Чужестранец (Янсон; Благовещенская)/РМ 1916 (ДО)

Чужестранецъ
авторъ Густав Янсон, пер. М. И. Благовещенская

Оригинал: шведскій, опубл.: 1916. — Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Русская мысль», 1916, книга X, с. 50—94.

Чужестранецъ.

Разсказъ Густава Янсона. Съ шведскаго.

Былъ субботній вечеръ въ сентябрѣ. Почти все населеніе Дьюпиэса собралось на пароходной пристани и около нея. На самомъ концѣ пристани стоялъ Эманъ и смотрѣлъ на приближавшійся пароходъ, который уже просвистѣлъ въ проливѣ у маяка. Жена Эмана сидѣла на берегу на камнѣ возлѣ старухи Вестергренъ, которая стояла, широко разставивъ ноги, и опиралась своей широкой спиной о стволъ ольхи. Дочери старухи стояли невдалекѣ и смотрѣли, какъ ихъ дѣти играли съ отпрысками Эмана. Лѣниво навалившись на заборъ, стояли братья Эстерманъ и Андерсонъ и вяло разговаривали; каждая короткая фраза прерывалась долгимъ молчаніемъ. На пристани другъ возлѣ друга стояли торпаръ Андерсона и Эльфрида, работница Нордовъ. Они оба молчали, но время отъ времени Эльфрида фыркала, какъ бы приглашая торпара сказать что-нибудь. И тотъ каждый разъ широко ухмылялся на ея фырканье, обнажая два ряда желтыхъ тупыхъ зубовъ, но продолжалъ упорно молчать. Въ нѣкоторомъ отдаленіи въ полномъ одиночествѣ сидѣлъ старый Бетуландеръ на большомъ камнѣ. Онъ былъ совсѣмъ сѣдой, тощій и изможденный и напоминалъ собою наполовину ощипанную птицу.

Весь мѣсяцъ погода стояла на рѣдкость прекрасная. Благодаря этому, люди были настроены пріятно, глаза у нихъ были ясные и они смотрѣли бодро и открыто. На время были забыты всѣ тягости и заботы, и они отдавались миру и покою предпраздничнаго вечера.

Пароходъ обогнулъ мысъ и причалилъ къ пристани. Эманъ пришвартовалъ канатъ, а Бернгардъ поспѣшилъ принять почту. Уже два дня островъ не имѣлъ никакихъ сношеній съ остальнымъ міромъ. Дачники разъѣхались, и пароходъ приставалъ къ Дьюпиэсу только въ случаѣ необходимости. Команда спѣшила въ эти короткіе осенніе дни добраться до конечной станціи до наступленія темноты, и жители острова находили это вполнѣ естественнымъ и понятнымъ. Тѣмъ не менѣе они все-таки желали, чтобы по субботамъ въ этомъ отношеніи дѣлалось исключеніе. Вотъ потому-то въ этотъ день они и собрались на пристани, — каждому хотѣлось посмотрѣть, пошелъ ли капитанъ навстрѣчу ихъ невысказанному желанію. Когда пароходъ обогнулъ мысъ и направился къ пристани, у многихъ изъ собравшихся на лицѣ появилась улыбка, всѣ увидали въ появленіи парохода какъ бы обѣщаніе, что онъ всю осень будетъ причаливать къ пристани по субботамъ. Однако никто не ожидалъ, что съ парохода будутъ спущены сходни. А потому, когда ихъ стали спускать, всѣ съ любопытствомъ подошли поближе. На носовой части палубы поднялась съ мѣшка какая-то фигура. Это былъ небольшого роста человѣкъ, взвалившій себѣ на спину какой-то странный предметъ, вначалѣ принятый зрителями за шкапъ. Потомъ человѣкъ поднялъ небольшой продолговатый ящикъ и неувѣренными шагами сталъ переходить по сходнямъ на пристань.

Съ перваго же взгляда всѣ увидали, что это чужестранецъ. Его смуглое красивое лицо обрамляли изсиня-черные локоны, падавшіе до самыхъ плечъ. Широкополая шляпа была повязана ярко-зеленой лентой. Человѣкъ этотъ хромалъ, но онъ легко несъ свою ношу.

— Шарманщикъ, — объявилъ вполголоса Бернгардъ Эстерманъ. — Чего ему здѣсь понадобилось?

Обитатели Дьюпиэса обмѣнялись взглядами. Двое, трое насмѣшливо улыбнулись, и ихъ улыбки вызвали еще нѣсколько такихъ же улыбокъ. Случалось раньше, что въ самый разгаръ лѣта на островѣ появлялся шарманщикъ, ходившій съ одного двора на другой, по никто не запомнилъ, чтобы въ такое позднее время когда-нибудь пріѣзжали эти тунеядцы.

Эманъ зло ухмыльнулся и высказалъ то, что и всѣ остальные думали:

— Ну, этотъ пожаловалъ сюда слишкомъ поздно!

Андерсонъ неодобрительно покачалъ головой и пошелъ домой. Эманъ послѣдовалъ его примѣру. Проходя мимо жены, онъ бросилъ коротко: — Идемъ, что ли! Старуха Вестергренъ засмѣялась и пошла къ дочерямъ. Маршъ домой! — скомандовала она внучатамъ, и тѣ съ веселымъ визгомъ бросились бѣжать вверхъ по пригорку. Торпаръ повернулся къ Эльфридѣ и спросилъ, идетъ ли она. Да, тутъ стоять больше нечего, — отвѣтила она и пошла съ торпаромъ. Братья Эстерманъ обмѣнялись взглядами и тоже молча направились домой.

Чужестранецъ остался на пристани въ полномъ одиночествѣ. Онъ стоялъ и смотрѣлъ вслѣдъ удалявшимся. Когда онъ сходилъ на пристань, на его лицѣ появилась вкрадчивая и заискивающая улыбка. Эта улыбка не сходила съ его лица и теперь, когда онъ смотрѣлъ вслѣдъ уходившимъ. Онъ поудобнѣе приладилъ на спинѣ шарманку, взялъ въ руку длинный ящикъ, оказавшійся грубо сколоченной клѣткой, и заковылялъ по дорогѣ. Случайно онъ попалъ на этотъ островъ, въ негостепріимствѣ котораго онъ сейчасъ же убѣдился, а теперь необходимо было какъ можно лучше использовать пребываніе на немъ и затѣмъ поскорѣе убраться при первой же возможности. Онъ не чувствовалъ ни недовольства, ни досады, погода была прекрасная, а поѣсть чего-нибудь онъ, конечно, найдетъ на этомъ островѣ.

Старый Бетуландеръ только теперь всталъ съ камня, на которомъ онъ сидѣлъ. Чужестранецъ окинулъ его быстрымъ испытующимъ взоромъ, дотронулся до своей шляпы и мягко произнесъ: — Buon giorno!

Бетуландеръ вздрогнулъ и тутъ только замѣтилъ, что не одинъ.

— Господи помилуй! — произнесъ онъ растерянно. Онъ сидѣлъ на камнѣ и рисовалъ себѣ такъ отчетливо, что матросъ, стоявшій на носу, передалъ ему завернутую въ бумагу бутылку, что нѣсколько минутъ отдавался этому пріятному сознанію, забывъ все на свѣтѣ. И вдругъ жестокая дѣйствительность пробудила его отъ сладкихъ грезъ, И все рушилось. Нѣтъ, не все, потому что передъ нимъ стоялъ человѣкъ, котораго онъ никогда раньше не видалъ. Бетуландеръ съ удивленіемъ осматривалъ чужестранца. Онъ видѣлъ только два большихъ черныхъ глаза и кроваво-красныя губы. Ничего нельзя было сказать — этотъ странный человѣкъ былъ очень красивъ, но… гм! Бетуландеръ сталъ внимательнѣе осматривать его, чтобы найти, чего ему нехватало. А, вотъ оно что! Одна нога была у него короче другой, а лѣвая рука… Господи помилуй! — удивился опять Бетуландеръ. Лѣвая рука была такая маленькая и слабенькая, что она ни на что не годилась. Это была дѣтская ручка, принадлежавшая калѣкѣ.

— Плохо, — сказалъ Бетуландеръ, многозначительно показавъ на руку чужестранца.

Чужестранецъ радостно улыбнулся и кивнулъ головой. Эта короткая маленькая рука была большимъ преимуществомъ, которое онъ очень цѣнилъ. Онъ родился въ странѣ, гдѣ нищенство было дозволеннымъ промысломъ, и такой бросающійся въ глаза физическій недостатокъ былъ для него доходной статьей. Благодаря этому недостатку его существованіе было обезпечено. И онъ смѣялся долго и радостно.

Бетуландеръ понялъ, что его состраданіе въ данномъ случаѣ было неумѣстно, и онъ грустно улыбнулся и тоже кивнулъ головой, такъ какъ и тотъ кивалъ.

Шарманщикъ заговорилъ. Въ продолженіе доброй минуты слова быстро, одно за другимъ, слетали съ его губъ. А такъ какъ онъ скоро сообразилъ, что тотъ, къ кому онъ обращался, не понимаетъ его, то сталъ иллюстрировать свои слова энергичными жестами.

— Strada? — повторилъ Бетуландеръ безсмысленно, слыша, что это слово то и дѣло произноситъ незнакомецъ. — Да-а-а… да-а-а, — произнесъ онъ какъ-то неопредѣленно и заморгалъ глазами, точно подбодряя его.

Незнакомецъ показалъ на дорогу и описалъ рукою кругъ въ воздухѣ, какъ бы обводя мысленно весь островъ, и при этомъ незнакомая рѣчь такъ и лилась изъ его устъ.

— Да-а-а, да-а-а, — кивалъ Бетуландеръ.

— Grazie! — сказалъ незнакомецъ съ улыбкой и сталъ подниматься на пригорокъ.

— Да-а-а, — продолжалъ Бетуландеръ, идя за нимъ. Ему было интересно посмотрѣть, что предприметъ этотъ чужестранецъ, заброшенный на ихъ островъ. Это все-таки хоть не надолго заняло его мысли.

Взойдя на пригорокъ, шарманщикъ остановился и осмотрѣлся кругомъ. Повидимому, небольшія избы на фонѣ тихаго вечера не дали полета его фантазіи. Но вѣдь онъ могъ исполнять свою работу въ какой-угодно обстановкѣ. Послѣ минутнаго размышленія онъ направился къ двору Эмана, чтобы начать съ самаго начала.

Бетуландеръ сдѣлалъ маленькій крюкъ и завернулъ къ братьямъ Эстерманъ. Когда Бернгардъ вышелъ къ нему, онъ кивнулъ головой на шарманщика и сказалъ:

— Sprechen duts, разумѣется.

— Что такое? — спросилъ ничего не понявшій Бернгардъ.

— Да онъ, должно быть, нѣмецъ или что-нибудь въ этомъ родѣ, — и Бетуландеръ указалъ большимъ пальцемъ на югъ, какъ бы подчеркивая, что чужестранецъ появился именно оттуда. — Я поболталъ съ нимъ немного.

— Вотъ какъ… Хотѣлъ бы я знать, чего такому понадобилось здѣсь въ эту пору?

— Да, да, и вправду, чего ему понадобилось? — Съ минуту Бетуландеръ стоялъ и неопредѣленно смотрѣлъ передъ собой, и вдругъ у него пронеслось въ головѣ, какъ и часто раньше, что у него нѣтъ ничего общаго съ этими невѣжественными мужиками. — Прощай! — сказалъ онъ коротко, направляясь дальше.

Между тѣмъ чужестранецъ поровнялся со дворомъ Эмана. Онъ зашелъ туда, подперъ шарманку приспособленной для этого палкой и сталъ вертѣть ручку. Раздался вальсъ изъ «Нищаго студента». Видно было, что самъ шарманщикъ наслаждается своей музыкой.

Въ окнѣ избы показался Эманъ и ободряюще кивнулъ непрошенному гостю. Повидимому, онъ хотѣлъ поощрить его. Между нимъ и итальянцемъ произошла мимическая сцена. Итальянецъ заискивающе улыбался и знаками приглашалъ посмотрѣть клѣтку съ птицей, а также ящикъ подъ клѣткой. Тамъ у него были карточки съ гаданьемъ, и пріученная къ этому птица вынимала клювомъ по одной карточкѣ для желающихъ.

— Десять эре, — сказалъ итальянецъ на ломаномъ шведскомъ языкѣ.

— Къ чорту ихъ! Давай лучше музыку! — крикнулъ Эманъ, показавъ на шарманку и смѣясь.

Итальянецъ повозился съ какими-то кнопками и клапанами, и заигралъ «Марсельезу». Эта пьеса была очень популярна и пользовалась большимъ успѣхомъ, а потому она была очень поношена, — нѣсколько тоновъ совершенно отсутствовали, а въ нѣкоторыхъ пассажахъ слышались только хрипъ и сипѣнье. Но это не мѣшало Эману наслаждаться музыкой, и онъ даже выразилъ свое удовольствіе, сказавъ въ открытое окно: — Чертовски веселая пѣсня!

Его трое дѣтей маршировали по двору въ тактъ музыкѣ, и имъ было очень весело. Жена его вышла на дворъ и стала внимательно разсматривать клѣтку съ птицей. Ее разбирало любопытство, и она жестоко боролась съ собой. Купить ей карточку съ гаданьемъ или лучше приберечь эти деньги? Итальянецъ соблазнительно улыбался ей, и она не выдержала и сунула уже руку въ карманъ юбки.

— Брось это! — крикнулъ ей мужъ въ окно.

Она быстро вынула руку изъ кармана, повернулась и вошла въ домъ.

Итальянецъ разочарованно посмотрѣлъ ей вслѣдъ и заигралъ «Рождественскую пѣсню».

Дѣти перестали маршировать, выстроились въ рядъ передъ клѣткой и съ любопытствомъ смотрѣли на птицу, недоумѣвая, живая она или игрушечная. Старшій мальчикъ хотѣлъ уже было просунуть сквозь прутья клѣтки палецъ, чтобы разрѣшить этотъ вопросъ, но потомъ испугался, что птица его укуситъ. Онъ нехотя убралъ палецъ и сказалъ: — Поймай меня! — У итальянца явилось предчувствіе, что здѣсь ему нечего ожидать, и онъ сдѣлалъ видъ, будто собирается кончать игру. Но тутъ Эманъ сунулъ руку въ карманъ, какъ бы собираясь вынуть кошелекъ.

— Играй, играй себѣ! — подбодрилъ онъ шарманщика. — Да съиграй что-нибудь позабористѣе. А я послушаю!

Шарманка испустила тяжкій вздохъ и заиграла попурри изъ какой-то оперетки. Итальянецъ не питалъ уже больше никакихъ надеждъ. Онъ успѣлъ пріобрѣсти извѣстный опытъ въ распознаваніи людей и понялъ, что Эманъ представляетъ собою типъ такихъ людей, которые не любятъ давать. Когда шарманка кончила играть попурри, онъ остановился и съ минуту подождалъ.

— Э, да все это дрянь какая-то! — замѣтилъ Эманъ съ презрѣніемъ, вынимая изъ кармана руку. — Нѣтъ, сыграй-ка что-нибудь другое!

Итальянецъ не понялъ словъ, но по тону онъ догадался, что никакой надежды на получку больше нѣтъ. Онъ взвалилъ шарманку на спину, слегка дотронулся до шляпы и пошелъ въ гору къ двору братьевъ Эстерманъ.

Эманъ насмѣшливо захихикалъ ему въ спину, его жена тоже засмѣялась, выглянувъ изъ окна кухни.

Бернгардъ все еще стоялъ на крыльцѣ послѣ того, какъ ушелъ Бетуландеръ. Онъ видѣлъ приближавшагося итальянца и мысленно рѣшалъ вопросъ, дать ему что-нибудь или нѣтъ. Стукъ открываемаго окна оторвалъ его отъ этихъ размышленій, а вслѣдъ за тѣмъ раздался рѣзкій голосъ Александра:

— Чего ты тамъ торчишь? Войди же!

Бернгардъ повернулся, вошелъ въ домъ и заперъ за собой дверь.

На этомъ дворѣ шарманщикъ не доигралъ даже первой пьесы и ушелъ. Немного спустя онъ отворилъ калитку Андерсона и хотѣлъ войти во дворъ. Но его уже поджидалъ на крыльцѣ самъ Андерсонъ, крикнувшій ему:

— Чего тебѣ здѣсь понадобилось, братецъ? Проваливай-ка, голубчикъ, по добру, по здорову. Мы тутъ другимъ дѣломъ заняты и намъ не до этой нечисти! Да, да, проваливай-ка, проваливай!

Итальянецъ пятясь вышелъ изъ калитки и съ минуту стоялъ на дорогѣ въ нерѣшительности. Онъ покосился было на избу старухи Вестергренъ, но ни внѣшность этого жилища, ни его положеніе не обѣщали ничего хорошаго. Онъ вздернулъ повыше на спину шарманку и зашагалъ по направленію къ Хэланъ.

Тамъ онъ зашелъ на дворъ и сыгралъ двѣ-три пьесы. Однако, никто не появился ни на крыльцѣ, ни въ окнахъ. Онъ оглянулся по сторонамъ и посмотрѣлъ на болотистые луга и на запущенные лѣса и грустно покачалъ головой. Онъ понялъ, что судьба забросила его въ очень бѣдную мѣстность и что эта поѣздка будетъ неудачна. О хорошемъ заработкѣ, который сулили ему его земляки въ Стокгольмѣ, не могло быть и рѣчи. Да онъ и не разсчитывалъ больше на какой бы то ни было заработокъ и желалъ только, чтобы у него хватило денегъ прожить какъ-нибудь эту недѣлю на островѣ и затѣмъ заплатить на пароходѣ за обратный билетъ. Онъ былъ бы радъ, если бы благополучно убрался отсюда… Какъ знать, можетъ быть, ему еще повезетъ и ему удастся выпросить себѣ даровой проѣздъ на пароходѣ. Что же, въ этомъ не было ничего невозможнаго. Эта мысль нѣсколько утѣшила его, а такъ какъ онъ привыкъ ко всѣмъ превратностямъ судьбы, то снова покорно взвалилъ себѣ на спину шарманку и пошелъ дальше. Все было бы хорошо, если бы онъ только зналъ, куда ему итти. Къ этимъ людямъ, тамъ на мысѣ, онъ не хотѣлъ больше возвращаться. Они презирали его, это онъ хорошо понялъ, а у него было свое самолюбіе. Онъ остановился и въ нерѣшительности смотрѣлъ по сторонамъ, не зная, куда лучше итти, чтобы поскорѣе дойти до какого-нибудь человѣческаго жилья.

На дорогѣ показался человѣкъ, направлявшійся прямо на него. Итальянецъ узналъ его; это былъ тотъ самый крестьянинъ, который обманомъ заставилъ его сыграть еще двѣ пьесы и ввелъ въ заблужденіе, сунувъ руку въ карманъ. Въ эту минуту шарманщику очень захотѣлось быть сильнымъ и смѣлымъ и повстрѣчать этого человѣка въ лѣсу одинъ на одинъ. Но онъ былъ калѣкой, и съ этимъ ужъ ничего нельзя было подѣлать. Ему оставалось только проглотитъ обиду и вѣжливо спросить о дорогѣ. Онъ заговорилъ по-итальянски и Эманъ слушалъ его съ напряженіемъ, стараясь понять, чего онъ хочетъ.

— Да-а, — сказалъ онъ наконецъ, указывая налѣво. — Но туда довольно таки далеко.

— Non а destra? — спросилъ итальянецъ для вѣрности, тоже показывая пальцемъ. Слѣва сквозь рѣдкія деревья сверкала вода, и онъ съ полнымъ основаніемъ рѣшилъ, что дорога внутрь острова сворачиваетъ вправо. Однако Эманъ такъ энергично трясъ головой, что онъ отказался отъ своего предположенія и рѣшилъ, что мѣстный житель лучше его знаетъ, куда именно надо итти.

— Grazie tanti! — сказалъ онъ приподнимая шляпу.

— Налѣво! — повторилъ Эманъ еще разъ.

Итальянецъ былъ увѣренъ, что ошибки не могло быть. Повидимому, человѣкъ, указывавшій ему дорогу, былъ вовсе не такой дурной, какъ это ему сначала показалось. Иначе онъ не пошелъ бы за нимъ, чтобы показать, куда надо итти. Ну, а то, что онъ былъ скупъ, этого нельзя было ставить ему въ вину. Вѣдь и южане были тоже скупы, и въ этомъ отношеніи у нихъ было нѣчто общее, и итальянецъ цѣнилъ и понималъ это качество. Ему стало даже казаться, что онъ долженъ извиниться передъ крестьяниномъ. А потому онъ еще разъ съ благодарной улыбкой приподнялъ шляпу и заковылялъ по дорогѣ. Пройдя шаговъ пятьдесятъ, онъ оглянулся и замѣтилъ, что къ Эману подошелъ кто-то. «Да, да, — подумалъ онъ, — эти сѣверяне неповоротливы и скупы на слова, но они охотно помогаютъ бѣдному иностранцу, если только имъ это ничего не стоитъ… такъ и у меня на родинѣ». И онъ снова снялъ шляпу и помахалъ ею. Одинъ изъ стоявшихъ на дорогѣ тоже сталъ ему махать шляпой. Этотъ привѣтъ чужого человѣка согрѣлъ итальянца, и на его лицѣ появилась широкая улыбка, обнажившая изсиня-бѣлые зубы, которые сверкнули въ надвигавшихся сумеркахъ.

Къ Эману на дорогѣ подошелъ Бернгардъ Эстерманъ. Онъ видѣлъ, какъ тотъ вышелъ на дорогу, и, какъ-то безотчетно, пошелъ вслѣдъ за нимъ. Пока шарманщикъ разговаривалъ съ Эманомъ, Эстерманъ держался въ сторонѣ, но какъ только итальянецъ удалился, онъ подошелъ къ Эману.

— Онъ что-нибудь говорилъ? — спросилъ онъ лѣниво.

— Должно быть, онъ спрашивалъ насчетъ дороги, — отвѣтилъ равнодушно Эманъ. Но вслѣдъ затѣмъ онъ фыркнулъ и плутовски зажмурилъ глаза.

Бернгардъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него. Однако Эману хотѣлось насладиться своей тайной и онъ не сразу отвѣтилъ на его нѣмой вопросъ. Наконецъ, онъ произнесъ, прерывая свои слова фырканьемъ и какъ бы приглашая и Эстермана присоединиться къ его веселью:

— Я показалъ ему дорогу въ Хатенъ…

— Вотъ какъ, — отвѣтилъ Бернгардъ раздумчиво. — Все-таки жаль такъ издѣваться надъ бѣднымъ парнемъ. Черезъ полчаса стемнѣетъ, и тогда онъ будетъ спотыкаться о камни и корни на незнакомой дорогѣ, да еще и свалится со своей шарманкой. Такому и до смерти зашибиться недолго.

— Не бѣда! Кто ему мѣшаетъ остановиться и переночевать въ кустахъ? — замѣтилъ Эманъ небрежнымъ тономъ.

— Что за чортъ! — Бернгардъ возмущался все больше и больше. — Для чужого человѣка, который не знаетъ дороги, потребуется по крайней мѣрѣ два часа, чтобы дойти до Мортенсоновъ… Да еще въ темнотѣ!

— Такъ онъ можетъ заночевать на пути, — говорю я.

— Ночью будетъ морозъ, это уже чувствуется… Нѣтъ, я побѣгу за парнемъ…

— Ты съ ума спятилъ, что ли, Бернгардъ? — спросилъ Эманъ рѣзко.

Нѣтъ, Бернгардъ еще не спятилъ съ ума, а потому онъ не двинулся съ мѣста. Въ эту минуту шарманщикъ обернулся въ послѣдній разъ и снова замахалъ шляпой. Бернгардъ тоже замахалъ шляпой и сталъ дѣлать ему знаки, чтобы онъ свернулъ на дорогу вправо отъ перекрестка, мимо котораго онъ только что прошелъ. Но итальянецъ не понялъ его знаковъ и продолжалъ итти по лѣвой дорогѣ. Тогда Бернгардъ выругался и не дѣлалъ больше попытокъ вывести его изъ заблужденія.

— И какого чорта понадобилось здѣсь этому прощалыгѣ? — сказалъ Эманъ.

— Ну, не бѣда, для такого не новость пройти и милю, и двѣ по пустякамъ. Пусть себѣ шагаетъ.

— Что же, меня это не касается, — замѣтилъ Бернгардъ.

— Ну, я уберусь во-свояси, — продолжалъ Эманъ. — А ночью-то и вправду будетъ морозъ, какъ ты сказалъ.

Съ минуту Бернгардъ смотрѣлъ на пустую дорогу и потомъ пробормоталъ:

— Такъ одурачить несчастнаго! Чортъ возьми!

— Есть о комъ безпокоиться! — фыркнулъ Эманъ презрительно. — Брось ты ныть надъ нимъ!

Они повернули и пошли по краямъ дороги по направленію къ Дьюпиэсу.

Между тѣмъ шарманщикъ шелъ все впередъ по лѣвой дорогѣ. Онъ замѣтилъ дорогу, которая отдѣлялась на перекресткѣ вправо. Но обѣ дороги казались совершенно одинаковыми, и такъ какъ ему сказано было, что надо придерживаться лѣвой дороги, то онъ продолжалъ свой путь въ указанномъ направленіи. Ему ни на мгновеніе не могла прійти въ голову мысль, что его обманули. Онъ шелъ безъ передышки ровнымъ шагомъ, слегка прискакивая на-ходу и не спуская со спины шарманки. Палку, служившую подставкой для шарманки во время игры, онъ держалъ въ одной рукѣ, а въ другой онъ несъ клѣтку съ птицей. Ремни равномѣрно поскрипывали при каждомъ его шагѣ.

Черезъ полчаса стало почти совсѣмъ темно. Итальянецъ на минуту остановился и сталъ осматриваться по сторонамъ. По одну сторону дороги тянулась изгородь, по другую стѣной стоялъ темный лѣсъ. Шарманщику показалась вся эта мѣстность очень мрачной въ надвигавшихся сумеркахъ и онъ съ удивленіемъ спрашивалъ себя, скоро ли будетъ конецъ этой дорогѣ. Было холодно, но онъ не зябъ. Зато онъ почувствовалъ усталость и сталъ раздумывать о маленькомъ отдыхѣ. Однако онъ не рѣшился тратить на это время, такъ какъ скоро лѣсъ долженъ былъ погрузиться въ полный мракъ и ему хотѣлось поскорѣе очутиться подъ крышей. Онъ зналъ, что тьма принесетъ съ собой и холодъ.

И онъ снова пошелъ впередъ, стараясь шагать шире. Но теперь онъ шелъ, болѣе склонившись впередъ, потому что усталость давала себя чувствовать. Болѣе короткая нога была слабѣе другой, а дорога въ лѣсу была неровная. Онъ пробормоталъ нѣсколько словъ на своемъ языкѣ. Это были слова утѣшенія и надежды на то, что скоро онъ увидитъ огонекъ.

На слѣдующемъ поворотѣ онъ снова остановился. Нигдѣ не было видно и признаковъ человѣческаго жилья.

— Poveretto Angelo! — произнесъ онъ жалобно. Ему еще не приходило въ голову, что надъ нимъ зло насмѣялись. Онъ потеръ рукой больную ногу и повторилъ: — Poveretto Angelo! — и снова заковылялъ дальше. Онъ утѣшалъ себя тѣмъ, что дорога оказалась нѣсколько длиннѣе, чѣмъ онъ думалъ, а потому надо было только скорѣе итти впередъ.

Стало совсѣмъ темно. Дорогу можно было различить только, какъ узкую просѣку въ лѣсу. Къ довершенію всего поднялся вѣтеръ. Итальянцу стало жутко отъ шума деревьевъ и свиста вѣтра въ вѣтвяхъ. Онъ опять остановился. Послѣ послѣдней остановки онъ шелъ быстро и безъ малѣйшей передышки цѣлый часъ, и теперь его охватило сомнѣніе, стоило ли итти дальше. Онъ старался воскресить въ своей памяти выраженіе лица того грубаго крестьянина, который показалъ ему дорогу. Онъ вдругъ вспомнилъ, что тотъ какъ-то зло ухмылялся, когда смотрѣлъ на него изъ окна. Или, быть можетъ, ему это только показалось? — Si, si, Angelo, — пробормоталъ онъ, покачивая головой. Возможно ли предположить, чтобы человѣкъ съ такимъ злымъ лицомъ безпокоился для чужого? — No, е роі no! --воскликнулъ итальянецъ, и поблѣднѣлъ отъ гнѣва, когда дошелъ до этого вывода. Въ слѣдующее мгновеніе онъ разразился цѣлымъ потокомъ бранныхъ словъ. Онъ скрежеталъ зубами отъ безсильной злобы, тяжело дышалъ,. шипѣлъ и дико вращалъ глазами. Но минуту спустя онъ вдругъ сталъ спокойнымъ и холоднымъ, какъ ледъ. — Cane! — крикнулъ онъ.

Въ это мгновеніе налетѣлъ сильный порывъ вѣтра. Вѣтви заскрипѣли и зашумѣли, на землю посыпались листья и хвоя. Итальянца охватилъ безотчетный страхъ. Мракъ, одиночество, холодъ — все соединилось точно нарочно для того, чтобы нагнать на него ужасъ. Что это за непріятный край? Деревья тутъ черныя, а не зеленыя, какъ у него на родинѣ. Ели здѣсь мрачнѣе кладбищенскихъ кипарисовъ. И этотъ мракъ, вѣчный мракъ! Солнце скупо свѣтитъ днемъ, а ночью нѣтъ даже звѣздъ, только темныя тучи, тяжелыя и сердитыя, проносятся надъ верхушками деревьевъ.

— Poveretto Angelo! — повторилъ опять итальянецъ, и на этотъ разъ въ его голосѣ послышались слезы.

Однако не было смысла стоять на дорогѣ и зябнуть. Ему оставалось только рѣшить, куда итти: впередъ или назадъ? Послѣ короткаго раздумья онъ рѣшилъ, что каждая дорога куда-нибудь да ведетъ. Лучше итти впередъ, рискуя даже окончательно натрудить себѣ больную ногу, чѣмъ возвращаться къ тѣмъ людямъ, которые такъ жестоко обошлись съ нимъ.

Онъ съ трудомъ поплелся дальше, утѣшая себя тѣмъ, что лѣсъ кончился. По сторонамъ дороги простирались обширныя поля и стало даже свѣтлѣе. Ну, а по сосѣдству съ полями должно было быть и человѣческое жилье.

Немного спустя онъ дѣйствительно различилъ во мракѣ силуэты избы. Онъ съ облегченіемъ вздохнулъ и подумалъ, что, можетъ быть, былъ несправедливъ къ крестьянину, указавшему ему эту дорогу.

Минутъ пять спустя онъ уже стоялъ на крыльцѣ, счастливый и довольный тѣмъ, что скоро отдохнетъ и отогрѣется. Но въ слѣдующее же мгновеніе онъ бросился обратно по заросшей тропинкѣ. Шарманка съ силой ударилась о подгнившій столбъ въ тѣсной калиткѣ и точно застонала.

Итальянецъ бѣжалъ по кочкамъ и пнямъ въ паническомъ ужасѣ. Шарманка подпрыгивала у него на спинѣ, палка била его по боку, а птица въ клѣткѣ трепыхалась и жалобно попискивала при толчкахъ. Наконецъ, шарманщикъ споткнулся о корень и растянулся плашмя на землѣ. Шарманка придавила его всей своей тяжестью, клѣтка съ птицей покатилась куда-то. Онъ замеръ, боясь пошевельнуться или застонать. Но внутри его громко вопіяло: «Тебя безсовѣстно обманули, Анджело! Крестьянинъ насмѣялся надъ тобой и нарочно завлекъ тебя къ этому покинутому всѣми дому! А ты повѣрилъ этому негодяю, потому что самъ ты добрый и честный».

Въ лѣсу стоялъ шумъ и трескъ, а кругомъ тѣснился непроглядный мракъ. Итальянецъ хорошо зналъ, что духи и привидѣнія всегда водятся въ покинутыхъ и полуразрушенныхъ домахъ. И ночью они особенно опасны, это было извѣстно каждому ребенку у него на родинѣ. Онъ затаилъ дыханье и сталъ прислушиваться, не раздадутся ли позади него шаги, и онъ весь съежился съ тихимъ стономъ.

Пролежавъ такъ нѣсколько минутъ и не услыша ничего особеннаго, онъ немного успокоился. Можетъ быть, этотъ домъ только недавно еще покинули люди. А можетъ быть, только случайно, именно въ этотъ вечеръ, никого не было дома. Крестьянинъ съ злыми насмѣшливыми глазами, навѣрное, зналъ это и нарочно заманилъ туда довѣрчиваго чужестранца, чтобы потѣшиться надъ нимъ. Такъ какъ ничего особеннаго не случилось, то итальянецъ рѣшилъ, что никакой непосредственной опасности ему не грозитъ. Онъ съ трудомъ поднялся и поправилъ шарманку, которая все время висѣла у него на спинѣ. Правой рукой онъ крѣпко обхватилъ палку. Вѣрнѣе было имѣть наготовѣ хоть какое-нибудь оружіе. Съ минуту онъ стоялъ, наклонившись впередъ и прислушиваясь. Раздавался только обычный шумъ лѣса да трескъ сучьевъ, ломавшихся подъ напоромъ вѣтра. Собравшись съ духомъ, итальянецъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ. Онъ не замѣтилъ, въ какую сторону бѣжалъ отъ пустой избы, и теперь онъ не зналъ, куда ему итти. Но не все ли равно, впередъ или назадъ, лишь бы только уйти подальше отъ этого ужаснаго мѣста. Испуская стоны и тяжко вздыхая, онъ сталъ пробираться въ темнотѣ, вытянувъ передъ собой палку. Раза два онъ натолкнулся на стволъ дерева, разъ въ кустарникѣ что-то затрещало. Онъ сворачивалъ въ сторону и останавливался, чтобы немного оріентироваться.

Черезъ нѣсколько времени онъ замѣтилъ, что его короткая нога болитъ. Оказалось, что онъ ударился колѣномъ о камень или о корень. Онъ не стоналъ больше и не плакалъ, онъ только крѣпко стиснулъ свои бѣлые зубы. Какъ-то безотчетно онъ поднялъ лѣвую руку. Она была пуста, клѣтка съ птицей осталась гдѣ-нибудь на дорогѣ. Онъ остановился и оперся сложенными руками о палку. Его обманули и онъ расшибся и потерпѣлъ убытокъ! И вдругъ въ его мозгу пронеслась яркая и отчетливая мысль: онъ долженъ отомстить! Это его непремѣнный долгъ, иначе у него никогда больше не будетъ ни одной спокойной минуты. Ибо онъ хорошо зналъ самого себя и зналъ, что простить этого онъ не могъ. Правда, никто не зналъ о томъ, что ему пришлось претерпѣть, но съ его стороны было бы подло увильнуть отъ мести подъ этимъ предлогомъ. Онъ обязанъ былъ отомстить, вотъ и все.

На лицѣ итальянца появилась злая усмѣшка. Разумѣется, не могло быть и рѣчи о томъ, чтобы онъ мстилъ именно тому человѣку, который обманулъ его, человѣку съ злыми глазами и тяжелыми кулаками, это было бы слишкомъ опасно. Этотъ былъ слишкомъ силенъ и безпощадно жестокъ. Но вѣдь тутъ были другіе, не всѣ же сѣверяне сильны и опасны. Напримѣръ, женщины и дѣти. Если бы ему удалось причинить зло какой-нибудь женщинѣ или какому-нибудь ребенку, онъ считалъ бы себя отмщеннымъ и расквитался бы съ ними всѣми.

Спокойно и почти безъ раздраженія итальянецъ пошелъ дальше. Онъ надѣялся набрести на какую-нибудь лачугу съ сѣномъ и тамъ заночевать. А если онъ не найдетъ лачужки, то сядетъ подъ деревомъ и дождется разсвѣта. Мысль о мести будетъ согрѣвать его.

Вдругъ онъ остановился, какъ вкопанный, и вытянулъ шею. Ему показалось, что между вѣтвями мерцаетъ огонекъ. Да, да, это дѣйствительно свѣтъ, и на склонѣ горы онъ увидалъ очертанія человѣческаго жилья…

Когда въ дверь раздался стукъ, Хансъ Мортенсонъ поднялъ голову и сказалъ:

— Неужели кто-нибудь бродитъ въ такую позднюю пору? Пойди, посмотри, Фія, кто тамъ?

Дочь встала и отворила дверь.

Сѣни освѣтились, и въ дверяхъ показалась фигура человѣка съ какой-то ношей на спинѣ.

— Buona sera! — сказалъ чужестранецъ мягкимъ голосомъ.

— Это еще кто такой? — Хансъ Мортенсонъ всталъ и направился къ двери.

Итальянецъ вошелъ въ избу на свѣтъ и въ тепло. Все его лицо сіяло, и онъ нѣсколько разъ поклонился, разражаясь цѣлымъ потокомъ непонятныхъ словъ по адресу присутствующихъ. И прежде чѣмъ пятеро человѣкъ, сидѣвшихъ за кухоннымъ столомъ хоть что-нибудь сообразили, онъ уже составилъ о нихъ мнѣніе. Отъ его вниманія не ускользнули низкіе лбы и маленькіе честные глаза. Онъ замѣтилъ также широкія спины и громадные кулаки. Онъ восхищался ими и въ то же время презиралъ ихъ. по какъ бы то ни было, они были сильнѣе его и могли отказать ему въ ночлегѣ.

— Да это шарманщикъ, — сказала хозяйка Каринъ, когда чужестранецъ, наконецъ, пересталъ говорить.

— Господи помилуй! — удивилась дочь.

Отецъ и братья молчали, но пристально смотрѣли по направленію къ двери.

Итальянецъ опустилъ на полъ шарманку и весь поникъ, стараясь сдѣлаться совсѣмъ маленькимъ и незамѣтнымъ. Онъ показалъ на свое разбитое колѣно, протянулъ впередъ маленькую недоразвившуюся руку, изобразилъ на лицѣ полную безпомощность и тяжко вздохнулъ.

— Онъ упалъ и расшибся, бѣдняга! — сказала Каринъ.

Хансъ Мортенсонъ и его сыновья молча кивнули. Они также замѣтили на платьѣ незнакомца слѣды грязи.

— Ты переночевать, что ли, хочешь? — спросила Каринъ итальянца.

Тотъ понялъ ее и закивалъ въ отвѣтъ головой. Онъ сообразилъ, что ему выгоднѣе всего притвориться несчастнымъ и безпомощнымъ. И онъ опять весь поникъ, стараясь движеніями и выраженіемъ лица дать понять, что онъ весь во власти хозяевъ избы и находится въ полной зависимости отъ ихъ милосердія.

— Что же, мы можемъ пустить его переночевать въ кухнѣ на полу, — рѣшила Каринъ добродушно.

Хансъ Мортенсонъ молча кивнулъ головой въ знакъ согласія, а сыновья снова взяли въ руки жестяныя ложки, которыя они отложили, когда вошелъ незнакомецъ.

Каринъ показала большимъ пальцемъ на уголъ у очага, и итальянецъ пошелъ туда и сѣлъ.

Вся семья усѣлась за столъ и продолжала прерванный ужинъ.

— Пожалуй, не грѣхъ было бы дать ему ложку каши, — сказала Каринъ немного спустя.

Хансъ Мортенсонъ опять молча кивнулъ головой. Сыновья продолжали ѣсть, какъ будто ничего не случилось.

— Фія! — приказала мать.

Дочь подошла къ угловому шкапу и вынула тарелку и ложку. Потомъ она наложила въ тарелку хорошую порцію овсяной каши, воткнула въ середину ложку стоймя и протянула тарелку незнакомцу. Она не взглянула даже на него, когда онъ бралъ отъ нея тарелку или когда она наливала ему въ кашу молока изъ кувшина. Но глаза итальянца съ интересомъ остановились на ней. Сперва въ нихъ появилось выраженіе изумленія. Повидимому, онъ спрашивалъ себя, вѣрить ли ему своимъ глазамъ и могла ли дѣйствительно существовать такая женщина-великанъ. И вслѣдъ за этимъ онъ сдѣлался необыкновенно ласковымъ и заискивающимъ. Не было никакого сомнѣнія въ томъ, что передъ нимъ стояла масса самаго великолѣпнаго женскаго тѣла, какое онъ когда-либо видѣлъ. Дѣвушкѣ было пятнадцать, самое большее шестнадцать лѣтъ, но она была уже совершенно сформирована. Грудь, высокая и упругая, красиво обрисовывалась подъ рубашкой, голыя руки были круглы и полны и съ ямками на локтяхъ, а ея бедра годились бы для матери, родившей дюжину здоровыхъ, крупныхъ дѣтей. Но красивой ее нельзя было назвать. Глаза у нея были маленькіе и безцвѣтные, кожа была грубая и въ веснушкахъ, а волосы жесткіе. Однако итальянецъ не замѣтилъ этого. Его привело въ восторгъ это громадное, здоровое тѣло. Онъ смотрѣлъ на дѣвушку, зажмуривъ глаза, и наклонился впередъ, чтобы вдыхать ароматъ этого молодого женскаго тѣла и тѣмъ увеличить наслажденіе, которое онъ испытывалъ отъ этого зрѣлища.

Фія не обратила на это никакого вниманія и спокойно вернулась къ столу. Итальянецъ забылъ о своемъ голодѣ, любуясь ея широкой спиной. Потомъ онъ сталъ глубоко вдыхать воздухъ, стараясь уловить остатки аромата этой большой женщины-ребенка. Пахло скотнымъ дворомъ и коровами, но чувствительный носъ итальянца уловилъ еще нѣчто другое, и онъ испустилъ звукъ, напоминавшій урчаніе кота.

Семья Мортенсоновъ окончила ужинъ.

Итальянецъ поспѣшилъ кончить ѣсть вмѣстѣ съ остальными. Когда Фія встала, чтобы убрать со стола, онъ тоже всталъ.

— Grazie, mille grazie! — сказалъ онъ мягко, протягивая Фіи руку. Она немного удивилась, но приняла его руку и крѣпко пожала ее.

— Господи, онъ, должно быть, думаетъ, что это я угощала его! — сказала она и въ первый разъ посмотрѣла на гостя. Она увидала пару глазъ, изъ которыхъ на нее сыпался цѣлый фейерверкъ искръ, обдавшихъ ее горячей волной. Она смутилась и высвободила свою руку изъ его руки, точно впившейся въ нее. — Господи! — повторила она, отходя отъ него.

Ни отецъ, ни братья не подняли даже головъ.

— Mille grazie! — сказалъ опять итальянецъ, и его мягкій голосъ прозвучалъ въ ушахъ Фіи словно пѣсня.

Она съ удивленіемъ разсматривала его исподтишка. У него были большіе и сіяющіе глаза, губы у него были красныя, какъ кровь, а зубы сверкали между ними, словно жемчугъ. Ничего подобнаго она еще никогда не видала. Невольно она перевела свой взглядъ на братьевъ и безсознательно пожала плечами.

Итальянецъ наблюдалъ за ней, и улыбка его стала еще нѣжнѣе, если только это было возможно.

Фія почувствовала, что что-то произошло, но первое ея ощущеніе было непріятно. Во всемъ этомъ было что-то волнующее и недозволенное, а потому она отвернулась отъ чужестранца и не смотрѣла на него больше, пока оставалась въ кухнѣ.

— Ну, пора ложиться, — сказалъ Хансъ Мортенсонъ. — Завтра будетъ хлопотливый день и придется работать во-всю. Каринъ, скажи этому парню, что онъ можетъ переночевать у насъ.

И уходя онъ не пожелалъ спокойной ночи и не повернулъ даже головы въ ту сторону, гдѣ стоялъ въ ожиданіи чужестранецъ.

Сыновья вышли вслѣдъ за отцомъ, молчаливые и неповоротливые, во всемъ подражая отцу.

Мать и дочь повозились еще немного въ кухнѣ. Онѣ перемыли и прибрали посуду, и послѣ этого Каринъ знаками дала понять итальянцу, что онъ можетъ остаться.

Онъ уже раньше понялъ это и смиренно поблагодарилъ ее. Каждый разъ, когда къ нему поворачивалась хозяйка, онъ дѣлался жалкимъ и безпомощнымъ, всецѣло зависящимъ отъ милости другихъ. И дѣйствительно, онъ производилъ впечатлѣніе такого слабаго и несчастнаго, что ни одна женщина не могла бы не питать къ нему состраданія. Однако Фія ни разу не посмотрѣла въ его сторону. Онъ просто-напросто не существовалъ для нея. Тогда онъ повѣсилъ голову и сталъ громко вздыхать. И это не помогло. Она была точно изъ камня, эта большая, полнокровная женщина. Онъ опять тяжко вздохнулъ, на этотъ разъ съ горя по своей трагической участи. Конечно, онъ калѣка, ни на что негодный человѣкъ! Напрасно было стараться пробудить состраданіе въ этой сильной, великолѣпной дѣвушкѣ съ ея опьяняющимъ, животнымъ благоуханіемъ. Опечаленный итальянецъ свернулся въ клубочекъ въ углу и внутренно желалъ, чтобы поскорѣе наступило утро и чтобы онъ могъ уйти отсюда.

— Спокойной ночи! — сказала Каринъ.

— Buona sera! — отвѣтилъ итальянецъ мелодичнымъ голосомъ.

Фія, къ которой собственно и относилось послѣднее привѣтствіе, не обратила на это никакого вниманія и вышла изъ кухни. Каринъ затворила дверь на крючокъ, взяла свѣчу и вышла вслѣдъ за дочерью.

Итальянецъ остался одинъ. Онъ печально поникъ головой. Однако, несмотря на свое огорченіе, онъ не забылъ собрать въ кучу уголья на очагѣ. Такъ тепло дольше сохранялось, а для него физическое благополучіе было важнѣе всего остального. Онъ усѣлся у самаго очага и подобралъ колѣни подъ самый подбородокъ. Теперь ему было хорошо и онъ сталъ даже свѣтлѣе смотрѣть впередъ. Мысли о мести были забыты. Онъ улыбался самому себѣ и мечталъ объ Италіи. Вотъ это была страна! А та, въ которую его теперь закинула судьба… холодъ, сырость и суровые люди! Правда, суровые люди встрѣчались повсюду, но эти неповоротливые сѣверяне, всегда такіе прямые и рѣзкіе, отличались отъ всѣхъ другихъ людей. Они твердо полагались на свою силу, когда надо, наносили вѣрный ударъ, а потомъ дѣлали видъ, будто ничего и не случилось. И вмѣстѣ съ тѣмъ они были несообразительны и…

Скрипнула дверь, и въ темнотѣ послышались крадущіеся шаги. При слабомъ свѣтѣ тлѣвшихъ еще углей итальянецъ различилъ въ темнотѣ крупную фигуру дѣвушки, она была босикомъ и несла на рукѣ шаль.

— Ночью, пожалуй, будетъ холодно, — сказала она тихо и какъ бы извиняясь. — Вотъ, возьми мою шаль и укройся ею.

Итальянецъ не понялъ словъ, но когда она протянула ему шаль, онъ догадался, зачѣмъ она пришла. Мягкимъ кошачьимъ движеніемъ онъ взялъ ея руку и поцѣловалъ ее.

— Фу! — воскликнула Фія съ презрѣніемъ. — Это еще что за фокусы!

Она повернулась къ нему спиной и вышла такъ же тихо, какъ и вошла.

— Mille grazie! — пробормоталъ итальянецъ и хотѣлъ еще сказать что-то, но услыхалъ, какъ затворилась дверь. Онъ пожалъ плечами и зѣвнулъ. Вотъ и это такъ походило на сѣверянъ! войти крадучись, дать теплую шаль и при этомъ чуть ли не извиняться за свое благодѣяніе! Онъ презрительно усмѣхнулся и закутался въ шаль. Немного спустя онъ уже спалъ сладкимъ сномъ въ своемъ углу.

Когда онъ проснулся на слѣдующее утро, онъ почувствовалъ, что его больная нога онѣмѣла и ныла. Но это у него и раньше бывало, и онъ хотѣлъ уже поблагодарить хозяевъ и уйти. Но вдругъ ему пришла въ голову соблазнительная мысль передохнуть денекъ. Это было бы такъ пріятно! Онъ не зналъ ничего лучше отдыха. И сейчасъ же ему показалось, что нога окончательно онѣмѣла и даже не двигается. Когда Каринъ вошла въ кухню, чтобы развести огонь на очагѣ, онъ заплакалъ и захныкалъ, словно капризный ребенокъ.

— Господи, что съ нимъ случилось? — спросила Каринъ равнодушно.

Итальянецъ показалъ на свою ногу, покачалъ головой, и на лицѣ его появилось такое страдальческое выраженіе, что оно тронуло бы самое жестокосердое существо на свѣтѣ.

— Ей-Богу, парень реветъ! Во всю свою жизнь не видала и не слыхала ничего такого! — воскликнула изумленная Каринъ. — Фія, — крикнула она въ каморку безпомощнымъ голосомъ.

Дочь вошла полуодѣтая, продолжая заплетать свою косу.

— Парень-то этотъ, должно быть, заболѣлъ, — сказала мать.

— Господи! — воскликнула Фія, но она проявила еще больше равнодушія, чѣмъ мать.

Отъ этого страданія итальянца усилились. Онъ даже и самъ не зналъ, гдѣ именно у него заболѣло, но такъ какъ онъ раньше показывалъ на ногу, то естественно, что сильнѣе заболѣла нога. Онъ опять сталъ показывать на ногу, и глаза его молили о состраданіи.

— Если онъ боленъ, то онъ не можетъ уйти отсюда, — замѣтила Фія.

Каринъ подумала съ минуту.

— Что же, придется, видно, оставить его до обѣда, а тамъ посмотримъ, — сказала она, наконецъ.

На этомъ онѣ и покончили. Однако итальянецъ не былъ еще увѣренъ въ томъ, что его оставили, и продолжалъ хныкать.

— Чего ты? Мы тебя не выгоняемъ, — проговорила Каринъ съ нѣкоторымъ раздраженіемъ.

Тогда итальянецъ притихъ. По тону Каринъ онъ понялъ, что лучше прекратить хныканье.

Когда Хансъ Мортенсонъ и его оба сына пришли въ кухню пить кофе, прежде чѣмъ отправляться на работу, Каринъ сообщила имъ о болѣзни чужестранца. никто изъ нихъ не обмолвился ни однимъ словомъ, они даже не повернули головъ къ углу за очагомъ. Молча, хлюпая губами, напились они кофе и, ни единымъ взглядомъ или движеніемъ не обнаруживъ, что знаютъ о присутствіи въ кухнѣ чужого, вышли на дворъ.

— Дай ему немного кофе, и пусть его пока сидитъ здѣсь, — сказалъ женѣ Мортенсонъ, остановясь въ дверяхъ.

Итальянецъ внимательно наблюдалъ за ними изъ-подъ полуопущенныхъ вѣкъ. Онъ вообразилъ себѣ, что холодность и безучастность этихъ странныхъ людей происходитъ не отъ ихъ застѣнчивости, а отъ ихъ презрительнаго отношенія къ нему. Онъ былъ глубоко оскорбленъ этимъ, потому что сознавалъ, что долгъ каждаго человѣка — проявлять по отношенію къ страдающимъ доброту и сочувствіе. Его вдругъ охватилъ гнѣвъ, но онъ ничѣмъ не проявлялъ своихъ чувствъ, — вѣдь каждый изъ этихъ рослыхъ, сильныхъ мужчинъ могъ бы легко до смерти исколотить въ открытой борьбѣ дюжины такихъ, какъ онъ. И онъ догадывался, что эти люди бьютъ жестоко и долго, если ихъ раздразнить. А потому онъ только слегка склонилъ голову на-бокъ, когда они ушли.

Онъ принялъ чашку кофе изъ рукъ Фіи и поблагодарилъ ее выразительнымъ взглядомъ своихъ лучистыхъ глазъ.

— Господи Іисусе Христе, какъ онъ пялитъ глаза! — воскликнула она съ раздраженіемъ.

— А ты не смотри на него! — посовѣтовала Каринъ коротко.

Итальянецъ слышалъ восклицаніе Фіи и по тону догадался, что оно должно было означать. Но онъ былъ тонкій наблюдатель, и отъ него не ускользнула легкая дрожь въ голосѣ Фіи. Онъ улыбнулся самодовольно и, когда Каринъ отвернулась, онъ многозначительно подмигнулъ Фіи и сдѣлалъ смѣшную гримасу, которая невольно заставила ее улыбнуться. Это создало между ними тайное взаимное пониманіе, и послѣ этого итальянецъ то и дѣло бросалъ въ сторону Фіи краснорѣчивые взгляды.

Время отъ времени она улыбалась, потому что находила эту необычайную игру очень забавной. Кромѣ того, этотъ чужой человѣкъ, скромно сидѣвшій въ углу за очагомъ, восхищался ею, — это было такъ очевидно, что даже эта наивная дѣвушка не могла ошибиться, — и это льстило ей. До сихъ поръ ей никогда не приходилось быть предметомъ восхищенія, а это было такъ пріятно.

Какъ только засіяло солнце, итальянецъ заковылялъ на пригорокъ. Ему захотѣлось хоть чѣмъ-нибудь проявить свою благодарность, и онъ взялъ шарманку и рѣшилъ угостить своихъ благодѣтелей музыкой.

Фія догадалась о его намѣреніи и сѣла на крылечкѣ съ чашкой картофеля, который она должна была вычистить.

Итальянецъ подперъ шарманку палкой и сталъ вертѣть ручку. Шляпа его была живописно сдвинута на-бокъ, черные локоны красивыми кольцами спускались на лобъ и на виски, а большіе черные глаза сіяли и сверкали. Если бы не его недостатки, которые, впрочемъ, не всегда бросались въ глаза, его можно было бы назвать красавцемъ, и онъ зналъ это. Когда раздался вальсъ изъ «Нищаго студента» онъ сталъ мысленно слагать свою поэму, героемъ которой былъ онъ самъ. Онъ — сердцеѣдъ, передъ которымъ не можетъ устоять ни одна женщина. Онъ знаетъ всѣ ихъ слабости, всѣ слабости этихъ обворожительныхъ созданій, которыхъ всегда могъ побѣдить сильный и беззастѣнчивый. Неужели же ему не побѣдить… ему, который на заднихъ дворахъ подъ кухонными окнами собиралъ богатыя жатвы мѣдныхъ монетъ. И этими дарами онъ былъ гораздо больше обязанъ своимъ прекраснымъ глазамъ, чѣмъ музыкѣ. Онъ зналъ свою силу и всегда обводилъ глазами ряды оконъ. И сейчасъ же являлось множество почитательницъ, о, онѣ находились даже въ пятомъ этажѣ! И множество служанокъ бѣгали въ людскую, вынимали кошельки, заворачивали монету въ пять эре въ кусочекъ газетной бумаги и бросали ее на дворъ. О, Анджело Нукара былъ побѣдителемъ надъ всѣми побѣдителями.

Вальсъ замеръ, и затѣмъ раздались звуки марсельезы, а ее смѣнила «Рождественская пѣсня».

— И охота тебѣ сидѣть тутъ и слушать всякую дребедень! — сказала Каринъ, высовывая въ дверь голову.

«Рождественская пѣсня» оборвалась долгимъ стономъ. Настроеніе было испорчено, и итальянецъ очнулся отъ своихъ грезъ. Онъ увидалъ, что стоитъ на пустынномъ дворѣ передъ маленькой красной избушкой. Повсюду кругомъ виднѣлся мрачный лѣсъ. Стояла сѣрая осень…

— Poveretto Angelo! — произнесъ онъ тихо.

А впрочемъ, не все исчезло, женщина была тутъ! Онъ улыбнулся, и его глаза искали ея глазъ.

Фія сидѣла со сложенными руками и смотрѣла прямо передъ собой. Когда звуки шарманки замерли, она посмотрѣла на итальянца. Выраженіе его лица поразило ее.

— Господи помилуй! — вырвалось у нея невольно.

Но съ его лица сошло уже печальное выраженіе и оно просіяло. Тогда и она улыбнулась.

— Будетъ сегодня картошка вычищена или нѣтъ? — крикнула Каринъ раздражительно.

Фія взяла чашку и ножъ и вошла въ домъ. Но въ дверяхъ она обернулась и встрѣтила неотступно слѣдившіе за ней глаза итальянца прямымъ и увѣреннымъ взоромъ.

Итальянецъ засмѣялся тихо и самовлюбленно. Да, онъ продолжалъ оставаться все тѣмъ же покорителемъ женскихъ сердецъ. Довольный самимъ собой и всѣмъ свѣтомъ, онъ проковылялъ къ камню и усѣлся на немъ. Хорошо было сидѣть на солнышкѣ и ничего не дѣлать. Онъ такъ и просидѣлъ на этомъ мѣстѣ въ теченіе нѣсколькихъ часовъ въ какой-то полудремѣ.

Каринъ, время отъ времени выглядывавшая въ окно, недовольно покачала головой. Подъ конецъ она не могла уже больше молчать.

— Правда, этотъ несчастный почти ни на что негоденъ, а все-таки онъ могъ бы заняться чѣмъ-нибудь полезнымъ, — проговорила она.

— А зачѣмъ ему это? — спросила Фія съ оттѣнкомъ задора. — Вѣдь онъ калѣка.

— А ты лучше не мѣшкала бы съ обѣдомъ! — замѣтила Каринъ, не обращая вниманія на слова дочери. — Мужчины скоро будутъ здѣсь.

И дѣйствительно, немного спустя въ сѣняхъ раздались тяжелые шаги, и Хансъ Мортенсонъ вошелъ въ избу въ сопровожденіи обоихъ сыновей. Отецъ кивнулъ головой. Мортенъ, младшій изъ сыновей, не говоря ни слова, поставилъ на столъ какой-то предметъ, напоминавшій маленькую деревянную клѣтку.

Каринъ и Фія стали осматривать ее.

— Да въ ней, кажется, птица? — сказала мать.

— Дохлая, — отвѣтилъ Мортенъ односложно.

Каринъ и Фія стали вертѣть клѣтку и, наконецъ, открыли въ днѣ ящикъ, который можно было выдвигать. Въ ящикѣ лежала пачка тоненькихъ конвертовъ, на которыхъ было написано: «Счастье».

— Да это, навѣрное, шарманщикъ потерялъ, — предположила Каринъ, указывая на окно.

Ни отецъ, ни сыновья не посмотрѣли въ ту сторону и молча принялись за ѣду, которую Фія только что поставила на столъ.

Немного спустя Фія взяла клѣтку и вышла съ ней на дворъ.

Никто изъ находившихся въ избѣ ничѣмъ не показалъ, что догадывается, куда она пошла.

Шарманщикъ все еще сидѣлъ на томъ же камнѣ возлѣ шарманки и грѣлся на солнышкѣ. Когда Фія подала ему клѣтку, у него на глазахъ выступили слезы. Его единственный товарищъ и спутникъ умеръ! И онъ заплакалъ, какъ дитя. Онъ отворилъ клѣтку, вынулъ мертвую птицу и прижалъ ее къ своему сердцу.

— Poveretto, — сказалъ онъ тихо и оезпомощно посмотрѣлъ на Фію.

И у нея также на глазахъ выступили слезы.

Увидя это, итальянецъ улыбнулся ей благодарной улыбкой и протянулъ ей руку.

Сперва Фія не поняла, чего онъ хочетъ, но потомъ протянула ему правую руку, и итальянецъ крѣпко пожалъ ее.

— Будешь ты ѣсть или нѣтъ? — крикнула Каринъ, появляясь на крыльцѣ.

Фія вздрогнула и растерянно осмотрѣлась по сторонамъ.

— Конечно, буду, — отвѣтила она, входя въ домъ.

Итальянецъ остался сидѣть на камнѣ. Мягкимъ движеніемъ руки онъ согналъ съ лица злую усмѣшку. Потомъ онъ погрузился въ раздумье. Благоразумно ли съ его стороны оставаться еще здѣсь? Онъ попытался двигать ногами, точно шагая и точно предоставляя ногамъ рѣшить этотъ вопросъ. Лѣвая нога болѣла, но не очень сильно. Во время ходьбы боль, по всей вѣроятности, пройдетъ. Пожалуй, лучше отправляться дальше. Эти рослые, косолапые крестьяне, не удостоившіе его ни единымъ взглядомъ, наводили на него страхъ своимъ леденящимъ молчаніемъ и своими угловатыми движеніями. Вдругъ его взглядъ снова упалъ на клѣтку. Кровь сразу бросилась ему въ голову. Неужели ему такъ и не удастся отомстить хоть на комъ-нибудь изъ этого тупого племени? Неужели не удастся?

На крыльцѣ появилась Фія съ тарелкой въ рукахъ. Надъ тарелкой поднимался паръ.

Мысли итальянца тотчасъ же приняли другое направленіе. Онъ улыбнулся ей. Она была великолѣпна, эта молодая, сильная женщина! Когда онъ Думалъ о томъ, какъ легко она могла бы поднять такого, какъ онъ, у него перехватывало дыханіе. Онъ засмѣялся и обнажилъ свои бѣлые зубы.

Фія поставила тарелку на шарманку, и онъ воспользовался этимъ случаемъ, чтобы насладиться ея ароматомъ, и наклонился къ ней. Пряный смѣшанный запахъ навоза, скота и пота, который она всюду носила съ собой, опьянялъ его. Какъ только онъ почувствовалъ этотъ запахъ, онъ сейчасъ же составилъ себѣ планъ дѣйствія.

— Poveretto Angelo! — простоналъ онъ, и онъ показалъ на свою ногу. Потомъ онъ разразился цѣлымъ потокомъ непонятныхъ словъ.

Фія сочувственно кивала головой, она понимала, что онъ жалуется. Ея состраданіе, пробужденное уже раньше, стало еще сильнѣе и превратилось въ чувство нѣжности. У нея явилось странное сознаніе отвѣтственности за этого несчастнаго калѣку, на котораго тѣ сильные мужчины, тамъ въ избѣ, смотрѣли съ холоднымъ презрѣніемъ.

— Ты можешь жить здѣсь, сколько хочешь, — пообѣщала она итальянцу.

Тотъ посмотрѣлъ на нея прищуренными глазами, но такъ какъ онъ еще не былъ вполнѣ увѣренъ въ томъ, что его не тронутъ, то продолжалъ стонать.

— Un mal inveechiato, da anni ed anni!

Фія старалась утѣшить его улыбкой. Инстинктивно она понимала, что ея улыбка радуетъ его.

— Оставайся спокойно! — сказала она, похлопывая его по головѣ, совсѣмъ такъ же, какъ она хлопала телятъ или котятъ, когда ласкала ихъ.

— Mille grazie! — сказалъ къ улыбкой итальянецъ. Казалось, _ будто онъ успѣлъ забыть всѣ горести и непріятности, когда, наконецъ, повернулся къ тарелкѣ.

Фію охватилъ безотчетный страхъ, но она не проявила ничѣмъ своихъ чувствъ, когда вошла въ избу.

Отецъ и братья встали изъ-за стола, взяли свои шапки и, громко стуча тяжелыми сапогами, вышли изъ кухни. Молча, слѣдуя другъ за другомъ, прошли они черезъ дворъ на поле. Итальянецъ покосился на нихъ. Ни одинъ изъ нихъ не посмотрѣлъ въ его сторону.

До самыхъ сумерекъ итальянецъ просидѣлъ на дворѣ, не отдавая себѣ отчета въ томъ, чего онъ собственно ждетъ. Онъ началъ было снова играть на шарманкѣ, какъ бы желая убѣдиться, какое впечатлѣніе это произведетъ. Но, проигравъ двѣ пьесы и увидя, что ни дочь, ни мать не появляются на крыльцѣ, онъ поставилъ шарманку на землю и не игралъ больше. Наконецъ, онъ взвалилъ шарманку себѣ на спину и прихрамывая вошелъ въ избу.

Фія была одна въ кухнѣ. Онъ многозначительно улыбнулся ей и опустилъ на полъ въ углу шарманку, небрежно и легко, словно онъ былъ сильный мужчина. Послѣ этого онъ началъ позировать. Сначала онъ принялъ позу à la Apollo de Belvedere — по фотографіи, которую онъ видѣлъ на выставкѣ въ окнѣ, потомъ онъ изобразилъ статую одного южнаго національнаго героя и сталъ ожидать, какое впечатлѣніе это произведетъ.

— Фу! — сказала съ раздраженіемъ Фія, поворачивая ему спину.

Итальянецъ не зналъ, сердиться ему или огорчаться такимъ результатомъ своихъ стараній. Онъ рѣшилъ изобразить гнѣвъ и принялъ мужественную позу, сложилъ руки на груди и грозно сдвинулъ брови.

Фія покосилась на него черезъ плечо и расхохоталась.

Въ первую минуту итальянецъ былъ озадаченъ и его даже охватило нѣчто вродѣ злобы на молодую дѣвушку. Потомъ на его лицѣ появилась хитрая улыбка, а вслѣдъ затѣмъ онъ началъ хныкать и стонать, словно маленькій ребенокъ.

— Ахъ, ты бѣдненькій! Тебѣ больно? — спросила Фія ласково.

Итальянецъ понялъ, что напалъ на вѣрное средство.

— Poveretto Angelo! — прохныкалъ онъ.

Слушаясь добраго безотчетнаго побужденія, Фія подошла къ нему съ нѣжнымъ выраженіемъ на лицѣ.

— Господи, до чего онъ маленькій и слабенькій! — сказала она, ласково проводя рукой по его головѣ. — Совсѣмъ мальчишка!

И въ голосѣ ея было столько материнской нѣжности, что итальянецъ закрылъ глаза и замурлыкалъ, словно котъ. Когда Фія, движимая лишь мимолетнымъ желаніемъ утѣшить несчастнаго, отняла свою руку, онъ поймалъ ее и снова положилъ себѣ на голову, пробормотавъ что-то неразборчивое.

— Господи, — воскликнула Фія съ удивленіемъ, — неужели тебѣ это такъ нравится?

Съ минуту она стояла неподвижно, держа руку у него на головѣ. Но потомъ она быстрымъ движеніемъ отняла ее. Вѣдь это глупыя нѣжности, а въ Эстерхагенѣ къ этому не привыкли.

Какъ только она сдѣлала движеніе, собираясь отойти отъ него, итальянецъ открылъ глаза и посмотрѣлъ на нее въ упоръ долгимъ, жгучимъ взоромъ.

Секунды двѣ Фія стояла не двигаясь, растерянная и пораженная. Сердце такъ и колотилось у нея въ груди, а горло сдавила судорога, словно къ нему подступили рыданія. Испуганная нахлынувшими на нее чувствами и въ то же время счастливая, она позволила итальянцу обнять себя за талію. Она знала, что это доставитъ ему удовольствіе, и ей хотѣлось, чтобы его глаза еще разъ обожгли ее.

На крыльцѣ раздались тяжелые шаги. Однимъ прыжкомъ Фія очутилась у очага и подложила нѣсколько полѣньевъ, которыя тотчасъ же загорѣлись яркимъ пламенемъ.

Хансъ Мортенсонъ и оба его сына вошли въ кухню, повѣсили на гвозди свои шапки и усѣлись за столъ. Услыша, что они пришли, въ кухню вошла изъ смежной комнаты и Каринъ. Фія поставила на столъ тарелки и наполнила ихъ кашей изъ котла.

— Что, этотъ тамъ долго еще собирается оставаться? — спросилъ Хансъ Мортенсонъ, показывая пальцемъ въ уголъ, гдѣ сидѣлъ итальянецъ.

Каринъ вопросительно посмотрѣла на дочь.

— Онъ боленъ и едва двигается, — тихо отвѣтила Фія.

Хансъ Мортенсонъ посмотрѣлъ на сыновей, но на ихъ лицахъ не дрогнулъ ни одинъ мускулъ.

— Эту ночь — ужъ такъ и быть. А потомъ — конецъ.

Хансъ Мортенсонъ отдалъ приказаніе, и послѣ этого онъ не думалъ больше о незваномъ гостѣ.

Итальянецъ понялъ, что говорятъ о немъ, и прислушивался съ напряженіемъ. Безстрастныя лица мужчинъ не говорили ему ничего, да и рѣшительный тонъ отца тоже не помогъ ему отгадать, что онъ сказалъ.

Тѣмъ не менѣе онъ рѣшилъ, что положеніе его не ухудшится, если онъ тихо постонетъ.

Услыша его стоны, Хансъ Мортенсонъ отодвинулъ свою тарелку, чисто-начисто вылизалъ свою ложку, какъ и всегда, и всталъ изъ-за стола. Не глядя въ уголъ, гдѣ сидѣлъ съежившись итальянецъ, онъ вышелъ изъ кухни. Сыновья послѣдовали за нимъ. Можно было подумать, что они слѣпы и глухи.

— Скажи ему, чтобы онъ сидѣлъ тихо, — обратилась Каринъ къ дочери.

— Да вѣдь онъ боленъ… и потомъ…

— Знаю, знаю!

Каринъ недоумѣвала, что ей дѣлать. Она знала, что мужчинамъ было непріятно присутствіе этого чужестранца. Но у нея нехватало духу выгнать его изъ дому темной ночью. Наконецъ, чтобы покончить съ этимъ, она сказала съ раздраженіемъ:

— Завтра утромъ онъ долженъ уйти.

— А если онъ не въ силахъ будетъ уйти? — спросила Фія, посмотрѣвъ на мать.

— Развѣ ты не слыхала, что сказалъ отецъ? Здѣсь ему оставаться нельзя.

— Да неужто вы не видите, какой онъ больной и слабый?

— А кто просилъ его приходить сюда? Нѣтъ, ужъ ты лучше молчи, потому что должно быть такъ, какъ сказалъ отецъ. Такъ и знай. — И Каринъ прибавила, направляясь къ двери: — Если онъ не можетъ уйти, то пусть ночуетъ въ хлѣвѣ, пока не поправится и не наберется силъ. Другого я ничего не придумаю.

— Со скотиной… мать?

— Да вѣдь ты слышала, что сказалъ отецъ!

Съ этими словами Каринъ вышла изъ кухни, захлопнувъ за собой дверь.

Въ глазахъ Фіи появилось задорное выраженіе. До сихъ поръ ей никогда и въ голову не приходило быть не одного мнѣнія съ матерью. Но теперь она считала своимъ долгомъ отстаивать несчастнаго шарманщика.

— Ты останешься здѣсь, пока самъ не захочешь уйти, — сказала она громко итальянцу.

Итальянецъ вышелъ изъ своего угла и подошелъ къ ней. Глаза его сіяли, а на губахъ играла чувственная улыбка. И дѣйствительно, эта большая, сильная дѣвушка со вздымающейся высокой грудью и задорно закинутой головой представляла собой соблазнительное зрѣлище. Онъ приблизился къ ней вплотную и съ заискивающей улыбкой обнялъ ее за талію своей здоровой рукой. Голова его кружилась отъ одной только мысли, что онъ можетъ прижаться къ этой упругой груди. Фія не оттолкнула его и стала даже гладить его по волосамъ, совсѣмъ какъ мать, ласкающая непокорные кудри сына.

— Ахъ ты, бѣдненькій! Ты совсѣмъ одинъ въ чужомъ краю! — приговаривала она нѣжно. — Никому до тебя нѣтъ дѣла, никто не понимаетъ ни одного твоего слова! Бѣдный! Вѣдь ты совсѣмъ какъ ребенокъ… Но не горюй! Я защищу тебя отъ недобрыхъ людей! Будь спокоенъ!

Итальянецъ слушалъ ея нѣжную болтовню съ полузакрытыми глазамц. Ему не важенъ былъ смыслъ ея словъ, потому что тонъ ея давалъ ему надежду на все. Онъ пріосанился, выпятилъ грудь впередъ и вообще старался принять позу покорителя сердецъ. О, да, онъ побѣдитель женщинъ, сердцеѣдъ Анджело Нукара, передъ которымъ всѣ преклоняются…

И вдругъ случилось нѣчто непонятное для него. Небрежно, почти съ презрѣніемъ Фія оттолкнула его отъ себя.

— Фу, что это за фокусы! — воскликнула она, вздернувъ головой.

Огорченное выраженіе на лицѣ итальянца не произвело на нее никакого впечатлѣнія. И онъ прошелъ опять всю свою программу: началъ съ оскорбленнаго мужского самолюбія и кончилъ безумной ревностью. Все то, что неизбѣжно производило впечатлѣніе на женщинъ его края, вызывало здѣсь только насмѣшку и отвращеніе. Тутъ только онъ понялъ, что эта женщина не походитъ на другихъ. Инстинктивно онъ догадывался, что ее можно покорить, только дѣйствуя на ея дремавшія еще пока материнскія чувства. Случай подарилъ ему ключъ къ этому молодому дѣвичьему сердцу, и онъ спѣшилъ воспользоваться этимъ. Съ его губъ снова сорвался тихій стонъ, и, какъ только Фія услыхала его, она тотчасъ же подошла къ итальянцу. Пока онъ напоминалъ ей маленькаго слабенькаго мальчика, онъ могъ ласкать ее, сколько ему было угодно. А потому онъ постарался прикинуться совсѣмъ слабымъ и жалкимъ, мечтая только о томъ, чтобы прижаться къ этой здоровой молодой дѣвушкѣ. И Фія снова позволила ему это.

— Ахъ ты, цыганенокъ маленькій, — заговорила она опять, слегка картавя и подражая говору маленькихъ дѣтей. — Одинъ ты одинёшенекъ, и всѣми ты покинутъ… А это не очень-то весело,

И она нѣжно гладила его по головкѣ и вообще вела себя съ нимъ такъ, какъ будто онъ былъ маленькимъ ребенкомъ.

Онъ позволилъ себя гладить и ласкать. Ему казалось, что онъ открылъ драгоцѣнную тайну, и онъ рѣшилъ остаться и воспользоваться этимъ.

Однако то, на что онъ надѣялся, не случилось. Поласкавъ его нѣкоторое время, слишкомъ короткое, какъ ему показалось, Фія вдругъ подняла его и отнесла въ уголъ, гдѣ онъ раньше сидѣлъ. Тамъ она опустила его на полъ. И онъ покорился, ея сила испугала его.

— А теперь я принесу шаль, — сказала Фія ласково и вышла изъ кухни. Возвратясь съ шалью, она тщательно укутала его и, въ послѣдній разъ похлопавъ его по головѣ, сказала: — Спи спокойно! — Въ то время, какъ она мыла посуду, она изрѣдка кивала ему головой и думала: «Богъ знаетъ, можетъ быть, ему и вправду будетъ удобнѣе спать въ хлѣвѣ. Въ сѣнѣ мягко и тепло». Прибравъ посуду, она взяла лампу и вышла, еще разъ сказавъ на прощанье: — Спокойной ночи!

— Buona sera! — отвѣтилъ итальянецъ тихимъ, сладкимъ голосомъ.

Разъ ему нельзя было больше ласкать ея тѣла, то оставалось только заснуть.

На слѣдующее утро на разсвѣтѣ Фія тихонько вошла въ кухню и разбудила итальянца. Ночью она обдумала слова матери и рѣшила, что лучше не искушать терпѣнія отца.

— Иди за мной! — шепнула она итальянцу таинственно.

Но онъ не понялъ ея спросонокъ, и тогда она старалась мимикой и жестами объяснить ему, чего она хочетъ.

Наконецъ, онъ пришелъ въ себя и, хотя онъ все. еще не понималъ ея, онъ все-таки рѣшилъ, что надо ея слушаться. Фія взяла его за руку, и онъ покорно послѣдовалъ за ней. Они быстро прошли въ сѣрыхъ сумеркахъ по двору, покрытому холодной росой, къ хлѣву, Фія отворила дверь и они вошли туда.

— Вотъ здѣсь ты можешь жить, сколько хочешь, — сказала

Фія, показывая на небольшое отгороженное мѣсто, наполненное соломой.

Итальянецъ кивнулъ головой. Онъ уже догадался, что все это означаетъ, и ничего не имѣлъ противъ маленькой перемѣны. Къ тому же на соломѣ лежать было гораздо мягче, чѣмъ на голомъ полу въ кухнѣ; тамъ онъ иногда и мерзъ, такъ какъ по полу ходилъ холодный сквознякъ. Онъ сдѣлалъ слабую попытку обнять Фію, но та не замѣтила этого даже и тотчасъ же вышла изъ хлѣва, показавъ ему его новое мѣсто. Онъ посмотрѣлъ ей вслѣдъ долгимъ взглядомъ изъ-подъ полуопущенныхъ вѣкъ и причмокнулъ влажными губами.

Что за женщина-ребенокъ! Вотъ ею онъ хотѣлъ бы обладать! По его тѣлу пробѣжала сладкая дрожь, и онъ заползъ въ солому, чтобы согрѣться. Лежа съ закрытыми глазами въ темномъ хлѣву, онъ сталъ предаваться мечтамъ по своему обыкновенію. Онъ представлялъ себѣ, что онъ — великій дирижеръ Анджело Нукара, великій маэстро, въ котораго влюблены всѣ женщины. Вотъ онъ стоитъ на эстрадѣ и размахиваетъ своей дирижерской палочкой, а первая пѣвица въ свѣтѣ стоитъ тутъ же и слушается малѣйшаго его знака. И она поетъ только для него, потому что она влюблена въ него… Всѣ женщины безъ исключенія влюблены въ него. На лицѣ итальянца появилась торжествующая улыбка. О, онъ докажетъ всему свѣту, что онъ достоинъ этого океана любви!…

Незадолго до полудня въ хлѣвъ пришла Фія. Она принесла шарманку и кое-чего поѣсть. Онъ поблагодарилъ ее и посмотрѣлъ на нея сіяющими глазами, а затѣмъ съ жадностью съѣлъ, что она принесла. Потомъ онъ поигралъ для нея на шарманкѣ. Когда ему показалось, что онъ поигралъ достаточно, онъ сталъ позировать. Съ полминуты онъ изображалъ собою великаго маэстро, передъ которымъ преклоняются всѣ женщины. А когда Фія съ презрѣніемъ повернулась къ нему спиной, онъ хитро улыбнулся. Онъ хотѣлъ только провѣрить, вѣрно ли онъ ее разгадалъ. Сейчасъ же вслѣдъ за этимъ онъ сталъ плакать и стонать. Въ слѣдующее же мгновеніе Фія повернулась и посмотрѣла на него съ участіемъ и даже чуть ли не съ любовью.

— Господи, Боже ты мой! Душенька моя, что случилось?

Онъ громко всхлипнулъ и приникъ къ ней, какъ бы ища защиты и утѣшенія.

— Ой, ой, ой! Бѣдненькій мой! Ножка такъ болитъ?

По тону Фіи итальянецъ понялъ, что недурно было бы постонать и поохать еще больше. Недолго думая, онъ взобрался къ ней на колѣни и прислонился головой къ ея груди. Она стала покачивать его, какъ ребенка, баюкая и тихо напѣвая колыбельную пѣсенку. Онъ закрылъ глаза, чтобы наслажденіе было полнѣе, кусалъ себѣ губы и раздумывалъ, какъ далеко онъ можетъ итти. Такъ какъ Фія и не думала его отталкивать, то онъ становился все смѣлѣе и смѣлѣе, его руки запутывались въ ея платьѣ, но она считала это, повидимому, шалостью разрѣзвившагося мальчика, а, кромѣ того, на этомъ уединенномъ островѣ люди привыкли къ шуткамъ грубаго свойства, къ шуткамъ, носившимъ самый опредѣленный характеръ. Итальянецъ становился все смѣлѣе и тихо, но настоятельно старался заставить ее лечь на полъ. И все время онъ смѣялся тихо и заискивающе, а иногда начиналъ хныкать, какъ ребенокъ, когда она сопротивлялась ему. Одной рукой Фія обнимала его, а другой вяло защищалась. Когда онъ становился слишкомъ дерзкимъ, она била его по пальцамъ, а когда онъ начиналъ хныкать, она старалась утѣшить его, уступая его настояніямъ, имѣвшимъ опредѣленную цѣль..

Глаза итальянца горѣли, словно раскаленные уголья, и онъ тяжело дышалъ. Минутами его удивляло неподвижное спокойствіе молодой дѣвушки въ этой опасной игрѣ. Но надъ этимъ ему некогда было задумываться. Она была женщина, а этого было достаточно для него. Наконецъ, онъ рѣшился ближе подойти къ цѣли и прижался своими губами къ ея губамъ.

Фія моментально выпрямилась и сѣла, словно ее подбросило на пружинахъ. И она съ раздраженіемъ оттолкнула его отъ себя.

— Фу, что за гадость! — сказала она рѣзко, вытирая рукой ротъ.

Ей казалось, что она очнулась отъ какого-то страннаго сна, во время котораго все ея тѣло было парализовано. Она съ удивленіемъ осматривалась по сторонамъ. Въ эту минуту по двору на нѣкоторомъ разстояніи отъ хлѣва прошли трое мужчинъ. Фія встала, поправила свое платье и вышла на дворъ, не посмотрѣвъ на итальянца.

Тотъ ничего не понималъ. Онъ усталъ и разгорячился отъ утомительной борьбы и теперь зѣвалъ съ равнодушнымъ видомъ. Онъ подумывалъ даже о томъ, не уйти ли ему? Но кровь вдругъ снова бросилась ему въ голову. Нѣтъ, сказалъ онъ самому себѣ, пусть она будетъ сильнѣе десяти Такихъ, какъ онъ, онъ все-таки останется, чтобы посмотрѣть, чѣмъ все это кончится! Именно потому, что она была такъ сильна и такъ невинна, онъ и рѣшилъ добиться своего, чего бы ему это ни стоило. Она была свѣчой, а онъ комаромъ. И если бы его даже ожидала участь комара, онъ все-таки остался бы. Сгорѣть и превратиться въ ничто въ объятіяхъ этого великана-ребенка, что могло быть прекраснѣе!

Когда Фія вошла въ кухню, отецъ и братья сидѣли уже за столомъ. Никто не двинулся и не посмотрѣлъ на нее. Только мать замѣтила рѣзко:

— Гдѣ ты пропадала такъ долго?

Фія бросила на мать умоляющій взоръ, и та, удивленная этимъ взглядомъ, отвернулась къ очагу и продолжала свое дѣло. Никто и теперь не обратилъ вниманія на Фію. Но когда кончили обѣдать и Хансъ Мортенсонъ облизалъ свою ложку, онъ сказалъ холодно:

— Завтра пусть тотъ… тамъ… уходитъ.

Фія старалась проглотить подступившія къ горлу слезы.

— А если онъ не въ силахъ будетъ уйти? — спросила она робко.

— Это ужъ его дѣло.

При этихъ словахъ Хансъ Мортенсонъ сжалъ кулаки.

Его рѣшительный тонъ не допускалъ никакихъ возраженій. Да въ Эстерхагенѣ и не привыкли возражать отцу. Разъ онъ выражалъ свою волю, то никто уже больше и не противорѣчилъ. Тѣмъ не менѣе Фія пробормотала вполголоса нѣсколько словъ, которыя отнюдь не выражали ни покорности, ни послушанія.

Лицо Ханса Мортенсона оставалось все такимъ же спокойнымъ и непроницаемымъ, и ничто не указывало на то, что онъ слышалъ бормотаніе Фіи. Оба его сына тоже сидѣли неподвижно, но они сжали кулаки, какъ и отецъ.

Ворчаніе Фіи сразу оборвалось. Она со страхомъ посмотрѣла исподтишка на троихъ мужчинъ, и ей стало ясно, что съ ними было бы безполезно бороться. Она невѣрными шагами подошла къ стулу, опустилась на него и тихо заплакала, закрывъ лицо передникомъ.

Хансъ Мортенсонъ всталъ и вышелъ. Сыновья послѣдовали за нимъ, не взглянувъ даже на сестру.

— Что съ тобой? — спросила Каринъ съ раздраженіемъ, какъ только затворилась дверь.

— Господи, мать! Вѣдь этотъ несчастный не можетъ даже ходить!

— Пустяки! Захочетъ, такъ пойдетъ.

— А если онъ не захочетъ?

— Ты слышала, что сказалъ отецъ?

— Смотри, чтобы Богъ не наказалъ васъ за такую жестокость!

И съ этими словами Фія быстро вышла изъ кухни.

Мать озабоченно покачала головой.

Итальянецъ спалъ, когда Фія вошла въ хлѣвъ. Ея шаги разбудили его, и онъ встрѣтилъ ее самой обворожительной улыбкой.

— Да поможетъ намъ Господь! — воскликнула Фія, опускаясь передъ нимъ на колѣни.

Итальянецъ сдѣлалъ свой выводъ при видѣ ея заплаканныхъ глазъ и ея волненія. Его желаніе подольше остаться въ этомъ мѣстѣ сразу прошло. Когда онъ представлялъ себѣ этихъ трехъ здоровыхъ крестьянъ съ ничего не выражающими глазами, плотно сжатыми губами и тяжелыми кулаками, его охватывалъ непреодолимый страхъ. Онъ хорошо зналъ, что на дѣвушку онъ можетъ положиться, но эти три медвѣдя… Онъ всталъ и попробовалъ приподнять шарманку. Это не стоило ему особаго напряженія силъ, да онъ и привыкъ къ этой ношѣ. Но, конечно, ему было бы очень пріятно отдохнуть еще денька два-три. Пока онъ стоялъ въ нерѣшительности, къ нему подошла Фія.

— Бѣдняжечка! Такой маленькій и больной, и слабенькій! — говорила она голосомъ, дрожавшимъ отъ состраданія. — И надо тебѣ было еще ушибить себѣ ногу!

Итальянецъ склонилъ голову набокъ и пытливо смотрѣлъ на нее. Ему очень хотѣлось понять, что она говоритъ. Однако, ея;.въ и слезы на ея глазахъ говорили достаточно краснорѣчиво ея чувствахъ. Она была огорчена, эта большая, сильная женщина, и онъ, какъ кавалеръ, долженъ былъ утѣшить ее, это было его долгомъ. Онъ началъ ходить взадъ и впередъ по неровному полу хлѣва и сладкимъ голосомъ говорилъ нѣчто такое, что служило иллюстраціей къ его величественнымъ жестамъ и краснорѣчивымъ взглядамъ.

— Фу! — поморщилась Фія, и она отвернулась отъ него. — Вотъ ужъ это тебѣ совсѣмъ не пристало! Вѣдь ты ни дать, ни взять — маленькій мальчишка. Нѣтъ, такъ не надо дѣлать!

Итальянецъ остановился посреди слова. Вотъ онъ опять натолкнулся на нѣчто непонятное. И это раздражало и волновало его. Однако, онъ ничѣмъ не проявилъ этого и снова поспѣшилъ превратиться въ несчастнаго больного, всѣми обиженнаго.

Фія тотчасъ же очутилась возлѣ него. Она не оттолкнула его, когда онъ прильнулъ къ ней, и онъ не замедлилъ усѣсться у нея на колѣняхъ.

— Совсѣмъ, какъ маленькій мальчикъ, — сказала она мечтательно.

Полузакрывъ глаза, онъ положилъ свою голову къ ней на грудь. Если ему и не разрѣшали вести себя, какъ это подобаетъ мужчинѣ, то никто не могъ помѣшать ему предаваться мечтамъ. И онъ снова превращался въ сердцеѣда, въ побѣдителя, неотразимаго красавца. Мечтать было такъ сладко, и время летѣло незамѣтно.

Фія сидѣла неподвижно. Она задумалась надъ тѣмъ, что никогда во всю свою жизнь не играла, какъ другія дѣти, и спрашивала себя, весело ли играть. Она никогда даже не шалила, пока ходила въ школу. Не помнила она также, чтобы ея братья когда-нибудь веселились. А она, младшая въ семьѣ, въ которой всѣ родились старыми, серьезными и молчаливыми, никогда даже не смѣялась въ голосъ. Временами у нея являлось желаніе заговорить объ этомъ съ родителями и спросить ихъ, почему это такъ. Но она заранѣе знала, каковъ будетъ отвѣтъ. «Надо работать и стараться изо всѣхъ силъ, вотъ и все!», отвѣтилъ бы отецъ. А всѣ остальные согласились бы съ нимъ. О, эти рослые, сильные мужчины, не произносившіе иногда ни одного слова за цѣлыя сутки! О… Фія разсѣянно отвела прядь волосъ, свѣсившуюся ей на лицо. Да, такъ это и есть, она никогда, никогда не играла, рѣдко встрѣчалась съ посторонними людьми и едва ли обмѣнялась десятью словами съ другими молодыми людьми, кромѣ братьевъ. И вотъ теперь въ ея жизнь ворвалось нѣчто новое и неожиданное. Она узнала сказку и пѣснь, но лишь на короткій срокъ. Потомъ все будетъ такъ, какъ было прежде.

Всѣ эти мысли она не сумѣла бы вылить въ слова. Впрочемъ, это и не были мысли, это былъ хаосъ чувствъ, желаній, ощущеній, а пробудившаяся въ ней внезапно тоска по чему-то невѣдомому придавала всему этому расплывчатыя, неопредѣленныя формы.

— Господи! — воскликнула вдругъ Фія и съ изумленіемъ стала озираться по сторонамъ.

Въ хлѣвѣ было совсѣмъ темно, и среди этого мрака раздалось протяжное мычаніе коровы. Фія сразу очнулась и вернулась къ дѣйствительности. Она забыла подоить коровъ, а отецъ и братья, навѣрное, уже возвратились домой. Не сказавъ ни одного слова въ объясненіе, она отстранила отъ себя итальянца и встала. Онъ пробормоталъ что-то ноющимъ голосомъ, но она только пожала плечами и вышла изъ хлѣва.

Хансъ Мортенсонъ и оба его сына сидѣли и ѣли кашу, когда въ кухню вошла Фія. Она сейчасъ же увидала, что на столѣ нѣтъ молока. Однако, никто не сдѣлалъ ей замѣчанія. Сперва она обрадовалась, что къ ней отнеслись такъ снисходительно, но потомъ ей стало ясно, что въ этомъ молчаніи скрывалась гораздо болѣе тяжелая укоризна, чѣмъ какіе бы то ни было замѣчанія или вопросы. Она растерянно перебирала край передника и украдкой посмотрѣла на отца.

— Да, хороша, нечего сказать! — проговорила мать, замѣтившая это.

— Господи! — воскликнула Фія и тяжело опустилась на стулъ.

Словно ничего не видя и не слыша, Хансъ Мортенсонъ наложилъ себѣ на тарелку новую порцію каши изъ чашки, стоявшей посреди стола. Сыновья послѣдовали его примѣру, не глядя на сестру. А Каринъ тоже молчала, точно заразившись отъ нихъ этой способностью молчать.

Въ груди Фіи вспыхнула вдругъ глухая злоба. Вѣчно это леденящее молчаніе! Никогда ни одного слова, ни объясненія! Такъ это было изъ года въ годъ, и такъ это будетъ всегда.

— Тотъ… тамъ въ хлѣвѣ… долженъ завтра уйти? — спросила Фія рѣзко.

Каринъ быстро обернулась и бросила на дочь взглядъ, какъ бы желая предостеречь ее. Однако, Хансъ Мортенсонъ и не пошевелился даже. Кончивъ ѣсть, онъ всталъ и направился къ двери. Въ дверяхъ онъ остановился на мгновеніе и произнесъ спокойно:

— Я уже сказалъ это разъ.

Эрикъ и Мортенъ тоже встали изъ-за стола и, стуча тяжелыми сапогами, вышли вслѣдъ за отцомъ.

— Дай Богъ, чтобы вамъ никогда не пришлось раскаяться въ этомъ! — воскликнула Фія горячо.

— Ужъ не сошла ли ты съ ума? — спросила мать сердито.

Фія встрѣтила ея глаза задорнымъ взглядомъ и отвѣтила:

— Я настолько же сумасшедшая, насколько всѣ вы добрые!

— Тебя не поймешь, — пробормотала Каринъ, возясь у очага.

Она разложила головни подальше другъ отъ друга, чтобы онѣ поскорѣе погасли, прибрала посуду и, противъ обыкновенія, собралась запереть шкафъ, въ которомъ хранились остатки ѣды.

— А я? — спросила Фія, увидя это.

— Мы поѣли уже, — отвѣтила Каринъ коротко.

— Да, но ему, тамъ, въ хлѣвѣ… надо дать чего-нибудь поѣсть.

— Нѣтъ, этому не бывать, пока я въ силахъ двинуть хоть пальцемъ.

— Господи Іисусе, мать…

— Довольно онъ у насъ погостилъ, — замѣтила мать. А когда она увидѣла, что Фія собирается возразить ей, она прибавила тѣмъ же тономъ, какъ и раньше въ этотъ день: — Не понимаю я тебя, дѣвушка.

Съ этими словами она ушла въ комнату къ мужу.

Съ минуту Фія смотрѣла на дверь, которая съ шумомъ захлопнулась за матерью. Потомъ она какъ бы пришла въ себя и начала заниматься обычными вечерними дѣлами, входившими въ ея обязанности уже въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ.

Она все дѣлала машинально и съ большими промежутками. Время отъ времени она погружалась въ думы. Свѣсивъ голову на грудь и глядя передъ собой недоумѣвающимъ взоромъ, она искала отвѣта на вопросъ, на который надо было отвѣтить безотлагательно. Но она такъ и не нашла отвѣта. Недоумѣвающе и нѣсколько нетерпѣливо пожавъ плечами, она встала и въ свою очередь вышла изъ кухни и пошла въ свою каморку.

Минуты черезъ двѣ она возвратилась въ кухню. Она прокрадывалась тихонько на цыпочкахъ, стараясь не производить ни малѣйшаго шума. Нѣкоторое время она прислушивалась, затаивъ дыханіе, у дверей комнаты родителей. Все было тихо, никто не слышалъ ея и не думалъ о ней. Тогда Фія выпрямилась и рѣшительно вышла изъ кухни на темный дворъ.

Итальянецъ, догадывавшійся о томъ, что въ домѣ этихъ косолапыхъ и молчаливыхъ людей происходитъ что-то недоброе, былъ очень встревоженъ. Теперь онъ раскаивался въ томъ, что остался. Съ темнотой на него напалъ страхъ. Онъ подумывалъ даже, не уйти ли ему ночью. Но въ лѣсу царилъ непроглядный мракъ, и онъ вспомнилъ, какъ зловѣще шумѣли деревья, и не рѣшился выходить до разсвѣта. Къ тому же его мучилъ голодъ. Онъ не зналъ, что ему дѣлать. Если бы онъ могъ быть увѣренъ въ томъ, что его не поймаютъ, онъ поджегъ бы хлѣвъ этихъ проклятыхъ людей и убѣжалъ бы. Но его, конечно, поймали бы въ тотъ же день… Нѣтъ, нѣтъ! И онъ презрительно засмѣялся надъ своимъ безсиліемъ. Неужели же нельзя сыграть какую-нибудь злую шутку этимъ телепнямъ? Наконецъ, его стало клонить ко сну, и онъ заползъ подъ солому. А дѣвушка, великолѣпное тѣло которой онъ каждое мгновеніе видѣлъ передъ собой, тоже покинула его. Онъ пробормоталъ проклятіе. А что, если онъ изо всѣхъ силъ будетъ желать, чтобы она пришла, неужели это не подѣйствуетъ на нее? Вѣдь колдуютъ же люди, да и святые могутъ помочь ему, если онъ помолится имъ.

И онъ, дѣйствительно, сталъ молиться, однако, молитва его долго не фыла услышана. А желаніе его все разгоралось. Кожу его жгло и кололо, и онъ переворачивался съ одной стороны на другую. Какъ въ галлюцинаціи, онъ чувствовалъ, что къ нему прижимается сильное, молодое тѣло и уступаетъ его ласкамъ…

Дверь скрипнула на заржавленныхъ петляхъ. Итальянецъ испугался, но онъ тотчасъ же узналъ шаги дѣвушки. А, можетъ быть, онъ предчувствовалъ, что его страстное желаніе будетъ исполнено и молитвы его услышаны.

Въ слѣдующее мгновеніе Фія легла возлѣ него и обняла его за шею.

— Бѣдняжка, — прошептала она, — я обѣщала тебѣ, что ты останешься здѣсь, сколько хочешь, а они выгоняютъ тебя. Мнѣ хотѣлось дать тебѣ поѣсть, а у меня нѣтъ ничего.

Онъ отвѣтилъ ей поцѣлуемъ, походившимъ скорѣе на укусъ голоднаго хищнаго звѣря.

Фія разсѣянно потерла рукой то мѣсто на шеѣ, къ которому прикоснулись его губы, и продолжала:

— Ты такой слабенькій… совсѣмъ, какъ маленькій мальчикъ… и такой худой! Кости да кожа! — И она взяла его маленькую руку и приложила ее къ своему лицу. — И что за ручонка! Навѣрное, у братьевъ кулаки были побольше, когда они родились… Послушай, какъ тебя зовутъ?

Этотъ вопросъ онъ понялъ, потому что ему часто приходилось слышать его. Онъ уже открылъ ротъ, чтобы произнести свое имя, но остановился. Въ его головѣ вдругъ пронеслась одна мысль.

— Какъ тебя зовутъ? — повторила Фія свой вопросъ съ оттѣнкомъ нетерпѣнія въ голосѣ.

Въ глазахъ итальянца мелькнулъ злой огонекъ, но тотчасъ же погасъ.

— Амедео дель-Монте, — прошепталъ онъ нѣжно.

Фія повторила раза два.

— Амедео… У васъ тамъ красивѣе имена, чѣмъ у насъ.

Онъ засмѣялся нѣжно и вкрадчиво и вмѣстѣ съ тѣмъ торжествующе..

На слѣдующее утро въ шесть часовъ Эрикъ распахнулъ дверь хлѣва.

— Эй, — крикнулъ онъ, не заглядывая въ хлѣвъ, — проваливай-ка отсюда, а не то я дамъ тебѣ ходу!

Итальянецъ вскочилъ, смахнулъ съ волосъ нѣсколько соломинокъ и стоялъ, наклонясь впередъ и не зная, бѣжать ему или нѣтъ.

— Ну, ну, пошевеливайся! — крикнулъ Эрикъ нетерпѣливо.

Шарманщикъ вопросительно посмотрѣлъ на Фію. Она закрыла лицо руками и какъ будто плакала. Итальянецъ понялъ все. Онъ надѣлъ свою шляпу, взвалилъ на плечи шарманку и, прихрамывая, вышелъ изъ хлѣва.

— Addio! — прошепталъ онъ, но голосъ его уже не былъ такъ нѣженъ, какъ раньше.

Онъ боязливо покосился на неподвижную фигуру Эрика и слегка обошелъ его. Вѣрнѣе было держаться на нѣкоторомъ разстояніи отъ этого неотесаннаго юноши, который, казалось, никогда во всю свою жизнь не улыбнулся. На дворѣ итальянецъ быстрымъ взглядомъ окинулъ мѣстность, стараясь нѣсколько оріентироваться, и, бросивъ еще одинъ вопросительный взглядъ на хлѣвъ, онъ пустился въ путь.

Въ эту минуту Мортенъ вышелъ изъ дому, неся въ рукахъ чашку кофе и кусокъ хлѣба.

— Эй, ты! — окликнулъ онъ итальянца. — Тебѣ не зачѣмъ уходить отъ насъ на голодный желудокъ. Только пошевеливайся!

Итальянецъ взялъ чашку и хлѣбъ и сталъ пить горячій кофе стоя. Онъ такъ торопился, что обжегся, но горячій напитокъ освѣжилъ его.

— Grazie tante! — проговорилъ онъ съ улыбкой.

Мортенъ сумрачно кивнулъ головой.

Итальянецъ поставилъ чашку на землю, такъ какъ Мортенъ не принялъ ея у него изъ рукъ. Послѣ этого онъ пошелъ на дорогу. На ходу онъ ежеминутно оглядывался украдкой. Хозяина и хозяйки нигдѣ не было видно, да и дѣвушка также не появлялась. Онъ не зналъ, что ему и думать.

Пройдя шаговъ сто, онъ остановился и обернулся. Красная изба на пригоркѣ казалась маленькой и невзрачной, и вся усадьба производила такое жалкое и убогое впечатлѣніе въ это дождливое, сѣрое утро. Вдругъ итальянецъ замѣтилъ невдалекѣ отъ себя обоихъ братьевъ. Они слѣдовали за нимъ на разстояніи десяти шаговъ. Онъ тотчасъ же понялъ, что братья хотѣли убѣдиться въ томъ, что онъ, дѣйствительно, ушелъ. Итальянецъ поправилъ на спинѣ шарманку и зашагалъ дальше. Вначалѣ онъ шелъ быстро, но потомъ замедлилъ шаги. Наконецъ, онъ снова остановился и осторожно покосился назадъ.

Братья стояли на послѣднемъ поворотѣ и смотрѣли ему вслѣдъ. Ихъ молчаливое, упорное преслѣдованіе начало его пугать. Навѣрное, они собирались напасть на него тамъ, гдѣ лѣсъ становится гуще, гдѣ темнѣе. Итальянецъ задумался. Ужъ не повернуть ли ему?… Нѣтъ, если бы даже дѣвушка и хотѣла помочь ему, она все равно ничего не могла бы сдѣлать. Лучше итти впередъ. И онъ зашагалъ такъ быстро, какъ только ему позволяла его больная нога. Но шарманка на спинѣ мѣшала итти, и онъ тяжело дышалъ отъ напряженія. Но вотъ онъ увидѣлъ невдалекѣ тотъ заброшенный домъ, который такъ напугалъ его ночью. И вдругъ онъ понялъ все: здѣсь, у этого покинутаго мѣста, его хотятъ убить. Трудно было бы найти болѣе подходящее мѣсто для убійства. Въ одну секунду онъ освободилъ руки отъ ременныхъ помочей и опустилъ шарманку на краю дороги; пустую клѣтку онъ бросилъ въ канаву. Избавившись отъ ноши, онъ все-таки могъ надѣяться убѣжать отъ преслѣдователей.

И онъ пустился бѣжать и бѣжалъ, какъ обезумѣвшій. Услыша позади равномѣрный, тяжелый топотъ, онъ совсѣмъ потерялъ голову отъ страха. Немного спустя на его плечо опустился тяжелый кулакъ и остановилъ его безумный бѣгъ. Онъ закрылъ глаза, ожидая смертельнаго удара.

Это Мортенъ, бѣгавшій быстрѣе брата, нагналъ и остановилъ итальянца.

— Съ ума ты сошелъ, что ли? — спросилъ онъ съ удивленіемъ. — Нелегкая тебя, что ли, понесла по дорогѣ?

Итальянецъ все еще ждалъ смертельнаго удара. Онъ весь съежился и зажмурилъ глаза, и если бы Мортенъ не держалъ его за шиворотъ, онъ свалился бы на землю. Но такъ какъ ничего особеннаго пока не случилось, то онъ захныкалъ, чтобы внушить состраданіе.

Мортенъ обращался съ нимъ приблизительно, какъ большой песъ съ маленькимъ скулящимъ щенкомъ. Онъ держалъ итальянца на разстояніи своей вытянутой руки, точно боясь соприкасаться съ нимъ.

— Да стой ты, не вались! — крикнулъ онъ добродушно, но вмѣстѣ съ тѣмъ презрительно.

Итальянецъ рѣшился, наконецъ, открыть глаза и со страхомъ посмотрѣлъ на Мортена. Въ выраженіи его лица не было ничего враждебнаго, и успокоенный шарманщикъпересталъ ныть.

— Поторапливайся, Эрикъ! — крикнулъ Мортенъ отставшему брату.

— Поспѣется, — отвѣтилъ Эрикъ, подходя къ нимъ. — Онъ принесъ шарманку и клѣтку. — Бери свои пожитки и тащи ихъ самъ! — сказалъ онъ, обращаясь къ итальянцу. — Вотъ такъ!

Шарманка снова очутилась на спинѣ у итальянца, ручка клѣтки также была вложена ему въ руку.

— А теперь пошевеливайся, братецъ! — скомандовалъ Эрикъ.

Мортенъ засмѣялся. Какъ бы гонимый этимъ добродушнымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ презрительнымъ смѣхомъ, итальянецъ пустился въ путь. Онъ ничего не понималъ, но онъ былъ благодаренъ за то, что ему не причинили никакого зла. Онъ шелъ такъ быстро, что въ колѣняхъ у него похрустывало, счастливый, что остался живъ.

На перекресткѣ онъ рѣшился, наконецъ, оглянуться. Братья продолжали слѣдовать за нимъ на разстояніи десяти шаговъ. Увидя это, итальянецъ снова прибавилъ шагу. Немного спустя онъ опять покосился назадъ. Братья остановились на перекресткѣ по краямъ дороги, словно почетная стража. Теперь разстояніе между нимъ и ими увеличилось до ста метровъ приблизительно, и итальянецъ почувствовалъ себя, наконецъ, въ безопасности. Онъ вынулъ изъ кармана грязный носовой платокъ и вытеръ со лба холодный потъ. Но когда онъ остановился, чтобы передохнуть немного, одинъ изъ братьевъ крикнулъ ему что-то и потрясъ въ воздухѣ кулакомъ. Другой братъ только расхохотался, но этотъ хохотъ былъ для итальянца гораздо непріятнѣе грознаго окрика. Онъ пошелъ быстрѣе, вѣдь эти олухи могли раскаяться въ томъ, что отпустили его, и броситься за нимъ въ догонку.

Дорога дѣлала крутой поворотъ. По лицу итальянца промелькнула блѣдная улыбка — еще какихъ-нибудь десять шаговъ, и онъ не будетъ больше видѣть своихъ мучителей.

Когда онъ, наконецъ, свернулъ и скрылся за деревьями, онъ опустилъ шарманку на землю и, тяжело дыша, сѣлъ рядомъ. Онъ былъ въ безопасности и онъ плюнулъ въ ту сторону, откуда пришелъ.

— Porchi! — крикнулъ онъ въ ярости; однако, несмотря на все свое озлобленіе, крикнулъ не во весь голосъ. И вдругъ онъ расхохотался, тихо, зло и торжествующе. — ImbeciJli… ннѣесни! — повторилъ онъ нѣсколько разъ. Онъ ударялъ себя по колѣнямъ и хихикалъ отъ радости. Потомъ онъ всталъ и пошелъ дальше. Его хихиканье напоминало сиплое щебетанье птицы. Онъ гордился самимъ собой, онъ одобрительно смѣялся надъ своей хитростью и надъ тѣмъ, что догадался скрыть свое настоящее имя этотъ единственный разъ, когда поинтересовались его именемъ.

Немного спустя онъ дошелъ до того мѣста, гдѣ дорога раздваивалась и гдѣ его заставили обманомъ итти по невѣрной дорогѣ. Ну, что же, онъ все-таки отомстилъ тѣмъ, что обезчестилъ одну изъ глупыхъ дѣвушекъ этого варварскаго народа. Съ коварной усмѣшкой на лицѣ и бодро посвистывая, мечтатель и сердцеѣдъ Анджело Нукара направился въ деревню. Но предварительно онъ доставилъ себѣ удовольствіе еще тѣмъ, что потрясъ сжатымъ кулакомъ въ томъ направленіи, гдѣ находился Дьюпиэсъ…

За ужиномъ въ Эстерхагенѣ все было по-старому. Пятеро человѣкъ, тѣснившихся въ этомъ небольшомъ жилищѣ и ежедневно встрѣчавшихся другъ съ другомъ, сидѣли вокругъ стола, какъ всегда, молчаливые и серьезные. Фія сидѣла на своемъ обычномъ мѣстѣ между матерью и Мортеномъ, и ей казалось, что того, что произошло за послѣдніе дни, вовсе не было. Это было нѣчто недѣйствительное, нѣчто вродѣ смутнаго воспоминанія о снѣ, который вотъ-вотъ совершенно ускользнетъ изъ памяти. Съ тѣхъ поръ какъ она себя помнила, она всегда сидѣла на этомъ мѣстѣ, за этимъ столомъ, и она знала, что и впредь всегда такъ будетъ.

Когда Хансъ Мортенсонъ кончилъ ѣсть, онъ посмотрѣлъ на дочь и кивнулъ ей черезъ столъ, Фія не повѣрила своимъ глазамъ и спрашивала себя, ей ли дѣйствительно отецъ кивнулъ головой? Нѣтъ, нѣтъ, она не ошиблась, потому что онъ кивнулъ ей еще разъ.

Тогда она улыбнулась ему въ отвѣтъ. Улыбка ея ничего не говорила, но она была привѣтливая и милая, потому что въ этомъ домѣ люди не были избалованы лаской.

Повидимому, Хансъ Мортенсонъ былъ самъ немного удивленъ своими чувствами. Какъ бы въ поясненіе онъ сказалъ:

— Вотъ видишь ли, у меня была сестра… — и онъ задумался, стараясь найти подходящія слова. — Съ ней случилась бѣда… Богъ знаетъ, изъ какого тѣста созданы нѣкоторыя женщины. — Онъ всталъ и, опираясь своимъ здоровымъ кулакомъ о столъ, добавилъ: — Я вспомнилъ ее. — Съ этими словами онъ вышелъ изъ кухни, а сыновья тотчасъ же послѣдовали за нимъ.

Фія поблѣднѣла. Ее поразило, что отецъ, обыкновенно такой скупой на слова, говорилъ такъ долго. Это заставило ее глубоко задуматься. Она сдвинула брови и мрачно смотрѣла передъ собой.

— Господи помилуй, дитя мое, что случилось? — воскликнула мать, пораженная выраженіемъ ея лица.

— Ничего не случилось, — отвѣтила Фія, спокойно встрѣчая ея взглядъ.

— Слава тебѣ, Господи! А то я испугалась.

— И пугаться было нечего, — замѣтила Фія.

Вотъ всѣ слова, которыя были сказаны въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ въ Эстерхагенѣ. Тамъ молчать умѣли.

То, что должно было случиться, въ концѣ-концовъ все-таки случилось. Больше всѣхъ была удивлена Фія. По мѣрѣ того какъ тѣло ея измѣнялось и полнѣло, глаза ея все больше расширялись и въ нихъ все ярче отражалось величайшее недоумѣніе. Случилось нѣчто необъяснимое, непостижимое, и она переводила свой вопрошающій взглядъ съ одного на другого. Но вокругъ нея непроницаемой стѣной стояло молчаніе. Въ теченіе двухъ мѣсяцевъ Хансъ Мортенсонъ не произнесъ при ней ни одного слова. Ея братья, точная копія ея отца, старались во всемъ подражать старику. Казалось, будто эти трое человѣкъ съ упорствомъ вола старались во что бы то ни стало внушить себѣ, что ихъ собственные глаза обманываютъ ихъ. Они не хотѣли видѣть и не видѣли.

Каринъ тоже молчала, но ея молчаніе было оскорбительно и въ немъ таилось озлобленіе, и оно дѣйствовало хуже самыхъ обидныхъ словъ. Каждое ея движеніе было тяжкимъ обвиненіемъ и било, словно ударъ.

Фія принимала это молчаливое недоброжелательство безропотно, но въ ея испуганныхъ глазахъ была написана мольба о прощеніи или хотя бы о помощи и объясненіи.

Молчаніе въ Эстерхагенѣ становилось чѣмъ-то непостижимымъ. Ненарушимая тишина пустыни казалась кроткой и ласкающей въ сравненіи съ тѣмъ леденящимъ холодомъ, который распространяли вокругъ себя всѣ эти молчащіе люди.

Незадолго до Иванова дня у Фіи родился ребенокъ. Каринъ одна принимала у дочери. Незадолго до родовъ она спросила мужа, не надо ли послать за повивальной бабкой, но онъ вмѣсто отвѣта только потрясъ передъ ней кулакомъ.

Мужчины цѣлую недѣлю не показывались дома. Они жили въ шалашѣ изъ вѣтвей на опушкѣ лѣса, и Мортенъ приходилъ за ѣдой и относилъ ее туда. Они не хотѣли ничего видѣть или слышать, и даже живая и самая несомнѣнная дѣйствительность не могла заставить ихъ повѣрить тому, чему они не хотѣли вѣрить.

Родилась дѣвочка.

— У нея уже волосики, — сказала Каринъ, вымывъ ребенка.

Фія тихо улыбнулась, и больше ничего не было произнесено. Но отъ Фіи не ускользнули новыя, мягкія нотки въ голосѣ матери, и она поняла, что мать смягчилась и никогда уже больше не будетъ жестока къ ней.

Уже на другой день Фія встала и снова принялась за свои обычныя работы.

Немного спустя возвратились домой мужчины. Какъ и всегда, когда они возвращались съ работы, они шли гуськомъ, впереди Хансъ Мортенсонъ. Онъ направлялся прямо къ крыльцу, гдѣ Фія на минуту оставила ребенка. Казалось, онъ не видѣлъ его, онъ не хотѣлъ видѣть его, и Фія едва успѣла схватить ребенка на руки, иначе онъ былъ бы раздавленъ, такъ какъ тяжелые сапоги Ханса Мортенсона ступили какъ разъ на то мѣсто, гдѣ лежалъ ребенокъ. Не глядя ни вправо, ни влѣво, онъ прошелъ въ кухню и усѣлся за столъ.

Фія осталась на дворѣ съ ребенкомъ на рукахъ. Мимо нея прошли братья, упорно глядя прямо передъ собой. Тогда Фія плотно сжала губы и пошла вслѣдъ за ними. Войдя въ кухню, она положила маленькій свертокъ на столъ рядомъ съ блюдомъ картофеля.

Хансъ Мортенсонъ зажмурилъ глаза и спросилъ:

— Это еще что?

— Мой ребенокъ, — отвѣтила Фія рѣзко.

— А гдѣ же мой зять? — спросилъ Хансъ Мортенсонъ холодно.

Тогда Фія молча взяла ребенка и отнесла его къ Каринъ. Бабушка мягкимъ движеніемъ приняла дѣвочку и положила ее къ себѣ на колѣни.

Хансъ Мортенсонъ кончилъ обѣдать, ничѣмъ не проявивъ своихъ чувствъ. Потомъ онъ всталъ и вышелъ. Сыновья послѣдовали за нимъ, словно они ничего не слыхали и ничего не поняли.

— Къ нему не такъ-то легко подойти, разъ онъ забьетъ себѣ что-нибудь въ голову, — сказала Каринъ, когда тяжелые шаги мужчинъ затихли на крыльцѣ.

Фія спокойно посмотрѣла на мать.

— Мы съ нимъ изъ одного тѣста, — проговорила она тихо.

Каринъ кивнула головой, какъ бы желая ободрить ее.

— Да, да… ты еще молодая, — пробормотала она.

И снова потекли дни однообразной чередой. Одинъ прибавлялся къ другому неразрывной цѣпью и превращались въ нѣчто такое, что наводило на Фію недоумѣніе и страхъ. Когда она оглядывалась на минувшее, она не видѣла ни одной точки, на которой могла бы мысленно отдохнуть. Человѣкъ, заброшенный случайно въ ихъ домъ, совершенно исчезъ изъ ея памяти. Если же и осталось что-нибудь, то не болѣе, какъ безотчетное удивленіе передъ чѣмъ-то непостижимымъ, вызваннымъ ея состраданіемъ къ несчастному и всѣми презираемому существу. Но ей не удавалось даже вызвать въ своей памяти его чертъ, ей представлялась только слабая, дѣтская ручка, искавшая въ своей безпомощности поддержки.

Иногда, когда мысли слишкомъ одолѣвали Фію, она качала головой, какъ бы стараясь стряхнуть ихъ. Ей хотѣлось бы совсѣмъ отогнать ихъ, но трудно было держать на разстояніи этихъ непрошенныхъ гостей. Ребенокъ былъ всегда тутъ, и его кротечныя ручки были живымъ напоминаніемъ о чужестранцѣ, который пришелъ и ушелъ. Однако по мѣрѣ того, какъ время шло, блѣднѣли и эти послѣднія смутныя воспоминанія, и, наконецъ, Фія забыла о томъ, что когда-нибудь существовалъ этотъ человѣкъ. На работу въ домѣ и на уходъ за ребенкомъ тратила она все свое время, и непріятныя, досаждающія мысли перестали тревожить ее. Всѣ въ семьѣ Мортенсона по работоспособности и выносливости были ломовыми лошадьми, которыя медленно, но твердо и неукоснительно тащатъ возъ по знакомой дорогѣ. Во внутреннемъ мірѣ Фіи безъ особой борьбы снова возстановилось былое равновѣсіе.

Отецъ оставался неизмѣнно все тѣмъ же. Слѣпой и глухой ко всему тому, что происходило вокругъ него, приходилъ онъ домой и уходилъ на работу. Сыновья слѣдовали за нимъ, не озираясь по сторонамъ.

Иногда Фія съ ненавистью смотрѣла имъ вслѣдъ и даже сжимала кулаки. Но вскорѣ она убѣдилась въ томъ, что ея гнѣвъ безсиленъ. Ей приходилось какъ-нибудь иначе побѣдить ихъ упорное сопротивленіе. Она молчала и несла свой крестъ, это былъ ея долгъ. Она это знала, какъ хорошо сознавала и то, что и ея отцу приходится не сладко.

Однажды, когда Хансъ Мортенсонъ зашелъ въ деревнѣ въ лавку за покупками, лавочникъ Боленъ сказалъ, какъ бы шутя:

— А у васъ тамъ прибавилось народу, говорятъ люди?

Кулакъ Ханса Мортенсона быстро исчезъ въ карманѣ, какъ бы ища ножъ, и Боленъ моментально шмыгнулъ подальше въ уголъ.

— Ну, чего ты, вѣдь я только пошутилъ, — поспѣшилъ онъ успокоить Мортенсона.

— То-то, — проговорилъ Хансъ Мортенсонъ. Онъ взялъ свои покупки и ушелъ. Но послѣ этого въ лавку за покупками всегда ходила Каринъ.

— Съ Мортенсонами не стоитъ и начинать какого-нибудь разговора, — говорилъ потомъ Боленъ, — они, все равно, не отвѣчаютъ.

Впрочемъ, всѣ на островѣ знали это, знали, что Хансъ Мортенсонъ хочетъ быть одинокимъ. И вотъ, какъ случалось это и раньше, вокругъ Эстерхагена образовалась невидимая граница, граница, которую никто не переступалъ безъ особой надобности. Люди тамъ предпочитали жить въ полномъ одиночествѣ. И ихъ желаніе исполнилось: съ того самаго лѣта, когда Фія стала матерью, они жили одни.

И въ этомъ-то молчаніи и этой тишинѣ обитатели Эстерхагена и нашли снова самихъ себя. Но пока они дожили до этого, Фіи пришлось много перестрадать.

Однажды позднимъ вечеромъ она стояла на берегу небольшого лѣсного озерка. Ребенокъ спалъ у нея на рукахъ. Усталая и печальная, смотрѣла она на темную воду и спрашивала себя: что ей дѣлать. Холодная вода пугала ее, но молчаніе и одиночество наводили на нее не меньшій страхъ. Въ эту минуту ребенокъ пошевелился во снѣ.

— Тебѣ холодно, моя крошка? — прошептала Фія нѣжно. И она плотнѣе укутала маленькое тѣльце въ шаль и затѣмъ тихой, усталой походкой побрела домой.

Въ домѣ было темно и тихо, какъ и всегда. Фія неслышно вошла въ дверь, которую мать оставила незапертой.

Сердце Фіи было полно горечи и отвращенія къ жизни, и это придало ей мужества. Она отворила дверь въ комнату родителей и. крикнула:

— Отецъ… отецъ!

— Тс! — предостерегла ее мать.

Кровать въ углу заскрипѣла, и Хансъ Мортенсонъ приподнялся на локтѣ.

— Я уйду, если вы не станете другими! — сказала Фія.

— Ты останешься! — послышался изъ темноты отвѣтъ, спокойный и рѣзкій.

Кровать снова заскрипѣла, и Фія ушла. Она не чувствовала ни горя, ни злобы. Въ сердцѣ у нея было такъ мертво, такъ холодно. Пожалуй, молчанье, дѣйствительно, было лучше всего.

И опять поползли дни одинъ за другимъ. Однообразіе повседневныхъ заботъ душило всѣ волнующія чувства и попытки къ возмущенію. Мало-по-малу Фія погрузилась въ состояніе апатіи, которое такъ подходило къ окружающей ее обстановкѣ. Она всегда всѣмъ уступала дорогу, сдѣлалась еще молчаливѣе и угрюмѣе отца и братьевъ и старалась всѣхъ избѣгать. Чувство одиночества, которое иногда порождаетъ странныя мысли и побуждаетъ людей къ страннымъ и непонятнымъ поступкамъ, овладѣло ею всецѣло и не выпускало ея больше изъ своихъ когтей. И она примирилась съ этимъ, порою это доставляло ей какое-то холодное наслажденіе и она забывала, что она человѣкъ, а не скотина въ хлѣвѣ.

Между тѣмъ ребенокъ росъ, здоровый и сильный. У него было крупное тѣло вьючнаго животнаго, какъ и у матери, и такіе же крѣпкіе нервы, какъ у нея. Если эта дѣвочка отчасти и принадлежала другой расѣ, съ иной кровью въ жилахъ, то корни ея питались во всякомъ случаѣ соками этого закаленнаго рода, выносливаго и способнаго нести тяжелое бремя.

Но вотъ время испытанія окончилось и пришло избавленіе.

Эрикъ былъ призванъ отбывать воинскую повинность. Тихо и степенно, какъ все, что дѣлалось въ этомъ домѣ, вышелъ онъ однажды утромъ изъ родного дома. Отецъ пошелъ проводить его по дорогѣ, но онъ дошелъ только до того мѣста, откуда уже видны были жилища другихъ людей. Дальше онъ не пошелъ. Онъ избралъ одиночество и лелѣялъ его, какъ самую драгоцѣнную свою собственность. Молча кивнувъ головой, разстался Хансъ Мортенсонъ со своимъ сыномъ. И они разошлись, каждый въ свою сторону. Но пока старикъ шелъ домой, въ его головѣ возникли непривычныя мысли. Онъ вспомнилъ, какъ въ былое время онъ и его братья и сестра уходили изъ родного дома. Вспомнилъ онъ также, какъ его старшіе сыновья ушли въ широкій свѣтъ. И шаги старика становились все тяжелѣе, онъ пытливо смотрѣлъ въ землю, изъ которой привыкъ черпать всѣ свои побужденія. Въ первый разъ въ жизни ему тяжело было возвращаться въ домъ, гдѣ было одно пустое мѣсто. Однако ничто во внѣшности Ханса Мортенсона не говорило о томъ, что онъ чувствовалъ или что онъ думалъ.

Когда всѣ домашніе собрались вокругъ стола, на которомъ рядомъ съ селедкой дымилось блюдо съ горячей картошкой, онъ сказалъ:

— Поставьте къ столу стулъ Эрика.

— Господи! — вырвалось у Каринъ безсмысленно.

— И посадите на него дѣвочку! — продолжалъ Хансъ Мортенсонъ.

Тарелка Фіи со звономъ упала на полъ, но отецъ даже головы не повернулъ въ ея сторону. Она встала и широко раскрытыми глазами въ упоръ смотрѣла на отца. Каринъ поспѣшно вышла и возвратилась съ дѣвочкой.

— Ну, ты, добро пожаловать! — сказалъ Хансъ Мортенсонъ, кладя свою широкую, заскорузлую руку на голову ребенка. — Садись и будь умницей и кушай на здоровье!… Вы какъ ребенка-то называете? — обратился онъ къ женщинамъ.

— Да ты и самъ знаешь, — отвѣтила ему жена.

— Нѣтъ, — отрѣзалъ Хансъ Мортенсонъ.

— Ее зовутъ Каринъ… по мнѣ, — отвѣтила жена мягко.

— Ну, такъ я буду называть тебя съ этихъ поръ Крошка-Каринъ… А теперь кушай!

Когда обѣдъ кончился, Хансъ Мортенсонъ всталъ, словно ничего не произошло.

— Поторапливайся, Мортенъ! — сказалъ онъ младшему сыну. — Теперь насъ только двое, а работать намъ надо за троихъ.

И отецъ съ сыномъ вышли изъ кухни. Фія послѣдовала за ними. Она хотѣла что-то сказать отцу, поблагодарить его за что-то… Но она такъ ничего и не сказала. Однако, отецъ какъ будто понялъ ее, онъ на минутку остановился на послѣдней ступенькѣ.

— Не все ли равно, что люди говорятъ и что думаютъ, — проговорилъ онъ, не глядя на дочь. Онъ выпрямилъ свой тяжелый станъ, который еще не успѣлъ согнуться подъ бременемъ старости, и откашлянулся раза два, какъ бы собираясь сказать еще что-то. Однако, онъ не нашелъ подходящихъ словъ и только пожалъ плечами, точно удивляясь самому себѣ. Но въ глазахъ его появился насмѣшливый огонекъ, когда онъ повернулся на каблукахъ и со своимъ презрѣніемъ къ нѣжностямъ и пустословію сказалъ, не обращаясь ни къ кому: — Хотѣлъ бы я знать, почему женщина не можетъ поступать такъ, какъ ей заблагоразсудится?… Ну, Мортенъ, идемъ! Теперь надо приналечь и не жалѣть силъ!

Фія смотрѣла вслѣдъ отцу, пока его широкая спина не скрылась изъ виду. Потомъ она быстро повернулась. Вѣдь то, что отецъ крикнулъ брату, относилось также и къ ней. Воспоминанія, которыя только что всплыли передъ ней, снова поблѣднѣли, а волненіе, вдругъ охватившее ее, улеглось. Молчаніе, одиночество и работа — вотъ, что было позади нея. Впереди ее ожидало то же самое. Жизнь ея была проста и легка. Все было выяснено, все было въ порядкѣ. И она съ благодарностью принимала то, что давала ей судьба.

Перев. М. П. Благовѣщенская.