этотъ бракъ должно принести большое удовольствіе Ивану Петровичу, неперестававшему заботиться о ея будущности, она въ тоже время желала, чтобъ Кунцъ сдѣлалъ наконецъ формальное предложеніе. Но для кандидата въ лаборанты объясненіе было труднѣе всѣхъ его химическихъ опытовъ. Нѣсколько разъ готово оно было сорваться у него съ языка, но какая-то невѣдомая сила сковывала Кунцу уста, и онъ отлагалъ свой подвигъ до другаго дня. Всѣ романы Коцебу перечелъ онъ отъ доски до доски, стараясь найдти въ нихъ какую-нибудь сцену, аналогическую съ той, которая ему предстояла, чтобъ заучить наизусть хоть двѣ или три торжественныя фразы. И нѣсколько фразъ были дѣйствительно имъ заучены; оставалось спустить ихъ, въ минуту бодрости, съ языка… но тутъ-то и была запятая. Наконецъ, однакожь, роковое объясненіе состоялось, но такъ, какъ не могъ ожидать этого скромный Кунцъ. Подготовленныя фразы не пригодились… Онъ, сверхъ всякаго чаянія, произнесъ импровизацію, съ полнымъ убѣжденіемъ, что говоритъ глупость. Бѣдный нѣмецъ и не подозрѣвалъ, что онъ былъ въ эту минуту несравненно-краснорѣчивѣе своего Коцебу! Вотъ, какъ это случилось.

Здоровье Ивана Петровича съ каждымъ днемъ становилось хуже и хуже. Промочивъ въ одно дождливое утро ноги, онъ сильно простудился и уже цѣлую недѣлю не только не ходилъ въ должность, но даже почти не покидалъ своего кресла. Невыносимая тоска мучила его. Все было не по немъ, все сердило его, не нравилось ему. Напрасны были всѣ усилія Паши, чтобъ развеселить его: онъ едва улыбался на ея шутки, и въ этой улыбкѣ было столько горести, что при взглядѣ на нее у Паши сердце разрывалось на части, и слово утѣшенія замирало на устахъ…

Порой, онъ подзывалъ ее къ себѣ, бралъ за руку, сажалъ къ себѣ на колѣни и, устремивъ ей въ глаза длинный и пристальный взоръ, горѣвшій болѣзненнымъ пламенемъ, цѣлые часы оставался въ такомъ положеніи. Казалось, онъ забывалъ въ это время и себя и ее, и все окружающее — и жилъ въ какомъ-то невѣдомомъ, новомъ мірѣ, который какъ-будто находилъ въ большихъ и блестящихъ глазахъ сестры. Потомъ онъ выпускалъ ея руку, и произносилъ слабымъ голосомъ: «Оставь меня одного, Паша». И Паша медленно шла къ себѣ за перегородку, но, дойдя до порога, оборачивалась, и видѣла, какъ, закрывъ лицо руками, бѣдный братъ ея старался сдержать рыданія.

Она готова была въ эти минуты броситься къ нему, крѣпко обнять его и смѣшать свои слезы съ его слезами, но, боясь раздражить больнаго, повиновалась ему и оставляла его одного.

Вступая въ свою маленькую, однооконную каморку, и она принималась также плакать… Ей становилось ясно, что бѣда была близкая, неминуемая. Карлуша, заходившій къ нимъ аккуратно каждое послѣ обѣда, страдалъ не меньше Паши; страданіе его было двойное. Печаль любимой дѣвушки и угасавшая съ каждымъ часомъ жизнь добраго товарища равно огорчали его чувствительную, нѣмецкую душу. Онъ не пытался, однакожъ, подобно Пашѣ, развлекать и утѣшать Ивана Петровича: въ это онъ былъ не мастеръ; онъ не могъ скрыть своего горя. Физіономія безжалостно выдавала его на каждомъ шагу. Онъ это зналъ, и чтобъ не пугать никого чрезмѣрнымъ отчаяніемъ, выражавшимся на ней, подходилъ безпрестанно къ окну, и, прислонивъ къ рамкѣ голову, барабанилъ что было мочи пальцами по стеклу.

Однажды маленькая компанія ихъ оживилась больше обыкновеннаго. Иванъ Петровичъ былъ въ духѣ; смѣялся, подшучивалъ, то надъ Карлушей, то надъ сестрой. Ему никогда не было такъ легко. Паша также повеселѣла, глядя на брата. У ней отлегло отъ сердца. Даже Кунцъ меньше молчалъ и конфузился. Прежнее невозмутимое спокойствіе какъ-будто опять возвратилось въ ихъ дружескій, тѣсный кружокъ. Время клонилось къ сумеркамъ. Иванъ Петровичъ въ халатѣ лежалъ въ широкихъ и мягкихъ креслахъ (это было почти единственное наслѣдство, оставленное ему отцомъ); Кунцъ сидѣлъ противъ него, съ папироской въ зубахъ. Паша готовила брату какое-то питье, предписанное докторомъ. День былъ совершенно-ясный. Петербургское небо умилостивилось надъ дѣловымъ и геморроидальнымъ городомъ и измѣнило своей обыкновенной привычкѣ — хмуриться. Солнечные лучи весело переливались на полу и на сѣренькихъ обояхъ скромнаго кабинета Ивана Петровича; пунцовая герань и душистый жасминъ, стоявшіе на окнѣ, тоже смотрѣли какъ-будто бодрѣе и радостнѣе, озаренные этими ласковыми лучами…

— Что ты не посидишь съ нами, жучокъ? сказалъ Иванъ Петровичъ, обращаясь къ сестрѣ. — Полно тебѣ суетиться. Поболтай о чемъ-нибудь. Смотри… вѣдь Кунцъ самъ не свой; словно на иголкахъ сидитъ, то-и-дѣло оборачивается, да смотритъ на твою дверь, скоро ли ты покажешься. Карлуша! скажи ей, пожалуйста, что у тебя ужь шея заболѣла.

Карлуша усмѣхнулся, пустилъ густое облако дыма, чтобъ не видали какъ онъ покраснѣлъ, и посомъ отвѣчалъ:

— Мамзель Паулина, (такъ онъ всегда называлъ Пашу) готовитъ тебѣ медикаментъ.

— Охъ, ужь эти мнѣ медикаменты! произнесъ Иванъ Петровичъ, махнувъ рукой. — Въ это время Паша поднесла ему питьѣ, которое мѣшала ложечкой.

— Не хочется, Паша… сказалъ Иванъ Петровичъ, отдаляя рукой стаканъ.

— Выпей, Ваня… нельзя; докторъ велѣлъ непремѣнно…

— Да я ныньче совсѣмъ здоровъ, зачѣмъ же мнѣ пить? Право… мнѣ такъ легко… такъ легко… Я бы даже, хотѣлъ за работу приняться. Вѣдь этотъ господинъ, какъ его? сочинитель-то, хотѣлъ ко мнѣ черезъ недѣлю за рукописью зайдти, а у меня еще и двухъ страницъ неготово. Паша поставила питье на окно.

— Ну, вотъ что вздумалъ! сказала она: — теперь писать! Я сама ужо за тебя напишу, тебѣ отдыхъ нуженъ.

— Да, да, отдыхъ нуженъ, подтвердилъ Купцъ: — мамзель Паулина справедливо разсуждаетъ.

— И деньги тоже нужны, замѣтилъ Иванъ Петровичъ: вотъ, ужь я думаю, жучокъ на мои лекарства не мало потратила… а проку все нѣтъ, прибавилъ онъ въ-полголоса.

— Совсѣмъ неправда, отвѣчала Паша: денегъ; еще у насъ довольно покамѣстъ. Я вчера за работу получила.

Паша лгала. Хотя она и прилежно работала, хотя иногда встрѣчала разсвѣтъ за шитьемъ, желая къ сроку окончить заказъ, но, лишенная помощи брата, все еще нуждалась въ деньгахъ. Ей не хотѣлось только разстроивать Ивана Петровича; притомъ же она могла разсчитывать на Кунца, съ которымъ состояла, относительно этого предмета, въ заговорѣ, и который часто добывалъ ей работу. Услужливый нѣмецъ не разъ предлагалъ ей достать взаймы, но она до-сихъ-поръ отказывалась, въ надеждѣ на свои собственные труды. Въ крайнемъ случаѣ ей стоило сказать только слово, и деньги бы тотчасъ явились.

— А что, не была ты у этой барышни, которая, помнишь, тебѣ все цвѣты заказывала? Она тебя такъ любила.

— Теперь она вышла замужъ и уѣхала съ мужемъ въ деревню. Впрочемъ, Наташа, которая живетъ въ нянькахъ у ея тётки, говорила мнѣ, что они скоро вернутся. Я бы очень желала, чтобъ это было скоро. Она добрая такая, ласковая…

— Можетъ, замужемъ еще перемѣнится. А за кого она вышла? Не бось, за какого-нибудь графа или князя, за богача…

— Нѣтъ… правда, онъ, говорятъ, человѣкъ достаточный, только не очень богатъ… и не изъ знатныхъ. Заборскій, ему фамилія.

— Заборскій! воскликнулъ Карлуша. Должно быть сродственникъ генералу Заборскому, отъ котораго отвиситъ мое мѣсто.

— То-есть, «зависитъ», Карлуша, перебилъ Иванъ Петровичъ: — хоть бы ты его, жучокъ, по-русски учила за конфеты, которыя онъ тебѣ носитъ! прибавилъ онъ, обратясь къ Пашѣ. — Еще, кажется, ныньче принесъ…

— Нѣтъ, совсѣмъ нѣтъ. Я ныньче книгу мамзель Паулинѣ принесъ.

— Да, Ваня… Карлъ Иванычъ книжку принесъ; хочешь, я тебѣ изъ нее почитаю.

— Нѣтъ, я не расположенъ. Потолкуемъ лучше, или не хочешь ли въ карты съиграть? Въ мельники; хочешь, Карлуша, а?

Карлуша кивнулъ головой въ знакъ согласія.

— Только съ условіемъ, сказала Паша: — чтобъ Карлъ Иванычъ ничего не платилъ за проигрышъ. — А то онъ нарочно проигрываетъ.

— Вовсе нѣтъ… я просто несчастливъ, мамзель Паулина.

— Кому не везетъ въ картахъ, сказалъ Иванъ Петровичъ: — тому везетъ… знаешь въ чемъ, Карлуша?

— Меня ни въ чемъ не возитъ. Иванъ Петровичъ и Паша захохотали. Карлуша сконфузился и началъ сдавать. Паша подвинулась къ столу.

Иванъ Петровичъ нисколько минутъ молча слѣдилъ за игрой, но самъ не участвовалъ въ ней. Когда, наконецъ, Карлуша раза три сряду былъ оставленъ мельникомъ, и Паша встала изъ-за стола, чтобъ похлопотать о чаѣ, братъ остановилъ ее.

— Куда ты, жучокъ?

— Да пора самоваръ ставить.

— Что же вы мало играли? А мнѣ что-то по комнатѣ походить захотѣлось.

— Полно, Ваня; ты слабъ!

— Нѣтъ, нѣтъ, я чувствую себя очень-хорошо… я крѣпокъ, какъ никогда не былъ. Завтра нужно непремѣнно въ должность, не то еще мѣста лишусь.. Вели Марѳѣ мой виц-мундиръ вычистить хорошенько: я, чай, ужь въ немъ моль завелась. Да, да… нужно въ должность, нужно. Я здоровъ, совершенно здоровъ… охотниковъ на мое мѣсто довольно… можно безъ куска хлѣба остаться…

Паша съ удивленіемъ смотрѣла на брата.

Онъ говорилъ быстро; что-то лихорадочное было въ его голосѣ и движеніяхъ. Глаза свѣтились болѣзненно…

— Перестань тревожиться, Ваня; мѣста не отдадутъ никому; тебя всѣ любятъ тамъ; начальникъ недавно спрашивалъ о тебѣ у Сергѣя Борисыча.

— Спрашивалъ!.. за тѣмъ и спрашивалъ, чтобъ узнать, не свободно ли мѣсто, нѣтъ ли вакансій. Они всѣ любятъ меня, слышишь! Да за что имъ любить меня? Я никому въ жизни не могъ оказать никакой услуги. Гдѣ мнѣ было, темному, бѣдному человѣку… наша участь быть одолженными всѣмъ, а самимъ куда одолжать! Кто вспомнитъ меня? кому я сдѣлалъ добро? никому, никому…

— А мнѣ, Ваня? тихо сказала Паша, подойдя къ брату и взявъ его за руку.

— Тебѣ… тебѣ, Паша! воскликнулъ почти всхлипывая Иванъ Петровичъ. — Посмотри на себя, моя бѣдная! работа изнурила тебя. Остаешься ты нищей…

— Полно, ради Бога, полно, Ваня, выпей.

Она хотѣла взять со стола питье, но Карлуша предупредилъ ее и уже поднесъ стаканъ къ губамъ больнаго.

— Пей, Иванъ… произнесъ Кунцъ.

Больной оттолкнулъ стаканъ и отвернулся, сдѣлавъ гримасу.

— Все вздоръ! говорю вамъ, что я здоровъ.

Онъ помолчалъ нѣсколько минуть, въ-продолженіе которыхъ Паша и Кунцъ не сводили съ него глазъ, и потомъ сказалъ сестрѣ тихимъ и нѣжнымъ голосомъ:

— Я похожу съ тобой немножко, жучокъ.

Паша и Кунцъ помогли ему встать. Опираясь на нихъ, онъ было-сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, но вдругъ остановился и, схватившись за грудь, произнесъ едва слышно:

— Мнѣ дурно.

Паша поддержала его, а Кунцъ бросился къ кресламъ и быстро подкатилъ ихъ къ больному.

— Паша… Паша, говорилъ Иванъ Петровичъ, приложивъ руку сестры къ головѣ своей. — Смерть моя недалеко… я чувствую… поди ко мнѣ… поди сюда… Кунцъ!..

Паша дрожала. Она не знала, вѣрить ли этимъ зловѣщимъ словамъ: такъ неожиданно они ее поразили.

Но Кунцъ понималъ, что предчувствія не обманывали больнаго, и глубокая печаль выразилась на лицѣ добраго нѣмца. Въ эту минуту, Паша вопросительно взглянула на него и, встрѣтивъ его грустный, увлаженный взоръ, упала къ ногамъ брата.

— Паша… другъ ты мой!.. что съ тобою будетъ? Господи! не оставь ее бѣдную! Кунцъ… тебѣ поручаю ее… ты всегда былъ мнѣ другомъ; не измѣни мнѣ и послѣ смерти моей: будь защитникомъ сироты… обѣщай…

— Жизнь свою положу за нее, Иванъ, отвѣчалъ тронутый до глубины сердца Карлуша: — ты знаешь, я давно люблю мамзель Паулину…

Иванъ Петровичъ взялъ Пашину руку и положилъ ее въ руку Кунца.

Паша не могла говорить; она склонила голову на колѣни брата, и глухія рыданія вырвались изъ груди ея.

Съ Иваномъ Петровичемъ сдѣлался обморокъ; онъ очнулся, но за тѣмъ, чтобъ слечь въ постель. Двѣ недѣли спустя, въ маленькой комнаткѣ, которую нанимали братъ и сестра, былъ покойникъ.

II.

Ошибка.

-- Mais c'est mal, celà!

— Il ne faut pas être si sevère; c'est tout
bonnement une folie de jeune homme.

Подслушанныя фразы..

У Романа Александровича Ивельева собралось нѣсколько человѣкъ гостей, по-большей-части молодёжь, принадлежащая къ тому кругу петербургскаго общества, который зовется среднимъ. Разговоръ ихъ, лишенный всякаго серьёзнаго содержанія и чрезвычайно-быстро переходившій отъ одного предмета къ другому, отличался по-крайней-мѣрѣ непринужденной веселостью. Церемоніи были изгнаны изъ пріятельскаго кружка. Все было здѣсь на распашку, каждый вралъ, что ему приходило въ голову. Острота, каламбуръ, иногда просто смѣлая циническая выходка, принимались всѣмъ обществомъ съ громкими одобреніями и аплодиссманами. Менѣе всѣхъ участвовалъ въ разговорѣ самъ хозяинъ. Это былъ бѣлокурый юноша, недурной наружности, съ манерами, показывавшими, что онъ потерся въ свѣтѣ. Развалясь на зеленомъ сафьянномъ диванѣ, онъ курилъ сигару и, казалось, Нисколько не старался занимать гостей. Взоры его, разсѣянно скользившіе то по стѣнамъ комнаты, то по лицамъ присутствующихъ, ясно говорили, что у него была какая-то idée fixe. Правда, онъ иногда отвѣчалъ улыбкой и даже смѣхомъ на удачно-сказанное словцо, но и самый непроницательный человѣкъ могъ замѣтить, что этотъ смѣхъ былъ не искренній, что Романъ Александровичъ и не слыхалъ остроты, но только, не желая этого выказать изъ деликатности, дѣлалъ то же, что и другіе.

— Ты сегодня просто несносенъ, Ивельевъ! сказалъ ему наконецъ одинъ маленькій, приземистый человѣчекъ въ золотыхъ очкахъ, весьма суетливый, живой и говорившій дискантомъ: — ты точно слушаешь лекцію математики. У тебя что-то есть на умѣ. Зачѣмъ скрывать это отъ пріятелей!

— Рѣшительно ничего, отвѣчалъ Романъ Александровичъ: — это мое нормальное состояніе.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ… перебилъ его завитой и раздушеный студентъ, закуривая папироску: — Ивельевъ влюбленъ, господа!

— Я даже слышалъ, что онъ хочетъ жениться, произнесъ еще кто-то изъ гостей.

— На комъ бы это? улыбаясь спросилъ Романъ Александровичъ.

— На старшей Ложбинской.

— На Лорѣ, закричалъ Звѣревъ: — браво! C’est Рог qui l’attire…

Этотъ каламбуръ сопровожденъ былъ френетическими рукоплесканіями всей компаніи.

— Поздравляемъ, поздравляемъ! раздавалось со всѣхъ сторонъ.

— А правда ли, что ты получилъ большое наслѣдство, Ивельевъ? спросилъ Звѣревъ.

— Наслѣдство! Скажите! пройзнесъ флегматически Ивельевъ: — et moi qui n’en savais rien!

— Да, послѣ дяди, который только-что умеръ.

— Развѣ сегодня, потому-что я видѣлъ его вчера… онъ остановился у одного своего бывшаго сослуживца въ Павловскѣ.

— Какъ, твой дядя здѣсь? Ну, ты рѣшительно женишься. Старикъ притащился изъ Саратова къ тебѣ на свадьбу. Теперь я все понимаю. Обстоятельства твои запутались — ты самъ говорилъ это — и ты для поправленія ихъ хочешь сдѣлать un coup d’etat. Отъ-того-то ты и глядишь сентябремъ. Видно жаль съ холостой жизнью разстаться, а надо! Вѣдь что бы этому дядѣ — отправиться куда слѣдуетъ, чѣмъ ѣхать въ Петербургъ!

— Ты ужасно проницателенъ, Звѣревъ! сказалъ Романъ Александровичъ, не слишкомъ-то довольный этой болтовней. Таскаясь каждый день по театрамъ, ты такъ привыкъ къ водевильнымъ развязкамъ, что -тебѣ всюду мерещатся богатыя невѣсты, да дяди изъ Америки…

— Изъ Саратова, замѣтилъ Звѣревъ. — Посмотри-те, господа, онъ разсердился: это значитъ, что я угадалъ.

— Да… да… ему жаль разстаться съ холостой жизнью, сказалъ студентъ. — Я знаю его! онъ студентъ въ душѣ!

Но что же въ-самомъ-дѣлѣ занимало Романа Александровича? Какія-нибудь романтическія грезы, навѣянныя чтеніемъ новаго романа, какая-нибудь хорошенькая головка, какъ-будто вырвавшаяся изъ англійскаго кипсека? Нѣтъ, Ивельевъ былъ уже человѣкъ довольно-положительный, хотя и непотерявшій еще окончательно способности увлекаться… Вещи нѣсколько-посущественнѣе, занимали его, а именно выгодная партія, отъ которой могла зависѣть его карьера. — Роману Александровичу было двадцать пять лѣтъ; онъ служилъ, и довольно-удачно; но, дѣло извѣстное, человѣкъ никогда не доволенъ своимъ настоящимъ, и въ юности у него притязаній хоть на вершокъ да побольше, чѣмъ средствъ удовлетворить ихъ.

Такъ было и съ Романомъ Александровичемъ. Ему непремѣнно хотѣлось выйдти изъ общаго уровня, проявить въ чемъ-нибудь свои способности (въ которыхъ онъ, мимоходомъ замѣчу, былъ и самъ не слишкомъ увѣренъ), поблистать хоть въ бюрократическомъ кругу, заставить говорить о себѣ, о своихъ дарованіяхъ. Словомъ, честолюбіе не совсѣмъ было чуждо молодому человѣку, и какъ путей къ достиженію своихъ замысловъ онъ видѣлъ очень-мало, то выгодная партія, внезапно ему представившаяся, совсѣмъ взволновала его. Года два тому назадъ, онъ со всей энергіей, со всей пылкостію двадцати-трехлѣтняго юноши, протестовалъ противъ женитьбы по разсчету, изъ выгодъ, называя ее постыднымъ торгомъ, гуснымъ развратомъ и прочими неменѣе-лестными наименованіями; теперь же онъ видѣлъ въ этомъ вещь почти обыкновенную и даже, въ нѣкоторыхъ случаяхъ, необходимую, которая, притомъ, вовсе не такъ дурна, какъ она кажется съ перваго раза. И въ-самомъ-дѣлѣ, въ молодости мы все любимъ преувеличивать, или, какъ выражались романисты двадцатыхъ годовъ, незараженные тлетворнымъ дыханіемъ свѣта, но слишкомъ неопытное и романтическое — боится зачерствѣть и загрубѣть отъ всякаго прикосновенія съ практической жизнію. Невѣста, которую предлагали Ивельеву, была не уродъ, не идіотка; онъ не чувствовалъ къ ней отвращенія, она къ нему тоже, а, напротивъ, была еще рада приличной партіи.

А развѣ этого было недостаточно, чтобъ прожить спокойно и счастливо безконечное число лѣтъ? Онъ можетъ даже до такой степени обжиться съ женой, что не только постороннему человѣку, но и ему-самому будетъ трудно рѣшить, что это такое — простая ли свычка, или истинная любовь. Чего же еще желать? А между-тѣмъ, чрезъ эту женитьбу достигалось такъ много… Что прежде казалось однимъ фантастическимъ призракомъ, воздушнымъ замкомъ, дѣлается осуществленнымъ, переходитъ въ дѣйствительность. Нужно прибавить, что, кромѣ честолюбія, у Романа Александровича былъ еще и другой двигатель: желаніе пожить хорошо, обезпеченно, роскошно. Воспитаніе, полученное имъ, пріучило его къ комфорту и нѣгѣ. Мать, у которой онъ былъ единственный ребенокъ, любила его до страсти, нѣжила, баловала, удовлетворяла каждой его прихоти. Отказать сыну въ чемъ-нибудь считала она непростительнымъ. О развитіи умственныхъ способностей, признаться, заботилась она немного. Добрѣйшее существо въ мірѣ, старушка Ивельева боялась слишкомъ утомлять Романа, боялась, чтобъ отъ умственнаго напряженія, отъ трудовъ не пострадала организація ребенка, и безъ того слабая, женственная, болѣзненная. Такимъ образомъ, въ тѣ лѣта, когда другихъ мальчиковъ отдаютъ уже въ публичныя заведенія, гдѣ они привыкаютъ ко всему и знакомятся съ жизнію, хотя въ миньятюрѣ, Романъ еще бѣгалъ въ курточкѣ съ лежачимъ воротничкомъ по цвѣтущимъ, необозримымъ полямъ своей степной деревни, упиваясь ароматомъ растеній и солнечнымъ свѣтомъ, и ни о чемъ не думая. Но что готовилось ему впереди? Отецъ его умеръ, когда ему еще не было и трехъ лѣтъ, а мать осталась съ-тѣхъ-поръ одна управлять его имѣніемъ. Неопытная, какъ и всѣ женщины, невходившая ни во что при жизни мужа, она едва справилась съ дѣлами его, но не имѣла ни довольно твердости, ни умѣнья. Чтобъ ограничить себя, сдѣлать радикальныя перемѣны въ своемъ существованіи, она продолжала жить, что называется, на большую ногу. Въ провинціальномъ городѣ это еще было возможно; но когда должно было переѣхать, для воспитанія сына, въ столицу, дѣла пошли замѣтно хуже. За глазами управители, конечно, еще болѣе обманывали барыню. Жизнь въ Петербургѣ была значительно-дороже. Ивельева все это-видѣла, но опять-таки не достало ей духу уѣхать въ деревню и оставить Романа одного въ столицѣ; и разстаться-то было жаль, да и страшно было покинуть мальчика на чужія руки. Она начала отказывать себѣ во многомъ; но мелочные учеты ничего не помогали: требовалось коренное преобразованіе въ жизни. Сына же она по прежнему баловала и ни слова не говорила ему о положеніи дѣлъ. Авось-либо какъ-нибудь извернемся! думала она. Если Романъ дѣлалъ долги, она безъ малѣйшаго упрека платила за него, не показывала ему и вида, что это стѣсняетъ ее, но, уходя къ себѣ въ комнату, добрая старушка плакала, не потому, однакожь, чтобъ въ шалости сына видѣла преступленіе, а потому-что предчувствовала скорую необходимость разстаться съ нимъ. И она дѣйствительно скоро разсталась съ своимъ Романомъ, но это было послѣднее разставанье. Въ деревню старушка не уѣхала, а, простудившись на какомъ-то богомольѣ, умерла. Смерть ея сильно подѣйствовала на Романа; онъ очень любилъ мать, и притомъ это было первое горе, а оно всегда чувствуется живѣе. Дѣла послѣ нея остались въ крайне-плохомъ положеніи. У Романа было болѣе воли, нежели у матери, и, увидѣвъ необходимость ограничить свое существованіе, онъ покорился ей. Онъ продалъ половину имѣнія для уплаты казенныхь и партикулярныхъ долговъ, а на остальное сталъ жить, съискавь себѣ притомъ порядочное мѣсто на службѣ. Но какъ ни твердо переносилъ онъ нѣкоторыя лишенія, отказываться отъ прежнихъ привычекъ не совсѣмъ-легко. Это, вмѣстѣ съ горестію, причиненной ему смертію матери, придало его характеру меланхолическій оттѣнокъ. Дорого бы далъ молодой человѣкъ, чтобъ возвратиться къ роскоши, къ которой пріучило его воспитаніе; но возвращеніе къ ней было возможно или такими путями, которые избрать не чувствовалъ въ себѣ способности Романъ Александровичъ (онъ не совсѣмъ-былъ убѣжденъ въ непогрѣшимости знаменитаго афоризма: цѣль оправдываетъ средства), или выгодною женитьбою… Это послѣднее средство, онъ, послѣ долгаго колебанія, рѣшился принять въ соображеніе, хотя все еще не считалъ его положительно-благороднымъ.

У Романа Александровича было доброе, мягкое сердце, за которое товарищи очень любили его, и большая претензія идти въ уровень съ вѣкомъ. Развиваться началъ онъ нѣсколько поздно, когда требующее усидчиваго, продолжительнаго труда раціональное изученіе уже довольно-тяжело, и потому занимался всѣмъ понемножку, какъ дилеттантъ, для того, чтобъ пріобрѣсть одни общія, энциклопедическія понятія, необходимыя свѣтскому человѣку. Онъ могъ говорить обо всемъ, ничто не звучало ему дико, но и никакого предмета не изучилъ онъ глубоко, исторически. Коснувшись всего поверхностію, онъ не могъ основательно и долго опровергать идеи, противорѣчившія его убѣжденіямъ… убѣжденіямъ — говорю я — если можно назвать такъ тѣ правила жизни, тѣ результаты науки, которые были скорѣе приняты сердцемъ, инстинктомъ, но до которыхъ не было дойдено путемъ логическаго мышленія. Много, много необъяснимыхъ для себя столкновеній, много противорѣчій съ этими à priori принятыми но не выжитыми правилами, встрѣчалъ Романъ Александровичъ въ жизни, и часто заставляли они его задумываться. По воспитанію и положенію своему, онъ принадлежалъ къ тому слою общества, гдѣ господствуетъ рутина. Отрѣшиться совсѣмъ отъ этого круга, покинуть его окончательно, не доставало довольно твердости, да и привычка кое-что значила; оставаться въ немъ, исповѣдуя совершенно-чуждыя ему доктрины, нельзя было и думать, ибо въ чужой монастырь съ своимъ уставомъ не ходятъ; повиноваться всему, что имъ предписывалось, и отречься отъ-того, что считаешь своимъ кровнымъ, душевнымъ убѣжденіемъ, было слишкомъ-возмутительно для молодой, пылкой натуры. Все это заставило Романа Александровича рѣшиться на эклектизмъ и дѣлать всевозможныя примиренія, которыя иногда были очень-забавны, а иногда и грустны, потому-что стоили несчастному юношѣ тяжкой борьбы. Женитьба изъ выгодъ была для него однимъ изъ этихъ затруднительныхъ пунктовъ, порождавшихъ въ немъ различныя сомнѣнія, болѣе или менѣе тягостныя. Ему не хотѣлось бы — бракъ, это святое и великое общественное учрежденіе, употребить какъ средство для достиженія своихъ честолюбивыхъ помысловъ. Онъ бы желалъ влюбиться въ кого-нибудь въ эту минуту, чтобъ позабыть и свое честолюбіе, и свою наклонность къ роскоши. Вотъ что занимало мысли Романа Александровича, когда вокругъ него раздавался перекрестный огонь, остротъ и шутокъ друзей его. Между-тѣмъ, какъ они-терялись въ догадкахъ и предположеніяхъ относительно его разсѣянности, въ передней послышался звонокъ.

— Кто бы это? произнесъ хозяинъ: — кружокъ нашъ, кажется, весь на-лицо. И какъ тихо звонятъ!!

Общество на минуту замолкло и ждало появленія новаго гостя; по никто не входилъ.

Звонокъ послышался въ другой разъ.

— Опять! Вѣрно никого нѣтъ въ передней.

Романъ Александровичъ поднялся съ дивана и, взявъ свѣчу, вышелъ изъ комнаты..

Слуги его дѣйствительно не было; и онъ самъ отперъ дверь.

Представьте себѣ удивленіе молодаго человѣка, когда онъ увидѣлъ предъ собой молоденькую, хорошенькую дѣвушку, въ черномъ суконномъ бурнусѣ и палевой шляпкѣ, которую чрезвычайно-кокетливо обвязывалъ черный вуаль.

Романъ Александровичъ сдѣлалъ шагъ назадъ, не спуская глазъ съ незнакомки.

— Что вамъ угодно? спросилъ онъ.

— Извините… произнесла-она робко. — Не здѣсь ли живетъ господинъ Заборскій?

— Заборскій? переспросилъ Романъ Александровичъ, впрочемъ, весьма-хорошо разслышавшій фамилію.

— Да-съ, повторила дѣвушка.

Она была такъ мила, голосъ ея былъ такъ нѣженъ и такъ пріятенъ, что Роману Александровичу стало ужасно-жаль отпустить ее. Онъ рѣшился солгать.

— Куда ни шло… подумалъ онъ: — заварю кашу, и отвѣчалъ покраснѣвъ:

— Да, онъ здѣсь живетъ, пожалуйте.

Онъ посторонился и далъ ей войдти.

Дѣвушка сама до того сконфузилась, что не могла замѣтить смущенія Ивельева и довѣрчиво переступила порогъ передней.

— Мнѣ нужно видѣть его супругу, сказала она, разстегивая бурнусъ и откинувъ нѣсколько вуаль, закрывавшій половину лица ея.

— Супругу! внутренно произнесъ Романъ Александровичъ: — хорошъ же я! Господинъ Заборскій, вѣроятно, человѣкъ почтенный… но дѣлать нечего: коли началъ, такъ нужно продолжать…

Онъ затворилъ за ней дверь и смѣло, съ видомъ человѣка, рѣшившагося на отчаянный поступокъ, сказалъ:

— Я Заборскій. Жены моей нѣтъ дома; пожалуйте въ гостиную, вы тамъ объясните мнѣ, что вамъ угодно.

Незнакомка посмотрѣла на него съ нѣкоторымъ удивленіемъ. Казалось, она ожидала увидѣть совсѣмъ-другаго человѣка и нѣсколько колебалась, войдти ей или нѣтъ въ гостиную. Но доброе и благородное выраженіе лица Романа Александровича, по-видилому, внушало ей довѣріе, и она рѣшилась.

Скинувъ бурнусъ и повѣсивъ его на стоявшую въ передней вѣшалку, она вошла въ гостиную. Романъ Александровичъ, между-тѣмъ, бросился въ комнату, гдѣ сидѣли его друзья, хранившіе во все продолженіе этой сцены молчаніе, прислушиваясь только къ отрывистымъ фразамъ, которыми обмѣнялся Ивельевъ съ незнакомкой и которыя едва достигали до нихъ, потому-что и онъ и она говорили довольно-тихо.

— Цсс! господа! ради Бога, молчите! почти шопотомъ произнесъ Романъ Александровичъ. — Пресмѣшная исторія! Я разскажу вамъ все послѣ…

— Да что жь такое? спросилъ Звѣревъ: — скажи, по-крайней-мѣрѣ, кто тамъ?

— Женщина; вотъ все, что я могу отвѣчать тебѣ.

— Хорошенькая?

Но этого послѣдняго вопроса Романъ Александровичъ уже не слыхалъ: онъ былъ въ гостиной.

Друзья его начали перемигиваться и перешептываться между собою и, на-цыпочкахъ подбѣгая одинъ за другимъ къ двери, которая вела въ гостиную, отодвигали драпри, чтобъ посмотрѣть незнакомку въ лицо.

Гостиная была освѣщена матовымъ фонаремъ, висѣвшимъ по среди потолка; Романъ Александровичъ усадилъ незнакомку на диванъ, а самъ помѣстился въ креслахъ противъ нея, спиной къ двери, изъ-за которой выглядывали его пріятели.

— Я пришла просить васъ… начала дѣвушка.

— Что такое, сударыня? Я отъ души готовъ служить чѣмъ могу…

— Ваша супруга знаетъ меня давно; она всегда была ко мнѣ такъ добра…

При этихъ словахъ, кто-то фыркулъ за дверью. Это былъ Звѣревъ, который, приложивъ ухо, передавалъ слово-въ-слово всю эту комедію своимъ собесѣдникамъ и не въ силахъ былъ удержаться отъ смѣха.

Романъ Александровичъ вспыхнулъ и закусилъ себѣ губу отъ досады. Но онъ не оглянулся на дверь, дѣлая видъ, какъ-будто ничего не слыхалъ. Дѣвушка, однакожъ, обернулась и тихо произнесла:

— Извините, я, можетъ-быть, пришла некстати… у васъ гости…

— Вы ошибаетесь; въ той комнатѣ нѣтъ никого… это мой бульдогъ… у него насморкъ, онъ ежеминутно чихаетъ.

Говоря эти слова, Романъ Александровичъ самъ едва удерживался отъ смѣха. Дѣвушка продолжала:

— А мнѣ показалось совсѣмъ другое… (она пристально на него посмотрѣла). Такъ я пришла къ вамъ нарочно, чтобъ напомнить о себѣ вашей супругѣ, которую я такъ давно лишена была счастія видѣть.

— Мнѣ будетъ очень-пріятно сообщить женѣ о вашемъ визитѣ.

Звѣревъ снова фыркулъ.

— Проклятый Браво! какъ онъ мнѣ надоѣлъ! воскликнулъ Романъ Александровичъ, стараясь всѣми силами сохранить серьёзную мину. Но дѣвушка засмѣялась.

— Я никогда не слыхала, чтобъ у собакъ былъ насморкъ, сказала она, помолчавъ.

— Бываетъ… какъ же! отвѣчалъ Романъ Александровичъ, кашляя и закрывая ротъ платкомъ. Позвольте же мнѣ узнать ваше имя? продолжалъ онъ, накашлявшись вдоволь.

— Пелагея Козырева, произнесла немного закраснѣвшись дѣвушка, въ которой читатель, безъ-сомнѣнія, уже узналъ бѣднаго жучка, и потомъ прибавила съ улыбкой: — скажите мадамъ Заборской просто, что приходила Паша… Она ужь вспомнитъ.

— Очень, очень-радъ; но вы все-таки не объяснили цѣли вашего визита.

— Я хотѣла просить работы… Я постоянно дѣлала цвѣты и шила платья Лизаветѣ Ивановнѣ…

— Какой? въ разсѣяніи спросилъ вдругъ Ивельевъ. Онъ на минуту совсѣмъ забылъ свое, положеніе, потому-что въ головѣ его уже толпились разныя мысли относительно его женитьбы. — Эта дѣвушка, говорилъ онъ себѣ: — есть перстъ Божій;она послана, чтобъ отвлечь меня отъ этой позорной женитьбы; я влюблюсь и не сдѣлаю подлости.

— Какъ какой? съ изумленіемъ воскликнула Паша: — что это значитъ? Въ ней начало возникать сомнѣніе, дѣйствительно ли она попала къ Заборскому. — Я говорю о мадамъ Заборской.

Романъ Александровичъ опомнился и, увидѣвъ, что сдѣлалъ глупость, поспѣшилъ поправиться.

— Ее зовутъ Лизавета Ивановна. Вы вѣрно забыли…

— Я и сказала — Лизавета Ивановна.

— Вы сказали — Лизавета Егоровна.

— Вы не разслышали.

— Въ такомъ случаѣ, я долженъ просить у васъ прощенія… Но позвольте… если… если… Женѣ моей захочется увидѣть васъ немедленно послѣ того, какъ я скажу ей о вашемъ визитѣ… то гдѣ же можно найдти васъ?

— Я могу зайдти сама завтра утромъ… а впрочемъ вотъ вамъ мой адресъ. — И она сказала ему свой адресъ.

— Прекрасно! воскликнулъ Романъ Александровичъ, чрезвычайно-обрадованный этимъ свѣдѣніемъ. Онъ вынулъ изъ кармана портфель и записалъ. Паша нерѣшительно встала и, поклонившись, сдѣлала-было нѣсколько шаговъ къ дверямъ, но вдругъ остановилась и, какъ-бы послѣ нѣкотораго колебанія, сказала:

— Мнѣ совѣстно затруднять васъ… но у меня еще есть просьба… и это, можетъ-быть, главная…

— Ради Бога, говорите. Повторяю, что я готовъ отъ всего сердца служить вамъ.

Эти слова были сказаны съ такой искренностью, они такъ мало походили на обыкновенные отвѣты, дѣлаемые значительными лицами всѣмъ просителямъ и просительницамъ, что сомнѣнія Паши совершенно исчезли, и Романъ Александровичъ, благородные пріемы и интересное лицо котораго уже съ перваго взгляда понравились ей, повысился теперь въ глазахъ ея на нѣсколько процентовъ.

— Этотъ человѣкъ не можетъ обманывать, подумала она и произнесла нѣсколько смутившись и потупивъ свои черные, огненные глаза:

— Вотъ видите ли… я выхожу замужъ…

— Замужъ? повторилъ молодой человѣкъ голосомъ, выражавшимъ участіе и любопытство. Ему стало жаль своего романа: онъ только-что начался и грозилъ такой прозаической развязкой.

Она подняла глаза.

— Да… но я и женихъ мой очень-бѣдны…

— Сантиментальная любовь! сказалъ себѣ Ивельевъ: — такъ, роману моему не суждено продолжаться!

— Онъ не можетъ жениться, продолжала Паша: — пока не получитъ мѣста, которое бы насъ обезпечило. Ему обѣщали мѣсто лаборанта при одномъ заведеніи, но вотъ уже цѣлый годъ, какъ онъ ждетъ и все понапрасну…

— Что же я могу сдѣлать?

— Это мѣсто зависитъ отъ вашего родственника, генерала Заборскаго…

— А! Я на-дняхъ же буду просить его, хотя, предупреждаю васъ, мой дядя не любитъ оказывать протекцію…

Роману Александровичу стало совѣстно такъ много обѣщать бѣдной дѣвушкѣ, и онъ невольно сдѣлалъ эту оговорку.

— А мнѣ сказали, что онъ вамъ двоюродный братецъ, возразила Паша.

— Нѣтъ, дядя. Правда, у меня есть еще двоюродный братъ, тоже Заборскій, но мѣсто лаборанта не можетъ отъ него зависѣть. Щеки Ивельева покрылись легкимъ румянцемъ; онъ чувствовалъ, что въ эту минуту походилъ на Ивана Александровича Хлестакова.

— Но какъ же имя жениха вашего?..

— Карлъ-Вильгельмъ Кунцъ, прусскій уроженецъ.

— Надѣюсь, мнѣ удастся оказать вамъ эту незначительную услугу, но, конечно, я не могу поручиться… по-крайней-мѣрѣ, я сдѣлаю, что могу… докажу вамъ свою добрую волю.

— Благодарю васъ за участіе. Не знаю почему, но мнѣ кажется, что вы не обманываете меня, что ваше обѣщаніе отъ сердца…. Это такъ рѣдко въ людяхъ… Обыкновенно отъ просителей желаютъ поскорѣе отдѣлаться, и потому обѣщаютъ имъ все, чего бы они не попросили…

Совѣсть Романа Александровича заговорила сильнѣе прежняго, и онъ далъ себѣ слово выхлопотать во что бы то ни стало мѣсто. прусскому уроженцу.

— Съ просительницами бываетъ иначе, замѣтилъ молодой человѣкъ: — отъ нихъ не желаютъ отдѣлаться, въ-особенности когда онѣ…

Паша не дала ему кончить этого пошлаго комплимента; она еще разъ поклонилась Роману Александровичу, еще разъ попросила извиненія, что отняла у него такъ много времени, и вышла въ переднюю. Онъ послѣдовалъ за нею. Человѣка его все-еще не было въ передней, и онъ подалъ Пашѣ бурнусъ. Она поблагодарила его съ граціозной улыбкой.

— Вы живете съ родными? спросилъ Романъ Александровичъ у Паши, отворяя ей дверь. — Простите, что я такъ нескроменъ, прибавилъ онъ.

— Одна, отвѣчала она. — Я недавно потеряла брата; у меня нѣтъ больше родныхъ… Такъ вы не забудете напомнить обо мнѣ Лизаветѣ Ивановнѣ? Паша…

— Будьте увѣрены, что не забуду.

— Ну что? Какъ? Какова она? посыпалось со всѣхъ сторонъ на Романа Александровича, когда онъ возвратился къ гостямъ,.начинавшимъ уже терять терпѣніе.

— Кого она искала? спросилъ Звѣревъ: — я хорошенько не слышалъ.

— Какого-то Заборскаго.

— Заборскаго! Знаю! Онъ жилъ на твоей квартирѣ до женитьбы. Теперь онъ переѣхалъ въ Мильйонную. Премиленькую жену взялъ, братъ, и богатую…

— Ну, а родственника его, генерала, знаешь?

— Генерала… то-есть, не генерала, а дѣйствительнаго статскаго совѣтника… какъ же! да кого я не знаю! Я званъ къ нему въ среду на обѣдъ.

— Это хорошо. Значитъ, ты можешь помочь мнѣ.

— Охотно. Дѣло, разумѣется, въ томъ, чтобъ попросить Заборскаго не открывать твоего инкогнито, или, лучше, твоего самозванства?

— Вовсе нѣтъ… но я послѣ объясню тебѣ, въ чемъ дѣло; теперь же скажу только, что я не имѣю ни малѣйшаго желанія продолжать этотъ романъ…

— Полно! полно! не притворяйся! перестань! кричали Роману Александровичу гости. — Не обманешь! Ты извѣстный Донъ-Хуанъ!

— Увѣряю васъ, господа…

— Да ужь ты не увѣряи! сказалъ Звѣревъ. — Поздравляю тебя съ интрижкой.

— Не-худо бы шампанскаго. Мы выпьемъ за благополучное окончаніе ея, замѣтилъ студентъ.

— Вы очень ошибаетесь всѣ, отвѣчалъ Романъ Александровичѣ. — Я не пойду къ этой дѣвушкѣ, или если пойду, то затѣмъ, чтобъ разувѣрить ее и попросить извиненія въ этой шалости, а шампанское подать я не прочь, если найдутся охотники пить его. Эй! Семенъ!

И Романъ Александровичъ отдалъ повелѣніе вошедшему на зовъ его человѣку принести шампанскаго.

— Да гдѣ это, ты, братецъ, вѣчно сидишь? прибавилъ онъ съ досадой: — я долженъ отворять за тебя двери.

— Въ-самомъ-дѣлѣ, господа, сказалъ Романъ Александровичъ, обратясь къ гостямъ: — мнѣ очень-грустно, что я съигралъ эту глупую комедію. Бѣдная дѣвушка! Она ушла съ такою увѣренностью…

— Что ты влюбленъ въ нее? перебилъ Звѣревъ. — И какая на тебя вдругъ напала чувствительность! Ты настоящій jeune-premier…

— Я уже сказалъ тебѣ, что ты всюду видишь водевиль.

Вечеръ кончился попойкой. Бесѣда сдѣлалась еще живѣе; гости Романа Александровича болтали безъ умолку, насулили и напророчили ему съ три короба, и очень-довольные разошлись по домамъ.

Оставшись одинъ, Романъ Александровичъ еще долго не ложился спать. Онъ выкурилъ двѣ сигары, раздумывая о томъ, какъ бы приличнѣе расхлебать заваренную кашу. Паша оставила въ немъ самое пріятное впечатлѣніе. Въ ней было такъ много порядочности, такъ много женственной граціи; всѣ движенія ея отличались такою простотою и естественностью; въ разговорахъ своихъ съ Романомъ Александровичемъ она выказала такъ много такта, такъ много умѣнья держать себя, что молодой человѣкъ былъ невольно заинтересованъ я въ немъ явилось весьма-понятное желаніе въ подробности узнать ея біографію… «У ней нѣтъ родныхъ», думалъ онъ: "она бѣдна; можетъ-быть, я найду средство какъ-нибудь помочь ей, сдѣлать доброе дѣло… не нужно упускать случая къ приложенію тѣхъ убѣжденій, которыя мы гордимся исповѣдывать… Слова ничего не значатъ — потребны дѣла.

Потомъ эти филантропическія побужденія навели его на его собственныя обстоятельства. Еслибъ я нашелъ существо, къ которому бы я могъ горячо привязаться, которое бы стоило моей привязанности и могло раздѣлить ее, я оставилъ бы бсѣ возможныя блестящія карьеры; я посвятилъ бы всю жизнь любимой женщинѣ, показалъ бы себя достойнымъ своего счастія; и еслибъ это существо стояло ниже меня по званію, съ какою любовью я занялся бы его воспитаніемъ! Я вселилъ бы въ него свои задушевныя, кровныя убѣжденія и изъ добраго, наивнаго ребенка сдѣлалъ бы женщину съ яснымъ, сознательнымъ взглядомъ на жизнь, женщину, готовую гордо идти на битву съ предразсудками общества, готовую обречь себя на вѣчное служеніе истинѣ… И мало ли чего не приходило въ голову доброму Роману Александровичу! Онъ и не подозрѣвалъ въ эту ципуту, что это только слова и что ни умѣнья, ни твердости не хватило бы у него на этотъ, подвигъ, какъ и, у многихъ людей одного съ нимъ закала, великодушныхъ и бойкихъ только въ теоріи.

— Что, если эта дѣвушка, продолжалъ Романъ Александровичъ, окружая свою голову густѣйшимъ дымомъ: — въ-самомъ-дѣлѣ есть добрый геній, ниспосланный, мнѣ судьбою? (Романъ Александровичъ вѣрилъ немножко въ фатумъ.) Какое кроткое личико! Я давно не ощущалъ такого сладкаго чувства, какое овладѣло мною давича, когда я любовался этими милыми чертами. Какъ она должна быть добра! Да, я не хочу болѣе оставлять ее въ заблужденіи: завтра же отправлюсь къ ней и откровенно выскажу все. Бѣдненькая! Живетъ-себѣ одна на какомъ-нибудь чердачкѣ, можетъ-быть, подвергается разнымъ оскорбленіямъ, непріятностямъ, всегда сопровождающимъ существованіе слабаго, беззащитнаго существа..

Романъ Александровичъ не на шутку растрогался. Онъ кстати припомнилъ сцены изъ всѣхъ возможныхъ французскихъ романовъ, написанныхъ на эту тэму, и свѣтлые, граціозные образы Flear de Vlarie, Женевьевы не мало способствовали къ возбужденію его чувствительности. Отъ этихъ сценъ онъ перешелъ къ другимъ сценамъ изъ тѣхъ же романовъ, которыя какимъ-то образомъ навели его на глубокомысленный вопросъ: какія у Паши ножки? Потомъ, не знаю, въ-слѣдствіе какой логической связи воображеніе его перенеслось въ область роскошныхъ, блистательныхъ плёчь, гдѣ не послѣднюю роль играли плечи его будущей невѣсты, особенно поражавшія своей яркой бѣлизной и округлостію.

Наконецъ, онъ позвалъ своего человѣка и сталъ раздѣваться.

III.

Объясненіе.

Предвидя вѣчную разлуку,

Боюсь я сердцу волю дать,
Боюсь предательному звуку
Мечту напрасную ввѣрять.

Лермонтовъ.

По смерти брата, Паша, находя, что прежняя квартира для нея слишкомъ-дорога, рѣшилась съискать себѣ другую еще поменьше, и притомъ такую, гдѣ бы она могла быть не одна. Кунцъ взялся устроить ей это дѣло, и дѣйствительно, не прошло двухъ дней, какъ найдена была комнатка отъ жильцовъ, свѣтлая, теплая, съ чистымъ входомъ, отопленіемъ и прислугой. Купцу удалось даже какимъ-то образомъ оклеить въ эти два дня веселенькими голубыми обоями довольно-грязныя, запачканныя мухами стѣны новой квартиры. Онъ помогалъ Пашѣ въ переѣздѣ такъ же, какъ и въ устройствѣ комнатки, самъ уставлялъ мебель, самъ вѣшалъ шторы, и даже на новоселье купилъ своей возлюбленной ученаго снигиря, который весьма-удачно напѣвалъ первую ноту какого-то извѣстнаго мотива. Услужливый нѣмецъ, истратившій на этотъ экстраординарный случай почти всѣ свои деньги, не забылъ позаботиться о томъ, чтобъ Паша, дѣлая цвѣты, не нуждалась въ моделяхъ. Розы, гвоздики, геліотропъ, резеда, амаранты, превратили скромный уголокъ дѣвушки въ теплицу, гдѣ она, самый свѣжій и самый благоуханный изъ всѣхъ цвѣтковъ, могла хоть на нѣсколько минутъ развлечься и забыть свое одиночество. Хозяйка Паши, Матрена Тихоновна Обижаева, вдова — не то буфетчика, не то истопника — держала у себя кухмистерскій столъ и была старуха веселаго, болтливаго права. По вечерамъ, когда не было Кунца (къ которому она питала безпредѣльное уваженіе, какъ къ давнишней практикѣ; уже два года обѣдавшей у ней каждый день аккуратно), Матрена Тихоновна сама приходила бесѣдовать съ Пашей, разсказывала ей за чулкомъ о своихъ старинныхъ знакомствахъ съ разными генералами и князьями, и о трагической кончинъ своего супруга, замерзшаго на какомъ-то шоссе послѣ неумѣреннаго употребленія спиртуозныхъ напитковъ. Но готовая сообщить въ подробности свою біографію каждому, кто только изъявитъ желаніе слушать ее, или даже вовсе ничего не изъявитъ, но какимъ-нибудь образомъ пріобрѣтетъ расположеніе Матрены Тихоновны, она въ свою очередь требовала, чтобъ и тотъ разсказалъ про себя всю подноготную. Паша не избѣгла общей участи всѣхъ сочувствователей своей хозяйки и неоднократно принуждена была приподнимать траурный флеръ съ своего безрадостнаго прошедшаго, обильнаго только сѣрыми, будничными, туманными днями. Но если бы даже подобная исповѣдь была для Паши въ тысячу разъ мучительнѣе, то доброта ея помѣшала бы ей оскорбить Матрену Тихоновну отказомъ. Впрочемъ, бывали минуты, когда у Паши накипало такъ много на сердцѣ, что она была рада найдти подлъ себя существо, передъ которымъ могла излить свое горе, не опасаясь ни равнодушія, ни насмѣшки.

Кунцъ, служившій помощикомъ бухгалтера при какой-то частной компаніи, а въ свободное время занимавшійся изготовленіемъ фейерверковъ или аптекарскихъ матеріаловъ, хотя имѣлъ мало свободнаго времени, однакожъ, не пропускалъ ни одного дня, чтобъ не забѣжать къ Пашѣ; хоть на пять минутъ да заглянетъ. Паша всегда непритворно радовалась приходу этого человѣка, бывшаго теперь ея единственнымъ другомъ, да еще какимъ! Она отдавала ему отчетъ въ своей работѣ и въ своихъ рѣдкихъ отлучкахъ изъ дома, разсказывала прочтенное въ книгахъ, которыя Кунцъ продолжалъ доставать ей изъ библіотеки одного учебнаго заведенія, гдѣ у него находился братъ. Все это душевно радовало нѣмца, предвидѣвшаго въ Пашѣ отличную хозяйку, — домосѣдку, заботливую жену. И онъ нетерпѣливѣе прежняго сталъ ожидать своего лаборантскаго мѣста.

— А, вѣдь комнатка ваша, мамзель Паулина, можно сказать, вышла очень-прекрасная, сказалъ однажды Кунцъ Пашѣ, къ которой онъ забѣжалъ часу въ первомъ утра.

— Да, благодаря вашему доброму сердцу, Карлъ, перебила его Паша.

Называя Кунца просто Карломъ, Паша уступила настоятельному требованію нѣмца, никакъ нехотѣвшаго, чтобъ она величала его по-прежнему Карломъ Ивановичемъ.

— Ахъ, мамзель Паулина… я совсѣмъ это не къ тому… вы не дали мнѣ окончатъ… я желалъ только выразить, что очень бы хорошо было, къ окошкамъ красныя занавѣски.

— Полноте, Карлъ! къ чему эти издержки? развѣ шторъ недовольно? Съ красными занавѣсками будетъ темнѣе, и комнатка потеряеть свою веселость.

— Да, да, конечно, потеряетъ веселость. Это мнѣ не вошло въ размышленіе.

— А знаете, Карлъ? вѣдь я ходила къ Заборскимъ.

— Ээ?..

— Да, и даже говорила о васъ.

— Обо мнѣ?

— Онъ обѣщалъ мнѣ сдѣлать, что можно.

— Это такъ завсегда говорятъ, мамзель Паулина: меня вотъ уже цѣльный годъ надуваютъ…

— Нѣтъ; онъ, кажется, такой добрый, Карлъ; такъ ласково говорилъ со мной. Еще совсѣмъ молодой человѣкъ, Карлъ…

— Гм! молодой человѣкъ…

На лицѣ Кунца противъ его воли выразилась досада, смѣшанная съ грустью, и онъ спросилъ, самъ не зная для, чего:

— И видный мужчина, красиво выглядитъ?

— Да, такъ-себѣ, не дуренъ… пріятное лицо такое…

— Гм! пріятное…. и голубые глаза?

— Нѣтъ, сѣрые. Да зачѣмъ это вамъ, Карлъ?

Кунцъ покраснѣлъ и отвѣчалъ запинаясь:

— Я такъ только… изъ любопытства… мамзель Паулина, а самъ подумалъ; «она замѣтила, однакожь, какіе у него глаза!»

И онъ поскорѣе взялся за шляпу, чтобъ скрыть свое замѣшательство.

— Какъ вы торопитесь, Карлъ, сказала Паша: — вамъ скучно здѣсь, прибавила она улыбнувшись: — признайтесь?

— Какъ вамъ не стыдно, мамзель Паулина! вы большая надсмѣшница.

— Совсѣмъ нѣтъ. Ну, останьтесь, Карлъ, для меня, прошу васъ… да?

Она вырвала изъ рукъ его шляпу и поставила ее на шкапъ.

Паша, вѣроятно, угадала ревность Купца, и потому сдѣлала этотъ маневръ, который вполнѣ удался: Кунцъ утѣшился, и лицо его просіяло.

— Помогите-ка мнѣ лучше, Карлъ; подержите нитки, я намотаю.

— Съ удовольствіемъ, мамзель Паулина; только недолго; мнѣ нужно прочь идти.

Кунцъ придвинулъ скамейку, и сталъ на нее на колѣни для того, чтобъ Пашѣ было ловчѣе наматывать.

— Куда?..

— Въ аптеку, къ Смольному.

— Ухъ! какъ далеко! Да не спускайте же…

— Въ эту минуту отворилась дверь.

— Ахъ! воскликнула Паша, быстро снимая нитки съ рукъ Кунца.

Въ комнату вошелъ Романъ Александровичъ.

Кунцъ весьма сконфузился, что его застали въ этомъ интересномъ положеніи и, вскочивъ на ноги, съ недоумѣніемъ глядѣлъ то на Пашу, то на молодаго человѣка.

— Извините, что я такъ нечаянно вошелъ, сказалъ Ивельевъ, раскланиваясь: — дверь была отперта.

— Ничего-съ, отвѣчала Паша, сама немного смѣшавшись: — милости просимъ. Карлъ Ивановичъ Кунцъ, о которомъ я говорила вамъ; Карлъ — господинъ Заборскій.

Ивельевъ подалъ руку Купцу.

— Очень-радъ; а я пришелъ къ вамъ съ покорнѣйшей просьбой.

— Что вамъ угодно?

— Я хотѣлъ бы имѣть два букета для вазъ. Скоро у меня будетъ маленькій вечеръ, и я желалъ бы, чтобъ они поспѣли поскорѣе.

— Я сдѣлаю вамъ въ пять дней. Что? вы сказали обо мнѣ вашей супругѣ?

— Да, въ тотъ же вечеръ. Она очень-рада быть вамъ полезной, но на нѣкоторое время должна лишиться удовольствія видѣть васъ: она поѣхала на нѣсколько дней въ Царское-Село.

— Когда поспѣютъ букеты, я принесу ихъ, и, можетъ-быть, Лизавета Ивановна будутъ возвратившись…

— Не знаю; впрочемъ, можетъ-быть. Чрезъ пять дней… это значитъ въ…

— Въ субботу.

— Да, въ субботу она, вѣроятно, пріѣдетъ. Что жь касается до вашего мѣста, сказалъ Ивельевъ, обращаясь къ Кунцу: — то я, конечно, не успѣлъ еще ничего сдѣлать, но могу васъ увѣрить, что употреблю всѣ старанія.

Кунцъ молча раскланялся. Онъ, казалось, совсѣмъ позабылъ, что ему нужно идти къ Смольному и не безпокоился доставать свою шляпу, все еще стоявшую на шкапу.

Романъ Александровичъ, между-тѣмъ, внутренно досадовалъ, что нашелъ тутъ нѣмца, потому-что въ присутствіи его онъ не хотѣлъ открыть Пашѣ обманъ, котораго она была жертвой. Молодой человѣкъ рѣшился снова солгать, но не уходилъ, однакожь, выжидая случая, какъ бы хоть на минуту спровадить Кунца и остаться съ Пашей наединѣ.

— Еслибъ я не боялся обезпокоить васъ, я попросилъ бы стаканъ воды… я такъ утомился… произнесъ Романъ Александровичъ, въ надеждѣ, что за водой пошлютъ Купца.

Но онъ ошибся: вода стояла въ шкапу, и Паша тотчасъ же исполнила желаніе Романа Александровича. Онъ кое-какъ проглотилъ половину стакана и, держа его въ рукѣ, казалось, отъискивалъ на днѣ его еще средства выжить соперника. Но тщетны были эти надежды.

— Что вы не сядете? сказала Паша, показывая Ивельеву стулъ.

— Нѣтъ, благодарю васъ; мнѣ пора.

— И мнѣ тоже пора, произнесъ Кунцъ и полѣзъ за шляпой.

— Я еще не спросила васъ, изъ какихъ цвѣтовъ вы хотите букетъ.

— Это вполнѣ зависитъ отъ васъ. Я полагаюсь на вкусъ вашъ. Судя по всему, что я здѣсь вижу, у васъ его очень-много.

— Это больше Карлъ устроивалъ мою комнату.

— Напрасно, мамзель Паулина, напрасно… бормоталъ Карлъ.

— Выйдемъ вмѣстѣ, сказалъ, обращаясь къ нему, Романъ Александровичъ.

— Съ удовольствіемъ.

Романъ Александровичъ выдумалъ еще маневръ. Онъ какъ-то удачно забросилъ въ самый темный уголъ комнатки свою перчатку, чтобъ потомъ вернуться за нею. Но, увы! и это не увѣнчалось успѣхомъ: едва онъ переступилъ за порогъ комнаты, какъ Паша воротила его.

— Это вы потеряли? сказала она, подавая ему перчатку.

— Ахъ! благодарю васъ, отвѣчалъ Романъ Александровичъ, кусая себѣ губы. — Такъ до субботы… не нужно ли вамъ букетовъ для модели? Я бы прислалъ вамъ.

— Если это не доставитъ вамъ большихъ хлопотъ, то я не отказываюсь, сказала Паша.

Романъ Александровичъ обрадовался. У него былъ предлогъ явиться къ ней снова.

— Ну, чѣмъ же я виноватъ, сказалъ онъ себѣ, выходя на улицу: — ну, чѣмъ же я виноватъ, что это опять такъ случилось? Проклятый нѣмецъ рѣшительно помѣшалъ мнѣ говорить съ ней; онъ не спускалъ глазъ съ насъ обоихъ, караулилъ всѣ наши движенія. Онъ долженъ быть страшный ревнивецъ. Авось въ слѣдующій разъ застану ее одну, и мнѣ удастся ее разувѣрить.

— А она очень-хорошенькая, продолжалъ онъ разговаривать съ своей особой: — жаль, что этотъ визитъ ограничился двумя, тремя банальными фразами. На окнѣ у ней я видѣлъ книги: любопытно знать, что читаетъ такая дѣвушка?

Возвращаясь домой, Романъ Александровичъ заѣхалъ къ Звѣреву, съ котораго взялъ обѣщаніе похлопотать о мѣстѣ лаборанта для Кунца. Звѣревъ, воображавшій, что тутъ завязывается интрижка, былъ душевно радъ помогать пріятелю и поклялся едвали не прахомъ отца своего, что сохранитъ все въ тайнѣ. Страсть — со всѣми имѣть секреты и потомъ въ общества намекать на нихъ загадочными словами, была спеціальною чертою въ характерѣ Звѣрева. За исключеніемъ чего онъ былъ прекраснѣйшій и добрѣйшій человѣкъ въ мірѣ.

На другой день, Кунцъ опять пришелъ, къ Пашѣ. Она была милѣе, чѣмъ когда-нибудь. на ней былъ черный марселиновый капотъ; пупсовый платочекъ повязывалъ ея шею; волосы, низко опущенные на лобъ и зачесанные за уши, были приглажены съ особенною тщательностью. Она вколола въ нихъ пунсовый китайскій розанъ. Вообще, въ туалетѣ ея іамвгно было гораздо-больше кокетливости, нежели обыкновенно.

Въ этотъ день Паша праздновала свое рожденье. Она допивала свою обычную чашку кофе, когда вошелъ Кунцъ, держа подъ мышкой какой-то свертокъ. Онъ раскланялся и, торжественно поздравивъ Пашу, вручилъ ей свертокъ. Это были прелестные башмачки, или, лучше — туфли, изъ глянцовитой, золотистой кожи.

— Опять, Карлъ!.. покачавъ головою и пожимая Кунцу руку произнесла Паша: — долго ли вамъ, мой добрый другъ, на меня тратиться? Боже мой, какія миленькія туфельки! Мнѣ жаль будетъ ходить въ нихъ. Я ихъ поставлю на этажерку, Карлъ; онѣ будутъ украшать комнату.

— Нѣтъ, нѣтъ… я непремѣнно желаю видѣть ихъ на вашей ножкѣ, мамзель Паулина. Садитесь, я вамъ надѣну ихъ.

Едва онъ сталъ на колѣни и. взялъ въ руку одну изъ ея маленькихъ ногъ, какъ въ комнату вошла Матрена Тихоновна, чтобъ принять чашку.

— Посмотрите, посмотрите, Матрена Тихоновна, какія мнѣ Карлъ принесъ туфельки. Вѣдь сегодня мое рожденье.

— Экая же ты какая грѣховодница, моя голубушка! отвѣчала Матрена Тихоновна: — вѣдь и ни гугу объ этомъ своей хозяйкѣ; а я бы тебѣ твои любимыя блюда сготовила. Не знала, ей-Богу, не знала. Хоть бы кренделекъ тебѣ принесла.

— Полноте, полноте, добрая Матрена Тихоновна; я вамъ благодарна и за желаніе.

— Да что тебѣ въ немъ — въ желаньѣ-то моемъ? Ты вѣдь сиротинушка, тебя дарить некому, кромѣ Карла Иваныча; а его за то Богъ наградитъ, что онъ тебя, горемычную, не оставляетъ. Вотъ мнѣ тоже, бывало, покойный мой Гарасимъ Иванычъ, въ именины, и въ праздникъ Христовъ, и подъ новый-годъ, всегда что-нибудь принесетъ. Добрый былъ человѣкъ, царство ему небесное, только ужь если лишнюю чарочку перехватитъ, бывало, такъ тутъ ты и не попадайся ему подъ руку, а то добрый былъ человѣкъ. Да какъ ты, моя голубушка, разодѣлась! въ шелку вся, словно графиня какая! Да что и графиня иная? только-что по названію-то графиня, а изъ себя-то грибъ-грибомъ смотритъ, прости Господи мое согрѣшеніе, не осуждай, сказано въ писаніи! Много я въ своемъ вѣку насмотрѣлась, какъ жила въ горничныхъ… Да что я болтаю тутъ, старая вѣдьма, вѣдь я за чашкой пришедши.

Она взяла чашку и сдѣлала нѣсколько шаговъ къ двери, но вдругъ опять воротилась.

— Да! сказала она: — вѣдь и изъ ума вонъ! стара стала; память-то, видно, въ пятки ушла. Я объ тебѣ, моя красавица, ныньче съ одной госпожей разговаривала.

— Обо мнѣ, Матрена Тихоновна?

— Да, объ тебѣ. Госпожа эта, я скажу вамъ, сударики мои, моя старая знакомая. Я у ней давно-давно въ экономки нанималась, когда еще мой Гарасимъ Иванычъ за меня и не сватался. Она, видишь ты, пріѣхала изъ деревни, соскучилась тамъ одна, такъ компаньйонки ищетъ. Какъ только пріѣхала, такъ сейчасъ же за мной. Найди, говоритъ, мнѣ компаньйонку, Матрена, гдѣ хочешь. Чтобъ дѣвушка, говоритъ, была смирная, безотвѣтная, и въ гувернантки бы за маленькими дѣтьми годилась, и взяла бы не дорого. Вотъ я о тебѣ и вспомнила. Есть, молъ, матушка, на примѣтѣ отличнаго норова дѣвушка, да не знаю, пойдетъ ли…

— Нѣтъ, благодарю васъ, Матрена Тихоновна. Я не пойду въ компаньйонки, я не гожусь для этого. Гдѣ мнѣ подлаживаться подъ чужой нравъ: еще не съумѣю угодить, такъ разсердятся. Чужой хлѣбъ должно быть очень-горекъ, Матрена Тихоновна.

— Не что, не что, мать моя! Да тебѣ что за неволя идти, коли женишокъ есть. Я вѣдь такъ, изъ усердія моего…

Матрена Тихоновна вышла.

— Старуха правду сказала, мамзель Паулина, вы сегодня особенно красиво одѣвшись: къ вамъ красный цвѣтъ подходитъ.

— Да; мой бѣдный Ваня то же мнѣ говорилъ. Помните, Карлъ, онъ все собирался мнѣ подарить красное платье? Бывало мы идемъ мимо магазина, а онъ остановится и меня остановитъ. Посмотри, говоритъ, жучокъ, какая славная матерія: вотъ бы къ тебѣ пошла-то! Иди, если встрѣтимъ, бывало, какую-нибудь знатную даму, онъ меня и толкнетъ локтемъ, да скажетъ, вздохнувъ: «Ахъ, жучокъ, жучокъ! будь я богатъ, какъ бы я тебя одѣвать сталъ!» Добрый мой, горемычный Ваня! Ему только для меня и хотѣлось бы разбогатѣть. Вы не повѣрите, Карлъ, какъ мнѣ вчера скучно стало. Я вспомнила о нынѣшнемъ днѣ, о Ванѣ, и даже работать ничего не могла. Все на портретъ его глядѣла, а слезы такъ и душили меня, такъ и рвали… Ныньче что-то весела проснулась, не передъ добромъ, видно…

— Полноте, мамзель Паулина, полноте! сказалъ тронутый Кунцъ голосомъ, дрожавшимъ отъ участія: — что дѣлать! И онъ поспѣшилъ перемѣнить разговоръ.

— Посмотрите, какъ славно пришлись туфельки — аккуратъ! А что, вчерашній молодой господинъ не прислалъ букеты?

— Нѣтъ. Да я и безъ нихъ начала. А какъ онъ вамъ понравился, Карлъ?

Кунцъ замялся.

— Да… ничего. И, кажется, вѣжливый и солидный мужчина, отвѣчалъ онъ сквозь зубы.

Романъ Александровичъ не совсѣмъ-то ему понравился, но онъ не хотѣлъ высказать Пашѣ своего мнѣнія, боясь, чтобъ она не приняла этого за ревность. И нужно признаться, что она не ошиблась бы сдѣлать такое заключеніе, потому-что Кунцъ дѣйствительно ревновалъ, хотя всячески старался увѣрить себя въ противномъ. Онъ зналъ, что Заборскій женатъ, что онъ женатъ недавно, и что, слѣдовательно, странно подозрѣвать его въ волокитствѣ; а между-тѣмъ, какое-то безотчетное, мучительное чувство овладѣло Кунцомъ, когда онъ видѣлъ Пашу съ Романомъ Александровичемъ, и овладѣвало имъ всегда, когда Паша начинала ему говорить о Заборскомъ.

Кунцъ скоро ушелъ отъ Паши, давъ ей обѣщаніе возвратиться вечеромъ. При поворотѣ къ Вознесенскому-Мосту, онъ встрѣтилъ Романа Александровича, ѣхавшаго въ пролетныхъ дрожкахъ и съ чѣмъ-то бѣлымъ въ рукахъ.

Романъ Александровичъ не узналъ его. Кунцъ обернулся и сталъ смотрѣть, гдѣ остановятся дрожки. Онѣ подъѣхали къ дому, гдѣ жила Паша.

— Онъ привезъ букеты, самъ привезъ! произнесъ Кунцъ. Сердце его сильно стучало. Онъ задумался — не вернуться ли къ Пашѣ подъ какимъ-нибудь предлогомъ, но, послѣ долгаго колебанія, преодолѣлъ себя и пошелъ своей дорогой.

Проводивъ Кунца, Паша принялась за работу. Не прошло десяти минутъ, какъ постучали въ дверь. Паша отворила.

Вошелъ Романъ Александровичъ съ букетами и, увидѣвъ, что она была одна, внутренно возблагодарилъ судьбу.

— Вотъ и модели, сказалъ онъ, кладя букеты на столъ.

— А я ужь принялась-было и безъ нихъ. Посмотрите на этотъ розанъ: какъ онъ вамъ нравится?

— Онъ едва-ли не лучше оригинала, который у васъ въ волосахъ. Романъ Александровичъ не спускалъ съ Паши глазъ; такъ она казалось ему хороша, въ этотъ день. Онъ даже приписалъ кокетливость наряда ея своему визиту.

— Она вѣрно угадала, что я самъ привезу букеты, подумалъ онъ.

Въ этомъ случаѣ Романъ Александровичъ сошелся мыслями съ другимъ существомъ, также подозрѣвавшимъ, что Паша, надѣвъ шелковое платье и воткнувъ себѣ въ волоса пунцовый розанъ, имѣла въ виду посѣщеніе молодаго человѣка.

Это другое существо — былъ Кунцъ.

— Такъ вотъ она для чего такъ одѣлась! говорилъ онъ себѣ, шагая къ своей аптекѣ: — гм!

— Позвольте мнѣ сѣсть? спросилъ Романъ Александровичъ, чувствовавшій себя гораздо-смѣлѣе, чѣмъ въ первое посѣщеніе.

— Извините, что я сама не догадалась, отвѣчала Паша, закраснѣвшись.

— Я не стану мѣшать вамъ. Поучите меня вашему искусству.

— Развѣ вамъ нечего, дѣлать? Поучите меня писать отношенія.

— А почему вы знаете, что такое отношеніе?

— Мой братъ все писалъ отношенія.

Романъ Александровичъ никакъ не рѣшался начать своего признанія. Чтобъ заглушить голосъ совѣсти, онъ безпрестанно заговаривалъ о постороннихъ предметахъ.

— Кто научилъ васъ дѣлать цвѣты?

— Мать одной пансіонской подруги. У ней былъ магазинъ, куда я ходила иногда учиться.

— Вы были въ пансіонъ?

— Да; недолго. А знаете ли, ваши букеты пришлись очень-кстати: сегодня мое рожденье.

— Въ-самомъ-дѣлѣ? Поздравляю васъ. Сколько вамъ лѣтъ?

— Восьмнадцатый годъ.

Романъ Александровичъ взялъ съ окна книгу и раскрылъ.

— Это вы читаете «Монте-Кристо»?

— Я.

— Нравится вамъ?

— Не совсѣмъ; точно сказка. «Парижскія Тайны» мнѣ лучше кажутся.

— Да она не безъ вкуса, подумалъ Романъ Александровичъ.

— А вы и «Парижскія Тайны» читали? спросилъ онъ въ-слухъ.

— Какъ же! Мы съ братомъ вмѣстѣ читали. Марія тамъ мнѣ очень нравится.

— Fleur de Marie?

— Да; и Родольфъ. Ахъ, Родольфъ… Вотъ такъ человѣкъ! Такихъ нѣтъ мужчинъ.

— Будто-бы? Впрочемъ, да; такихъ нѣтъ. Вы правы.

— Можетъ и есть, да мало.

— А въ театръ вы ходите?

— Была два раза… нѣтъ — три. Разъ «Материнское Благословеніе» видѣла… вы знаете «Материнское Благословеніе»? Прекрасная пьеса! Я плакала. Потомъ эту же самую пьесу въ Большомъ-Театрѣ давали; только названіе перемѣнено: такое трудное…

— «Линда ди-Шамуни»?

— Кажется.

— Ну, а еще что вы видѣли?

— «Ревизора» видѣла. Очень-смѣшно. Только мнѣ это не такъ понравилось; а вотъ брату, такъ тотъ, напротивъ, говорилъ, что это удивительная пьеса. Я лучше драмы люблю.

— Вы очень-чувствительны, Пашенька?

Романъ Александровичъ слегка пожалъ ея руку. На щекахъ Паши загорѣлся румянецъ.

— Вы не сердитесь, что я называю васъ такъ? тихимъ и вкрадчивымъ голосомъ произнесъ Романъ Александровичъ, смотря ей въ глаза и не выпуская руки ея.

— Нисколько; я рада, напротивъ. Меня ужь давно никто не называлъ такъ; это напоминаетъ мнѣ брата.

Тихая грусть дышала въ этихъ словахъ ея.

— Вы все сидите дома, Пашенька?

— Да! я рѣдко бываю весела, а съ грустнымъ лицомъ что за охота выходить въ люди! Кому пріятно смотрѣть на чужое горе? у каждаго своего довольно.

— А есть люди, которымъ все улыбается, которые богаты, счастливы, могутъ исполнять малѣйшую прихоть свою. Вы имъ не завидуете?

— Нѣтъ. Я увѣрена, что и къ нимъ печаль да заботы заглядываютъ не рѣже нашего.

— Что же вы дѣлаете по вечерамъ? Все работаете?

— Да; работаю, читаю, разговариваю.

— Съ кѣмъ?

— Хозяйка приходитъ ко мнѣ поболтать: такая добрая старуха; Карлъ тоже всякій день навѣщаетъ меня.

— Онъ, кажется, не разговорчивъ? насмѣшливо сказалъ Романъ Александровичъ.

— Да, онъ застѣнчивъ, отвѣчала Паша. — Это мой истинный другъ, прибавила она быстро.

Романъ Александровичъ понялъ, что было недоговореннаго въ этой фразѣ и не касался болѣе Кунца.

— Она не хочетъ, чтобъ надъ нимъ смѣялись, подумалъ Романъ Александровичъ: — не-уже-ли она любитъ этого глупаго нѣмца?

— Такъ вы довольны своей судьбой, Пашенька? спросилъ онъ, помолчавъ нѣсколько секундъ.

— Не всегда… бываетъ скучно, тяжело на сердцѣ… Ну, да безъ этого нельзя; такъ ужь, видно, человѣкъ созданъ.

— Вы правы; человѣкъ такъ созданъ: безъ любви ему скучно, ему нужно любить, быть любимымъ. Кто не испыталъ ни того, ни другаго, тотъ не жилъ — не правда ли?

— Да… только я не то хотѣла сказать. Я сама не знаю, почему мнѣ бываетъ скучно. Вѣдь меня любилъ же братъ и я его любила…

— Этого мало…

— Теперь Карлъ любитъ меня.

— А вы? Сознайтесь: вы больше уважаете его, нежели любите? Я тотчасъ угадалъ ваши отношенія.

— Нѣтъ, вы ошиблись: и я его тоже люблю… сколько могу любить…

— Не говорите этого, Паша. Вы можете любить больше, гораздо-больше… вамъ не случалось?

— Если не случалось, такъ почему же знать могу ли? съ кроткой улыбкой сказала Паша и потомъ, быстро перемѣнивъ тонъ, прибавила: — вы не сочинитель?

— Я? нѣтъ. Чо за вопросъ?

— Такъ. Вы говорите, какъ въ книгахъ пишутъ. Къ брату одинъ сочинитель ходилъ, отдавалъ ему повѣсти переписывать, тоже такъ говорилъ, и все о любви…

Романъ Александровичъ засмѣялся и снова взялъ Пашу за руку.

— Не мѣшайте, не мѣшайте, сказала она., отдергивая руку.

— Да успѣете: мнѣ не къ спѣху букетъ.

— Да у меня-то другая работа есть; нужно эту поскорѣе кончить.

— Ну, такъ прощайте.

— А вы не можете сидѣть смирно?

— Я боюсь, что вамъ скучно… Онъ хотѣлъ облокотиться на рабочій столикъ и, задѣвъ локтемъ ножницы, уронилъ ихъ на полъ.

— Вѣдь вотъ! воскликнула Паша, бросивъ ему въ лицо лепесткомъ какого-то цвѣтка.

— Виноватъ! сказалъ Романъ Александровичъ, поймавъ лепестокъ.

— Не-уже-ли вы и женѣ своей такъ мѣшаете? Я взяла бы васъ въ руки, еслибъ была вашей женой!

— Будто-бы! Это, кажется, не въ вашемъ характерѣ.

— Я хитра.

— О! хорошо, что сами признаётесь.

— Отъ-чего же хорошо? Вѣдь ужь за васъ мнѣ не выйдти?

— Жаль, что я не зналъ васъ до женитьбы; я женился бы изъ любопытства.

— Только изъ любопытства?

— Нѣтъ, вы больше, чѣмъ кто-нибудь способны влюбить въ себя… А кстати: что, еслибъ вы полюбили кого-нибудь?

— Я вамъ сказала, что люблю Кунца.

— Ну, полноте, оставьте его въ покоѣ. Нѣтъ, еслибъ вы полюбили другаго… положимъ, хоть человѣка моего сословія, моихъ лѣтъ и притомѣдостаточнаго… вы согласились бы быть женой его?

— Нѣтъ.

— Почему?

— Потому-что, во, первыхъ, я дала слово Кунцу, которому я многимъ обязана; измѣнить этому слову — было бы неблагодарно; а во-вторыхъ, бѣдной дѣвушкѣ не слѣдуетъ выходить за человѣка, который знатнѣе и богаче ея. Онъ можетъ потомъ раскаяться; да, пожалуй, еще родные будутъ на него сердиться, и она вдоволь настрадается, глядя на все это.

— Но если онъ истинно будетъ любить васъ, то этого не случится.

— Какъ знать, что онъ не охолодѣетъ скоро! за сердце нельзя ручаться, особенно, если встрѣтятся непріятности, огорченія… они хоть кого такъ измѣнятъ.

— Но если вы и сами полюбите его?

— Мало ли что! Постараюсь забыть; а если и не забуду, все же лучше одной быть несчастной, чѣмъ тащить за собой въ пропасть другаго.

— Но, вышедши за Кунца безъ любви къ нему, развѣ вы не дѣлаете его несчастнымъ?

— Онъ не требуетъ такой страстной любви. Я заранѣе сказала ему, что люблю его какъ друга, какъ брата.

— А! вотъ я и поймалъ васъ! Вы сами проговорились, что только уважаете Кунца.

— Посмотрите! какой вышелъ душистый горошекъ: просто, душка!

— Да, вы вполнѣ артистка!

Романъ Александровичъ вышелъ отъ Паши полувлюбленный и съ твердымъ, рѣшительнымъ намѣреніемъ отложить на неопредѣленное время свое признаніе. Онъ боялся, что, узнавъ о его поступкѣ, она будетъ оскорблена и потребуетъ, чтобъ онъ прекратилъ свои посѣщенія, тѣмъ-болѣе, что теперь, когда она еще не чувствовала къ нему ничего, ей было легко перестать съ нимъ видѣться. Въслѣдствіе этого, онъ положилъ дѣйствовать совсѣмъ иначе. — Я доведу ее, говорилъ онъ себѣ на возвратномъ пути отъ Паши домой: — до того, что она не въ-силахъ будетъ разстаться со мною. Тогда признаніе мое не поразитъ ея, не возбудитъ въ ней негодованія. Она не только выслушаетъ меня снисходительно, но любовь моя даже возвысится въ глазахъ ея. «Онъ несмѣлъ мнѣ открыть свои поступокъ, боясь разрыва» скажетъ она: «онъ такъ любилъ меня, что мысль объ этомъ разрывѣ для него была тяжела и мучительна, и онъ со-дня-на-день отлагалъ свое признаніе. Могу ли я не простить этой слабости? Va! si tu m’а trompé — c’est par excès d’amour». (Эту послѣднюю фразу, конечно, не употребила бы Паша, не читавшая драмы Виктора Гюго, но Романъ Александровичъ, въ мечтахъ о счастливой развязкѣ своихъ приключеній; могъ, позабывшись, допустить такую поэтическую вольность.) Да, продолжалъ онъ: теперь она преувеличитъ простую шалость и можетъ увидѣть въ ней низкое, подлое намѣреніе. Въ-послѣдствіи же, она будетъ смотрѣть на нее сквозь другую призму, сообщающую всему розовый цвѣтъ. Въ этой дѣвочкѣ много хорошихъ инстинктовъ, хотя еще есть и порядочная доза мѣщанскихъ понятій. Нужно хорошенько направить ее и, главное — удалить этого нѣмца, который рѣшительно сдѣлаетъ изъ нее чувствительную кухарку.

Роль, которую Романъ Александровичъ бралъ на себя, видимо занимала его. Онъ на нѣсколько времени отложилъ мысль о женитьбѣ и о блистательной карьерѣ, и почти не показывался въ свѣтъ, поручая друзьямъ своимъ истолковать какъ они хотятъ причину его отсутствія. Пашу онъ посѣщалъ все чаще и чаще, весьма-хитро выдумывая разные предлоги для своихъ визитовъ. Съ Кунцомъ они сходились рѣдко, и если сходились, то Романъ Александровичъ немедленно уступалъ ему свое мѣсто, видя кислое выраженіе, которое принимали въ такихъ случаяхъ черты нѣмца. Кунцу были дѣйствительно непріятны эти частые визиты молодаго человѣка. Онъ подозрѣвалъ, что это было не даромъ, но не хотѣлъ высказать своихъ подозрѣній Пашѣ съ той поры, какъ она однажды вступилась за мнимаго Заборскаго и отвѣчала Кунцу, что онъ изъ мухи слона дѣлаетъ. Кунцъ терпѣливо ждалъ, что выйдетъ изъ этого, и только сдѣлался нѣсколько-мрачнѣе. Паша по-прежнему была съ нимъ ласкова и добра, хотя, нужно сознаться, внутренно немного-менѣе цѣнила его, чѣмъ прежде. Пока онъ былъ единственнымъ мужчиною, котораго она видѣла около себя, она еще могла находить удовольствіе въ его разговорѣ; но когда она узнала Романа Александровича, то въ душѣ ея невольно возникло сравненіе ихъ обоихъ, и, конечно, это сравненіе не послужило къ выгодѣ бѣднаго Кунца. При всей услужливости своей, Кунцъ былъ человѣкъ съ довольно-ограниченнымъ кругомъ понятій, и если могъ говорить о чемъ-нибудь, кромѣ погоды, то развѣ о химіи, которая не слишкомъ-то интересовала молодую дѣвушку. Романъ Александровичъ, напротивъ, говорилъ обо всемъ, говорилъ иногда увлекательно, съ жаромъ, и изъ разговоровъ его Паша узнала много новаго, что прежде ей вовсе не приходило въ голову, и что теперь заставляло ее задумываться? Она слушала Романа Александровича съ жаднымъ любопытствомъ, забрасывала его вопросами, на которые онъ отвѣчалъ всегда терпѣливо и точно. По цѣлымъ часамъ длились иногда ихъ бесѣды. Романъ Александровичъ выходилъ отъ нея совершенно-довольный собою. Ему казалось, что онъ совершилъ что-то великое и благородное. Онъ на цѣлый вершокъ возвысился въ своихъ собственныхъ глазахъ. Ему въ первый разъ случалось еще прилагать къ практикѣ свои убѣжденія.

Въ-отношеніи къ внѣшности, Кунцъ также былъ совершенно уничтоженъ Романомъ Александровичемъ. Неуклюжіе, тяжелые пріемы нѣмца, составлявшіе такой рѣзкій контрастъ съ порядочными манерами свѣтскаго молодаго человѣка, рѣзче бросались Пашѣ въ глаза. И не смотря на то, что она тщательно старалась скрывать отъ Кунца перемѣну въ своихъ чувствахъ, боясь огорчить его, не смотря на то, что старалась оказывать ему прежнее вниманіе — иногда она невольно измѣняла себѣ какимъ-нибудь словомъ или движеніемъ, и Кунцъ не могъ не замѣтить, что обращеніе ея съ нимъ утратило свою прежнюю искренность. Такъ прошелъ мѣсяцъ. Паша нѣсколько разъ пыталась заговорить съ Романомъ Александровичемъ о его мнимой женѣ, но онъ всегда очень-удачно отклонялся отъ этого предмета, что крайне удивляло дѣвушку. Она долго ломала голову, усиливаясь истолковать себѣ причину такой странности: сначала приписывала она это семейнымъ несогласіямъ Романа Александровича съ женою, но потомъ просто рѣшила, что прежняя покровительница ея стала гордѣе, измѣнилась къ ней, и, не смотря на напоминаніе своего мужа, не хотѣла принять ее къ себѣ; а какъ Роману Александровичу совѣстно сознаться въ этомъ, то онъ и избѣгаетъ всякихъ разговоровъ о женѣ. Отношенія молодаго человѣка къ Пашѣ хотя и сдѣлались значительно-дружественнѣе, хотя они далеко переступили за черту холодной вѣжливости, но умѣнье молодой дѣвушки вести себя и сохранять свое достоинство, уничтожало всякое покушеніе на фамильярность со стороны ея новаго знакомаго. Она сознавала, что какое-то новое чувство зарождалось въ груди ея, но не могла, или, лучше сказать, боялась дать себѣ опредѣленный отчетъ въ этомъ чувствѣ. Если тайный, невѣдомый голосъ и говорилъ ей порой, что оно можетъ разростись въ груди ея и превратиться въ серьёзную страсть, то она спѣшила отогнать отъ себя эту мысль, потому-что любовь къ Роману Александровичу казалась ей преступленіемъ. Отвлечь человѣка отъ его семейныхъ обязанностей, допустить его разорвать ихъ для нея… Могла ли Паша смотрѣть, иначе на такой поступокъ? Нѣтъ, въ крайнемъ случаи, она рѣшилась бы на вѣчный разрывъ, но только, чтобъ совѣсть ея вышла чистою изъ борьбы. Впрочемъ, до этого было далеко; Паша не подозрѣвала и въ Романѣ Александровичѣ слишкомъ-сильной любви, не смотря на то, что онъ неоднократно и иногда довольноясно намекалъ о ней. Паша или обращала весьма-искусно эти намеки въ шутку, или притворялась ничего-незамѣчавшею и въ тайнѣ приписывала ихъ порыву минутнаго увлеченія, кипѣнію юношеской крови.

Не знаю, чѣмъ бы разрѣшилось знакомство ихъ, еслибъ случай не поспѣшилъ къ развязкѣ всей этой незатѣйливой, но, можетъ-быть, уже слишкомъ-длинной комедіи.

— Гдѣ это вы вчера пропадали, Карлъ? сказала однажды утромъ Паша только-что вошедшему къ ней Кунцу.

— Занятъ былъ, мамзель Паулина; ходилъ по разнымъ дѣламъ. А у васъ, кажется, еще новая работа прибавилась?

— Да, господинъ Заборскій привезъ вчера.

— Гм! Онъ былъ у васъ вчера?

Кунцъ нахмурился.

— Да, и книги еще принесъ… Пушкина… вы не читали Пушкина, Карлъ?

— Нѣтъ; что Пушкинъ! Если бы вы Hermann und Dorothea читали… вотъ это отличный штука.

Паша улыбнулась. Водворилось молчаніе.

— Вечеромъ былъ этотъ молодой человѣкъ? спросилъ Кунцъ нѣсколько минутъ спустя и машинально перелистывая книгу.

— Нѣтъ, утромъ; а что?

— Ничего, мамзель Паулина, я такъ.

Они замолчали опять. Паша работала. Кунцъ смотрѣлъ въ книгу. Наконецъ, онъ опять прервалъ молчаніе:

— Что же онъ говорилъ, мамзель Паулина?

— Кто?

— Господинъ Заборскій.

— Мы о многомъ говорили. Онъ такой ученый, все знаетъ. Изъ Пушкина мнѣ все читалъ; такъ трогательно, точно на театрѣ. Онъ могъ бы, кажется, хорошимъ актёромъ быть; у него много чувства.

— А мнѣ мѣсто выходитъ, мамзель Паулина, сказалъ Кунцъ, быстро закрывая книгу: — только не лаборанта.

— Въ-самомъ-дѣлѣ, Карлъ? А какое же?

У нея отъ-чего-то замерло сердце при этомъ вопросѣ.

— Управляющаго имѣніемъ. Одинъ помѣщикъ вчера призывалъ къ себѣ. Очень уговариваетъ.

— Куда же это, Карлъ?

— Въ Херсонскую-Губернію.

— Это очень-далеко — Херсонская-Губернія?

— Да, очень-далеко; за то жалованье хорошее: двѣ тысячи.

Онъ ожидалъ, что Паша обрадуется этому извѣстію, но на лицѣ ея не выразилось пріятнаго изумленія. Она спросила, немного помолчавъ:

— А лаборантство, Карлъ?

Кунцъ махнулъ рукою.

— Подождите; можетъ-быть, скоро.

— Э! ужь я и то давно жду.

— Такъ вы рѣшились, Карлъ?

— Еще не знаю… Вамъ скучно, можетъ-быть, будетъ въ деревнѣ?

— Мнѣ все равно; я готова на все, Карлъ.

Было что-то грустное въ голосѣ, которымъ она произнесла эти слова. Она и сама не могла понять, отъ-чего сердце ея вдругъ сжалось. Развѣ она давно не привыкла къ мысли, что ей должно уѣхать изъ Петербурга? И чего ей жаль въ этомъ городѣ, гдѣ она видѣла такъ мало радостей? Или ей не хотѣлось ѣхать такъ далеко? Но не все ли равно для нея, что Херсонь, что другое мѣсто?

Еще съ полчаса сидѣли они ничего не говоря.

Потомъ Кунцъ всталъ, чтобъ у идти.

— А который часъ, Карлъ? спросила Паша.

— Скоро два.

— Я выйду съ вами, Карлъ: мнѣ нужно въ магазинъ.

— Пойдемте, мамзель Паулина.

Они вмѣстѣ сошли съ лѣстницы, но у воротъ разстались. Кунцъ пошелъ на лѣво, Паша на право.

У самаго входа въ магазинъ, Паша встрѣтила Романа Александровича.

— А я шелъ къ вамъ, Пашенька.

— Мнѣ нужно сюда на минуту, сказала Паша, показывая рукой на магазинъ.

— Можно мнѣ войдти съ вами?

— Войдемте. Я хочу купить узоръ. Вы посовѣтуете мнѣ, какой выбрать.

— Охотно, если вы довѣряете моему вкусу.

Они не успѣли еще хорошенько разсмотрѣть узоровъ, разложенныхъ передъ ними вѣжливымъ коми, какъ дверь растворилась съ шумомъ, и толстый, краснолицый офицёръ вбѣжалъ въ магазинъ.

— Такъ и есть! Это онъ! кричалъ офицеръ, бросаясь къ Ивельеву съ растопыренными руками. — Издали тебя увидалъ! Гдѣ ты пропадаешь, злодѣй?

Романъ Александровичъ смутился.

— Я былъ боленъ…

— Врешь, врешь! Мнѣ Звѣревъ все разсказалъ,

Романъ Александровичъ наступилъ офицеру на ногу, чтобъ заставить его молчать. Но офицеръ не понялъ этого знака и вскрикнулъ:

— Ай! Что это ты, братецъ, по ногамъ ходишь! У меня страшныя мозоли! Да, Звѣревъ мнѣ все разсказалъ. Ивельевъ, говоритъ, напропалую волочится;

Паша съ изумленіемъ посмотрѣла на Романа Александровича.

— Voyez donc les oeillades qu’elle nous lance cette petite-là, сказалъ офицеръ: — mais elle n’est pas mal du tout! Послушай, Ивельевъ; разскажи мнѣ, пожалуйста, эту интрижку.

— Никакой нѣтъ; Звѣревъ все вретъ: это глупый болтунъ! отвѣчалъ, выходя изъ себя, Романъ Александровичъ.

Паша отвернулась и продолжала выбирать узоры.

— Ну, полно, полно, Ивельевъ; что за скрытность! Какъ же это было-то? Эта дѣвочка къ тебѣ ошибкой зашла, кажется? Звѣревъ мнѣ говорилъ даже кого-то искала, да я позабылъ. C’est charmant! c’est charmant! То-то ты и исчезъ! Ложбинская Лора какъ о тебѣ скучаетъ; все спрашиваетъ: что сдѣлалось съ мосьё Ивельевымъ? А вѣдь тебя-было на ней женили…

Пашѣ все было ясно. Ее обманули и, кромѣ того, она сдѣлалась предметомъ сплетней самыхъ низкихъ. Кровь хлынула ей въ лицо; она совершенно нагнулась къ узорамъ, такъ-что бумага касалась лба ея. Бѣдная дѣвушка чуть не плакала. Между-тѣмъ, офицеръ не умолкалъ и разсказывалъ Роману Александровичу сплетню за сплетней. Молодой человѣкъ проклиналъ въ душѣ и Звѣрева, и офицера, и свое поведеніе съ Пашей. Онъ почти въ кровь искусалъ себѣ губы. Наконецъ, Паша взяла первый попавшійся ей родъ руку узоръ, быстро расплатилась съ коми и вышла изъ магазина, ни разу не взглянувъ на Романа Александровича.

Офицеръ все держалъ свою жертву за пуговицу пальто. Романъ Александровичъ былъ самъ не свой. Кровь его кипѣла; онъ дрожалъ отъ досады.

— Прощай, братъ; мнѣ некогда! произнесъ онъ наконецъ, вырвавшись отъ офицера, и бросился на улицу догонять Пашу.

— Parbleu! воскликнулъ озадаченный офицеръ, обращаясь къ коми: est ce qu’il serait à la poursuite de celle-là aussi?

— Mais comment donc, monsieur, отвѣчалъ коми: — c’est sa dame; ils sont entrés ensemble…

Офицеръ началъ догадываться, что сдѣлалъ глупость.

Въ это время, Романъ Александровичъ былъ уже далеко отъ магазина. Онъ настигъ Пашу только въ другой улицѣ.

— Палагея Петровна! тихо произнесъ онъ позади ея.

Она молчала.

— Палагея Петровна, послушайте… вы на меня сердитесь? Я достоинъ этого, знаю; но, ради Бога, позвольте мнѣ объясниться съ вами.

Онъ пошелъ рядомъ съ нею. Она устремила на него свои большіе черные глаза, въ которыхъ блистали слезы, и дрожащимъ голосомъ произнесла:

— Это низко!

— Но послушайте! воскликнулъ Романъ Александровичъ внѣ себя.

— Я не считала васъ за злаго человѣка; я не думала, что вы будете обманывать бѣдную дѣвушку, что воспользуетесь ошибкой…

— Когда я воспользовался этой ошибкой, я еще не зналъ васъ и, слѣдовательно, не могъ уважать. Это была просто шалость.

— Вы такъ часто говорили мнѣ, что уважаете женщинъ, что не позволите себѣ съ ними никакой дерзости. Развѣ обмануть дѣвушку для того, чтобъ получить къ ней доступъ, и потомъ хвастаться своими небывалыми успѣхами, есть признакъ уваженія къ женщинамъ?

Эти слова, произнесенныя живо, энергически, привели Романа Александровича въ замѣшательство. Паша не дала ему отвѣчать и продолжала такъ же быстро:

— Вы называете это не болѣе, какъ шалостью; но что, еслибъ я вздумала когда-нибудь сама отнесть къ вамъ работу? еслибъ Кунцъ или кто-нибудь изъ моихъ знакомыхъ увидѣлъ меня выходящую отъ васъ и послѣ узналъ, что я была у холостаго человѣка? Вы думаете, что ваша шалость не сдѣлала бы мнѣ вреда?

— Еслибъ вы знали, Пашенька (вы позволите мнѣ еще назвать васъ такъ), сколько разъ я хотѣлъ вамъ признаться, въ этомъ; сколько разъ приходилъ къ вамъ съ твердымъ, рѣшительнымъ намѣреніемъ сказать вамъ свое имя; но боязнь, что мнѣ должно будетъ перестать съ вами видѣться, что вы сочтете себя оскорбленною, только одна эта боязнь удерживала меня. Послѣ двухъ-трехъ свиданій мнѣ уже было бы тяжело разставаться съ вами. Простите же меня и позвольте видѣть васъ по-прежнему… Видѣть васъ, говорить съ вами — вотъ чего я желаю. Ради всего святаго, не отказывайте мнѣ въ этомъ.

Романъ Александровичъ говорилъ съ жаромъ, въ топѣ его было много искренности, много задушевности. Паша казалась тронутою.

— Еслибъ, однакожь, ваши чувства были искренни, вы не болтали бы Богъ-знаетъ чего вашимъ пріятелямъ.

— Вѣрьте, что ничего не было сказано имъ; но въ тотъ роковой вечеръ, когда вы пришли ко мнѣ, у меня было нѣсколько человѣкъ: они слышали за дверью нашъ разговоръ.

Паша не могла скрыть улыбки, мелькнувшей на губахъ ея: она вспомнила чихающаго бульдога. Но скоро эта улыбка исчезла, и дѣвушка отвѣчала:

— За дверью смѣялись — и вы равнодушно отдали меня на посмѣшище; вы продолжали до конца свою комедію, и потомъ, можетъ-быть, сами присоединились къ смѣявшимся.

— Нѣтъ, нѣтъ; мое первое движеніе заслуживаетъ порицанія — я не оправдываюсь, я виноватъ, я не долженъ былъ васъ обманывать сначала: но потомъ… потомъ вы уже слышали, что заставило меня продолжать этотъ обманъ. Признаюсь вамъ: въ первый вечеръ, когда вы ушли отъ меня, я даже радъ былъ, что судьба завела васъ ко мнѣ; ваши слова возбудили во мнѣ такъ много симпатіи; мнѣ хотѣлось во что бы то ни стало хоть чѣмъ-нибудь помочь вамъ, доставить вамъ работу. Это же желаніе заставило меня просить одного изъ моихъ пріятелей, знакомаго съ Заборскимъ, чтобъ онъ похлопоталъ о мѣстѣ Кунцу. Вотъ вамъ вся истина. Еще разъ повторяю вамъ, положа руку на сердце: я не виноватъ, я не въ силахъ былъ владѣть собой. Скажите же мнѣ, Пашенька, что вы простили меня, что я не кажусь вамъ болѣе низкимъ, злымъ человѣкомъ?

— Но за чѣмъ вамъ это прощеніе? Если я откажу вамъ въ немъ, вы съ насмѣшкой отойдете прочь и скажете себѣ: жаль! интрижка не удалась! и съ завтрашняго же дня не будетъ у васъ и въ поминѣ о бѣдномъ, темномъ, ничтожномъ существѣ…

— Это слишкомъ-жестоко; не-уже-ли я не заслуживаю лучшей репутаціи въ глазахъ вашихъ?

Паша молчала. Она въ душѣ уже давно простила молодаго человѣка, но по кокетству, свойственному всѣмъ женщинамъ, хотѣла еще помучить его.

Нѣсколько минутъ они шли молча.

— Такъ все кончено между нами? спросилъ наконецъ съ грустнымъ видомъ Романъ Александровичъ.

Паша все не отвѣчала.

— Ради Бога, скажите: простили вы? говорилъ Романъ Александровичъ и вдругъ, остановивъ Пашу, произнесъ рѣшительнымъ голосомъ:

— Выслушайте же меня, Палагея Петровна. Я не буду повторять вамъ, что люблю васъ: вы это могли замѣтить, могли заключить изъ многаго. Я свободенъ, у меня есть состояніе, хотя небольшое, но мы не умремъ съ голода: согласитесь быть женой моей.

Упорность Паши такъ воспламенила Романа Александровича, душа его такъ переполнилась, что онъ въ эту минуту готовъ былъ на всякія обязательства. Если бы Паша попросила у него мильйонъ въ займы — онъ бы далъ ей клятву достать его черезъ два часа. Притомъ же, извѣстныя убѣжденія увлекали его. Этимъ бракомъ онъ хотѣлъ показать неповиновеніе свое общественнымъ предразсудкамъ. Пусть свѣтъ говоритъ что хочетъ, думалъ восторженный юноша: — я презираю его глупое мнѣніе; я стану выше его!

Но Романъ Александровичъ только въ эту минуту ощущалъ это презрѣніе; на самомъ же дѣлѣ — никто болѣе его не подчинялся вліянію свѣта.

— Вы знаете мои мысли на этотъ счетъ, отвѣчала Паша: — я не перемѣнила ихъ со времени нашего разговора. — и потому считаю это невозможнымъ.

— Если вы не успѣли еще хорошо узнать меня, то я готовъ ждать, готовъ долго ждать, но не отнимайте у меня всякой надежды, позвольте по-прежнему видѣться съ вами, ходить къ вамъ…

— Это будетъ не надолго! произнесла Паша съ грустной улыбкой.

— Какъ? Что вы говорите?

— Да. Кунцъ получилъ мѣсто.

— Какое? когда?

— Сегодня. Мѣсто управителя въ какой-то деревнѣ, въ Херсонской-Губерніи.

— Да вы зачахнете тамъ со скуки!

— Буду хозяйничать, буду работать, читать… Присылайте мнѣ туда книги.

— Да полноте! это невозможно! воскликнулъ въ отчаяніи Романъ Александровичъ. — Пусть этотъ… пусть Кунцъ отправляется туда одинъ! ,

Въ это время, они поровнялись съ домомъ, гдѣ жила Паша. Романъ Александровичъ проводилъ ее до дверей.

— До свиданія, тихо сказала она ему. — Я извѣщу васъ о нашемъ отъѣздѣ. Вы зайдете проститься?

Онъ протянулъ руку, она подала ему свою. Онъ поднесъ ее къ губамъ.

Это происходило на лѣстницѣ. Паша позвонила.

— Мнѣ какъ-то не вѣрится, сказалъ Романъ Александровичъ: — не-уже-ли вы въ-самомъ-дѣлѣ ѣдете?

Паша слегка пожала плечами.

— Увидите…

— Я прійду завтра…

Онъ уже не слыхалъ отвѣта Паши; Матрена Тихоновна пустила ее въ комнату. Романъ Александровичъ побѣжалъ внизъ по лѣстницѣ. Ни онъ, ни она не замѣтили въ-продолженіе своего одушевленнаго объясненія, что за ними слѣдила въ отдаленіи одна маленькая, неуклюжая фигурка, въ темномъ пальто, съ поднятымъ воротникомъ, совершенно закрывавшимъ лицо ея. Эта фигурка шла но другой сторонѣ улицы и безпрестанно пряталась то въ переулки, то подъ ворота зданія, какъ-бы опасаясь, чтобъ ея не увидѣли. Когда Раманъ-Александровичъ и Паша исчезли за дверьми подъѣзда, фигурка притаилась за будкой, стоявшей напротивъ. Она выждала, пока молодой человѣкъ возвратился, и пошла за нимъ снова. Скоро Романъ Александровичъ былъ дома. Пока онъ закуривалъ у себя въ кабинетѣ сигару и ждалъ обѣда, таинственная фигурка освѣдомлялась у дворника, сидѣвшаго за воротами: кто этотъ молодой человѣкъ, что сейчасъ пришелъ, и въ которомъ нумеръ онъ живетъ-? Получивъ на все точные, удовлетворительные отвѣты, она вручила за нихъ дворнику двадцать копеекъ мѣди на чай и длинными шагами удалилась прочь.

IV.

Письма.

Романъ Александровичъ уже нѣсколько минутъ сидѣлъ у окна въ своей квартирѣ и, куря сигару, раздумывалъ о случившемся. Мгновенный порывъ страсти, или, лучше сказать, просто нервическое раздраженіе, въ-слѣдствіе котораго онъ предложилъ Пашѣ руку свою, миновало, вмѣстѣ съ негодованіемъ дѣвушки, вызвавшимъ его. Молодой человѣкъ могъ теперь спокойнѣе обсудить все, анализировать свои чувства, взвѣсить свое положеніе. Онъ сознавалъ, что поторопился нѣсколько предложеніемъ, что при его запутанныхъ обстоятельствахъ женитьба на бѣдной дѣвушкѣ была не совсѣмъ-благоразумна, но утѣшалъ себя тѣмъ, по-крайней-мѣрѣ, что поступилъ сообразно съ принятыми имъ правилами, поступилъ благородно, и что совѣсть не можетъ упрекнуть его. Однакожь, нельзя сказать, чтобъ Паша не задѣла его за живо. Если, съ одной стороны, онъ былъ радъ ея браку съ Кунцемъ, освобождавшему его отъ сдѣланнаго имъ предложенія; то, съ другой стороны, ему жалѣ было упустить эту дѣвушку изъ вида. Ему бы хотѣлось, чтобъ романъ его продолжался, но только, чтобъ онъ ничѣмъ не связывалъ его, ничего бы ему не стоилъ, или стоилъ бы самыхъ незначительныхъ пожертвованій. Любовь эта не развилась до страсти, разбивающей всѣ преграды на пути своемъ и находящей сладостное упоеніе въ самопожертвованіи; она не могла никогда развиться до нея, потому-что родилась не внезапно, не безпричинно, но была слѣдствіемъ того исключительнаго положенія, въ которое судьба поставила Романа Александровича и Пашу другъ къ другу съ ихъ первой встрѣчи, была — такъ-сказать, болѣе головная, нежели сердечная. Если бы не романическое начало всей этой истбріи, Романъ Александровичъ едва-ли могъ бы влюбиться въ Пашу; при другихъ обстоятельствахъ, онъ вовсе и не замѣтилъ-бы ея, или пропустилъ бы ее безъ вниманія. Обстановка помогла дѣлу; теорійки и рефлектёрство подоспѣли на помощь — и молодой человѣкъ вообразилъ себя страстно-влюбленнымъ, да еще, кромѣ того, какимъ-то миссіонеромъ цивилизаціи.

Погруженный въ размышленіе, Романъ Александровичъ не слыхалъ, когда въ передней раздался звонокъ. Онъ очнулся уже, когда кто-то, хлопнувъ его сзади по плечу, произнесъ звучнымъ и сильнымъ баритономъ:

— Здорово, братъ Романъ!

Вошедшій былъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти, бодрый, высокій, съ курчавыми посѣдѣвшими волосами, съ маленькими сѣрыми глазами и насмѣшливой улыбкой на губахъ.

— А! это вы, дядюшка! Вотъ неожиданность!

— О чемъ ты такъ размечтался? и звонка не слыхалъ.

Романъ Александровичъ подалъ дядѣ руку и усадилъ противъ себя на спокойный Вольтеръ.

— Ты совсѣмъ забылъ дядю, Романъ! Что съ тобой дѣлается? Ты никуда не показываешься. Меня забросали вопросами о тебѣ, а я какъ пень! Стыдно признаться, что не знаю, что сталось съ племянникомъ. Я у тебя раза два былъ, да все тебя дома нѣтъ. Чортъ знаетъ, гдѣ ты живешь!

— Отвѣчать вамъ безъ лжи, дядюшка — смѣяться станете.

— «Смѣяться право не грѣшно»… знаешь это двустишіе? Такъ говори же мнѣ, исповѣдуйся; да дай прежде закурить сигару. Ну, вотъ — теперь валяй! Я слушаю.

— Я чуть не женился, дядюшка, на одной бѣдной дѣвушкѣ, сиротѣ…

— Что-о-о-о? Перекрестись, Ромаша! Впрочемъ, ты способенъ на такую глупость, я знаю.

— Я тоже знаю, что вы подобные поступки называете глупостію. Вы держитесь талейрановскаго правила, что первому движенію не должно повиноваться…

— Я, братъ, ничьихъ правилъ не держусь, ни талейрановскихъ, и никакихъ, кромѣ своихъ собственныхъ. Но ужь за то эти срослись со мною, ты ихъ не вырвешь у меня изъ сердца.

— Скажите — изъ головы, дядюшка. Вашимъ правиламъ нечего дѣлать въ сердцѣ.

— Посмотримъ-ка твои, господинъ филантропъ. Прежде всего скажи мнѣ: ты не получалъ ни откуда наслѣдства?

— Вы знаете, что мнѣ не откуда получить.

— Ну, почему знать! Ныньче вѣкъ такой — великодушный, все благородные порывы въ ходу; можетъ-быть, какой-нибудь другъ оставилъ по смерти…

Дядя положилъ сигару на окно и, вынувъ изъ кармана большую серебряную табакерку, понюхалъ табаку.

— Такъ не получалъ наслѣдства… гм! продолжалъ онъ. — Жаль, а я вѣдь знаешь зачѣмъ больше пріѣхалъ къ тебѣ: чтобъ предупредить тебя, что тебя могутъ посадить въ тюрьму.

— Какъ? Что это значитъ?

— Да такъ. Вотъ видишь: ко мнѣ сегодня явились двое изъ твоихъ кредиторовъ. Чортъ ихъ знаетъ, какъ они провѣдали, что я тебѣ дядя, и гдѣ я живу. Пришли и векселя мнѣ показываютъ: подадимъ, говорятъ, ко взысканію; срокъ ужь прошелъ. Я поскорѣй къ тебѣ; хорошо, что поспѣлъ во время.

— Это не можетъ быть.

— Я лгать не люблю. Ты, кажется, это знаешь. А что, жена твоя, въ благородномъ порывѣ, не послѣдуетъ ли тоже за тобой въ тюрьму? Въ романахъ часто такъ дѣлается.

— Перестаньте, дядюшка. Эти шутки, право, могутъ взбѣсить.

— Извини; я и забылъ, что ты еще не женатъ. Ну, что жь! когда изъ тюрьмы выйдешь, будетъ время хижину и сердце предложить.

Дядя запѣлъ въ полголоса:

О, Лиза! кто съ тобою

И бѣдности не радъ?

Романъ Александровичъ кусалъ себѣ съ досады ногти. У него дѣйствительно былъ одинъ долгъ, уже три года постоянно мучившій его. Онъ зналъ, что дядя говорилъ правду; но равнодушный тонъ его приводилъ молодаго человѣка въ негодованіе.

Нѣсколько минутъ они оба курили, не говоря ни слова.

Наконецъ, дядя прервалъ молчаніе.

— Зачѣмъ ты бралъ эти деньги, Романъ?

— Чтобъ заплатить карточный долгъ. Я еще тогда игралъ въ банкъ.

— Ну, это хорошо… то-есть, не то хорошо, что ты въ банкъ игралъ, а что долги свои платишь. Ныньче это не въ модѣ у молодёжи, неблагородными порывами считается долги платить.

— Послушай; Романъ, я хочу говорить съ тобою серьёзно. Ты не въ блестящихъ обстоятельствахъ. Матушка-покойница была женщина добрая, любила тебя, но жила неразсчетливо, ты самъ это знаешь; долговъ осталось много, да и самъ ты потомъ кое-какихъ понадѣлалъ. Нужно поправиться.

— Старая пѣсня, дядюшка!

— Не все худо, что старо. Вы все только новое привыкли цѣнить. Былъ же какой-нибудь умишко и у вашихъ отцовъ. Да и опытъ-то чему-нибудь у, читъ, а вы — ай, ай, ай, какъ мало на практикѣ смыслите!

— Къ-чему же все это ведетъ?

— А вотъ, слушай. Ты молодъ, у тебя есть способности…

— Положимъ.

— Да знаешь поговорку: «не родись ни уменъ, ни пригожъ, родись счастливъ». Способности имѣть хорошо, спору нѣтъ, да безъ случая что въ нихъ? Какъ ихъ въ дѣло употребить? Въ нашъ вѣкъ нужны связи, протекція. Женись, братъ Романъ, да не на сиротѣ. Хижина и сердце — это все вздоръ!

Романъ Александровичъ, которому уже не въ первый разъ приходилось слушать эти доводы, хотѣлъ-было что-то возражать, но дядя не далъ ему и продолжалъ:

— Знаю, братъ, знаю, что ты хочешь говорить. Небось — позорное дѣло женитьба по разсчету, а? А небось не позорное дѣло — распложать нищихъ? Женись-ка, братъ, на бѣдной — и жизни не радъ будешь: проклянешь и себя и ее. Какъ узнаешь копеечные будничные разсчеты, такъ небось очерствѣешь, братъ, скоро, и характеръ испортится, и любовь пропадетъ, особенно какъ жена въ безпрестанныхъ заботахъ и огорченіяхъ и красоту свою потеряетъ. Ты не говори мнѣ тоже о душѣ… душа сама-по-себѣ, а красота сама-по-себѣ. Все лучше хорошенькое существо подлѣ себя видѣть, чѣмъ дрянь, съ которымъ и въ свѣтъ показаться охоты нѣтъ. Я самъ былъ молодъ, испыталъ, да и тебя-то я насквозь знаю! У тебя, братъ, въ амбиціи недостатка нѣтъ; ты и самъ не прочь, чтобъ свѣтъ позавидовалъ тебѣ. А коли выйдетъ за тебя женщина, которой многіе добивались, ты скажешь, что это тебѣ не польститъ? Нѣтъ, врешь! Всякому лестно, когда его передъ двадцатью отличатъ. Женись, братъ, ей-Богу. (Дядя попалъ мѣтко: самолюбіе точно было чувствительною струною Романа Александровича.)

— На Ложбинской, конечно, дядюшка?

— А хоть бы и на ней. Чѣмъ она не пара тебѣ? Богата, родство славное, батюшка мигомъ въ люди зятька выведетъ; хороша собой, да еще какъ хороша-то! И, кажется, очень тобой интересуется: вотъ даже и ныньче поручила звать тебя къ нимъ на вечеръ… Поѣдемъ-ка вмѣстѣ въ Павловскъ.

— Нѣтъ, я не расположенъ.

— Ну, для меня! Сдѣлай старику удовольствіе; я и самъ порадую тебя доброй вѣстью.

— Право, не хочется, дядюшка. Выдумайте какой-нибудь предлогъ.

— Нѣтъ, я на это не мастеръ. Ужь коли такъ, такъ просто скажу: племянникъ мой съ ума спятилъ, не хочетъ никуда ѣздить.

— Ну, какъ хотите, такъ и скажите; только, пожалуйста, не требуйте, чтобъ я ѣхалъ.

— Требую, рѣшительно требую. Я никогда не докучалъ тебѣ просьбами, Романъ; исполни же эту. Потѣшь дядю.

Дядя Романа Александровича очень-хорошо зналъ натуру своего племянника и былъ убѣжденъ, что ему стоило только разъ побывать у Ложбинскихъ, чтобъ снова начать каждый день посѣщать ихъ. Какъ ни презрительно Романъ Александровичъ отзывался о свѣтѣ, какъ ни порицалъ его за пустоту, прикрытую ослѣпляющимъ, мишурнымъ блескомъ, но иногда противъ воли своей поддавался его магическому обаянію. Онъ чувствовалъ это гамъ, и потому нѣсколько времени удалялся отъ свѣта. На этотъ разъ, однакожь, онъ долженъ былъ уступить просьбамъ дяди, который такъ обрадовался согласію племянника, что подарилъ ему разодранный вексель за его подписью. Они въ тотъ же вечеръ отправились въ Павловскъ, гдѣ нанимали дачу Ложбинсніе и гдѣ остановился дядя Романа Александровича у одного изъ прежнихъ своихъ сослуживцевъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Паша весь этотъ день находилась также подъ вліяніемъ своего объясненія съ молодымъ человѣкомъ. Она была сильно взволнована. Много думъ и грустныхъ и радостныхъ, много разнообразныхъ, новыхъ, неизвѣданныхъ еще ощущеніи вызвала въ ней эта сцена. Ей становилось яснѣе, что расположеніе, которое она чувствовала къ Роману Александровичу, выходило за предѣлъ простой дружбы. Сказать ли, что было съ ней въ ту минуту, когда она услыхала изъ наглыхъ устъ, что ее обманули, что человѣкъ, каждый день являвшійся къ ней, былъ не тотъ, за кого она его принимала? Въ эту минуту, она нашла въ своемъ сердцѣ не гнѣвъ, не негодованіе, а тайную, непобѣдимую радость, что онъ свободенъ, Что она могла любить его, не считая любви своей преступленіемъ. Таково было ея первое ощущеніе, а ужь потомъ, когда разсудокъ, на мгновеніе заглушенный голосомъ сердца, вступилъ въ права свои и сказалъ ей, что низкіе замыслы могли крыться за этимъ поступкомъ, радость смѣнилась негодованіемъ, и оскорбленное достоинство женщины возвысило голосъ…

Теперь она снова была далека отъ вражды къ нему. Она вѣрила въ искренность его ословъ, въ его благородную готовность загладить свою шалость и простила его отъ души; но должна ли она была согласиться на предложеніе Ивельева, должна ли была разорвать всякія связи съ Кунцемъ? Этотъ вопросъ поглощалъ всѣ ея мысли; она глубоко вникала въ свое положеніе, сравнивала и взвѣшивала обѣ участи, открывавшіяся передъ ней, и множество разныхъ сомнѣній возникало въ душѣ ея. Любилъ ли ее въ-самомъ-дѣлѣ Романъ Александровичъ? Можно ли было ручаться за дѣйствительность этой страсти? Не подъ вліяніемъ ли минуты сдѣлалъ онъ свое предложеніе, и не раскаявается ли уже въ немъ? Если же въ-самомъ-дѣлѣ любовь къ бѣдной, неизвѣстной дѣвушкѣ жила въ его сердцѣ, то достанетъ ли у него силы духа признать эту любовь предъ свѣтомъ? Не заставитъ ли его этотъ бракъ разорвать отношенія, которыми, можетъ-быть, онъ дорожитъ? Не станетъ ли онъ краснѣть за него, упрекать себя въ необдуманности, не назоветъ ли онъ слабостью своего великодушнаго порыва?

Съ другой стороны, могла ли она сама поручиться, что, оставшись вѣрна своимъ обѣщаніямъ и выйдя за Кунца, она не сдѣлаетъ его несчастливымъ? Она чувствовала, что привязанность ея къ Кунцу становилась слабѣе и слабѣе, что онъ значительно понизился противъ прежняго въ ея мнѣніи. Она можетъ принесть ему съ собой одно равнодушіе, которое будетъ отравлять каждую минуту его и превратитъ семейный бытъ ихъ въ міръ нескончаемыхъ, безъисходныхъ мукъ и раздоровъ. Нѣтъ! она не станетъ обманывать добраго нѣмца, она выскажетъ ему все заранѣе, и если не суждено ей принадлежать ни одному изъ нихъ, она прійметъ безъ ропота свою долю.

Порою, ко всѣмъ этимъ размышленіямъ Паши примѣшивалось воспоминаніе о братѣ, и Паша, съ глазами, полными слезъ, произносила, склонивъ голову на грудь:

— Еслибъ ты былъ живъ, мой Ваня! Я пришла бы къ тебѣ и открыла бы тебѣ все, что такъ давитъ и такъ тѣснитъ мое бѣдное сердце! Я выплакала бы на груди твоей свое горе; ты приласкалъ бы, пожалѣлъ бы своего жучка; ты далъ бы ей добрый совѣтъ, и совѣтъ твой принесъ бы ей счастіе!

Вечеромъ, часу въ десятомъ, когда на дворѣ стало совсѣмъ темно, Паша зажгла у себя свѣчку и попыталась-было приняться за работу, но работа рѣшительно не давалась ей. Она взяла книгу. Это былъ томъ Пушкина, принесенный ей Романомъ Александровичемъ. Едва прочла она нѣсколько строкъ, какъ слезы захватили ей горло. Ихъ слишкомъ-много накипѣло на сердцѣ. Въ это время постучали въ дверь.

— Войдите, сказала Паша, поспѣшивъ отереть глаза.

Вошелъ мальчикъ съ письмомъ въ рукѣ.

— Палагея Петровна, здѣсь ли?

— Это я. Что тебѣ?

— Вотъ письмо-съ.

— Отъ кого?

— Мнѣ аптекарскій прикащикъ отдалъ. Не могу знать отъ кого-съ, только сказали, что отвѣта не будетъ.

Пробормотавъ эти слова, мальчикъ поспѣшно ушелъ. Паша распечатала писѣмо. Оно было отъ Кунца и заключалось въ слѣдующемъ:

"Мамзель Паулина!

"Мнѣ все извѣстно. Вы долго дѣлали меня жертвою своего обмана. Молодой человѣкъ этотъ есть совсѣмъ не господинъ Заборскій, а фамилія ему — Ивельневъ. Вы черезъ этотъ поступокъ меня очень много огорчили. Я не думалъ достать себѣ такой жестокій ударъ; но я не сердитъ на это, мамзель Паулина, Богъ съ вами! Я рѣшился принять мѣсто управляющаго, пока господинъ Заборскій не исполнитъ свое обѣщаніе; и уѣзжаю послѣ завтра въ Херсонскую-Губернію. Прощайте, мамзель Паулина. Если будете имѣть въ чемъ нужду, то опять напишите ко мнѣ. Для этой причины прилагаю мой адресъ, и остаюсь преданный вамъ на вѣки,

Карлъ В. Кунцъ" (слѣдовалъ адресъ деревни). . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Романъ Александровичъ, сверхъ ожиданія своего, прогостилъ въ Павловскѣ цѣлую недѣлю. Нѣсколько разъ собирался онъ ѣхать въ Петербургъ, но хорошенькая Ложбинская изощряла всѣ хитрости своего восьмнадцатилѣтняго ума, чтобъ удержать молодаго человька, который нравился ей болѣе всѣхъ ея поклонниковъ — и кокетство ея постоянно торжествовало. Романъ Александровичъ оставался прикованнымъ къ побѣдной колесницѣ свѣтской красавицы и не прежде получилъ позволеніе отлучиться, какъ представивъ ясныя доказательства, что его призываетъ служба. Нѣсколько разъ глядя на правильныя, античныя черты, на изящныя манеры Ложбинской, онъ мысленно сравнивалъ съ нею скромную Пашу — и нужно сознаться, что ея милый и кроткій образъ блѣднѣлъ предъ гордымъ, соблазнительно-прекраснымъ образомъ стройной панны. Кромѣ того, Ложбинская была хорошо образована и но умственному развитію стояла выше большинства нашихъ барышень. Романъ Александровичъ, постоянно встрѣчавшій въ знакомыхъ ему женщинахъ отсутствіе этихъ качествъ, не могъ не цѣнить за нихъ еще болѣе Ложбинскую, и она, противъ воли молодаго человѣка, начинала мало-по-малу овладѣвать его сердцемъ.

Возвратясь домой, Романъ Александровичъ нашелъ у себя на столѣ пакетъ, полученный но городской почтѣ. Рука была незнакомая. Онъ быстро развернулъ его. Въ немъ заключались два письма: одно — отъ Кунца къ Пашѣ, уже извѣстное вамъ, другое — отъ Паши къ Роману Александровичу.

Вотъ, что она писала ему:

Посылаю вамъ письмо, полученное мной вчера вечеромъ; посылаю его не въ видѣ упрека: я не сержусь на васъ. Не думайте также, чтобъ я хотѣла напомнить вамъ этимъ о предложеніи, которое у васъ вырвалось въ минуту великодушія. Нѣтъ, я остаюсь при своихъ прежнихъ мысляхъ; отвѣтъ мой былъ бы и теперь тотъ же. Но пускай это будетъ служить вамъ урокомъ. Вы благородны и съумѣете имъ воспользоваться; вы не захотите, чтобы когда-нибудь другая женщина испытала такую же участь. Прощайте. Будьте счастливы. Я уѣзжаю отсюда и, можетъ-быть, надолго. Рѣшеніе мое твердо. Богъ знаетъ, встрѣтимся ли мы опять. Вспоминайте иногда о Пашѣ.

Взволнованный этимъ письмомъ, Романъ Александровичъ тотчасъ же бросился къ Пашѣ. Но онъ не достучался въ ея квартирѣ и пошелъ къ хозяйкѣ.

— Палагея Петровна гдѣ? спросилъ онъ старуху.

— Она, батюшка, ещё третьяго-дня уѣхала, сказала Матрёна Тихоновна: — въ гувернантки къ одной барынѣ поступила; я ей и мѣсто-то, горемычной, достала.

— Куда? къ кому?

— Да въ Рязань, батюшка. Вѣдь женихъ-то ея осерчалъ за что-то да и отказался.

— Но какъ же это, скажите… давно она уѣхала?

— Третьяго-дня. Вѣдь я, кажись, вамъ по-русски сказала, батюшка.

— Такъ, такъ, матушка. И ничего не наказывала сказать, если кто прійдетъ?

— Нѣтъ, ничего, батюшка, съ разстановкой и какъ-будто стараясь припомнить, отвѣчала Матрена Тихоновна.

Романъ Александровичъ ушелъ.

Паша два дня послѣ отправленія письма своего ждала, что Романъ Александровичъ зайдетъ къ ней проститься, но ожиданія ея были напрасны. Она даже нѣсколько разъ выходила нарочно изъ дому, думая встрѣтиться гдѣ-нибудь съ молодымъ человѣкомъ. Однажды она случайно забрела въ улицу, гдѣ онъ жилъ. Проходя мимо его квартиры, она спросила у сидѣвшаго подъ воротами дворника:

— Господинъ Ивельевъ дома?

— Нѣтъ дома, отвѣчалъ дворникъ, осмотрѣвъ ее съ головы до ногъ.

— Онъ не зайдетъ и проститься! сказала себѣ Паша. Онъ, можетъ-быть, бросилъ мое письмо въ печку, можетъ-быть, засмѣялся, прочтя его?.. Нѣтъ, это было не любовь!

---

Ивельевъ цѣлый годъ уже какъ женатъ. Я разскажу вамъ когда-нибудь что сдѣлалось съ Пашей.

А. ПЛЕЩЕЕВЪ.

Іюль, 1848 г.