(1847—1885 гг).
'Jens Peter' Jacobsen.
Чума в Бергамо.
'Pesten i Bergamo'.На вершине невысокой горы был расположен старый Бергамо, обнесённый стенами с воротами, а внизу у подошвы горы лежал открытый со всех сторон новый Бергамо.
Однажды внизу в новом городе появилась чума и стала производить страшные опустошения; масса людей умерла, а остальные разбежались по равнине во все четыре стороны.
Жители старого Бергамо подожгли опустевший город, чтобы очистить атмосферу, но это не помогло; у них люди также начали умирать, сперва по одному в день, затем по пять, затем по десять, двадцать, а когда чума достигла высшей степени распространения, то ежедневно умирало ещё больше.
А им уже некуда было бежать, как это сделали обитатели нового города.
Некоторые было попытались убежать, но им приходилось вести жизнь затравленного зверя, прятаться в рвах и ямах, лесах и зелёных лугах; крестьяне, которым первые беглецы занесли чуму во дворы, побивали камнями всякого попадавшегося им незнакомца и прогоняли их вон или безжалостно и бессердечно убивали, как бешеных собак, находясь по их мнению в состоянии необходимой самообороны.
Жители старого Бергамо вынуждены были оставаться у себя в городе, а с каждым днём становилось в нём всё удушливее, ужасная болезнь становилась всё более и более свирепой. Ужас доходил до безумия, и всё, что стояло за порядок и строгую законность, как будто поглощено было землёю, которая вместо того выбросила наружу всё самое скверное.
В самом начале, как только появилась чума, люди обнаружили большое единение и полную солидарность и приняли меры к тому, чтобы как следует хоронили трупы и чтобы на рынках и площадях горели большие костры для очистки воздуха на улицах. Беднякам раздавали можжевельник и уксус, и что важнее всего, все по утрам и вечерам ходили в церковь, в одиночку и процессиями, ежедневно молитвы возносились к Господу, и каждый день вечером при закате солнца колокола всех церквей стогласым звоном молили небо о милости. Были установлены посты, и мощи святых ежедневно выставлялись у алтаря.
Наконец, когда уже совершенно не знали, что предпринять, однажды с балкона ратуши торжественно при трубных звуках провозгласили Богоматерь главой города на вечные времена.
Но всё это не помогало; ничего решительно не помогало.
И когда народ понял это, когда в нём стало крепнуть убеждение, что небо не хочет или не может помочь им, все опустили руки и сказали: будь, что будет; но мало того, грех, до сих пор прятавшийся и таившийся, стал ужасной, открытой, опустошающей болезнью, которая ходила рука об руку с физической эпидемий и губила душу подобно тому, как чума губила тело. Поступки стали прямо невероятны, испорченность неописуема. Богохульство и безбожие носились в воздухе вместе с визгом гуляк и криком пьяниц, и самая ужасная ночь не видела такого разврата, какой совершался в те дни.
Сегодня будем жить, потому что завтра мы умрём.
Жители Бергамо как будто сочинили музыку на этот мотив и на всевозможных инструментах исполняли её в бесконечном адском концерте. Да, если бы до тех пор на свете не существовали уже все грехи, они бы их теперь выдумали оттого, что не было ничего такого, пред чем бы они остановились. Среди них процветали самые неестественные пороки, и даже такие извращённые страсти, как некромантия, волшебство и заклинание дьяволов имели своих последователей, потому что многие надеялись найти у владык преисподней защиту, в которой им отказывало небо.
Чувство сострадания и готовность помочь другому исчезли бесследно, всякий думал только о себе. На каждого больного смотрели, как на всеобщего врага, и когда случалось кому-либо упасть на улице от первого приступа болезни, то все двери были закрыты для несчастного, и в него ещё бросали камнями и кололи его копьями, чтобы он убирался с дороги и не мешал здоровым.
А чума с каждым днём всё больше свирепствовала, летнее солнце палило, не было ни капли дождя, воздух совершенно застыл, трупы, которые сгнивали в домах или не были как следует похоронены, издавали зловоние, оно распространялось в затхлом воздухе улиц и привлекало стаи воронов, так что стены и крыши чернели ими. Кругом на городской стене сидели по одиночку странные большие иноземные птицы, прилетевшие издалека, с хищническим клювом и напряжённо выгнутыми когтями; они сидели и спокойно смотрели вниз своими жадными глазами, как бы только дожидаясь того времени, когда город весь превратится в скопище падали.
Исполнилось ровно одиннадцать недель со времени начала эпидемии, когда башенные сторожа и другие люди, находившиеся на высоких местах, заметили, что из равнины приближается и движется по улицам нового города среди обгорелых камней и чёрных пепелищ странная процессия. Целая толпа людей, по крайней мере человек шестьсот или ещё больше, старики и молодые, они носят большие, чёрные кресты, а над ними развеваются широкие знамёна, красные, как кровь и огонь. Они подвигаются вперёд с пением, и душная атмосфера наполняется их жалобными, звучащими отчаянием голосами.
Они одеты в коричневые, серые, чёрные одежды, но у всех красный знак на груди. По мере того как они приближаются, можно разглядеть, что это крест. А они всё приближаются. Вот они толпятся по дороге, обнесённой стеной и ведущей в старый город. Мелькают их белые лица, в руках они носят бичи, на их красных знамёнах изображён огненный дождь. Чёрные кресты колышутся в толпе из стороны в сторону.
Из тесной толпы доносится запах пота, золы, уличной пыли и ладана. Они перестали петь и разговаривать, — слышится только топанье их босых ног.
Одно лицо за другим ныряет в полумраке городских ворот и показывается с другой стороны с зажмуренными, полуоткрытыми глазами.
Затем опять начинается пение. «Господи, помилуй» поют они, крепче бичуют себя и твёрдо шагают, как бы с боевой песней.
Вид у них, как будто они пришли из голодного города, щёки впали, кости торчат, губы бескровны, под глазами чёрные круги.
Жители Бергамо сбежались и смотрят на них с удивлением и беспокойством. Красные, загулявшие лица смотрят на этих бледных людей; ленивые, измождённые распутством взоры опускаются перед их пронизывающими, горящими глазами; обнаглевшие богохульники останавливаются с открытыми ртами пред их пением.
А на бичах у них у всех кровавые следы.
Жутко стало при виде этих людей.
Но это продолжалось недолго, жители скоро оправились от первого впечатления. Некоторые узнали в одном из крестоносцев полусумасшедшего сапожника из соседнего города, и из-за него они все стали вдруг предметом насмешек. Но это всё-таки было новостью, некоторым развлечением в обыденной жизни, и так как пришельцы направились к собору, то все пошли вслед за ними, как ходят обыкновенно за акробатами или ручным медведем.
Но по мере того как они шли и давили друг друга, среди них росло озлобление; их совершенно не заражало торжественное настроение процессии, они понимали, что эти сапожники и портные пришли сюда, чтобы обращать, молиться и произносить слова, которые им совсем не угодно было слушать. Были в толпе два худых философа с седыми волосами, которые возвели безбожие в систему; они подзадоривали возбуждённую толпу, так что с каждым шагом её настроение становилось всё более угрожающим, порывы ярости становились всё сильнее. И скоро вероятно они бросились бы на расправу с бичующими себя портными. Но вдруг так на расстоянии ста шагов от собора открылись двери трактира, и целая толпа гуляк высыпала оттуда, верхом друг на друге, стала во главе процессии и повела её с пением, визгом и нагло-вызывающими телодвижениями, а один из гуляк стал катить колесо вверх по заросшим травой ступеням собора. Толпа хохотала, и так вот все мирно зашли в святилище.
Странно было чувствовать себя опять здесь, в этом прохладном и просторном помещении, где в воздухе носился чадный запах от восковых свеч, а старые, ввалившиеся каменные плиты с еле видными орнаментами и блестящими надписями будили старые воспоминания. Глаз отдыхал в мягком полумраке купола, озираясь вокруг не то с любопытством, не то с неохотой, или взор привлекало причудливое сочетание запылённого золота и почерневших красок, или же он терялся во мраке в углу у престола, — и в то же время в душе подымалось своего рода томление, которого нельзя было превозмочь.
Гуляки из трактира проделывали меж тем свои бесстыдства наверху, у главного престола; один из них, большой и крепкий мясник, молодой ещё человек, снял с себя белый фартук, повязал его вокруг шеи, так что он ниспадал на спину вроде ризы, и в таком виде он стал править обедню в диких, безумных выражениях, полных распутства и богохульства; а другой постарше, низкий и толстопузый, но проворный, несмотря на свою тучность, с лицом, похожим на тыкву, исполнял обязанности пономаря и вторил первому самым бесстыдным образом; он становился на колени, кланялся и обращался спиной к престолу, звонил в колокол, словно дурацкой побрякушкой, и кружил вокруг себя кадило; остальные же гуляки вытянулись на ступенях во весь рост, визжали от смеха и икали от пьянства.
И весь собор смеялся и издевался над пришельцами и кричал им, чтобы они хорошенько присматривались, авось они поймут, какого здесь в старом Бергамо мнения об их Господе Боге. Толпа ведь восторгалась всем этим кощунством не столько из желания богохульничать, сколько потому, что каждый кощунственный поступок вонзался в сердце этих святых.
Святые стояли в середине собора, стонали от муки, кипели злобой и жаждой мести, и руками и взорами молили Господа, чтобы Он отомстил наконец за поругание Его здесь, в Его собственной обители; они охотно погибли бы вместе с этими дерзновенными, если бы только Он захотел проявить Свою мощь; они с наслаждением претерпели бы муки, но только бы Он показал Своё превосходство и со всех этих богохульных уст стала бы срываться запоздалые крики ужаса, отчаяния и раскаяния.
Они запели «Господи, помилуй», и в каждом звуке как бы слышался призыв к небу, чтобы оно ниспослало огненный дождь, который пожрал Содом и Гоморру, или ту силу, которой обладал Самсон, когда он поверг в прах капище филистимлян. Они молили пением и словами, они обнажили плечи и молили бичеванием. Рядами лежали они на коленях, обнажённые до пояса, и усеянные остриями бичи вонзались в их окровавленные тела. Каждый удар был принесённой Господу жертвой. О, если бы они ещё больнее могли ударять себя, если бы они здесь у Него на глазах могли разорвать себя на тысячу кровавых кусков! Тело, которым они согрешили против Него, должно претерпеть муки и страдания, оно должно быть умерщвлено, дабы Он видел, как они ненавидят плоть свою, дабы Он видел, что они стали псами, чтобы умилостивить Его, что они стали хуже, чем псы, стали жалкими пресмыкающимися у ног Его! Удар следовал за ударом — пока руки не свисали или судорожно не сжимались. Так они лежали рядами, с безумно блестящими глазами, с пеной на устах, с сочащеюся кровью на теле.
И те, которые глядели на это, почувствовали вдруг сердцебиение, кровь прилила им к лицу, они стали тяжело дышать. Мороз пробежал у них по телу, колени стали подгибаться. Это подействовало на них, потому что в мозгу их была точка безумия, и она поняла это безумство.
Чувствовать себя рабом жестокого, великого Божества, пасть к Его ногам, отдаться Ему не в тихой набожности, не в бездействии тихих молитв, а в безумии, в опьянении самоуничижения, в крови и стенаниях под ударами бича, — это они в состоянии были понимать; даже мясник и тот замолчал, а беззубые философы низко склонили головы.
В соборе стало совершенно тихо, только слегка колыхалась толпа.
И вот поднялся один из пришельцев, молодой монах, и заговорил. Он был бледен, как полотно, чёрные глаза его блестели как угли, которые вот-вот погаснут, а мрачные, искажённые страданием складки у рта казались вырезанными в дереве и не похожи были на складки человеческого лица.
Он молитвенно поднял к небу тонкие, болезненные руки, и рукава его чёрной рясы обнажили их бледную худобу.
Затем он стал говорить.
Он говорил об аде, о том, что он бесконечен, как бесконечно небо, он говорил о пустынном мире мук, которые должен претерпеть каждый из осуждённых, наполняя весь ад своими криками; там моря горящей серы, там поля со скорпионами, там огни, которые окутывают человека словно плащ, и спокойные, закалённые огни, которые врезаются в тело и причиняют боль, словно бередят рану.
Было совершенно тихо, с затаённым дыханием прислушивались они к его словам. Он производил впечатление, будто он сам всё это видел, и они спрашивали себя: быть может, это и есть один из осуждённых, которого послали сюда к нам из горнил ада, чтобы он свидетельствовал нам о том, что видел?
Затем он долго проповедовал о законе и о строгости закона; о том, что каждая йота закона должна быть исполнена, и о том, что каждое нарушение закона будет им зачтено. «Но ведь Христос умер за грехи наши, говорите вы, и мы не обязаны больше исполнять закон. А я говорю вам, что ни один единственный из вас не минет ада, и не останется ни одного звена в цепи страданий, которого вы бы избежали. Вы полагаетесь на крест Голгофы, так приходите, приходите и смотрите на Него! Я поведу вас к подножию Его. Вы знаете, это было в пятницу, когда они вытолкали Его в одни из городских ворот, нагрузили Ему на плечи тяжёлый конец креста и велели Ему нести его на бесплодный глинистый холм за городом, а они толпами ходили за Ним и подымали пыль своими шагами, так что место казалось как бы окутанным в красное облако. Они разорвали на Нём одежды и обнажили Его, подобно тому, как стражи закона обнажают публично злодея, чтобы все видели плоть, которая будет подвергнута казни; они бросили Его на крест и распростёрли Его и вбили по железному гвоздю в каждую руку и в скрещённые ноги; дубинами вбивали они Ему гвозди прямо в голову. Затем они вставили крест в яму на земле, но он не держался твёрдо и прямо, так что они двигали его взад и вперёд и вбивали вокруг него колья и клинья, и те, которые были этим заняты, отогнули поля своих шляп, чтобы кровь из Его рук не попала им в глаза. А Он смотрел сверху на солдат, которые метали жребий за порванное платье Его, и на всю эту ревущую толпу, за спасение которой Он пострадал, и во всей толпе Он не встретил ни одного взгляда сочувствия. Те же, которые были внизу, смотрели на Него, как Он висел там наверху страждущий и усталый; они смотрели на доску, прикреплённую поверх головы, на которой было написано: „Царь Иудейский“, и они надсмехались над Ним и кричали ему: „Ты, который можешь разрушить храм и в три дня вновь воздвигнуть его, помоги теперь самому себе; если ты Сын Божий, то сойди с этого креста“.
Тогда единородный Сын Божий воспламенился гневом в сердце своём и увидел, что толпы, наполняющие землю, недостойны спасения, и Он вырвал ноги из-под гвоздя, сжал руки и вырвал их из-под гвоздей, так что перекладина креста согнулась, словно дуга, затем Он соскочил вниз на землю, схватил одежду Свою, так что игральные кости покатились по склону Голгофы, набросил её на Себя с гневом царя и вознёсся на небо. И пустым стоял крест, и не исполнилось великое дело примирения. Нет посредника между нами и Богом; Иисус не умер за нас на кресте, Иисус не умер за нас на кресте, Иисус не умер за нас на кресте!»
Он замолк.
При последних словах он нагнулся высоко над толпой, словно бросая в них слово своё устами и руками, и весь собор наполнился стенанием ужаса, а в углах послышались рыдания.
Вдруг к нему протиснулся мясник с высоко поднятыми, угрожающими руками, бледный, как смерть, и выкрикнул: «Монах, монах, готов ты опять пригвоздить Его к кресту, скажи!»
Позади него раздались хриплые голоса: «Да, да, распни, распни Его!» И из всех уст раздалось и поднималось к куполу грозное и повелительное: «Распни, распни Его!»
Ясно и отчётливо послышался одинокий дрожащий голос: «Распни Его!»
Но монах посмотрел на протянутые руки, на искажённые лица с зияющими отверстиями кричащих уст, в которых блестели ряды зубов, словно зубы хищных зверей; охваченный экстазом, простёр он свои руки к небу и засмеялся. Затем он спустился вниз, товарищи подняли знамёна с изображением огненного дождя и чёрные кресты и стали выходить из собора, и опять пошли через рынок и городские ворота.
Жители старого Бергамо глядели на них, как они спускались по горе. Сияние солнца, заходившего внизу за равниной, скрывало крутую, окаймлённую стенами дорогу, но их большие кресты, которые покачивались в толпе со стороны в сторону, бросали чёрную отчётливую тень на красные городские стены.
Пение доносилось всё слабее; среди закоптелых руин нового города промелькнули ещё несколько раз красные знамёна, затем они исчезли в широкой и светлой равнине.
1881 г.
Источник текста: Й. П. Якобсен, Четыре новеллы, СПб, 1908, стр. 43 — 60.