Чёрная неблагодарность (Мачтет)/ДО

Черная неблагодарность : Повѣсть
авторъ Григорій Александровичъ Мачтетъ

Источникъ: Мачтетъ Г. А. Новые разсказы. — М.: Изданіе редакціи журнала «Русская Мысль», 1891. — С. 70.

Глава I

Какъ мистеръ Смитъ пріобрѣлъ чернаго мула.

Лишь только веселое апрѣльское солнце всплыло на голубое небо и улыбнулось яснымъ привѣтомъ и рощѣ, и преріи, и дремавшему еще Мерезвилю, первые золотые лучи его цѣлымъ пламеннымъ потокомъ ударили въ уголъ большой бѣлой стѣны телеграфной станціи, стоявшей на пригоркѣ. Нѣсколько шаловливыхъ золотыхъ зайчиковъ, отдѣлившись отъ свѣтоваго потока, вскочили затѣмъ въ большое окно и прямо наткнулись на гладкую плѣшь мистера Смита, по обыкновенію, мирно бодрствовавшаго, уткнувъ голову въ сложенныя у аппарата руки. Въ качествѣ дежурнаго по телеграфу, мистеръ Смитъ и не могъ, конечно, не бодрствовать, тѣмъ болѣе, что считался всѣмъ городкомъ чуть ли не исправнѣйшимъ телеграфистомъ «запада». Тяжелое дыханіе, нѣсколько странные носовые звуки съ легкимъ присвистомъ и какое-то особенное, неподвижно-грузное положеніе всего тѣла могли свидѣтельствовать лишь о стадіи глубочайшаго раздумья, въ которое, какъ извѣстно, любилъ погружаться мистеръ Смитъ вообще и въ особенности въ ночныя дежурства. Недаромъ слылъ онъ большимъ философомъ въ Мерезвилѣ! И раздумье его было такъ глубоко, что какъ ни бились свѣтлые зайчики съ его плѣшью, какъ ни шалили съ рѣдкими прядями его волосъ, великодушно оставленныхъ раздражительною мистрисъ^[1] Смитъ на вискахъ и затылкѣ (чего ни наговорятъ злые языки!), — все было тщетно. Въ своемъ глубокомъ раздумьи великій философъ оставался неподвиженъ, непоколебимъ и спокоенъ.

Точно утомившись бороться съ такимъ стоицизмомъ, свѣтлые зайчики вскочили въ стеклянный ящикъ аппарата и разсыпались тамъ яркими блестками по гладко-полированнымъ винтамъ, колесамъ и стержнямъ… Въ ту же минуту неподвижный до сихъ поръ аппаратъ, какъ бы разбуженный вдругъ такими назойливыми гостями — свѣтлыми вѣстниками утра, завертѣлся, заворчалъ и зашипѣлъ.

Мистеру Смиту въ его раздумьи почудилось сначала, будто бережливая мистрисъ Смитъ горячо негодуетъ на торговокъ, запросившихъ, какъ всегда, слишкомъ высокую цѣну за морковь и картофель. Затѣмъ, когда, вслѣдъ за ворчаньемъ и шипѣньемъ, въ аппаратѣ началъ звонко стучать мелкою дробью неугомонный ключъ свое: «тикъ-такъ, тикъ-тикъ-такъ, тикъ-такъ!» — онъ испуганно вздрогнулъ, ибо принялъ это за обычныя сентенціи той же любимой супруги, обращенныя уже прямо къ нему. Послѣдняго, пожалуй, могло быть достаточно, чтобы вывести изъ раздумья даже самого Сократа, не то что мистера Смита, и потому вполнѣ естественно, что онъ вскочилъ немедленно. Но, убѣдившись, что нѣжная супруга и не думаетъ обнаруживать признаковъ своего существованія, что вся тревога его, такимъ образомъ, была напрасна, онъ успокоился, сталъ вслушиваться и сердито заворчалъ.

— Такъ и есть! — ворчалъ онъ, ловя привычнымъ ухомъ короткіе, рѣзкіе удары телеграфнаго ключа. — Такъ и есть. Опять экстренная!.. Охъ, ужъ мнѣ эти политиканы!.. Нечего дѣлать имъ въ Вашингтонѣ, — ну, и знай только разсылаютъ экстренныя! Каторга — не жизнь!

Онъ нажалъ рычагъ, пустилъ ленту и заворчалъ еще сильнѣе обычнымъ тономъ ядовитѣйшей ироніи, съ какимъ истый сынъ западныхъ прерій говоритъ всегда объ «этихъ политиканахъ востока».

— Такъ и есть, ну, да! Ха-ха-ха, въ фортъ Прескотъ! Держи карманъ, — перешлешь, какъ же, когда эта краснокожая сволочь всѣ проволоки оборвала, подавись она и на этомъ, и на томъ свѣтѣ! Охъ, ужъ мнѣ эти политиканы. Экстренныя разсылаютъ, а того и не знаютъ, что на свѣтѣ дѣлается! Думаютъ, разбили эту орду, поймали собаку Чернаго Ястреба, такъ и рѣзнѣ конецъ, дороги свободны? Да, какъ же, шалишь! Сами-жъ и виноваты, голубчики, сами и намутили все своимъ баловствомъ да потачками, авось теперь-то образумитесь и свои филантропіи оставите!.. Вмѣсто того, чтобы перевѣшать всѣхъ до одной собакъ, они въ конгрессѣ гуманности разводятъ, да всякихъ поэтишекъ слушаютъ!.. Гуманность, филантропія, — тоже нашли съ кѣмъ! Посмотрѣлъ бы я на васъ здѣсь, когда-бъ у васъ скальпы полетѣли! Другую пѣсню запѣли бы! А то издали…

Вдругъ онъ прервалъ свое ворчанье, вытянулся, какъ бы въ изумленіи, и весь превратился въ слухъ. Очевидно, чуткое ухо сквозь воркотню уловило нѣчто изъ ряду вонъ выходящее, потому что изумленное лицо его исказилось сильнымъ гнѣвомъ. Точно не вѣря себѣ, мистеръ Смитъ кинулся къ лентѣ, сталъ тщательно разбирать знаки, всплеснулъ руками и почти упалъ на спинку кресла.

— Везти въ Вашингтонъ? — бормоталъ онъ, задыхаясь отъ негодованія. — Такую собаку? Нѣтъ, они тамъ ничему не научились, и будь я трижды проклятъ, если они его не помилуютъ!

Высказывая такое подозрѣніе относительно намѣреній этихъ «они», почтенный телеграфистъ, несомнѣнно, имѣлъ въ запасѣ много данныхъ. Къ сожалѣнію, вмѣсто того, чтобы высказывать таковыя, онъ разразился проклятіями, и такъ громко, что, навѣрное, поднялъ бы на ноги всѣхъ сосѣдей, не помѣшай ему приходъ гостя.

Такимъ раннимъ гостемъ могъ быть, конечно, одинъ только почтенный Артуръ Кольдайсъ или, попросту, кэптэнъ^[2] Артуръ, нѣкогда капитанъ волонтеровъ, «бившій прямо въ туза», а теперь за страсть къ «свѣжимъ новостямъ» прозванный жестокими мерезвильцами «старою бабой». Прекрасная ферма и значительная рента давали кэптэну Артуру большой досугъ, досугъ велъ къ «политиканству», а послѣднее развило неудержимую страсть къ новостямъ. И дѣйствительно, большой «политикъ», кэптэнъ Артуръ любилъ собирать новости такъ же страстно, какъ, наприм., строгая, но справедливая мистрисъ Смитъ — говорить сентенціи. Возстаніе индѣйцевъ, хотя и усмиренное съ плѣненіемъ Чернаго Ястреба, знаменитаго вождя, два раза на голову разбившаго войска союза, но пока еще не совсѣмъ подавленное, сильно замедляло и даже разстраивало правильность почтовыхъ сношеній, почему почтенный капитанъ, лишонный зачастую новостей, испытывалъ теперь почти танталовы муки.

— Ишь, точно собака на дичь! — проворчалъ мистеръ Смитъ, все еще дувшійся на пріятеля за отказъ уступить ему чернаго мула. — Ей-Богу, точно собака!

Но кэптэнъ Артуръ не слышалъ, конечно, такого нелестнаго эпитета. Уловивъ еще на лѣстницѣ громкія проклятія мистера Смита, дававшія ему возможность разсчитывать на «нѣчто новенькое», онъ вошелъ съ сіяющею улыбкой.

— Съ добрымъ утромъ, сэръ!

Мистеръ Смитъ считалъ себя, вполнѣ естественно, самымъ молчаливымъ, самымъ сдержаннымъ гражданиномъ союза. Въ отношеніи умѣнья соблюдать тайну и держать языкъ за зубами онъ любилъ называть себя даже «могилой», какъ мистеръ Артуръ — «старымъ солдатомъ». Держа въ рукахъ только что полученную тайну и видя, въ то же время, предъ собой такого хищника, онъ насупился, принялъ важный видъ и отвѣчалъ на привѣтъ довольно сухо. А это еще сильнѣе утвердило гостя въ его разсчетѣ.

— Что-нибудь новенькое!? — сладко спросилъ тотъ и узкіе глаза его хищно блеснули. — Свѣженькое что-нибудь?

— Н-да, не безъ того! — довольно загадочно и важно отвѣтилъ какъ бы про себя мистеръ Смитъ, умѣвшій-таки поддерживать престижъ «чиновника союза». — Не безъ того! Кое-что есть!..

Глаза кэптэна Артура заходили изъ стороны въ сторону.

— Изъ Вашингтона?

— Экстренная!

— Вотъ какъ!

Мистеръ Артуръ захлебнулся.

— Къ намъ? — спросилъ онъ, задыхаясь. — Въ Мерезвиль?

Послѣ извѣстной размолвки изъ-за мула мистеръ Смитъ имѣлъ всѣ резоны не отвѣчать на жгучій вопросъ и наказать, такимъ образомъ, кэптэна. Но страсть поглумиться надъ «вашингтонскими политиканами» взяла верхъ.

— Въ фортъ Прескотъ, сэръ! — выразительно подмигнулъ онъ. — Въ от-рѣ-зан-ный фортъ! — подчеркивалъ мистеръ Смитъ.

— Въ фортъ Прескотъ? Ха-ха-ха… Развѣ по воздуху?

Тутъ оба пріятеля залились гомерическимъ хохотомъ, выразительно подмигивая другъ другу и до тонкости разобрали всю «глупую» вашингтонскую политику, разсыпающую «экстренныя», не зная, что дѣлается на дорогахъ, и то и дѣло только мирволящую «краснокожимъ собакамъ». Господи, хоть бы съ одного-то изъ «нихъ» сорвали когда-нибудь скальпъ! Увидѣли бы «они», стоитъ ли мирволить да гуманничать! Только бы одинъ скальпъ!..

Какъ ни была интересна такая здравая критика, но неудержимая страсть кэптэна, все-таки, побѣдила.

— И какъ же вы перешлете, почтеннѣйшій мистеръ Смитъ, эту «экстренную»? Потребуете военнаго эскорта для доставки? да? — спросилъ онъ, оставивъ критику.

— Конечно, сэръ, другаго способа и нѣтъ… Пусть тащится съ эскортомъ!.. Что касается меня, сэръ, то я былъ бы очень радъ, еслибъ она и не дотащилась вовсе!.. Очень радъ, чортъ побери! — и мистеръ Смитъ запылалъ негодованіемъ вновь.

— Развѣ скверное? — почти зашепталъ отъ необычайнаго волненія гость.

— И очень, сэръ! Чортъ знаетъ что, сэръ! Самый адъ, разрази меня Господь, сэръ, не придумалъ бы худшаго!

У кэптэна Артура забѣгали глазки. Выносить такую пытку не хватало уже силъ и, задыхаясь, путаясь, онъ тихо проговорилъ:

— Я надѣюсь, мистеръ Смитъ, что вы не скроете отъ стараго друга… Вы знаете, что я…

Но мистеръ Смитъ былъ «могила».

— Государственная тайна… Долгъ службы, сэръ! — внушительно заговорилъ онъ чисто-могильнымъ голосомъ. — Долгъ службы!

— Да, да, понимаю! — быстро сыпалъ гость, захлебываясь отъ нетерпѣнія, такъ какъ препятствія только сильнѣе разжигали его страсть. — Я хорошо понимаю! Оно, конечно… государственная тайна… долгъ службы… такъ! Но если, напримѣръ, пріятель, который обяжется честнымъ словомъ стараго солдата, — словомъ стараго солдата, сэръ! — превратиться въ нѣмую рыбу…

Зналъ ли мистеръ Смитъ о невозможности «старому солдату» превратиться въ нѣмую рыбу, или нѣтъ, только голосъ его сталъ еще могильнѣе.

— Секретная, сэръ! — точно оправдывался «могила-Смитъ». — Секретнѣйшее предписаніе военнаго министра!

Этого было слишкомъ для кэптэна Артура. Его ударило въ потъ и въ вискахъ застучало.

— А-а… еще и секретная! Секретное предписаніе! — захлебывался онъ, подавшись впередъ и кидая алчный взглядъ на ленту аппарата. — Ну, да, я такъ и ожидалъ, такъ и думалъ, сэръ! Да, конечно, тутъ требуется тайна!.. Да, да! Ужъ не о Черномъ ли Ястребѣ?.. А?!

Но «могила-Смитъ» загадочно молчалъ…

— Не о немъ ли, сэръ!? Серьезно, — да? — кэптэнъ старался заглянуть своимъ хищнымъ взоромъ въ глаза друга.

Мистеръ Смитъ не поднялъ опущенныхъ вѣкъ…

Тогда кэптэнъ рѣзко оборвалъ, помолчалъ немного, точно отказавшись отъ всякой надежды проникнуть въ чужую тайну, и заговорилъ затѣмъ о другомъ, совершенно измѣнивъ и самый тонъ.

— А знаете ли, сэръ, — началъ онъ, казалось, совсѣмъ уже равнодушно и спокойно, — я передумалъ… Я, знаете ли, пожалуй, и не прочь теперь продать того мула… Знаете, о которомъ вы заговорили было давеча…

— Продать мула? — мистеръ Смитъ поднялъ глаза.

— Ну, да!.. Того, съ бѣлымъ пятномъ… Помните?

Помнитъ ли онъ?! Этотъ чудный мулъ съ бѣлымъ пятномъ на лбу точно у Аписа, съ черными огненными глазами, съ тонкими, какъ у газели, ногами, — этотъ мулъ положительно преслѣдовалъ бѣднягу и во снѣ, и на яву. Этотъ мулъ стоялъ предъ нимъ, какъ живой, что бы тотъ ни дѣлалъ, о чемъ бы ни думалъ, — онъ самовольно, точно навожденіемъ злаго духа, вторгался даже въ тексты депешъ, передаваемыхъ влюбленнымъ въ него Смитомъ, производя, конечно, путаницу и вызывая законный гнѣвъ сосѣднихъ станцій. Еще вчера онъ замѣнилъ собою въ текстѣ депеши слово: «мужъ» и бѣдный мистеръ Смитъ получилъ нахлобучку, какъ-то нечаянно простучавъ адресаткѣ «вашъ мулъ», вмѣсто «вашъ мужъ». Онъ, признаться, даже заслонялъ ему подчасъ свѣтлый образъ любимой супруги… Этотъ мулъ…

Мистеръ Смитъ закрылъ глаза и дьявольскій мулъ явился предъ его духовнымъ окомъ во всемъ соблазнѣ своей дикой красоты. Затѣмъ онъ открылъ глаза… затѣмъ…

Но тутъ оба пріятеля заговорили о чемъ-то такимъ глубокимъ шепотомъ, что даже чуткое ухо самой мистрисъ Смитъ, плотно приложенное къ замочной щели, не могло уловить ни звука…

А злосчастная «экстренная», побродивъ по двумъ, тремъ инстанціямъ, дождалась, наконецъ, эскорта и двинулась съ нимъ въ отрѣзанный пока фортъ, стоявшій у самой границы индѣйскихъ владѣній, грозно глядѣвшій туда открытыми жерлами громадныхъ пушекъ. Небольшія шайки возставшихъ племенъ бродили еще у самой границы, но нападать на военные эскорты онѣ уже не рѣшались и телеграмма военнаго министра добралась въ фортъ благополучно. А что она тамъ натворила, читатель узнаетъ изъ слѣдующей главы.

Глава II

Изъ которой ясно, какъ много значитъ въ жизни «точка зрѣнія».

— Я желалъ бы знать, разорви меня бомба, что вы на это скажете, лейтенантъ Свитхартъ^[3]? Да, что вы на это скажете?

Если бы часовой вдругъ ударилъ тревогу, сухой, длинный лейтенантъ Свитхартъ не вскочилъ бы стремительнѣе. Если бы батальонъ, вмѣсто того, чтобы повернуть по командѣ вправо, взялъ на смотру влѣво, его изумленіе не могло быть сильнѣе. Дѣйствительно, онъ услышалъ нѣчто крайне необычайное, выходящее изъ ряду. Старый и толстый рубака, майоръ Спаркль^[4], комендантъ форта, — никогда не выказывавшій даже поползновенія справляться съ чьимъ бы то ни было мнѣніемъ, — вдругъ пожелалъ узнать, что онъ скажетъ? И, ворочая въ изумленіи бѣлками, комкая газету, которую читалъ, пока майоръ рылся въ почтовой сумкѣ, все еще не вѣря своимъ ушамъ, длинный и флегматичный лейтенантъ стоялъ истуканомъ. Что же такое могло случиться? Не взбунтовался ли гарнизонъ въ самомъ дѣлѣ? Нѣтъ, вся бѣда, очевидно, заключалась въ какой-то депешѣ.

— Что вы на это скажете, сэръ? — еще нетерпѣливѣе повторилъ, между тѣмъ, экспансивный майоръ, весь багровый отъ негодованія, судорожно комкая только что полученную телеграмму министра, такъ возмутившую и мистера Смита.

— Что я скажу, сэръ?

Лейтенантъ, наконецъ, пришелъ въ себя, взялъ депешу и прочелъ ее медленно и внимательно. Затѣмъ онъ прочелъ ее еще разъ, очевидно, не довѣряя своимъ глазамъ. Затѣмъ, Богъ ужъ его знаетъ почему, полный изумленія, поднявъ высоко свои сухія плечи, прочелъ ее и въ третій разъ.

— Я думаю, сэръ, — я позволяю себѣ думать, — началъ онъ съ обычной флегмой, хотя и пылалъ негодованіемъ, — что это величайшее, чортъ побери, свинство!..

— Слово въ слово, какъ и я, чортъ возьми! — подхватилъ майоръ. — И я то же думаю, лейтенантъ Свитхартъ! Даже больше, — съ моей точки зрѣнія, — сто залповъ чертей! — я думаю, что это даже не-вѣ-роятное свинство!..

Майоръ захлебнулся. Успокоившись, онъ въ пухъ и прахъ разнесъ всю индѣйскую политику правительства. Помилуйте, везти эту собаку, Чернаго Ястреба, въ Вашингтонъ! Да это уже не гуманничанье, а чистое сумасшествіе!.. И пусть его, майора Спаркля, разстрѣляютъ безъ суда въ 24 часа, если все это не значитъ, что Черному Ястребу не придется болтаться въ петлѣ, которую тотъ несомнѣнно заслужилъ, и если его тамъ не погладятъ по головкѣ?.. Его, поднявшаго почти всѣ племена и осмѣлившагося два раза подрядъ на голову разбить регулярныя войска союза?! Съ такимъ трудомъ взятаго, наконецъ, въ плѣнъ?! Два милліона бомбъ, чиненыхъ чертями!!!

Старая одышка помѣшала майору продолжать свою энергическую тираду, и, кашляя и отдуваясь, старый рубака только ворочалъ глазами, сверкавшими все большимъ негодованіемъ. Казалось, онъ совсѣмъ потерялъ голову и забылъ о престижѣ «коменданта», — по крайней мѣрѣ, справившись съ одышкой, онъ продолжалъ еще энергичнѣе въ томъ же тонѣ, точно съ «равнымъ» себѣ:

— Сто противъ одного! Лейтенантъ Свитхартъ, держу сто противъ одного, если всѣ эти «тамъ», — губы майора выразили необычайное презрѣніе, — если всѣ эти политиканы съ ихъ дамами и филантропами не считаютъ эту собаку героемъ! Слышите, сэръ? — ге-ро-емъ! — пусть съ меня живаго сдерутъ шкуру, если я вру! Да, лейтенантъ Свитхартъ! Въ бараньихъ головахъ этотъ бунтовщикъ и сниматель скальповъ — герой!.. Щелкоперы и стрикулисты печатаютъ ему оды и дѣлаютъ героемъ своихъ безмозглыхъ поэмъ, а всѣ барыньки декламируютъ и проливаютъ слезы! О, это старая исторія! Сначала насъ посылаютъ усмирять «героевъ», а когда мы хорошо порѣжемся и справимся, наконецъ, потерявъ, чортъ побери, довольно таки мяса, — ихъ милуютъ и везутъ на показъ дамамъ!.. Это называется гуманною политикой! Будь я, сэръ, не майоръ Спаркль, если я хоть чуточку смысла вижу въ такой политикѣ!.. Да, съ моей точки зрѣнія!.. Будь я не майоръ Спаркль!..

Но такъ какъ не быть имъ майоръ не могъ, то, естественно, и смысла не могло быть въ такой политикѣ, что ясно выражало сухое, флегматическое лицо лейтенанта. Справившись съ новымъ приступомъ кашля, прервавшимъ его рѣчь, майоръ началъ мало-по-малу овладѣвать собою. Всегда, при всякихъ взрывахъ негодованія, главное для него было — выговориться, и, выговорившись теперь, майоръ вспомнилъ о своемъ «престижѣ».

— А, все-таки, сэръ, мы должны буквально исполнить предписаніе военнаго министра!

Этимъ восклицаніемъ, — вырвавшимся, правда, съ глубокою скорбью, — приходившій въ себя майоръ давалъ прекрасный урокъ дисциплины своему подчиненному и возстановлялъ свой, утраченный было, престижъ. Да, какъ ни возмутительно, какъ ни грустно, но исполнить должно, ибо послушаніе есть первый долгъ солдата. Всякое приказаніе должно исполнить, если оно не противорѣчитъ конституціи союза, и лейтенанту нужно всегда помнить это… Слышете, лейтенантъ Свитхартъ!?

И такъ какъ лейтенантъ это слышалъ, то майоръ сейчасъ же добавилъ съ глубокимъ вздохомъ:

— А настоящее, сэръ, ничѣмъ, къ сожалѣнію, не противорѣчитъ, — и кликнулъ сержанта Брума^[5].

Глаза майора сверкали восторгомъ. Атлетическая фигура упитаннаго сержанта, этотъ хорошо подогнанный, точно обтянутый мундиръ, эти сверкавшія пуговицы и нашивки, прекрасная выправка, — все это вмѣстѣ глубоко затрогивало сокровеннѣйшія струны майорскаго сердца. Не спуская зоркаго, опытнаго глаза, онъ самодовольно любовался сержантомъ, какъ строгій отецъ своимъ достойнымъ дѣтищемъ. Все исправно, все на мѣстѣ, гладко, чисто, какъ должно, и пусть-ка тамъ посмотрятъ въ Вашингтонѣ политиканы, каковы-то должны быть дѣйствительные герои! Да, это — не краснорожій рѣзатель скальповъ; это — не глупыя перья и бляхи на взъерошенной головѣ, не обтрепанныя индѣйскія лохмотья! Нѣтъ-съ! Это… это… ну, да, однимъ словомъ, пусть-ка они тамъ посмотрятъ, — если, конечно, у нихъ есть глаза, чтобы видѣть!

Экспансивный майоръ самодовольно потеръ руки, но тонъ его былъ сухъ и полонъ достоинства, конечно, когда онъ заговорилъ съ нижнимъ чиномъ.

— Сержантъ Брумъ, министръ требуетъ въ Вашингтонъ Чернаго Ястреба!

Въ сѣрыхъ глазахъ великолѣпнаго сержанта сверкнуло свирѣпое изумленіе, лицо его побагровѣло, но голосъ даже не дрогнулъ при обычномъ: «слушаю, господинъ майоръ!»

— Я назначаю васъ конвоиромъ, а вы должны выбрать себѣ еще двухъ рядовыхъ… Можете взять Тобби или Крэбса, хотя помните, что послѣдній любитъ засматриваться по сторонамъ… По моему, лучше Тобби и Джонса, — не бѣда, если тотъ глядитъ медвѣдемъ! Впрочемъ, какъ знаете, это ваше дѣло и вы одинъ за все отвѣчаете!.. Слышете, сержантъ Брумъ?

На это, естественно, могъ послѣдовать лишь утвердительный отвѣтъ, и майоръ продолжалъ:

— Надѣюсь, все будетъ исправно! Охранять до Мерезвиля будетъ эскортъ, доставившій почту!.. Понимаете? Ступайте!

Сержантъ повернулся, и прелестнѣйшій пируэтъ самой воздушной балерины на свѣтѣ не могъ бы взволновать такъ майорское сердце, какъ это безукоризненное, образцовое «направо кругомъ».

— Молодецъ! — проговорилъ старый рубака въ свои сѣдые, длинные усы. — Право, молодецъ! Только какъ бы ему не свернули шею ребята, если телеграмма стала извѣстна и тѣ вздумаютъ прибѣгнуть къ Линчу! Плохи шутки съ здѣшними ребятами!

Скоро весь фортъ негодовалъ по поводу новаго факта гуманничанья съ краснокожими, а къ этому негодованію, правду сказать, врядъ ли не присоединился бы и весь «западъ». Давно уже разошлись востокъ и западъ въ своихъ отношеніяхъ къ индѣйцамъ, давно уже вели они глухую борьбу на этой почвѣ, обвивая другъ друга, съ одной стороны, «мясниками», съ другой — «пустоголовыми филантропами», и майоръ былъ правъ, говоря, что это «старая исторія». «Молодцы запада», непосредственно соприкасавшіеся съ индѣйцами, зарившіеся на ихъ свободныя земли, то и дѣло захватывавшіе куски этихъ земель то тутъ, то тамъ, за что платились, конечно, скальпами, звали индѣйцевъ «краснокожими собаками», хотя на самомъ дѣлѣ относились къ нимъ хуже, чѣмъ къ собакамъ. Это была вражда органическая, традиціонная, переходившая изъ рода въ родъ. Для неутомимыхъ пахарей, глядѣвшихъ на свой трудъ библейскими глазами, номадъ-охотникъ, защищавшій свои богатые дичью лѣса и степи, былъ только лѣнтяй, врагъ, существо низшее, достойное глубочайшаго презрѣнія и въ поголовномъ истребленіи этихъ номадовъ они видѣли бы свое благо. Для жителей восточныхъ штатовъ индѣецъ, извѣстный тамъ только по разсказамъ, описаніямъ, картинамъ, являлся, прежде всего, вольнолюбивымъ героемъ, окрашеннымъ поэзіей и романтизмомъ дикосвободной жизни. Дикій, независимый, полный презрѣнія ко всякой условной лжи, онъ фигурировалъ въ прелестнѣйшихъ поэмахъ и являлся красивою антитезой въ горячихъ трактатахъ публицистовъ, страстно бичевавшихъ меркантилизмъ и ложь культурной среды и тупость мѣщанства. Съ искреннимъ сожалѣніемъ видѣли лучшіе дѣятели востока, что номадъ-охотникъ обреченъ самимъ ходомъ жизни на погибель и вымираніе, но бороться съ этимъ не могли, ибо «ходъ жизни», — постоянное, неудержимое заселеніе преріи, — былъ сильнѣе всякихъ распоряженій и предписаній. Президенты и конгрессы издавали въ огражденіе номада правила за правилами, законъ за закономъ, но піонеръ-земледѣлецъ шелъ все дальше и дальше, его топоръ все больше распугивалъ дичь, единственный источникъ существованія номада, а остальное довершала водка и другіе спутники культуры. Извѣрившись въ обѣщанія одной стороны, дававшіяся подчасъ самимъ «отцомъ блѣднолицыхъ», порѣшивъ, что бѣлые только лгутъ, — доводимый до отчаянія другою стороной, насиліями, захватомъ, самоуправствомъ, продолжавшимся вопреки «обѣщаніямъ»; — индѣецъ отъ времени до времени выкрашивался краской, выходилъ на «боевую тропу» и страшно мстилъ врагамъ. Тогда правительству союза волей-неволей приходилось посылать войска въ защиту гражданъ; но какъ только мятежъ подавлялся оно почти всегда принимало мѣры къ огражденію возставшихъ отъ мести бѣлыхъ, противилось казнямъ, что возмущало «западъ», гдѣ на значительную часть семей приходилось непремѣнно хоть по одному «скальпу». Такая политика отличалась, можетъ быть, непослѣдовательностью, мало помогала индѣйцамъ, создавала распрю между штатами, но люди, которые ее вели, дѣйствительно глубоко ненавидѣли всякое насиліе, самоуправство, проливаніе крови и казни. И правъ былъ майоръ, утверждая, что все это — дѣло щелкоперовъ и поэтовъ. Правъ онъ былъ, предлагая пари, что тамъ всѣ щелкоперы и барыни считаютъ Чернаго Ястреба героемъ. Да, когда тотъ такъ удачно разбилъ на голову посланныя противъ него войска и «западъ» скрежеталъ зубами, тамъ, на востокѣ, удивлялись его отвагѣ, искусству, а поэты дарили его звонкими рифмами. И громкій, почти общій крикъ всего «востока», что уважать человѣка и героя нужно и въ побѣжденномъ врагѣ, раздавшійся послѣ плѣненія мятежнаго вождя, побудилъ министра потребовать плѣнника подъ видомъ допроса его въ конгрессѣ о причинахъ возстанія — въ Вашингтонъ. И еще былъ правъ майоръ, когда увѣрялъ, что такимъ образомъ индѣецъ могъ ускользнуть отъ заслуженной петли, — въ Вашингтонѣ не любили казней… Допросъ могъ затянуться, страсти за это время могли улечься и мятежный вождь, чего добраго, надѣлавшій столько бѣдъ и тревогъ, къ восторгу всѣхъ щелкоперовъ и ихъ поклонницъ, могъ быть помилованъ президентомъ.

Глава III

О томъ же и еще кое о чемъ, имѣвшемъ непосредственную связь съ извѣстнымъ уже чернымъ муломъ.

А «великій вождь краснокожихъ братьевъ» сидѣлъ, скованный по рукамъ и ногамъ, въ крошечномъ казематѣ форта, ничего, конечно, не зная. Въ узкое рѣшетчатое окно виднѣлись только край ясно-голубаго неба да высокія отроги Скалистыхъ горъ, подернутые темно-фіолетовою дымкой, но гордому плѣннику точно ничего другаго и не было нужно, — его черные, неподвижные глаза не отрывались отъ окна… Эти горы будили воспоминанія, навѣвали думы, это онѣ заставляли стучать такъ громко сердце въ неподвижной, точно окаменѣвшей груди. У этихъ горъ бродилъ онъ ребенкомъ, тамъ росъ онъ, боролся съ буйволомъ и сѣрымъ медвѣдемъ, тамъ избрали его вождемъ, тамъ онъ, побѣдоносный, разбилъ на голову войска «блѣднолицыхъ собакъ» и, наконецъ, тамъ же, разбитый въ свою очередь, попался въ плѣнъ… Все тамъ!..

Лицо индѣйца съ его строгимъ профилемъ осунулось, потемнѣло, на лбу прошли глубокія складки… Перья на головѣ, — знакъ его власти, — истрепались; скальпы, — трофеи великой борьбы, — отняты; красное одѣяло, истрепанное, изорванное въ бою, виситъ на его плечахъ лохмотьями. И только глаза его, черные, пронизывающіе, съ царственнымъ взглядомъ вождя, не измѣнились, не потухли, а горятъ еще ярче. Злобы ли стало въ нихъ больше, смѣлости, грусти ли, — право, рѣшить трудно; но, полные какого-то холоднаго огня, они неустанно устремлены на далекія горы и сверкаютъ неподвижнымъ, металлическимъ блескомъ. Изо дня въ день неподвижно, точно статуя, отлитая изъ темно-красной мѣди, сидитъ съ плотно сжатыми руками индѣецъ, какъ бы не дыша, какъ бы застывъ въ одной и той же позѣ, и смотритъ, смотритъ и смотритъ… Такъ же сидитъ въ неволѣ и смотритъ поджарый, мускулистый горный коршунъ, пока не найдутъ его мертвымъ на полу его клѣтки…

Онъ знаетъ, что поднятое имъ возстаніе пяти племенъ кончено, что все разбито, погибло, что небольшія шайки, бродящія еще тутъ и тамъ, скоро будутъ переловлены, и если бы человѣческая душа не обладала способностью какъ-то странно тупѣть отъ сверхъестественныхъ, выходящихъ за всякіе предѣлы мукъ, онъ сказалъ бы, что ему невыразимо больно. «Великій вождь», онъ знаетъ, что пѣсня его спѣта, что не сегодня-завтра придетъ часъ казни, но не смерть, конечно, мрачитъ его взоръ, не она поднимаетъ его грудь судорожнымъ волненіемъ, подавляемымъ громаднымъ напряженіемъ воли. Что ему смерть, когда онъ видалъ ее такъ часто, когда онъ знаетъ, что отойдетъ къ Великому Духу пустыни, куда идутъ всѣ храбрые, что войдетъ онъ туда гордымъ вождемъ и получитъ почетное мѣсто у костра среди другихъ великихъ тѣней за общею неугасимою трубкой! Развѣ не будутъ пѣть о немъ жены, не будутъ славить изъ рода въ родъ его «братья»? Нѣтъ, не это мучитъ гордаго воина, — другое лежитъ камнемъ на его душѣ… Что, если великія тѣни нахмурятся при его приходѣ и Великій Духъ скажетъ ему съ укоромъ:

— Ты вошелъ не какъ воинъ… Ты не спѣлъ врагамъ послѣдней пѣсни храбраго!

Вотъ что терзаетъ душу плѣнника неустанно, что страшнѣе ему самой смерти! Не дадутъ ему жестокіе враги умереть смертью воина, не будутъ длить его пытки, а быстро накинутъ позорную петлю подъ немолчный грохотъ барабановъ, и умретъ онъ безъ слова, какъ трусъ, какъ… Страшная, невѣроятная жестокость! И какъ бы хотѣлось ему, чтобы они, какъ должно врагамъ, медленно рѣзали его кривыми ножами, медленно сдирали съ него кожу, а онъ, непреклонный и гордый, съ торжествующимъ хохотомъ издѣвался бы надъ ними и бросалъ бы имъ въ лицо оскорбленія и проклятія… И много наговорилъ бы онъ этимъ «собакамъ», много! Было у него что сказать имъ!

Началъ бы онъ съ того, что всѣ они — торгаши, живущіе обманомъ, что языки ихъ лживы. Онъ перечислилъ бы имъ всѣ обманы, всѣ нарушенія слова, всѣ бѣды, все зло, что вносили они годами въ среду его братьевъ. Болѣзни, голодъ, пьянство, нищета, — развѣ это не ихъ дѣло? Развѣ не старались они сѣять раздоры между племенами, чтобы удобнѣе завладѣвать землею, и развѣ не углублялись они, вопреки обѣщаніямъ, все дальше и дальше въ зеленую вольную прерію, отъ вѣка отданную для одной охоты индѣйцу? Лживые, гнусные торгаши! А когда во главѣ племенъ онъ поднялъ возстаніе, развѣ не бѣжали они отъ него, какъ подлые трусы?

Такъ думалъ Черный Ястребъ изо дня въ день, такъ думалъ онъ и въ роковой часъ утра, когда внезапно щелкнулъ засовъ и на порогѣ каземата появился майоръ Спаркль, окруженный конвоемъ.

Даже зоркій взглядъ майора не замѣтилъ, какъ индѣецъ вздрогнулъ. Ни одинъ мускулъ, казалось, не шевельнулся на этомъ точно изваянномъ лицѣ, только тѣнь какая-то пробѣжала, быстрая и неуловимая, какъ судорога, не оставивъ на немъ и слѣда. Безстрастный и гордый, казалось, совсѣмъ безучастно поднялся индѣецъ и пошелъ за конвоемъ. Куда, — на казнь?..

Зеленая, волнистая прерія только что проснулась и, вся облитая румянымъ свѣтомъ яснаго утра, тихо дышала привѣтомъ и жизнью, полною свѣтлой радости и безмятежнаго счастья. Все кругомъ стрекотало, чирикало, пѣло, привѣтствуя всплывшее солнце, и высокая зеленая трава, колеблемая свѣжимъ утреннимъ вѣтеркомъ, налетавшимъ отдѣльными порывами, какъ бы вздохами, казалась длинными, вдаль убѣгавшими волнами, и тоже какъ будто шептала. Востокъ горѣлъ багрянцемъ, яркіе лучи котораго тянулись высоко по чистому голубому небу и незамѣтно и мягко, все блѣднѣя и блѣднѣя, тонули въ лазури зенита, гдѣ уже плавно кружился, широко распластавъ крылья, какой-то хищникъ. Тонувшіе въ небѣ высокіе кряжи Скалистыхъ горъ, одѣтыхъ темною дымкой утренняго тумана, ярко горѣли всѣми оттѣнками свѣта, отъ палеваго, похожаго на свѣтъ бѣлой тучки, освѣщенной вечернею зарей, до свѣта ярко пылающаго угля. Все было свѣтло, чисто, ясно, все манило къ себѣ, — все, проникнутое свѣжею радостію, — говорило только о томъ, какъ хороша жизнь… Такого чуднаго утра, казалось, еще не видѣлъ индѣецъ.

На казнь? — Нѣтъ въ Вашингтонъ!..

Нужно было много воли, чтобы не выдать изумленія, сохранить на безстрастномъ лицѣ выраженіе невозмутимо-гордаго безучастія. Еще больше, казалось, нужно было усилій, чтобы понять и повѣрить… Неужели? Зачѣмъ? О, хитры, какъ лисицы, эти бѣлыя собаки и всегда придумаютъ они какую-нибудь ловушку, которую и не разберешь сразу!.. Но закаленное сердце индѣйца трепетало въ груди какъ-то легко и свободно. Былъ ли то радостный трепетъ инстинкта жизни, вызванный отдаленіемъ роковаго часа, или то была смутная, безсознательная надежда на что-то, — онъ и самъ не отдалъ бы себѣ отчета.

— Лейтенантъ Свитхартъ, видите вы эту закаленность? — не выдержалъ возмущенный майоръ. — Хоть бы дрогнулъ, собака!.. Точно все равно ему, что въ петлю, что туда… Что вы скажете, сэръ?

— Я скажу, господинъ майоръ, что это возмутительная преступность! — отвѣтилъ долговязый лейтенантъ, не найдя сразу лучшаго выраженія.

— Слово въ слово, какъ и я, лейтенантъ Свитхартъ, чортъ побери! Слово въ слово! — поощрительно подхватилъ майоръ и, кипятясь все больше и больше, энергично принялся торопить великолѣпнаго сержанта Брума.

— Скорѣй! — то и дѣло кричалъ онъ, суетясь у фургона. — Сержантъ Брумъ, вы сегодня возитесь какъ квакерша съ псалмами! Рядовой Джонсъ, глядите молодцомъ, а не медвѣдемъ! Такъ! Эй, вы, саблю! Саблю подтяните, говорю я, сто бомбъ, чиненыхъ Вельзевуломъ!

И когда эскортъ плотно окружилъ фургонъ, а возница уже взялъ въ руки свой длинный бичъ, майоръ вдругъ крикнулъ съ досадой, какъ будто что-то вспомнивъ:

— Сержантъ Брумъ и вы всѣ, слушайте!.. Помните, плѣнника нужно доставить не только живымъ, но и не вредимымъ! Слышите, сержантъ Брумъ?

Слышалъ это и плѣнникъ. То, что до сихъ поръ только смутно витало въ его трепетавшемъ сердцѣ, начало было выясняться, слагаться въ цѣльное представленіе, сознательное живое… Да, онъ ясно слышалъ приказъ!.. Его будутъ беречь, конечно, до казни, чтобы на нее онъ выступилъ бодрымъ и сильнымъ, а не изнеможеннымъ, неспособнымъ выдержать долгую пытку. Онъ узналъ ее, тактику индѣйцевъ, родную тактику съ плѣнными врагами… Очевидно, тамъ хотятъ насладиться его казнью, посмотрѣть, какъ умираетъ индѣецъ… Неужели же въ самомъ дѣлѣ дадутъ ему враги умереть смертью героя?

И чуть слышный вздохъ какъ-то самъ собою вырвался изъ плотно сжатыхъ устъ индѣйца и потонулъ неслышно въ грохотѣ мчавшагося фургона.

А сержантъ и его спутники поняли этотъ дальновидный, предусмотрительный приказъ, конечно, иначе. Какъ истые сыны запада, они хорошо знали, какія чудеса творитъ иногда телеграфная проволока съ приказаніями, передаваемыми секретно, быстро дѣлающимися подчасъ общимъ достояніемъ совершенно неисповѣдимыми судьбами. Знали они, какъ чутокъ слухъ у «молодцовъ запада» и какъ не любятъ тѣ церемониться съ приказаніями, приходящимися не по душѣ. Такъ ли оно было или не такъ, но, во всякомъ случаѣ, приблизясь къ Мерезвилю, сержантъ Брумъ приказалъ остановиться, «подтянуться» и осмотрѣть оружіе.

— Въ случаѣ чего, — глухо сказалъ онъ, хмуря брови и кидая на индѣйца презрительно-злобный взглядъ, — въ случаѣ чего, ребята, сабли вонъ и — въ карьеръ!.. Таковъ приказъ! — вздохнулъ онъ, точно оправдываясь.

И послѣдовавшія событія какъ нарочно вполнѣ подтвердили высокій даръ предвидѣнія великолѣпнаго сержанта. Съ секретною депешой дѣйствительно произошло какое-то чудо, — она выгнала все вознегодовавшее населеніе Мерезвиля далеко за городъ на встрѣчу плѣннику. Несмѣтная толпа, дышавшая одною угрозой, волновалась и напряженно ждала. Молчаливый мистеръ Смитъ, весь синій отъ негодованія, лихо гарцовалъ на знаменитомъ черномъ мулѣ съ бѣлымъ пятномъ на лбу, а политикъ кэптэнъ Артуръ краснорѣчиво доказывалъ право гражданъ судить разбойниковъ судомъ Линча, несмотря ни на какія приказанія. Лишь только показался на дорогѣ эскортъ, толпа моментально смолкла, но только на мгновеніе. За напряженною минутною тишиной раздался общій крикъ: «Линчъ!»

— Загороди дорогу!.. Они пустятъ въ карьеръ! — командовалъ выходившій изъ себя капитанъ волонтеровъ. — Загороди скорѣе!

Дорогу загородили телѣгами, на которыя съ разбѣга наскочили передовые конвоя. Грохнулись кони и люди подъ неистовый гомонъ, раздались выстрѣлы, полетѣли камни, пошла отчаянная свалка… Сержантъ нашелся, — онъ проскакалъ въ объѣздъ съ фургономъ.

— Ну, слава Богу, счастливо отдѣлались! — свободно вздохнулъ онъ, проскакавъ далеко за линію свалки. — Что-то еще впереди будетъ?

Подъ глазомъ у него чернѣла громадная сине-багровая шишка. У Джонса неудержимо лила кровь изъ разбитаго носа.

— И какъ подумаешь, что все это изъ-за гадины, которой давно бы слѣдовало качаться! — злобно прошипѣлъ онъ, ощупывая шишку, и толкнулъ ногой индѣйца.

Тотъ не дрогнулъ; только губы его точно побѣлѣли на мгновеніе, да глаза блеснули… О, онъ съумѣлъ бы отплатить, не будь у него связаны руки! А попадись ему сержантъ, когда онъ былъ вождемъ…

У Чернаго Ястреба дрогнули углы губъ, точно онъ хотѣлъ сладко улыбнуться.

Глава IV

Въ которой всецѣло оправдываются слова браваго маіора.

Проскакавъ сравнительно благополучно Мерезвиль, великолѣпный сержантъ вмѣстѣ съ его спутниками воочію убѣдились, какъ плохо хранитъ подчасъ телеграфная проволока ввѣренныя ей тайны и какъ сильно расходится энергичное населеніе «запада» съ «востокомъ» въ «индѣйской политикѣ». Гадая съ тревогой о томъ, что будетъ впереди, сержантъ несомнѣнно обнаружилъ основательныя знанія мѣстныхъ условій и характера населенія. Истина, впрочемъ, требуетъ сказать, что худшаго, собственно, онъ и его спутники за Мерезвилемъ не встрѣчали. Вездѣ, во всякомъ городкѣ, во всякой деревушкѣ они встрѣчали одно и то же — негодующую толпу, вооруженную чѣмъ попало, исполненную самаго страстнаго желанія «утереть носъ вашингтонскимъ филантропамъ», познакомивъ плѣнника съ завѣтами старика Линча. Разница была только въ большей или меньшей мѣткости, съ какой направлялись то тамъ, то тутъ палки и камни въ тѣхъ, кто такъ или иначе мѣшалъ исполненію такого страстнаго желанія и въ большемъ или меньшемъ напряженіи изворотливости, подчасъ положительно геніальной, которая требовалась отъ сержанта, чтобы «проскочить» и, такимъ образомъ, свято выполнить приказъ строгаго майора. Не удивительно поэтому, что въ очень скорое время точили кровь носы всѣхъ конвоировъ, а ихъ лица представляли какую-то странную рельефную маску съ преобладаніемъ сине-багровыхъ и желто-зеленыхъ тоновъ. Ощупывая все новыя и новыя шишки, сержантъ Брумъ вздыхалъ только о «рѣкѣ», за которой все должно было измѣниться.

— Только бы до рѣки! — вздыхалъ онъ. — Только бы проскочить эту желтую Миссури!

Плѣнникъ, крѣпко связанный, былъ предусмотрительно запрятанъ на самое дно фургона подъ сидѣнья и, такимъ образомъ, о силѣ бомбардировки могъ судить лишь по лицамъ своихъ конвоировъ. До него долетали только грохотъ, крики негодованія, шумъ свалки, ругань, стоны, но вся эта свирѣпая музыка, казалось, нисколько его не волновала, не интересовала, являлась точно самымъ обычнымъ, самымъ естественнымъ для него актомъ. Можно было думать, что плѣнникъ ничего не слышитъ или что все происходящее нисколько его не касается, — до того онъ былъ невозмутимъ и равнодушенъ къ тому, что творилось вокругъ. Иногда только его черные глаза съ какимъ-то ледянымъ выраженіемъ не то презрѣнія, не то злорадства или насмѣшки молча скользили по лицамъ невольныхъ спутниковъ, на моментъ останавливались на какихъ-нибудь украшеніяхъ вродѣ новой шишки, и тогда углы его плотно сжатыхъ губъ тихо дрожали, точно ему приходилось сдерживать про себя рѣзкое слово или злую улыбку. Такъ было снаружи, но внутри, гдѣ тоже были свои глаза и уши, только невидимые, жило и копошилось другое. Тамъ, внутри, эта жестокая ненависть враговъ, этихъ «блѣднолицыхъ собакъ», будила своеобразную радость, въ которой трепетали вмѣстѣ и гордость, и тщеславіе, и сознаніе своего значенія и силы. Досадилъ же онъ имъ, если всѣ они такъ кипятятся, есть имъ, видно, что помнить! Да, задалъ онъ имъ не мало!.. Не можетъ быть, чтобы при такой злобѣ съ нимъ покончили быстро, не насладившись зрѣлищемъ долгой пытки, не постаравшись вырвать изъ его запекшихся устъ позорный стонъ малодушія. Нѣтъ, не можетъ быть!..

Индѣецъ былъ спокоенъ…

Въ концѣ-концовъ, поѣздъ, все-таки, проскакалъ «рѣку» и дѣйствительно, по мѣрѣ того, какъ онъ удалялся отъ низкаго, глинистаго берега желтой Миссури все дальше на востокъ, картина мѣнялась. Даже типъ и внѣшній видъ обитателей становился иной. Ихъ движенія не были уже такъ порывисты и рѣшительны, въ манерѣ держать себя совсѣмъ отсутствовало безшабашное удальство, рѣчь не пересыпалась чертями и божбою, шляпы не сдвигались на самые затылки, фланелевыя рубашки смѣнились сюртуками и длинные ножи за поясами, эти страшные «бовинойфъ»^[6] запада, не пугали робкій глазъ на каждомъ шагу. Ожесточенія и негодованія также становилось все меньше, нападенія прекратились, никакой тактики, чтобы «проскочить» благополучно городокъ или деревушку, не требовалось. Прежнее отношеніе къ плѣннику смѣнялось любопытствомъ, интересомъ и порою даже чѣмъ-то вродѣ состраданія. Въ особенности стало это замѣтнымъ, когда всѣ они пересѣли въ вагонъ желѣзной дороги, добравшись, наконецъ, до крайняго тогда ея пункта. Какъ только публика узнавала, что везутъ Чернаго Ястреба, великолѣпный сержантъ убѣждался съ горькою обидой, что онъ стушевывается, становится совсѣмъ какъ бы незримымъ, а всѣ глаза направляются исключительно на индѣйца. Да, на него одного! Съ «нимъ» заговаривали, точно въ самомъ дѣлѣ съ человѣкомъ, а не съ собакой и разбойникомъ, ему предлагали подчасъ угощенья, даже хлопали по плечу, — его, мятежника, рѣзателя скальповъ, пролившаго столько крови, истребившаго огнемъ столько чудныхъ фермъ!.. Самолюбивый сержантъ дрожалъ отъ негодованія.

Но индѣецъ тоже негодовалъ. Эти видимые знаки какого-то участія, интереса, вниманія, — все это, конечно, было лишь насмѣшкой, враждебной, злой, ядовитой! Недаромъ говорятъ дѣды, что въ ласкѣ «бѣлаго» больше яда, чѣмъ въ слюнѣ гремучки, что змѣя жалитъ кусая, а «бѣлый» — лаская. И, полный безмолвно-гордаго, холоднаго презрѣнія, индѣецъ отворачивался, на всѣ вопросы и ласки не удостоивая никого даже взглядомъ.

«Ну-ка, ну-ка! — ликовалъ злорадно въ душѣ сержантъ, — посмотрите, голубчики, стоитъ ли это грубое животное вашей филантропіи!» — и чуть не прыскалъ отъ душившаго его смѣха, когда плѣнникъ, напримѣръ, грубо отталкивалъ подносимую сигару.

— Ну, и озлобили же его! — ворчали про себя въ свою очередь пассажиры.

Несмотря на такое отношеніе индѣйца, всеобщіе интересъ и вниманіе къ нему вмѣстѣ съ участіемъ все росли и росли и положеніе сержанта становилось все болѣе щекотливымъ и даже обиднымъ. Иногда ему приходилось совсѣмъ солоно и требовалось много усилій и воли, чтобы не выйти изъ роли конвоира и не показать «этимъ восточникамъ», какъ «молодцы запада» «чистятъ зубы» зоиламъ. Въ качествѣ истаго сына Марса, бравый сержантъ имѣлъ неудержимую склонность къ прекрасному полу и разъ, когда въ вагонъ впорхнула одна изъ самыхъ дѣйствительныхъ представительницъ этого пола, онъ, естественно, пришелъ въ весьма понятное волненіе. Голубые, какъ небесная лазурь, глаза, темныя длинныя рѣсницы и нѣжныя кудри плѣняли сердце неотразимо и сержантъ немедленно принялъ мѣры выказать свое великолѣпіе во всемъ его блескѣ. Онъ щелкалъ шпорами, опирался на саблю, крутилъ рыжіе усы, продѣлывалъ, словомъ, все, что обыкновенно такъ быстро чаруетъ женское сердце, но, увы, въ данномъ случаѣ, по крайней мѣрѣ, все было тщетно. Миссъ Алиса и ея спутникъ, немолодой джентльменъ, ея отецъ, всецѣло уставились въ индѣйца.

— Это вождь?.. Это Черный Ястребъ? — какъ бы задыхаясь отъ восторженнаго изумленія, спросила дѣвушка, даже не повернувшись, а только шевельнувъ своими чудными рѣсницами въ сторону сержанта. — Да?

Сержантъ встрепенулся и щелкнулъ шпорами такъ жестоко, что могъ разбить въ дребезги даже каменное сердце.

— Такъ точно, миссъ!

Но красавица опять не повернулась, даже не кивнула головкой, а, раскрывъ свои чудныя губки отъ удивленія, такъ и уставилась восторженными глазами въ плѣнника.

— Вождь! — обратилась она вдругъ къ индѣйцу, вся вспыхнувъ, — великій вождь! — поправилась она, краснѣя все больше и раздѣляя слога, чтобы говорить понятнѣе, — вы очень не любите насъ, бѣлыхъ? Да, всѣхъ не любите?

Въ тонѣ наивнаго вопроса этого полу-ребенка, полу-женщины ясно сквозило восторженное удивленіе и состраданіе, но индѣецъ остался, конечно, неподвиженъ и мраченъ, точно не слышалъ, или не понялъ вопроса.

— Онъ не понимаетъ? — снова бросила она вскользь крутившему усъ сержанту.

— О, миссъ, все понимаетъ! Отлично понимаетъ, только не хочетъ! Что прикажете дѣлать? Можно сказать, грубѣйшая скотина! — выпалилъ сержантъ Брумъ съ презрительною улыбкой.

Герой и — грубѣйшая скотина!

Теперь красавица повернулась къ сержанту, но лицомъ, полнымъ гнѣва и негодованія. Голубые глаза стали темнѣе ночи.

— Какъ вы позволяете себѣ, сэръ, такъ выражаться о вождѣ, о героѣ? Низко оскорблять плѣнника, сэръ! Недостойно!..

Подъ одобрительные взгляды и возгласы сосѣдей она дрожала, возмущенная, оскорбленная, негодующая, и была дивно хороша въ эту минуту. Сержантъ Брумъ сидѣлъ неподвижно, весь багровый, какъ свареный ракъ, широко выпучивъ глаза и раскрывъ изумленно ротъ. Признаться, такой видъ былъ далеко не воинственъ и не великолѣпенъ. Онъ это чувствовалъ, но совсѣмъ не зналъ, какъ ему выйти изъ неловкаго положенія. Кстати, его выручилъ сѣдой джентльменъ, отецъ дѣвушки.

— Не плѣнникъ ли такъ отдѣлалъ васъ, сэръ? — спросилъ онъ, поднимая палецъ вровень съ лицомъ сержанта, хранившимъ ясные слѣды недавнихъ штурмовъ. — Не онъ ли, сэръ?

Сержантъ не понялъ, было ли то сочувствіе, или насмѣшка. Во всякомъ случаѣ, онъ былъ радъ вмѣшательству другаго лица, прерывавшему напряженное безмолвіе, и глухо отвѣтилъ:

— О, нѣтъ, сэръ… Это наши…

— Ваши? То-есть кто же эти «ваши»?

— Наши, сэръ, — до рѣки!.. У насъ въ преріи не любятъ филантропничать съ разбойниками и мятежниками! — вызывающе говорилъ уже оправившійся сержантъ, самою ехидною ироніей вымѣщая испытанное пораженіе. — Ну, и хотѣли отбить!.. Наши шутить не любятъ, сэръ!.. У насъ живо: веревку на шею и…

Сержантъ выразительно показалъ рукою, что слѣдуетъ за «и».

— Неужели эти ваши — палачи? — ехидно улыбаясь, спросилъ ближайшій сосѣдъ стараго джентльмена. — Странное ремесло у вашихъ!..

— Палачи? Нѣтъ, сэръ, они славные ребята и хорошіе граждане союза!

— Сомнительно.

— Какъ? — сержантъ пылалъ и, казалось, вызывалъ на бой цѣлый міръ глазами и выпяченною грудью. — Какъ?

— Конечно! — подхватилъ старый джентльменъ. — Хорошіе граждане не позволяютъ себѣ нападать на слугъ республики, исполняющихъ приказаніе конгресса, переданное министромъ. Конечно!.. Это похоже на мятежъ!..

Какъ ни льстило сержанту такое негодованіе по поводу вынесенныхъ имъ потасовокъ въ качествѣ конвоира, но любовь къ дорогому «западу» взяла верхъ надъ всѣмъ. Все могъ онъ вынести, только не глумленіе надъ «молодцами прерій».

— Нѣтъ! — гремѣлъ онъ. — Не мятежъ это!.. Нѣтъ, это — право гражданъ! Они сами, чортъ побери, по-своему хотѣли расправиться съ…

— Значитъ, хотѣли поступить съ индѣйцемъ, какъ индѣйцы съ вами, по-своему… За что же зовутъ ихъ у васъ мятежниками?

— То индѣйцы, а то мы! — кипятился сержантъ.

— И вамъ менѣе простительно, чѣмъ полудикимъ индѣйцамъ! — перебилъ кто-то подъ общій хохотъ, сквозь который рѣзко выдѣлялись отдѣльные выкрики:

— Вы самоуправцы!

— Мятежники сами!

— Всѣ возстанія индѣйцевъ вызываются вами же!

Этотъ хохотъ, крики, обвиненія совсѣмъ было ошеломили сержанта, но онъ быстро пришелъ въ себя. Забывъ и выправку, и положеніе, повинуясь проснувшемуся инстинкту, онъ ловкимъ движеніемъ руки, совсѣмъ не по формѣ, опрокинулъ кэпи на затылокъ, заложилъ руки въ карманы, раздвинулъ ноги, громко сплюнулъ и, стоя въ такой выразительной позѣ, готоваго на бой «молодца преріи», крикнулъ во всю силу своихъ могучихъ легкихъ:

— Сто дьяволовъ возьми мою душу, если у насъ не такіе же вѣрные граждане союза, какъ и у васъ! Двѣсти дьяволовъ, джентльмены! Можетъ быть, у насъ хуже понимаютъ, какою собственно должна быть республика, что нужно отъ ея гражданина, но за каждую букву въ этомъ словѣ, за каждую звѣзду на нашемъ знамени мы всѣ умремъ до единаго, — всѣ, съ дѣтьми и внуками, граждане! Тысячу дьяволовъ съ самимъ Вельзевуломъ во главѣ! Вотъ, какъ!

Индѣецъ все видѣлъ, все слышалъ, но въ этомъ горячемъ спорѣ ему стало ясно одно, что и между бѣлыми какъ будто идутъ свои распри… Точь-въ-точь, какъ у краснокожихъ, гдѣ племена отъ вѣка враждуютъ другъ съ другомъ, гдѣ команчи ненавидятъ черноногихъ, тѣ, въ свою очередь, оседжей и т. д., и т. д. Старая это, но и грустная исторія, и не будь ея, можетъ быть, краснокожіе не уступили своей земли блѣднолицымъ. Неужели же и бѣлые дѣлятся на племена, враждующія другъ съ другомъ? Онъ думалъ всегда, что они всѣ за одно, что между ними нѣтъ распрей, несогласій и споровъ… Онъ думалъ, что всѣ они одно племя и что въ этомъ ихъ страшная, непреоборимая сила.

И все время, пока сержантъ Брумъ говорилъ свое слово, пересыпанное чертями, невозможнѣйшими проклятіями и самою жестокою божбой, индѣецъ глядѣлъ вокругъ удивленными глазами.

Поѣздъ подлетѣлъ къ станціи и споры прекратились. Миссъ Алиса съ отцомъ направились въ выходу, но у самыхъ дверей вагона дѣвушка внезапно остановилась. Нѣсколько мгновеній она стояла, казалось, въ какой-то нерѣшительности, точно колеблясь или рѣшаясь на что-то… И вдругъ рѣшилась!.. Быстро шевеля красивыми длинными пальцами, она вынула изъ волосъ бѣлую кисть акаціи и, вся побагровѣвъ, кинула ее плѣннику. Цвѣтокъ ударился о плечо и по складкамъ одѣяла на груди скатился къ индѣйцу на колѣни. Своими нѣжными лепестками онъ коснулся его жесткой, мускулистой руки… Индѣецъ какъ будто вздрогнулъ и невольно шевельнулъ рукою.

«А! — рѣшилъ онъ про себя, — навѣрное, скальпировалъ какого-нибудь жестокаго врага ея племени или рода!»

И въ первый разъ еще онъ поднялъ на бѣлаго свои глаза безъ злобы и презрѣнія.

Глава V

Изъ которой между прочимъ ясно, въ какое подъ-часъ затруднительное положеніе могутъ ставить своихъ мужей самыя восхитительныя супруги.

Столица проснулась въ большомъ возбужденіи. Еще наканунѣ сотни репортеровъ полетѣли на встрѣчу интересному плѣннику и теперь столбцы всѣхъ газетъ пестрѣли описаніями, впечатлѣніями и разсказами объ этой встрѣчѣ. Чернаго Ястреба разбирали на всѣ лады: одни находили его «величественнымъ», другіе «грубымъ», третьи «жестокимъ», четвертые «геніальнымъ» и т. д., — о немъ говорили на всевозможные тоны, отъ ядовито-остроумнаго, до тона исполненнаго торжественности и пафоса. Но рѣшительно всѣмъ — и находившимъ въ немъ нѣчто «царственное», и усматривавшимъ въ его лицѣ выраженіе одной «дикой жестокости», — всѣмъ приходилось, къ сожалѣнію, констатировать общій фактъ, что индѣецъ упорно отмалчивался на всѣ вопросы и приставанія и, видимо, относился къ «бѣлымъ» съ холодною, презрительною злобой. Все это, казалось, дѣлало его еще интереснѣе, загадочнѣе, и въ пылкомъ воображеніи очень многихъ мечтательно-романтически настроенныхъ «миссъ» и «лэди» какъ-то невольно вставалъ величественный образъ не то полубога-героя, не то загадочнаго сфинкса.

Близилось вакаціонное время и столица понемногу начинала скучать. Все уже пріѣдалось — и рѣчи ораторовъ, интересныя засѣданія конгресса, митинги, всевозможныя собранія и театры, концерты, даже балы. Весна манила уже въ зеленые, веселые луга, въ темныя рощи, одѣвшіяся свѣтлою, пахучею, недавно развернувшеюся листвой, къ синему морю, на роскошномъ берегу котораго такъ любятъ проводить лѣто вашингтонцы. Но установленный для того обычаемъ часъ былъ еще сравнительно далеко и волей-неволей приходилось сидѣть въ городѣ, коротать время день за днемъ среди однихъ и тѣхъ же пріѣвшихся впечатлѣній. Въ это-то глухое время, когда всѣ рады любому, самому незначительному, лишь бы только новому явленію, и прибылъ въ столицу Черный Ястребъ.

Конечно, все ожило, встрепенулось, засуетилось, — явились живыя темы для разговоровъ и дебатовъ, нашлось куда дѣвать часы скучнаго досуга. Черный Ястребъ заполонилъ собою все; только и рѣчи было, что о немъ, только и желанія, что его увидѣть. Витрины магазиновъ украсились его портретами, на которыхъ истрепанное одѣяло индѣйца преображалось въ древне-римскую тогу съ ея красивыми складками, и пестрѣли картинами боевыхъ схватокъ, гдѣ Черный Ястребъ во всевозможныхъ видахъ и позахъ, то на бѣшенномъ конѣ, то на ногахъ съ неизмѣннымъ томагаукомъ въ рукѣ, выдѣлялся и величиной, и осанкой. Явились въ продажѣ даже духи, помада, мыла и много другой мелочи, о которой самъ индѣецъ не имѣлъ ни малѣйшаго понятія, подъ его именемъ и съ его изображеніемъ. Видѣть настоящаго, дикаго индѣйца, да еще такого героя-вождя, такого красавца, какимъ изображали его на картинахъ, современнымъ жителямъ столицы еще не приходилось, и Черный Ястребъ, безусловно, сталъ «модой».

— Тобби! — томно говорила за завтракомъ прелестная мистрисъ Барнаби своему мужу, очень вліятельному конгрессмену, въ то самое утро, какъ въ столицу прибылъ плѣнникъ, — милый Тобби, вы, конечно, знаете мои нервы?

— О, да, Бэтси, я знаю… Ужасные нервы! — быстро возразилъ мистеръ Барнаби, невольно вздрогнувъ и даже совсѣмъ забывъ планъ обдумываемаго было политическаго шага при одномъ напоминаніи о «нервахъ». — Ужасные нервы!

— И вы помните, — столь же томно продолжала прелестная мистрисъ, — что докторъ безусловно запретилъ всякія противорѣчія?

— Какъ же, дорогая Бэтси, я отлично помню!.. Противорѣчія вызываютъ истерію… Да, да! — вздохнулъ мужъ.

— Какъ вы милы, Тобби! — и томный взоръ, кинутый мистрисъ Барнаби мужу, былъ полонъ самой нѣжной благодарности. — Да, вы очень милы, Тобби! И вы, конечно, постараетесь достать для своей крошки Бэтси входный билетъ къ плѣннику?.. Правда, Тобби? — и мистрисъ Барнаби совсѣмъ по-дѣтски склонила головку и лукаво надула губки.

— Входный билетъ, Бэтси? — мистеръ Барнаби насупился. — Входный билетъ! Но, вѣдь, это очень трудно, почти невозможно. Вы знаете, Бэтси, что плѣнникъ еще не допрошенъ, что онъ въ распоряженіи военной власти, что…

Но томные глазки прелестной мистрисъ стали закатываться, высокая грудь судорожно заходила, предупреждая объ истеріи, и мистеръ Барнаби долженъ былъ вспомнить, что противорѣчія запрещены безусловно.

Съ этого утра вопросъ о «входныхъ билетахъ» къ плѣннику сталъ самою жгучею темой въ семейныхъ разговорахъ. Возможность добраться до индѣйца стала чѣмъ-то вродѣ крупнаго выигрыша въ лотерею или полученія интереснаго приза и ради нея пускалось въ ходъ все, даже интрига. Въ бомондѣ, въ средѣ его прелестной половины это стало даже чѣмъ-то обязательнымъ, и не видѣть «этого чуднаго Ястреба» или «несчастнаго узника» — значило бы почти то же самое, что явиться, напримѣръ, на оффиціальный балъ, въ «Бѣлый Домъ», въ домашнемъ капотѣ. Изъ-за первенства, изъ-за того, кто увидитъ скорѣе, пошли даже ссоры и ходили шутки, что изъ-за возгорѣвшейся такимъ образомъ войны женъ немного пострадала группировка партій въ конгрессѣ. Счастливицы, добиравшіяся, благодаря протекціи и связямъ, до узника, подзадоривали другихъ увѣреніями и восклицаніями, что онъ «душка», «величественный», «гордый», «ахъ, какой!» и т. д., расписывали на всѣ лады свое «восхищеніе», увѣряли, что плѣнника «непремѣнно нужно выпустить», бранили «этихъ противныхъ западниковъ, которые его такъ озлобили», и всѣмъ этимъ, конечно, только подливали въ огонь масла. «Миссъ» и «лэди» только и говорили, что о входныхъ билетахъ, не давали покоя ни мужьямъ, ни женихамъ, ни знакомымъ, и непрекрасная половина, всѣ конгрессмены и бизинесмэны, имѣвшіе связи и вліяніе, правду сказать, возроптали и въ глубинѣ души предавали анаѳемѣ ни въ чемъ, въ сущности, неповиннаго въ этой кутерьмѣ индѣйца. «Мода» мало-по-малу охватывала всѣ сферы.

Мистрисъ Стэръ, благоразумнѣйшая изъ женъ, по увѣренію ея супруга, банкира, какъ только узнала отъ своей подруги, прелестной Бэтси, что та добралась-таки до плѣнника, какъ только услышала ея восторги, — провела безсонную ночь и заболѣла мигренью. Положительный банкиръ, немного встревоженный извѣстіемъ о болѣзни, придя въ спальню жены, увидѣлъ среди батиста, кружевъ и блондъ такое истомленное, болѣзненное и печальное личико, съ такимъ страдальческимъ выраженіемъ въ милыхъ глазкахъ, что сейчасъ же хотѣлъ сзывать консиліумъ.

— О, Джемми, зачѣмъ эти расходы? — совсѣмъ умирающимъ голосомъ, еле-еле проговорила благоразумная больная, никогда не забывавшая интересовъ супруга. — Вы знаете, что врачи никогда не понимаютъ нашихъ женскихъ страданій… Наша организація…

— Но, мой другъ, вы совсѣмъ больны! — перебилъ ее не на шутку перепуганный банкиръ, — у васъ ужасный видъ!.. Я боюсь…

— Благодарю, милый Джемми, у васъ золотое сердце и я всегда это знала, — отвѣчала больная, кидая на мужа взглядъ, отъ котораго совсѣмъ размякло его «золотое» сердце. — Но я не хочу врачей. Нѣтъ, Джемми, это нервы! Лучше всего небольшая прогулка… развлеченіе…

— Такъ за чѣмъ же дѣло стало, милая Мэри, поѣзжайте куда хотите.

— А входный билетъ, Джемми? Мнѣ такъ хочется видѣть этого плѣнника. Всѣ къ нему ѣздятъ, только я… одна я!.. — и крупныя слезы покатились градомъ изъ глазъ мистрисъ Мэри.

— Входный билетъ?.. Но, вѣдь, это такъ трудно. Вы знаете… я не членъ конгресса, не принадлежу къ администраціи! — взволновался банкиръ. — Да и что тамъ интереснаго, Мэри? Грубый дикарь…

— О, Джемми! — мистрисъ Мэри рыдала.

— Конечно, грубый дикарь и только! — продолжалъ все больше волновавшійся и сердившійся супругъ. — Эти входные билеты всѣхъ сбили съ толку! Право, лучше было бы, если бы этого дикаря вздернули на Западѣ!

— Вздернули?! — мистрисъ Мэри совсѣмъ разрыдалась и подняла руки къ головѣ. — Идите, Джемми! — негодующе говорила, рыдая благоразумнѣйшая супруга. — Идите! Я не могу слышать такой жестокости! Идите же и вздергивайте… Идите и не мучьте меня!..

И проклиная въ душѣ всѣхъ индѣйцевъ на свѣтѣ, моды и капризы женщинъ, уничтоженный банкиръ долженъ былъ поклясться во что бы то ни стало достать этотъ проклятый билетъ.

— А, все-таки, ей-Богу, было бы лучше, если бы его тамъ вздернули! — вздохнулъ онъ про себя, направляясь въ свою контору, и, правду сказать, такое мнѣніе раздѣляли съ нимъ теперь очень многіе представители некрасивой половины бомонда въ Вашингтонѣ.

А индѣецъ напрягалъ всѣ силы своего мозга, чтобы понять все то, что творилось у него передъ глазами. Дикій сынъ степей, ошеломленный условіями и картинами совсѣмъ неизвѣстнаго ему, новаго быта, — онъ, казалось, растерялся и на первыхъ порахъ ничего не могъ ни уяснить, ни сообразить. Вождь и воинъ, онъ не могъ понять ни этихъ какъ бы ласкъ, ни участья, ни этого ухода и удобствъ, почти роскоши, расточаемыхъ ему исконными, смертельными врагами; узникъ и врагъ, обреченный на казнь, разсчитывавшій на самую лютую пытку, — онъ не могъ вѣрить намекамъ и даже порой прямымъ увѣреніямъ, что ему не сдѣлаютъ зла, что его выслушаютъ, дабы помочь его братьямъ. А, между тѣмъ, все это было не сонъ, не сказка, — все это стояло передъ нимъ неотразимымъ фактомъ и въ этомъ фактѣ нужно было такъ или иначе разобраться. А какъ разобраться, когда въ прошломъ не было для этого прецедентовъ, когда все это прошлое учило лишь одному, что «бѣлые» — враги, исконные и непримиримые, что слова ихъ и обѣщанія лживы, что они хитры, какъ лисицы? Какъ разобраться, когда все, что было сдѣлано ими, ихъ отцами и дѣдами, все это завѣщало его сердцу одну непримиримую вражду?

Онъ допускалъ, что и у бѣлыхъ, какъ и среди его братьевъ, есть свои распри, что они тоже дѣлятся на племена, враждующія между собою. Врагъ его враговъ, тѣхъ, что разбилъ онъ на голову, что скальпировали его воины, могъ быть, конечно, ему другомъ… Но не въ средѣ же онъ отдѣльнаго, чуждаго другимъ и враждебнаго племени, — онъ въ самой столицѣ, откуда идутъ всѣ распоряженія и законы, гдѣ живетъ самъ отецъ блѣднолицыхъ, которому они повинуются и подчиняются, который распоряжается войсками! Что же значатъ эти улыбки, цвѣты и сласти, которыми надѣляютъ его здѣсь красивыя жены «бѣлыхъ», эти дружескіе разспросы ихъ мужей и братьевъ, эти ободряющіе намеки? Что же значитъ, наконецъ, это удобство и роскошь его тюрьмы, о какихъ никогда и не снилось индѣйцу, какихъ онъ не видѣлъ даже у «бѣлыхъ» въ ихъ пограничныхъ фермахъ?

Сердце его билось враждою, умъ пылалъ недовѣріемъ и подозрѣніемъ, — прошлое рисовало одно зло и горе. Этимъ ласкамъ, участію, вниманію, уходу онъ, конечно, не долженъ былъ вѣрить. Все это ложь, обманъ, за которыми кроется втихомолку, затаенно обдумываемое зло, — такъ учили его еще дѣды. Вождь, онъ долженъ быть на-сторожѣ! Онъ помнилъ разсказы о подкупахъ бѣлыми золотомъ и лаской, онъ самъ зналъ, какъ позорно измѣняли своимъ и племена, и вожди…

Онъ понялъ, наконецъ, что его хотѣли купить.

Индѣецъ невольно поднялся, выпрямился, глаза его блеснули злобнымъ огнемъ, уста искривились зловѣщею улыбкой. Если бы они пустили его назадъ, къ «своимъ», онъ показалъ бы имъ, какъ продается Черный Ястребъ! Еслибъ онъ могъ ихъ обнять всѣхъ сразу своими стальными руками, имъ не приходилось бы никогда уже думать о подкупѣ индѣйца! Купить! Еслибъ онъ могъ зажечь самую землю со всѣмъ, что хранятъ ея глубокія нѣдра, и похоронить въ этомъ пламени всѣхъ своихъ братьевъ, — лишь бы испепелить населеніе блѣднолицыхъ, — онъ бы, конечно, это сдѣлалъ. «Купить! — затрепетало злобнымъ смѣхомъ все, что наполняло его душу… — Пусть на него посмотрятъ, моргнетъ ли онъ глазомъ, когда они будутъ тянуть изъ него жилы!»

И взглядомъ, полнымъ величественнаго презрѣнія, полнымъ невыразимой злобы, встрѣчалъ онъ всѣхъ блѣднолицыхъ, безразлично, были ли то скучавшія дамы бомонда съ ихъ улыбками, цвѣтами и сластями, были ли то серьезные ученые, желавшіе узнать отъ него о бытѣ индѣйцевъ, члены конгресса, требовавшіе отъ правительства болѣе широкой гуманности по отношенію къ краснокожимъ, или, наконецъ, репортеры газетъ, громившихъ жестокость бѣлыхъ, населяющихъ пограничную область съ территоріей индѣйцевъ. Этимъ взглядомъ онъ, казалось, говорилъ имъ, какъ легко его купить! И тѣ, что встрѣчали этотъ взглядъ, если они умѣли понимать его выраженіе, невольно содрогались, — до того краснорѣчиво говорилъ онъ имъ о томъ, что внесла ихъ культура въ среду человѣка-номада.

Обыкновенно плѣнникъ сидѣлъ неподвижно и молча, согнувшись, уткнувъ сложенныя руки въ колѣни, ни на кого и ни на что не глядя и какъ бы ничего не понимая. Посѣтителямъ могло казаться, что онъ погруженъ въ одну глубокую, сосредоточенную думу, изъ которой не хочетъ и не можетъ выйти. Когда входившіе хлопали его по плечу и, улыбаясь, говорили какое-нибудь привѣтствіе, онъ молча поднималъ на мгновеніе голову, молча окидывалъ ихъ быстрымъ, пронизывающимъ взглядомъ и сейчасъ же вновь принималъ обычную позу, точно все, что творилось кругомъ, всѣ эти привѣтствія, улыбки, приношенія относились не къ нему. Такъ же неподвижно и молча встрѣчалъ онъ всѣ разспросы и даже назойливыя приставанія репортеровъ. Снаружи, это былъ какой-то манекенъ-человѣкъ, но только снаружи. Внутри, подъ этою видимою оболочкой безучастія и покоя, вѣчно на-сторожѣ, страстно жило невидимое внутреннее око, зорко слѣдившее за каждымъ шагомъ, каждымъ жестомъ враговъ. Каждый часъ, каждую минуту оно подозрѣвало и ждало хитрыхъ ловушекъ, на которыя такіе мастера эти «блѣднолицыя собаки» и въ которыя такъ часто и такъ легко попадали наивныя дѣти пустыни.

Но разъ, когда самъ министръ, окруженный посѣтителями, предложилъ ему вопросъ: «отчего его братья такъ ненавидятъ бѣлыхъ?», онъ раскрылъ свои плотно сжатыя уста… И если у тѣхъ, что стояли тогда вокругъ него, были сердца, они должны были сжаться отъ боли и стыда за тѣ бѣды и страданія, насиліе и горе, о которыхъ говорилъ вождь этими странными гортанными звуками, этою наивною, неправильною, ломанною рѣчью!.. И если была у нихъ совѣсть, она должна была проснуться и, охвативъ встревоженныя души порывомъ раскаянія и жгучей скорби, побудить «враговъ» отказаться отъ своей неправды. «За что ненавидятъ „бѣлыхъ“? — спрашивалъ вождь, и глаза его горѣли, и губы дрожали, — а пролитая кровь его братьевъ, а отнятыя земли, а насилія и обманы! — гортанные звуки, полные обиды, боли и злобы, рѣзали ухо, — страшная повѣсть о насиліяхъ невольно терзала сердце… — Нѣтъ, лучше умереть въ бою, какъ воинамъ, чѣмъ нести дольше такое гнусное иго, лучше смерть подъ самою лютою пыткой!.. Такъ рѣшили его храбрые братья!»

Онъ говорилъ не въ защиту своихъ, онъ не просилъ ни состраданія, ни пощады, онъ кидалъ въ лицо «бѣлыхъ» обвиненіе. То былъ не узникъ, не плѣнникъ, — передъ ними съ горѣвшимъ лихорадочнымъ взглядомъ, съ гордою осанкой стоялъ «великій вождь», не знавшій примиренія, понимавшій только два исхода: смерть или побѣду.

Лицо министра стало блѣдно, на лбу у него прошла глубокая складка.

— А жаль, — вздохнулъ онъ, выходя на улицу, — право, глубоко жаль этихъ наивныхъ, какъ дѣти, дикарей… Много, вѣдь, у него правды!

— О, конечно! — отвѣтилъ такъ же грустно его спутникъ, вліятельный членъ конгресса. — Конечно, онъ говорилъ правду!.. Но съ фатумомъ нельзя бороться… Ихъ гибель при столкновеніи съ культурой — фатумъ! Что бы мы ни предпринимали въ ихъ защиту, прерія, все-таки, будетъ принадлежать земледѣльцу!

Глава VI

Нѣчто о сладкозвучной сиренѣ и закоснѣломъ сердцѣ.

Дни пролетали за днями и плѣнникъ мало-по-малу началъ приходить въ волненіе, скрывать которое становилось ему все труднѣе. Нервы не выдерживали этого напряженнаго ожиданія, этого томительно-лихорадочнаго подозрѣнія съ часу-на-часъ подвоховъ и ловушекъ со стороны враговъ, давно, конечно, осудившихъ его на лютую казнь, отложенную лишь, можетъ быть, въ надеждѣ на его измѣну, на то, что, подкупленный ихъ лаской, онъ предастъ своихъ. Какъ ни прислушивался индѣецъ, какъ ни ловилъ подозрительнымъ слухомъ каждое слово, враги, попрежнему, не обнаруживали ясно своихъ тайныхъ цѣлей и козней, попрежнему, продолжали дарить его тонко разсчитанными улыбками и участіемъ, попрежнему, осыпали своими разспросами. О, хитры же эти бѣлыя собаки! Но, такъ или иначе, изъ такого напряженнаго состоянія нужно было выйти, нужно было показать имъ, что ихъ надежды напрасны, что ничего, кромѣ казни, какой угодно, самой жестокой, онъ, великій вождь, отъ нихъ не приметъ!

И съ каждымъ днемъ Черный Ястребъ становился все угрюмѣе, все большею злобой дышали его взоры, все страстнѣе и напряженнѣе ждалъ онъ грядущаго объясненія.

И оно пришло. Разъ ему сказали, наконецъ, что завтра навѣститъ его важное, всѣми уважаемое лицо, знаменитый проповѣдникъ, который хочетъ поговорить съ нимъ по душѣ, какъ съ другомъ…

Съ другомъ! Индѣецъ захохоталъ про себя. Хорошо, онъ выслушаетъ этого «друга»! И онъ тоже найдетъ для него «дружеское» слово! Хорошо, пусть придетъ «этотъ другъ»!

Наконецъ-то! нахмуренное чело плѣнника разгладилось. Эту ночь онъ проспалъ дѣтски-спокойно.

Мистеръ Чёрчмэнъ^[7], знаменитый проповѣдникъ, самая яркая звѣзда новой модной секты, потрясавшій и умилявшій сердца всѣхъ посѣтительницъ молельни, рѣшилъ пойти къ озлобленному индѣйцу, и объ этомъ, конечно, громко заговорила вся секта. Онъ рѣшилъ пойти къ нему «съ масличной вѣтвью примирѣнія», съ проповѣдью любви и прощенія на своихъ полныхъ, красивыхъ губахъ, — рѣшилъ «потрясти это озлобленное, гордое сердце», и своимъ могучимъ словомъ, творившимъ такія чудеса съ сердцами бомонда, «озарить его свѣтомъ истины». Конечно, это было трудное дѣло, это былъ цѣлый подвигъ, но на то же онъ былъ и мистеръ Чёрчмэнъ. Въ цѣломъ Вашингтонѣ никто не умѣлъ такъ глубоко и сокрушенно вздыхать о сквернахъ міра, никто не умѣлъ такъ страстно бичевать порока, никто не умѣлъ, вперивъ свой пронизывающій взоръ прямо въ сердце прелестной грѣшницы, такъ страстно рисовать прелести искупленія. Мистеръ Чёрчмэнъ не сомнѣвался, что онъ сотворитъ чудо, что этимъ чудомъ онъ прибавитъ новый лучъ къ своему ореолу. Дикій и наивный сынъ степей, трепещущій въ ожиданіи возмездія и казни за свои преступленія, никогда не слыхавшій ничего о любви и прощеніи, онъ падетъ ницъ, конечно, передъ этимъ новымъ словомъ и всецѣло раскается въ своихъ заблужденіяхъ. Мистеръ Чёрчмэнъ попробуетъ превратить врага въ брата!

И они встрѣтились: онъ, знаменитый проповѣдникъ, готовый сотворить чудо, способный оживлять камни, и этотъ хмурый, гордый вождь, дикій и съ виду безстрастный, полный ненависти, которой лихорадочно горѣли его глаза, полный страстнаго желанія поскорѣе разоблачить эту томительную «игру» бѣлыхъ. Мистеръ Чёрчмэнъ, по обыкновенію, вошелъ торжественно, медленно и важно, весь въ черномъ, смиренно и глубокомысленно потупивъ свои взоры. Дойдя до узника на шагъ, онъ остановился и поднялъ глаза.

Индѣецъ смотрѣлъ на него прямо въ упоръ…

Говорятъ, когда гремучка поймаетъ взглядъ робкаго степнаго кролика, тотъ не можетъ оторвать уже своихъ глазъ, не можетъ двинуться съ мѣста, впадая въ какую-то странную каталепсію. Нѣчто аналогичное испытывалъ и мистеръ Чёрчмэнъ. Этотъ горѣвшій, какъ у волка, взглядъ приковалъ его къ мѣсту, эти два глаза вонзились въ него точно гвозди. Чара какой-то силы, казалось, крылась въ нихъ, и нѣсколько мгновеній знаменитый проповѣдникъ простоялъ молча, какъ бы растерявшись, совсѣмъ забывъ заранѣе обдуманный планъ покоренія озлобленнаго индѣйца. Наконецъ, онъ совладалъ съ собою, вспомнилъ и, не спуская глазъ, важно и глухо произнесъ:

— Здравствуй, братъ мой!

Индѣецъ встрепенулся весь, точно дикая птица, когда человѣкъ вплотную подойдетъ къ ея клѣткѣ.

— Развѣ бѣлые намъ братья? — спросилъ онъ своимъ рѣзкимъ гортаннымъ голосомъ, хмуря въ удивленьи брови и чуть-чуть улыбаясь.

— Да, братья!

Мистеръ Чёрчмэнъ совсѣмъ оправился; разговоръ начинался именно такъ, какъ онъ обдумалъ заранѣе.

— Да, бѣлые братья тебѣ, Черный Ястребъ! — повторилъ онъ тѣмъ же торжественнымъ тономъ, что производилъ такой фуроръ въ его молельнѣ.

И мистеръ Чёрчмэнъ началъ свое заготовленное слово. Рѣчь его, полная образовъ и аналогій, лилась плавно и свободно, тонъ его голоса красиво вибрировалъ, повышаясь и понижаясь. Онъ то гремѣлъ бурными раскатами, то мгновенно стихалъ до бархатнаго шепота, пріятно ласкавшаго ухо. Мистеръ Чёрчмэнъ говорилъ о великомъ ученіи любви, исповѣдуемомъ бѣлыми, о завѣтахъ и терновомъ вѣнкѣ великаго Учителя, призывавшаго всѣхъ къ единенію и братству, завѣщавшаго людямъ миръ и смиреніе. Мистеръ Чёрчмэнъ бичевалъ ненависть и злобу, называлъ грѣхомъ насиліе, обманъ и пролитіе крови. Всѣ люди на землѣ братья и всѣ должны любить другъ друга, должны прощать свои обиды. Великій Учитель завѣщалъ людямъ всепрощеніе и милосердіе. Черный Ястребъ, если онъ не хочетъ поплатиться страшнымъ наказаніемъ, долженъ сознать свои заблужденія, долженъ отрѣшиться отъ своей злобы.

— А! — вырвалось у индѣйца.

— Просвѣтись же, Черный Ястребъ, и стань изъ врага братомъ! — закончилъ торжественно проповѣдникъ.

Индѣецъ слушалъ молча, ни одинъ мускулъ его лица не дрогнулъ и только глаза его мѣняли порой выраженіе. За то сердце его трепетало и билось такою злобой, что иногда у него почти не хватало силы сдержать ее и не выдать. Вотъ, онъ, наконецъ, настоящій ходъ бѣлыхъ! Лисица показала свою тропу!.. Хорошо же, и у него найдется свое слово, онъ отвѣтитъ, какъ и должно великому вождю!.. Но онъ еще сдержалъ себя.

— И бѣлые исповѣдуютъ это ученіе? — спросилъ онъ, причемъ гортанные звуки его голоса слегка дрожали.

Мистеръ Чёрчмэнъ уловилъ это дрожаніе и торжествовалъ побѣду.

— Да, Черный Ястребъ, это ихъ ученіе.

— И тѣ бѣлые, что живутъ за рѣкой?

— Да, и тѣ.

Сдерживать себя дольше было не нужно.

— Ты лгунъ, блѣднолицый! — съ невыразимымъ презрѣніемъ и въ тонѣ, и въ лицѣ отвѣтилъ индѣецъ. — Ты гнусный лжецъ, какъ и всѣ твои братья! Но такой гнусной лжи еще не слыхало мое ухо!..

Пораженный мистеръ Чёрчмэнъ отступилъ на шагъ. Или онъ ослышался, или индѣецъ рехнулся… Но тотъ, задыхаясь отъ негодованія и презрѣнія, своею отрывистою, построенною такъ неправильно рѣчью приводилъ проповѣдника все въ большее смущеніе. Онъ давно понималъ, что бѣлые хотятъ его купить, какъ не разъ покупали его братьевъ. Они отдаляли его казнь и ухаживали за нимъ, надѣясь на измѣну. Но великій вождь не измѣнитъ и спокойно пойдетъ на казнь. Блѣднолицые — собаки, которыхъ онъ глубоко презираетъ и словамъ которыхъ не вѣритъ. Сѣрый медвѣдь менѣе лютъ и шакалъ менѣе трусливъ, чѣмъ бѣлый. Онъ покажетъ имъ, какъ умираетъ воинъ! Бѣлые дышатъ злобой и полны ядомъ, какъ гремучая змѣя… Не самъ ли блѣднолицый сказалъ ему, что они казнили своего великаго Учителя? И послѣ того онъ пришелъ увѣрять его, что враги кротки?!. Лжецъ!

Мистеръ Чёрчмэнъ ушелъ совсѣмъ уничтоженный.

Конечно, адепты враждебныхъ сектъ его осмѣяли. Не нужно брать на себя слишкомъ много, ко всякому дѣлу нужно подходить осторожно, зрѣло обдумавъ каждое слово. Черный Ястребъ былъ совершенно правъ, встрѣтивъ такъ подобный апломбъ, подобную самоувѣренность, ни на чемъ не основанную. Въ такихъ дѣлахъ нельзя дѣйствовать круто и сразу, тутъ много значитъ постепенность, и мистеру Чёрчмэну непремѣнно нужно зарубить это на своемъ длинномъ носу!

Друзья же проповѣдника обвиняли во всемъ жителей «запада», такъ сильно озлобившихъ этихъ наивныхъ дикарей, и, конечно, послѣдователей враждебныхъ сектъ, не постаравшихся раньше внести къ нимъ «истиннаго свѣта».

Эта полемика печаталась на столбцахъ безчисленныхъ газетъ, и безъ того удѣлявшихъ очень много мѣста разсказамъ и разсужденіямъ о Черномъ Ястребѣ. Печать, какъ и общество, начинала уже шумѣть и волноваться изъ-за долгаго заключенія узника, обвиняя министерство въ проволочкѣ допроса. Такъ могли поступать, конечно, только съ индѣйцами, съ которыми всегда поступаютъ незаконно и несправедливо! Бѣлый, несомнѣнно, былъ бы уже давно допрошенъ и, во всякомъ случаѣ, его не томили бы въ заключеніи. Да, конечно, этотъ допросъ разоблачилъ бы ужасныя вещи, онъ обнаружилъ бы всю жестокость, всю несправедливость «бѣлыхъ» и всю дряблость правительства союза, не умѣющаго энергически встать на защиту несчастныхъ дикарей, онъ оправдалъ бы возстаніе этихъ несчастныхъ дѣтей прерій, доведенныхъ до отчаянія, но пора же, наконецъ, взглянуть на дѣло какъ оно есть, трезвыми глазами, пора сознать свои ошибки и постараться ихъ исправить. Черный Ястребъ былъ совершенно правъ, когда не повѣрилъ, что бѣлые исповѣдуютъ великое ученіе любви и мира, и пока дѣло будетъ стоять такъ, какъ оно стоитъ, ни одинъ индѣецъ, конечно, этому не повѣритъ никогда.

Такъ говорила печать, то же повторяло все общество и министерство чувствовало себя, правду сказать, въ большомъ затрудненіи. Это затрудненіе крылось не въ допросѣ плѣнника, — допросить можно было всегда — оно заключалось въ невозможности рѣшить вопросъ: какъ быть съ плѣннымъ вождемъ послѣ допроса, что съ нимъ дѣлать? О казни, хотя Черный Ястребъ и былъ осужденъ военнымъ судомъ, не могло быть, конечно, и рѣчи и помилованіе президентомъ было несомнѣнно, — но что же съ нимъ дѣлать дальше? Отпустить его къ своимъ — значило впереди имѣть новое возстаніе, можетъ быть, болѣе страшное, чѣмъ то, съ которымъ только что справились съ такимъ трудомъ. Держать его здѣсь, — подъ какимъ предлогомъ? И волей-неволей, подъ разными предлогами, то отговариваясь текущими дѣлами, то необходимостью собрать новыя справки о возстаніи, министерство оттягивало дѣло въ тайной надеждѣ на какой-нибудь случай, на какую-нибудь неожиданную комбинацію, которая поможетъ ему выйти изъ такого затрудненія. Ожидая запроса въ палатѣ, оно готовилось заявить, что судьбой плѣнника займется лишь послѣ того, какъ возстаніе будетъ усмирено окончательно и конгрессу будетъ предложенъ цѣлый рядъ реформъ съ цѣлью улучшенія положенія индѣйцевъ.

По счастью, въ Вашингтонѣ жилъ мистеръ Смартбой^[8], глава фирмы «Смартбой и К°», владѣвшій громаднѣйшимъ магазиномъ и складомъ всевозможныхъ товаровъ, занимавшими цѣлый кварталъ. Ходила остроумная легенда, будто мистеръ Смартбой родился на свѣтъ какъ разъ въ тотъ именно счастливый моментъ, когда геній какого-то почившаго финансиста, блуждая въ эѳирѣ, искалъ себѣ на землѣ новаго подходящаго помѣщенія. За ненахожденіемъ ли лучшаго, или таковъ уже былъ его выборъ, только геній несомнѣнно засѣлъ въ коренастую, толстую, но очень юркую фигуру мистера Смартбоя, съ дѣтства уже обращавшаго на себя вниманіе находчивостью и изобрѣтательностью на почвѣ всевозможныхъ операцій, пока, конечно, съ леденцами, пряниками и мелкою карманною мелочью. Впослѣдствіи, выросши, окрѣпнувъ, развившись, онъ, естественно, оставилъ леденцы и пряники въ покоѣ и всю находчивость, всю геніальную изобрѣтательность направилъ на акціи и облигаціи самыхъ остроумныхъ предпріятій. Мистеръ Смартбой строилъ дороги, осушалъ болота, организовывалъ банки, улучшалъ породы скота, наводнялъ штаты самыми громкими, самыми интересными рекламами о своей широкой и плодотворной дѣятельности. И хотя во всякомъ предпріятіи ему непремѣнно всегда мѣшалъ какой-нибудь странный «случай», вѣчный врагъ финансовыхъ геніевъ, и мистеру Смартбою постоянно приходилось то «прогорать», то «вылетать въ трубу», то объявлять себя банкротомъ, — чудомъ скрытаго генія, онъ не «тонулъ», а «выплывалъ» всегда вновь во главѣ какого-нибудь новаго, еще болѣе грандіознаго предпріятія, причемъ туго набитый кошелекъ его все толстѣлъ и толстѣлъ. Правда, разорившіеся акціонеры порою громко роптали, шипѣли злыми инсинуаціями, дарили мистера Смартбоя нелестными эпитетами, но общій голосъ былъ за него, ибо всѣ продолжали вѣрить въ его «звѣзду», его дѣловитость, изобрѣтательность и всѣ кричали въ унисонъ: «мистеръ Смартбой — геній!»

Это новое его предпріятіе, колоссальный магазинъ, въ которомъ можно было найти все, что производилось мозольными руками всего стараго и новаго міра, — все, отъ нитки до баснословной индійской шали, отъ проволочнаго гвоздя до самой рѣдкой воды брилліанта, давало неслыханные дивиденды, о которыхъ кричали вездѣ и всѣ. Мистеръ Смартбой потиралъ весело руки, считалъ барыши, поднималъ все выше и выше свои акціи до того злополучнаго дня, какъ ненавистный рокъ подарилъ ему конкуррента въ лицѣ новой фирмы «Универсальный Складъ», открывшей свой магазинъ невдалекѣ и сразу сбившей цѣны. Покупатель, всегда падкій на новинку и дешевизну, сталъ явно измѣнять и дѣла мистера Смартбоя пошли тише, дивиденды упали, акціи понизились, а въ городѣ стали ходить тревожные слухи, еще сильнѣе подрывавшіе дѣла. Мистрисъ Смартбой поневолѣ должна была прекратить свою широкую филантропическую дѣятельность и ограничить расходы на наряды и выѣзды, о которыхъ когда-то говорилъ весь городъ, — отчего проводила теперь время въ слезахъ, а мистеръ Смартбой пересталъ, по обыкновенію, потирать руки и ходилъ мрачнѣе ночи. Проклятый конкуррентъ не шелъ ни на какія сдѣлки, отказывался отъ «отступнаго» и все расширялъ свои операціи.

Но мистеръ Смартбой былъ геній!.. Въ одну безсонную, тревожную ночь на него вдругъ снизошло вдохновеніе. Въ геніальной головѣ мелькнула комбинація, которая, несомнѣнно, спасала его самого, убивала конкуррента и выручала министерство. Къ тому же, она, несомнѣнно, должна была привести въ восторгъ мистрисъ Смартбой, такъ любившую «добрыя дѣла».

Геніальный человѣкъ вскочилъ съ постели въ волненіи, пылая жаромъ вдохновенія.

«Да, его спасетъ Черный Ястребъ, этотъ грубый и глупый дикарь, предъ которымъ такъ лебезятъ всѣ барыньки и съ которымъ въ министерствѣ не знаютъ что дѣлать! Хе, хе, хе, — все создано Богомъ на потребу умной и ловкой башкѣ, — пригодится и этотъ краснокожій!.. Не знаютъ, что дѣлать съ нимъ? Ну, хорошо же, онъ ихъ научитъ! Да, онъ ихъ научитъ, чертъ возьми!..»

Глава VII

Въ которой геній совершаетъ доброе дѣло, а истинная и скромная добродѣтель получаетъ свою мзду сторицей.

Мистрисъ Смартбой, какъ всегда въ послѣднее время, вышла къ завтраку съ заплаканными глазами. Добрая, кроткая женщина, она, конечно, не роптала, не пилила своего и безъ того разстроеннаго «милаго Джонни», какъ любятъ это дѣлать другія жены, — она только втихомолку лила вѣчныя слезы. Конечно, мокрые глаза и красныя пятна подъ ними на щекахъ не особенно успокоительно дѣйствовали на супруга, порой они даже раздражали, вызывали его на какую-нибудь рѣзкую вспыльчивую выходку, но что же могла сдѣлать добрая и кроткая женщина, если слезы текли сами, непроизвольно и неудержимо? Она такъ любила благотворительность и всѣ эти пикники въ пользу больныхъ, балы въ пользу увѣчныхъ, аллегри ради голодныхъ и т. д., — все, въ чемъ она поневолѣ должна была себѣ теперь отказывать, — были ея стихіей. Что могла она сдѣлать, если ее такъ страшно терзали эти насмѣшливые взгляды прежнихъ подругъ и эти ядовитыя соболѣзнованія ихъ по поводу «несчастья въ дѣлахъ», при видѣ ея необновляемыхъ нарядовъ? Къ тому же, она такъ привыкла вѣрить во всевыручающій геній «милаго Джонни», который теперь, вдругъ, какъ-то необычно опустился, съ каждымъ днемъ становился только все мрачнѣе, и такъ привыкла уповать на Провидѣніе, сторицей награждающее добрыя дѣла. А она ихъ дѣлала такъ много, такъ много…

И она не ошиблась въ этомъ упованіи и вѣрѣ, добрая, кроткая женщина. Къ ея крайнему изумленію, въ это утро мистеръ Смартбой вышелъ къ завтраку какъ ни въ чемъ не бывало, вновь сіяя обычною улыбкой и потирая руки. Подойдя сзади мелкими, быстрыми шагами, онъ, какъ и раньше, опять громко чмокнулъ ея красивый лобъ.

— О, Джонни! — могла проговорить только отъ избытка взволновавшихъ ее чувствъ мистрисъ Смартбой и сердце ея забилось сладкою надеждой на что-то хорошее. — О, милый Джонни!..

— Что, моя Нэлли, что? — весело спрашивалъ въ отвѣтъ мистеръ Смартбой, ожесточенно потирая руки. — Ну, будетъ намъ лить слезы!.. Съ нынѣшняго утра…

Мистрисъ Нэлли, вся вытянувшись и сіяя счастьемъ, раскрыла свой чудный ротикъ.

— Съ нынѣшняго утра, Нэлли, — продолжалъ счастливый супругъ, — все должно измѣниться!.. Кстати, вы давно не дѣлали себѣ обновокъ… Можете отправиться сегодня къ модисткѣ…

— Джонни! — ликуя и какъ бы не вѣря, въ то же время, крикнула мистрисъ Смартбой. — Милый Джонни!

Но мистеръ Смартбой не выказалъ еще всей своей доброты. Потирая руки и весело хихикая, онъ продолжалъ:

— Да и благотворительныя дѣла свои, Нэлли, вы немножко запустили… Хорошо бы, знаете, вечеръ съ аллегри или что-нибудь въ этомъ родѣ…

— Можно bal masque^[9], Джонни!..

— Какъ хотите, милая; это ваше дѣло…

Мистрисъ Смартбой ликовала. Высокая грудь ея колыхалась счастьемъ. Но она была кроткою и доброю супругой и потому сочла долгомъ немного опечалиться.

— Вы такъ добры, Джонни! Вы столько дѣлаете для меня, и я вамъ такъ благодарна… Но наши дѣла, кажется… наши дѣла, Джонни…

— Наши дѣла? — захихикалъ весело мистеръ Смартбой. — Не печальтесь, Нэлли!.. О нашихъ дѣлахъ скоро заговорятъ всѣ штаты!.. Да, Нэлли, наши дѣла зацвѣтутъ, какъ ваши щечки!.. Сегодня же вы получите одинъ сюрпризъ, который придется по вкусу вашему сострадательному сердцу… сегодня…

— Сюрпризъ? О, еще и сюрпризъ, Джонни? — вся заалѣвъ отъ избытка счастья, томно простонала мистрисъ Нэлли.

— Да, сюрпризъ! Помните, вы такъ хотѣли получить входный билетъ къ этому несчастному узнику?..

Благодаря придуманной комбинаціи, мистеръ Смартбой находилъ теперь этого «глупаго дикаря» — «несчастнымъ», «страдальцемъ», «мученикомъ» и даже готовъ былъ пролить о его печальной судьбѣ и по поводу «возмутительнаго заключенія» горячія слезы.

— Помните?

Мистрисъ Нэлли вскочила.

— Я получу билетъ? — спросила она, задыхаясь.

— Вы получите больше, чѣмъ билетъ, Нелли! — весело и загадочно отвѣтилъ мистеръ Смартбой. — Гораздо больше!..

— Что же это такое, Джонни?

— Это… это… пока секретъ, Нэлли!.. Это очень доброе дѣло, которое приведетъ въ восторгъ ваше сердце, всецѣло отданное добрымъ дѣламъ… За это доброе дѣло, мы, конечно, пожнемъ сторицей!

И немного цинично захихикавъ, довольнымъ, предвидящимъ наживу смѣхомъ «дѣловитаго» человѣка, мистеръ Смартбой кончилъ свой завтракъ.

О, мистрисъ Нэлли никогда не сомнѣвалась, что онъ — геній!

Послѣ завтрака мистеръ Смартбой пошелъ прямо въ министерство. Взволнованною, глубоко прочувствованною рѣчью онъ заговорилъ тамъ о печальной судьбѣ этого несчастнаго индѣйца, который, вопреки всѣмъ традиціямъ и законамъ республики, такъ долго томится въ заключеніи. Конечно, онъ, мистеръ Смартбой, отлично понимаетъ всю затруднительность положенія правительства, онъ понимаетъ, что озлобленнаго вождя нельзя отпустить на свободу безусловно, но съ другой стороны, нельзя не принять во вниманіе, что сердце каждаго истаго «янки» приходитъ въ негодованіе и все общество находится въ возбужденномъ состояніи. Длить все это дольше — невозможно.

Въ министерствѣ къ такимъ рѣчамъ уже привыкли и чиновникъ, морщась слушавшій горячее слово мистера Смартбоя, готовъ былъ уже прервать этотъ потокъ состраданія обычной оффиціальной формулой: «министерство сдѣлаетъ все зависящее… Оно приметъ во вниманіе» и т. д. Но вдругъ его ухо уловило нѣчто совсѣмъ новое.

— Изъ такого положенія есть, все-таки, выходъ… Я пришелъ предложить… — говорилъ мистеръ Смартбой.

— Выходъ! Вы пришли предложить? — спросилъ чиновникъ, недовѣрчиво косясь на геніальнаго человѣка. — Какой же напримѣръ?

— Я пришелъ предложить отдать его мнѣ на поруки, сэръ. Это лучшее, что можетъ быть при такомъ положеніи.

Да, это былъ лучшій выходъ. Чиновникъ даже раскрылъ ротъ, — такъ ошеломила его эта простота «выхода». Отдать на поруки! Да, вѣдь, это геніальнѣйшая мысль и никому она не приходила въ голову раньше? Этимъ затыкались всѣ глотки, индѣецъ получалъ свободу, былъ, въ то же время, безопасенъ и вопросъ о его судьбѣ могъ быть совершенно свободно и легально отложенъ до далекаго «благопріятнаго и подходящаго» случая. Это была положительно геніальная мысль!

Мистеру Смартбою, конечно, жали руки, удивлялись его сердцу и головѣ и предложеніе приняли сразу. Все было готово быстро, — въ министерствѣ не любили мѣшкать.

— Вотъ, мистеръ Смартбой, дорогой мистеръ Смартбой, и бумаги, и декретъ! Предъявите тамъ коменданту… Спасибо, мистеръ Смартбой, право, это геніальнѣйшая мысль и дѣлаетъ большую честь вашему сердцу!

Ликуя, мистеръ Смартбой изъ министерства направился прямо въ контору объявленій. Послѣ непродолжительнаго шушуканья съ управляющимъ онъ заказалъ десять тысячъ громаднѣйшихъ простынь объявленій на самой яркой цвѣтной бумагѣ, которыя завтра чуть свѣтъ контора обязывалась расклеить по всему городу и вездѣ, куда только могъ добраться человѣкъ съ клеемъ и кистью. Изъ конторы онъ пошелъ къ индѣйцу и, предъявивъ декретъ министра объ отдачѣ ему на поруки Чернаго Ястреба, смѣло вошелъ къ нему, ощупывая на ходу захваченный «на всякій случай» пятиствольный ремингтонъ, способный пробить черепъ буйвола.

— Какъ живешь? — весело крикнулъ мистеръ Смартбой.

Индѣецъ угрюмо сидѣлъ въ своей обычной позѣ и не шевельнулся. Послѣ давишняго разговора съ проповѣдникомъ, которому онъ такъ смѣло отвѣтилъ, съ нимъ, конечно, тянуть не будутъ. Съ часу на часъ ждалъ индѣецъ своей казни, на которую онъ пойдетъ, какъ воинъ, безстрашно и смѣло, со спокойною совѣстью и душой, презирая глубоко враговъ и предстоящую пытку. Что бы они съ нимъ ни дѣлали, имъ не вырвать изъ устъ вождя, конечно, даже самаго слабаго стона.

— Какъ живешь? — повторилъ мистеръ Смартбой и хлопнулъ индѣйца по плечу. — А я пришелъ за тобою!

Тотъ удивленно поднялъ глаза.

За нимъ? Этотъ кругленькій и толстенькій человѣчекъ, похожій на купца?

— Да, — продолжалъ мистеръ Смартбой на удивленный взглядъ индѣйца, — за тобою, Черный Ястребъ! Ты осужденъ на казнь, но мы не хотимъ тебя казнить… Мы надѣемся, что, поживя среди бѣлыхъ, узнавъ ихъ лучше, ты перестанешь считать ихъ врагами… Мы милуемъ тебя…

Индѣецъ не понималъ, казалось, ничего и не вѣрилъ тому, что слышалъ.

— Правительство отдало тебя мнѣ подъ охрану, — ты будешь жить у меня. Не думай, — спохватился мистеръ Смартбой, когда увидѣлъ, что тѣнь пробѣжала отъ этихъ словъ по лицу узника, — не думай, что ты отданъ въ рабство… Вождь, конечно, не можетъ быть рабомъ. Ты не будешь работать и ничего не увидишь злаго… Я буду тебя холить, ты будешь сытно ѣсть, хорошо спать, ничего не дѣлать и получишь самое роскошное платье и самыя красивыя перья… Курить будешь весь день… Мы хотимъ, чтобы ты получше узналъ насъ и убѣдился, что среди насъ есть много добрыхъ людей. Ну, пойдемъ!

Карета ждала у входа. Ошеломленный, совсѣмъ сбитый съ толку, даже какъ будто оробѣвшій отъ всѣй этой кутерьмы въ его растерявшейся головѣ, отъ этихъ странныхъ неожиданностей, индѣецъ молча вскарабкался въ нее вмѣстѣ съ мистеромъ Смартбоемъ, на его глазахъ переложившимъ зачѣмъ-то свой револьверъ изъ одного кармана въ другой. Когда они оба, ликующій геній и ошеломленный, какъ бы гипнотизированный индѣецъ, вошли въ гостинную и пораженная мистрисъ Нэлли, немного испугавшись, широко раскрыла свои прелестные глазки, нѣжный супругъ, потирая руки, весело сказалъ ей:

— Вотъ, милая Нэлли, и мой сюрпризъ, и мое доброе дѣло! Это Черный Ястребъ. Я взялъ его на поруки и онъ будетъ жить у насъ!

— Джонни, — совсѣмъ задохнулась отъ блаженства мистрисъ Нэлли, предчувствуя, какъ заболѣютъ съ досады и зависти всѣ ея подруги, — милый Джонни, это такое доброе дѣло… такое дѣло…

— И оно, моя крошка, дастъ намъ не одинъ милліончикъ! — весело хихикнулъ въ отвѣтъ мистеръ Смартбой, потирая руки. — Наша фирма засіяетъ, какъ твои глазки!

— А конкуррентъ, Джонни?

— Конкуррентъ?.. Завтра же онъ ликвидируетъ свои дѣла!

Геніальный мистеръ Смартбой всегда разсчитывалъ вѣрно.

Глава VIII

Нѣчто о томъ, какъ истинная добродѣтель побѣждаетъ зло.

На другой день съ утра вся столица запестрѣла саженными афишами самыхъ яркихъ цвѣтовъ, отъ которыхъ невольно рябило въ глазахъ каждаго прохожаго. Афиши покрывали собою дома, стѣны храмовъ, телеграфные столбы, качались на протянутыхъ черезъ улицы проволокахъ, замѣняли собою плащи у спеціально нанятыхъ для того разнощиковъ, медленно шагавшихъ по тротуарамъ. Вездѣ, куда ни направлялся глазъ человѣка, онъ читалъ одно и то же:

«СМАРТБОЙ и К°».

1000 скальповъ

собственноручно снявшій и два раза разбившій на голову регулярныя войска союза, великій вождь краснокожихъ

ЧЕРНЫЙ ЯСТРЕБЪ,

въ великолѣпномъ нарядѣ вождя, во всеоружіи и со всѣми атрибутами своей власти, присутствуетъ ежедневно въ магазинѣ

«СМАРТБОЙ и К°».

МОДНО! ДЕШЕВО! ИЗЯЩНО!

---

N. B. Только что полученъ громадный выборъ самыхъ модныхъ и изящныхъ товаровъ всего свѣта. Дешевизна небывалая! Роскошь головокружительная. Внѣ конкурренціи!

Естественно, населеніе пришло въ небывалое волненіе, — каждому такъ страстно хотѣлось увидѣть индѣйца! Сначала, правда, это было принято за мистификацію и ловкую рекламу, но утреннія газеты разсѣяли всѣ сомнѣнія. Дѣйствительно, Черный Ястребъ присутствуетъ въ магазинѣ собственной особой. Мистеръ Смартбой, — этотъ замѣчательный дѣлецъ и финансистъ, давно извѣстный всему союзу, — доказалъ, что обладаетъ истинно-добрымъ сердцемъ, что онъ къ тому же, прекрасный гражданинъ, который не ограничивается одними словами и платоническими сожалѣніями, но умѣетъ и реализовать ихъ. Ему одному пришла въ голову эта счастливая комбинація, выручившая несчастнаго узника и давшая возможность правительству снять съ себя обвиненіе въ жестокости и незаконности дѣйствій. Взявъ на поруки Чернаго Ястреба, мистеръ Смартбой, конечно, заслужилъ признательность правительства и всѣхъ добрыхъ гражданъ союза.

И съ самаго утра возбужденное населеніе столицы, горѣвшее страстнымъ любопытствомъ, густою вереницей направлялось въ одному центру — знаменитому магазину мистера Смартбоя, гдѣ отъ толпы совсѣмъ не было ни прохода, ни проѣзда. Четыре улицы, на которыя выходилъ своими фасадами магазинъ, буквально были запружены экипажами и народомъ.

Съ подругами мистрисъ Смартбой дѣйствительно творилось въ это утро недоброе отъ зависти и досады. Прелестная мистрисъ Барнаби за завтракомъ стала горько жаловаться все на тѣ же нервы и мужу, предчувствовавшему истерику, съ болью и тревогой въ сердцѣ пришлось выслушивать законныя сѣтованія на «недогадливость» политиковъ, погруженныхъ въ обдумываніе своихъ «шаговъ» и упускающихъ «жареныхъ голубей» другимъ. Мистрисъ Мэри, благоразумнѣйшая супруга, слегла въ постель отъ мигрени, все усиливавшейся отъ больнаго и обиднаго сознанія, что эта «противная Нэлли Смартбой» опять «всплываетъ» и заставитъ говорить только о себѣ, затмивъ всѣхъ спутницъ финансовыхъ планетъ Вашингтона.

— Эти Смартбои опять поднимутся, — горько стонала благоразумная больная.

— Несомнѣнно, дорогая Мэри, — успокоивалъ ее банкиръ. — Но это-то и отлично для насъ… Вы знаете, у меня много его векселей и акцій.

Блѣдное личико мистрисъ Мэри исказилось глубокимъ страданіемъ. Она подняла руки къ блондамъ своего чепчика отъ приступа сильной боли.

— Уходите и не мучьте меня!.. Уходите, сэръ! — стонала благоразумная супруга. — У васъ только ваши векселя и акціи въ головѣ! Уходите и поднимайте ваши акціи!

И бѣдный банкиръ ушелъ, проклиная мигрени и женскую неспособность понимать финансовыя комбинаціи.

Но еще худшее творилось съ конкуррентами самого мистера Смартбоя. Эти афиши, которыя они читали такими изумленными, широко вытаращенными глазами, — эти статьи утреннихъ газетъ, восхвалявшихъ добродѣтель и догадливость ихъ конкуррента, — влили, казалось, въ ихъ сердца какой-то страшный ядъ, отъ котораго, точно отъ долгой желтухи, совсѣмъ пожелтѣли ихъ лица. Въ обширныхъ залахъ «Универсальнаго Склада», еще вчера набитыхъ биткомъ лихорадочно-торопливыми покупателями и въ особенности покупательницами, шумныхъ и суетливыхъ, царила теперь абсолютная пустота и тишь. Въ громадныхъ зеркалахъ, вмѣсто оживленной толпы, отражались теперь только вялыя и точно сконфуженныя лица прикащиковъ, да желтыя и тревожно-грустныя физіономіи директоровъ-компаньоновъ, безмолвно и сосредоточенно шагавшихъ по пустымъ заламъ, заложивъ руки въ карманы. Богатства магазина оставались на полкахъ, ярко полированныя стойки были пусты.

— Да, онъ сегодня зарѣзалъ насъ сразу! — глухо, сквозь зубы, проговорилъ одинъ изъ директоровъ, сойдясь съ другимъ у большаго зеркальнаго окна. — Съ одного маху!

— Да, — отвѣтилъ другой. — Цѣлый годъ мы понижали, цѣлый годъ вели дѣло въ убытокъ въ надеждѣ на побѣду… Еще немного — и онъ несомнѣнно полетѣлъ бы въ трубу…

— То-то и есть!.. И вдругъ!.. Кто могъ ожидать?

— Геній! — вздохнулъ въ отвѣтъ другой.

И оба отвернулись, чтобы не видѣть этихъ проклятыхъ афишъ генія, прямо стрѣлявшихъ въ окно своими громадными буквами.

— Придется ликвидировать! — вздохнулъ первый. — Впрочемъ, можетъ быть, мистеръ Бигпокетъ^[10]…

Онъ не договорилъ, потому что въ этотъ моментъ на порогѣ показался глава фирмы, самъ мистеръ Бигпокетъ своею длинною особой. Всѣ директора бросились къ нему, но, взглянувъ въ его сухое, бритое, тоже совсѣмъ пожелтѣвшее лицо, безмолвно остановились. Флегматичный, молчаливый мистеръ Бигпокетъ стекляннымъ взглядомъ обводилъ всѣ полки магазина и беззвучно двигалъ, точно жуя, своими безцвѣтными, сухими губами.

Это былъ плохой знакъ.

А самъ мистеръ Смартбой въ страстномъ волненіи лихорадочно бѣгалъ у себя изъ угла въ уголъ. Пока все шло какъ по маслу и генеральное сраженіе, которое должно было рѣшить участь всей фирмы, явно клонилось на его сторону. Еще утромъ ему дали знать, что наличныхъ силъ клерковъ въ его магазинѣ не хватитъ, что необходимо подкрѣпленіе. Точно главнокомандующій на полѣ битвы, онъ отрядилъ запасныхъ, о которыхъ предусмотрительно позаботился еще наканунѣ, и приказалъ принанять за какую угодно цѣну новый запасъ, на всякій случай, если и посланныхъ уже подкрѣпленій окажется недостаточно. Послѣ того онъ забѣгалъ еще лихорадочнѣе, сильнѣе прежняго потирая руки, то и дѣло подбѣгая къ окну взглянуть на свои афиши и запрудившую улицы толпу. Передъ завтракомъ ему прислали сказать, что если дѣла будутъ идти такъ и дальше, то къ вечеру нѣкоторыхъ товаровъ не хватитъ. Мистеръ Смартбой ликовалъ, но на душѣ у него, все-таки, скребли кошки.

Дѣло было въ томъ, что онъ никакъ не могъ еще рѣшить, что думаютъ и какъ смотрятъ на вещи въ «Универсальномъ Складѣ» его конкурренты, а это значило много. Тамъ сидѣли, конечно, не «пустыя головы» и то или иное ихъ отношеніе лучше всего характеризовали бы дѣйствительное значеніе его побѣды. Эта побѣда могла имѣть только временное значеніе и могла быть настолько полной, что противнику не оставалось бы ничего больше, какъ покорно сложить оружіе и просить пощады. Ловкіе люди, они сразу сообразятъ, могутъ ли они конкуррировать дальше, могутъ ли чѣмъ-нибудь вновь перетянуть къ себѣ «публику», или дѣло ихъ проиграно вполнѣ и тогда они, конечно, не будутъ «затягивать», точно какіе-нибудь профаны, а постараются покончить все сразу и быстро… Не даромъ этотъ Бигпокетъ чертовски смышленая башка! Онъ зналъ, что ни одинъ покупатель не зашелъ къ нимъ сегодня, не зайдетъ и завтра, — но дальше-то? Какъ они думаютъ?

Онъ бѣгалъ, волновался, ждалъ, но оттуда не было еще ни гласа, ни послушанія. Тянутъ ли они тамъ, совѣщаются ли, или колеблются? О, ловкій плутъ этотъ длинный, молчаливый сухарь! Мистеръ Смартбой сѣлъ завтракать одинъ, потому что экспансивная мистрисъ Нэлли поѣхала уже торжествовать побѣду къ подругамъ. Онъ ѣлъ быстро, торопливо, все ожидая, все прислушиваясь, но никто не являлся. Найдя, что такъ волноваться нельзя, онъ для успокоенія выпилъ рюмку портвейна и взялъ уже въ руку зубочистку, какъ ему неожиданно доложили, что прибылъ самъ мистеръ Бигпокетъ.

— Просить! — вскочилъ мистеръ Смартбой, сразу успокоенный.

Волненіе его какъ рукою сняло. Съ салфеткой за жилетомъ, съ зубочисткой въ рукѣ стоялъ уже совсѣмъ другой человѣкъ, спокойный, флегматичный, съ какимъ-то безжизненнымъ, почти соннымъ взглядомъ.

И два великана, два солнца финансоваго міра, два ожесточенныхъ врага, стояли лицомъ къ лицу. Одинъ — желтый, сухой, длинный, безмолвно, точно жуя, шевелилъ губами, другой — коренастый, толстый, цвѣтущій, молча ковырялъ во рту зубочисткой.

— Ловкое дѣло! — глухо, точно съ усиліемъ выговорилъ, наконецъ, гость и вновь зашевелилъ губами.

— Н-да? — не то спросилъ, не то подтвердилъ полусонный хозяинъ. — Во всякомъ случаѣ, дорогой мистеръ Бигпокетъ, — доброе дѣло… Жаль мнѣ было этого наивнаго дикаря… Къ тому же, знаете, мистрисъ Смартбой такъ предана благотворенію, — и онъ вновь заковырялъ въ зубахъ.

Молчаливый гость только пожевалъ въ отвѣтъ и шевельнулъ бровями, какъ будто ничего не разслышалъ.

— Мы согласны на отступное, сэръ, — такъ же глухо и съ такимъ же усиліемъ проговорилъ онъ вновь, послѣ минутной паузы.

Часы мѣрно стучали. Мистеръ Смартбой, продолжая ковырять зубочисткой, кивнулъ слегка сонною головой и отвѣтилъ самымъ дружескимъ тономъ:

— Ни цента, дорогой мистеръ Бигпокетъ!

Желтое лицо гостя какъ будто еще больше пожелтѣло. Время шло, маятникъ мѣрно качался, мистеръ Смартбой ожесточенно ковырялъ зубочисткой, а тотъ, попрежнему, все только жевалъ и жевалъ.

— Хорошо! Мы ликвидируемъ! — тѣмъ же тономъ произнесъ онъ послѣ обоюднаго молчанія, вскинувъ, наконецъ, своими точно ничего невидящими, стеклянными глазами.

Зубочистка остановилась.

— Пятьдесятъ за сто, сэръ! Завтра не дамъ и этого…

Мистеръ Смартбой бросилъ это точно вскользь, прежнимъ дружескимъ тономъ. Гость очень долго жевалъ.

— Хорошо! — проговорилъ онъ, наконецъ. — Мы согласны!

Великаны взглянули другъ другу въ глаза, — дѣло было слажено. И, сразу измѣнивъ тонъ, придя въ другое настроеніе, точно совсѣмъ преобразившись, оба, и гость, и хозяинъ, повели рѣчь дальше.

Побѣда была полная.

А въ это время въ магазинѣ шла давка, начавшаяся съ самаго утра и все возроставшая до того, что людямъ совсѣмъ почти нельзя было двигаться. Въ обширныхъ, роскошныхъ залахъ, заваленныхъ грудами разбросаннаго товара, занятаго сплошною почти массой человѣческихъ тѣлъ, стоялъ глухой, неясный гулъ множества голосовъ, хорошо слышный сквозь открытыя окна и двери далеко на улицѣ, гдѣ тоже шла давка и тоже стоялъ содомъ. Было жарко, душно. Несмотря на постоянную пульверизацію, на пущенные зальные фонтаны, на сквознякъ вездѣ открытыхъ оконъ и дверей, въ воздухѣ тучею носилась пыль по заламъ всѣхъ четырехъ этажей. Подъемныя машины работали неустанно, клерки выбивались изъ силъ, разворачивая и отмѣривая товаръ, который затѣмъ не убирался, а прямо кидался за недостаткомъ времени въ общія кучи, безчисленныя кассы не успѣвали принимать деньги и давать сдачу… А толпа все росла и росла.

Гуще всего была она въ залахъ бель-этажа, спеціально занятаго предметами дамскихъ нарядовъ, послѣдними сезонными новинками и ювелирными вещами. Тамъ она, конечно, состояла, главнымъ образомъ, изъ женщинъ, и бѣднымъ клеркамъ здѣсь была уже чистая каторга… Но въ главномъ залѣ этого этажа, въ громадномъ залѣ чистаго бѣлаго мрамора, убранномъ одними зеркалами въ серебряныхъ рамахъ, въ простѣнкахъ между которыми стояли мраморныя вазы съ роскошными гигантскими букетами изъ бѣлыхъ розъ, тамъ шелъ цѣлый адъ. Сквозь общій, неясный гулъ тамъ то и дѣло ясно выдѣлилось одно слово: «онъ, онъ, онъ!..»

Да, тамъ находился онъ, великій вождь, «несчастный узникъ, милосердно освобожденный этимъ милымъ мистеромъ Смартбоемъ». На высокомъ золотомъ креслѣ, похожемъ на тронъ, съ вычурнымъ балдахиномъ изъ какой-то рѣдкой индійской кисеи, сидѣлъ индѣецъ въ ярко-красномъ, пурпуровомъ одѣялѣ, какого не видало никогда ни одно око его краснокожихъ братьевъ. Дорогія страусовыя перья, какихъ не носилъ еще ни разу ни одинъ вождь всѣхъ племенъ, высоко колыхались на его головѣ бѣлоснѣжною тучей, ниспадая красивыми каскадами и фестонами, развѣваясь во всѣ стороны. Бляхи въ его волосахъ сверкали червоннымъ золотомъ, у ногъ его, обутыхъ въ мокасины самой тонкой работы, лежалъ золоченый лукъ, правда, совсѣмъ негодный, какъ оружіе, и великолѣпный, хотя, на самомъ дѣлѣ, картонный, золоченый же томагаукъ. Отъ богатаго пояса ниспадала цѣлая цѣпь картонныхъ скальповъ, съ сѣдыми волосами стариковъ, кудрями дѣтей, длинными, роскошными прядями женщинъ, безусловно похожихъ на настоящіе скальпы, — чудо искусства француза-парикмахера… Тѣснившаяся кругомъ женская толпа жадно смотрѣла на него полуиспуганными, полуудивленными, но возбужденными, горѣвшими страстнымъ и лихорадочнымъ любопытствомъ глазами.

— Ахъ, какъ онъ страшенъ! — то и дѣло, полузадыхаясь, шептали прелестныя миссъ и мистрисъ, но все тѣснѣе окружали индѣйца плотнымъ кругомъ.

Въ этомъ страхѣ было что-то чарующее, влекущее, возбуждающее.

— Не бойтесь, не бойтесь, онъ безопасенъ, — успокаивали боязливыхъ клерки. — Мы тутъ, сударыни… Онъ не сдѣлаетъ зла…

— Говорятъ, его очень обижали… Онъ не любитъ всѣхъ бѣлыхъ, всѣхъ насъ…

— Сомнительно, — шутили ловкіе клерки. — Сомнительно, сударыня. А, впрочемъ, спросимъ его.

И, хлопая индѣйца по плечу, они спрашивали его шутливо:

— Ну, что, Черный Ястребъ, нравятся тебѣ бѣлыя «скво»?

Но тотъ молчалъ.

Да и что могъ бы онъ отвѣтить, когда онъ самъ теперь ничего не понималъ и не зналъ? Этотъ залъ, котораго не знаютъ даже самые яркіе и блестящіе сны, этотъ нарядъ, пріятно поражающій его самого своимъ великолѣпіемъ, какого не знали никогда даже дѣды, эти свѣтлыя зеркала, въ которыхъ онъ видитъ себя такимъ величественнымъ въ этихъ чудныхъ перьяхъ и бляхахъ, эта громадная, тѣсная толпа, не сводящая съ него взоровъ, — все это безусловно ошеломляло и подавляло индѣйца. Все это походило на какую-то фантастическую сказку изъ индѣйскихъ легендъ о бродячихъ тѣняхъ. Онъ не отвѣтилъ бы себѣ теперь на вопросъ, онъ ли это дѣйствительно сидитъ и отражается кругомъ, или его тѣнь… Можетъ быть, все это ловкая тактика бѣлыхъ, чтобы смутить его и соблазнить своимъ богатствомъ, очень можетъ быть, но ошеломленный, подавленный, онъ какъ-то совсѣмъ не могъ объ этомъ думать. Приложи онъ даже руку къ самому сердцу, онъ не сказалъ бы, чѣмъ оно бьется… Положительно околдовалъ его со вчерашняго дня этотъ юркій, толстенькій чародѣй, съ виду такъ похожій на простаго купца!

Глава IX

Сила волшебной чары и хорошаго корма.

Время летѣло незамѣтно и неудержимо, такъ же незамѣтно и неудержимо копились милліоны мистера Смартбоя, такъ же росла и росла сила чары, овладѣвшей индѣйцемъ.

Да, онъ несомнѣнно былъ очарованъ, — онъ такъ вѣрилъ въ силу колдовства. На почвѣ такой вѣры явилось это представленіе, а разъ оно явилось, оно не могло не рости, все развиваясь, переходя постепенно въ самое незыблемое убѣжденіе. Какъ всѣ его братья, онъ былъ слишкомъ суевѣренъ и мнителенъ, — этотъ наивный сынъ дикой степи. Современные психіатры хорошо знаютъ силу такой мнительности, знаютъ, какъ сильно отражается зародившееся въ человѣкѣ сомнѣніе или представленіе на всей его духовной и физической природѣ. Гигантъ, какъ извѣстно, бываетъ безсиленъ поднять дѣтскую игрушку, полный силъ, цвѣтущій юноша можетъ чувствовать себя дряхлымъ старикомъ. И безстрашный, гордый вождь чувствовалъ, что онъ какъ бы совсѣмъ потерялъ свою волю, что, околдованный разъ, онъ находится въ полной власти этого толстенькаго чародѣя, веселаго и юркаго, съ безцвѣтными, смѣющимися глазками, въ которыхъ, однако, сверкалъ какой-то леденящій, мертвый холодъ. Герой, во время жестокаго боя смѣло подставлявшій закаленную, безстрашную грудь подъ вражескія пули, одинъ способный противустоять цѣлой толпѣ нападавшихъ, способный умереть какъ никто, безъ стона подъ самою лютою пыткой, онъ даже какъ-то наивно робѣлъ при видѣ этой маленькой фигурки, этого неустаннаго потиранія рукъ, этого холоднаго хихиканья, этихъ безцвѣтныхъ глазъ. Да, робѣлъ… Такъ порою взрослый и сильный человѣкъ робѣетъ и дрожитъ при видѣ крошечнаго мышенка.

Конечно, еслибъ онъ могъ спросить себя, что онъ чувствовалъ къ своему чародѣю, онъ несомнѣнно отвѣтилъ бы, что въ глубинѣ души ненавидитъ его, и, можетъ быть, неизмѣримо страстнѣе, чѣмъ всѣхъ его братьевъ. Но онъ и не могъ себя спросить, казалось, ибо совсѣмъ какъ-то не могъ думать въ этомъ направленіи. Ошеломленный, подавленный однимъ представленіемъ, мозгъ зналъ и говорилъ лишь одно, о власти чародѣя, и какъ будто совсѣмъ не хотѣлъ и не могъ знать ничего другаго. Это, конечно, было тоже дѣломъ чары. И, пожалуй, не будь ее, этой чары, положеніе мистера Смартбоя могло стать не совсѣмъ безопаснымъ… Развѣ не разрываетъ проснувшійся въ своей желѣзной клѣткѣ хоть на мигъ и вспомнившій о былой силѣ и воли африканскій левъ своего чародѣя-укротителя?

Время шло и сила чары все росла. Индѣецъ сталъ даже какъ-то странно волноваться, точно птица, замѣтившая хищную кошку, лишь только его слухъ уловлялъ дребезжаніе этого волшебнаго хихиканья, мелкіе, быстрые шажки, звукъ довольнаго потиранія руками. Приставленные къ нему клерки, давно узнавшіе и это подозрѣніе, и эту боязнь, всѣми мѣрами, конечно, старались поддержать ихъ въ индѣйцѣ, и скоро мистеръ Смартбой не имѣлъ другой клички, какъ «чародѣй и волшебникъ». Порою, отъ скуки, они забавлялись этимъ смѣшнымъ для нихъ страхомъ и, проказничая, предупреждали другъ друга о мнимомъ приближеніи чародѣя. Ихъ тѣшила эта тревога, немедленно охватывавшая молча и безстрастно курившаго дикаря… Ге! — этотъ дикарь, — онъ только сладко спитъ, сладко ѣстъ, когда они работаютъ до изнеможенія! Пусть же поволнуется… И, напуская на себя испуганный, встревоженный видъ, они громкимъ, полнымъ ужаса, казалось, шепотомъ передавали другъ другу: «кажется, идетъ колдунъ! кажется, колдунъ!..»

Могла ли не рости эта чара?

И мало-по-малу грозный вождь, казалось, совсѣмъ свыкся съ своимъ положеніемъ. Изо дня въ день просиживалъ онъ на своемъ тропѣ среди этой, часто-несмѣтной, любопытной толпы, въ своихъ перьяхъ и бляхахъ, въ своемъ яркомъ одѣялѣ, съ этими картонными скальпами, съ этимъ дѣтскимъ оружіемъ у ногъ. Съ каждымъ днемъ становился онъ безстрастнѣе, спокойнѣе и, свыкаясь съ своею странною ролью, все меньше и меньше напрягалъ свой ошеломленный мозгъ, чтобы понять эту странную правду, похожую на сказку. Конечно, тутъ много значилъ и другой факторъ. Эта мягкая перина его ложа, этотъ блескъ его наряда, роскошная сытная пища, вѣчно покойное сидѣнье, отсутствіе заботъ, — все это вмѣстѣ, составляющее самый завѣтный идеалъ каждаго охотника-номада, тѣсно связанный съ представленіемъ о блаженствѣ храбрыхъ въ «царствѣ тѣней», — они тоже неотразимо и незамѣтно, шагъ за шагомъ, дѣлали свое дѣло. Мало-по-малу они ослабили эти нѣкогда стальные мускулы поджараго, худаго тѣла, теперь полнаго жиромъ, налили, округлили эти нѣкогда угловато-красивыя черты энергическаго лица, притупили мысль и волю, пріучили индѣйца любить и цѣнить это сытое, беззаботное блаженство. Правда, все это блаженство давали ему враги и, можетъ быть, съ какою-нибудь хитрою цѣлью, но не все ли это равно, — все чаще и чаще говорилъ ему какой-то внутренній, доселѣ незнакомый голосъ, — не все ли равно, если онъ не идетъ на вражескіе соблазны, не пойдетъ никогда, никогда не предастъ своихъ братьевъ, когда бы у него потребовали этого прямо? Конечно, онъ, попрежнему, ненавидѣлъ враговъ, этихъ «блѣднолицыхъ собакъ», попрежнему, любилъ «своихъ» и былъ имъ преданъ. Будь эти «свои» здѣсь, — о, онъ, конечно, былъ бы съ ними, въ ихъ рядахъ, и впереди, какъ «вождь». Но эти «свои» были далеко, за тысячи миль, — такъ далеко, что и птица не долетитъ туда скоро, — о нихъ не было ни слуха; пища была такъ хороша, нарядъ такъ красивъ и мистеръ Смартбой, этотъ колдунъ, такъ близко…

И все замѣтнѣе полнѣлъ индѣецъ, все круглѣе становилось его лицо, все больше слабѣли его мышцы, все дороже становился ему комфортъ. Незамѣтно и тихо угасала мысль и воля человѣка, незамѣтно и тихо таялъ въ индѣйцѣ «великій вождь»…

А мистеръ Смартбой, этотъ колдунъ и геній, конечно, все крѣпче потиралъ свои руки. Милліоны росли, слава о добродѣтели укрѣплялась, филантропія и наряды красивой жены заставляли невольно говорить всѣхъ… Этотъ дикарь, чортъ возьми, дѣйствительно принесъ ему счастье и, правду сказать, такіе дураки создаются Богомъ, конечно, только для того, чтобы служить на пользу сметливой головѣ. И не лучше ли, что онъ будетъ жирѣть на своемъ тронѣ, служа живою рекламой, чѣмъ поднимать мятежи и сдирать съ головъ скальпы? Конечно, лучше, и мистеръ Смартбой вполнѣ сознаетъ, что, пустивъ съ его помощью «въ трубу» конкуррента, округливъ свои суммы, онъ сдѣлалъ вмѣстѣ съ тѣмъ и дѣйствительно доброе дѣло. До него всѣмъ приходилось только трепетать передъ этимъ дикаремъ, а теперь онъ сталъ смирнѣе ягненка. Развѣ это не дѣйствительная заслуга? пхе!..

Но слава мистера Смартбоя и торжество его супруги поднялись до апогея въ то прелестное утро, когда, воспользовавшись своимъ, хорошо ему извѣстнымъ вліяніемъ на индѣйца, онъ заставилъ его сѣсть на козлы экипажа и, такимъ образомъ, прокатился съ визитами по столицѣ. Правда, въ карманѣ его брюкъ на всякій случай былъ запрятанъ пятиствольный ремингтонъ, но предметъ общаго любопытства, этотъ Черный Ястребъ, «великій вождь», гордый и безстрашный воинъ, все-таки, сидѣлъ на козлахъ въ своей красной тогѣ, въ своихъ чудныхъ перьяхъ. Мистеръ Смартбой глядѣлъ тріумфаторомъ; его жена задыхалась отъ счастья, зная, какъ страдаютъ ея завистливыя подруги… И оба, конечно, понимали, что предполагавшаяся кандидатура мистера Смартбоя на открывшуюся ваканцію въ муниципальномъ совѣтѣ получаетъ съ этого утра небывалые шансы. Не чувствовалъ, казалось, не понималъ ничего одинъ индѣецъ. Не все ли ему равно, куда посадитъ его колдунъ, — на золоченый тронъ или на козлы? Онъ сидѣлъ неподвижно, въ полной апатіи, ни на что не глядя и точно ничего не видя вокругъ отъ какой-то сосредоточенной, казалось, думы. Но была ли это дума или дрема, — онъ и самъ бы не отвѣтилъ.

— Ахъ, смотрите! Смартбои ѣдутъ съ индѣйцемъ! — такъ кричали всѣ встрѣчные, пораженные невиданною картиной, объ этомъ только и говорили весь день и вездѣ.

Правда, были и завистливыя глотки. Были люди, которые находили, что индѣецъ врядъ ли выигралъ, сидя приманкой на своемъ тронѣ или на козлахъ экипажа. Слышались рѣчи, въ которыхъ говорилось что-то о достоинствѣ свободнаго человѣка, о чести вождя.

Но, само собой разумѣется, это завистливое шипѣніе тонуло въ морѣ общихъ восторговъ и не могло имѣть никакого вліянія на исходъ предстоявшихъ выборовъ въ муниципальный совѣтъ. Нѣтъ, этотъ добрый, умный человѣкъ стоялъ выше всякой клеветы!

А выборы приближались. Мистеръ Смартбой предполагалъ устроить для своихъ сторонниковъ «хорошенькій вечерокъ», но мистрисъ Смартбой, больше его понимавшая въ этихъ дѣлахъ, остановилась на пикникѣ, и, конечно, настояла на своемъ. Хорошенькій пикникъ далеко за городомъ, на чистомъ воздухѣ, среди скалъ и ущелій, гдѣ такъ хороши виды, съ музыкой, съ танцами на лужайкахъ, — это понравится всѣмъ. Къ тому же, пикниковъ давно не устраивалось.

— Только, милый Джонни, мы возьмемъ съ собою и индѣйца, — томно взволновалась мистрисъ Нэлли, пріятно налегая на сильное плечо супруга.

— Индѣйца? Это идея, моя милая Нэлли! — весело отвѣтилъ мистеръ Смартбой, трепля ея розовую щечку. — Право, идея! Непремѣнно возьмемъ, пусть-ка онъ разложитъ намъ костеръ по-индѣйски! Хе, хе, хе!..

И мистрисъ Нэлли опять задохнулась, предчувствуя, какое впечатлѣніе произведетъ этотъ пикникъ на всѣхъ ея подругъ.

Глава X

Какъ опасна излишняя самоувѣренность и до чего доводитъ иногда игра съ томагаукомъ.

Кругомъ опять царила золотая весна.

Красивыя окрестности Вашингтона утопали въ роскошной и яркой зелени, еще пахучей, еще не истомленной зноемъ, не занесенной пылью. Воздухъ былъ мягокъ и нѣженъ, небо сверкало своей чистою, глубокою лазурью. Всѣмъ было хорошо, все ликовало и сіяло радостью, — и люди, и природа…

День клонился къ вечеру, солнце спустилось уже низко, спряталось за вѣтви развѣсистыхъ великановъ лѣса и посылало оттуда, прорывавшіеся сквозь чащу, яркіе косые лучи золотаго свѣта. Ущелья темнѣли. Внизу подъ обрывомъ, въ зіявшей, какъ пропасть, глубокой долинѣ, уже поднимались и клубились нѣжныя волны вечерняго тумана, фантастическія, такъ похожія на легкія тѣни плывущихъ привидѣній.

Пикникъ, устроенный мистеромъ Смартбоемъ, былъ въ самомъ разгарѣ. Дорогія вина, веселые танцы на этомъ чудномъ, живительномъ воздухѣ, веселыя рѣчи и шутки, звуки очаровательной музыки развеселили всѣхъ. У всѣхъ горѣли щеки, сверкали глаза, всѣ любили «этихъ милыхъ Смартбоевъ» и чувствовали къ нимъ особенную нѣжность. Подруги мистрисъ Нэлли даже забыли свою зависть.

Одинъ индѣецъ въ своей тогѣ и перьяхъ сидѣлъ у своего костра, разложеннаго «по-индѣйски», неподвижно, съ виду не то мрачный, не то апатичный… Давно, о, давно не видали его очи того, что теперь открывалось ихъ взору!.. На золотомъ своемъ тронѣ, куда пригвоздилъ его этотъ ненавистный колдунъ, онъ совсѣмъ, казалось, забылъ и широкій просторъ зеленаго луга, и тѣнь дремучаго лѣса, и дикую красоту скалъ и ущелій; его ухо отвыкло отъ шума вольно бѣгущаго потока. Его отвыкшій глазъ сначала, казалось, не хотѣлъ даже вѣрить этой безбрежной, голубой дали, сливавшагося съ небомъ, горизонта. Но теперь онъ видѣлъ — и вспомнилъ… все вспомнилъ! Коснувшись благодатнаго материнскаго лона, проснулся и ожилъ вольный сынъ матери природы и грудь его трепетала неизъяснимымъ счастьемъ, охваченнымъ какою-то неясною тихою грустью, и невидимые, внутренніе очи его тихо рыдали отъ этого счастья. Въ самое сердце текли эти невидимыя слезы, горячія, какъ пламя, и тамъ, въ этомъ закаленномъ, гордомъ сердцѣ, вскипала отъ нихъ дремавшая злоба къ врагамъ, оторвавшимъ отъ матери сына… А эта мать все дышала своимъ свѣтлымъ просвѣтомъ, все нѣжнѣе охватывала дикаго сына неотразимою чарой ласки! Цѣлая цѣпь видѣній, грезъ, забытыхъ картинъ протянулась предъ духовнымъ окомъ неподвижно сидѣвшаго вождя. Дымъ отъ костра въ спокойномъ, недвижимомъ воздухѣ поднимался тонкою, стройною колонной, все расширявшейся кверху, и гдѣ-то безслѣдно тонулъ въ ясной лазури. Этотъ дымный столбъ говорилъ ему очень много. Тамъ гдѣ-то далеко, далеко… у Скалистыхъ горъ, въ зеленой преріи, поднимались теперь, въ этотъ часъ, сотни, тысячи такихъ дымныхъ столбовъ и сидятъ у костра не одинъ, а много краснокожихъ… Только нѣтъ у этихъ костровъ «бѣлыхъ», нѣтъ всего того, что окружаетъ его такимъ своеобразнымъ шумомъ и гамомъ, роскошью и блескомъ. Вся роскошь тамъ — высокая упругая и нѣжная, какъ шелкъ, зеленая трава, весь блескъ — одни косые лучи золотаго солнца, да пылающіе пламенемъ островерхія пики горъ, уходящихъ въ самое небо.

Внизу, подъ обрывомъ, клубились волны тумана. Онѣ тоже много говорили этому, казалось, дремавшему сердцу. Да, такъ клубятся волны вечерняго тумана у ручьевъ въ глубокихъ долинахъ волнистаго Канзаса. Онѣ тоже принимаютъ тамъ, клубясь и поднимаясь выше, такія же фантастическія очертанія, похожія на чьи-то тѣни, и вольныя дѣти прерій говорятъ, что это души погибшихъ воиновъ. У ручьевъ, при невидимыхъ для смертнаго кострахъ, великія тѣни героевъ ведутъ свои бесѣды и курятъ свою неугасимую трубку.

Дремалъ ли, или не дремалъ индѣецъ, но ему казалось, что онъ уносится куда-то далеко… далеко… Его брови сдвигались… голова опускалась все ниже… онъ не слышалъ веселья «блѣднолицыхъ».

— Чего онъ сидитъ такой вялый!? — крикнула, вдругъ, полная веселья и счастья красивая мистрисъ Бэтси, совсѣмъ забывшая свои нервы, взглянувъ на неподвижную фигуру индѣйца. — Мистеръ Смартбой, смотрите, онъ совсѣмъ спитъ!.. Дайте-ка ему вина!

— Вина? Ба, это идея, хе, хе, хе! — весело отвѣтилъ мистеръ Смартбой. — Эй, дайте сюда шампанскаго! онъ, кстати, его никогда не пробовалъ!

— Вы не боитесь опьянить его? — такъ себѣ, сама не зная для чего, спросила томная мистрисъ Мэри, пока веселый хозяинъ наливалъ стаканъ виномъ.

— Это въ самомъ дѣлѣ немножко рискованно, — вмѣшался блестящій адвокатъ, страстный поклонникъ мистрисъ Мэри. — Мнѣ разсказывали, что самые мирные краснокожіе дѣлаются очень опасными, когда опьянѣютъ… Если онъ никогда не пилъ, то это рискованно…

Не боится ли онъ? Рискованно! Пхе! — и мистеръ Смартбой захихикалъ въ отвѣтъ. Онъ знаетъ свою силу, пустяки! Къ тому же, на всякій случай, у него есть и хорошая штучка въ карманѣ. Хе, хе, хе! Онъ совсѣмъ покорилъ этого тигра!..

— Эй, Черный Ястребъ, хочешь?

Индѣецъ оторвался отъ своихъ грезъ и видѣній и поднялъ глаза. Весь сіяя улыбкой, колдунъ протягивалъ ему полный, игравшій и пѣнившійся стаканъ.

— Хочешь? Пей!

Да, его губы спеклись, его пылавшее горло, казалось, совсѣмъ пересохло. Всѣ глаза смотрѣли въ упоръ на индѣйца, пока онъ пилъ эту чудную влагу «бѣлыхъ», сладкую и острую, въ то же время, пріятно щекотавшую нёбо… О, эти хитрые бѣлые! какъ много они знаютъ, чего не знаетъ никто, какія есть у нихъ хорошія и вкусныя вещи! Славная вода!

— Хорошо? — также сіяя, спросилъ его колдунъ, принимая порожній стаканъ. — Хочешь еще?

Кругомъ запротестовали.

— Слишкомъ много! Довольно! Вѣдь, онъ никогда не пилъ! — но мистеръ Смартбой вновь поднялъ презрительно плечи и захихикалъ.

Пхе! Пустяки, — онъ знаетъ что дѣлаетъ!

— На, пей еще! — весело крикнулъ онъ и налилъ индѣйцу новый стаканъ. — Такъ, молодецъ! Ловко! Садись теперь! — и дружески хлопнулъ его по плечу, когда тотъ выпилъ.

Индѣецъ сѣлъ къ своему костру. Веселье продолжалось, музыка играла, всѣ становились еще довольнѣе и счастливѣе. Прелестныя пары кружились въ вальсѣ, забывъ не только индѣйца, но и все, казалось, на свѣтѣ. Да и стоило ли о чемъ-нибудь думать или помнить въ такой веселый, прелестный часъ? Всѣмъ хотѣлось только еще больше шума, веселья и, если можно, еще больше самозабвенія.

А вождь сидѣлъ у костра и чувствовалъ ясно, что съ нимъ творится какое-то новое чудо. Были ли то чары этой выпитой имъ сладкой воды «бѣлыхъ», или такъ повліяли на него его видѣнія и грезы, только онъ сознавалъ, что становится, вдругъ, какъ-то инымъ, совсѣмъ не прежнимъ. Онъ сталъ легче, — до того, казалось, легче, что могъ бы носиться въ воздухѣ, точно у него выросли крылья, какъ у птицы. Грудь его начинала дышать полнѣе и чаще, сердце забилось скорѣе, онъ сталъ бодрымъ и сильнымъ, точно крови и силы прибавилось ему отъ этой странной, шипѣвшей воды. И все кругомъ измѣнялось… Онъ не видитъ уже этихъ «бѣлыхъ собакъ», не видитъ колдуна. Этотъ гамъ и шумъ, казалось, чѣмъ-то роднымъ и близкимъ, — можетъ быть, до сихъ поръ забытымъ только, — щекочетъ его проснувшійся слухъ. Да, это шумъ и говоръ его родныхъ селеній!.. Вонъ, у лѣса, въ глубоко-зіяющей долинѣ, внизу стоятъ ихъ «вигвамы», родные «вигвамы», — онъ ихъ видитъ вдругъ прозрѣвшими очами. Это ихъ костеръ, — нѣтъ, не одинъ… два, три… сотни костровъ горятъ и дымятся!.. Вонъ туманятся, клубясь, ручьи зеленой преріи внизу, подъ обрывомъ и въ этомъ туманѣ плывутъ великія тѣни почившихъ героевъ… Онѣ манятъ, зовутъ его, великаго вождя, такъ смѣло водившаго краснокожихъ братьевъ къ побѣдамъ… Да, онъ опять вождь!.. Онъ не рабъ, не игрушка для вражескаго любопытства, не измѣнникъ, забывшій своихъ за удобствами и нѣгой, онъ никому не продался!.. Нѣтъ, онъ все тотъ же вождь, непреклонный и гордый, — онъ только спалъ до сихъ поръ, спалъ какимъ-то страннымъ, очарованнымъ сномъ! Его ожившее ухо ясно слышитъ — тысячегрудый призывъ его братьевъ! Къ нимъ-же, туда — къ этимъ «вигвамамъ», къ этимъ великимъ тѣнямъ!.. Къ нимъ, къ нимъ… туда!..

И самъ собою вырвался внезапно изъ его ожившей груди этотъ гортанный боевой кличъ вождя, и звонко прорѣзалъ общій гамъ ликованья. Такъ кричитъ въ голубомъ эѳирѣ одинокій журавль, когда увидитъ издали родную стаю… И точно привѣтъ этой стаи, отвѣтило вождю многоголосое эхо дремавшихъ скалъ, ущелій и лѣса… Всѣ гости пикника невольно вздрогнули и остановились.

— Что это съ нимъ? Онъ, попрежнему, сидитъ?.. Онъ, кажется, совсѣмъ опьянѣлъ?

— Ахъ, это онъ запѣлъ, вѣроятно… Мистеръ Смартбой, прикажите ему, въ самомъ дѣлѣ, спѣть индѣйскую пѣсню! — опомнилась первая мистрисъ Бэтси. — Право, сэръ, прикажите!.. Это очень интересно…

— Да, въ самомъ дѣлѣ, прикажите ему спѣть!.. Онъ, кажется, совсѣмъ уже того! — подхватили, смѣясь, гости.

— Это идея!.. Черный Ястребъ, спой-ка намъ, братъ, свою пѣсню! — небрежно, но властно кинулъ ему мистеръ Смартбой.

Индѣецъ поднялъ посоловѣлые, ничего, казалось, не различавшіе, не понимавшіе глаза. — Хорошо, онъ споетъ, конечно, разъ этого требуютъ свои, откликъ которыхъ онъ слышалъ. Онъ послушенъ ихъ велѣнью-призыву, волѣ «великихъ тѣней»…

И онъ запѣлъ ее, эту страшную боевую пѣсню его братьевъ. Могучимъ движеніемъ поднялся онъ съ мѣста, выпрямился и, смотря вдругъ загорѣвшимися, воспаленными глазами туда, гдѣ стояли «вигвамы», гдѣ витали въ туманѣ души почившихъ героевъ, — въ эту страшную пропасть, — онъ пѣлъ имъ свою дикую, вольную пѣсню. И по мѣрѣ того, какъ онъ ее пѣлъ, по мѣрѣ того, какъ рѣзкіе гортанные звуки все смѣлѣе вырывались изъ его груди, онъ, казалось, росъ все выше и выше, дѣлался все легче, загорался все большею страстью, становился все могучѣе и сильнѣе.

Онъ пѣлъ о блаженствѣ погибшихъ въ кровавой сѣчи, о Духѣ пустыни, къ чьимъ звѣзднымъ полямъ отходятъ тѣни храбрыхъ… О вѣчной, блаженной охотѣ, о золотомъ оленѣ, буйволѣ и лосѣ въ необозримыхъ лугахъ Великаго Духа… Онъ пѣлъ, что онъ вождь, водившій своихъ братьевъ къ побѣдамъ…

Онъ пѣлъ, а великія тѣни внимали…

Онъ пѣлъ о враждѣ къ бѣлымъ, трусливымъ, какъ зайцы, обманомъ ворвавшимся въ вольную прерію его братьевъ; онъ пѣлъ о геройствѣ этихъ братьевъ; онъ пѣлъ о страданіи и мукахъ, о томъ, что ударилъ святой часъ отмщенія; онъ призывалъ краснокожихъ къ жестокому бою…

Онъ пѣлъ… и великія тѣни отвѣтили тысячнымъ эхомъ…

— Смотрите, смотрите, онъ пляшетъ! — вскричалъ кто-то изъ толпы заинтересованныхъ невиданнымъ зрѣлищемъ гостей. — Ахъ, какъ онъ смѣшонъ!

Да, онъ плясалъ ее, воинственную пляску краснокожихъ, надѣляющую пляшущихъ такою страстной отвагой. Она поднимаетъ духъ и удесятеряетъ силы. Онъ слышалъ этотъ громкій боевой кличъ, общій откликъ на его призывъ оттуда, снизу. Это воины отозвались на пѣсню призывную своего великаго вождя и, готовясь въ бой, онъ долженъ проплясать боевую пляску…

— Мистеръ Смартбой, дорогой сэръ! — взмолились дамы, — пусть онъ намъ покажетъ свое искусство! Пусть онъ покажетъ, какъ метаютъ индѣйцы томагаукомъ.

— Томагаукомъ? Ахъ, да, — здѣсь есть онъ, — мы захватили для рубки хвороста!.. Эй, Черный Ястребъ! — крикнулъ веселый мистеръ Смартбой, взявъ въ руки топорикъ. — Эй, слушай!

Но тотъ плясалъ. Тамъ, внизу, плясали съ нимъ и великія тѣни. Онъ видѣлъ, какъ мѣрно колыхались въ долинѣ ихъ прозрачно-бѣлыя очертанія… Они зовутъ его туда, къ себѣ, внизъ, — въ вольную прерію, къ роднымъ «вигвамамъ» его воинственныхъ братьевъ… Онъ слышитъ и его сердце трепещетъ восторгомъ, загорается страстною отвагой…

— Слушай! Что же ты это? Ну-ка, покажи, какъ швыряютъ у васъ томагаукомъ!..

Чей это голосъ, чей дребежащій смѣхъ коснулся слуха великаго вождя, готоваго ринуться въ объятія безсмертныхъ тѣней героевъ?! Чей это холодный, безстрастный взоръ смотритъ прямо въ его воспаленныя очи? Кто смѣлъ коснуться вождя и остановить его пляску? Кто?!. Индѣецъ не узнавалъ и не понималъ ничего… Бросить томагаукъ?! Зачѣмъ?!

Мистеръ Смартбой отошелъ уже къ гостямъ, а тотъ все еще стоялъ неподвижно, ничего не понимая и не узнавая… И вдругъ — онъ узналъ! Возбужденное лицо индѣйца моментально исказилось бѣшенымъ гнѣвомъ, глаза запылали еще ярче. Дикій крикъ, похожій на стонъ, вырвался изъ его сжатыхъ губъ и разнесся внизу по долинѣ, предупреждая братьевъ о томъ, что врагъ ихъ близко. Какъ!? и сюда? Къ границамъ его свободныхъ братьевъ осмѣлился проникнуть этотъ подлый колдунъ? И стоитъ и смѣется глазами?! Новый бѣшеный крикъ предупрежденія вырвался изъ устъ индѣйца, и видѣлъ онъ, какъ заколыхались, задвигались на него великія тѣни, какъ бросились внизу къ оружію его краснокожіе воины… Сейчасъ, одну минуту — и онъ будетъ съ ними!.. Только одно мгновеніе, — онъ сведетъ свои счеты!.. Теперь онъ вождь и не боится колдуна!..

— Ну же, швыряй скорѣй, — хоть въ эту сосну, что ли!

Бронзовая рука поднялась съ томагаукомъ высоко надъ красною тогой и пукомъ бѣлыхъ перьевъ и медленно описывала круги… Всѣ гости пикника съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ уставились жадными глазами въ индѣйца… А тотъ стоялъ неподвижно и, еслибъ не это слабое движеніе руки, его можно было бы принять за античную статую, отлитую изъ мѣди. Но вдругъ эта вытянутая рука рѣзко откинулась назадъ и на мгновенье какъ бы застыла неподвижно. Еще одно сильное и быстрое движеніе, — скорѣе кистью, чѣмъ всею рукой, — что-то мелькнуло въ воздухѣ, свистнуло… и мистеръ Смартбой съ раскроеннымъ на-двое черепомъ упалъ къ ножкамъ прелестной мистрисъ Бэтси.

— Ахъ!

Какъ бы въ отвѣтъ на этотъ общій крикъ ужаса ликовавшихъ гостей, въ тихомъ вечернемъ воздухѣ далеко разнесся торжествующій, гортанный хохотъ… Великій вождь извѣщалъ своихъ о побѣдѣ. Оттуда, снизу, они отвѣтили ему громкимъ эхомъ и дикій хохотъ гулко катился по глубокой долинѣ… Костры его братьевъ вспыхнули ярче… «великія тѣни» дрожали привѣтомъ…

И прежде чѣмъ кто-либо изъ ошеломленныхъ гостей могъ двинуться съ мѣста, индѣецъ прыгнулъ съ обрыва. Непобѣдимый вождь, ставшій легче птицы, ринулся въ пропасть къ «великимъ тѣнямъ» и братьямъ…

---

Въ столицѣ естественно всѣ пришли въ ужасъ отъ такой черной неблагодарности…

Примѣчанія

1. англ. Mistress — Хозяйка. Прим. ред.
2. англ. Captain — Капитанъ. Прим. ред.
3. англ. Sweetheart — Дорогой, любимый. Прим. ред.
4. англ. Sparkle — Искорка. Прим. ред.
5. англ. Broom — Метла. Прим. ред.
6. англ. Bowie knife — Ножъ Боуи. Прим. ред.
7. англ. Churchman — Духовное лицо. Прим. ред.
8. англ. Smart boy — Умный мальчикъ. Прим. ред.
9. фр.
10. англ. Big pocket — Большой карманъ. Прим. ред.