Чужбина (Жаботинский)/Действие второе

Чужбина — Действие второе
автор Владимир Евгеньевич Жаботинский (1880—1940)
Дата создания: 1908. Источник: Париж, 1928 «Добровольная Еврейская Пропаганда»

Действие второе

править



Квартира М е н д е л я К в а р т а л а, фабриканта искусственных минеральных вод. Большая стеклянная галерея в нижнем этаже, окнами во двор. Двери в фабрику, в квартиру и в коморку т о в а р и щ а М о т и. В углу дверь в «Типографию Прогресс». На стене самодельная черная доска, со следами мела; под ней стол, а на нем чернильница и большая промокашка.

М о т я торжественная и взволнованная, ходит по комнате; часто заглядывая в окно. А б р а м сидит, жестикулирует и бормочем о чем-то сам с собой.

 М о т я (у окна).

   Ой, кажется, там голубой кусочек… нет. Опять закрылось. Я зла, как черт!

(Напевает, ходит по комнате А б р а м жестикулирует; ей это надоело, она тихонько заходит сзади и кричит.)

   Абрам!! Что вы колдуете? Перестаньте, наконец, колдовать! Сидит и колдует!

А б р а м.

   Я колдовал? Нет я не колдовал.

М о т я.

   Или хоть наколдуйте, чтобы стала солнечная погода. Вы понимаете, это ужас что такое, если будет пасмурно! Сегодня нам необходима солнечная погода. Исторически необходима!

(У окна.)

   Нет. Как на зло тучи. А они уже скоро придут.

А б р а м.

   О н и придут? Я думал будет Эзра,

   ну, и Макар, и больше никого.

М о т я.

   Извините пожалуйста, ваше благородие. Придут все четверо. Вся фабрика должна быть при этом. Все, кто был тогда. И баба Яхна, и Арончик, и Лазурчик. Все.

А б р а м.

   Даже Лазурчик нужен? Для чего?

М о т я.

   Ай, как в простых вещей не понимаете. Не только Лазурчик, но если бы лошадь была тогда при этом, так я бы его заставила теперь притащить лошадь, и на то же самое место. Ой, если бы только была солнечная погода!

А б р а м.

   Что, вам не все равно, какое небо?

М о т я.

   Конечно не все равно: Я хочу, чтоб сегодня таки было очень жарко. Сегодня пятница, биржевой день. Когда жарко, вся биржа хочет зельцерской воды с сиропом. И чтобы все подходили один за другим и говорили: «ах, у Менделя Квартала закрыто!» И чтобы шли пить воду с сиропом у Хоменки. И чтобы Мендель Квартал это видел, и баба Яхна видела, что такое забастовка. Но когда вовсе тучи!

(Отходит от окна.)

   Этот еще не вышел из типографии?

А б р а м.

  Гонта? Кажется, нет.

М о т я.

   Вы с ним говорили?

А б р а м.

   Нет, я с ним не виделся еще с той вечеринки.

М о т я.

   Это и лучше. Не стоит с ним разговаривать.

А б р а м (задумчиво).

   Есть у меня к нему один вопрос…

М о т я.

   Ай, не стоит разговаривать. Ничтожество. Ноль с минусом. Он думает, что это ужасно страшно, если он теперь будет издавать газету. А кто ее станет читать? Ни один порядочный человек не станет читать.

(Она ходит взад и вперед, размахивает руками и напевает: «Лейся вдаль, наш напев». А б р а м следит за ней взглядом. Она вдруг останавливается.)

  Отчего вы никогда не поете? Спойте!

А б р а м.

  Кто? я? Чтоб спел? Внезапно? Почему?

М о т я.

   В местечке всегда говорили, что у сына цадика феноменальный голос.

А б р а м.

   Чего мне петь? И что я буду петь?

   Нельзя же петь без смысла. Надо знать,

   Когда и где нужна какая песня.

   Вот, буду знать, тогда спою.

М о т я.

   Вы что-то все говорите каббалистически. Я не люблю!

А б р а м.

   Не любите каббалу? А за что?

М о т я.

  Фе! Идеология того периода, когда евреи еще развивались односторонне и исполняли только торгово-посреднические функции. Теперь у нас правильная классовая расслойка и нам не нужны старые басни.

А б р а м.

   Что ж, я теперь учусь и новым басням.

М о т я.

   Каким новым басням? Теперь нет басен.

А б р а м.

   Нет, есть еще. Вот, например, одна —

   Про бабочку поганочку — слыхали?

М о т я.

   Что это за бабочка?

А б р а м.

   Как-нибудь, случится, расскажу.

М о т я.

   Верно, какая-нибудь декадентщина. — Скажите, я все прислушиваюсь: правда, кто-то мычит?

(слушает).

   Или тащит теленка, или это баба Яхна колотит Лазурчика. Скорее теленок.

А б р а м.

   Нет, Яхна бьет Лазурчика. Вон там.

М о т я.

   По-моему, второй сын тоже идиот.

А б р а м.

   Арончик? Нет, Арончик — молодец,

   он учится прилежно, и способный.

М о т я.

   Так вырастет идиотом. Буржуазия вырождается. — Ой, она его тащит за ухо сюда.

(Я х н а входит со двора, ведет за ухо Лазурчика.)

Я х н а.

   Идиот несчастный! Мой черный позор!

   Что ты лезешь до мальчиков на двор?

   Кто тебе позволил выходить за ворота?

   Долго ли переехать такого идиота?

   Я ему на прошлой неделе купила новый мяч —

   и нет мяча. Это мой палач,

   он не перестанет, пока отец и мать не сдохнут.

   Пусть лучше у тебя ноги отсохнут!

М о т я.

   Неужели вы не можете ругаться у себя в квартире? Это вовсе не так интересно.

Я х н а.

   Что, вы тут хозяйка? Ваш коридор?

   Скажите пожалуйста, с каких это пор?

М о т я.

   Я сняла у вас комнату с условием, что коридор общий. При коллективном владении каждый обязан считаться с интересами других.

Я х н а.

   Что это такое? За ваши четыре рубля

   вам принадлежит уже вся земля?

   За четыре карбованца (вы пока дали два)

   чтобы я еще слушала ученые слова?

   Чтобы я еще с моим сыном разговаривать не смела?

  Пожалуйста, не суйте носа, когда не ваше дело.

М о т я.

   Разговаривать можете, но не кричите над ухом. И, главное, напрасно: он все равно столько поймет, сколько эта стена. Говорите прямо к стене.

Я х н а (в бешенстве).

   Он, может быть, больше понимает, чем вы, —

   я отдам сто таких за во́лос с его головы,

   за каждый волосок на его головке!

   Мало того, что вы командир забастовки,

   что вы нас хотите выгнать на улицу стачками,

   вы еще смеетесь над чужими болячками?

М о т я.

  Псс! Ужасно. Можно подумать, что вы бережете чужие болячки. Почему вам не больно, что Эзра живет в погребе, и теперь его с матерью и сестрами гонят вон?

Я х н а.

   А меня жалуют мои враги?

   А у меня самой не сохнут мозги?

   А что, если теперь директор гимназии

   говорит Арончику: что за безобразие,

   срок давно прошел, забирай свои книжки

   и иди домой играться в кошки-мышки?

   Мне тогда поймут? Спасут мне второго сына?

   Э, не стоит говорить.

(К Лазурчику.)

                                            Такой взрослый мужчина,

   как тебе не стыдно хныкать! Не плачь,

   я тебе куплю сегодня новый мяч.

(Л а з у р ч и к хохочет, как смеются идиоты. — Входит М е н д е л ь К в а р т а л, пожилой, с окладистой бородою.)

М е н д е л ь.

   Что, мне еще не время идти туда?

Я х н а.

   Если пойдешь немного раньше, тоже не беда.

   Раз ты решил постучаться в эту дверь,

   то хоть опоздай, отправляйся теперь.

М е н д е л ь.

   Я не знаю. Я подожду.

   Может быть, я вовсе не пойду.

М о т я.

   Слушайте, хозяин, пойдете или не пойдете, это ваше частное дело; но чтобы вы помнили, что они в назначенное время придут и что вы обязались сегодня исчерпать инцидент.

М е н д е л ь .

   Вы понимаете так, а я понимаю так;

   каждый для себя умник, а для другого дурак.

   Спорить не стоит.

(М о т я, сердитая, уходит к себе. — Л а з у р ч и к играет на губах пальцами. Я х н а, подпершись, смотрит в окно с тоскою на лице. М е н д е л ь садится, гладит бороду, сопит, потом говорит А б р а м у):

                                     Я спорить не умею.

   У нас написано: «би-ш`ас нидрей ал-тиш`алейну» —

   когда человек дал какой-нибудь обет,

   то не спрашивай, не спорь, тебе дела нет!

   Что мне за беда, если тот верит по сво́ему, —

   и если я верю иначе, так что́ ему?

   Спорить не стоит.

(Пауза.)

                                       Вот, вы человек ученый,

   знаете хорош все разные законы,

   так объясните мне одно. Я пожилой еврей,

   хозяин у себя дома, отец своих детей,

   не мужик — помню кое-что из Геморы;

   водки не пью, в жизни ни с кем не имел еще ссоры;

   Эзру я знал, когда ему было лет пять,

   помню его отца, знаю мать;

   он у меня на фабрике уже седьмое лето —

   как же могло выйти, чтобы я Мендель Квартел,

   чтобы я поднял руку и по морде дал?

   Подождите. И объясните мне еще:

   я ему сделал синяк. Хорошо.

   Но ведь чувство до самой середки,

   что если бы они там решили у себя на сходке,

   что он да́ может остаться у меня,

   и он бы работал еще три дня,

   понимаете, рядом со мною, вот так —

   то я ему сделаю второй синяк.

   Можете объяснить? Я тоже не могу.

Я х н а.

   Мендель, ты опоздаешь.

М е н д е л ь (сидя).

                                                 Сейчас. «Я бегу»,

   как говорит наша сердитая жиличка.

   Она таки вечно бежит — такая привычка.

   Куда она торопится? Чего она хлопочет?

   Что она от моей фабрики хочет?

   И почему все стало навыворот, я уже не смею,

   а они да́ смеют? — «Ал-тиш`алейну!»

   Ну, я пойду. Надо же идти.

   Вот, вы знаете и науку, и земные пути —

   скажите мне другое. Здесь у меня брат,

   старый человек и очень богат.

   Лазурчик у нас такой не с самых пеленок —

   раньше был совсем здоровый ребенок,

   умное дитя, но на седьмом году

   вдруг мы заметили такую беду.

   Так мы уже боялись и за второго тоже.

Я х н а.

Ой, Боже упаси.

М е н д е л ь.

                              Упаси нас Боже.

   Но когда Арончику минуло девять лет,

   мы видим — ничего ненормального нет,

   Яхна его почистила спереди и сзади,

   я взял его за руку и повел к дяде.

   Пришел и говорю: ты же мой старший брат,

   я хочу посоветоваться. — Очень рад. —

   Вот говорю, мой сын, не хуже чем прочие дети,

   знает уже то, другое, третье,

   так мы с Яхной хотели, например,

   чтоб из него вышел доктор или инженер.

   Что ты скажешь? — Так он мне отвечает два слова:

   довольно паничей, сделай из него портного?

   Так я встал, утер себе губы

   и говорю: — ты человек грубый,

   ругаться я не буду, это не мой вкус,

   но в одном я тебе клянусь:

   раньше у меня отпадут ноги,

   чем ты меня увидишь на твоем пороге —

   Так вот, вы же знаете науку, и земные пути:

   пойти мне к нему теперь или не пойти?

Я х н а (со слезами в голосе).

   Ну, а если ты не пойдешь, так кто пойдет?

   Чем ты снимешь с фабрики бойкот?

   Что еще заложишь? Собственную шкуру?

   Или, может быть, твою старую Гемуру?

   Иди, не дури. Что он ни скажет, молчи.

   А если он спросит, что твои паничи,

   ты скажи: Лазурчик как угодно Богу,

   а Арончика мы выводим на дорогу:

   гимназист, переходит из класса в класс,

   и даст Бог…

(Входит А р о н ч и к. Слишком мал для своих 14 лет. Заплаканные глаза. На спине ранец.)

                             Арончик? Который час?

   Отчего так рано? Боже мой!.. Боже мой!..

А р о н ч и к.

   Мне вернули прошение и послали домой.

(Плачет.)

Я х н а.

   Тебя не освободили от платы?

А р о н ч и к.

                                                               Нет.

   Директор позвал меня в кабинет

   и сказал: вам отказано, вот прошение ваше,

   идите домой и скажите папаше.

Я х н а.

   Что сказать папаше? Такой юдофоб!

   Что сказать папаше? Чтобы ложился в гроб

   и хоть не видел, как и второй растет идиотом!

(Л а з у р ч и к хохочет.)

Я х н а.

   Мендель, иди к нему! Упроси его… да что там —

   клянчь, умоляй, ложись, целуй его сапоги,

   вой перед ним, как собака, оближь ему пятку ноги,

   не уходи без денег, не смей вернуться назад:

   пятьдесят рублей для них и теперь еще пятьдесят!

   Слышишь? Помнишь? Иди. М е н д е л ь, иди скорей,

   а не то я убью себя и тебя и наших детей!

М е н д е л ь.

   Ша, я уйду, не кричи. Арончик? Сюртук на стенке.

(А р о н ч и к идет.)

   Теперь я должен пройти мимо буфета Хоменки,

   он начнет дразниться, начнет молоть ерунду…

Я х н а.

   Мендель, ты не идешь?!

М е н д е л ь.

   Ша, не кричи, я иду.

(Уходит. А р о н ч и к плачет.)

Я х н а.

   Плачешь, паршивец? Ты у меня смотри!

   Зачем на той неделе имел по латыни три?

   Не мог иметь четыре? А почему не пять?

   Вот они тебя и решили наказать.

   Паршивый мальчишка, лентяй. Тройки у него завелись!

   Ты завтракал?

А р о н ч и к.

   Нет.

Я х н а.

            Иди, там есть хлеб с маслом. Давись!

(Уходит с ним. — Л а з у р ч и к играет на губах. — А б р а м морщит лоб, бормочет и жестикулирует.)

(Входит рабочий Б е н я.)

Б е н я.

   Здравствуйте вам! Макара нет? Где Мотя?

А б р а м.

   Здравствуйте. Мотя там. Макара нет.

Б е н я.

   А я встретил хозяина. Идет

   и все косится вправо, где Хоменко,

   а там, как раз компания — студенты

   с девицами — четыре ром-ваниль,

   два просто ром, и два лимона и роза,

   пьют и шумят. Но это ничего,

   а попоздней, когда начнется биржа,

   вот он когда повесится. Ай, шик!

М о т я.

   Он сдается. Он пошел достать деньги. Я слышала из своей комнаты. Учитесь из этого, какую силу придает организация. Организация придает очень большую силу.

Б е н я.

   Я все хотел спросить, что это значит:

                   «И пришел с грозой военной

                     Трехнедельный удалец»,

М о т я.

   Это значит очень просто: когда французская буржуазия произвела революцию и свергла феодальный строй, ей понадобилось завоевать новые рынки; эту роль на себя взял Наполеон. Между прочим, он напал а Россию, так как, вы знаете, в России много чернозему и вообще. Это Лермонтова; он был из помещичьей семьи, Лермонтов. Вы сидели в публичной библиотеке?

Б е н я.

   Да, с девяти. Исак и Дудя тоже,

   они сейчас придут. Они остались,

   чтоб дочитать до точки.

   пошел искать. — Ой, вот его старушка.

(Входит м а т ь Э з р ы. Л а з у р ч и к смотрит на нее, смеется и уходит опять на двор.)

М а т ь Э з р ы.

   Эзра мой не здесь?

Б е н я.

                                        Скоро придет, его ждут.

 Сядьте пока.

М а т ь.

                          Я знаю. Таки лучше, что он не тут.

   Я себе пойду.

Б е н я.

                          Зачем же вы пришли?

М а т ь.

                          Таки верно.

   Я знаю, зачем пришла? — Ой, это кончится скверно.

М о т я.

   Ну, так я вам говорю, что не только скверно кончится, а еще сегодня до обеда Эзра вам принесет пятьдесят рублей. Хозяин сдался. Извинение при всех и пятьдесят рублей.

(С т а р у х а плачет.)

   Что такое? Зачем надо плакать? Что это за новая мода? Удивительные нервы у теперешних людей!

М а т ь Э з р ы.

   Пусть он уже принесет, пусть уже принесет!

Б е н я (тихо).

   Дворник опять приходит?

М а т ь Э з р ы.

                                                               Тащил меня за ворот,

   ругался такими словами, ударил сапогом Лею —

   аж она прямо упала, и меня вытолкал в шею

   и кричал вдогонку: жаль, байструка твоего нема!

   Если б он еще побил Эзру, я бы сошла с ума.

М о т я.

   Что значит, какое он имеет право?

М а т ь Э з р ы.

   Я только просила: милый господин Егор,

   не трогайте больше Лею… — Когда у нас был заезжий двор,

   так наш дворник, бывало, не смеет поднять глаза́,

   с покойным мужем, бывало говорит без картуза,

   а когда увидит меня, так «пани балабуста», —

   а теперь…

(Плачет.)

                 И чего я ушла? В целом доме пусто,

   все люди на работе, старших никого нет —

   он все цепляется к Лее… девочке пятнадцать лет…

Б е н я.

   Ого… Смотрите, чтоб Эзра не заметил. Он — такая спичка,

   если он еще это увидит, будет большая стычка,

   может случиться несчастие.

М а т ь Э з р ы.

                                              Не дай Бог, он бы того убил…

   Я вообще боюсь… Что значит: хозяин уступил?

   Эзра останется на фабрике? Будет работать здесь.

   Когда он говорит о хозяине, то трясется весь,

   он делает такие глаза, у него прыгает рот —

   я же знаю, Эзра огонь, пусть он лучше уйдет…

М о т я.

   Сходка постановила, что ему нельзя оставаться — оттого же хозяин должен ему заплатить за пять месяцев вперед… Вот он идет, кажется, ваш Эзра… Нет, это Исак и Дудя. Так что можете не беспокоиться, идите домой и посидите с вашей Леей, а скоро придет Эзра, и вы заплатите дворнику и наплюете ему в придачу полные глаза.

(Входят Исаак и Дудя — рабочие.)

И с а а к.

   Что (здравствуйте) Макара нет?

Д у д я.

                                                                Макара

   нет? Здравствуйте. Что нет Макара?

М а т ь Э з р ы.

   Я таки пойду домой. Не говорите, что я была,

   не рассказывайте ни слова про эти домашние дела,

   только пусть он сейчас придет после вашего заседания.

   Я пойду подожду — если впустят. Ну, до свидания.

И с а а к.

   Что тут она рассказывала?

Б е н я.

                                                     Э!

И с а а к (понял).

   Ну, да. Само собой. А где иначе?

   У нас? У вас? У Дуди? «Лейся вдаль»…

(Он в духе. Видно, что переполнен внутренним ликованием; Д у д я и Б е н я тоже.)

Д у д я.

   Ну, и жара. Хоменко растянул

   большой навес, поставил три скамейки

   и только что послал еще за льдом.

М о т я (стремглав у окна).

   Ой, в самом деле, смотрите, солнце!

И с а а к.

   Где живодер?

Б е н я.

                              Пошел за капиталом.

И с а а к.

   А ведьма?

Б е н я.

                       Там.

И с а а к.

                                    Он мог за эту ночь

   передумать.

Б е н я.

                           Нет, не передумал.

М о т я.

   Теперь уже наверно не передумает. Солнце, да еще пятница, да Хоменко перед носом… Этот Хоменко особенно кстати. Клин клином вышибай. Капиталистический строй полон таких внутренних противоречий.

(Пауза.)

И с а а к (сияюще смотрит на Дудю).

   Ай, хорошо!

Д у д я (хлопает его).

                           Ай, хорошо!

(Хлопает его по спине.)

Б е н я (сияющий).

                                                    Ай, шик!

   Я кто такой? Исак. А это? Беня.

   А это? Это Дудя. Ну, спросите:

   едят они по будням мясо? Нет.

   А по субботам? Э! Но может быть

   у них штаны не в дырках? Извините,

   еще в каких. — А все-таки, кто взял?

   Кто победил? Пред кем о н и дрожат?

   Пред Беней! Перед Эзрой! Пред Исаком

   и перед этим Дудей! — «Лейся вдаль!…»

   Досада, нет Макара.

Д у д я.

                                          Знаешь что?

  Мне кажется, еще вот-вот немножко —

   я полечу высоко над землей

   и буду самый сильный, самый страшный

   и все смогу!

(Капризным тоном.)

                                     Пускай придет Макар…

   Мотя, скорей, зачем Макара нет?

М о т я.

   Я таки беспокоюсь. Но вам надо спросить о чем-нибудь?

Можете спросить у Абрама. Спросите у Абрама.

И с а а к.

   У цадика? Он занят важным делом —

   он в небе ловит ангелов за хвост,

   грешно будить.

Д у д я.

                                 Экстерн Абрам скупой:

   столько прошел — начитанней Макара…

И с а а к.

   Начитанней Макара? Ты дурак.

Д у д я.

   Ты сам дурак. Макар мне говорил,

   спроси его. Но что, когда скупой…

М о т я.

   Представьте себе, он сегодня вдруг заговорил. Обещал рассказать мне какую-то историю про Божью коровку… или про жука, я не помню, что-то непонятное. Абрам, может быть, вы наконец, разговоритесь?

(Он молчит.)

   Э! Бог с ним. Скажите лучше, Исак: что ваш братец? Еще не успокоился?

И с а а к (хмурясь).

   Нет. Я его просил: не говори,

   ведь я тебя не трогаю, не трогай

   и ты меня. Так нет-те же, он нарочно

   въедается в печенку. Я и сам

   не посылаю в лавочку за словом,

   но ведь и я не Каутский — подчас

   таки сижу в калоше. — Где Макар?

М о т я.

   Что вы обращаете внимание? Испорченный мальчишка, подслушал несколько слов и делает из них фокусы. Плюньте на него.

Д у д я (хмурясь).

   А мне Мирон опять прислал открытку.

М о т я.

   Что он от вас хочет? Вам же тогда Макар объяснил. Вы ему написали?

Д у д я.

   Я написал. (С авторской скромностью):

                        Я так ему писал:

   Не надо мне Чикаго, у меня

   Хватает здесь на бублик и тарань,

   И я хочу бороться за свободу. —

   Так он прислал открытку…

(С досадой.)

                                                Где Макар?

М о т я.

   Я таки не знаю, отчего нет Макара. Кажется, я побегу.

(Входит М а к а р.)

М о т я.

   Наконец, ваше благородие.

И с а а к.

   С приехалом!

Б е н я (радостно).

            Вот и отлично!

Д у д я (сияющий).

                                        Уй!

М а к а р.

   Что слышно?

Б е н я.

                          Все в порядке.

И с а а к.

                                                       Живодер

   пошел достать фисташки.

Д у д я.

                                                      Победили!

М а к а р.

   Так, значит не раздумал. Эзры нет?

М о т я.

   Он пошел с утра искать новой работы. Обещал быть вовремя. Если хотите, я побегу.

М а к а р.

   Зачем бежать? Не надо. Посидим,

   я издали. — Экстерн Абрам, здорово.

(Садятся кружком. Рабочие стараются быть поближе к М а к а р у и улыбаются от уютного чувства.)

М а к а р

 (ласково, глядя поочередно в глаза).

   Ну, что? Довольны?

И с а а к.

                                         Ой, Макар!

   Я сам не свой. Я сам себе не верю.

   Подумайте! Такой большой пожар,

   земля перераждается, дворцы

   шатаются, князья и богачи

   дрожат в своих палатах, новый мир

   идет н них войною, — а на дне,

   на самом дне, у корня, у машины,

   которая всему дет толчок,

   кто там стоит и крутит колесо?

   Такой Исак и Дудя!

Д у д я (гордо).

                                          «Лейся вдаль!…»

А б р а м (вдруг поднимает голову).

   Фальшивите. Не надо.

Д у д я.

                                              Наплевать!

М а к а р.

   А Беня? Все читаете стихи?

   На то жених. Когда придем плясать

   на пролетарской свадьбе? Не тяните.

Б е н я.

   Я знаю?… Мать смутила.

М а к а р.

                                                Что такое?

Б е н я.

   У нас ребенок болен, так она

   ходила с ним в лечебницу. Понятно,

   там говорят: лекарство, то да се…

   Э, доктора. — Ну, вот она вернулась,

   сидит себе сидит, и говорит:

   ой, берегись мой Беня, — если вдруг

   такой малыш посмотрит на тебя

   в голодный день голодными глазами

   и будет в них написано: за что?

М а к а р.

   Пройдите вы по улице теперь

   в любой подвал и там в любую дверь:

   везде глаза, из каждой щели сто,

   и все они горят одним «за что?»

   Весь мир — один сплошной голодный ров…

   Бросайте в мир чем больше бедняков!

   Бросайте их без счету, не ропща,

   и пусть идут, как в пламя саранча,

   пусть до́ верху набьют трупами рвы, —

   чтоб по телам прошли на приступ вы!

М о т я.

   Поняли? Количественный рост производительного класса есть необходимейшая предпосылка социального переворота. Это очень просто.

И с а а к.

               Так я ему скажу!

М а к а р.

                                            Кому?

И с а а к.

                                                          Да вот

   мой младший брат…

М а к а р.

                                        А, знаю. Э т о с ним

   уже давно?

И с а а к.

                       Какое? В прошлый Пурим

   еще ходил к портному, был на бирже

   свой человек, и дома иногда

   читал нам вслух. Читает, как студент.

   И не дурак — запомнил все слова,

   и как теперь заспорит, да насядет,

   то я молчу, как дурень…

М а к а р.

                                                Что ж он, вор?

И с а а к.

   Вор… И потом… Недавно я смотрю —

   он достает шикарный папиросник

   и говорит: подарок… от одной…

   ну, девушки…

Б е н я.

                            У Эзры есть сестра,

   хорошенькая девочка; так Эзра

   его на днях чуть-чуть не задушил —

   черт знает что…

И с а а к.

                                   А с ним заговори,

   он над тобой смеется. — Кушай, кушай

   хлеб со слюной, — вари, вари сироп,

   его другие выпьют, а потом

   ты будешь мыть стаканы. Мой стаканы,

   он говорит. А я, он говорит,

   сам пью сироп, и баста. Почему

   не надо красть? Где сказано, что это

   не тот же труд? И почему нельзя,

   чтоб девушка собою торговала?

   Что, тело не ее, или кому

   от этого обида? — Ну, и вот,

   он у нее защитник, и за это

   деньги берет, за риск и труд, как всякий,

   и почему нельзя? — И я молчу.

М а к а р.

   Да он прав. Конечно можно.

И с а а к.

                                                        Можно?

М а к а р.

   Все можно.

И с а а к.

                          Все?

М а к а р.

                                   Да, все. На свете нет

   добра и зла. Но есть одно важнее —

   добра и зла, и правды и неправды;

   это — нужда, единственный рычаг,

   единственная сила, за которой

   останется в последний день борьбы

   последнее решающее слово.

   Как бережет солдат свою пороховницу,

   так мы должны беречь в своей душе

   отчетливое, острое, как нож,

   сознание безжалостной нужды,

   ведущей нас к победе. — Тот кто струсил

   и предпочел обманывать нужду

   копейками, украденными сзади,

   или рублем, полученным за ночь, —

   тот против нас, он враг, он злей врага,

   он подмочил наш порох, он — предатель!

М о т я.

   Вы поняли? Как проституция, так и воровство являются клапанами, отводящими энергию масс в сторону от естественного русла. Это очень просто. — А вот, Дудя получил опять от Мирона какую-то открытку. Этот Мирон ему жить не дает, опять зовет в Чикаго.

М а к а р.

   Но вы ему писали?

Д у д я (с авторским смущением).

   показывал.

М а к а р. (вспоминая).

                                                  Про бублик и тарань

   и русскую свободу?

Д у д я.

                                          Ну, конечно.

М а к а р.

   А он?

Д у д я.

   А он… смотрите, что прислал.

М а к а р (читает).

   «Ой, Не будет ни свободы, ни бублика,

   ни тарани хоть в день по кусочку,

   а здесь готовая республика

   за сто рублей в рассрочку».

Д у д я.

   Такой дурак! Семь долларов, он пишет,

   Псс! Я семь дней не согласен голодать

   за вот такое утро, как теперь,

   когда не знаешь, есть ли кто на свете,

   сильней меня. — Семь долларов в неделю,

   нашел, чем заманить.

Б е н я.

                                              А это сколько

   по нашему?

Д у д я (с запинкой).

                           Четырнадцать рублей.

Б е н я.

   Таки цена.

Д у д я (в раздумьи).

                        Положим, и бегут,

   ой, как бегут. У нас там под заставой,

   как из Египта. Бебехи на тачку,

   сверху детей на бебехи, прощай,

   пиши открытки, чмок и нет соседа.

   Пройдите всю заставу — нет семьи,

   чтоб не ждала письма. И разговор

   у всех такой. Понятно, молодежь

   о принципах; но старшие, лет тридцать, —

   только и слышно: доллары, да марки,

   да Ливерпуль и бизнес. Ой бегут,

   ой, как еще бегут… — Я не поеду,

   но собственно…

М а к а р.

Что собственно?

Д у д я.

                                Я знаю?

   Ей богу, я не знаю почему.

   Вы помните, в дискуссии на днях

   вам кто-то сверху крикнул: у рабочих

   нет родины, — так вы ему сказали:

   неправда, ложь, — у нас чужбины нет,

   а родина рабочего просторна,

   как целый мир — зовут ее борьба,

   и он везде, как рыба в море, дома!

   Так почему ж? Т а м разве нет борьбы?

   Там разве нет рабочего народа

   с его нуждой? Я мог родиться там,

   родился здесь — не все равно ли, где?

   Что меня держит здесь? Я не поеду,

   но — почему?

М а к а р.

                           Не знаю.

И с а а к.

   Вы?

М а к а р.

            Я не знаю. Дайте мне на выбор

   быть год в тюрьме и месяц на свободе

   и так всю жизнь, но здесь — или уйти

   и жизнь борцов на полной вольной воле —

   я не уйду отсюда. Не хочу.

   Я здесь хочу. А почему — не знаю.

М о т я.

   Ну, у меня есть более консеквентный ответ. На поездку нужно две недели, и мне жалко отнять две недели у борьбы с капитализмом. Очень просто.

(Из типографии выходит Г о н т а.)

Г о н т а (Абраму).

   А, здравствуйте! Ну как?

(Макару.)

                                                Мое почтение!

М а к а р.

   Здравствуй.

А б р а м.

                        Присядьте!

(М о т я делает недовольный жест, р а б о ч и е хмурятся.)

Г о н т а.

                                              Что вы, не хочу

   расстраивать беседу. Посмотрите,

   как на меня те юноши глядят —

   брр!.. Я пойду.

(Осматривается кругом.)

                                Ага. Я уж успел,

   идя сюда, узнать о забастовке

   на фабрике искусственных шипучих

   вод Менделя Квартала. В переулке

   огромная сенсация. — Вот, значит,

   арена распри классов, поле битвы

   для двух миров, одна из мастерских,

   где строится грядущее… руками

   вот этих милых юношей. Мала.

   Имею честь, должно быть лицезреть

   всю фабрику, не так ли?

Б е н я (простодушно).

                                                Нет, не всю,

   еще придет четвертый наш товарищ.

Г о н т а.

   Сам Мендель?

Б е н я.

                              Нет — ведь я сказал «товарищ».

Г о н т а.

   Чем Мендель не товарищ?

(р а б о ч и е вскакивают).

И с а а к.

                                                       Что такое?

   Вы слышите?

(Входит Эзра.)

                            Ты это слышал, Эзра?

   Он говорит, что Мендель — живодер

   и мы с тобой — что мы одно и тоже,

   нет разницы, товарищи, ты слышишь,

   он говорит…

(Обрывается от волнения.)

Э з р а.

(сильно утомлен, нервен; сначала говорит вяло и медленно).

                             Пускай он говорит.

(Оглядывает Г о н т у.)

   Такой пиджак в Америке, должно быть,

   за долларов пятнадцать? И сидит

   как вылитый. — Скажите, вы нам тоже

   товарищ?

(Садится.)

                     Ну… искал и не нашел.

   Нет ничего. Где… тот?

Б е н я.

                                            Сейчас вернется

   и… словом, как решили.

Э з р а

                                                  Лишь бы скоро.

   Чтоб я поменьше должен был глядеть

   в его лицо… в его лицо с глазами

   И с бородой и ртом его…

(Г о н т а делает движение, чтобы уйти.)

                                                    Что? Как?

   Кто? Мендель мне товарищ. Этот Мендель

   с его лицом, и носом, и штанами,

   с его паршивой пуговицей здесь,

   с его женой и с рыжей бородавкой

   его жены? Она, и он, и я?

   Мы не одна порода. Я не знаю,

   кто я такой, но я не то, что он.

   Он человек? Так значит я собака,

   я не кричу, я лаю. Он еврей?

   Тогда я гой, я выкрест, я погромщик,

   не знаю кто, но я не то, что он,

   вы слышите?

Г о н т а.

                             Я слышу, там далеко,

   на Западе, я тоже видел бой

   между трудом и золотом, и слышал

   народный гнев и ненависть низов.

   Но ненависть звучала там иначе,

   была как гром, охватывала мир

   одним размахом крыльев — а у вас

   она визжит и тощими руками

   цепляется за пуговицы. Впрочем,

   вы, кажется, не в духе, — виноват,

   я говорю не вам, а тем вождям,

   что дали вам игрушки, для которых

   мы с вами слишком бедны, — дали пушку

   и учат нас палить по воробьям

   с торжественными лицами героев

   из кукольной комедии.

И с а а к (вне себя).

                                               Макар!

М о т я.

   Скажите ему, как следует, что за нахальство?

Г о н т а.

   Я иду, и поле за тобой,

   громи во всю. Мы встретимся потом

   на площадях!

М а к а р (спокойно).

                             Я здесь тебя не стану

   громить, и там, на площади, должно быть,

   тоже не стану. Все твои слова

   для их ушей напрасны, между вами

   нет мостика. Пиши в своей газете

   все, что угодно. Тех, с кем ты споешься,

   дарю тебе.

Г о н т а.

                         Ты гордо говоришь,

   но эта фраза — копия, как все,

   чем ты живешь, как барская сигара

   в зубах у мужика: ты куришь сам

   и учишь их. О, да, еще не скоро

   пойдут они за мной, это понятно —

   мне нечего дарить им, потому что

   я не курю чужих сигар!

А б р а м (почти про себя).

                                               Мм-да.

(Стоит у двери, загораживая выход и пристально смотрит на Г о н т у. Негромко.)

   Есть у меня до вас один вопрос…

Г о н т а.

   Какой вопрос?

А б р а м.

                              Нет… После.

Г о н т а (внезапно смутившись).

                                                      До свиданья.

(Уходит. Пауза. М а к а р пожимает плечами, садится и правит корректуру подпольного листка.)

М о т я.

   Черт знает что. Какие у вас к нему вопросы, Абрам? Я бы вам советовала не компрометировать себя такими знакомствами.

Э з р а.

   А ну его ко всем чертям. Где тот?

(Входит Я х н а и заплаканный А р о н ч и к.)

Я х н а.

   Вот так я тебя люблю. А то все отговорки.

   Даст Бог, завтра пойдешь в гимназию — на зло получи

                                                              все пятерки.

А р о н ч и к (всхлипывая носом).

   Но они тут сидят.

Я х н а.

                                  Так они помолчат две минутки.

   Человек занимается, это ж не то что шутки.

М о т я.

   Другое дело. Когда я нанимала комнату, вы меня предупредили, что летом Арончик занимается в коридоре, потому что прохладнее. Это понятно. Занимайтесь, Арончик.

А р о н ч и к

(рисует на доске равнобедренный треугольник и говорит, всхлипывая носом.)

   Дан равнобедренный — положим АВС;

   опустим высоту и ставим О в конце,

   и нужно доказать, что угол у вершины

   разделит высота… ой!.. на две половины.

   Образовались теперь из одного

   два треугольника: один есть АВО,

   другой же СВО. Рассмотрим эти обе

   фигуры и найдем, что…. ой!… что так как ОВ

   есть перпендикуляр, то перед нами два

   прямоугольных треугольника. ВА,

   как нам известно по условию задачи,

   равняется ВС. Гипотенузы, значит,

   равны между собой, а катет есть ОВ,

   он общий, значит он и равен сам себе,

   и треугольники…

Я х н а (дает ему по рукам).

                                 Зачем же мел на блузе?

А р о н ч и к (всхлипывая).

   …Равны по катету и по гипотену-у-зе.

   А так как в равных треугольниках должны

   все соответственные части быть равны,

   то третьи стороны: одна СО, другая

   ОА — равняются друг другу. Принимая

   же во внимание, что угол ОВА

   и угол СВО равны, как два угла,

   расположенные напротив данных линий, —

   мы заключаем… ой!.. Что угол при вершине

   В разделен на половины высотой

   ВО — что доказать и требовалось… ой!..

(Плачет. Я х н а целует его в лоб; он, всхлипывая, уходит; Я х н а гордо проходит по коридору и скрывается в другую дверь. Р а б о ч и е слушали очень внимательно и, видимо, не без сочувствия. — Пауза.)

М о т я (почти сочувственно).

   Его сегодня отправили домой из гимназии. Идиотская привычка — непременно откладывать уплату за правоучение на самый последний срок. Удивительные люди. — Но я не понимаю, что он застрял? Где живет его брат? Я побегу.

Э з р а.

   Хоть поскорей… И эта процедура

   с проклятым извинением — опять

   услышать его голос… Неужели

   без этой всякой китайщины нельзя?

М о т я.

   Я вас не понимаю, Эзра. Вы ужасно легко поддаетесь эмоциям, это я вам давно хотела поставить на вид. Человек вам дал оплеуху — ведь это принципиальное дело. Вы, может быть, и денег не возьмете, чтобы не пачкаться?

Э з р а.

   А я б таки не взял, когда б не мать.

М о т я.

   Да, мать…

(Б е н я делает ей знак.)

   И не в матери вашей дело, а в принципе. Если рабочий уходит по вине хозяина, хозяин должен уплатить ему вперед количество месяцев определяемое особым соглашением сторон. Это закон природы. Спросите Макара.

М а к а р (за корректурой).

   Присоединяюсь.

(Со двора вбегает Л а з у р ч и к.)

Л а з у р ч и к (хохочет).

   Хоменко — батьке — две дули —

(Показывает.)

М о т я.

   Ой, хозяин идет? Господа, он идет.

(Входит Мендель. Лицо искажено, руки трясутся. За ним А р о н ч и к. Из другой двери выбегает Я х н а и впивается в мужа глазами. М а к а р встал.)

Я х н а.

   Есть?

М е н д е л ь (раздраженно).

            Есть, есть, есть. — Ну, будем кончать. Надоело.

Я х н а.

   Сколько?

М е н д е л ь (кричит).

                    Есть, говорю!

(Я х н а отступает.)

                                            Дай раньше кончить дело,

   не морочь голову, Яхна. Что я вытерпел там,

   и потом здесь, на улице… Кончить, ко всем чертям!

М о т я.

   Один момент.

(Осматривает группу. Подходит к А р о н ч и к у и за рукав переводит его на другое место.)

   Он стоял здесь. Можете начинать.

М е н д е л ь (хочет начать).

   Эзра…

(Обрывается, сопит, настроение падает. К нему возвращается обычный тон.)

В Талмуде стоит про нашего пророка Моисея:

когда он убил египтянина, как тот колотил еврея,

и убил того египтянина и зарыл тело в песок,

и потом бросился бежать и пробежал небольшой кусок, —

вдруг он видит тачку с тяжестью, и под тачкой большую драку:

еврей повалил еврея и бьет его, как собаку.

И заплакал Моисей, и спросил его: для брата у тебя палка?

Так тот помолчал и сказал ему: а разве мне не жалко?

Бьем мы друг друга за то, что мы оба прикованы к тачке.

Эзра, я тебя помню, когда ты еще был — вот;

(Показывает невысоко от земли.)

ты меня тоже знаешь, слава Богу, не первый год;

я видел твою муку, ты видел мою муку;

ты думаешь, я тебя ударил? Наше горе мне подняло руку.

Ты человек порядочный, отрицать упаси меня Боже,

но я с тобой не могу, и ты со мною тоже,

может быть, ты виноват, может быть, моя вина —

все равно, извини меня. Я прошу прощения. На.

(Подает ему деньги. Э з р а берет.)

Я х н а (тревожно).

   Где еще пятьдесят рублей?

М е н д е л ь (глухо).

                                                  Он больше не дал.

Я х н а (вне себя).

                                                                                        Убийца!

М е н д е л ь (глухо).

Яхна, ты женщина. У Хоменко народ толпится.

Посмотри. Я не могу. Моей фабрике двадцать лет.

Что ты от меня хочешь, Яхна? Возьми у них пистолет,

они имеют, возьми, всади мне сюда пулю!..

Когда я проходил назад, он показал мне дулю,

там сидели студенты, они хохотали вслед.

Фабрика стоит, как могила. Я работаю двадцать лет.

К кому еще пойти? Где еще стоять на коленях? —

Исак, идите за льдом. Скажите, чтоб дали без денег.

М о т я.

   Конечно, нельзя останавливать производство. Это абсурд. Эзра, идите домой, вас там очень ждут.

Я х н а (неистово).

Беги, беги скорей. У тебя есть железная касса?

На, возьми еще с собой кусок моего мяса.

Арончик, отдай ему бляху, сними герб с твоей шапки,

отдай ему твой ранец, отдай тетради и папки,

вытри доску, не нужно, теперь ты вольный казак,

подойди к твоему брату, стойте рядом, вот так!

Что же ты не бежишь? Хочешь ехать? Поезжай!

Я побегу за дрожками, ты мне дашь пятак на чай?

Я ж обещала Лазурчику мяч, ну так что ж такое —

я куплю два мячика, теперь у меня их двое!

Э з р а (в исступлении).

   Ступайте вы все к чертовой матери!

(Швыряет деньги на стол и бросается вон.)

М о т я.

   Эзра!! Это против постановления сходки!! Я протестую!

М а к а р (смотрит на дверь).

   Ушел.

(Пожимает плечами, хмурит брови.)

Ну, прощайте.

(Уходит. М о т я убегает к себе. И с а а к, Б е н я и Д у д я с понуренными головами идут в помещение фабрики. А р о н ч и к жмется у стенки. Л а з у р ч и к играет губами. А б р а м молчит и приглядывается. Я х н а плачет. — М е н д е л ь опустил голову и гладит свою бороду.)

(Пауза.)

М е н д е л ь (неверным голосом).

   У женщин какая-то странная натура.

   Что ты плачешь, Яхна, ты, набитая дура?

   Забастовка на фабрике Менделя Квартала

   окончилась победой капитала.

Л а з у р ч и к (смеется).

Гы-гы…

———————————————