Из любви… (Мачтет)/ДО

Изъ любви…
авторъ Григорій Александровичъ Мачтетъ

Источникъ: Мачтетъ Г. А. Новые разсказы. — М.: Изданіе редакціи журнала «Русская Мысль», 1891. — С. 185.

Право же, нашъ городокъ совсѣмъ напрасно обвинялъ предобрѣйшаго Кузнечикова въ крайнемъ пессимизмѣ… Если, правда, онъ и утверждалъ съ такимъ жаромъ, что у людей даже горячая любовь и самое искреннее желаніе добра приносятъ часто объектамъ того и другаго однѣ лютыя муки въ результатѣ, разбиваютъ подчасъ всю жизнь человѣка, точно самая злая нелюбовь, — то все-таки это не мѣшало ему любить жизнь, вѣрить въ нее и считать ее великимъ благомъ. И обвинялъ онъ въ такихъ случаяхъ не «бытіе», какъ дѣлаютъ это дѣйствительные пессимисты, а непомѣрно-де раздутый эгоизмъ, и властолюбіе современнаго человѣка, мѣшающіе будто бы хорошо видѣть и понимать изъ-за своего «я» — чужое, а слѣдовательно уважать и принимать въ разсчетъ желанія, потребности и особенности этого чужаго «я». Неменьшее значеніе придавалъ онъ тутъ и разнымъ установившимся издавна понятіямъ, представленіямъ или «предразсудкамъ», по его словамъ, нашего жизненнаго обихода, гдѣ все-де размѣрено и подведено по рубрикамъ еще отъ дѣдовъ, залѣпляющимъ-де глаза человѣка и заставляющимъ его будто бы поступать не по разуму и совѣсти, а по той или иной «рубрикѣ».

— Вымотаютъ у человѣка душу и сердце, — кричалъ онъ, — напихаютъ вмѣсто нихъ всякихъ «рубрикъ» съ ярлыками «се, — молъ, — добро, а се зло», «се добродѣтель, а се порокъ», — и пустятъ гулять по свѣту, не разбираясь, такъ-ли оно или не такъ… Ну, какова же и будетъ «любовь» такого человѣка?! Что изъ его «желанія добра» выйдетъ, — будь онѣ хоть самыя разгорячія и самыя разъискреннія?!.

— А то выйдетъ, — отвѣчать нашъ «филозофъ», — такъ звалъ городокъ смотрителя училища (и голова же былъ этотъ «филозофъ!»), — а то выйдетъ-съ, что, получивъ твердыя правила, человѣкъ и будетъ всегда поступать правильно-съ!

— И чужую жизнь разобьетъ!?

Истина требуетъ сказать, что, выпаливъ такой парадоксъ, Кузнечиковъ немедленно иллюстрировалъ его фактами, хотя, конечно, съ извѣстными натяжками. Онъ ссылался на генеральшу Пистонову, что выдала насильно свою единственную и любимую дочь, влюбленную было въ лохматаго учителя, — за старика богача Распекаева, чѣмъ, естественно, испортила всю ея жизнь. Кузнечиковъ увѣрялъ, что тутъ-де виноваты все тѣ же эгоизмъ, властолюбіе, а главное тѣ же внѣдренныя съ дѣтства «рубрики» съ ярлыками: «mésalliance», «счастье въ богатствѣ» и т. д., которыя заслонили генеральшѣ ея любовь и совѣсть. Онъ ссылался и на Федину мамашу, заставлявшую сына хватать черезъ силу «пятерки» въ классѣ, вмѣсто того, чтобы дать ему поотдохнуть, — отчего хилый мальчикъ и закашлялъ кровью. Ссылался и на добродѣтельную историческую старушку, подложившую несчастному Гуссу и свои три полѣнца… Много приводилъ онъ еще разныхъ другихъ фактовъ, прихватывалъ и женъ, и мужей, и отцовъ, — но на указанную старушку упиралъ въ особенности и, какъ увидитъ читатель, имѣлъ на то свои личные и большіе резоны.

Очень можетъ быть, что, не уклоняйся онъ отъ серьезнаго спора, и ему легко доказали бы всю ложность его заключеній. Но бѣда была въ томъ, что онъ немедленно умолкалъ, какъ только споромъ заинтересовывались люди солидные и съ большимъ авторитетомъ. Онъ упорно молчалъ, когда нашъ достойный пастырь, отецъ Ареѳа, сокрушенно заявлялъ, что съ такимъ «пессимизмомъ», съ такимъ отрицаніемъ твердо установленныхъ «осново-началъ», легко, конечно, сбиться съ истиннаго пути и пойдти по стезѣ лжеученій и поклоненія идоламъ. Онъ молчалъ, когда нашъ достойный исправникъ высказывалъ опасеніе — не подрываетъ-ли такой пессимизмъ незыблемости законовъ. А на возраженія болѣе общаго характера, дѣлаемыя другими, на указанія, что такимъ-де путемъ легко прійдти и къ отрицанію принциповъ вообще, — онъ только и кричалъ, сардонически покручивая рыжеватую бородку:

— Принципы! Ишь чѣмъ напугали, — принципами?!! Да что такое ваши принципы, какъ не голыя формулы, шаблонное примѣненіе которыхъ къ каждому явленію можетъ принести подчасъ неизмѣримое зло!? Не лги — принципъ! А развѣ вы не лжете больному, скрывая отъ него опасность?! Развѣ не изъ-за принципа жарила добродѣтельная старушка Гусса, да еще можетъ быть и любовно-то жарила!? Принципы!

За это-то и звали его пессимистомъ, какъ онъ ни злился на эту кличку…

Правду сказать, было время, когда Кузнечиковъ былъ совсѣмъ иной. Въ нашъ городокъ онъ прибылъ розовымъ идеалистомъ, полнымъ благоговѣнія къ принципамъ, въ мягкой, любящей душѣ котораго не было и слѣда какихъ бы то ни было желчи и скептицизма, не только пессимизма. Много, думаю, должны были насолить ему разныя генеральши Пистоновы, Федины мамаши и добродѣтельныя старушки, прежде чѣмъ онъ пришелъ къ такимъ ужаснымъ заключеніямъ. Я и хочу разсказать вамъ, что за смѣшная, хотя можетъ быть и грустная, исторія вышла у него при первой встрѣчѣ въ нашемъ городкѣ съ подобной старушкой.

Какъ и почему явился Кузнечиковъ въ наши холодныя палестины, я говорить не буду: во первыхъ, это мало идетъ къ дѣлу; во вторыхъ, онъ и самъ къ этому факту относился какъ-то философски-спокойно: вышла, молъ, такая линія, — ну, и ничего не подѣлаешь! Онъ не тосковалъ, не грустилъ, не нылъ, а, прибывъ, послѣ долгаго и утомительнаго пути въ городокъ, немедленно усѣлся за любимыя книги, вычисленія и какой-то мудренѣйшій трактатъ, за которымъ просиживалъ иногда цѣлыя ночи, ничего кругомъ не видя и ничѣмъ другимъ не интересуясь. Кажется, онъ разсчитывалъ въ будущемъ представить этотъ трактатъ какъ ученую диссертацію, и, право, со стороны можно было подумать, что Кузнечиковъ даже вполнѣ счастливъ, получивъ, наконецъ, досугъ и возможность послѣ долгихъ передрягъ и пути предаться любимому дѣлу. Изъ-за этого вѣчнаго сидѣнья за книгой, постоянной замкнутости, нежеланія войдти въ нашъ «кругъ», участвовать въ нашихъ пикникахъ и вечерахъ, городъ и прозвалъ его сначала «анахоретомъ».

Знакомство велъ онъ только съ Кожинымъ, университетскимъ товарищемъ, всего за годъ передъ тѣмъ прибывшимъ въ нашъ городокъ на должность окружнаго врача. Кожинъ, конечно, просилъ его поселиться съ нимъ, пожить хоть немного у него, чтобы лучше осмотрѣться въ новомъ мѣстѣ, но тотъ и слышать не хотѣлъ, — ему нужны-де были полная тишь и одиночество для излюбленнаго книгоѣденья. Въ первый же день онъ снялъ себѣ свѣтелку на окраинѣ у одинокой старухи-старовѣрки, смахивавшей по виду на бабу-ягу такъ же точно, какъ ея домикъ на пресловутую «избушку на курьихъ ножкахъ», сейчасъ же переселился и засѣлъ за свои книги и трактатъ. Кожинъ выѣхалъ въ округъ, гдѣ открылась тифозная эпидемія, а когда вернулся, то засталъ своего пріятеля просто въ восторгѣ отъ старухи-хозяйки.

— Не хозяйка, а кладъ! — ликовалъ онъ. — Ей-Богу, точно родная мать за мной ходитъ!

И старушка въ свою очередь, правду сказать, была имъ очень довольна… То и дѣло бѣгала къ сосѣдямъ и все хвалилась новымъ жильцомъ.

— Такого ужь Господь послалъ, — такого, что и сказать не могу! — тараторила она, захлебываясь отъ радости, что и жилецъ у нея есть и поговорить съ сосѣдками есть о чемъ. — Воды, слышь, не замутитъ, — словно дѣвица красная! Не по здѣшнимъ мѣстамъ человѣкъ! Н-ѣ-ѣ-тъ, родимыя, не по тутошнимъ!.. Что-й-то такихъ я какъ будто и не видывала.

Дни проходили за днями, а обоюдная радость жильца и хозяйки, обоюдное довольство ихъ другъ другомъ все росли и росли. Если добрая отъ природы старуха явилась для Кузнечикова кладомъ, то и онъ для нея въ свою очередь былъ таковымъ же. Скука, вѣчное одиночество, отсутствіе новыхъ впечатлѣній, о которыхъ можно было бы всласть побесѣдовать, «отвести душеньку» съ разными сосѣдками-старухами, Митревнами, Сидоровнами и т. д. — пріѣстся хоть кому; пріѣлись они давно и Карповнѣ! Новый жилецъ, какой-то странный, необычный, — «тихой» человѣкъ, какихъ она еще «не видывала», кромѣ дохода принесъ ей еще и развлеченье, — хоть душа-то, молъ, живая въ домѣ есть — а затѣмъ, казалось, явился и объектомъ, которому она могла, пожалуй, отдать свою неудовлетворенную до сихъ поръ потребность материнскаго чувства, материнской любви, какъ извѣстно, никогда не глохнущей въ женскомъ сердцѣ, всегда живой и сверлящей. Въ прошломъ Карповны ничего, кромѣ «ада кромѣшнаго», какъ сама называла она пережитое, не было, о какой бы то ни было ласкѣ не было и помину. Въ дѣтствѣ осталась она круглой сиротой, выдали ее затѣмъ замужъ за пожарнаго, прельщеннаго ея крохотной наслѣдственной избушкой, который то и дѣло дежурилъ на каланчѣ, а отдежуривъ, напивался и тузилъ жену за разбитую-де жизнь, пока не сгорѣлъ съ пьяна на пожарѣ, оставивъ ее горемычной вдовой самъ-третей съ избой, коровой, да собакой Жучкой. Только всего и было у нея на бѣломъ свѣтѣ, потому что сыночка-малолѣтка Богъ прибралъ. Ласку, доброе, человѣческое къ себѣ отношеніе, деликатность она узнала только отъ своего «чудного» жильца… И неудивительно, что, присмотрѣвшись, примѣнившись, попривыкнувъ, она незамѣтно для себя самой дѣйствительно привязалась къ нему и привязалась именно такъ, какъ только и могутъ привязываться одинокія старухи, никогда, во всю свою многострадальную жизнь не любившія, можетъ быть, толкомъ. Привлекали ее и скромность жильца, и его дѣйствительно сердечная доброта и ласковость, и наивность въ дѣлахъ жизненнаго обихода, и самое равнодушіе къ своему благу, какая-то непонятная ей, но нравившаяся безпечность въ вопросахъ о личныхъ выгодахъ.

— Такъ ужь къ ему тянетъ, такъ ужь тянетъ! — захлебывалась въ восторгѣ Карповна своимъ сосѣдкамъ Митревнамъ и Сидоровнамъ. — Такой ужъ ласковой, такой тихой, ровно, скажу, младенецъ!.. Все ему ладно, что ни сдѣлай, что ни скажи!

— Спервоначалу, можетъ быть! — возражали тѣ немного скептически, проученныя горькимъ опытомъ, чѣмъ только въ сущности подзадоривали счастливую Карповну. — Ты, слышь, дѣвонька, въ оба гляди, — въ оба, слышь, гляди, какъ бы чего, упаси Господи, не вышло… Зна-а-емъ мы эту ласковость, сами видали! Спервоначалу-то всѣ поди такіе… Варнакъ, вѣдь, — откедова прибрелъ-то!? Въ оба, слышь, гляди!

Старуха глядѣла «въ оба» въ самомъ дѣлѣ, хитры вѣдь, они, эти пришлые «рассейскіе» люди, умѣющіе прикидываться ягнятами, чтобы послѣ выпустить свои волчьи когти, остро отточенные тюрьмой, этапами, развратомъ большихъ центровъ, всей сутолокой безалаберной городской жизни и отвращеньемъ къ труду, воспитаннымъ и тѣмъ, и другимъ, и третьимъ! Глядѣла она подозрительно «въ оба», — но изъ глядѣнья этого, конечно, такъ-таки ничего и не вышло. Жилецъ оставался все по-прежнему добрымъ, ласковымъ и «чуднымъ» человѣкомъ, все по-прежнему «не мутилъ и воды», возился день деньской съ своими книгами, точно ничего больше и знать не хотѣлъ на свѣтѣ. И сердце доброй Карповны таяло все больше и больше.

Очень можетъ быть, что не вздумай Карповна полюбить своего жильца — и они до конца остались бы добрыми пріятелями, она — кладомъ-хозяйкой, онъ — разлюбезнымъ жильцомъ. Но, на бѣду свою, она полюбила его ревнивой материнской страстью, полной деспотизма, какъ зачастую бываетъ, и, понятно, заботиться только о томъ, чтобы онъ былъ сытъ, чтобы ему было хорошо, тепло, уютно, спокойно — стало для нея уже мало. Ее вдругъ озаботила и его «душенька», его духовное «я», его будущее. Теперь, когда онъ сталъ для нея какъ бы «своимъ», точно недѣлимой ея частью, ея собственностью, ее стало заботить и что онъ такое на самомъ дѣлѣ, что онъ думаетъ, кто онъ, зачѣмъ и что за книги вѣчно читаетъ; она стала, наконецъ, ломать голову, почему онъ такой «чудной», не какъ всѣ, отчего-де такой тихой и скромный. Строгая до фанатизма послѣдовательница своего толка, она съ горечью убѣждалась, что Кузнечиковъ не вѣритъ ея предразсудкамъ, не исполняетъ ея обрядовъ, — но въ то же время видѣла, что изо дня въ день онъ ведетъ самую «праведную», скромную, «монашескую», по ея понятіямъ, жизнь, даже не пьетъ и не куритъ. Онъ никакъ не укладывался въ рамки съ дѣтства вложенныхъ въ ея бѣдную голову представленій о добромъ и зломъ, праведномъ и неправедномъ человѣкѣ, и это-то смущало ее въ особенности, даже совсѣмъ сбивало съ толку. Въ одно и то же время Кузнечиковъ, казалось, былъ и «праведникъ» и «грѣшникъ», и какъ бы «монахъ» и «нехристь»… Какъ хотите, а тутъ, казалось старухѣ, было что-то «неладно», было что-то загадочное, чудное, необычайное, что-то такое, что и заинтриговывало вмѣстѣ и какъ будто пугало.

— Ума не приложу, сердешныя, — шептала совсѣмъ сбитая съ толку бѣдная Карповна своимъ сосѣдкамъ, — что за чудной-пра-такой человѣкъ!.. Не видывала что-й-то такихъ!.. Пра не видывала!..

— Все въ книжку читаетъ, говоришь? — угрюмо, недоумѣвая тоже, переспрашивали тѣ.

— Все-е-е, милыя! Все въ книжку! — почти плакалась старуха. — Даже въ кровать ляжетъ и то книжку предъ собой держитъ! Никогды, чтобы слово тебѣ супротивное — ни-ни! Какъ ребеночекъ словно!

Сосѣдки не помогали рѣшенью сложной, головоломной и страшной, казалось, въ то же время загадки и такимъ образомъ любовь Карповны мало-по-малу перешла для нея просто въ пытку, которая только разжигала и бередила и безъ того острое чувство любопытства… Желаніе, потребность во что бы то ни стало проникнуть въ недающійся тайникъ, уяснить и разоблачить себѣ все съ каждымъ днемъ становились сильнѣе. Старуха даже спать перестала и все только лихорадочно металась въ своихъ думахъ, догадкахъ, безпокойствѣ, зорко слѣдя за жильцомъ, за каждымъ его шагомъ, ничего не видя такого, что помогло бы уясненію, и ничего не понимая въ то же время. А бѣдняга Кузнечиковъ, не подозрѣвавшій даже и во снѣ, не только на яву, ни этой любви, ни пытки, не замѣчавшій страннаго, лихорадочнаго безпокойства хозяйки, съ каждымъ днемъ давалъ все больше и больше поводовъ для новыхъ недоумѣній, сомнѣній, тревогъ, и все сильнѣе запутывалъ таинственный узелъ.

— Пра, слышь, дѣвоньки, ума не приложу! — удивлялась и ахала Карповна предъ сосѣдками. — Вотъ, хоть голову срѣжь! Онамеднись я чайникъ разбила, полоскамши, а енъ хоть бы тебѣ словечко!

— Ну-у?! — недовѣрчиво и удивленно тянули сосѣдки.

— Вотъ не сойдти мнѣ съ мѣста!.. Хоть бы словечко! Сама же на него, дѣвоньки закричала: «добра, — молъ, — тебѣ своего не жаль, что-ли?» — а енъ только ухмыляется!

— Ухмыляется?!

— Только! «Ну, что-жъ, — говоритъ, — разбила, такъ разбила, — на то, вишь, онъ изъ глины, что-жъ, — молъ, — дѣлать-то!? Новый, — говоритъ, — куплю!» Да еще и штаны Митькѣ-посельщику подарилъ, почитай совсѣмъ новые!.. Ну, и чудной-же дѣвки, пра, чудной?

Сосѣдки съ какимъ-то сожалѣніемъ чудного человѣка, недоумѣвая, покачиваютъ головами. Такихъ онѣ не видывали!.. Чтобы безъ единаго словечка за разбитое?! Опять же штаны?! чайникъ!? Нѣтъ, тутъ несомнѣнно есть что-то особенное!..

— И виномъ, говоришь, не занимается?

— Ни-ни! Ни Боже мой! — клянется Карповна. — Не видывала! Ни маковой росиночки, — не сойди я съ мѣста! Ужь я день-деньской все въ щелку-то гляжу, всѣ глаза проглядѣла, милыя, а ничего такого не видывала! Ни Боже мой! Вотъ те Христосъ!

— Все въ книжку читаетъ!?

— Все-е, милыя! Съ утра, слышь, только поднимается, такъ и клюетъ въ нее, да строчитъ, знай! Ч-у-д-н-ой, пра! — качаетъ Карповна головой. — И каки-таки книжки?! Святыя, что ль?

Она не договариваетъ и въ смущеньи умолкаетъ. Ей даже страшно подумать, что эти книжки могутъ быть не святыя, а какія-нибудь… кто его знаетъ какія! Страшно и за себя, и за свою любовь, и за «евойну душеньку»…

— А ты попытай его! Попытай, Карповна, можетъ, что и скажется! — надоумила ее разъ сосѣдка. — Что-й-то сумленіе беретъ меня… Какой-такой праведникъ въ нашихъ мѣстахъ вдругъ объявился!.. Попытайко-сь его виномъ спервоначалу!

Для Карповны, втайне сгоравшей лихорадочнымъ любопытствомъ, такой совѣтъ пришелся какъ разъ по вкусу… Отчего въ самомъ дѣлѣ и не попытать, мало она, что-ль, изъ-за него уже настрадалася?! Авось праведность-то вся разлетится и человѣкъ объявится каковъ онъ есть на самомъ дѣлѣ, а съ ея души тогда и вся тяжесть заботы спадетъ. Мало-ли людей притворяется, отъ вина открещивается, а, глядишь, прорветъ его, — и валяется онъ гдѣ-нибудь подъ заборомъ на срамоту и на смѣхъ! А можетъ отъ вина и разскажетъ что… Вино веселитъ, языкъ развязываетъ; перестанетъ онъ букой сидѣть да въ свою псалтырь-не псалтырь глядѣть!..

Такъ думала бѣдная Карповна, глубоко возмущенная и даже какъ будто обиженная, что тайникъ ей никакъ не дается и все остается такимъ же тайникомъ. Злорадно, казалось, ухватилась она за поданный ехидный совѣтъ, но доброе сердце старухи, конечно, трепетало въ то же время отъ страха и сжалось бы невыразимой болью, приведи это «пытанье» къ чему-нибудь нехорошему. Такая непослѣдовательность и раздвоенность наблюдается часто въ жизни. Развѣ не такъ-же говоритъ раздосадованная мать своему шалуну ребенку, не смотря на всѣ уговоры тянущемуся къ свѣчѣ: «ну… на, бери!», чтобы затѣмъ сейчасъ же страстно пожалѣть и любовно разцѣловать потянувшіеся къ огню рученки? Или, еще лучше, — не такъ-ли же «пытаетъ» эта самая мать своего лакомку, нарочно оставляя на столѣ запретные соблазны, а сама лихорадочно наблюдая за нимъ съ затаеннымъ страхомъ со стороны?.. Но Кузнечиковъ, какъ и слѣдовало ожидать, — и не подозрѣвавшій истиннаго характера приставанья Карповны съ водкой за обѣдомъ, при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ, — «пытанье» выдержалъ блистательно. Онъ дѣйствительно и въ ротъ не бралъ никогда хмѣльнаго. Такимъ образомъ, какъ ни билась Карповна, но изъ ея «пытанья» ничего кромѣ новыхъ доводовъ въ пользу «праведности» жильца не получалось. Пробовала она оставлять вино въ его свѣтелкѣ, точно по забывчивости, — авось, молъ, коли притворяется, самъ на самъ-то и не выдержитъ, — но опять ничего не выходило… Какъ ни слѣдила Карповна въ свою щелку, водка не убывала, — жилецъ совсѣмъ точно и не видѣлъ ее!

— Не беретъ! Ни к-а-а-пельки, милая! — шептала старуха надоумившей ее сосѣдкѣ. — И не глядитъ даже! «Въ ротъ, — говоритъ, — не беру», — вотъ те Богъ! Какъ ужь я ни приставала, — не беретъ, слышь! — «Духу, — говоритъ, — не выношу!»

— Ну, а ты его теперь дѣвицей попытай! Супротивъ этого оно трудно, слышь! Ежели супротивъ нея выстоитъ, — ну!.. — умная сосѣдка не договорила, а только руки развела.

Началось новое «пытанье» и ободренная неудачей старуха повела его гораздо смѣлѣе. Къ удивленію ничего не подозрѣвавшаго Кузнечикова вѣчно тихая, безмолвная кухонька, гдѣ только трещали до сихъ поръ сверчки да кряхтѣла Карповна, превратилась въ шумную сибирскую «вечорку» съ гармоніей, пѣніемъ и плясомъ. Красавицы дѣвки, одна другой лучше, «шутили шутки» съ парнями, водили плясъ и поднимали такой содомъ, что бѣднякъ волей-неволей долженъ былъ оставить свои книги. Онъ вышелъ поглазѣть, но велъ себя, конечно, такъ, что у надоумившей Карповну сосѣдки совсѣмъ опустились руки. Не только не ухаживалъ за красавицами, не только не «шутилъ вольныхъ шутокъ», но и выглядѣлъ какимъ-то строгимъ старцемъ, не то красной, жеманной дѣвицей.

— Да ты что-жъ букой-то стоишь!? — окликнула она его, — что жмешься-то недотрогой!? — Ну-ко-сь въ плясъ!..

«Ай, вы дѣвки красныя, вес-е-е-лыя,
Вы лебедки не ущи-и-пныя!»

— залилась она вдругъ визгливымъ фальцетомъ, прихлопывая въ ладони.

— Ну-ко-сь, возьмите его, красавицы, что ему идоломъ-то стоять! Ну-ко-сь! — выходила она изъ себя.

Дѣвушки взяли Кузнечикова, но онъ выглядѣлъ такимъ растеряннымъ букой, такъ переконфузился, такъ неуклюже двигался, бормоча одно и тоже: «я не умѣю» да «я не умѣю», — что волей-неволей пришлось его оставить.

«Вечорка» шла за «вечоркой», а Кузнечиковъ не только не увлекался, но даже сердито уходилъ изъ дому, заслышавъ издали приближающіеся гамъ и топотъ. Очевидно, такъ дѣло не выгорало, и старуха рѣшилась на героическое средство.

— Что-й-то я тебѣ скажу, слышь! — начала она, совсѣмъ неожиданно войдя въ свѣтелку, какъ разъ въ то время, когда Кузнечиковъ дописывалъ въ своемъ трактатѣ что-то крайне важное.

Онъ слегка поморщился, но встрѣтилъ ее по обыкновенію ласково.

— Что скажешь, Карповна? — отвѣтилъ онъ, кладя перо и поворачиваясь, но, очевидно, плохо слушая, глубоко занятый своими мыслями. — Что скажешь?

— Надзирателеву дѣвушку знаешь?

— Какую-такую надзирателеву? — недоумѣвая, вытаращилъ Кузнечиковъ глаза и сдвинулъ брови.

— Баскую такую, изъ себя полную, — что въ намедневомъ годѣ у надзирателя жила… Анютой звать, — бѣленькая такая, слышь! Аль не помнишь, — пѣсни даве заводила?!

— Анюту?! — какъ же, помню!

— Ну, ну… Такъ она, слышь, пересказать тебѣ велѣла, что ежели… коли что… такъ она съ полнымъ своимъ удовольствіемъ… Потому, пондравился ты ей…

Кузнечиковъ сразу не понялъ, а когда разобралъ, то покраснѣлъ какъ маковъ цвѣтъ и насупился волкомъ.

— Нѣтъ, Карповна, — сурово отвѣтилъ онъ пытливо всматривавшейся въ него старухѣ, — нѣтъ, — ты это оставь! Нехорошо это, Карповна!..

Старуха вспыхнула, — ее вдругъ прорвало.

— Чѣмъ коришь-то!? Что туточка нехорошаго!? Монахъ ты, что ль — говори!? — наступала она расходившись. — Монахъ!? Какой такой монахъ?

— Ну, монахъ, — будь по-твоему; только оставь это! — нетерпѣливо отвѣтилъ Кузнечиковъ, чтобы скорѣе отвязаться, и повернулся къ работѣ.

— Монахъ!? Нѣтъ, ты говори! — наступала не унимаясь старуха. — Ты толкомъ скажи… Монахъ! А въ постный-то день скоромное? А лобъ-то часто-ль крестишь? А платье-то на тебѣ, — а?..

Кузнечиковъ молча взялъ шапку и вышелъ раздосадованный. Онъ недоумѣвалъ, что это вдругъ стряслось такое съ тихой, доброй старухой, и отчасти винилъ себя, что можетъ быть слишкомъ рѣзко отвѣтилъ ей на ея наивную, совершенно въ характерѣ мѣстныхъ простыхъ нравовъ, болтовню. Тѣмъ не менѣе, царившій до сихъ поръ миръ былъ уже нарушенъ, и во всякомъ случаѣ Кузнечиковъ чувствовалъ себя уже не такъ привольно какъ прежде.

А старуха совсѣмъ растерялась, даже испугалась немного этого молчаливаго ухода. Она сейчасъ же, конечно, побѣжала каяться сосѣдкамъ, прося «наставить на умъ» и выручить совѣтомъ изъ этой каши «пытанья». Тѣ, конечно, тоже ахали вмѣстѣ съ него.

— А можетъ человѣкъ въ самъ-дѣлѣ спасается? — поколебалась надоумливавшая на «пытанье». — Кто его знаетъ?! Разное, вѣдь, на свѣтѣ бываетъ, дѣвонька!.. Можетъ и спасается…

Покой старухи былъ нарушенъ окончательно. Цѣлыя ночи на пролетъ металась она какъ въ лихорадкѣ на печи, сильно заинтересованная этой возможностью «спасанья», тщетно ломая голову надъ необъяснимыми противорѣчіями: «монахъ» и скоромное, «праведникъ» и грѣшникъ, «спасается» и живетъ на міру и ходитъ въ нѣмецкомъ платьѣ. Безъисходный сумбуръ наполнялъ ея голову, но потребность разобраться въ немъ, уяснить себѣ всѣ эти противорѣчія, все загадочное, таинственное, — росла и росла. Приставать къ Кузнечикову она больше не рѣшалась, а сама добиралась до всего, страшно напрягая всѣ силы своего мозга, давнымъ-давно все рѣшившаго, все опредѣлившаго, всему давшаго свою форму, въ которомъ все было подведено еще съ дѣтства подъ строго опредѣленную рубрику, отъ дѣда къ внуку переходившими положеніями. До сихъ поръ тамъ все, казалось, было ясно, каждое явленіе имѣло свое опредѣленное имя, вполнѣ ему соотвѣтствовавшее: то-то было «грѣхомъ», то-то «святостью», это — «правдой», то — «неправдой», «монахъ» долженъ быть непремѣнно такимъ, а «грѣшникъ» вотъ этакимъ; теперь же тамъ все смѣшалось, все спуталось, какъ скомканныя нитки… День проходилъ за днемъ, ночь за ночью, а путаница, сумбуръ все росли и росли…

Очевидно для старухи было одно, что жилецъ ея не то, что всѣ, а несомнѣнно что-то иное… Но что же именно такое? — вотъ этого-то она и не могла рѣшить никакъ. Ее положительно сбивала съ толку эта «праведность» жизни, замкнутость, скромность, неустанное чтеніе и т. д., — все, что такъ рѣзко отличало Кузнечикова отъ «другихъ прочихъ». Ну, развѣ не «монахъ» только не куритъ, не пьетъ, бѣжитъ красавицъ, запирается отъ свѣта, относится ко всѣхъ любовно и мягко? Несомнѣнно, одинъ только монахъ, потому-что всѣ, безусловно всѣ люди, не монахи, поступаютъ иначе… Съ этой стороны жилецъ всецѣло, казалось, входилъ въ рамку ея издавна, еще съ дѣтства сложившагося представленія о «монахѣ». Но какой же онъ монахъ? Что значитъ эта грѣховная сторона его? И какіе же могутъ быть на свѣтѣ другіе еще монахи, кромѣ извѣстныхъ ей «Божьихъ» монаховъ въ черныхъ рясахъ, съ черными клобуками, изможденныхъ строгимъ постомъ и молитвой?

Разъ вопросъ былъ поставленъ такъ, Карповна уже приблизилась къ его рѣшенью…

И дѣйствительно, въ одну глухую, безсонную ночь на нее вдругъ снизошло вдохновенье. «Монахъ-то онъ монахъ, — точно зашепталъ въ ней какой-то внутренній голосъ, — въ этомъ нѣтъ сомнѣнья, но не настоящій, не „Божій“, — вотъ въ чемъ бѣда! Настоящій-то монахъ насчетъ „скоромнаго“ и прочаго — не такъ… Какой же онъ, чей же монахъ?» — Ее начиналъ охватывать почему-то ужасъ, она старалась заглушить свои страшныя мысли, старалась не думать, но тотъ же назойливый внутренній голосъ все продолжалъ и продолжалъ свое… Чей же онъ въ самомъ дѣлѣ? Міръ она дѣлила на Божій и чортовъ, людей дѣлила такъ-же. Чей-же?! И вдругъ въ ней какъ будто просвѣтлѣло. «А что, если „чортовъ“? — смутно зашевелилось въ ней. — Что, въ самомъ дѣлѣ, если „чортовъ“?! Отчего-же бы чорту и не имѣть своихъ монаховъ?!»

Старуху объялъ холодный, бездонный ужасъ. Зубы ея застучали какъ въ лихорадкѣ, въ испуганномъ, возбужденномъ мозгу роились страшные черти, вставали призраки кромѣшнаго ада, бряцали цѣпи, шипѣла смола, уготованная для «него», а можетъ быть уже и для нея. Сначала она какъ будто и не повѣрила себѣ, но сознаніе, какъ бы обрадовавшись, цѣпко ухватилось за ужасное открытіе и невидимый внутренній голосъ неопровержимыми силлогизмами разсѣевалъ одно за другимъ всѣ сомнѣнія. Онъ шепталъ ей, что жилецъ ея «варнакъ», напоминалъ о скоромномъ, о другомъ, о третьемъ, и страшное убѣжденіе, повергавшее все въ большой ужасъ, вползало въ душу на мѣсто сомнѣнія. Неужели въ ея свѣтелкѣ изо дня въ день совершалось какое-нибудь таинственное колдовство по этимъ страннымъ, совсѣмъ непохожимъ на святыя, книгамъ? Неужели такому она отдала и свои помыслы, и сердце, и ласку? Старуха вскочила въ неописуемомъ страхѣ, зажгла предъ иконой освященную свѣчку, зашептала святыя молитвы…

Но съ сердцемъ своимъ она все-таки совладать не могла. Къ ея ужасу оно подсказывало ей не проклятья, билось не злобой, не гнѣвомъ, — оно учило ее спасти несчастнаго, спасти во чтобы то ни стало. Да, спасти! — Добрая Карповна готова была для этого на всякую жертву. И это одно, конечно, было уже большимъ грѣхомъ, — но что же могла она сдѣлать съ собою, если бившемуся страхомъ сердцу было въ то же время и такъ невыразимо жаль?.. Ей хотѣлось только убѣдиться во всемъ во очію, неопровержимо и непоколебимо, а это, казалось, было нетрудно.

Она быстро придумала ловушку.

День Кузнечиковъ провелъ у своего пріятеля Кожина, а вечеромъ, вернувшись домой и войдя въ свѣтелку, засталъ ее полною густаго, непроницаемаго ладоннаго дыма, тяжелыми клубами висѣвшаго въ воздухѣ, обволакившаго все. Въ удивленьи остановился онъ среди своей свѣтелки, растопыривъ руки и поводя изумленными глазами… Пуще всего на свѣтѣ, кажется, боялся онъ угара, а между тѣмъ густой дымъ просто душилъ, бѣднякъ задыхался и закашлялъ во всю мочь.

А старуха слѣдила за каждымъ его движеніемъ жаднымъ, лихорадочнымъ взглядомъ и сердце ея колотилось въ испугѣ и тревогѣ все сильнѣй и сильнѣй. Она замѣтила его смущеніе, изумленіе, даже испугъ, какъ ей казалось, и убѣдилась во всемъ! Теперь послѣднее сомнѣніе, если таковое и было, — разлетѣлось прахомъ. Лицо ея вытянулось.

— Что ты? Что это такое? Зачѣмъ? — недоумѣвая бормоталъ Кузнечиковъ, задыхаясь. — Зачѣмъ это, Карповна?

— А-а-а!? Н-н-не любишь?! — злорадно протянула та въ отвѣтъ и въ тонѣ ея голоса ясно зазвучали и ужасъ, и хищная радость поймавшаго дичь охотника. — Н-н-не любишь!?

— Да, вѣдь, я задохнусь! голова разболится! Что ты, помилуй?!

Но та торжествовала. Подперевъ щеку рукой, не спуская съ него лихорадочно блестѣвшаго злораднымъ торжествомъ взора, она продолжала тянуть свое:

— Н-не любишь?! Гол-лова заболитъ!? Гол-ловы жалко!? А «душеньки», небось, нѣ-ѣтъ? «Душеньки» не жалко?

— Какая душенька? Что съ тобой? — совсѣмъ недоумѣвалъ Кузнечиковъ.

— Какая душенька?! — съ укоромъ, качая головой, переспросила Карповна. — Ишь ты, не знаешь!? Какая душенька!? А ты не вертись, — покайся, слышь! Все-е-е знаю! Все! Ладону боишься. А ты его не бойся, — для душеньки своей не бойся! На пользу онъ ей, — на добро! — уже всхлипывая упрашивала любящая старуха.

— Да ты хмѣльна, Карповна, что-ли? — все еще недоумѣвалъ Кузнечиковъ, понемногу раздражаясь.

— Хмѣльна!? Ишь ты, что выдумалъ! Не хмѣльна, а любя говорю, — для душеньки, для твоей, брось свою нечисть, оставь! Покайся, говорю! Брось его, — отрекись!

— Да кого «его»? — выходилъ уже изъ себя Кузнечиковъ, ничего не понимая.

— Н-не зна-а-ешь!? Ишь! Да своего-то, — пропади онъ совсѣмъ, окаянный! Тьфу на него! Отрекись, говорю, брось! О душѣ-то своей подумай! Святъ, святъ, святъ!.. — забормотала, совсѣмъ плача, старуха.

— Ну, вотъ что, Карповна, я съѣду, если еще разъ! Я не могу! — говорилъ внѣ себя Кузнечиковъ, ничего по-прежнему не понимая и думая, что старуха рехнулась. — Ей-Богу, съѣду!

Онъ нахлобучилъ шапку и выбѣжалъ на улицу.

— Не серчай, Филиппычъ! — молила та его въ догонку. — Не серчай, сердешный! Для добра, вѣдь, для душеньки твоей! Любя, вѣдь, Филиппычъ! Фи-ли-ппычъ!..

Но тотъ бѣжалъ безъ оглядки и прямо къ доктору.

— Старуха моя рехнулась! — выпалилъ онъ ему, вбѣжавъ задыхаясь, — Богъ ее знаетъ, что съ нею сталось! Бѣги-ка, братъ, къ ней!..

Докторъ побѣжалъ стремглавъ и прямо влетѣлъ въ свѣтелку. Карповна лихорадочно суетилась по свѣтелкѣ, полной еще ладоннаго дыма и, шепча молитвы, быстро наводила свѣчной копотью большіе черные кресты на бѣлыхъ стѣнахъ, потолкѣ, косякахъ, вездѣ, куда только доставала рукой.

— Что ты, Карповна?! Что дѣлаешь?!

Та быстро остановилась, испугавшись его оклика, и повернулась къ нему.

— Это ты, баринъ?! — узнала она, наконецъ, доктора, всмотрѣвшись. — Для души Филиппыча стараюся! Жалко мнѣ его сердешнаго. Одолѣлъ его окаянный… Для души его…

— Да съ нимъ-то что-жъ по-твоему?

— Съ нечистымъ, слышь, спознался, — вотъ, не сойди я, съ имъ! Въ услуженіи у него, въ послушникахъ, — а мнѣ его, слышь, жалко! Жалко, слышь, полюбился онъ мнѣ, прости Господи! — и старуха принялась рыдать.

— Все, слышь, спалить надо! — говорила она всхлипывая, полная навѣяннаго ужасомъ ожесточенія, — весь грѣхъ спалить… Все!

И быстро схвативъ дрожащими руками его записки, вычисленія, объемистый трактатъ, — все надъ чѣмъ бѣднякъ корпѣлъ такъ долго, на что возлагалъ такія надежды, чѣмъ жилъ изо дня въ день, — вся обливаясь горячими слезами, она навѣки похоронила въ багровомъ племени ярко пылавшей печи.

Кузнечиковъ осунулся и даже позеленѣлъ отъ горя. Онъ увѣрялъ, что самый злѣйшій врагъ по самой лютой злобѣ едва-ли рѣшился бы на то, что было сдѣлано ему доброй Карповной изъ любви и желанія добра. Съ этихъ-то поръ, можетъ быть, онъ и началъ относиться скептически къ этимъ, въ сущности высокимъ, чувствамъ. По крайней мѣрѣ онъ всегда восклицалъ съ жаромъ:

— Любовь!! Желаніе добра!! Такъ-то оно такъ, чувства высокія, положимъ, но ихъ однихъ мало-съ! Нужно, судари мои, еще и умѣть любить и творить добро! А это штука не легкая-съ! Не всякому дается! Да! Тутъ, батюшки мои, и головой поработать нужно! Бываютъ-съ и такія положенія, что невольно завопишь: «не любите меня, сердешные, и добра вашего не нужно!»

И очень сердился, когда Кожинъ, шутя, звалъ его «чертовымъ монахомъ».