С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 2. С.-Петербург. 1904.
Она была черниговская. И только что пришла, и тамъ за ней остались ридный батько, и стара маты, и гай, и Левко. И пѣла она черниговскія пѣсни про гай и стару маты, пѣла, что она бідна дивчина, пришла искать доли у синяго моря.
Синее море вздыхало. Волна за волной бѣжали на берегъ тяжелыя, холодныя волны и уходили назадъ и тяжко вздыхали. Снова бѣжали синія волны съ бѣлыми гребyями, снова бились о каменистый берегъ, и неслись на землю, къ высокимъ горамъ глухіе, протяжные вздохи.
Она стояла въ окнѣ, залитая яркимъ весеннимъ солнцемъ — босоногая, съ голыми руками, съ разноцвѣтнымъ монистомъ на шеѣ и пѣла; смотрѣла на синее море, опять пѣла и тонкое гибкое тѣло, казалось, висѣло въ воздухѣ. Вѣтеръ шевелилъ бѣлокурыми волосами, крупныя, пахучія лиловыя кисти только что распустившейся глициніи бились объ ея лобъ; тонкій голосокъ былъ грустенъ и синіе глаза были печальны, потому что они были еще черниговскіе и пѣсни дѣвушки были черниговскія.
— И чого воно, барыня, журится?
— Что такое? Кто журится?
Барыня подняла на лобъ очки и оторвалась отъ книги.
— То воно жъ, море… Все бьется, все бьется… И николи покою не знаетъ.
Дѣвушка кончила перетирать стекла, совсѣмъ подалась впередъ и повисла, какъ птица, и казалось, какъ птица, вотъ-вотъ оторвется отъ окна и полетитъ въ сіявшую даль весенняго утра, въ широкій просторъ глухо шумѣвшаго и сверкавшаго на солнцѣ зелеными, синими, бѣлыми полосами моря.
— Слѣзай, Одарка, сейчасъ слѣзай, упадешь!
Старая барыня испугалась и поднялась съ кресла. Тоненькая, худенькая дѣвушка спрыгнула на полъ, отчего монисто зазвенѣло на ея голой шеѣ и весело и радостно разсмѣялась.
— Бачили, барыня? — Она вынула изъ волосъ великолѣпную палевую, еще не померкшую розу. — Иду я садомъ и сорвала… И не бачила, что садовникъ тутъ, старый… Поймалъ меня и говоритъ: «Какъ ты смѣешь рвать?» Такій сердитый… А я ему и кажу: «Чого жъ вона така красива? Я жъ не можу». Отпустилъ, смѣется.
Она поднесла розу къ своему лицу и сладко нюхала, и глаза ея жмурились, какъ жмурятся отъ солнца.
— Развѣ можно рвать цвѣты въ чужомъ саду? — строго и наставительно говорила старая барыня. — Смотри, другой разъ достанется тебѣ!
— Я жъ, барыня, не можу. Иду, а вона така красива, така красива… Красивѣйшая изъ всихъ.
Складка легла между бровями, и лицо сдѣлалось суровое и стало смѣшно этою складкой и этою суровостью. Дѣвушка наклонилась къ барынѣ и упорно, и напряженно повторяла:
— Я жъ, барыня, не можу, не можу.
Она метнулась въ кухню и подала барынѣ кофе, задѣвъ локтемъ подносъ съ перечищенною наканунѣ посудой, отчего стаканы зазвенѣли, и снова разсмѣялась.
— А вчора, барыня, въ театрѣ… Вотъ смѣху было! Кацаповъ представляли… Вывели ихъ, барыня, — бороды лохматыя, какъ мочалка, пьяны та поганы… И говорятъ вотъ какъ: «Чаво, Овдотья?» И, кажемъ, барыня — бурякъ… Вы жъ, барыня, знаете, всимъ же звистно, — бурякъ… А воны кажутъ: «Свё-ёкла!» Таки поганы!… А бабы толстыя, якъ печь.
Старая барыня устала жить. Она много жила и много радовалась, и отъ всѣхъ ея радостей осталась одна печаль, и отъ многихъ думъ осталась одна — дума о черной стѣнѣ, которая скоро отдѣлитъ ее отъ свѣтлаго дня.
У ней были дѣти, но дѣти разлетѣлись по свѣту и завили свои гнѣзда, и была она одинока, и большой пустынный домъ былъ слишкомъ великъ и тяжелъ для одинокой старой барыни. Въ покинутомъ остывшемъ сердцѣ становилось веселѣе и теплѣе отъ молодого радостнаго смѣха, отъ смѣшного набѣгающею суровостью юнаго личика, и старая барыня выбрала Одарку горничной именно потому, что у ней было юное, гибкое, трепещущее тѣло и молодой радостный смѣхъ, и вся она, какъ радуга, свѣтилась красками жизни, пѣла еще черниговскія пѣсни и посылала ридному батькѣ свое жалованье.
Старая барыня смѣялась и говорила:
— Ну, а вашихъ представляли?
— Хохловъ? — дѣвушка улыбнулась. — А якъ же? Парубки таки гарны…
Она затихла, лицо у нея сдѣлалось нѣжное, она медленно и осторожно разглаживала складки скатерти на столѣ и говорила тихимъ и медлительнымъ голосомъ:
— А дивчины таки красивы. Въ намистахъ, цвѣты на головахъ… И пѣли и танцували, танцували…
Она говорила, что ей девятнадцать лѣтъ, хотя по паспорту значилось семнадцать. Глаза у нея были синіе, загоравшіеся и потухавшіе, бѣлокурые волосы вились вокругъ бѣлаго личика, и мускулы ея тѣла играли и радовались. Она представляла, какъ шатался пьяный москаль, и какъ двигалась по сценѣ толстая, какъ печь, баба, и когда говорила, что садовникъ сердитый, лицо ея на мгновеніе становилось сердитымъ, и она такъ рѣшительно и настойчиво увѣряла старую барыню, что она не могла не сорвать красивѣйшую изъ всѣхъ розу.
И была она, какъ свѣтлая радуга, была она, какъ водная зыбь, и колыхалась, и трепетала, и отражала въ себѣ и темное облако, и свѣтлое солнце, и черниговскую вербу, и южную лучезарную розу.
Тамъ, въ томъ приморскомъ городѣ, была красота. Небо тамъ было голубое, безоблачное, и звѣзды ночныя — большія и яркія, тамъ были горы синѣющія, море немолчное, покоя не знающее, розы лучезарныя, деревья вѣчно зеленыя. Красота была чужая. Чужіе были море и горы, чужое было небо, чужія звѣзды, чужіе цвѣты. Красота все разгоралась. Поблекли робкія фіалки, померкли нѣжные миндали, покрыли землю лиловыми лепестками осыпавшіяся глициніи, расцвѣтали душистыя бѣлыя акаціи, золотымъ дождемъ повисли надъ оградами желтыя акаціи, и розы открывали свои свѣтлыя лица, и распускались огромныя бѣлыя чашки цвѣтовъ магноліи съ ихъ тяжелымъ запахомъ. Въ воздухѣ стоялъ густой и неподвижный ароматъ. Море нашло свой покой и легло безконечное, безмолвное и недвижимое.
Стало шумно въ городѣ. Пріѣзжали люди съ холоднаго сѣвера и жадными глазами смотрѣли на южное небо, синѣющія горы; казалось, гдѣ-то тамъ они оставили свои дѣла, свои печали, свои заботы и пріѣхали сюда на свѣтлый праздникъ, на свадебный пиръ. Они надѣвали свои лучшія праздничныя платья и цѣльными днями сидѣли у моря, летали экипажи въ горы, носились амазонки и до балкона доносился короткій торопливый топотъ кавалькадъ.
Изъ сада неслась музыка и изъ гостиницы неслась музыка, и когда замолкала одна, начинала другая.
Когда потухалъ день, разгоралась ночь. Какъ темно-бархатная риза съ золотыми звѣздами, опускалась она на землю и море, все гремѣла музыка, горѣли электрическіе фонари, слышался торопливый топотъ кавалькадъ, взлетали въ темно-бархатное небо яркіе снопы свѣта и громко взрывались и падали надъ моремъ красными, синими и зелеными звѣздами. Ночью особенно сладко пахли розы и бѣлыя акаціи, ночью раскрывались огромные бѣлые цвѣты магноліи и лили тяжелый смутный ароматъ. Ночи были ароматныя, звучныя и праздничныя.
Наполнялся домъ старой барыни. Пріѣхала изъ чужихъ земель барынина дочь, которой скучно было жить на свѣтѣ, и потому она все ѣздила по чужимъ землямъ, пріѣхалъ дочернинъ мужъ въ золотыхъ эполетахъ, съ серебряными шпорами, появились гости, и пустынный домъ старой барыни наполнился жизнью, шумомъ и весельемъ.
Они поздно вставали и кушали, а потомъ качались на балконѣ въ креслахъ и разговаривали, а потомъ опять сладко кушали, и коляски ждали ихъ у подъѣзда, и уѣзжали они въ горы. А вечеромъ накрывался столъ и на столѣ были хрусталь и серебро, цвѣты въ большихъ вазахъ и корзины съ фруктами, и горѣли свѣчи въ бронзовыхъ подсвѣчникахъ.
Кругомъ стола сидѣли люди въ свѣтлыхъ платьяхъ, съ золотыми эполетами, съ разноцвѣтными камнями въ кольцахъ и вели разговоры на непонятномъ языкѣ. звучавшемъ, какъ музыка.
Были они вѣжливы и деликатны, кавалеры цѣловали руки дамъ, и обмѣнивались они улыбками и взглядами, и радовались, и пировали.
Былъ разъ человѣкъ въ черномъ сюртукѣ, съ большими глазами и говорилъ стихи, словно пѣлъ, и концы словъ звучали, какъ музыка. Онъ все смотрѣлъ на лѣвый уголъ буфетнаго шкафа, туда, гдѣ была паутина, которую наканунѣ велѣла убрать барыня, но Одарка обошла кругомъ и убѣдилась, что черный господинъ не видитъ паутины, и стала слушать. Слова звучали, какъ музыка, стихъ былъ, какъ пѣсня, — сердце Одарки дрожало, и она не замѣчала, какъ недопитая чашка кофе разливалась по подносу, который она держала въ рукахъ.
Въ тотъ вечеръ, когда она ложилась спать, она сладко жмурилась, какъ будто нюхала розу, и говорила подушкѣ:
а когда утромъ проснулась, выговорила: «Претечи-рѣчи» и радостно засмѣялась. Тутъ же вспомнила, какъ наканунѣ татаринъ покупалъ въ лавкѣ сахаръ и сказалъ: «сахаръ-махаръ», и вспомнила, что татары всегда прибавляютъ къ слову «чаиръ» — «маиръ», а за обѣдомъ Арина сказала: «шуры-муры». И стала она вспоминать, стала подбирать красивыя согласныя слова, которыя звучали, какъ музыка, и ей было пріятно повторять ихъ. Сердце у нея дрожало, когда она видѣла, какъ дочернинъ мужъ въ золотыхъ эполетахъ, съ серебряными шпорами, почтительно наклонялся и цѣловалъ руку дамъ, она не могла уйти изъ комнаты, гдѣ пировали люди, и все смотрѣла, и все слушала чужую рѣчь, какъ музыка, все хотѣла проникнуть въ смыслъ непонятныхъ словъ, и, случалось, чашка со звономъ падала на полъ съ ея подноса. Дѣвушка вытянулась и поблѣднѣла, и синіе глаза стали темнѣе и больше. Она не «бачила» и не «казала», все старалась говорить русскія слова, и не пѣла черниговскихъ пѣсенъ. И не посылала денегъ ридному батькѣ, ей нужно было — она не могла — купить желтые ботинки и черную кружевную косынку, которую носили первыя горничныя въ городѣ, платье, обтянутое въ таліи, и бѣлый чепчикъ, и перчатки, и брошку съ самоцвѣтными камнями.
И сердце Одарки дрожало, и вся она трепетала, — въ ней просыпалась красота.
Потомъ пріѣхала барынина племянница. Объ ней говорили, что она артистка, и Одарка знала, что значитъ это слово. Было на ней простенькое сѣренькое платьице, была она тоненькая, какъ былиночка, было у нея бѣлое, какъ мѣлъ, усталое лицо и черные печальные глаза. И ходила она по комнатамъ медлительными шагами, нагибаясь, какъ былиночка, и говорила тихимъ, усталымъ голосомъ.
Въ тотъ день вечеромъ опять былъ столъ, снова были гости, и опять человѣкъ въ черномъ глядѣлъ на лѣвый уголъ буфетнаго шкафа и говорилъ, какъ пѣлъ, и говорилъ «рѣчи-претечи». Послѣ поднялся споръ, спорили всѣ разомъ, потомъ заговорила барынина племянница, всѣ замолчали и стали слушать. И голосъ у нея былъ звонкій и сильный, не было въ ней слабости, не было печали въ лицѣ, и черные глаза блестѣли. Она говорила — и Одарка жадно слушала и ловила полупонятныя слова — говорила, «что красота есть святость, и что нужно взять отъ жизни всю красоту ея». Тогда всѣ начали хлопать въ ладони, и черный господинъ, и дочернинъ мужъ, и гости, только старая барыня наклонилась низко надъ столомъ и не хлопала въ ладони, и сидѣла молчаливая и печальная.
Когда утромъ Даша вытряхивала платье барыниной племянницы, она увидала, что подъ сѣренькимъ простенькимъ платьемъ была красная, какъ малина, дорогая шелковая юбка, и поняла, почему чуть слышно шуршало на ходу сѣренькое платье. Тогда Даша задумалась, нѣсколько дней ходила серьезная, съ сдвинутыми бровями и потомъ поняла, и предъ нею шире раздвинулась область изящнаго. Она заперла въ сундукъ вмѣстѣ съ черниговскимъ платьемъ свою кружевную косынку и яркую брошку, вынула изъ ушей серьги съ самоцвѣтными камнями и выучилась у подруги завивать волосы. Когда пріѣхала съ визитомъ толстая дама въ атласномъ платьѣ, звенѣвшемъ стеклярусомъ, громко смѣялась и широко размахивала руками, и послѣ племянница сказала «вульгарно», Даша поняла, что это значитъ и почему сказано.
Съ тѣхъ поръ начала она ходить по пятамъ за барыниной племянницей, смотрѣть ей въ лицо, смотрѣть, какъ она ходитъ, какъ смѣется, какъ молчитъ и какъ говоритъ. И чѣмъ больше смотрѣла Даша, тѣмъ больше понимала она, тѣмъ шире развертывалась предъ нею красота.
Разъ она принесла барыниной племянницѣ букетъ изъ дальняго сада, гдѣ жила ея подруга, дочь садовника, и гдѣ росли рѣдкіе цвѣты, и она видѣла, какъ тонкіе пальцы быстро перемѣшали цвѣты, и букетъ сталъ другимъ, и новая красота явилась въ букетѣ. Другой разъ, когда Даша, одѣтая и причесанная, чтобы идти на свадьбу къ той своей подругѣ, зашла въ комнату барыниной племянницы, та остановила ее, распустила ея волосы, снова убрала, надѣла на нее ленточку, только маленькую, синенькую ленточку, и сказала:
— Вотъ вы теперь, Даша, какъ василекъ во ржи…
Когда Даша взглянула на себя въ зеркало, она увидѣла совсѣмъ другое лицо, — другой былъ лобъ, иначе глядѣли глаза. Она сначала не понравилась себѣ, но тамъ, на свадебномъ пиру — ея подруга выходила за приказчика — гдѣ были приказчики и армяне въ дорогихъ перстняхъ, и дамы декольтэ, и изъ главной гостиницы метръ-д’отель во фракѣ, тамъ всѣ смотрѣли на нее, и всѣ кавалеры хотѣли танцовать съ нею, и тогда она поняла себя.
Звали барынину племянницу Мирра, по отчеству Валентиновна. Въ домѣ сразу стало шумно, гости начали пріѣзжать съ утра, гости все говорили о вечерѣ въ театрѣ, гдѣ будетъ читать Мирра Валентиновна. Привезли съ парохода огромный сундукъ, и сундукъ казался бездоннымъ. Тамъ были платья черныя, какъ ночь, и бѣлыя, какъ снѣгъ, и какъ только что распустившаяся сирень, и желтое, какъ золото; тамъ были безчисленныя кофточки, какъ цвѣты въ букетѣ, и шелковыя юбки, которыя нѣжно шелестѣли между пальцами Даши, тамъ были удивительные ботинки на высокихъ каблучкахъ, боа и вѣера. Потомъ Даша вынимала въ золотыхъ оправахъ драгоцѣнные камни, — и красные, какъ кровь, и блѣдно-голубые, какъ незабудки, и матовый жемчугъ, и искрящіеся брилліанты. Когда Даша развѣсила платья по стѣнамъ и разложила на столѣ драгоцѣнности, лицо ея было красное и глаза влажные, туманные и вся она была, какъ пьяная.
Потомъ онѣ стали выбирать платье, и обѣ были строгія, и задумчивыя. Артистка выбрала, наконецъ, себѣ костюмъ.
На ней было бѣлоѳ матовое платье, крупный жемчугъ обвивалъ шею, и тяжелыя жемчужины слабо блестѣли въ ушахъ, темные, безъ блеска, волосы, чуть завитые и чуть поднятые надъ бѣлымъ матовымъ лбомъ, были перевиты ниткой жемчуга, и блѣдныя, чуть розовѣвшія розы тянулись гирляндой отъ корсажа къ подолу платья. Глаза были большіе и черные и словно горѣли на блѣдномъ лицѣ. Въ рукахъ у нея была маленькая новая книжка, Мирра Валентиновна ходила по комнатѣ и говорила, какъ пѣла, и Даша стояла съ открытымъ ртомъ, и жадно глотала слова:
«Я на башню всходилъ, и дрожали ступени,
И дрожали ступени подъ ногой у меня».
Артистка все ходила по комнатѣ и говорила-пѣла, потомъ подошла къ зеркалу, смотрѣла на себя, и говорила:
«И все выше я шелъ, и дрожали ступени,
И дрожали ступени подъ ногой у меня».
Матовый жемчугъ мерцалъ въ волосахъ, черные глаза сіяли, и вся она была, какъ царица, гордая и великолѣпная.
Потомъ она долго ходила по комнатѣ усталыми шагами, обмахиваясь вѣеромъ, взяла съ полки книгу, большую старую книгу, и, стоя, читала ее у лампы и снова подошла къ зеркалу. Лицо ея сдѣлалось печальнымъ, губы сложились жалобно, и горестнымъ голосомъ проговорила она:
— «Работай! работай! работай!»
Она снова смотрѣла въ большую старую книгу и говорила:
— «Работай! работай! работай!»
Потомъ Даша видѣла, какъ артистка сняла и бросила на кушетку великолѣпную гирлянду блѣдно-розовыхъ розъ, сняла съ себя кольца и жемчугъ, воткнула въ волосы одну, только одну красную гвоздичку и осталась въ бѣломъ платьѣ безъ украшеній, осіянная тихимъ сіяніемъ красной гвоздички, и еще печальнѣе сказала въ зеркало:
— «Работай! работай! работай!»
Сердце Одарки дрожало, и большіе синіе глаза ея не отрывались отъ бѣлой фигуры съ красною гвоздичкой въ черныхъ волосахъ.
Въ дверь постучались, въ комнату вошелъ дочернинъ мужъ въ золотыхъ эполетахъ, съ серебряными шпорами. Даша не могла уйти въ свою комнату — это было выше ея силъ — и осталась въ коридорчикѣ, слушала и смотрѣла.
— Пора ѣхать, — говорилъ мужской голосъ. — Это вы на bis?
Даша уже знала, что значитъ bis.
— И охота вамъ шевелить старую ветошь.
Печальное лицо артистки было уже не печально, черные глаза сіяли, и розовыя губы задорно смѣялись и говорили:
— Много вы понимаете!
Даша видѣла, какъ онъ, въ золотыхъ эполетахъ, съ звенящими шпорами, запрокинулъ назадъ темную головку съ красною гвоздичкой и цѣловалъ ее въ губы, и говорилъ:
— Я не понимаю?.. Я понимаю…
И снова цѣловалъ, и снова говорилъ:
— Я понимаю… Я очень понимаю…
Она цѣловала его и маленькими, затянутыми въ бѣлую перчатку, пальчиками трогала его за усъ и шептала:
— Ничего… Ничего… Ничего…
Барынина племянница накинула на себя боа, надѣла шляпу съ бѣлыми страусовыми перьями и уѣхала. За нею уѣхала барынина дочь и мужъ ея, и господинъ въ черномъ сюртукѣ, и старая барыня, и въ домѣ стало пусто и тихо.
Даша заперла дверь, вернулась къ большому трюмо, передъ которымъ одѣвалась артистка, долго стояла и смотрѣла на себя въ зеркало, и брови ея сдвинулись и лицо поблѣднѣло. Она все смотрѣла упорно, не отрываясь, смотрѣла на себя, а руки ея шарили по столу, нашли жемчужныя серьги и вдѣли въ уши; она все продолжала смотрѣть на себя и, такъ же не отрываясь отъ зеркала, разстегнула и спустила юбку, гнѣвнымъ пинкомъ ноги отбросила ее въ уголъ, сбросила кофточку и надѣла бѣлое блестящее платье артистки, которое та въ послѣднюю минуту отдумала надѣвать. На шеѣ у нея былъ жемчугъ, волосы у нея были перевиты жемчугомъ, гирлянда розъ протянулась отъ корсажа къ подолу и былъ вѣеръ въ рукахъ. Тогда она ушла отъ трюмо, отворила настежь двери, зажгла свѣтъ во всѣхъ комнатахъ и ходила граціозными плывущими шагами по анфиладѣ комнатъ. Глаза ея сіяли, она улыбалась и, когда проходила мимо зеркала, кланялась себѣ и протягивала руку для поцѣлуя, а потомъ снова вернулась къ трюмо и снова долго смотрѣла на себя. Глаза ея померкли, лицо стало печальное и усталое и голосомъ тоски и печали, напряженнымъ голосомъ проговорила: «Работай! работай! работай!..»
Она вздрогнула и обернулась. Въ дверяхъ стояла кухарка и громко разсмѣялась.
— На-кось! Какая принцесса… Увидитъ барыня, за дастъ тебѣ!
Тогда дѣвушка въ бѣломъ платьѣ окинула, какъ принцесса, презрительнымъ взглядомъ стоявшую въ дверяхъ раздѣтую, заспанную, нечистую кухарку и строго и надменно сказала ей:
— А ты на что? Иди, стереги!
И было что-то въ лицѣ ея и въ голосѣ, отчего Арина перестала смѣяться и словно сконфузилась, покорно пошла на балконъ стеречь и тихо шептала:
— Мнѣ что? Развѣ я што-нибудь… Постерегу.
Но дѣвушкѣ въ бѣломъ уже было скучно, она скинула съ себя платье, надѣла свою кофточку и кое-какъ натянула валявшуюся въ углу юбку. Она ушла, потушила огонь въ комнатахъ, снова вернулась и начала раскладывать вещи такъ, какъ онѣ лежали раньше. Медленно и трудно, кольцо за кольцомъ, снимала она со своихъ пальцевъ, и когда осталось на мизинцѣ самое маленькое колечко съ синенькимъ камешкомъ, она не сняла его. И когда раскладывала на столѣ жемчугъ, долго смотрѣла на него и перебирала пальцами — жемчугъ слабо шуршалъ и переливался матовымъ блескомъ и отдѣлила одну нитку, ту самую, которая была въ волосахъ, — спрятала на груди у сердца, за лифомъ.
Изъ театра долго не возвращались. Даша сидѣла на кровати маленькой комнаты для прислуги, подобравъ подъ себя ноги, какъ кошка, и смотрѣла прямо передъ собою на греческаго полководца, висѣвшаго предъ нею на стѣнѣ. Глаза у нея были мутные и усталые, лицо сѣрое и скучное, и не было больше принцессы, а была только бидна дивчина, худенькая и тоненькая. Арина, какъ всегда, говорила свои тягучія, скучныя слова и обижалась, что Даша не поддерживаетъ обычнаго разговора.
— Опять двѣ тарелки разбила… Терпитъ, терпитъ барыня, да и прогонитъ. Кто тебя возьметъ? Попадешь къ купцу…
Даша молчала и смотрѣла на греческаго полководца.
— И объ чемъ ты, глупая, думаешь?
— О чемъ? — Даша вздохнула. — Коли бъ я знала, о чемъ…
Ея мизинцу было неловко и тѣсно, она все прятала лѣвую руку за спиной и клала ее такъ, чтобы мизинцу было легче и свободнѣе, и когда мѣняла положеніе, слышала, какъ жемчугъ шуршалъ у сердца, и потому сидѣла неподвижно и все смотрѣла на греческаго полководца.
— Коли бъ я знала… — снова выговорила она и снова вздохнула.
Кухарка была орловская, и умъ у нея былъ орловскій — серьезный и положительный — и все говорила она слова благоразумныя и разсудительныя.
— Глупа ты, дѣвка! ума-то у тебя мало… Тоже разодѣлась барыней! Знаешь свою линію и веди ее… И живи, какъ люди живутъ.
Мизинецъ сдѣлался горячій, и ему было тѣсно. Даша положила руку съ синенькимъ камнемъ на мизияцѣ на столъ, ей сдѣлалось легче, и сердце часто и сильно билось о жемчугъ.
— Коли бъ я могла жить, какъ люди живутъ? Мамынька моя ридна! — крикнула она и замолчала. Глаза ея были мутны, лицо сдѣлалось дикимъ и грубымъ. — Я жъ знаю, какъ люди живутъ… Я жъ понимаю, какой разговоръ, какое обращеніе у настоящихъ людей… — Она вздохнула всею грудью и смотрѣла большими глазами прямо въ лицо кухаркѣ. — Къ купцу!.. — Захочу, буду барыня, и все будетъ у меня.
Кровать шаталась подъ смѣявшеюся кухаркой, и хриплый голосъ говорилъ:
— Да кто тебѣ дастъ, дура!
Даша ужъ устала и отвѣтила скучнымъ и равнодушнымъ голосомъ:
— Карапетъ…
Кухарка перестала смѣяться, поднялась на локтѣ и съ широко открытыми глазами спросила:
— Карапетка? Процентщикъ? Старикъ?
— Онъ.
Въ передней раздался громкій звонокъ. Даша вскочила съ кровати и задрожала, долго стояла, вытянувшись, съ неподвижными глазами, и прежде нежели выйти, наклонилась къ кухаркѣ и тяжело, сдавленнымъ шопотомъ, проговорила:
— Я жъ не можу… Я жъ не можу…
Она не могла. Сначала старая барыня получила письмо отъ племянницы, уѣхавшей на другой день послѣ театра, письмо, съ просьбой поискать забытыя ею нитку жемчуга и кольцо съ сапфиромъ. Племянница прибавляла, что она не увѣрена, не украли ли у нея вещи въ гостиницѣ, въ другомъ городѣ, гдѣ она останавливалась по дорогѣ.
Старая барыня послала ей двадцатипятирублевую бумажку, найденную Дашей въ сору послѣ ея отъѣзда, но писала, что вещей не оказалось. Потомъ дочь просила въ письмѣ прислать боа, забытое, какъ она думаетъ, въ минуту отъѣзда въ передней на вѣшалкѣ.
Тогда старая барыня обезпокоилась и стала пересматривать свои вещи. Деньги, которыя часто не запирались, и серебро, бывшее на отвѣтственности Даши, оказались въ цѣлости, но пропала брошка съ крупнымъ рубиномъ, дорогая барынѣ по воспоминаніямъ, не оказалось еще нѣсколькихъ мелкихъ бездѣлушекъ.
Вмѣстѣ съ Дашей онѣ перерыли всѣ комоды и старыя шкатулки, и нигдѣ пропавшихъ вещей не нашлось. Старая барыня рѣшила, что украла вещи портниха, которую брали на домъ, когда жила барынина дочь, и дѣло, вѣроятно, заглохло бы, если бы кухарка, вспомнившая сапфиръ на мизинцѣ Даши и винившая ее въ охлажденіи дворника Василія, съ которымъ она жила, какъ въ законѣ, не разсказала барынѣ о сценѣ съ переодѣваніемъ и о сапфирѣ и не высказала рѣшительнаго мнѣнія, что украла вещи Даша. Когда вскорѣ Даша нашла въ углу комоднаго ящика брошку съ рубиномъ, барыня приказала ей найти всѣ вещи и сказала, что пошлетъ за полиціей, если все не окажется налицо. Пять дней Даша рылась по комодамъ и шкафамъ и постепенно были найдены и боа, и кольцо съ сапфиромъ, и мелкія драгоцѣнности, даже такія, о которыхъ барыня не помнила, и лицо у Даши становилось все печальнѣе, но нитки жемчуга не было найдено. И чѣмъ больше находилось вещей, тѣмъ сердитѣе становилось лицо старой барыни, и голосомъ, какимъ она никогда не говорила, она повторила, что пошлетъ за полиціей. Еще полъ дня металась Даша, какъ дикая, съ безумными глазами, открывала всѣ шкафы и всѣ шкатулки, и свой сундукъ, чтобы барыня видѣла, что нигдѣ нѣтъ и не можетъ быть нитки жемчуга, и только черезъ полъ дня принесла жемчугъ, и крупныя слезы капали на жемчугъ изъ глазъ Даши.
Въ домѣ появилась другая Даша, но былъ грустенъ и молчаливъ пустынный домъ, и стало еще болѣе пусто и холодно въ сердцѣ старой барыни. Она разъ на всегда запретила кухаркѣ сообщать какія-нибудь свѣдѣнія о Дашѣ, которыя кухаркѣ такъ хотѣлось сообщить — старая барыня не хотѣла знать.
Однажды она была за городомъ, впереди ея ѣхала коляска, и старой барынѣ видны были сѣдой широкій армянскій затылокъ и одѣтая въ бѣлое худенькая женская фигура, показавшаяся знакомою. На шеѣ было боа, бѣлокурые волосы вились изъ-подъ бѣлой шляпы со страусовыми перьями. Старая барыня была не увѣрена, — она не хотѣла быть увѣренною.
То лѣто было жаркое и сухое, и народилось много бабочекъ, маленькихъ бѣленькихъ бабочекъ. Когда спускалась надъ горами и моремъ черная, густая, плотная южная ночь, безчисленное количество бѣленькихъ бабочекъ наполняло балконъ, гдѣ сидѣла старая барыня, и вились онѣ тучами около лампы, падали въ лампу, падали мертвыми на полъ, и тучами выметала горничная по утрамъ мертвыя бабочкины тѣла. Старой барынѣ было жалко бабочекъ, ей хотѣлось знать, что ихъ тянетъ, зачѣмъ летятъ онѣ къ лампѣ, нужно ли имъ тепло, или только свѣтъ, только красота свѣта. Она унесла лампу въ комнаты, поставила за двойныя рамы въ окно, выходившее на балконъ, и убѣдилась, что наружное стекло было холодно. Бабочки снова летѣли на балконъ, и холодное стекло потемнѣло отъ множества бабочекъ, облѣпившихъ его и сидѣвшихъ неподвижно, словно прилипшихъ къ стеклу. И старой барынѣ казалось, что онѣ смотрятъ на свѣтъ тамъ, за двумя рамами, большими расширенными глазами, и бабочкины сердца бьются тревожно и напряженно.
Горе повисло надъ сѣдою головой старой барыни, сонъ покинулъ ее, и длинными часами сидѣла она по ночамъ въ креслѣ на своемъ балконѣ. Черная бездна ночи окружала ее, глухіе, тяжкіе вздохи неслись изъ глубины бездны, и думала старая барыня, что ей пора уходить въ эту густую, плотную, безпредѣльную ночь…
А изъ глубины черной ночи, трепеща бѣлыми крылышками, какъ хлопинки снѣга, все неслись и неслись бѣленькія бабочки къ тому свѣту за двумя рамами, къ тому керосиновому свѣту, и садились все на то же потемнѣвшее стекло, и приникали къ стеклу, и сидѣли долго и недвижимо.
И такъ же умирали, и такъ же горничная выметала по утрамъ мертвыя тѣльца съ поникшими бѣлыми крылышками.